Ойроэн

Никто

0

Ветер гудит.

Помнишь ли ты, Любимая, как гудит ветер в ночной степи? Или та жизнь уже стала для тебя далеким сном? Он гудит ровно и спокойно, пригибает травы, стелет огонь в костре низко, над самой землей...

Я так устала сегодня – ни рукой не могу двинуть, ни ногой. Только и остается, что лежать, да смотреть в лицо пламенным духам. Они танцуют всегда, даже когда ветер не дает им разогнуться.

Тяжелый выдался день. Долгий переезд. Ночь уже давно смыла все краски и звуки. Все, кроме голоса ветра. Когда я слушаю его, вспоминаю про тебя и Фарра.

Так сильно скучаю...

Если бы ты знала, Любимая, сколько раз я пыталась написать тебе это письмо! Нет, не пыталась... я пишу его тебе все эти годы. День за днем, слово за словом – на вытоптанной земле, покрытой пеплом, на стеблях трав, далеких сизых волнах гор. Как я могу доверить бумаге все то, что так важно тебе рассказать? Никакой пергамент, ни один кусок кожи или даже коры не выдержит этих слов – порвется, развалится на куски и ветер растащит их по всей степи.

Я говорю с тобой так, как больше не смогу ни с кем. Но ты поймешь все, я знаю. Ты всегда меня понимала. Даже когда осуждала.

Столько времени уже утекло...

Все изменилось.

И знаешь, я не жалею. Не жалею ни о чем. Только тот первый год вспоминать не хочу. После нашего отъезда. Не хочу вспоминать его никогда... но нет в мире такой силы, которая позволит вымарать из памяти прожитое. Никаким пеплом не засыпать воспоминания о том, как освежеванное тело вновь отращивает кожу.

Иногда мне кажется – это правильно.

Ветер крепчает.

Я не боюсь ветра. И Вереск его не боится. Мы можем долго оставаться у костра, слушая, как воют степные духи. Но в такие ночи я особенно рада, что у нас есть твой фургон, и сын спокойно спит там, укрытый от холода и любого зла.

Если бы не этот дом на колесах, я не знаю, как бы мы выжили тогда...

1

– Ну чего... проезжайте! – толстый затянул штаны и кивнул на дверь. – Щас я открою мост... А ты это, заглядывай на обратном-то пути, малышка! Буду ждать!

Я молча вышла прочь, стараясь не думать о том, в какой канаве и когда осталась валяться моя честь. Да право, и была ли она у меня вообще хоть когда-то?

Толстый внутри башни начал крутить ворот, и деревянная заслонка перед мостом поползла наверх, открывая проезд. Я с отвращением утерла лицо рукавом, стряхивая с себя остаток липкого чужого запаха. Не хотелось тащить его на себе дальше. Не хотелось, чтобы Рад унюхал это кислое чужое дерьмо на моей коже. Шагая к фургону, я на ходу сорвала пучок полыни и быстро растерла между ладоней, вдохнула свежесть и чистоту.

– Ты долго, – Вереск смотрел с тревогой и облегчением. – Вс’cе хорошо?

– Конечно, – я залезла на возничье место и села рядом с ним. Рядом, но достаточно далеко, чтоб не делиться вонью. – Мы спорили об оплате.

– Много взял?

Я увидела свое отражение в его больших серых глазах, чистых, как горное озеро, и отвернулась.

– Да так... Пожрать вечерком в трактире еще хватит.

Он вздохнул. Тряхнул поводьями, и лошади, которым надоело стоять перед заслоном, охотно зацокали вперед.

– Да’ался тебе этот уезд... Других путей нет?

– Заткнись, – я незаметно натерла полынными ладонями шею и волосы, которые только-только начали отрастать. Если б не налитая молоком грудь, я бы вовсе не походила на девчонку с такой прической да в мужицких штанах. Впрочем, грудь обычно скрывала длинная мешковатая куртка, так что меня часто принимали за мальчишку. Если я этого хотела. – Тебя, вот, не спросила.

Вереск смолчал. Даже вздоха еще одного себе не позволил.

Река под этим замшелым каменным мостом была не слишком-то широкая, но вброд мы ее никак не смогли бы преодолеть, а в эту проклятую дыру на заднице демона мне действительно очень надо было попасть. Только здесь, во владениях лорда Тарне, продавали товар, который мог спасти нас от окончательного разорения и нищенства. Я знала это, потому что когда-то бывала здесь с матерью. Ей тоже не слишком нравилось связываться с местными людишками, но бывали дни, когда не оставалось выбора. Теперь я понимала матушку как никогда.

Едва только мост остался позади, и нас снова окружил густой лес, из фургона послышался рев.

– Твою мать... – я-то так надеялась, что маленький засранец поспит еще хоть немного.

В передней стенке фургона была узкая дверца, позволяющая проникнуть внутрь, не ступая на землю. Я быстро скользнула в теплый сумрак нашего маленького дома и вдохнула запах младенца, еды, стираных пеленок и нагретой печки.

Рад лежал в своей колыбели и надрывался что есть мочи. Мокрый и голодный. Как всегда.

Я сняла с него обгаженную тряпку, намотанную между ног, и понюхала ее содержимое.

– Ты не все дела тут сделал, да, парень?

Рад тянулся к моей груди, но прежде я вытащила его на крыльцо, задрала крошечные ножки и дождалась, пока остатки прежней молочной трапезы не вышли вон – прямо на пыльную дорогу.

– Так-то лучше... Не напасешься на тебя пеленок.

Миновало уже четыре месяца с того дня, как мой сын родился, а он все еще оставался ужасно маленьким. Таким маленьким и хрупким, что я все время боялась раздавить его и потому укладывала подальше от себя.

Про трактир я, конечно, набрехала. Не было в этом лесу никаких трактиров отродясь. Рогатая Щель – место глухое, куда чужие не ходят.

Почти сразу за мостом мы поругались. Я хотела, чтобы Вереск убрался в фургон и не высовывался оттуда покуда мы снова не окажемся на этом месте, а он, конечно, имел другое мнение на этот счет. Защитничек... Пришлось напомнить ему о том слове, которое он дал мне в ночь нашего отъезда. Только после этого дурень наконец сполз с возничьей скамьи и скрылся прочь с моих глаз. К тому моменту я уже нестерпимо хотела врезать ему.

За третьей большой развилкой, ближе к вечеру, нас снова остановили. На сей раз их было трое. И судя по рожам да одежде, мы уже были недалеко от цели.

– Ты см’ри, Сиг, какие кы нам гости! – длинный коротко стриженный урод с дырой на месте передних зубов первым вышел из-за дерева и осклабившись, отвесил издевательский поклон. – Сдаеця мне, туты сама г’спожа хозяйка угодьев п’жаловала! Воны какая у ней карета! – феррестрийский был для меня родным, даже его южные наречья, но этого щербатого я едва поняла – так погано ворочался у него во рту язык. Однако глаз у него был наметанный, сразу признал во мне девку.

Второй ублюдок, невзрачный, как голубиное говно, заржал, поигрывая маленьким острым ножом, а третий, молодой и безбородый, с черными немытыми кудрями до плеч цокнул языком и спросил напрямую:

– Чего ты тут забыла, девочка? Разве не знаешь, что это место не для милых юных красоток? – он и сам мог бы сойти за симпатичного, кабы не длинный шрам через всю рожу.

– В монастыре девочек ищи, – сплюнула я ему под ноги. – А красоток – на ярмарке. У меня тут дело. Проводите или нам самим искать, где в этой дыре наливают и дают пожрать?

– Чо б не проводить, – кудрявый изобразил на лице улыбку. – Такой смелой малышке грех не составить компанию! – он ловко влез ко мне и брякнулся рядом на скамью. – Подвинешься, милая? Неужто ты одна сюда приехала, а? Не страшно?

Я сжала зубы. И кинжал под подолом куртки.

– Не твое дело.

Про себя добавила еще несколько слов, но вслух произнести их не рискнула. У меня за спиной было двое мальчишек, один из которых едва мог ходить, а другой вообще умел только орать и гадить под себя.

Лезть в это пекло и в самом деле казалось редкостным безумием, но я знала, что должна справиться. Проклятая жизнь не оставила мне выбора. В точности, как и моей матери когда-то.

2

Память – странная штука. Одно хранит слишком уж хорошо, другое так засыпает песком и пеплом, что кажется, никогда больше не отыскать.

Пока мы ехали через лес, а потом по единственной улочке этого маленького скрытого от чужих глаз селения под высоким холмом, я силилась вспомнить хоть что-нибудь. Ведь мы с матерью бывали здесь, и не раз. Но теперь, в призрачном свете вечерних сумерек все казалось новым, незнакомым – и прочно сложенные деревянные дома, и колодец с покатой крышей, и длинный дощатый навес под деревьями, укрывающий стол со скамьями. Вспышка озарения настигла меня только тогда, когда фургон остановился возле самого большого дома, каменного и надежного, как замок. Я увидела темную от старости дверь под деревянным козырьком и резного петуха на ней, выкрашенного в красный цвет. В этот миг словно сорвалась тетива, и унесла меня в прошлое.

«Ба! Да это же малышка Шуна! Как ты выросла, детка! – высокий косматый человек нависал надо мной, заслоняя весь мир. Было страшно и хотелось поскорее убежать к матери. Но мать скрылась за этой резной дверью, помеченной знаком лихих лесных людей, и не велела ходить следом. Она наказала сидеть в фургоне и не высовываться, да только мне было слишком любопытно посмотреть, как живут феррестрийские разбойники. Мать никогда их так не называла вслух, но я все понимала и без слов. – Сколько тебе уже годов, а, красавица?»

Косматый, от которого за десять шагов воняло псиной, осторожно погладил меня по голове, порылся в кармане и вытащил помятый черствый пряник. Мама не велела брать еду у чужих без спросу, но лакомство выглядело слишком заманчиво. Я быстро сгребла пряник с ладони великана и сунула в рот, пока никто не отобрал.

Сколько лет? Кабы самой это знать. Мою годовщину рождения никто и никогда не отмечал, хотя иногда мать что-то бормотала об этом в разговорах со взрослыми.

«Шестой пошел, – услышала я ее голос за спиной. – Рада видеть тебя, Турри, – она подошла ко мне и больно дернула за ухо: – Шунка, вот же ты поганка! Кому я говорила сидеть и не высовываться? Вся в мать пошла, строптивая коза! Ну-ка быстро в фургон, пока по заднице не отхватила!»

Я моргнула и отогнала воспоминание.

Турри был хорошим человеком, хоть и помышлял грабежами с щенячьего возраста. Его убили спустя несколько лет. Повесили на городской площади в Риаме. Это я знала точно, потому что мать плакала об нем горше, чем о моем младшем братце, который помер годом ранее, лишь немного не дожив до второй зимы.

Красный петух на старой щербатой двери... После я видела его еще не раз. И самого Турри видела. И много еще кого, хотя мама всегда делала вид, будто мы в этом месте посреди леса всякий случайно, проездом и больше никогда не вернемся сюда.

– Марк Табачник еще жив? – это имя вспыхнуло в памяти ярче огня и само слетело на язык. Я нежно провела пальцем по лезвию кинжала, который, уже не скрываясь, держала в руке. – Не вздернули?

Возле дома с петухом мой провожатый первым покинул возничье место и даже подал мне руку, но я сделала вид, что не заметила этого. Он уставился на меня изумленно, словно увидел впервые. Явно не ждал подобных вопросов.

– Жив, конечно, оса тебе под язык, малышка! Ты к нему что ли приехала? Так бы сразу и сказала...

– К нему, – я спрыгнула следом и похлопала Весну и Бродягу по теплым гнедым шеям. Эти лошади были умны и знали, когда идти, а когда ждать. Даже брехливые собаки не пугали их. Я искренне надеялась, что и Вереск в фургоне проявит достаточно благоразумия, чтобы оставаться на своем месте, как ему было сказано и стеречь моего сына. Сама не знаю почему, но мне страшно не хотелось, чтобы кто-то в этой разбойничьей деревне видел их с Радом. Хоть этот дурень и спорил со мной чуть не до слез, мол, никуда не отпустит одну, но я-то знала, что не ему, увечному, мелькать здесь своей невинной мордашкой. Рогатая Щель таких прожует и выплюнет, едва заметив.

