Охота на кентавра (сборник)

«Антиквары»

Синие — зеленые

Жаркие волны пшеницы набегают на деревянные стены поселка. Ветер полудня поднимает клубы пыли на единственной улице, треплет гривы дремлющих лошадей, гремит жестью крыш.

Авл дремлет, сидя на ступеньках, лицо его скрыто полями шляпы, Боули стоит рядом, опираясь спиной на перекладину, к которой привязаны лошади, и рассеянно вызванивает шпорой на сапоге. Прищурившись, он смотрит вдоль улицы, на которой хозяйничает ветер.

Вдруг из пелены пыли появляется странная фигура.

— «Зеленый», — говорит Боули, оживляясь. — Лопни мои глаза, «зеленый»!

— С чего ты взял? — сонно бормочет Авл, не поднимая головы. — Они здесь редко появляются.

— «Зеленый»! Я их нутром чую. Посмотри, что за нелепый вид!

Авл смотрит: — Он чересчур похож на нас, чтобы быть «зеленым». Да и что «зеленому» здесь делать?

— Заблудился, наверное. А похож, оттого, что в Игре наступило равновесие.

Гражданин в бостоновом костюме и с портфелем в руках неуверенно топчется на месте:

— Вы мне не подскажете, как пройти в учреждение?

— Подскажем, подскажем! Топай сюда! — Боули широко улыбается, излучая радушие.

Гражданин с портфелем приблизился.

— Не известит ли нас досточтимый сэр, куда он направляется? — Боули раскланялся.

— К себе на службу, в министерство, скромно ответил «сэр».

— Куда? Что? — одновременно вскричали друзья.

— В учреждение, — объяснил гражданин. — Я, знаете ли, потомственный служащий. Мой прадед, и мой дед, и мой отец служили чиновниками и ходили на службу каждое утро. Вот и я туда же направляюсь. Вот только направление никак не могу определить.

Друзья удивленно переглянулись. Дело в том, что на Земле давно уже никто не служил и не ходил на работу. Автоматические подземные фабрики обеспечивали население всем необходимым.

— Да ты-«зеленый»! — нашелся наконец Боули.

Гражданин покраснел, нарисовал ботинком зигзаг на пыли и сказал: — Да, «зеленый» и горжусь этим!

— А мы- «синие»!

В следующее мгновение гражданин был поднят в воздух и зацеплен воротом за крюк, на который вешали седла. Носками ботинок он пытался достать до земли, портфелем стыдливо прикрывал живот.

— Бить будете? — осведомился он из-под шляпы, которая сползла ему на лицо.

— Не будем, — успокоил его Боули, доставая нож. — А просто прирежем!

Он поправил на чиновнике шляпу и дал тому хорошенько рассмотреть отточенное лезвие.

— Право сохранения личности! — напомнил гражданин.

— А нам плевать! — заверил его Боули. Сохраняйся, если сможешь!

Боули прикоснулся лезвием к горлу чиновника.

— Гы, гы, гы, — сказал тот, и друзья не поняли, что он имел в виду.

— Постой, Боули, — вмешался Авл. — Слышал ли ты, чтобы когда-нибудь «синий» прикончил «зеленого», или наоборот?

— Сказать по правде, нет. Я и раньше думал: почему это?

— Оттого, что «синие» и «зеленые» находятся в двух разных потоках времени, которые, хотя и текут в одном направлении и с одинаковой скоростью, но никогда не пересекаются. Понял?

— Нет, — честно признался Боули и посмотрел на чиновника, тот молчал.

— Это так, словно между нами находится прозрачная, но непроницаемая стена. Мы не можем нанести им вред.

— Стена? А я вот проковыряю ее ножом! — заявил Боули, подступая к чиновнику и готовясь к решительным действиям. Но вдруг…

В воздухе лопнула невидимая струна, и нож выскользнул из руки Боули, которая превращалась в щупальце.

Был ход «зеленых».

Авл и Боули потеряли форму и растеклись студенистой массой.

