Охотники за динозаврами

РАССКАЗ

— Хотите знать, почему в тридцать пять лет я — седой? Хорошо, расскажу. Я поседел за одну ночь, проведенную возле древнего мазара[2] в пустынной горной долине. Произошло это так.

Перед самой войной мне пришлось производить геологическую съемку в бассейне реки Кафандар в восточном Каратегине. Вам не приходилось бывать там? Это наиболее дикий и наименее исследованный район Таджикистана. Царство пустынных гор — царство голых мрачных хребтов и безлюдных долин. В великом безмолвии лежат там на огромных высотах голубоватые языки ледников. Километровые обрывы вздымаются над бесконечными серыми шлейфами осыпей и морен[3]. Полосами снегов оторочены черные скалы. Лишь низкорослая арча лепится кое-где по известняковым карнизам и протягивает из расселин узловатые скрюченные стволы. Люди еще не заселили пустынных долин. Летом чабаны пригоняют туда стада, изредка забредут охотники, но ни чабаны, ни охотники не поднимаются в верховья горных рек — к ледникам. Людей пугает мертвое безмолвие вершин. Странные легенды о пустынных горах вполголоса рассказывают старики по кишлакам в долгие зимние вечера.

Верховья Кафандара славятся своей недоступностью. Глубокий каньон в среднем течении реки, словно прорезанный острым ножом в двухкилометровой толще серых известняков, совершенно непроходим. Говорят, что в нем есть стометровые водопады, но их никто не видел. По каньону можно пробраться лишь на несколько сотен метров от устья; дальше бешеная река заполняет весь коридор каньона. Я пытался проникнуть в него осенью при малой воде. Цепляясь руками и ногами за выступы скал, погружаясь местами по грудь в ледяную воду, тысячу раз рискуя сорваться и быть унесенными стремительным потоком, мы с одним из рабочих смогли углубиться в каньон всего метров на триста. Сквозь оглушающий шум воды из-за поворота временами доносился тяжелый рокот, подобный гулу землетрясения. Возможно, это гремел один из легендарных водопадов Кафандара. Добраться до него нам не удалось. Промокшие и продрогшие, с исцарапанными руками и обломанными ногтями, мы вынуждены были вернуться.

Проникнуть в верховья Кафандара можно только окружным путем, поднявшись по одному из притоков и перевалив хребет. От кого-то я слышал, что туда ведет старая заброшенная тропа.

Чтобы не тащить весь караван по трудной и малоизвестной дороге, я решил оставить его в среднем течении реки возле стоянки чабанов. Лагерь нашей партии находился тут уже с неделю. Своеобразным оазисом казался этот уголок Кафандарской долины среди безотрадного однообразия окружающих хребтов.

Пестрый ковер альпийских лугов покрывал волнистые уступы склонов. Возле наших палаток по широкому дну долины быстро текли зеленовато-голубые воды Кафандара, разбивающиеся на десятки мелких протоков. Между протоками зеленели лужайки. Километрах в трех выше по течению гигантской трещиной чернело устье каньона.

На высокогорных пастбищах, окружавших лагерь, паслись отары баранов и коз, пригнанные на лето из выжженных солнцем равнин Западного Таджикистана. Опытные чабаны с огромными свирепыми овчарками охраняли стада.

Когда солнце скрывалось за мраморным гребнем хребта Хозер-Меч, в сгущающемся сумраке приветливо мигали огоньки костров. Легкий ветер нес навстречу запах дыма и жареного мяса. Много хороших вечеров провели мы на этой стоянке, отдыхая у веселого костра после долгих и тяжелых маршрутов.

Потрескивая, горела смолистая арча; дым, горький, пахнущий хвоей, густыми белыми клубами поднимался к черному небу. Вспышки пламени озаряли лица, опаленные солнцем и высокогорными ветрами. Лежа на кошмах вокруг костра, мы пили кок-чай, говорили, спорили, а иногда пели или читали стихи. Было очень хорошо и как-то по-домашнему уютно. Часы, проведенные у костра, вознаграждали за дневной зной и жажду, за валившую с ног усталость после лазания по осыпям и скалам. В эти часы забывали о вынужденном купанье в ледяном горном потоке, о лошади, оступившейся на опасной тропе, о лавине, чуть не увлекшей в пропасть, и еще о многих и многих неприятностях, которыми так богата бродяжная жизнь геолога. По палаткам расходились, когда начинал гаснуть костер. Случалось, что за «вечерним столом» кто-нибудь засыпал, не докончив фразы: «невежу» с трудом будили и заставляли полусонного залезть в спальный мешок.

Иногда лагерь навещали наши соседи — чабаны. Для гостей готовился жирный плов, а потом кок-чай в большом эмалированном ведре, крепкий, как настой махорки, и темный, как чернила. Чабаны почти не говорили по-русски, а из нас никто как следует не понимал наречия каратегинских таджиков. Беседа с гостями обычно сводилась к восклицаниям, ударам по плечу и выразительным жестам, сопровождаемым беспрерывным хохотом.

У одного из чабанов, немного знавшего русский язык, мне все же удалось расспросить подробности пути к верховьям Кафандара. Я хотел взять туда с собой экспедиционного рабочего и пригласить проводником кого-нибудь из чабанов. Однако чабаны не согласились сопровождать меня к верховьям. Сначала я не понял причины отказа; подумал, что они боятся оставить стада, опасаясь нападения барсов.

Вскоре оказалось, что и экспедиционные рабочие, работавшее со мной не первый год, стараются всячески увильнуть от этого похода. Старший рабочий татарин Иван, которого я первоначально избрал своим спутником, неожиданно заболел ревматизмом, чего с ним раныше не случалось. Решив, что Иван просто устал за последние дни — на его долю выпадало особенно много всяких дел, — я объявил, что что со мною едет Петр. Здоровенный жизнерадостный весельчак Петр приуныл после этого разговора. На другое утро он стал жаловаться на малярию.

Я начал подозревать неладное. Ясно было, что не трудности пути заставляют рабочих уклоняться от похода. Но тогда что же?.. Подумав, я решил обратиться за разъяснениями к повару Шоды, пожилому таджику, который уже четвертый сезон неизменно заведовал кухней в моих партиях. У него были жена, дети, домик в Душанбе, но прирожденная страсть к бродяжничеству заставляла его каждое лето менять уютную мазанку с прохладным хаузом[4] и тенистым виноградником на палатку и костер геологического лагеря. Шоды знал Среднюю Азию от Памира до песков Бетпак-Далы и от ледников Хан-Тенгри до Каспия. По-восточному хитрый, спокойный и проницательный, он умел договориться со всеми и был незаменимым посредником при разнообразных сделках с обитателями горных кишлаков и оазисов.

Чтобы переговорить с Шоды наедине, я в день перед отъездом возвратился из маршрута раньше обычного.

Шоды сидел на корточках возле доски, служившей кухонным столом, и рубил баранину. Напротив Шоды на кошме восседал, скрестив по-восточному ноги, старик-чабан в ватном халате, пестревшем множеством разноцветных заплат, и в огромной синей чалме. Глаза старика были закрыты. Он тихо покачивал головой.

Заслышав мои шаги, Шоды оглянулся.

— А, начальник, работа кончал?.. Давай скорей чай пить, очень хороший лепешка есть, — быстро заговорил он, продолжая свое занятие.

Старик-чабан открыл единственный глаз — на другом у него оказалось бельмо — и, коснувшись ладонями рыжевато-седой бороды, протяжно сказал:

— Салам алейкум, начальник!

— Алейкум салам, ата[5], ответил я, стаскивая с плеч тяжелый рюкзак и отстегивая полевую сумку и револьвер.

— Хорошо, начальник? — полувопросительно произнес гость, сделав широкий жест морщинистой коричневой рукой и проницательно глядя на меня своим единственным глазом.

— Хорошо, очень хорошо, якши, — в тон ему отвечал я, извлекая из рюкзака образны минералов.

— Хорошо? — еще раз спросил старик, указывая на принесенные камни и осторожно касаясь одного из них скрюченным пальцем.