Меченная петухом дверь распахнулась прежде, чем кудрявый успел еще что-то мне сказать. На пороге стояла коренастая тетка с пестрым платком на плечах и знатным феррестрийским носом, который выдавался вперед, что твой сапожище. Я хорошо разглядела ее лицо, озаренное светом от очага, пылающего внутри. Тетка цыкнула на лаявшего чуть поодаль пса, смерила меня взглядом и приподняла яркую темную бровь.

– Ва! Тахи, ты кого это притащил сюда? Не похоже на новую шлюху для твоего братца... – глаза у нее были острые, острее, чем мой кинжал. Она вонзила их в меня, словно хотела достать до самого нутра.

– Да это к Марку, – мой провожатый ответил растерянно, он явно робел перед носатой.

– К Марку, говоришь... – тетка повела языком за щекой, словно хотела достать кусок еды, застрявший между зубами. – Что эта вошка забыла в доме моего мужа? У нее молоко еще на губах не обсохло, дела с ним иметь! – она смерила меня взглядом всю с головы до ног и спросила с подозрением: – В фургоне чего у тебя?

– Ничего, – я спокойно вложила кинжал в ножны и посмотрела на носатую глазами, честными, как у Вереска. – Это мой дом. И чужим туда лучше не соваться – он заговоренный, можно и проклятье отхватить.

– Дерзкая какая, – тетка усмехнулась. – Что нам твои проклятья, милочка? Мы сами кого хошь проклянем. Ригге, ну-ка быстро проверь повозку!

К тому моменту возле каменного дома уже появились местные – пара мужиков, и кучка сопляков, которые так и норовили заглянуть в оконце фургона. Любопытные маленькие ублюдки...

Один из мужиков молча подошел к двери нашего дома на колесах и без лишних предисловий распахнул ее настежь. Сунув башку внутрь он постоял минуту, а потом закрыл створку обратно и подошел к носатой.

– Ничо интересного, Далин. Младенец и какой-то убогий недоросток. Хочешь получше ковырну чего у них там по рундукам припрятано?

Я почувствовала, как кровь прилила к ушам, а сердце забилось в пять раз быстрее.

– Не надо пока. Пусть сначала Марк с этой поговорит. Мало ли чего... Ну, пошли! – она властно качнула головой в сторону двери и скрылась там, не дожидаясь моего ответа.

Я задержала дыхание на пару мгновений – чтобы унять дрожь в руках и успокоить сердце.

А что, если Вереск был прав, когда уговаривал меня выбрать другой путь?

Что если я погублю нас всех?..

Нет! Думать о таком стоило прежде, но не теперь. Не обернувшись на фургон, я поднялась на крыльцо и шагнула в распахнутую дверь с петухом. Нужно было покончить с этим делом как можно быстрее. И бежать из проклятой Щели как можно дальше.

3

– Десять наперстков, – сказала я хмурому бородачу, что сидел за широким столом в большой комнате, занимавшей почти весь первый этаж дома, и ковырял ножом остаток мяса на кости. Видно было, что они тут недавно хорошо отужинали. – За десять золотых.

На другом конце стола трое сурового вида мужиков резались в тришу. Бранные слова так и сыпались. Еще двое сидели у очага и о чем-то тихо спорили. Совсем молодой парень, прихрамывая, собирал со стола посуду. Бородатый Марк отложил нож в сторону, откинулся спиной к стене и, скрестив ручищи на широкой груди, посмотрел на меня особенно пристально.

– А ведь я узнал тебя, девочка. Ты же Шуна. Дочка торгашки Ни. Верно? – Отпираться смысла не было, и я кивнула. Марк пожевал свои усы и вздохнул. – Померла мать?

– Да, – у меня не было ни малейшего желания говорить о прошлом. Настоящее заботило куда больше. – Ну так как? Идет?

– Идет, идет... – Марк покивал, но вставать и идти за товаром не спешил. – Что с ней случилось?

Ох, боги! Вот репей!

– Змея цапнула.

– Вот как... – хозяин дома снова пожевал свои усы и снова вздохнул. – Жаль. Хорошая была тетка... А ты, над полагать, решила пойти по ее стопам?

– Вроде того.

– Неразговорчивая ты стала, Шуна. А прежде-то бывало не заткнуть... – Марк поскреб бороду и задумался о чем-то. Время шло, я чувствовала, как его тетива натягивается во мне все туже. Что, если Рад разорется? А если деревенские мальчишки решат проверить Вереска на прочность и придумают какую-нибудь дрянь? А если это будут не мальчишки а взрослые? Ох, нет... Только бы никто не полез в фургон! Только бы Рад вел себя тихо... От мыслей о ребенке мои груди разом набухли молоком, да так быстро и полно, что рубаха под курткой вся намокла. Тонкие теплые струйки потекли до самых штанов. – Сколько тебе сейчас, а детка?

Всегда ненавидела этот вопрос. И почему он преследует меня так настойчиво?

– Эта зима была семнадцатой, – я ответила из чистой вежливости. И почему-то даже не соврала, хотя и стоило. – А теперь, Марк, давай к делу! Нет у меня времени тут рассиживаться и языком молоть!

Один из игроков поднял голову на мой громкий голос, но тут же снова отвернулся.

– К делу говоришь... – бородач встал наконец из-за стола. Был он ого какой, пожалуй, даже выше, чем Турре! Или это мне так показалось. Саму-то меня боги так обидели ростом, что любой взрослый человек всегда смотрел на меня свысока. А порой и невзрослый... – К делу, так к делу. Где у тебя золото, Шуна? Хотелось бы увидеть, что меня не обманывают.

Так я и показала ему свои монеты! Ну конечно, разбежалась!

– Спрятано, Марк. В вашем поганом лесу. И без меня ты его ни в жизнь не найдешь. Ни ты, ни твои люди, ни даже твои собаки. Так что давай мне товар и надежного человека. Он поедет со мной и получит плату, когда я буду в безопасности.

– Ты и твой ребенок, да?

Проклятье! Ну, конечно, ему уже все успели доложить.

– И мой ребенок.

– А большой мальчик? Кто он тебе?

– Никто.

Почему-то от этих слов на душе стало погано, будто туда выплеснули ведро помоев.

– Ясно... Значит кроме них, у тебя никого нет... И ты притащилась в Рогатую Щель с младенцем и калекой, чтобы купить здесь товар, за который тебя могут убить сразу же, как только покинешь нашу деревню... Шуна, твоя мать была дальновидней. Уж прости, девочка, но мне кажется, не твое это все. Лучше бы ты взяла свой фургон и повернула назад. На юге Феррестре много хороших теплых земель, где даже зимой зреют фрукты, а вино стоит дешевле воды. У тебя есть повозка и лошади, они тебя всегда прокормят. А если ты не врешь про золото, и подавно можно жить, не тужить. Зачем тебе такая судьба, Шуна? Ты не знаешь сколько горя хлебнула на дорогах твоя мать... Особенно на ЭТИХ дорогах.

– Мне нужен кимин, Марк. Просто продай его мне и не пытайся учить меня как жить.

Глава разбойников посмотрел на меня с досадой, крякнул и махнул рукой.

– Ох, Шуна, демоны с тобой! Не понимаешь ты, во что лезешь, девочка, но свою голову к чужим плечам не приставить. Я тебе никто, ты мне тоже, живи как знаешь. Надеюсь, ты сюда не вернешься.

Он вышел, и мне вдруг в самом деле ощутила себя маленькой девочкой, которая осталась одна рядом с кучей огромных мужиков, любой из которых мог бы сделать со мной что угодно... Боги, о чем я только думала, когда тащилась сюда?! Страх внутри меня стал плотным и осязаемым, подкатил прямо к горлу. Я сидела на своем месте, едва живая и молила богов о том, чтобы все поскорее закончилось.

Хозяйка дома ругала кого-то наверху, снаружи доносился лай собак, но никаких криков я не слышала. Хвала богам... Стало быть, у мальчиков все хорошо.

Вернувшись спустя несколько минут, Марк поставил передо мной маленький деревянный ларчик.

– Десять наперстков. Можешь перемерить.

Я открыла плотно подогнанную крышку и заглянула внутрь. Обмана не было. Красный кимин как он есть и ровно столько, сколько сказано.

– Спасибо, Марк, – тетива внутри немного ослабла. – Давай мне своих людей, и я поеду.

– Может заночуете здесь? Это, – бородач кивнул на ящичек, – с утра заберешь.

– Нет. К утру я хочу быть по ту сторону моста.

Марк удрученно покачал кудлатой головой.

– Ты очень похожа на мать, Шуна. И лицом, и характером. Я будто в прошлое вернулся... Только твою мать жизнь знатно пообтерла, и не думаю, что она хотела бы этого для тебя.

Я повела плечом. Говорить ничего не хотелось.

С нами поехали трое. Многовато как по мне, но спорить я не стала. После того, что наговорил Марк, страха во мне как-то поубавилось.

Вернувшись в фургон, я обнаружила, что Рад проснулся и все-таки орет. Пришлось замотать его в перевязь, чтобы заткнулся, и сунуть титьку в рот. Если честно, мне уже и самой нестерпимого этого хотелось – так распирало от молока. Вереск встретил меня без улыбки, но с явным облегчением в глазах. Я решила не думать о том, что он там чувствовал, пока меня не было. И каково ему вообще после нашей ссоры.

Про монеты я наврала. Они были припрятаны в фургоне, в потайном месте. Еще в деревне я переложила их к себе за пазуху, а когда мы отъехали от поселения разбойников достаточно далеко, просто достала мешочек и вручила одному из всадников, что ехали с нами. Люди Марка переглянулись удивленно, покачали головами в точности, как их хозяин и, ничего не сказав, быстро покинули нас.

К тому моменту Рад уже обмочил меня всю, и я порядком замерзла. Хотелось забраться в постель, укрыться одеялом с головой и провалиться в сон. Однако тревога гнала меня прочь из этого леса, так что я просто вручила сына молчаливому Вереску, переоделась в сухое и, прихватив бутылку с вином, вернулась обратно на возничье место.

4

Лошади устали. Я чувствовала это по тому, как неохотно и медленно они шагали по темной лесной дороге. Но до моста было еще далеко, поэтому время от времени я цокала им ободряюще, а иногда просто принималась говорить, какие они хорошие, умные и обязательно вывезут нас из этой глуши под ясное небо.

Вереск сидел рядом и молчал. Я надеялась, что он уснет вместе с моим сыном и избавит меня от своей хмурой физиономии, но нет... Едва только всадники оставили нас, этот упертый баран выполз через переднюю дверцу и уселся рядом. Он попытался спровадить меня саму в фургон, да только был отправлен ко всем демонам и быстро заткнулся.

Бутылка постепенно пустела, но я опасалась прикладываться к ней слишком уж часто – глупо было бы уснуть прямо с поводьями в руках. А спать хотелось невыносимо...

Деревья расступились неожиданно, открывая путь к реке. Может, я все-таки немного задремала от монотонной тряски на возничьей скамье и не заметила, как мы проехали часть пути. Как бы то ни было, в этот момент у меня вырвался вздох облегчения. Там, за мостом, дорога быстро выходила к полям, где мы могли спокойно остановиться на ночь.

– Эй! – крикнула я сторожиле и врезала кулаком по двери башенки. – Открывай!

Заспанная рожа толстого почти сразу высунулась в дверную щель.

– О, это ты, малышка! Уже вернулась? Заглянешь на огонек? Я б не отказался снова увидеть тебя без штанов...

Вереск рядом со мной дернулся и замер, словно ему дали пощечину.

– Обойдешься, – мрачно ответила я толстому. – Открывай давай! За обратный путь я тебе ничего не должна.

Поганый урод с длинным языком... Кто ж его просил разевать свою вонючую пасть?!