— Гы, гы, гы, — снова сказал служащий, и друзья поняли, что он смеется. Сам он принял более респектабельный вид, вместо мятой шляпы появился котелок, портфель превратился в саквояж. Единственное, что утешило друзей в этот плачевный для них момент, это то, что чиновник продолжал висеть, но уже на дереве.

— Убери свое тело, отодвинься, — говорил Авл другу, стараясь не впадать в панику, иначе мы перемешаемся.

С большим трудом они раздвинулись, потом собрались каждый в своем теле. Посмотрели друг на друга: нечто среднее между амебой и лягушкой. Посмотрели на чиновника и воскликнули:

— Ну и страшилище! Он почти не изменился! Крепкий орешек!

— Ну и уроды! — сказал гражданин. — Немедленно отпустите меня, дьяволы! Мне пора на работу!

— Ничего, проветрись, — сказал Боули, оглядываясь. — Куда нас занесло на этот раз?

Поселок окружали смрадные бурые болота.

Из душного тумана неслись резкие ликующие вопли и булькание, шел теплый дождь.

— Ты знаешь, у меня такое чувство…смущенно признался Авл, — меня так и тянет в теплую жижу, мне хочется… КАНАКАТЬ… Но я еще не знаю, что это такое.

— А меня тянет… ПОКРАПАТЬ этого типа, — сознался Боули, с трудом вставая вертикально, но едва дотягиваясь до ботинок гражданина.

— Не надо, — сказал тот, поджимая ноги. Право сохранения. Отпустите меня, демоны, чур меня!

— Эх, — с досадой воскликнул Боули, растекаясь по траве. — Я даже не могу дотянуться до него! И впрямь мы не можем нанести ему вред. Откуда взялись эти потоки?

— Это давняя история, — начал Авл. — После изобретения машины времени было создано Министерство Усовершенствования Природы. Нужно сказать, что к тому времени экология была разрушена довольно основательно, восстановить ее — не приходилось и думать. А вот вернуться к исходным ошибочным решениям и исправить их — появилась возможность. Были выявлены ключевые моменты и произведено вмешательство в ход истории. И… ничего не произошло!

— Ошиблись в расчетах?

— Нет, все было сделано правильно, и мы оказались в наилучшем варианте. Вот только убедиться в этом никак не могли. Все выглядело так, словно ничего не изменилось. Как узнать, что тебе хорошо, если всем одинаково хорошо? Сравнивать не с чем!

— Ты понял, а? — восторженно обратился Боули к чиновнику. — Лопни мои глаза!

— А мне плевать, — спокойно ответил тот. Вы можете рассказывать любые басни и сходить с ума, меня это не волнует.

Авл продолжал: — Тогда решили сделать базу для сравнения. Все население было разделено поровну, на две партии. Ученые занялись усовершенствованием Природы раздельно, лишь для своей половины. Появилась возможность сравнивать, а сами партии стали называться «синие» и «зеленые».

— Но почему именно «синие» и «зеленые»?

— Нечто подобное уже было когда-то. В древней Византии масса городского плебса находилась на полном обеспечении государства, но, имея досуг, не стала заниматься науками или искусствами. А занялась… игрой! Игрой на гонках колесниц. Болельщики разделились на две партии: «синих» и «зеленых».

— Откуда же у нас могла взяться игра? — недоумевал Боули. — А ты, чиновник, какого мнения?

— А мне плевать! — качнул тот ботинками. — Я как ходил на службу, так и буду ходить. Я не изменюсь!

— Зачем заниматься науками и трудом, если улучшить свое положение можно простым способом: изменяя свое прошлое, перебирая варианты развития? Воздействия стали производиться случайно, все равно просчитать все возможности невозможно. Так возникла Игра. Она выглядит сейчас как жесткое зондирование прошлого, как выстрелы в историю. Каждое такое зондирование, или ход, как его называют, означает появление еще одной ветви времени. А для нас это выглядит как увлекательное путешествие по формам жизни…

— Откуда же эти формы? Почему мы сами меняемся?