— Очень хорошо, ата.

Исчерпав, таким образом, все доступные нам темы, мы замолчали.

Шоды принес чай и лепешки. Во время чаепития я начал интересующий меня разговор.

— Шоды, — сказал я, — приготовь, пожалуйста, продуктов дня на три для двух человек. Завтра поедем наверх, вон туда, — и я указал на гребень Хозер-Мечского хребта.

— Кафандар? — спросил Шоды, не глядя на меня, и я заметил, что старик-чабан при этом слове встрепенулся и открыл глаз.

— Да, Кафандар. Налей мне еще чаю. Вместе с продуктами не забудь приготовить ячменя, мы возьмем лошадь.

— Очень трудный дорога, начальник, — равнодушно заметил Шоды, подавая чай.

— Ничего, Шоды! Мы с тобой пройдем. Не по таким местам лазали. Помнишь Рушан?

Шоды быстро взглянул на меня, и мне показалось, что я прочел в его глазах страх.

— Какой человек пойдет с тобой Кафандар? — спросил он.

— Ты.

Шоды некоторое время сосредоточенно мешал в казане, где кипел бараний жир, потом заговорил о чем-то с чабаном. При слове «Кафандар» старик-чабан сочувственно прищелкнул языком и, покачав головой, посмотрел на меня.

Я молча наблюдал за ними.

— Очень плохое место, — сказал, наконец, со вздохом Шоды, ни к кому не обращаясь.

— Где плохое место? — поинтересовался я.

— Кафандар.

— Почему, Шоды?

— Я не знаю... Пошел человек — пропал человек. Очень плохое место.

— Что же там — волки, барсы или басмачи?

— Не знаю, — и он добавил шепотом: — Такой плохое место, говорить совсем нельзя.

— Глупости, — сказал я. — Все это глупости, Шоды. Это, верно, женщины в кишлаках выдумали.

Шоды очень серьезно посмотрел иа меня.

— Это старики говорят, —- ответил он, делая ударение на слове «старики», и отвернулся.

— А что говорят? Я ничего не знаю. Объясни, пожалуйста. Шоды молчал.

— Почему не отвечаешь? Раз я собираюсь туда ехать, я должен знать. Если там действительно что-нибудь опасное, мы попросим помощи у пограничников. Ну, говори, говори...

Шоды продолжал молчать. Я чувствовал, что он колеблется.

Старик с интересом следил за нами. Я уже приготовился в третий раз повторить свой вопрос, как вдруг Шоды заговорил. Он говорил с деланным равнодушием, не оборачиваясь и продолжая помешивать в казане, но в его голосе слышалось необычное волнение.

— Там очень маленький человек есть, очень много маленький человек. Очень плохой человек. «Снеговой шайтан» называется. В земля живет глубоко. Ночью бегает, кушать ищет. Киик нашел — себе тащил; барс нашел — себе тащил; русский, таджик, узбек — всех себе тащил. В земля тащил. Потом кушал. Ночью маленький человек кричал громко, очень страшно кричал. Я слышал один paз. Вот так кричал, — и Шоды, сложив по-особенному губы, тихо издал глухой, завывающий звук — не то стон, не то рычание.

Громкий крик заставил его умолкнуть. Старик-чабан, вскочив с кошмы, яростно заорал что-то, брызгая слюной и свирепо тараща свой единственный глаз. Халат гостя от резких движений начал подозрительно потрескивать. В пронзительных выкриках старика вперемежку с русскими и таджикскими проклятиями чаще всего повторялось слово «Кафандар». Шоды, сидя на корточках у костра, внимательно смотрел на бесновавшегося чабана и не делал ни малейшей попытки остановить его. Старик продолжал проклинать. Вдруг Шоды тоже вскочил и принялся кричать и жестикулировать, зло вращая глазами.

Я уже не разбирал отдельных слов. Не переставая ни на секунду кричать и не слушая друг друга, они поочередно указывали на меня, на пасущихся невдалеке лошадей, на небо; старик бил себя в грудь и наступал на Шоды. Я попытался остановить их, но это не произвело никакого действия. Тогда я решил подождать, пока они устанут и замолчат.

Старый чабан выдохся первым. Он умолк и, вытирая полой халата струящийся по лицу пот, несколько секунд зло смотрел на нашего повара, потом опять открыл рот, но судорожно закашлялся и, бормоча проклятия в промежутках между приступами кашля, заковылял от лагеря, опираясь на свой огромный сучковатый посох. Шоды последовал было за ним, продолжая кричать и махать руками, но потом плюнул и вернулся к костру.

— Что с ним, Шоды? — спросил я, видя, что повар уже обрел свое обычное спокойствие.

— Совсем глупый человек, — отвечал Шоды. — Старый, а совсем глупый. Совсем не знает, что говорит.

— Почему он рассердился?

Шоды обернулся и внимательно посмотрел на меня.

— Закон есть у старых людей в горах. Нельзя говорить чужой человек про снеговой шайтан. Чужой человек пойдет искать «снеговой шайтан». Совсем плохо будет. «Шайтан» очень обижайся. Чужой человек кушать будет, потом кишлак пойдет, баран кушать будет, козлик кушать будет, всех кушать будет, — зачем про него говорил.

— А, значит, ты нарушил закон, рассказав мне про это?

— Я думал, старик не понимай...

— Вздор все это, Шоды, — сказал я решительно. — Это ваши муллы выдумали. Ведь, наверное, никто никогда не видел этих «снеговых шайтанов».

— Который человек видел, тот совсем пропал, никогда домой не приходил, — резонно отвечал Шоды.

— Тем более вздор, — повторил я.

— Я не знаю. Старый человек говорит — есть «снеговой шайтан». Я не видел. Один раз слыхал, как кричал «снеговой шайтан», слыхал, как лошадь себе тащил. Памир было — Бель-Дара... Помнишь?..

Я с изумлением взглянул на Шоды. Он умолк, довольный впечатлением, которое произвели его слова.

Бель-Дара!.. Это было несколько лет назад. Да, я помнил ее хорошо... Работая там, я однажды не успел до темноты возвратиться в лагерь и заночевал в пещере в горах. В ту памятную ночь лагерь стоял на Бель-Даринском леднике. Ночью меня разбудили выстрелы, донесшиеся со стороны лагеря. Я решил, что на моих товарищей напали басмачи, и, хотя едва начало светать, с большими предосторожностями, очень встревоженный спустился к лагерю.

Девушка-коллектор, Шоды и еще один рабочий, страшно перепуганные, встретили меня так, точно я был пришельцем с того света. Шоды не хотел верить, что я вернулся живым. Стреляли они, чтобы отогнать от лагеря стаю каких-то зверей, исчезнувших с рассветом. Что это были за животные, они в темноте не рассмотрели. К сожалению, мои товарищи отделались не одним испугом. Из пяти лошадей, находившихся в лагере, две бесследно исчезли, а двух покусали ночные хищники. Уцелевшие лошади были так напуганы, что их удалось поймать только к вечеру.

Несмотря на усталость после целого дня беготни, Шоды и второй рабочий умоляли меня уйти из ущелья до наступления темноты. Я все еще надеялся найти пропавших лошадей и узнать, что за звери проникли ночью к нашему лагерю. Однако пришлось уступить. Еще засветло мы спустились к устью Бель-Дары. Но даже там, километрах в двадцати от предыдущей стоянки, Шоды и второй рабочий не чувствовали себя в безопасности. Они привязали лошадей возле самых палаток, всю ночь не спали и жгли огромный костер. Работы в этой части района были закончены, и утром мы ушли дальше, в долину другой реки.