Когда заслон был поднят, мы быстро выехали с моста на дорогу, и я старалась не слушать, что там этот поганец говорит мне в след про красивую попку и приятно проведенное время.

Лошадиные копыта глухо ударяли по сухой вытоптанной земле. Дорога вильнула пару раз, и я наконец увидела поле. Еще немного... Нам стоило проехать еще немного и можно сделать привал, распрячь гнедых, отпустить их пастись на молодой весенней траве. А самим наконец лечь спать.

– Шуна... – Вереск не смотрел на меня, он уставился на дорогу. В свете луны я видела, как отчаянно сжимаются его кулаки на худых коленях, обтянутых кожаными стропами. Обычно на ночь мальчишка снимал свои железки с ног, но не в этот раз. – Зачем?..

Кровь стучала у меня в висках. В этот миг я ненавидела всех – и этого наивного маленького колдуна, который ничего не знал про жизнь, и толстого хранителя моста, и особенно себя.

– Не твое дело, – я приложилась к бутылке и не убирала ее ото рта, пока вино не полилось мимо.

Вереск тяжело дышал. У него, бедолаги, внутри было столько слов, что в пору от них задохнуться. Но произнести вслух хоть одно он не решался. Знал – стоит ему заговорить, и я взорвусь, как крынка с забродившим соком, оставленная на солнце.

– Шуна... – Вереск наконец встретился со мной взглядом, и я чуть не поперхнулась остатками вина – так много боли было в его глазах. – По’ожалуйста... послушай меня. Я знаю, что ни’икто тебе, что мое слово ничего для те’ебя не значит, но Айна сказала бы тебе то’о же самое. И Патрик. И Фарр... Это плохой путь, Шуна, и тебе не ну’ужно им идти. Мы можем жить как обычные люди. Поселиться возле о’озера или реки. Я ловил бы рыбу, а ты бы ее продавала. Это славное дело, а я очень хо’орошо умею ловить рыбу и коптить ее. И не нужно будет... во’от так.

– Как?! – вино ударило мне в голову, и я поняла, что теряю ее, но было уже поздно. – Тебе что, завидно, а? Тоже так хочешь? Потрогать меня за задницу? И все остальное? Так мне не жалко! Одним больше, одним меньше!.. Давай, я уже сделаю из тебя мужчину, и ты заткнешься наконец!

Я сунула бутылку под сиденье, бросила поводья и схватила мальчишку за плечи, чтобы поцеловать его как следует. Он молча вывернулся, распахнул переднюю дверцу фургона и быстро скользнул внутрь.

Кровь все еще стучала у меня в висках. Лицо горело. И душа тоже.

Мне стоило остановиться в тот миг, подобрать поводья и просто отвести фургон до хорошего места в поле, но демоны уже захватили мой разум, и я ринулась следом за Вереском. В фургоне было темно, но лунного света хватало, чтобы я различила его силуэт. Мальчишка стоял возле своей откидной полки, прислонившись головой к стене, плечи его вздрагивали, а руки снова сжимались в кулаки.

– Ты ничего не знаешь о жизни! – крикнула ему я. – Ничего, слышишь?! Ты всегда жил где-то в глуши, в деревне! Что ты видел вообще?! С чего ты взял, что я хочу коптить твою вонючую рыбу?! С чего вообще ты взял, что я хочу жить с тобой?! Мне никто не нужен, слышишь?! Никто!

Вереск обернулся ко мне. Я думала, что увижу слезы на его лице, но оно было сухим и в свете луны казалось мертвенно бледным.

– Ты пьяна, Шуна. Успоко’ойся. Пожалуйста.

– Нет! Я знаю, что ты там себе думаешь! Что я грязная порочная шлюха! Зато ты – просто сокровище... Повезет той дуре, которой достанется такой лакомый кусочек!

– Шуна...

– Заткнись!

– Ра’ад проснется...

– Да мне плевать! Плевать на все, слышишь! – похоже в тот миг разум оставил меня окончательно, потому что я сорвала с веревки мокрую пеленку сына и изо всех сил хлестнула ею того, кто был моим единственным другом, помощником и просто светлым пятном в жизни.

Наверное, он не ждал такого. А может, просто очень устал... Его увечные ноги подогнулись, и Вереск беззвучно свалился на пол фургона – только глухой стук раздался от удара.

– Ох, господи... – я словно очнулась от дурного сна. Стыд и ужас накрыли с головой. Я зажала рот рукой и быстро опустилась на колени, умоляя всех богов, чтобы только он не разбил себе голову о стоящую рядом печку. – Прости! Прости меня, пожалуйста! – слезы брызнули из глаз, когда я увидела, что Вереск медленно пытается сесть, потирая ушибленное плечо. – Прости, Каи...

Я крепко обхватила его руками, уткнулась лицом в грудь и попыталась сказать еще хоть что-нибудь, но изнутри рвались только слезы и этот дикий звериный вой, который невозможно держать в себе. Очень осторожно ладони Вереска легли мне на спину. Теплые, невесомые, такие родные... Мой светлый мальчик, мой милый ласковый котенок... Боги, зачем, зачем он со мной связался?

– Я распрягу лошадей. Ложи‘ись спать, Шуна. Ты устала. Ложись. Завтра будет лучше...

5

Снова этот проклятый мост! Мне-то казалось, он остался далеко позади...

Я подошла к нему вплотную и увидела, что заслона больше нет, и маленькой башни нет тоже, и толстого сторожа. Посреди каменной переправы стоял человек с неровно обрезанными светлыми волосами. Ветер трепал его старый латанный плащ и длинные пряди цвета сухого ковыля.

– Эли... – Я замерла, сделав лишь пару шагов по мосту, а потом, забыв про все, бросилась к нему и сжала в объятиях. – Любимый... Откуда ты здесь?

Он улыбался, смотрел на меня ласково. На шее сверкало на цепочке старое серебряное кольцо с синим камнем. Оно всегда пугало меня, сама не знаю почему. Вот и в этот раз я протянула руку, чтобы спрятать цепочку за ворот его рубахи, но не успела...

– Шуна, у тебя волосы отросли.

Волосы? Я тронула голову и нащупала короткие завитки на месте прежней густой гривы. Ах, как нежно он перебирал ее когда-то своими изрезанными пальцами. Я помнила каждый шрам на этих руках. Каждый. Но почему мои волосы стали такими короткими?

Я смотрела в его синие глаза и падала, падала в глубокую яму воспоминаний.

Наш сын. Его измена. Мое одиночество.

– Зачем ты здесь?! – вспомнив все, я вспомнила и то, что он больше не был моим, а я не была его.

Я теперь стала ничья. Ничья дочь, ничья сестра, ничья жена.

– Не знаю... – пробормотал он растерянно. – Просто так вышло...

– Уходи! – я оттолкнула его что было силы. Боль вошла в мое сердце отравленным ножом. – Не хочу больше видеть тебя! Никогда! Слышишь? Убирайся прочь!

– Но Шуна... Пожалуйста...

– Убирайся! – я схватила лежавший под ногами камень и бросила в него. – Ненавижу тебя!

Камень ударил его в грудь, и в следующий миг на месте человека остался лишь зыбкий силуэт, похожий на сизый дым от костра.

Мои ноги подкосились, и я упала на колени, пытаясь ухватить эти завитки тумана, тающие на ветру.

Пустота. Мои пальцы ухватили только пустоту.

– Эли!.. Вернись! Вернись, проклятый ублюдок! – я подняла тот камень, которым прогнала его, и с размаху ударила по мосту – как будто это что-то могло изменить... расколоть старую кладку, выпустить наружу мою боль... – Эли! Эли! Я же люблю тебя, мерзавец!.. – камень выпал из моей руки, откатился в сторону, а я вдруг поняла, что на мне нет ни единой одежки. Я стояла на коленях посреди моста, нагая и пустая, как разделанная куропатка. – Я же до сих пор люблю тебя... Эли!

За стенкой фургона завывал ночной ветер. Весной в Феррестре часто дуют сильные ветра. Приходят из степи, приносят с собой запахи диких трав, прохладу и это смутное томление, что вечно зовет в дорогу...

Я лежала на своей теплой мягкой постели, одетая, укрытая покрывалом из теплой овечьей шерсти, и чувствовала, как все мое тело трясется от озноба.

Эли...

Я стиснула руками край покрывала и попыталась загнать слезы поглубже, но это было безнадежно – они все равно текли и текли, и не было такой силы, которая могла бы их остановить.

Отзываясь на мое движение, в своей колыбели завозился Рад. Захныкал тихо сквозь сон, и я наощупь вынула его оттуда, уложила рядом с собой.

– Тихо, маленький... тихо... Мама рядом. Я всегда рядом, милый, – говорить было трудно, голос дрожал, да и руки тоже. Я помогла сыну найти набухший молоком сосок и долго гладила его по теплой пушистой головушке. – Я никуда от тебя не денусь. Никогда...

Закусив губу, я уткнулась лицом в подушку. Не хватало еще и Вереска разбудить своим плачем. Впрочем, он и так уже, наверное, проснулся.

Утро не принесло облегчения. После выпитого вина и долгих ночных слез голова моя была похожа на гулкий колокол, который отзывался звоном на любой громкий звук или резкое движение.

Когда я разлепила глаза, в фургоне пахло едой и отваром из трав. Вереск сидел на полу и забавлял моего сына, держа перед ним игрушку, сплетенную из лозы. Рад смешно хватал ее своими крошечными пальчиками, пускал пузыри, улыбался. Сердце мое наполнилось нежностью, но боль из него никуда не делась. Она всегда была со мной, даже когда я смеялась и пела. И когда кормила сына. И когда пыталась забыться в объятиях чужих незнакомых мужчин. Ни один из них не был похож на отца этого маленького мальчика. Ни один никогда не смог бы сравниться с ним. Тем отчаянней я пыталась вымарать его запах, его голос, саму память о его прикосновениях. И всякий раз ужасалась тому, как много себя оставила рядом с ним, потому что ни стереть, ни смыть это все было невозможно. Я только раз за разом убеждалась, что больше никогда и ни с кем не смогу почувствовать себя той прежней Шуной, которая могла оседлать любого красавчика и всю ночь скакать в седле чистой восхитительной страсти.

По правде говоря, с той поры, как родился Рад, мне вовсе ничего не хотелось.

Ничего и никого.

– Вы’ыпей это, – Вереск протянул мне деревянную чашку с пахучим отваром. Я узнала там мяту и душистую лесную смородину. – Станет лучше.

Я попыталась увидеть в его глазах отражение минувшей ночи, но они были такими же чистыми и прозрачными, как всегда.

– Спасибо... – чашка приятно согревала пальцы. – Каи... я...

– Не надо. Не’е говори ничего сейчас.

Я молча допила отвар и снова легла в постель, отвернувшись лицом к стене.

– Ты такой добрый... – глухо сказала, глядя на гладкие доски, отшлифованные, наверное, лучшими мастерами Закатного Края. – Зачем ты такой добрый, Вереск? Я никогда не смогу вернуть тебе даже половину того, что ты мне даешь. Лучше бы ты ушел сейчас, пока еще не поздно. Пока Рад не научился любить тебя, пока не начал называть отцом.

Сказала и замерла в ужасе, страшась, что он и в самом деле уйдет. И тогда я действительно, по-настоящему останусь совсем одна.

Пару мгновений в фургоне висела тишина, и она была даже хуже громких звуков.

– Тут каша сва’арилась. С рыбой. Ты сейчас бу’удешь есть или дождешься, по’ока остынет? – звонкий голос Вереска был ровным и совершенно таким же, как обычно. Я улыбнулась сквозь слезы. – Кто тебе кашу-то сварит, если я у’уйду?..

6

Никогда не любила рыбу, но ничего лучше у нас не было. Я зачерпнула полную ложку густой пшеничной каши, в которой мелькали кусочки белого рыбьего мяса, и отправила ее в рот. Это было на удивление съедобно, как и все, что готовил Вереск.