— Черт его знает! Видимо, природу безнаказанно ворошить нельзя. Наверное, наши выстрелы в прошлое достигают теперь таких незапамятных времен, когда разумная жизнь только появлялась. Как биологический вид мы уже исчезли, заблудились во времени, а как разумные существа можем исчезнуть в любом очередном ходе…

— Страшновато…

— А тебе не все равно? Исчезнем, потом снова появимся, а, может быть, и не появимся… Кстати, в космосе до начала игры мы не успели встретить ни одной формы жизни. Сейчас, оставаясь на Земле, мы как бы путешествуем по обитаемым мирам, перебирая все возможные пути развития жизни.

— Может быть, мы в конце концов наткнемся на свою первоначальную, человеческую форму?

— Может быть! Но только не узнаем этого! Для нас сейчас каждая форма и первоначальная, и человеческая — итог развития одной ветви природы…

Друзья замолчали, им стало не по себе. Они смотрели в глубину туманных болот, словно увидели там призраки цивилизаций, сотворенных случаем, а потом стертых простым перебором вариантов. От неприятных размышлений их отвлек голос служащего: — А мне плевать! У меня дедушка был служащим и папа был…

— Что это ты расплевался? — с облегчением спросил Боули. — Здесь и так сыро! Захватим его в болото? Новая память мне подсказывает, что если его хорошо выдержать в грязи недельку-другую…

— Не успеете — скоро ход «зеленых».

— Вы посмотрите на него: какой смелый! Может, ты против Игры?

— Просто вы все с ума посходили! Идиоты!

— И путешествия во времени тебя не увлекают?

— Я в вашем аду заблудился.

— И смена обличий не нравится?

— Я останусь тем, что я есть на самом деле. А вы можете переделываться, я вам не поддамся, демоны. Чур меня!

— Мужчина ты или нет, в конце концов?

— Я государственный чиновник! И папа мой был чиновник!

— Тьфу, — только и нашелся сказать Боули. — Хотел бы я знать, где ты сейчас найдешь свое министерство?

— Это мое дело, — с достоинством ответил чиновник.

— Ты говоришь, что мы не можем нанести ему вреда? — обратился Боули к другу. Тогда большой беды не будет, если мы его утопим в грязи.

— Не имеете права, — начал было гражданин, но в воздухе оборвалась невидимая струна, и голос его превратился в трубное: бу-бубу… Был ход «зеленых».

Друзья с удивлением наблюдали, как гражданин превращался в огромного диплодока с котелком на маленькой голове и с «дипломатом» на кончике хвоста. Авл и Боули покатились со смеху.

— Мой отец был бу-бу-бу, — говорил ящер. — Мой дед был бу-бу.

— Мой папа был чиновник! — крикнул ему Боули. — Буль-буль.

— Мой мама был чиновник! — поддержал его Авл. — Буль-буль.

— И я им буду! — хором закричали друзья, превращаясь в лужу зеленоватой жидкости.

Увы, Игра вернулась к началу начал всех времен, а друзья превратились в сине-зеленые водоросли — первый вариант жизни.

Игра прекратилась. Один лишь динозаврчиновник остался. Такой уж несгибаемый он был. Он задумчиво наступил на мутную лужицу ногой-столбом: А кем я, собственно, управлять бу-буДУ?

Ему никто не ответил. Горячий вихрь инертных газов проносился над голыми скалами.

Природе еще предстояло возникнуть.

Поразмыслив, начальник решил, что министерства в ведомства рано или поздно появятся в ходе эволюции, нужно лишь обождать.

Он отправился бродить, а чтобы не терять квалификации, повторял на память инструкции.

— Параграф первый, — раздавалось над мертвой планетой. — Активно поддерживать мероприятия по изучению климатической системы и последствий климатических изменений. Бу-бу-бу. Параграф второй. Следует шире информировать общественность… Вжи-у-у-у-бубу-бу-вжиу-у-у-у… И тот потеряет душу, кто захочет сохранить ее…

Проходящий мимо

Ярмарка в полдень — как перезрелый плод.

Был тот час, когда солнечная радиация, проникая в плоды, превращает сладость в горечь, а сок под красной кожицей вдруг тяжелеет.

Вот такие мелочи, вовремя замеченные, и создают для тонкого наблюдателя неповторимый привкус события.

Я увидел старика около лавки с игрушками. Он курил длинную папиросу и улыбался.