Шоды и рабочий уверяли, что не знают, какие звери напали на лагерь. Шоды охотно согласился с предположением, что это были волки. Однако коллектор Женя, ужасно перепуганная приключением на Бель-Даре, утверждала, что звуки, которые она слышала, не были похожи на волчий вой. Раны на лошадях, казалось, были нанесены зубами каких-то мелких хищников. Что это были за хищники?.. Почему Шоды, знавший, что я вооружен, счел меня погибшим, когда я не вернулся к полночи? Ему было хорошо известно, что летом горные волки не опасны. Все это выглядело странно и загадочно, но загадок в работе геолога встречается много, и события на Бель-Даре уже начали заслоняться новыми переживаниями, как вдруг, без всякой видимой причины, издохли лошади, покусанные неизвестными хищниками. Мне показалось, что рабочих не удивила гибель лошадей. Позднее я узнал, что Шоды еще на Бель-Даре сказал:

— Бедный лошадки скоро помирал будут...

Я не сомневался, что Шоды знает больше, чем говорит. Недаром после ночлега на Бель-Даре он торопил меня с приобретением новых лошадей.

— Два лошадь пропал, два новый покупать надо, настойчиво твердил он на каждом привале.

Я не обращал внимания на его советы, рассчитывая обойтись гремя лошадьми. Приближалась осень, а С нею и конец работ. Покусанные лошади, капалось, поправились — их вид не внушал опасений. Издохли они совершенно неожиданно. Пришлось прекратить работу и ехать за новыми лошадьми. Мы поехали вдвоем с Шоды. По дороге я несколько раз пытался заговорить с ним о загадочной гибели лошадей и связать ее с происшествием На Бель-Даре. Но Шоды словно в рот воды набрал — от него нельзя было добиться ни одного слова.

— Глупый лошадь плохой трава кушал, — равнодушно процедил он сквозь зубы в ответ на все мои рассуждения.

— А почему третий конь здоров?

Шоды молчал.

В кишлаке, который был целью нашей поездки, я отправился в сельсовет заверить акты на погибших лошадей. Я не сомневался, что с заверкой актов будут затруднения; при слишком загадочных обстоятельствах понесли мы наши потери. Когда я рассказал секретарю сельсовета, бойкому молодому таджику, довольно хорошо говорящему по-русски, зачем я пришел, он вдруг стал очень серьезным и подробно перевел мой рассказ находившимся в сельсовете таджикам. Те внимательно выслушали его, с любопытством и испугом посматривая на меня и сочувственно качая головами. Акты были заверены без промедления. Я попытался узнать, что думает секретарь о гибели лошадей, но он вдруг перестал понимать меня и занялся своими бумагами. Пришлось уйти.

Года два бель-даринская история оставалась для меня полнейшей загадкой, пока разговор с одним из старых памирских работников геологом Клунниковым не пролил на нее некоторый свет. Впрочем, после этого разговора события на Бель-Даре приобрели окраску почти фантастическую.

Клунников, оказывается, уже слышал о подобных историях от стариков-таджиков. Старики утверждают, будто вблизи ледников живут маленькие волосатые существа, напоминающие людей. Эти существа живут в земле и только по ночам выходят на поверхность. Они очень злы и убивают каждого, кто потревожит их. Таджики никогда не заходят в те места, где могут оказаться эти таинственные существа, и предпочитают не рассказывать о них, опасаясь навлечь на себя их гнев. «Снеговыми шайтанами» называют их на Памире и в Южном Тянь-Шане. «Снеговые шайтаны», напав на человека, будто бы могут околдовать его и свести с ума, а затем замучить и пожрать. Они пожирают коров, баранов и даже диких зверей, забредающих в их владения.

Самому Клунникову не приходилось сталкиваться с этими животными, но он допускает, что они могут обитать где-то в малоисследованных высокогорных районах Средней Азии. Сейчас они, по-видимому, стали большой редкостью. Если эти животные действительно существовали и существуют, то они, вероятно, являются потомками какой-то еще неизвестной разновидности третичных обезьян, которые могли переселиться из Индии. На южном склоне Гималаев обезьяны встречаются довольно высоко. Они могли акклиматизироваться в суровых условиях высокогорья, как акклиматизировались наши предки в Европе в эпоху великого оледенения. Суровые условия могли сделать обезьян хищниками.

— Нужно тщательно собирать материал, — заключил Клунников. — Это чертовски интересная проблема. «Снеговые шайтаны» могут оказаться еще одной ступенью в процессе формирования человека. На Бель-Даре вы, дружок, упустили блестящую возможность...

И вот теперь здесь, на Кафандаре, я снова сталкиваюсь с этой загадкой среднеазиатских хребтов. Может быть, в руки дается неповторимый случай?... Нет, все это, конечно, чепуха, наивные выдумки...

— О чем думаешь, начальник? — услышал я голос Шоды.

Я не хотел признаться, что думал о Бель-Даре, и сказал, что решаю, как бы лучше раскрасить геологическую карту.

— Вот видишь это белое пятно на карте, Шоды? — продолжал я. — Это верховья Кафандара. Завтра мы поедем туда, посмотрим, что там есть, и закрасим его.

— Все-таки поедешь, начальник, не боишься маленький шайтан? — сказал Шоды.

— Нет, не боюсь. Ни маленьких шайтанов не боюсь, ни больших. В горах надо бояться не шайтанов, а плохих людей. Знаешь, как туркмены говорят? «Знакомый дьявол лучше незнакомого человека». Я уверен, Шоды, ты тоже не боишься «шайтанов».

Шоды не ответил, видимо не желая кривить душой.

Меня осенила догадка.

— Так, Иван и Петр знают об этих сказках и потому боятся ехать к верховьям?

— Иван знает, — хмуро пробормотал Шоды.

— Слушай, Шоды, по-твоему на Бель-Даре эти самые «шайтаны» покусали лошадей?

— Да.

— А почему ты тогда ничего не сказал?

— Я боялся...

— Кого?

— Маленький шайтан.

— Хорошо. Ну, а когда уехали с Бель-Дары, почему не сказал?

Шоды подумал и ответил серьезно:

— Нет такой закон — говорить чужой человек про «снеговой шайтан». Совсем плохо будет. Нельзя говорить.

— Но сейчас-то ты мне рассказал об этом!

Шоды хитро посмотрел на меня.

— Я тебя давно знаю, начальник. Ты теперь в горах свой человек. Ты другой человек не скажешь. Все хорошо будет. Ты мне веришь. На Кафандар не пойдешь. Один боишься. Другой человек никто не пойдет. Иван не пойдет, Петр не пойдет. Все хорошо будет!

— Пойми, Шоды, я должен пойти на Кафандар. Я думаю, что и ты пойдешь со мной. Ты самый умный и самый опытный рабочий. Не будем же мы с тобой срывать работу из-за глупых сказок.

— Э, начальник, — с досадой сказал Шоды, — моя шесть баранчук есть. Чего будет, если я пропал?...

— Не пропадешь! Съездим на Кафандар, вернемся, да еще смеяться будем над Петром и Иваном, что они испугались.

— Слушай, начальник, я — хороший рабочий?

— Хороший; пока был очень хороший, — ответил я, несколько удивленный таким поворотом разговора.

— Я чего плохо делал?

— Ничего плохо не делал.

— Я всегда хорошо делал, — решительно сказал Шоды. — Очень хорошо делал. Кафандар я не пойду.

— Нехорошо говоришь, Шоды. На Кафандар надо ехать обязательно: камни хорошие искать, карту составлять, смотреть, что там есть...

— Там ничего нет, начальник. Кафандар очень плохо. Ты много работал, очень много. Смотри, — Шоды указал на закрашенную часть карты. — Кафандар совсем мало, вот, — и он коснулся пальцем незакрашенного пятна в верховьях реки. — Немного не кончай — ничего. Другой человек, другой год кончай.

Я почувствовал, что обычная сдержанность начинает изменять мне.

— Слушай, Шоды, — сказал я возможно спокойнее, — я поеду на Кафандар, поеду даже один, если вы все так боитесь.

— Я ничего не боюсь, — сухо сказал Шоды. — Один снеговой шайтан боюсь. Не надо ехать, начальник, пожалуйста, не надо. Лошадь пропадет, как Бель-Дара. И ты совсем пропадешь.

Я махнул рукой.

— Чабан очень обижайся будет. Козлик, баран продавать не будет...

Я молчал.

— Слушай, начальник, сколько твоя баранчук есть?