Он быстро всему учился. Очень быстро. Этот юный колдун хоть и не был знахарем, но, как и его гадина-сестра, тоже неплохо разбирался в травах. Вскоре после нашего отъезда из Эймурдина он наловчился варить харчи не хуже меня. А может и лучше... ведь в последнее время я и правда начисто утратила интерес к еде и, кабы не Вереск, наверняка б жевала прошлогодние сухари из запасов Айны, запивая их первым попавшимся вином.

– Вкусно, – сказала я ему, утирая рот. – Чего ты туда засунул сегодня, что я почти не ощущаю рыбную вонищу?

Вереск улыбнулся.

– Да так... Всего лишь ти’имьян и немного лугавки.

Дверь фургона была открыта, впуская внутрь свежий утренний воздух и солнечный свет. Один из лучей падал прямо на белую макушку моего друга, от этого его седые волосы казались такими же золотыми, как у Лиана... Я моргнула, прогоняя призрак прошлого, которому не было места в нынешнем дне. Пусть этот говнюк снится мне сколько угодно, наяву-то я помню, чего стоили все его обещания!

На самом деле Вереск вообще на него ничем не походил. Ни лицом, ни голосом, ни повадками. Слава всем богам! Он не умел разжигать огонь взглядом, не умел лечить, ничего не знал о мире и о женщинах... Тем лучше.

Доедая кашу, я с ужасом вспоминала вчерашний вечер и свою попытку сделать из него еще одну затычку для раны в своей душе. Какое же счастье, что мне это не удалось!.. Я знала, всегда знала, что глупый мальчишка влюблен в меня до беспамятства, но, видят боги, он заслуживал лучшего, чем стать неудачной заменой тому, кого я хотела на самом деле.

Мне было известно слишком хорошо, насколько это больно, когда ты просто занимаешь чье-то место, веря, будто нужен на самом деле. Жаль, что пришлось остаться без кожи и с младенцем на руках, чтобы понять это.

Зиму мы провели в Феррестре. Это не лучшее время, чтобы ехать в степь с таким довеском в колыбели. И я честно пыталась жить, как предложил бородатый Марк – сидеть на заду ровно и не дергаться. Но мне слишком давно не приходилось бывать в этой стране... я ощущала себя здесь чужой. Слишком привыкла к степи и ее простым нравам. Там никто бы не стал смеяться над увечными ногами Вереска и бормотать у меня за спиной про байстрюков без отца. А здесь... здесь все оказалось гораздо сложней, чем я думала.

Покинув Эймурдин, мы поехали в сторону юга. Там и впрямь всегда можно сыскать местечко, где жизнь обходится не слишком дорого, а еда валяется под ногами. Ну... почти. Но с таким маленьким ребенком, которому все время нужно внимание, много ли я могла сделать чего-то стоящего? Мой сын родился до срока, и хоть он оказался сильным и живучим, ему требовалось почти все мое время. Пока он не подрос хоть немного, не окреп достаточно, чтобы я перестала вздрагивать, уже и зима миновала. Мы жили то вблизи одной деревни, то около другой, то забирались подальше от людей, чтоб никакая падаль не тыкала пальцем в железки на ногах Вереска. Другие мальчишки часто потешались над ним, а как-то раз и вовсе поймали по дороге к фургону и ради смеха толкнули увечного в канаву. В тот день я отправила его купить продуктов у местных хозяек... Больше так не делала. Он вернулся грязный с головы до ног, и мне еще два дня мерещилось, что свежее молоко тоже пахнет свиньями и выгребной ямой. В тот день мы сразу снялись с места и ехали, пока не наткнулись на небольшое озеро, сплошь заросшее рогозом по краю. Я нагрела воды в большом котелке и долго отмывала беловолосую голову. Тогда и нашла эту его золотую прядь... Сама не знаю, отчего прикосновение к ней прошибло меня ознобом. Словно увидела нечто совсем тайное, чужое, настолько сокровенное, что об этом и говорить не след.

Хотя что могло быть сокровенней, чем его истинное имя? Имя, которое, кроме меня и его проклятой сестры не знал никто во всем мире...

Сам он будто и не заметил ничего. Пытался шутить, улыбался мне виновато, говорил, что в другой раз надо бы заранее снять одежду, чтобы стирать не пришлось. Дурень блаженный. Я почти ненавидела его за эту слабость, за эту неспособность дать отпор даже поганым деревенским голодранцам. И сразу сказала, что другого раза не будет. Из тех денег, что завалялись в фургоне у нас остались только эти десять золотых, и я знала – они будут вложены в наше будущее. В будущее, которое избавит меня от нужды бояться. И от желания спрятать этого убогого к себе под юбку. Если уж жить на одном месте, пусть это будет степь. Но в степи мало иметь фургон и пару лошадей. Там другие правила игры... Мать знала их очень хорошо, да и я неплохо выучила. Если в Диких Землях у тебя есть свой Путь, само небо склоняется тебе навстречу и травы расступаются перед тобой, открывая дорогу. Всю свою прежнюю жизнь после смерти матери я ощущала себя куском сорной травы, что была вырвана с корнем и не знает пристанища. Я была никем и ничем. Не умела и не знала ничего, кроме как брать то, что плохо лежит. Но если моя мать могла покорить степь, доказать свою силу и право быть ее частью, значит и я должна суметь. Дикие Земли любят тех, кто ничего не боится. И если ты продаешь самый ценный и самый дорогой товар, никому нет дела, что у тебя на груди висит младенец, а за спиной сидит мальчик-калека. Особенно, если ты половину этого товара ты подносишь в дар таргалу дергитов, который помнит все старые долги...

Я ждала встречи со степью, как голодная волчица ждет прихода ночи, чтобы утолить голод и добыть еды своим щенкам – с тревогой и нетерпением.

Теперь эта встреча была уже совсем близко.

7

С Вереском я своими планами особо не делилась. Зря, наверное... Но мне казалось, что так будет лучше. Проще. Не хотелось лишних вопросов и упреков, сомнений и уговоров. Я, по правде-то говоря, сама понимала, что лезу в безумную затею, которая может плохо кончиться, но других идей у меня все равно не было. А возвращаться обратно, поджав хвост... Ну уж нет! Только не это. Я твердо знала – рядом с Айной мне делать нечего. Как бы сильно я ее ни любила... А кроме нее кому еще я была нужна там? Жить в раззолоченных хоромах оказалось невыносимо. Кем я была среди этих нарядных дам и титулованных особ? Да как и в степи – никем. Только ко всему прочему еще и лишилась права на то немногое, чем всегда владела... мою свободу. Трудно быть свободным в этих каменных стенах, где люди почти никогда не показывают свое истинное обличие, мысли и чувства, не позволяют себе бранных слов и резких жестов. Не мое это. Покуда рядом был Лиан, я забывала про все печали, но когда он сменял меня на эту маленькую гадину, рожденную из той же утробы, что и Вереск, не осталось ничего, что бы держало меня в Закатном Крае, в столице, во дворце...

Как же люто я ее ненавидела! Днем и ночью представляла, как выцарапываю эти холодные змеиные глаза. Из-за нее все пошло прахом, вся моя жизнь с хрустом рассыпалась, точно глиняная крынка под ногами дикого табуна. Ничего не осталось. Даже черепков.

Только младенец и мальчишка с нелепыми железками на ногах.

Я не хотела брать его с собой.

Видят боги, не хотела...

Лошади уже перебирали ногами, чуя дорогу, а я примеривалась, как поудобней взять поводья, чтобы не задеть ребенка, привязанного к груди. Я понимала, что снова иду поперек всех законов – и писаных, и тех, которые знаешь сердцем, но боль и ненависть гнали меня прочь, ослепляя хуже, чем слепят укусы диких пчел, жалящих прямо в лицо. Мне нужно было уйти, чтобы не сдохнуть от этой боли, от этого яда, заполнившего все мое тело и весь разум.

И боялась я не осуждения моей любимой девочки, у которой я украла ее фургон, а того, что ложь раскроется прежде времени и стража на воротах конюшни остановит нас. Кабы не тот страх, может статься, Вереск никогда не узнал бы, каково это – валяться в одной канаве со свиньями и вытряхивать из волос комья вонючей грязи...

Он успел в последний момент.

Прежде я никогда не видела, чтобы мой хромоногий дружочек ходил так быстро. Он едва дышал, когда его сильные пальцы ухватились за край возничьей скамьи. Костыли глухо стукнули о земляной пол конюшни.

«Шу’уна, подожди! Во’озьми меня!» – глаза мальчишки показались мне двумя дырами, что ведут прямиком в пекло.

На миг я увидела его рядом с собой в этом фургоне, на этой скамье. Всякая дорога кажется легче, когда ты не один...

«Нет! – я стиснула зубы и крепче сжала поводья. – На кой мне двое сопляков, вместо одного?»

«По’ожалуйста! Я не стану тебе обузой! Ты’ы же знаешь, я бо’ольше не беспо’омощный!»

Боги, как он смотрел на меня! Но если я чего и знала, так это то, что ему уготована совсем другая судьба. Красивая, достойная его дара и его души. Я вдохнула поглубже, задавила дрожь и сказала так тихо, как только могла:

«Нет, Каи. Патрик мне не простит, если я тебя заберу. Да и нечего тебе делать рядом со мной. Возвращайся в свою постель. Возвращайся во дворец. Пусть тебя научат, как быть настоящим колдуном».

«Па’атрик поймет. А ты не мо’ожешь уехать одна!»

«Могу и уеду, – время утекало, я больше не могла ждать. – Отцепись от фургона. Ну же, иди к себе!»

«Нет! Я должен быть рядом!.. Когда ты устанешь, когда заплачет Рад, когда будет ночь... Шуна, пожалуйста!.. Ты не по’ожалеешь об этом! Просто по’озволь мне быть рядом!»

Он протянул мне свою ладонь, и за каким-то демоном я дотронулась до нее.

Не знаю, что стало последней каплей – мой страх, что стражники подойдут к фургону, или это тепло прикосновения.

«Лезь»

Костыли так и остались валяться в конюшне.

Он втащил себя на скамью одним уверенным движением, выдающим силу его рук, и в следующий миг уже забрал у меня поводья.

«Ты не пожалеешь. Клянусь. Никогда не пожалеешь, Шуна».

8

Он оказался прав. Я действительно не жалела... хотя иногда мне нестерпимо хотелось треснуть его по макушке. Или просто наорать. И если кулаки свои я еще могла держать в узде, то с бранными словами было уже сложней – они то и дело срывались с моего языка, но, подобно стрелам, пущенным неумелой детской рукой, никогда не долетали до цели. Вереск только пожимал плечами в ответ или вовсе делал вид, что его это все не касается. И от его спокойного взгляда вся ярость у меня внутри затухала сама собой.

Как я могла на него долго злиться?

Как я могла о чем-то жалеть?

Он стал частью моей жизни, такой же неотъемлемой, как Рад и этот фургон. И не только потому, что помогал мне возиться с сыном и готовить харчи... Этот хромоногий парень с седыми волосами действительно умел быть рядом. Просто рядом. Ничего не говоря и не спрашивая. Ничего не требуя и не ожидая. Он не посягал на мою свободу и даже на мое тело. Я-то была уверена, что стащить с него штаны станет плевой задачей... Там у дома старой знахарке из Подгорья, мне так хотелось сделать это! Отомстить им всем... и подлецу Лиану, и ненавистной маленькой ведьме, чье лицо было столь похоже на лицо моего друга. Как могли боги создать двух столь похожих внешне и столь различных внутри людей? Всякие близнецы всегда казались мне истинной загадкой и чудом, но эти двое... боги верно посмеялись, когда послали их души на землю, наделив столь схожим обличьем, ведь внутри они различались как день и ночь, свет и тьма, любовь и ненависть. Я никогда не умела видеть тем особым зрением, которым наделены колдуны, но порой даже мне мерещилось, что я различаю мрак, источаемый Ивой. И сияние, исходящее от ее брата. В тот день я была готова на все. Убить эту мерзавку. Или навсегда украсть у нее того, кто был ей дороже всех. Дура... Тогда я еще не понимала, что он и так уже мой – весь от макушки до пяток, неуверенно стоящих на земной тверди.