У него были удивительные детские глаза цвета чистой бирюзы и скорбная складка у рта.

«Добр и горек, — подумал я. — Нужно запомнить».

— Детей у меня никогда не было, — обратился ко мне старик, — но я люблю покупать игрушки.

Я промолчал, делая вид, что разглядываю витрину. Он продолжал улыбаться, заглядывая мне в глаза снизу вверх: — Не знаю, как вы, а я не устаю удивляться этому малому народцу. Сами по себе, без человека, эти игрушки мертвы, но словно ждут чего-то. Вот посмотрите на него.

Он надел па кисть руки какую-то тряпочку и закрутил ею у меня перед носом:

— Но если взять их в руки, они оживают. Ваша вера вдохнула в них жизнь. Смотрите, как он радуется!

Игрушка, которую я только сейчас разглядел, неожиданно повела уродливым лицом и осмысленно глянула на меня круглыми глазами.

Я поежился от мерзкого впечатления, мне захотелось уйти, потому что мой вкус никогда еще меня не подводил.

— Зайдем, выпьем немного. Я угощаю, предложил он и потащил за собой. Мы вошли в душный салон и с трудом нашли место у окна.

— Меня зовут Диамани. Немножко непривычно, правда? — старик тихо засмеялся. — Это старинная фамилия цирковых клоунов и фокусников. Я, наверное, ее последний носитель. Хоп! — старик вытащил у меня из кармана желтый чужой бумажник.

— Не удивляйтесь, — старик заказал вино, положил бумажник на стол, рядом с игрушкой. — Очень старый и простой фокус.

Некоторое время мы молча пили абсент.

— Мне кажется, вы один здесь можете понять меня, — старик задумчиво смотрел в окно, в его глазах отражалась ярмарка. — Во-первых, вы такой же путешественник и случайный человек здесь, как и я. Во-вторых, оставляете впечатление умного человека. У вас хорошее лицо. По лицу я определяю человека.

— И я тоже. Вам нужна помощь? — осведомился я, избегая его взгляда и настораживаясь.

— Вы были в цирке? Что вы о нем скажете?

— Прекрасный цирк. Прекрасная ярмарка. И все это в таком маленьком красивеньком городке.

— Вы внимательно смотрели представление?

— Я всегда на все смотрю внимательно, ибо я художник. Смотреть — моя профессия.

— Вам не показалось ничего странным?

— Не показалось, — признался я.

Диамани покачал головой.

— А у меня сложилось впечатление фальши. Вы как человек с художественным вкусом должны понять меня.

— Не понимаю.

— Давайте разберемся. Вы помните фокуспика? Как он вам?

— Творил чудеса.

— Вот именно. Я открою вам нашу «кухню». Понимаете, фокусник, показывая номер, производит девять из десяти действий лишь затем, чтобы отвлечь внимание зрителя, и только одно-единственное, чтобы сделать сам фокус. Скажем, он манипулирует перед зрителями правой рукой, а сам в это время левой может спрятать слона. Просто зритель не знает, куда и когда нужно смотреть, чтобы уловить десятое, самое главное движение, и поэтому упускает его. Но я-то знаю! Я его упустить не могу — сам делал такие фокусы — и все-таки упускаю!

— Вы ошиблись!

— Я профессионал и знаю, что говорю. Он только имитирует фокус!

— Что это значит? Настоящий фокус — подделка чуда. Так? Выходит, что подделка подделки чуда — самое настоящее чудо?

— Вот именно! Допустим, некто очень несведущий наблюдает работу иллюзиониста. Фокус он воспринимает чисто внешне, как всякий зритель. Но наш-то зритель знает, что фокус — это лишь ловкость рук, что чуда нет. А он, этот сторонний, может и не знать. Поэтому, желая воспроизвести фокус, делает именно чудо! Чисто механически, как ритуал, он воспроизводит все девять движений, кроме главного, — и фокус получается: вещи у него исчезают и появляются, ноги отпиливаются и присоединяются, сам он летает по воздуху…

— Не может быть! Но кто эти волшебники? И зачем это все им нужно? спросил я, чувствуя, как свет ярмарки тускнеет для меня.