— Двенадцать, — ответил я со злостью.

Шоды, видимо, удивился, что у меня столько детей, но тем не менее серьезно сказал:

— Твой баранчук, твой жена очень плохо будет. Ты пропадешь на Кафандар...

Исчерпав на этом все доводы, Шоды принялся «накрывать на стол» — расставлять на большом брезенте миски, раскладывать ложки и хлеб.

Товарищи возвратились из маршрута усталые, но довольные. Скарновая[6] зона, встреченная вчера на склоне Хозер-Мечского хребта, оказывается, тянулась к северу и уходила на перевал, ведущий к верховьям Кафандара. Теперь поездка в верховья долины становилась особенно важной.

В образцах руд, принесенных со скарновой зоны, маслянисто поблескивал минерал, напоминавший шеелит[7]. Может быть, мы стояли на пороге открытия вольфрамового месторождения?

Шоды пришлось несколько раз повторять приглашение «к столу». За обедом выяснилось, что теперь, когда появилась надежда найти вольфрам в верховьях Кафандара, все, даже Петр, хотят идти туда. Однако я решил не менять первоначального плана и поехать сначала налегке, а позднее, если будет нужно, перенести наверх весь лагерь.

Ядро партии должно было остаться здесь, детально изучить рудную зону на южном склоне хребта, расчистить предполагаемые рудные жилы. Расчистки мог произвести только Петр; значит, он должен остаться. Ехать со мной предстояло Ивану или Шоды. Шоды явно уклонялся от неприятного разговора и поспешно отправился к ручью мыть посуду. Иван, которому я снова предложил ехать со мной, некоторое время сосредоточенно молчал, закусив губы и устремив глаза на далекий перевал. Потом решительно сказал:

— Эх, была не была, едем, начальник. Ну уж, чур, уговор: найдем вольфрам — давай премию.

— Обязательно, Иван.

Я облегченно вздохнул.

Последний вечер перед отъездом прошел чудесно. Говорили о найденных рудах. Кирилл Ильин — старший коллектор партии, которому принадлежала честь сегодняшней находки скарнов, уверял, что мы стоим на пороге открытия грандиозного месторождения.

— Месторождения Малакки — щенки перед Кафандаром! — твердил он, размахивая руками. — Представьте себе эти места через несколько лет. Рельсы электрической дороги убегают вверх по долине. Вон там, у входа в каньон, они скрываются в тоннеле. На Хозер-Мечский перевал вздымается линия фуникулера. Здесь, на месте нашего лагеря, большая железнодорожная станция. Мраморный перрон, электричество... ресторан с шампанским. Окрестные горы залиты ярким электрическим светом, звезд не видно...

— Какая гадость! — заметила Таня, наш коллектор, страстная поклонница всего романтического в работе геологов.

— Не перебивай! Маститый среднеазиатский геолог Кирилл Сергеевич Ильин приезжает на открытое им в молодости месторождение. Он выходит из вагона. К нему подбегают усатые носильщики, подхватывают чемоданы...

— Неужели ты, когда станешь профессором, тоже будешь возить с собой уйму ненужных вещей? — съехидничала Таня.

— Прошу не перебивать! На чем мы остановились? Ах да, на чемоданах... За вокзалом ждет такси. Через несколько минут мы подъезжаем к управлению рудника — семиэтажному зданию из стекла и стали, выстроенному вон на той террасе, где пасутся бараны.

— Ну и что хорошего? — снова вмешалась Таня. — За всем этим не стоило ехать в Среднюю Азию.

— Гнилая романтика! — отпарировал Кирилл. — Ее поклонники вымрут, подобно ихтиозаврам. Ты зачем пошла в Горный институт? Чтобы любоваться солнечным закатом В горах? Ради вечеров у костра? Или, может, для того, чтобы сфотографировать барса, когда он станет грозить тебе лапой? Нет, скажи, разве тебе не хотелось бы работать на руднике, который со временем построят на нашем месторождении? Жить в новом городе, выросшем на твоих глазах? Разъезжать в машине по асфальтовому шоссе там, где вчера ты карабкалась, держась за хвост ишака?...

— Я предпочитаю путешествовать, держась за хвост ишака! — отрезала Таня и завела патефон.

Спор затих. Шоды, мрачно сидевший в тени палатки, подобрался поближе. Музыку слушали долго, пока Таня не заявила, что концерт окончен и пора спать.

Располагаясь в палатке, я с удовольствием отметил, что совершенно спокоен — поездка на Кафандар не вызывала тревоги даже сейчас, глубокой ночью. Уже засыпая, я снова вспомнил ночлег в пещере на Бель-Даре, но эту картину сразу же заслонил огромный штуф[8] скарна, в котором желтели фантастической величины кристаллы шеелита. Штуф надвинулся на меня, и я заснул.

Солнце еще не поднялось над хребтом, когда все мы уже сидели за завтраком. Было решено, что Кирилл и Таня займутся детальным изучением скарновой зоны, Петр сделает необходимые расчистки, а мы с Иваном на три дня поедем в верховья. Если потребуется, Иван вернется для переброски наверх всего лагеря.

От вчерашнего уверенного вида Ивана не осталось и следа. Татарин был мрачен и злобно обругал Шоды, который помогал ему навьючивать лошадь. Против обыкновения, Шоды ничего не ответил.

В семь часов утра наш маленький караван выступил. Мы с Кириллом шли впереди, следом Иван вел в поводу навьюченную лошадь. Таня замыкала шествие. Шоды, очень расстроенный, долго смотрел нам вслед. При прощании он дал мне какой-то желтый порошок и очень серьезно попросил подбрасывать его понемногу в костер там, наверху. Видя мои колебания, он умоляюще сказал:

— Пожалуйста, бери, начальник, может быть, хорошо будет...

Таня и Кирилл проводили нас до устья сая[9], в котором исчезала тропа, ведущая к перевалу. Здесь мы расстались. Они полезли на скарновую зону, а мы с Иваном двинулись дальше по тропе.

Мне показалось, что Кирилл вопросительно посмотрел на меня и хотел что-то сказать, но потом взглянул на Таню и раздумал. Уже отойдя метров на пятьдесят, он крикнул:

— Если задержитесь больше трех дней, пойдем вас искать.

Я кивнул головой.

Тропинка, по которой мы поднимались, становилась все круче. Наши палатки уже казались едва заметными точками далеко внизу. К полудню мы поднялись над соседними боковыми хребтами. На небольшом снежнике еле различимая тропинка исчезла совсем. Дальше путь лежал но морене и осыпям.

У конца снежника мы пересекли скарновую зону, открытую Кириллом. Здесь это были только мелкие жилки. Они сходили на нет и исчезали, не доходя до перевала. Зато книзу они становились шире, местами были видны раздувы, выделяющиеся темными пятнами на фоне более светлых пород. Где-то внизу, на одном из таких раздувов, работали сейчас Кирилл и Таня.

Я поймал себя на мысли, что меня обрадовало исчезновение рудной зоны на этой стороне хребта. Значит, все месторождение — здесь, и нет надобности долго обследовать верховья Кафандара за перевалом. Невольно я задумался. Почему меня обрадовала возможность быстрого возвращения? Я же не верю в эти сказки... Пусть Клунников говорит все, что угодно! Таинственные потомки третичных обезьян в юрах Средней Азии!... Странные существа, от укусов которых дохнут лошади!... Этак кому-нибудь придет в голову объяснять легенды о троллях тем, что В Скандинавских горах жили когда-то дриопитеки[10] или другие древние обезьяны... Занятый своими мыслями, я споткнулся и чуть не упал.

Карабкаться по подвижным осыпям становилось все труднее. Лошадь часто останавливалась, вьюк сползал. Его несколько раз пришлось перевязывать. Мы двигались бросками по пять-шесть шагов. Камни с шумом валились из-под ног. После каждого броска приходилось останавливаться и переводить дыхание.