Новые костыли я сделала ему сама – из двух прочных палок с надежными перекладинами для рук и гладкими упорами для подмышек. Пришлось повозиться пару вечеров, чтобы этот баран снова смог не только ползать, но и ходить. Впрочем, очень скоро он наловчился обходиться одним только костылем, предпочитая оставлять вторую руку свободной – держать Рада, таскать ведра с водой или собирать сушняк для печки. Уже тогда я смотрела на него и изумлялась огромным переменам, которые произошли с немощным калекой из лесной глуши. Слабый и потерянный мальчик, живущий наполовину в своих мирах, исчез, уступив место новому человеку, внутри которого скрывался кремень. Сначала изменился его взгляд, а затем – и тело. Когда, благодаря Патрику, Вереск впервые встал на ноги, ростом он был примерно с меня, но уже к зиме вытянулся так, что моя макушка оказалась на уровне его губ. Я хорошо это знала, ведь в минуты горечи он всегда обнимал меня, говорил, что все будет хорошо, а его теплое дыхание касалось моей головы, и от этого почему-то становилось легче.

– Шуна, – Вереск отложил в сторону недоплетенный пояс, с которым возился последние несколько дней. Что-то в его голосе мне совсем не понравилось. – Ты не слышишь?

– Чего? – тревога, отступившая было в сторонку, тут же ощерилась злой собакой, рвущей в клочья непрочное спокойствие этого утра. Я дернулась так, что Рад у меня на руках испуганно захныкал, выронив сосок изо рта.

– Всадники. Много.

– Твою мать!

С тех пор, как Фарр с Лианом вернули мальчишке его силу и способность слышать, уши Вереска стали чуткими, точно у летучей мыши. Так что я сразу поверила сказанному и метнулась к двери фургона, чтобы выглянуть наружу. Сначала мои глаза не различили ничего, но уже спустя несколько дыханий я увидела то, чего так боялась – со стороны каменного моста к нам приближался целый отряд – человек десять верховых. Даже будь фургон запряжен и готов к дороге, мы навряд ли смогли бы уйти...

Я взмолилась, чтобы эти люди проехали мимо. Ну ведь могут же у них быть свои дела!.. Однако очень скоро стало очевидно, что проблемы нас не минуют – всадники направлялись прямо к месту нашей стоянки.

– Шу’уна, пожалуйста, только не на’аделай глупостей, – Вереск крепко взял меня за плечо. – Если они потребуют денег, отдай им все. Жизнь ва’ажнее.

– Да нет у нас денег! – я в отчаянии закусила губу. Кровь наполнила рот соленым. – Возьми Рада! И не вылезай из фургона, ради всех богов!

Я сунула ему ребенка и быстро закрыла дверь, оставшись на ступенях повозки одна. Сердце стучало так, что я почти ничего больше не слышала. Жар наполнил голову.

«Тихо! – сказала я себе – Тихо, Шуна! Не дрыгайся! Может статься, это просто старина Марк решил, что плохо донес свои наставления...»

Я пыталась себя успокоить, цепляясь за призрачную нелепую надежду, но на самом деле уже знала, что все пропало, что я все-таки проиграла. Не знала только, какова будет цена этого проигрыша.

Они окружили фургон кольцом. Здоровенные, бородатые, страшные... Боги, как же мне стало страшно!

– Эй, девочка! – один из них, наверное, главный, остановил свою кобылу у самой двери моего фургона, навис надо мной – грозный, вонючий. От него на десять шагов воняло брагой и квашенной капустой. – Давай-ка доставай товар, что прикупила у Марка! Доставай пошустрей и тогда мы не тронем ни тебя, ни твоих сопляков.

Ну уж нет!

– Хрена тебе рогатого, а не товар! – я уже держала свой кинжал наготове, выставив его вперед, как учил Хойто. – Только сунься и ты мертвец!

Всадники загоготали.

– Ты сма-а-ари, какая смелая!

– А то! Коготки показывает!

– Щас мы ей живо покажем, у кого тут когти длинней! И не только когти... Как думаете парни, на котором из нас она начнет визжать и просить пощады?

Смех стал еще громче, а я стиснула кинжал так, что рука занемела.

– Нет у меня ничего! Марк вам наврал!

– Да ладно? – главный усмехнулся в длинные серые усы и вдруг спрыгнул с кобылы наземь. Когда он попытался подойти ко мне ближе, мой маленький острый клинок тут же оказался у его кадыка. – О! О! Да ты и правда шустрая, малышка!

– Я тебе не малышка! Дернешься – и сдохнешь! Лезвие отравлено!

Зрачки у главаря расширились и вспыхнули страхом. Но уже в следующий миг я почувствовала короткий сильный удар в плечо и мой кинжал со тихим стуком упал на землю. Проклятый бандит оказался смелей, чем я думала. И ловчей. Еще мгновение – и я сама оказалась носом в траве.

– Люблю таких... смелых, – сказал он со спокойным довольством. – Давай, подруга, говори, где у тебя товар лежит. Побереги мое время. Не будешь дергаться лишний раз – я, так и быть, велю парням, чтобы тебя не трогали. Ну... или хотя бы кинули жребий.

Трава у меня перед глазами была нежно-зеленой, такой сочной и живой...

Мне тоже очень хотелось жить.

9

– Ну давай, выкладывай, кисуля! – легкий пинок прилетел мне в бок, почти не сбив дыхания, но напомнив, что в этой игре моя ставка побита.

Я сжала траву в кулаках. Тайник у меня в фургоне был хороший, никто и никогда не сыскал бы, да только что от него теперь проку? Эти и в самом деле заставят говорить даже мертвеца, а уж я-то точно была живой. И мои мальчики тоже.

– Сама достану, – сказала я, пытаясь встать, но тяжелый сапог тут же придавил меня обратно к земле. Вот теперь дышать стало действительно трудно.

– Нет, подруга, нам сюрпризов не надо. Живо говори, где твоя занычка.

– За дверью... – с трудом прохрипела я. – Под рундуком щель...

Я ненавидела в этот миг саму себя так сильно, что было уже почти все равно, что случится дальше. Мне казалось, что особо хуже быть не может.

Ошибалась, конечно же.

– Рыба! Ну-ка глянь, не врет ли эта царапучая кошечка! – нога придавила меня еще чуть сильнее, и слезы сами собой брызнули из моих глаз – это было больно. Очень больно, потому что в последнее время моя грудь стала особенно чувствительной. Разбойники вокруг снова заржали... громче, чем могли бы их лошади. С трудом различая что-то, я скорее слышала, чем видела, как они спешиваются и подходят ко мне ближе. Один, наверное, тот, которого кликали Рыбой, шумно затопал к фургону, кряхтя влез на ступени и распахнул дверь. Сердце мое в этот миг словно вовсе замерло. Я больше не ощущала его биения – только дикий жар, затапливающий все тело.

Несколько долгих минут из нашего дома не доносилось ни звука, потом я снова услышала сопение Рыбы и его слегка гнусавый голос:

– Знатно спрятала, шельма. Ни в жись бы не нашел.

Давление ноги слегка ослабло, а потом вожак удовлетворенно хмыкнул.

– Ну вот, хорошая девочка. Может, и оставим тебя в живых за такую говорливость, да парни? – он тоже хохотнул, коротко и довольно. – Но я-то точно хочу проверить, какова начинка у таких дерзких милашек! – я подумала, что в следующий миг ублюдок стащит с меня штаны, но вместо этого он снова обернулся к своему дружку: – Чего там еще хорошего есть? Нашел добра?

– Неа, – презрительно сплюнул тот. – Вот разве что сам фургончик я б прихватил.

– Эт само собой. Вытряхивай оттуда сопляков, про которых Лут говорил. Двое их там?

– Двое, ага. Хромой да малой. О чем только думала эта дура... – в его голосе мне послышалась не то досада, не то насмешка, а, может, и то и другое разом. – Только хромой ей богу странный. Блаженный какой-то или вообще не в себе. Сидит, в пустоту таращится.

– Пусть тогда на свою подружку таращится, небось такое ему понравится. Поди выкинь убогого из фургона. И младенца тоже. А потом запрягайте с Элом телегу. Сейчас я с этой киской тут закончу, да назад поедем. Чего тянуть-то... Куш хороший, конечно, только нам сегодня еще к Замшелой Башне надо успеть. Далековато, да еще и туман, смотри-ка сгущается. Вон, уже и леса почти не видно.

От ярости и страха я зарычала, точно и правда обернулась дикой кошкой. Попыталась извернуться и укусить гада за руку, но он легко, точно ребенка, смял, скрутил меня и приложил тяжелой затылку.

– Строптивая какая... Ишь ты! Ничего, сейчас угомонишься.

Слова доносились будто сквозь одеяло. Страх превратился в ужас, и этот ужас оглушил крепче удара, прилетевшего в голову. Я чувствовала, как главарь тащит меня куда-то в сторонку, не иначе, как на самое видное место... чувствовала, но руки мои и ноги словно налились расплавленным металлом, стали тяжелыми и безвольными.

Не осталось сил.

Я поставила на кон все и все проиграла.

Дай бог, если нас троих оставят живыми...

– Смотри, киска, вот и твой дружок! – грубая рука дернула меня за волосы, задирая лицом кверху, и я увидела, как гнусавый Рыба вытаскивает за шиворот моего верного спутника. Подмышкой другой руки он держал испуганно орущего Рада. Но если мой сын всем видом показывал, как ему страшно и плохо, то Вереск и правда выглядел так, словно разум покинул его.

И я поняла, что рада этому. Уж лучше так, чем если бы он увидел то, что меня ждало. Впрочем, в густом тумане я почти не различала лица мальчишки, видела один лишь его силуэт – такой тонкий и хрупкий рядом со стоящим рядом разбойником. Еще мгновение – и ублюдок столкнул его со ступенек на землю. Вереск свалился в траву, еще помнившую тяжесть моего придавленного тела, и остался лежать там неподвижно.

«Прости... – успела подумать я, когда главарь с треском рванул мою рубаху. – Прости, Каи...»

Потом туман уже сгустился так, что я перестала видеть даже собственные сапоги.

И в этом тумане раздался громкий, исполненный ужаса крик.

10

Кричал один из разбойников.

– Да чтоб тебя! – главарь тут же выпустил мой ворот из своей горсти и быстро распрямился. – Что за дрянь тут творится?! Сумарь, чего ты орешь?!

Никто ему на ответил, зато с другой стороны раздался тихий стон и жалобное поскуливание. Потом закричал еще кто-то. Послышалось испуганное ржание лошадей и стук копыт, как будто они все разом разбежались кто куда. Топот ног я услыхала тоже, равно, как и удар от падения на землю. Не видно было вообще ничего – молочно-сизая пелена окутала мир, словно где-то там снаружи сидел огромный паук, а мы все оказались в надежном коконе из его паутины. Зато страх стал почти осязаемым – я чувствовала его кожей, и волосы шевелились у меня на загривке. Вот только этот страх словно касался меня лишь краем, дышал в спину, но не трогал. Зато с умом происходило что-то странное – я осознавала все происходящее, понимала, что мне нужно поскорее найти своего ребенка, покуда с ним ничего не случилось, но думала я об этом отстраненно, словно все происходящее было сном... к тому же не обо мне, а о какой-то другой девчонке. Да и тело по-прежнему оставалось тяжелым, чужим. И потому, вместо того, чтобы встать, я так и продолжала сидеть, таращась в молочную пелену. Пока мир вокруг сходил с ума, оглушал меня криками, бранью и непонятными звуками ударов сама я словно стала частью этого тумана, завернулась в него, укрываясь от страха и боли...

– ...Шуна! Очнись, Шуна! – кто-то тряхнул меня так, что голова мотнулась из стороны в сторону. – Ну же, вернись, пожалуйста!

Я с трудом разлепила ресницы и увидела вокруг себя зыбкую сизую пелену. Рядом со мной был Вереск, это он держал меня и тряс. Серые глаза стали огромными от переполнившей их тревоги.