— Могу лишь догадываться. Вы можете мне не верить, но это… марсиане! Разведка под видом цирка.

— Кто? — глаза у меня полезли на лоб.

— Не подумайте, что я псих. Давайте разберемся дальше. Если бы вы ходили в цирк часто, то заметили бы, что вся игра артистов копируется каждый раз с поразительной точностью. Каждый вечер при втором выходе клоун случайно путается в занавесе и сталкивается с уходящим акробатом и каждый раз ошибается в одном и том же слове. Понимаете, это как граммофонная пластинка, которая вместе с музыкой воспроизводит все царапины.

— Ну и что? Обычная зап… — начал я, но спохватился. Мне показалось, что бармен прислушивается к нашему разговору, проходя мимо. И я обратился к нему: — Каким образом можно уехать из этого городка?

— Таким же, каким ты попал сюда, приятель, — пароходом, — бармен покосился на меня. — Он здесь единственное средство передвижения. Да только он уплыл полчаса назад. A следующий будет завтра в полдень.

Бармен, полный мужчина в грязном переднике, отошел, что-то бормоча про алкоголиков, а мы со стариком долго молчали. Мне было неловко, а Диамани выглядел как обиженный ребенок — вот-вот заплачет:

— Не хотите верить — не верьте. Сколько человек участвуют в представлении?

— Восемь-девять.

— А в гостинице живут только двое. Пойдите поищите других, я не нашел это факт.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал я, берясь за шляпу и поднимаясь.

— Вы не хотите помешать им? — жалобно спросил старик.

— Нет. У меня более важное дело, чем война с марсианами. Я, знаете ли, путешествую, набираюсь впечатлений, то есть занимаюсь делом, я в творческой командировке.

Но тут безошибочное чутье подсказало, что на улице меня поджидает опасность, и я сел на место.

— Сколько живу, не слышал ничего подобного, — удивился старик. — Для меня командировка всегда связывалась с закупкой зерна…

— Иногда и за впечатлениями можно ездить, если за них потом заплатят…

— Если вы художник, то где ваши краски, мольберт?

— В гостинице, — соврал я. — Можно писать по памяти и не только красками…

— Все это очень странно…

— Стоит ли мешать парням? Это им может не понравиться, — я решил переменить тему. Он меня злил все больше. Мое равновесие и ясность, которые я с таким трудом поддерживал в себе, были утрачены. — В конце концов, это лишь мелкие воришки крадут то, что принадлежит другим по праву собственности, я взял со стола папиросу и закурил, слегка передразнивая его.

— Что крадут?

— Да вот это все, — я развел руки. — Каждый лучик, каждый атом запаха, каждый шорох.

Мое чутье говорило мне, что старик не выдаст меня, будет молчать.

— А разве это стоит что-нибудь?

— Ах, дедуля… В ваше время как говорили; быть или не быть? А в наше: иметь или не иметь. Я имею потому, что заплатил. А им платить нечем, вот они и крадут.

— За что заплатил? За солнце, за воздух…

— И за тебя! Пойми, дедуля, ты давно мертв. Ты — ископаемое. Хотя, признаю, ты прекрасен. И куришь замечательно. Я это запомню и унесу в будущее. Смотри…

Я картинно затянулся, но тут же закашлялся, потому что короткие, но сильные ручки старика крепко схватили меня за лацканы.

— Дедуля, рассыплешься, — выговаривал я сквозь кашель, — не мни пиджак…

— Путешествуешь по времени и коллекционируешь чужую жизнь?

— Точно!

— Руки у меня еще сильные, и я мог бы, но ладно… — старик вдруг отпустил меня и показал игрушку, она неприятно глянула на меня пронзительными бусинами глаз. — Мы-то живы, а ты призрак.

Тут что-то произошло, словно мимолетное облачко набежало на солнце. Посетители все так же шумели, но мы со стариком насторожились. Диамани оглянулся, у входа стояли двое, у них были угловатые, непропорциональные фигуры. Я понял, что все дело в атлетически широких плечах и маленьких головах.

— Эти двое из цирка, — старик скользнул со стула. — Бежим!