До перевала оставалось всего несколько десятков метров, когда дорога стала совершенно невозможной. Осыпи с шуршанием ползли вниз, обрываясь камнепадами на уступах. Теперь Иван шел впереди. Он тянул лошадь за повод; я придерживал ее сзади за хвост. Под самым перевалом лошадь оступилась и упала. К счастью, Иван успел перерезать веревки вьюка. Чудом удалось удержать лошадь И вьюк на краю обрыва. Чайника мы все-таки лишились: со звоном ударяясь о камни, он улетел в пропасть. Лошадь едва поднялась. Ноги у нее дрожали. Мы с Иваном дышали, как рыбы, вынутые из воды. Отдохнув, вытащили на перевал сначала лошадь, потом по частям вьюк. Самая трудная половина пути была пройдена. Теперь можно было оглядеться...

Даже у Ивана, равнодушного к горным красотам, вырвалось восклицание восторга. Повсюду, куда достигал взгляд, нескончае мыми вереницами протягивались увенчанные снегом и льдом хребты. Они лежали ниже нас. Огромные, ослепительно белые снежники сверкали и искрились в солнечных лучах. Среди снегов прозрачно голубел лед. На юге хребты поднимались один над другим, и дальний горизонт замыкался ледяными зубцами Дарваза. Внизу под нами лежала долина Кафандара. Среди зелени серебристой нитью поблескивала река. Над нами только безоблачное небо и ласковое нежаркое солнце.

Я стоял, как зачарованный. Людям, которые не совершали восхождений в горах, трудно понять ощущения путника, достигшего вершины или перевала. Открывшиеся горизонты кажутся беспредельными, грудь дышит вольно и глубоко, налетающие порывы ветра опьяняют, все тело пронизывает какая-то особенно острая радость... О возвращении, спуске не хочется и думать.

С сожалением оторвал я взгляд от снеговых гор, раскинувшихся на юге, перешел седловину, поросшую диким луком, и окинул взглядом пространство северного склона, куда вел наш путь. Какая разница по сравнению с тем, что было на юге!

Склон, покрытый снегом, полого снижался к широкой зеленой долине. Казалось, что дно долины находилось всего метрах в двухстах ниже нас. Сверху оно выглядело совершенно ровным. Среди яркой зелени лугов струились воды Кафандара. На востоке долина замыкалась известняковой стеной, в которой зияла трещина каньона. В этой трещине исчезала река. На западе виднелся скалистый цирк, заполненный огромной мореной; под ней, вероятно, лежал Кафандарский ледник. Там были истоки Кафандара...

Хребет, ограничивающий долину с севера, почти весь был покрыт лугами; только у самого водораздела белела полоса снега. Какие великолепные пастбища пропадали здесь без пользы из года в год! Неужели все дело лишь в трудностях ведущей сюда дороги?...

Я указал Ивану дальнейший путь. Мы спустимся к реке и переночуем. Завтра я обойду долину, а Иван перейдет с лагерем к самым истокам реки. Там мы вечером встретимся и проведем вторую ночь. Потом еще день работы, и на следующее утро — назад в главный лагерь.

Нечего было и думать о поисках рудных жил на этих пологих задернованных склонах. Оставалось только осмотреть каменистые россыпи, которые обязательно встретятся среди травы, и обследовать скалистые уступы ледникового цирка.

Иван заметно повеселел, когда увидел зеленые волнистые просторы верховьев долины. К нему вскоре вернулись его обычное спокойствие и грубоватый юмор. Увязывая вьюк, он подмигнул мне.

Сделав несколько фотоснимков и кратко описав пройденную часть маршрута, тронулись вниз. Спуск оказался совсем легким. Мы миновали снежник и вскоре уже шагали по пологому склону, поросшему густой высокой травой. Глаз поражало обилие цветов. Среди темно-изумрудного травяного покрова всюду краснели яркие головки маков, пестрели синие, желтые и фиолетовые венчики ирисов и тюльпанов, проглядывали крупные нежно-голубые незабудки и множество других цветов, названий которых я не знал. Яркие бабочки порхали в воздухе. Казалось, бабочки и цветы были единственными обитателями этих мест. Ни одной тропинки, ни одного следа не встретили мы среди густой травы. Даже птиц не было видно. Повсюду царила глубокая тишина.

Через час мы подошли к одному из протоков Кафандара. Возле холмика, поросшего чахлым колючим кустарником, решили разбить лагерь. Иван остался хозяйничать, а я взял рюкзак и молоток и отправился к черным скалам, замыкавшим выход из долины. Они поднимались отвесной стеной в нескольких километрах от нашей стоянки.

Уже смеркалось, когда я возвратился в лагерь, еле волоча ноги от усталости, но очень довольный. В известняковых обрывах удалось разыскать фауну, и теперь эта проклятая толща, выглядевшая совершенно немой, должна будет занять свое место в стратиграфической колонке[11]. Осмотрел я и вход в каньон, в котором исчезала река. Здесь каньон был так же непроходим, как и внизу.

Поужинать пришлось всухомятку — не было топлива для костра.

Иван предложил по очереди караулить ночью, но я наотрез отказался, залез в спальный мешок и моментально заснул.

Сколько я проспал, — не знаю. Меня разбудил страшный грохот, раздавшийся над самой головой. Уже наполовину выбравшись из мешка, я сообразил, что разбужен выстрелом.

Иван с карабином в руках стоял надо мной, всматриваясь в темноту.

— Что такое? — шепотом спросил я его.

— Зверь подходил.

— Какой зверь?

— Не знаю. Вроде волк, а может, барс.

— Лошадь где?

— Здесь. Я ее у самого мешка привязал.

У меня отлегло от сердца.

— Ну ладно. Так ты что, не спал?

— Вздремнул малость. Лошадь захрапела — разбудила.

— И что потом?

— Смотрю, а там что-то черное шевелится. Ну, я и выстрелил...

— Не попал?

— Не знаю. Рассветет — поглядим.

— А не слышал, — побежало оно после выстрела?

— Нет...

— Ложись, спи, — сказал я, — буду караулить. Часа через два тебя разбужу.

— Э, какой тут сон! — пробормотал Иван. — Сон на душу не идет. Вы уж спите: вам завтра по горам лазить. А я днем вздремну...

Я снова залез в мешок и попытался уснуть. Оказалось, что это не так просто. Я долго лежал, устремив глаза в густую черноту неба, набитую звездами. Бессознательно отыскивал знакомые созвездия. Лежать было неудобно. Прошло довольно много времени, прежде чем я сообразил, что все мускулы моего тела напряжены и я безотчетно вслушиваюсь, стараясь уловить какой-нибудь шорох или движение. Стояла глубокая тишина. Лишь изредка шумно вздыхала лошадь, да Иван ворочался с боку на бок. Усилием воли я попытался ослабить охватившее меня напряжение, но это плохо удалось.

В голову лезла всякая всячина: Шоды, переругивающийся со старым чабаном, вчерашний подъем па перевал, Клунников с его гипотезами... Потом я вдруг вспомнил рассказы звероловов, встречавших в Центральной Африке следы каких-то исполинских животных. Туземцы, живущие по окраинам непроходимых африканских болот, уверяли звероловов, что эти следы принадлежат огромным страшным животным, похожим не то на слона, не то на крокодила. Если в этих рассказах была доля правды, значит, где-то в Центральной Африке еще сохранились потомки динозавров юрской и меловой эпох. Почему бы также не могли сохраниться где-нибудь и древние обезьяны, те самые дриопитеки и австралопитеки, которые, по-видимому, были предками человека и о которых мы почти ничего не знаем? Может быть, в гипотезе Клунникова есть все-таки зерно истины?

Лишь перед рассветом я задремал, по вскоре почувствовал, что меня трясут за плечо.

— Вставай, начальник!

Я с недоумением раскрыл глаза. Уже рассвело. Снега в верховьях Кафандара золотисто блестели, освещенные утренним солнцем. Длинные синие тени лежали по склонам.

Широкая зеленая долина, влажная от росы, дышала свежестью.

— Ну, кого подстрелил ночью? — спросил я Ивана, вылезая из спального мешка.

— Никого не подстрелил, и следов не видать.

— Значит, никого не было.