– Чего ты?.. – мне с трудом удалось сесть. Перед глазами все плыло, и они никак не хотели смотреть в одно место. Да и голова была деревянная. – Где мы?.. Что случилось?

Тревога в глазах Вереска стала еще больше.

– Вставай! Нам надо запрячь ло’ошадей и ехать!

– Куда? – спросила я, вглядываясь в лицо друга. Он был бледным, как некрашеное полотно, на левой щеке – кровоточащая царапина. Я осторожно коснулась алой полосы. – Ты упал?

Вереск сморщился, как от боли.

– Упал. Вставай, Шуна. За’апрягай лошадей.

Лошадей... Точно. Я вспомнила, что у меня есть двое гнедых, фургон и этот хромой. Но чего-то еще не хватало. Чего-то очень важного... Неосознанно я тронула рукой грудь, которая ныла от боли, и в этот миг меня бросило в жар.

– Рад! Где мой ребенок?! – я хватила Вереска за плечи и сжала их так, что он вздрогнул от боли. – Где он?!

Ужас накрыл меня черной волной.

– Здесь. Рядом. Не’е волнуйся, с ним все хорошо, – мальчишка указал рукой в сторону фургона, который постепенно проступал в тающем тумане. – Он там... В траве. Спит.

Забыв про все я ринулась к нашей повозке. Рад и правда лежал рядом с ней – пеленки сбились, и он остался почти совсем нагим под прохладным весенним ветром... Я подхватила сына и прижала к груди.

Малыш мой...

Но почему он здесь?

Оглядевшись, я увидела людей, распростертых в траве. Как будто великан беспорядочно раскидал своих тряпичных кукол. Эти люди... они... ну, конечно, это же разбойники из Рогатой Щели! Память разом вернулась ко мне – будто кипятком обдало.

Только что тут случилось?!

Я крепче обхватила сына, гляделась в его крохотное личико. Рад спал крепко, слишком крепко... Не замечая ни холода, ни движения, не отзываясь на запах молока.

– Шуна, запрягай! – голос Вереска дрожал от волнения. – Не те’еряй времени!

И в самом деле. Какой бы демон тут ни порезвился, нам стоило убраться отсюда побыстрей. Я взлетела по ступеням фургона, сунула Рада в его колыбель и белкой метнулась обратно наружу, завертела головой, выискивая наших лошадей.

Вот они! Хвала богам, стреноженные на ночь, гнедые далеко не ушли. Они выглядели взволнованными и в первый миг даже дернулись от меня в сторону, но почти сразу признали и потянулись мордами к моим рукам. Я распутала веревки на их ногах и быстро повела обеих к фургону.

– Давай, помоги мне! – крикнула Вереску, сердясь, что он до сих пор еще не встал.

– Я не могу... – его ответ заставил меня на миг споткнуться. – Про’ости... Тебе придется самой все сделать.

Гори оно все в пекле! Обойдусь и без этого убогого!

Движения были отточены. Я управилась с упряжью скорее, чем когда-либо. За это время Вереск с трудом дополз до ступенек фургона. Когда я подбежала к нему, он пробовал влезть наверх, тяжело повиснув на нижней доске и ухватившись руками за ту, что повыше. Еще никогда я не видела его таким слабым и беспомощным.

– Чего застрял?!

– Се’ейчас... – выдохнул он с трудом. – Я смо’огу...

Ничего не отвечая, я запрыгнула на ступени, вцепилась в ворот его куртки и волоком затащила наверх. Только тогда бросила сердито:

– Нашел время отдыхать!

Но на самом деле я понимала – что-то с ним случилось. Только разбираться было некогда.

У меня оставалось еще одно дело.

Спрыгнув обратно в траву, я огляделась, ища главаря разбойников. Раз уж они все так хорошо лежат, грех не воспользоваться такой возможностью и не забрать то, что принадлежит мне по праву! Я крутила головой из стороны в сторону, однако этого ублюдка нигде не было видно. Похоже, он сумел уйти от той беды, которая настигла его людей.

От досады я аж зубами скрипнула.

– Поедем, Шуна! – крикнул у меня за спиной Вереск. – По’ожалуйста! Они могут о’очнуться!

Зло плюнув в землю, я влезла на возничью скамью, тряхнула вожжами и направила наш фургон в сторону большого тракта, который скрывался далеко по ту сторону поля.

11

Едва только поганое место осталось достаточно далеко, я распахнула переднюю дверцу фургона и, не оборачиваясь, крикнула внутрь:

– Эй, Вереск! Глянь как там Рад! – Меня сильно волновало, что сын так долго молчит. Обычно-то я была только рада, если он спал и не орал, но не в этот раз. – Вереск! Ты там оглох что ли?!

Тишина.

Я плюнула в сердцах и, бросив поводья, полезла в повозку. Глаза не сразу привыкли к полумраку после яркого дневного света, а когда привыкли, я увидела, что парень лежит на полу. Ровно там, где я его оставила.

– Каи! Да что с тобой?! – я знатно испугалась, но почти сразу поняла, что мой дружок всего лишь крепко спит. – Ну твою ж... Хоть бы до постели дополз...

Я набросила на него одеяло и поспешила вытащить сына из колыбели. Подхватив широкою полоску ткани, лежавшую на постели, привычно намотала ее на себя и сунула Рада в это мягкое гнездышко.

– Просыпайся, малыш, – велела я ему, выбираясь обратно на возничье место. – Хватить уже сопеть. Ешь давай...

К моему величайшему облегчению Рад отозвался на эти слова, завозился, захныкал, отыскал губами грудь и начал сосредоточенно чмокать. А потом наконец открыл свои синие, как летнее небо, глаза.

Хвала богам! Так-то лучше.

За пару часов мы добрались до большого тракта. Деревни вдоль этой дороги попадались часто, да и телеги то и дело ехали навстречу. Здесь страх, гнавший меня все дальше и дальше, понемногу ослабил свою хватку, и сердце мое перестало стучать так сильно, а руки уже почти не дрожали. Когда мы выехали к реке, и я приметила трактир неподалеку, а еще чуть в сторонке – небольшой монастырь, тугое напряжение внутри разом ослабло. Все. Здесь уже безопасная территория. Здесь можно не бояться.

До трактира оставалось всего ничего, но вожжи вдруг выпали у меня из рук, а сама я привалилась спиной к стенке фургона и поняла, что сейчас разревусь.

Куда нам ехать теперь?

Зачем?

Все кончено.

У нас нет ни денег, ни товара, ни надежды на добрую жизнь...

Я знала, что в фургоне еще остался запас еды, а лошади могли питаться травой, которая щедро росла повсюду, но все это не слишком-то утешало. И, хотя над головой у меня ярко светило щедрое весеннее солнце, а небо сияло голубизной, мне хотелось только одного – забраться в свою постель, накрыться с головой одеялом и спать, спать, спать... И забилась, застучала в голове мысль, которую я ненавидела, потому что она означала лишь одно – все снова очень плохо.

«Домой... Я хочу домой...»

Но у меня не было дома. Никогда не было дома краше фургона, и я не хотела иной судьбы. Когда мой разум рвался домой, я понимала, что это не о каких-то прочных стенах и крыше – это про возвращение туда, откуда приходим мы все. Это означало, что мир стал слишком острым, слишком горьким, слишком тесным для меня.

«Я хочу домой, мама...»

В глазах защипало. Я сердито утерла намокшие ресницы и, отворив дверцу в повозку, скользнула внутрь.

Мой дом здесь. И нечего сопли разводить.

Сдохнуть всегда успею.

Вереск так и лежал на полу, даже не шевельнулся за минувшее время. Я подошла к нему и, опустившись, на колени, осторожно коснулась беловолосой головы.

Проклятье! Он был холодным, как мертвец!

Отдернув руку, я застонала в яростном бессилии. Сердце снова застучало в ребра тяжелым молотком. Утраченная шкатулка разом перестала казаться чем-то действительно важным. Демоны с ними, с деньгами! Есть вещи, которые не купишь за золото...

– Каи, ты чего? – я облизала губы и перевернула его на спину. – Ты ж не помер тут, а?..

Нет, не помер. На шее у него медленно – слишком медленно! – пульсировала тонкая жилка. Я нащупала ее и выдохнула с облегчением.

– Эй!.. Да что с тобой случилось-то? – Не обращая внимание на недовольное кряхтение сына в перевязи, я принялась тормошить мальчишку – в точности, как делал это он сам всего-то пару часов назад. – Просыпайся! Хватит меня пугать!

Но он не просыпался. Я заметалась по фургону, не понимая, за что хвататься, что делать. Бросила в почти угасшую печь сразу пару поленьев, раздула огонь. Потом сунула Рада в колыбель и ухватив Вереска подмышки, потащила его к своей лежанке. Она была широкая, теплая, такая уютная... не то что его узкая откидная полка. Кое-как затащив на нее мальчишку, я укутала его всеми одеялами и обоими нашими плащами, а потом и сама забралась под эту кучу тряпок, обняла крепко-крепко.

– Каи, Каи... Это ведь ты сделал, да? Ты их всех свалил? – Я хорошо помнила рассказы Лиана и Айны о том, как тяжело порой магам дается колдовство. Какую высокую цену приходится платить им за чрезмерные усилия. – Как же ты это сумел, котеночек?

Ведь он почти убедил меня, что умеет лишь обереги плести...

Я не знала, сколько прошло времени, прежде, чем ледяное тело понемногу стало согреваться, и мой друг вдруг распахнул глаза – резко, словно от удара. Он задышал часто-часто, точно пробежал бегом весь этот путь от полей до реки. Лишь спустя несколько мгновений Вереск набрал в грудь достаточно воздуха, чтоб успокоиться и заметить меня. Вот только взгляд его все равно оставался странным, подернутым пеленой.

– Шуна... Прости, это...

Я накрыла его рот ладонью, а затем сделала то, чего делать не следовало – склонилась над ним и поцеловала.

12

Я хорошо помнила, как это было в первый раз.

Конечно, он никогда не позволял себе показать даже краешек своих чувств... Кабы у нас с Лианом вдруг все наладилось, никто и в жизнь не сказал бы, будто этот хромоногий пытался занять его место. Но порой случается так, что скрыть истину невозможно.

Когда я зажала его в угол там, в Подгорье, он даже понять ничего не успел. И губы его отозвались на мой поцелуй именно так, как отзываются губы человека, вдруг получившего то, о чем он мечтал. Они были нежными и робкими, но за этой неумелой робостью я в полной мере ощутила всю силу его желания. И сразу поняла, что хромой-то он хромой, но по мужской части уж точно не ущербный. Жаль, что этот упрямец слишком хорошо умел владеть собой. Уже спустя пару мгновений вывернулся испуганно и посмотрел на меня, как на безумную.

Ха... к тому моменту я достаточно успела понять.

Только вот для меня он все равно оставался не более, чем милым мальчиком, с которым можно позабавиться, но которого уж точно невозможно воспринимать всерьез.

Я и сама не понимала, зачем сделала это снова. Чего хотела добиться своим поцелуем?

Его гнева? Радости? Отчаяния? Его полного возвращения в наш мир?

Но, так или иначе, а оттолкнуть меня он больше не пытался. Наверное, просто сил не было. И, когда наши губы разомкнулись, посмотрел на меня так, что я ощутила дрожь во всем теле, словно сама вдруг замерзла. В его глазах было слишком много всего.

Я быстро вылезла из постели и прихватила с собой один из плащей. Закуталась в него, чтоб не колотило, и бросила через плечо:

– Ты еще долго валяться собираешься? Мы к реке Верне выехали. Тут рядом харчевня есть с постоялым двором и монастырь, а чуть дальше – большая деревня. Если оторвешь свою задницу от моей постели, сходим продадим наши безделушки на местном рынке. На молоко и яйца должно хватить.

Вереск медленно сел, потирая лицо ладонями. Обернувшись, я увидела, что взгляд его стал совершенно осмысленным. Похоже, мой рискованный метод сработал.