Но я успел схватить его:

— Постой! Если не ошибаюсь, они хотят потолковать с тобой.

Я и сам хотел встать, но понял, что ноги мои парализованы. Одновременно я почувствовал, что чужая мысль шарит в моем мозгу.

Я поспешно поставил блок — запел вполголоса бессмысленную песенку: «Тра-та-та…».

Фигуры направились к нам, старик пытался встать: — Расскажи всем…

«Тра-та-та», — думал я. В руках у высокого оказалась стеклянная трубка со спиралью внутри. Подходя и держа ее на уровне живота, он прицелился в старика.

Послышался шипящий звук, и старик упал головой на стол. А смертоносный ствол нацелился мне в лоб. Я широко улыбнулся им: — Вы врачи?

— Кто такие в-врачи? — спросил высокий.

— А почему вы так решили? — удивился низенький. Одну минуту я выиграл.

— Этот старик — явно сумасшедший! Вы сделали ему укол? — Я честно смотрел им в глаза и думал: «Тра-та-та…»

— Укол? Да, мы его успокоили. Ха! Вы пришли вместе? — Его мысль упорно рылась в моем мозгу, но я неплохо ставлю блоки.

— Нет, мы случайно оказались за одним столиком. Он, знаете ли, нес такую чепуху…

— Какую?

Все шло хорошо, но я стал опасаться за стабильность своей формы, еще немного — я «поплыву», потеряю видимость…

— Про вторжение марсиан и все такое. Я не совсем понял. Чистый бред!

Низкий кивнул убийце, и тот убрал генератор. У меня отлегло, пот заструился у меня по спине.

— Вам следовало бы лучше следить за своими психами, чтобы они не сбегали и не приставали к порядочным людям! — Я повысил голос, чувствуя, что наглею от неожиданного везения.

— Не беспокойтесь, в следующий раз будем внимательней, — усмехнулся низкий и взял со стола желтый бумажник, бегло просмотрел и сунул себе в карман.

— Вы заберете старика? — Я был честен до конца.

— Мы пришлем санитаров, — низкий повернулся, чтобы идти.

— Ты не видел, не слы-шал, не зна-л, — высокий наклонился надо мной. По-нял?

— Вы, наверное, путешественник? — оглянулся низкий. — Так я очень вам советую следовать дальше!

Глядя им в спины, я думал: «Тра-та-та», и когда они шли но улице тоже. Но вот опасность пропала. Я вытер пот со лба и огляделся. Ничего не изменилось вокруг, подгулявшие фермеры шумели, мухи кружились над столом.

Диамани поднял голову и улыбнулся. Это была улыбка идиота. Его бирюзовые глаза отражали мир, как витрина, за которой ничего не было. Психозонд — серьезная штука, сейчас у старика мозг годовалого ребенка, практически он мертв. Изо рта у него побежала слюна, он загукал.

Я отвернулся и встал:

— Я напишу тебя, старик, добрым и горьким. Я дам тебе бессмертие. Прощай.

Но ноги меня не слушались. Неужели эти твари парализовали меня навсегда? Шаг, еще шаг, нет, иду. Пошел. Какое счастье, и как я ненавижу этих «коршунов».

Проходя мимо стойки, я бросил на нее монету.

— Постойте-ка, — внезапно сказал бармен. — Ваш друг уже заплатил!

— Возьмите еще! — Мне было досадно за глупую задержку.

— Не нужны мне ваши деньги, — обиделся он. — А что это с ним? Что с вашим приятелем?

— Ничего. Просто выпил лишнего, вот и развезло на жаре. Вам-то что за дело? И кроме этого, он мне не приятель.

— Но вы пришли вместе!

— Ну и что? Это чистая случайность.

— Случайность? Послушай-ка, Руди! — Позвал он, и из-за стола поднялся рослый мужчина с пистолетом на животе и звездой на груди. — Подойди сюда!

— В чем дело? — приблизился тот.

Представителей власти я не люблю — от них у меня дрожь в коленях. Во все времена они одинаковы: напяливают ли на себя светящийся балахон или ремень с пряжкой.