Иван буркнул что-то, сделав вид, что занят открыванием консервной банки.

Завтракали в молчании. После завтрака, условившись с Иваном о месте втречи, я сразу ушел в маршрут.

Чудеснейшее настроение не покидало меня всю первую половину дня. Словно не было бессонной ночи, тревог и страхов. Легко и бодро прошел я километров пятнадцать, останавливаясь время от времени, чтобы осмотреть выходы горных пород и сделать записи. В полдень, пересекая бесконечную известняковую осыпь, я заметил на берегу Кафандара две движущиеся точки Иван перекочевывал на новое место, ведя в поводу лошадь.

Тревога вернулась неожиданно. Я добрался уже до самых верховьев долины и находился в маленьком боковом сайке над Кафандарским ледником. Место было на редкость мрачное и дикое. Узкий скалистый сай, почти расселина, расширяясь, образовывал небольшой цирк, площадка которого казалась повисшей над хаотическим нагромождением глыб кафандарской морены. Черные стены цирка, иссеченные трещинами, отвесно поднимались вверх, откуда нависали огромные камни. Ни одного кустика зелени, только черные зубцы, колонны и карнизы, напоминающие фантастические развалины города гигантов. Холодом и жутью повеяло на меня из этого мрачного места.

Быстро осмотрев доступную часть обрывов, я присел на камень записать наблюдения. Внезапно мне стало не по себе. Показалось, что кто-то смотрит мне в спину. Я быстро обернулся. Ни души. Цирк был пустынен, как и вся долина. Я продолжил запись, повернувшись лицом в ту сторону, откуда мне почудился взгляд. Проклятие! Теперь с другой стороны кто-то смотрел мне в спину, смотрел тяжело, настойчиво, злобно.

Я попытался взять себя в руки и прогнать страх. Тогда стало казаться, что кто-то приближается ко мне. Я не выдержал и снова оглянулся. Никого. Вдруг сзади зашуршали падающие камни. Я вскочил. Камнепады часты в горах, но этот камнепад окончательно вывел меня из равновесия. Я выхватил из кармана револьвер и выстрелил туда, откуда сыпались камни и где среди черных зубцов скал поднималось облачко пыли. Выстрел прогрохотал многократным эхом, и в наступившей тишине со всех сторон послышался шорох падающих камней. Падение их, вероятно, было вызвано сотрясением воздуха при выстреле, но мне стало вдруг так нестерпимо жутко, что я стремительно схватил рюкзак и бегом начал спускаться по крутому склону на кафандарский ледник. Лишь у подножия осыпей я остановился и перевел дыхание. Цирк, из которого я так стремительно бежал, и снизу выглядел мрачным и таинственным. А окружающий ландшафт был еще мрачнее и грандиознее. В косых лучах заходящего солнца блестели исполинские черные стены, замыкающие большой цирк кафандарского ледника. На них белели полосы снега. Черными застывшими волнами лежала морена. Трудно было вообразить более дикое и величественное место.

Солнце скрылось за зубчатой стеной километрового обрыва. Надвинулась тень, и повеяло пронзительным холодом. Нужно было торопиться. Беспокойно оглядываясь по сторонам, я двинулся вдоль края морены вниз к лагерю.

Отыскивая его глазами, я с удивлением заметил дым, поднимающийся почти вертикально в неподвижном вечернем воздухе. Неужели Иван нашел топливо в этой зеленой пустыне? Стараясь избегать открытых мест, я направился в сторону дыма. Догадка оказалась справедливой. Выглянув из-за последнего холмика, закрывавшего источник дыма, я увидел в двухстах метрах от себя пасущуюся лошадь, разложенные спальные мешки и брезент. Ярко горел костер. Иван что-то рубил возле него. Я с облегчением вздохнул, почувствовав, что возвратился домой.

— Откуда дрова? — был мой первый вопрос, когда я подошел к лагерю.

Иван ухмыльнулся.

— Я да не найду! Да я тут, Владимир Лександрыч, целое открытие сделал. Поглядите!

Я взглянул в указанном направлении. Невдалеке от лагеря на холме виднелось строение — желтоватая хижина с плоской крышей. Около нее торчал длинный шест.

— Что это такое?

— Мазар вроде. В нем дверь была деревянная. Я ее — на дрова. И палку эту, — он указал на шест, — тоже заберем. Костер будем ночью жечь...

Мазар в верховьях Кафандара, всего в двух километрах от ледника. Любопытная находка! Что за отшельник погребен здесь?

— Пойдем посмотрим, — сказал я. — Заодно оттуда шест захватим.

— Не находились за день? Хоть бы поели...

Я махнул рукой.

Недовольно ворча, Иван вытащил из костра горящую головешку и пошел следом за мной.

Мазар оказался глинобитным строением кубической формы высотой около трех метров. Окон в нем не было, только вход чернел узкой прямоугольной щелью. Густая трава буйно росла вокруг. Видно, давно здесь никто не бывал. Едва ли и пастухи знали о существовании этой могилы.

Снаружи на стенах не было заметно никаких надписей — одна шелушащаяся глина. Мы забрались внутрь. Импровизированный факел осветил пустые стены, глиняный пол, большой неотесанный камень посредине. Камень был удлиненной формы и напоминал гроб. Сдвинуть его нам не удалось.

Мы вылезли наружу. С холма, на котором стоял мазар, открывался вид, величественный и прекрасный. В вечернем сумраке гигантскими ступенями уходила вверх морена. Она упиралась в исполинскую стену хребта. В глубине цирка, где ступени морены сливались с хребтом, белели снега и неясные синеватые массы льда. А внизу, у подножия холма, уютно поблескивал огонек нашего походного «дома».

— Хорошо! — вырвалось у меня.

— Хорошо-то, хорошо, — согласился Иван, взваливая на плечо вывороченный шест, — а по мне во-о-н там всего лучше.

Он указал на еле различимое пятно перевала, через который мы пришли.

Мне вдруг стало легко и весело при мысли о завтрашнем возвращении. С особенной теплотой подумал я о наших товарищах в нижнем лагере. Как-то они там сейчас? Наверное, тоже смотрят на перевал и говорят о нас. Мы сели ужинать. Сочный плов и горячий чай показались роскошным пиршеством после двух дней «сухоедения».

— Будем сегодня сторожить? — спросил я после того, как с пловом было покончено.

— А что сторожить? — захрабрился Иван. — Тут пусто, как в голодном брюхе. Я за целый день ни одной птицы не видел, не то что зверя какого-нибудь.

— И я не видал... Странно. Какие пастбища — и ни козлов, ни других животных. Даже уларов и кекликов нет. Понять не могу, почему...

Иван вопросительно посмотрел на меня, но, видя, что я продолжать не собираюсь, занялся чаем.

Стемнело. Мы привязали лошадь поближе к лагерю и забрались в спальные мешки. Иван лег возле самого костра. Я расположился рядом с ним.

Засыпая, Иван пробормотал:

— Завтра чуть свет встать надо. До жары на перевал влезть...

Я не спал довольно долго. Дважды вставал, поправлял костер.

Проверил, заряжен ли карабин. Засунул глубже под спальный мешок револьвер. Было тихо. Пряный запах каких-то цветов густо насыщал неподвижный воздух. Лошадь спокойно щипала траву.

Я лежал, вспоминая сегодняшний маршрут: в общем, верховья Кафандара не дали интересных находок, кроме вчерашней фауны в известняках. Руды здесь нет. Но белое пятно теперь будет закрашено. Северно-восточный угол планшета закончен... Однако что за чертовщина приключилась со мною в том сае? Никогда еще я так не трусил в горах. Нервы начинают сдавать...

Незаметно я заснул.

Проснулся я от какого-то резкого движения рядом со мной. Костер догорал. Была глубокая ночь. Инстинктивное чувство опасности заставило меня вскочить. Я повернулся к Ивану и замер, почувствовав, как колючими иглами пронизывает все тело леденящий холод.