– Не у’уверен, что смогу идти, – в голосе мальчишки отчетливо звучал стыд, но держался он при этом достойно, как взрослый. – Бо’оюсь, мне нужно время, чтобы сно’ова на’аучиться... Прости...

– Да хватит уже извиняться! – меня жутко злила эта его манера чуть что ощущать себя так, словно все беды и правда из-за него. – Сколько можно то?!

Если уж кто и был виноват в случившемся, так это я... Из-за меня его ноги снова оказались такими же бесполезными, как были до встречи с Патриком.

– Я не’е знаю, когда снова смогу ходить...

– Когда сможешь, тогда сможешь! – отрезала я. Хотела еще что-нибудь добавить, но в этот момент заорал мой сын. Громко, требовательно, без лишних вступлений. Аж от души отлегло!

Пока я меняла ему мокрую пеленку, заново накручивала чистую, открывала пошире дверь, впуская солнечный свет, и осматривала наш фургон в поисках следов вторжения, Вереск молча смотрел в стену перед собой.

– Ну чего ты? – не выдержала я такой тишины. – Боишься, что это насовсем?

Он ничего не ответил. Только взгляд снова стал далеким, туманным.

Я вздохнула и перехватила сына левой рукой половчей, отыскала в рундуке под кроватью запрятанную на скверный день бутыль лучшего вина из южной провинции, вытащила зубами тугую пробку, плеснула рубиновой жидкости в глубокую деревянную чашку.

– На! Выпей до дна, небось полегчает, – я сунула чашку Вереску в руки и села рядом с ним на кровать и сына положила прямо ему под бок. Рад тут же разулыбался, задергал руками и ногами. Вот ведь... такая козявка, а уже узнает своих, чувства какие-то показывает. – Давай-давай, пей.

Держа чашку обеими руками, Вереск поднес ее ко рту и сделал несколько глотков.

– Я не боюсь, – сказал он и посмотрел на меня открыто, не пытаясь прятать глаза. – Не бо’оюсь остаться без ног. Боюсь остаться без тебя. Стать обузой.

Я погладила сына по голове, дала ему мизинец, чтобы зажал своим неловким маленьким кулачком. Дети в его возрасте уже должны вертеться с боку на бок и цепко держать игрушки в руках. Рад только-только научился голову приподнимать сам. Я понимала, что, может быть, со временем, он легко догонит своих сверстников... а может, и нет. Видала всякое. И людей, рожденных до срока тоже. Не все они вырастали в крепких здоровых взрослых, как Фарр... Иные оставались как Вереск, беспомощными и убогими.

– Думаешь, я тебя выкину? – вопрос сорвался с моих губ острым камнем.

– Нет... Но...

Ох, как мне хотелось врезать ему! Да только этот дурень и так был бледным, как смерть. К тому же залитая вином кровать – не лучшее дополнение к такому дрянному дню.

– Может расскажешь, что случилось?

Тогда я хоть пойму, что делать...

Вереск как-то странно отвел глаза. И в один присест осушил чашку до дна. Посидел немного, глядя куда-то в бок, а после сказал еле слышно:

– Ты ве’едь и так все, наверное, по’оняла.

– Ничего я не поняла!

В ответ на мой возглас Рад сморщился и сильнее обычного дернул ногой. Вереск сморщился тоже. И это могло бы показаться забавным, если бы все не было так погано.

– Мне пришлось применить Си’илу. Я сделал морок, как учил меня Па’атрик.

– Знатно вышло. И чего ты им там наморочил, что все повалились, как дохлые?

– Да так... Ка’аждому свое. Кто че’его боится, тот и увидел свой страх.

– А мы с Радом?

– А вас я укрыл.

– И что? Надорвался? – я говорила насмешливо, но на самом деле переживала за него всерьез.

– Не’е знаю... Со мной так прежде не бывало.

И то правда. Много ли чего с ним вообще бывало? Зная историю мальчишки, я понимала, что большую часть своей жизни он провел в родной деревне, где был окружен любовью и заботой. И уж точно не испытывал потребности рвать жилы, защищая себя и близких... до того дня, пока его тихий маленький мир не треснул, как глиняная миска. Но тогда он еще не знал, как это делается, маленький дурачок... Зато теперь, похоже, научился.

– Значит ты просто устал. Отдыхай, – сказала я ему, забрала чашку из рук и вздохнула: – Жаль, кимин пропал. Мы теперь нищие. – Подлец этот Марк. Прикидывался добрым, а сам погоню за нами выслал.

– Это не он, – тихие слова Вереска заставили меня вздрогнуть. – не тот, о ко’ом ты говоришь.

Я посмотрела на него с сомнением.

– Откуда тебе-то знать?

И тут же прикусила язык. Оттуда же, откуда он знал все то, что обычным людям знать не дано.

– Про’осто знаю. Это был кто-то дру’угой.

– Ясно... Жаль главный гад ушел. Я хорошо посмотрела. Все остальные там остались валяться, а этот пропал. Видать хватило сил сбежать от твоего наваждения.

– Нет.

В фургоне повисла тишина. Только ничего не понимающий Рад весело пускал пузыри и издавал свои смешные звуки.

– Как так – нет? – спросила я, чувствуя, что сердце падает куда-то в ледяную пустоту.

– Не бу’удем об этом, – еще никогда его голос не был столь твердым. Даже жестким.

Я отпрянула удивленно. И тут же разозлилась.

– Объясни!

– Нет, – на сей раз мне показалось, что его ответ прозвучал жалобно. – Я не’е готов, Шуна. По’ожалуйста, не проси. Потом. Я расскажу потом. Мо’ожет быть.

И стало понятно, что больше он и в самом деле ничего не скажет.

– Где ж тогда мой кимин? – устало вздохнула я.

– Его больше нет. И этого че’еловека тоже.

– Ясно, – ничего-то мне ясно не было, но что еще я могла сказать. – А остальные? Они живые, да?

– Да.

– Значит, могут нас искать...

– Нет.

Я поняла, что и сама не вполне готова узнать всю правду про его колдовство.

– Ну нет, так нет. Это главное. Значит, можно не бежать. Чего ж ты так гнал меня?

– Я не знал тогда... Потом понял, – Вереск посмотрел на свои пустые руки, а потом на меня. – Дай мне еще вина.

13

В деревне задерживаться не стали. Я только сменяла пару своих деревянных безделиц на нужные продукты, а потом мы поехали дальше. Покуда Вереск не мог ходить, как все нормальные люди, а был способен только ползать, точно ящерица, казалось слишком жестоким тащить его туда, где всякий встречный видел бы его беспомощность. А ползать ему пришлось... Хотя бы до ближайших кустов у края дороги. Я заикнулась было насчет помочь, но он уверенно сказал, что справится сам. И как-то справился, уж не знаю как.

Остановились мы чуть поодаль от монастыря, у небольшом лесу. Это было хорошее место, чтобы прийти в себя подальше от людских глаз, но в то же время в безопасности. Впрочем, после того, как Вереск сказал, что никто за нами не гонится и гнаться не будет, мне разом отлегчило.

Нам теперь тоже спешить стало совершенно некуда.

– Не знаю, что делать, – честно призналась я, когда мы разбили лагерь. Распряженные лошади с радостью жевали траву, а сами мы сидели у ручья и смотрели на то, как течет прозрачная говорливая вода. Рад, лежа у меня на коленях, зачарованно тянул руки к прозрачным струям. Здесь было славно, пахло прелой землей и свежими травами, солнце роняло длинные теплые лучи сквозь молодую листву. Мир казался удивительно безмятежным и тихим. Словно и не было этого страшного утра, словно все это нам только приснилось...

Вереск отдыхал, прислонясь спиной к стволу старого дуба. Глаза его были полуприкрыты, а лицо по-прежнему оставалось слишком бледным. Место для стоянки нашел именно он: еще в деревне выполз ко мне на возничью скамью и подсказал, где свернуть в нужный момент. Сама-то я и не догадалась бы, что надо объехать монастырь по едва заметной дорожке, а потом съехать в ложбинку меж холмов, где скрывался этот уютный небольшой лесок. Пока лошади весело цокали в сторону деревьев, мне казалось, мальчишка уже почти пришел в себя – вон, хватило же у него сил, сползать до кустов! – но здесь, у ручья, я поняла, что он все-таки изнурен до предела. Жалость у меня в сердце мешалась со злостью: ну зачем надо было так себя уделывать! Что, не мог обойтись малыми мерами? Оставить в живых главаря с моим кимином за пазухой, себе сохранить силы и ноги... Но вслух я ничего такого не говорила.

– Жить дальше, – сказал Вереск, не открывая глаз. – Как до этого жили. Ловить рыбу, делать полезные вещи на продажу. Ехать, куда хочется.

Меня всегда удивляло, насколько непредсказуема была его речь – то он спотыкался на каждом слове, а то вдруг говорил целыми фразами, не добавляя ни одного лишнего звука, как все нормальные люди.

– Я в степь хочу... а там рыбу ловить особо негде.

– Значит, по’оедем в степь.

– Тебе совсем без разницы, куда, верно?

– Не’ет. Но мне важно быть с тобой, – он опустил руку в воду, позволяя прохладным струям омыть худые длинные пальцы. Взгляд его был прозрачным и далеким, почти как у моего сына, который не мог оторваться от воды. Вновь поразившись их необъяснимому неуловимому сходству, я вдруг аж дернулась от внезапной догадки.

– Слушай, Высочество поминал, будто бы у каждого мага есть своя особая сильная сторона... У кого-то и две. А что если Рад, как и ты, будет черпать свою силу от воды?

Вереск улыбнулся, и я поняла, что это первая его улыбка за последние два дня.

– Все мо’ожет быть.

Я вздохнула и вернулась мыслями к более близкому будущему.

– Как думаешь, надолго с тобой эта хворь?

Улыбка тут же исчезла.

– Не знаю.

Что ж... Этот парень, конечно, готов идти за мной хоть на край света, но... тащить его в степь такого? Всего вероятней, нам стоило развернуться в другую сторону и поехать как можно скорее к Таронским горам, а оттуда – в Янтарный Утес. Что бы он там ни говорил, однако жить безногим радости мало... А дядя Фарра точно сможет ему помочь. Мне он всегда казался славным малым, на которого можно положиться.

Но боги как же не хотелось возвращаться в Закатный Край! Это совсем, ну совсем не входило в мои планы!

– Ладно. Жратва у нас покуда есть. И даже вино. Останемся здесь на несколько дней. Подождем. Если тебе не отлегчит, поедем к Патрику.

В конце концов, что стоят пять минут позора при встрече по сравнению с возможностью вернуть этому дурню возможность ходить? Да и сына я бы хотела показать Патрику... Просто так, на всякий случай.

Вереск ничего не ответил, но я почувствовала волну благодарности, исходящую от него.

Эх, котеночек...

Неужто он правда думал, будто я способна ценить только с в о юсвободу?

14

Редкой была ночь, когда Рад не будил меня хотя бы раз. А то и два. Он требовал грудь столь часто, что порой я готова была проклясть тот день, когда этот маленький засранец появился на свет. Но никогда не отказывала ему, знала – этому парню нужно есть за двоих, чтобы вырасти большим и сильным, как Фарр. Или хотя бы как его бестолковый синеглазый папаша. Словом, я привыкла просыпаться от малейшего шороха, от одного намека на писк. Только в этот раз, как и все последние ночи, разбудил меня вовсе не мой сын...

– Нет! Нет! Не надо! – тихий стон Вереска перешел в жалобный крик.

Я быстро встала с постели и присела на край откидной лежанки, что служила кроватью моему другу. Он весь дрожал и дышал загнанным зверем – хрипло, прерывисто. Страшно.

– Тихо, тихо, все хорошо, – я положила обе руки ему на виски и сдавила легонько. Опыт прошлых ночей показал, что так он просыпается быстрее всего. – Ты здесь, со нами. Все хорошо...

Говорила, а сама даже не размыкала глаз: так сильно, так невыносимо мне хотелось спать. В этот момент я не знала, какого чувства во мне больше – жалости или злости.