— Этот тип уверяет, что не знает вон того старика, что скис за столом. Но они вместе пришли и разговаривали как друзья.

— Ну и что? — Руди поправил пистолет на поясе. — Он не заплатил?

— Наоборот! Он хотел заплатить дважды. А со стариком что-то неладное.

— Пойдем поближе посмотрим, — и шериф толкнул меня дулом.

Мы вернулись к столику. Диамани спал, пуская пузыри. Все попытки привести его в чувство ни к чему не привели. Он просыпался, смотрел на нас бессмысленно и засыпал снова.

— Ничего не понимаю! Старик был совершенно трезв, когда пришел сюда. Не мог он скиснуть от рюмки абсента!

— Он, наверное, алкоголик, — предположил я. — С ними такое случается.

— Вы его знаете? — спросил шериф.

— Вижу в первый раз! Мы случайно оказались за одним столиком.

— Врет! — вставил бармен.

— Какие ты имеешь претензии к этому парню?

— Эта мокрица мне не нравится! — Громогласно заявил бармен. — Он не смотрит в глаза собеседнику.

— Хотелось бы что-нибудь посущественней!

— Бумажник! — Вспомнил чертов бармен. — Старик расплачивался из желтого бумажника. А сейчас его нет.

Стали искать бумажник и, естественно, не нашли. Обыскали меня, выложили на стол все мои деньги, документы, книгу.

— Ты посмотри, какая смешная фамилия у писателя. «Семь футов — под килем». Слышал такую?

— Никогда, — рассеянно ответил Руди, раздумывая. — Куда же делся бумажник?

— Тут приходили двое, — сообщил бармен. И говорили с этим как знакомые. Старик уже спал, они и унесли.

— Кто к вам подходил?

— Случайные посетители. Искали свободное место. Не нашли и решили идти в другой бар.

— Врет! Места были.

— Что ты предлагаешь?

— Засади его в кутузку!

— Умник! За что, по-твоему, его сажать?

— Он собирался уезжать, — вспомнил бармен. — Спрашивал Про пароход.

— Ну вот что, — решительно сказал Руди. Дело и впрямь подозрительное и требует расследования. Пароход ушел час назад, и до завтра вам не выбратьсй из города. За это время я найду тех двоих и устрою вам очную ставку. Сажать я вас пока не буду, но держитесь у всех на глазах.

— Постой-ка, Руди, а что мне со стариком делать?

— А мне что?

Начался бурный спор, и я им воспользовался, сгреб все со стола и выскользнул из бара.

А через пять минут я был уже на пароходе.

На том самом, что ушел час назад.

Высокие белые трубы нещадно дымили, лопасти колес весело шлепали но волнам. Пахло речной тиной и луговыми цветами. Ветер нес над водой целые облака бабочек. Я смотрел назад, там скрылся чудесный городок Тома Сойера, и меня мутило от рывка во времени.

Мне казалось, что тысячи бабочек мельтешат у меня в мозгу.

— Да, да, — мысли мои путались. — Все дело именно в этом: если бы я вмешался и погиб, то кто бы тогда описал все это?

И в памяти у меня отпечатались параграфы «Инструкции для путешествующих во времени по лицензии», именуемых в народе «голубями».

«1. Проходите мимо — вот первая заповедь путешественника.

2. Берегите себя. Помните, что информация, которую вы несете в себе, бесценна…» и т. д.

«Да, правильно, то, что во мне, — бесценно, ведь я художник… Проклятые „коршуны“ приняли старика за агента таможни, а он их — за марсиан… Это просто несчастный случай. Старик оказался чересчур наблюдательным, а они — мнительными… Но я-то здесь при чем?» Я встал и прошелся на ватных ногах. Решил размяться и сделал несколько упражнений.

Вдруг что-то острое уперлось мне в бок. Я замер, покрываясь потом: нож или дуло? «Коршуны» могли оказаться достаточно хитры и последовать за мной скачком во времени.

Но нет, это просто кукла в кармане. Бусинами глупых глаз она смотрит на меня, открывает рот и говорит голосом Диамани; «Призрак!» — Мертвецы! громко говорю я и выбрасываю противную куклу за борт.