Иван, неестественно скрючившись, старался подняться, опираясь левой рукой о землю и наполовину высунувшись из мешка. Правую руку с растопыренными пальцами он протягивал перед собой, словно защищаясь от кого-то. Лицо у него было перекошено, в глазах, устремленных в темноту поверх моей головы, застыло выражение дикого ужаса.

Он силился что-то сказать и не мог; все тело его сотрясалось, как в лихорадке, лицо было покрыто крупными каплями пота.

Что видел он там, в темноте, за моей спиной?

Инстинктивно прикрыв рукой голову, я оглянулся. Догорающий костер освещал небольшую площадку вокруг лагеря. На этой площадке никого не было.

Пронзительный крик заставил меня снова повернуться к костру. Иван уже сидел на траве около спального мешка. Глаза его были по-прежнему устремлены в темноту позади меня, а в руке покачивался револьвер, направленный мне в грудь. Он с усилием нажимал пальцем на спусковой крючок. Сведенная судорогой рука плохо повиновалась. Однако я успел заметить, что курок взводится.

«Сейчас выстрелит», — мелькнуло в голове.

Я отпрянул в сторону и успел оттолкнуть направленный на меня ствол. Пуля тонко свистнула совсем близко. Я был оглушен, но все-таки успел схватиться за револьвер, прежде чем был сделан второй выстрел.

Иван закричал пронзительно и страшно и, рванувшись назад, мешком осел на землю. Револьвер остался в моей руке.

Я вскочил, озираясь. Никого не было поблизости. Лошадь, испуганная выстрелом, раздувала ноздри и косилась на меня. Я вытер со лба холодный пот и вдруг сразу почувствовал слабость, почувствовал, как от резкой, прерывистой дрожи подкашиваются колени. Кровь оглушительно стучала в висках.

Иван лежал неподвижно. Я склонился над ним. Он еле дышал и, по-видимому, был в глубоком обмороке. Я зачерпнул кружкой остывшего чая и вылил ему на голову. Пришлось повторить эту операцию несколько раз, прежде чем он шевельнулся и с усилием открыл глаза.

Я положил ему на лоб мокрый платок и возможно спокойнее сказал:

— Ну-ну, все в порядке, Иван.

При звуках моего голоса его лицо приняло осмысленное выражение. Он сбросил платок и сел. Боязливо покосился по сторонам; помолчав, хрипло спросил:

— Ушел?

— Кто?

— Да этот... из мазара...

— Что ты выдумал! В мазаре никого не было.

— Были... Много их там...

Мне стало не по себе; я невольно взглянул в сторону мазара.

— Ушел? — полувопросительно повторил Иван.

Поймите мое состояние в тот момент. Теперь мне самому смешно при мысли, какой вздор мог так сильно перепугать двух взрослых мужчин, не раз встречавшихся лицом к лицу с реальной опасностью. Но тогда... Глубокая, непроглядная ночь. Глухое пустынное место, окруженное ореолом какой-то неопределенной тайны и связанных с нею страхов. Нервное напряжение, не покидавшее нас двое суток... Наконец, дикий бред моего спутника... Все это, вместе взятое, лишило меня самообладания.

— Что ты мелешь? — грубо закричал я. — Приснилось что-то, и ты раскис, как старая баба. Ты чуть не застрелил меня!

— Я в него стрелял, — виновато пробормотал Иван, — выстрелил, а он схватил меня...

— Это я тебя за руки схватил, хотел револьвер вырвать...

Иван всхлипнул.

— Ты, начальник, не серчай. Страшно мне... Слыхал про снеговых шайтанов? Тьфу, не будь ночью помянуты... Здесь их край. Потому и зверья здесь нет. Всех сожрали окаянные. И нам с тобой голов не унести отсюда...

— Что ты мелешь? — резко перебил я его. — Какие шайтаны? Опомнись!

— Эх, не знаешь ты ничего! — махнул рукой Иван. — И зачем только я поехал с тобой?..

Он наклонился к самому моему лицу, и на меня пахнуло густым водочным перегаром.

— Да ты пьян, Иван! — вырвалось у меня.

— Чуток хлебнул на ночь для храбрости, — сокрушенно признался он, да, видно, не помогло. Боязно мне, начальник.

— Понятно, — холодно сказал я. — Так вот почему ты чуть меня не застрелил. С пьяных глаз за снегового шайтана принял.

— Не смейся, начальник...

— Какой смех! Чуть не убил.

— Наваждение яманское! Как это я в вас бабахнул?

— Тебе лучше знать, как.

— Да я вас и не видел. Вы спали вроде...

Он вдруг замолчал и принялся тревожно озираться, всматриваясь в темноту.

Я тоже оглянулся.

— Что там, Иван?

— Лошадь чего-то беспокоится. Уши навострила!

— Ложись-ка ты спать, — посоветовал я. — А то тебе с пьяных глаз еще чего-нибудь почудится. Ложись, я посторожу.

Иван отрицательно покачал головой.

Некоторое время мы молчали. Потом Иван подбросил еще топлива в костер и, уставившись на колеблющиеся языки пламени, от которых отрывались и улетали в темноту искры, продолжал:

— Ты что ни говори, начальник, нечистое тут место. Ты где слыхал, чтобы так цветы пахли? От одного их запаха голова кругом идет и в глазах мутится. Опять же мазар... Зачем он тут? Не людских это рук дело. Это снеговые шайтаны, начальник.

— Заладил — «нечистое», «не людских»... Да пойми ты, дурная твоя башка, что если даже эти, как ты их называешь, «снеговые шайтаны» где-нибудь действительно существуют, так ведь это же обезьяны, самые обыкновенные обезьяны... Ты в зоологическом саду был?

— Ну, был.

— Обезьян видел?

— Видел.

— Так вот это и есть «снеговые шайтаны».

Лицо Ивана выразило неописуемое изумление.

— Скажи, пожалуйста, — протянул он, — а я думал, обезьяны — это вроде зверей. И какой пакости на свете не бывает. Ай-я-яй, тьфу, прости господи!

До меня не сразу дошло, что Иван спьяну понял меня совсем не так, как следовало.

Продолжая покачивать головой, он поднял на меня глаза и хотел еще что-то прибавить, как вдруг гримаса ужаса исказила его лицо.

— Вот они! — исступленно закричал он, уставившись в темноту над моей головой. — А-а-а!...

Испуганно заржала и заметалась на привязи лошадь.

Нервы мои не выдержали. Сперло дыхание. Ледяным обручем сдавило голову. Мелькнула мысль, что не хватит сил оглянуться. Я тоже закричал, сам не зная почему.

Лошадь продолжала отчаянно биться. Потом я услышал, как лопнул аркан и лошадь, не переставая ржать, умчалась прочь.

До боли стиснув зубы, чтобы оборвать крик, я закинул руку с револьвером за спину и выстрелил несколько раз. Только после этого заставил себя обернуться. На площадке, освещенной костром, никого не было. Эхо отгремело, и я услышал уже издалека топот нашей лошади. Время от времени она ржала. В ее ржанье слышались испуг и боль.

Меня трясло, как в сильнейшей лихорадке. Зубы стучали так, что звенело в ушах. Колени дрожали. Я начал тереть лоб, чтобы освободиться от ледяных тисков, сжимающих голову. Рука коснулась стоящих дыбом, словно наэлектризованных, волос. Я с ужасом ее отдернул.

Прислушиваясь и всматриваясь в темноту, я кружил около костра. Чувствовал, что едва держусь на ногах, и не мог заставить себя сесть. Иван лежал неподвижно. Вероятно, он снова был без сознания.

Что увидел он в темноте за моей спиной?.. Кто напал на лошадь?..

Кажется, я громко повторял эти вопросы, бегая вокруг костра и озираясь во все стороны. Мне чудилось, что кто-то готовится прыгнуть на меня из темноты.

Ощущение это стало совершенно невыносимым, когда, окончательно обессилев, я опустился на колени возле самого огня. Это был уже не страх, а какой-то приступ безумия. В ушах звенело, голова кружилась.

Потом перед глазами мелькнуло лицо Шоды, и я вспомнил...