Вереск схватил меня за запястья и стиснул их так, что я вскрикнула от боли. Его пальцы сомкнулись на моих руках двумя стальными браслетами, но в следующий миг обмякли, соскользнули прочь.

– Шуна... прости... – чувство вины, сквозившее в его голосе, казалось безмерным. – Я так тебя заморочил...

– Да уж, – не стала я спорить. Руки все еще болели от его захвата и злость не стала меньше. К тому же Рад все-таки проснулся от этого шума и захныкал в своей колыбели.

Я поднялась с лежанки, от угля из печки засветила в глиняной плошке короткую толстую свечу и занялась своим сыном. Сменила ему пеленку, накормила, убаюкала и снова уложила спать. Теперь и самой можно было бы вернуться в постель, да только сон уже пропал, растаял, как кусок масла в горячем молоке.

Я сходила до кустов, замерзла, вытащила из письменной конторки Айны короткую трубку. Никогда не любила курево, но иногда мне казалось, только густой табачный дым способен завесить пеленой мои тревоги и сомнения.

Вереск обычно огорчался, когда видел трубку в моих руках, но в этот раз он молча проводил меня взглядом до двери. Я устроилась на верхней ступеньке короткой лестницы и выпустила в небо долгую сизую струю. Кругом было еще темно, однако первые признаки скорого рассвета уже виднелись где-то вдали.

С кимином было бы верней, но...

Я вздохнула, закуталась получше в свой плащ и сделала еще одну глубокую затяжку.

Спустя пару минут, когда я уже собралась выколачивать трубку о край ступеньки, из дверей выполз Вереск. Уперся своими сильными руками в пол и сел рядом со мной.

– Если ты ре’ешишь оставить меня в Янтарном У’утесе, я не обижусь.

В неярком свете я хорошо видела выражение его лица – обреченное и решительное.

За минувшие дни ему стало слегка получше, но все равно дела его были плохи, и уже почти не оставалось сомнений, что без помощи старших тут не обойтись.

Мне снова ужасно захотелось сказать какую-нибудь едкую гадость насчет чрезмерных усилий, но я сдержалась. Вместо этого сделала еще одну затяжку, хотя вообще-то мне уже хватило и это было лишним.

И вздрогнула от удивления, когда трубка вдруг выпорхнула из моих пальцев.

– Незачем тебе это, – тихо сказал Вереск, выколачивая прогоревший табак вместо меня и задвигая трубку куда-то себе за спину. – Плохо будет.

– Куда уже хуже! – буркнула я. Думала еще добавить насчет сопливых, которые лезут куда не надо, но не успела.

– Не сердись, – попросил он меня. – Зна’аю, что ты сейчас подумала... Не надо. Иди лу’учше спать. Пока снова Рад не проснулся. Наутро будем собираться. Не”е хочу больше мучить те’ебя...

Много он понимал!

– Сама решу! – я встала и прошла мимо него внутрь фургона.

Ни про какое утро думать не хотелось.

– Прости... – снова услышала я в спину. – Мне пра’авда очень жаль.

– Лучше бы рассказал, что за дерьмо тебе снится!

Молчание в ответ.

«А и правда, – подумала я. – Оставлю тебя, дурнину, в Янтарном Утесе! И никто тогда больше не будет выдергивать трубку у меня из рук, смотреть с упреком и постоянно извиняться за малейшую оплошность!»

И волноваться обо мне тоже никто больше не будет...

Я оглянулась на дверь. Там, снаружи уже понемногу занимался рассвет. Небо едва заметно посветлело. Вереск сидел на пороге, свесив бесполезные ноги вниз и прислонившись своей беловолосой головой к открытой створке.

Он выглядел до того одиноко, что я поспешила отвернуться. Загасила свечу и ничком упала в постель. Мир кружился вокруг, и казалось, меня затягивает в какой-то темный глубокий водоворот. Когда его воды сомкнулись над моей головой, я провалилась в такой же темный и глубокий сон без сновидений.

15

Единственный образ, который я запомнила, пришел под утро. И в нем была Айна.

Мне привиделось, будто мы с ней вдвоем сидим в большой теплой купальне Чертога, и яркий солнечный свет, падает сквозь мелкие стекла витражей, превращаясь в дивное разноцветное кружево на поверхности воды. Айна смеясь рассказывала мне про свою дочь. О том, что маленькая Лира уже научилась ходить, а теперь и летать начала – порхает из комнаты в комнату точно бабочка. Я слушала ее и с тоской думала про Рада, который не умеет еще совсем ничего. Но принцесса не замечала моей грусти, она была такая счастливая, вся облитая солнечными лучами и яркими радужными бликами... И такая красивая! Сама я показалась себе уродиной рядом с ней – немытая, нечесаная, с тощими руками, на которых после рождения сына отчетливо проступили все жилы, да так и остались на виду. «Мне больно», – сказала я и вдруг заплакала. А Айна удивленно оглянулась, словно впервые услышала мой голос, и я поняла, что все это время она говорила вовсе не со мной, а с какой-то другой своей подругой или фрейлиной.

А потом проснулась.

Дверь была приоткрыта и снаружи доносилось недовольное хныканье моего сына и спокойный ласковый голос Вереска.

Я осторожно села, посмотрела на свои руки, торчащие из просторных рукавов рубахи. Да, ужасно худые. Еще никогда я не была такой уродиной, как сейчас. Бессонные ночи, постоянная тревога, эти бесконечные кормежки... Если бы Айна на самом деле увидела меня сейчас, наверное, заплакала бы от жалости. А может, и нет. Но уж точно сказала бы, что я дура. А я даже спорить не стала бы, потому что так оно и есть. Дура самая настоящая. Ни любовь свою не сберегла, ни счастье. Да и то, что мне судьба мне оставила, едва не потеряла.

Я сунула ноги в сапоги, набросила куртку и вышла на свежий воздух.

Снаружи оказалось удивительно тепло. Птицы пели звонко, журчал ручей, одуряюще пахло соснами, нагретыми солнцем.

Вереск сидел на разостланном теплом плаще в двух шагах от фургона. Моего сына он уложил себе на колени забавлял теми нехитрыми деревенскими потешками, каких мне никогда в жизни слыхать не доводилось до встречи с этим хромоногим колдуном.

– Доброго утречка, – мрачно сказала я ему, убирая с глаз неудобно отросшие волосы. – Долго ты продержался с ним...

Вереск улыбнулся. Печально и тепло, как только он один и умел.

– Тебе на’адо было поспать.

– Это точно. Как ты сумел его вытащить сюда? – я подошла к ним и взяла сына на руки. Тот мгновенно зашарил своей ручонкой у меня на груди, выискивая самое желанное.

– Су’умел. Сегодня ноги лучше держат.

Внутри у меня все аж зазвенело от радости, когда он это сказал. Но виду я не подала. Только потянулась долго и сладко, ощущая каждую жилку в теле.

– Ну отлично! Давно бы так. И, это... Спасибо. Целый век уже не спала досыта...

– Хо’очешь, я буду каждое утро за’абирать Рада? Уже совсем тепло стало.

Я хмыкнула.

– Ишь ты, как заманчиво! Может и хочу... Чем ты его опоил, чтобы он не орал? – Пока сын жадно чмокал, дорвавшись до своего завтрака, я села на плащ рядом с Вереском, оперлась спиной о его плечо, чтобы было удобней кормить.

– Ни’ичем, – Вереск покрепче устроился на своем месте.

– А ты знаешь, что у тебя голос ломается? – ни с того ни с сего спросила я.

– Да.

– Небось и борода скоро прорежется. Будешь совсем большой мужик выше меня ростом. Все девки скоро начнут на тебя оглядываться.

– Я и так выше тебя, Шуна, – рассмеялся он. Но тут же вздохнул: – Был выше... пока ходил, а не ползал.

Да уж, теперь ему даже эти железки на ногах мало помогали стоять и не качаться.

– Ну-ка бросай ныть! Сам же сказал, что сегодня лучше!

– Лучше...

– Вот и заткнись. Останемся здесь еще на недельку, глядишь и не придется никуда тащиться лишний раз.

Довольно долго Вереск молчал. За это время Рад успел опустошить обе моих груди и задремать. Только тогда в звонкой тишине леса прозвучал ответ, которого я ждала и которого боялась:

– Дело не в ногах. Не’е только. Со мно’ой что-то не так.

Мальчишка сказал это и умолк снова. Обернувшись, я увидела, что взгляд его устремлен в пустоту, а плечи опущены.

– И что же? – спросила я, пряча тревогу за нарочитой небрежностью.

Не знаю, что меня пугало больше – вероятность того, что он не ответит или возможный ответ, от которого я не ждала ничего хорошего.

– Я нашел в себе силу, которой не го’отов управлять.

– И какую же?

– Открывать двери... В другой мир.

Всего лишь?

Я почесала грязную голову и попыталась распутать один из колтунов.

– Звучит не так уж плохо. В тот самый, где едва не застрял папаша Рада?

– Нет...

В этом «нет» было столько холода и пустоты, что меня разом пробрал озноб, хотя солнце светило ярко и в самом деле грело уже совсем по-летнему.

– Какой же тогда?!

Вереск обхватил голову руками и ответил глухо, словно из-под земли:

– Тот мир, в который ходят шаманы. Мир духов.

16

Мир духов?

В голове моей все смешалось. Какие-то мутные темные образы скользнули по краю сознания, обдав холодным сырым дыханием. Я зябко поежилась и тоже неосознанно обхватила себя за плечи.

– Разве это так уж плохо?

– Плохо. Ка’айза говорил, что для меня этот пу’уть закрыт. Что мне нельзя.

– Нельзя? Но почему? Потому что ты не в степи родился?

– Нет... не по’оэтому.

– И что теперь? Небесный Повелитель покарает тебя за дерзость? – мне хотелось вложить в свой вопрос побольше насмешки, но Вереск этого не оценил. Напряжение не покидало его лица.

– Это пра’авда плохо, – ответил он. – Сны, что мне снятся... они о’отуда. И они очень скверные.

И добавил еще тише:

– С каждой ночью все ху’уже.

– Чем хуже-то? – меня снова пробрал озноб, но Вереск только покачал головой, давая понять, что не хочет или не может говорить дальше.

Большего мне от него добиться не удалось.

– Ну, – пожала плечами я, – тогда все ж просто. Едем к Кайзе, аз он все про тебя знает. Чем быстрей, тем лучше. Не хочу, чтобы демоны из того мира сожрали тебя прямо в моем фургоне! Давай, собирай манатки.

И сама принялась сдергивать с натянутой меж деревьев веревки сухие пеленки.

Руки мои тряслись, а в глазах почему-то щипало, словно в них ветер надул колючего сора.

Вереск продолжал сидеть, ссутулившись, глядя в пустоту.

– Чего расселся?! – рявкнула я на него. – Поднимай свою задницу и помогай! Веревки отвяжи и малого неси в фургон.

Может, это было и не очень ласково, но мне показалось, что ему сейчас полезно получить легкого пинка. И перестать думать о плохом.

Мне бы тоже не помешало, потому что его слова меня порядком напугали по правде-то говоря...

Запрягая лошадей, я видела, как Вереск неловко поднимается сначала на колени, а затем и на ноги, закованные в эти странные железки, над которыми вечно потешались глупые деревенские мальчишки. Он хитрым образом завязал одеяло Рада так, что получилась петля, нацепил ее себе на шею. С этим грузом, мальчишка тяжело оперся на оба своих костыля и медленно двинулся к лестнице фургона. Ему нужно было пройти всего несколько шагов, но, казалось, это займет целую вечность.

На мгновение мне стало стыдно. Могла бы и сама отнести ребенка. Я была уверена, что Вереск его не уронит, не ушибет, но, боги, чего ему это стоило! Каких огромных, несоразмерных результату усилий...

«Ничего, – сказала я себе, отворачиваясь. – Он не девка сопливая. А я ему не нянька. Не буду жалеть!»

И покрепче затянула ремень упряжи.