Стал судорожно шарить по карманам. Нашел маленький узелок. Попытался развязать его, не развязал и весь целиком бросил в костер. Узелок вспыхнул зеленоватым пламенем и мгновенно окрасил огонь костра в ярко-зеленый цвет. Вокруг распространился резкий, острый запах, напоминающий запах камфоры.

Странно, я почувствовал успокоение. Голове стало легче. Дрожь утихала. Мысли прояснились. Незаметно я пришел в состояние полнейшей апатии и какого-то удивительного покоя. Все стало безразличным. Кто бы ни появился сейчас около лагеря, я не моргнул бы и глазом.

Было очень тихо. Светлым зеленым пламенем горел костер. Цветы уже не пахли так одуряюще. Звезды казались совсем близкими. Потом они померкли, я впал в забытье.

Солнце поднялось высоко и немилосердно пекло, когда я открыл глаза. Оглядевшись, с удивлением обнаружил, что лежу одетый поверх спального мешка. Костер уже не дымился, и Ивана в лагере не было.

Постепенно я стал припоминать события минувшей ночи. Сном или явью были они? Привстал, пошатываясь от слабости, разыскал шляпу и нахлобучил ее на голову, чтобы защититься от солнца. Заметил отсутствие лошади, оборванный аркан. Отошел в сторону и увидел валяющийся в траве котелок.

Вернулся к лагерю; спальный мешок Ивана был залит чаем. Конечно, не сон! Вот так история!...

Куда же делся Иван? Я начал искать бинокль. Бинокля тоже не оказалось. Некоторое время я сидел неподвижно, соображая, что делать.

— Ого-го! — донеслось издали.

Иван шагал к лагерю. Когда он подошел близко, я заметил, что он очень бледен и расстроен. В руках у него был бинокль.

— Дело дрянь, Владимир Лександрыч, — лошадь проспали...

Я молчал, испытующе вглядываясь в него. Он продолжал, заметно волнуясь:

— И спать-то я не спал, а вот когда лошадь ушла, не слыхал. Ходил искать; следы к перевалу идут. Домой, видать убежала...

— Разве ты не просыпался ночью? — удивленно спросил я.

— Просыпался, щепок в костер подкладывал. Лошадь тут была.

— И ночью все спокойно было?

— Спокойно. А что?

— Ничего... бредил ты ночью, — сказал я, исподтишка наблюдая за ним.

Он пожал плечами.

— Снилось что-то. А вот что, — не помню. Дрянь какая-то. Жарко было. Я к утру сверху мешка лег. Да и вы тоже на мешке спали.

Я закусил губы. Иван, должно быть, не помнил ночных видений.

— Что ж, — сказал я, вставая, — надо двигаться. Придется на себе груз тащить. Донесем?

— Два мешка да седло, да камни? Я один донесу...

— Иван, а почему ты весь в чаю? — не выдержал я. — Вон сколько на лице чаинок прилипло.

— Пил ночью, котелок опрокинулся... А вы ночью, видать, костер подправляли. Лицо у вас вроде в копоти.

Я вздрогнул, вспомнив, как он выстрелил в меня.

— Да, верно, руками перемазал. Пойду умоюсь...

Прохладная вода Кафандара полностью возвратила мне силы. Вспомнилась старая истина: «Хорошо то, что хорошо кончается». Надо скорее уходить отсюда, а впредь подобные места посещать большим отрядом.

Через несколько минут, нагруженные нашим несложным скарбом, мы шагали к перевалу. Пологий подъем одолели легко и в полдень уже стояли на седловине. Полоса примятого лука указывала чей-то след. Мы тщательно осмотрели его. Нашли отчетливые отпечатки подков. Лошадь была здесь ночью. Глубокие вмятины в рыхлой почве показывали, что испуганное животное мчалось галопом.

В тени скалы на снегу, рядом с отпечатками подков, мы нашли еще след, большой и глубокий.

— Барс, — сказал Иван, выпрямляясь. — Ух, и здоровый черт! От самого лагеря гнал. На спуске, верно, прикончил.

— Он еще с первой ночи за ней охотился, — заметил я. — А мы с тобой хороши, нечего сказать...

Иван уныло покачал головой.

Я окинул прощальным взглядом пустынную зеленую долину и без малейшего сожаления отвернулся к обрывистым скалам, по которым лежал обратный путь.

Мы начали быстро спускаться.

Миновав морену, на крутом повороте тропы я нос к носу столкнулся с Кириллом. В руках у него был ледоруб, на поясе нож и два револьвера. Следом за ним по тропе карабкались Шоды и Петр, вооруженные топорами и карабинами. Это шла помощь. Мрачная физиономия Кирилла расплылась в широчайшей улыбке, Петр разинул рот, а Шоды изумленно заморгал глазами.

— Куда это вы собрались? — спросил я, когда умолкли радостные возгласы и улеглось волнение, вызванное встречей.

— Как куда! — завопил Кирилл. — Мы думали, с вами что-нибудь случилось. Ваша лошадь, как сумасшедшая, прискакала под утро; у нее вся спина когтями исполосована. Шоды говорит — барс.

— Ну-ну, что с нами могло случиться! — сказал я, снимая шляпу и отирая потный лоб.

Кирилл отступил назад, устремив широко открытые глаза на мою голову.

Петр ахнул.

— Господи, твоя воля! — услышал я сзади голос Ивана. — Владимир Лександрыч, да вы совсем седой стали!...

Я невольно схватился руками за волосы; взглянул на Шоды. Он понимающе и сокрушенно качал головой.

* * *

Вот и все!

А «снеговые шайтаны», эти загадочные древние обезьяны? — спросите вы.

Ночлег у старого мазара, несмотря на все многозначительные намеки Шоды, не прибавил ничего нового к рассказам и легендам. На Кафандаре этих животных, видимо, нет и никогда не было. Зато ботаническая экспедиция, которая несколько лет спустя работала в этом районе, обнаружила там среди альпийских лугов целые заросли редких ядовитых эфироносных растений. Думаю, что их ядовитый аромат в условиях разреженного воздуха высокогорья возбуждающе подействовал на нас с Иваном. По-видимому, этим цветам и был обязан Кафандар своей дурной славой.

В Душанбе мне удалось узнать, что старый мазар, возле которого мы ночевали, был сооружен еще в начале прошлого века. Какой-то местный феодал, охотясь в верховьях Кафандара, испытал там вместе со всей своей свитой приступ безумия. Кажется, охотники ночью передрались и в драке проломили голову ученому мулле — одному из приближенных феодала. Охватившее их ночью безумие они приписали чирам «снеговых шайтанов». И они решили похоронить муллу в верховьях Кафандара, чтобы насолить «шайтанам», которым придется далеко обходить святую могилу.

Дикий бред Ивана, конечно, объясняется не только действием ядовитых цветов, но и выпитой для храбрости водкой. Напавшего на лошадь барса Иван принял за стаю «снеговых шайтанов», о которых все время думал.

Ну, а сами «снеговые шайтаны»? Существуют ли они?

Теперь я твердо убежден, что существуют. Во время второй мировой войны мне пришлось побывать в Иране. Там я прочитал в одной индийской газете о странной обезьяне, убитой в Гималаях во время постройки Бирманской дороги. Судя по описанию, эта обезьяна была хищником и во многом отличалась от современных обезьян. Труп животного заморозили и отправили в Англию на одном из транспортных судов. Шла война, и судно до английских берегов не доплыло. Где-то у берегов Мадагаскара транспорт был торпедирован фашистской подводной лодкой. Единственное доказательство существования древних обезьян в горах Центральной Азии погрузилось в глубины Индийского океана вместе с останками разбитого корабля.

Наука требует доказательств. Поэтому загадочные обезьяны-хищники вместе с современными африканскими динозаврами и сегодня еще остаются нераскрытой страницей в книге природы. А раскрыть эту страницу было бы очень интересно. Новое звено вплелось бы в далеко еще не полную цепь наших обезьяноподобных предков, подтвердилась бы еще одна легенда гор, и я, наконец, узнал бы, отчего пали наши лошади на Бель-Даре.