«Нужно лишь подождать… Река времени несет меня мимо, и я не могу цепляться за берег чужой судьбы. Я затянут в движение и ничего изменить не могу… Только наблюдать. Я — проходящий мимо».

Заговор серых

Что-то мне тоскливо. Холодный дождик достает на самом дне ямы, в руках у меня — обрез двустволки, заряженный картечью. Напротив притулился босс-наниматель, старикан, по виду — сумасшедший. Одним словом: сидим в засаде.

А все — проклятые деньги, вернее — их отсутствие. Откуда он взялся, этот проклятый старикашка? Сам оборванный, а карманы полны денег. Уверял, что дело чистое, что мне не придется и на курок зажимать. И вот вам!

Вечереет, у меня давно мокрая спина и зуб на зуб не попадает, а у шефа течет из носа.

Ненавижу сопливых старикашек! Босс иногда встает и, раздвинув кусты, смотрит на мокрое пустое шоссе. Тогда мне хочется разрядить обрез ему в спину. Старикан садится и хлюпает носом. Меня передергивает.

— Скоро туман, — говорю я как бы между прочим.

— Ну и пусть, — рассеянно отвечает босс.

— Как это пусть? — От возмущения меня подбрасывает на месте. — А стрелять как?

— Надеюсь, что до стрельбы дело не дойдет, — говорит наниматель, поднимает на меня красные глаза и смотрит так, словно видит впервые.

— Так, хорошо, — злюсь я. — Зачем же мы сидим здесь, по-вашему?

— Это мое дело! — старик вдруг проявляет упрямство. — Я плачу и за все отвечаю. Ваше дело — ждать!

Я открываю было рот, чтобы сказать все, что я думаю об этом самом деле, но вспоминаю о полученном задатке и закрываю рот. Черт с ним! Посмотрим.

Мы долго сидим молча, мне становится невмоготу.

— А кто этот тип, которого мы должны… убрать? — спрашиваю я, хотя прекрасно знаю, что на такие вопросы не отвечают. Но старикан, видимо, дилетант.

— Когда-то он слушал мои лекции, — говорит он и замолкает, задумавшись.

— А потом?

— Потом был «мэнээсом» в моей лаборатории.

— А как его звать? — Меня начинает развлекать этот наивный разговор. Но старик спохватывается: — Вам это необязательно знать! Назовем его, например, Петровым. Петровы вообще сейчас расплодились во множестве. А меня зовут Авирк, так и говорите, если загребут.

— А кем вы были, босс?

Старик долго и неудобно возится в своем углу, сморкается, смотрит на часы, делает массу ненужных движений, потом успокаивается и отвечает:

— Я был профессором, заведовал кафедрой, руководил лабораторией, да и мало ли…

— Как же вы с Петровым схлестнулись?

— Мы не схлестнулись, — старик опять долго возится, потом говорит. Ладно, я тебе расскажу. Все равно ничего не поймешь. Я говорил об этом уже многим. Даже в газеты писал. Никто не хотел слушать. Ослы! Чуть в психушку не засадили, смеялись в лицо. А все — ОНИ…

Наступила пауза, во время которой старик бормотал что-то невнятное. А мои подозрения, что я связался с психом, сильно возросли. Наконец, успокоившись, босс продолжал:

— Сразу же после окончания университета он попал ко мне в лабораторию. Ничем особенным не отличался. Серая личность! Правда, прослушал курс биологии, разбирался в эволюционных теориях. Но студенты часто тратят время, изучая ненужные вещи. Помню, мы занимались тогда долгосрочным прогнозированием климата методом Дельфи. Что это такое? Например, собирают наиболее видных и сведущих специалистов отрасли. Они сидят и. гадают, основываясь на своих знаниях и интуиции, что нас ждет в будущем. А наша роль заключалась в проведении своеобразной игры, в ходе которой вырабатывалось компромиссное решение задачи, усредненный прогноз. И вот приходит ко мне как-то мэнээс Петров и говорит примерно следующее: «Вам не кажется странным, профессор, что предчувствие случайного человека с улицы мы бы в расчет никогда не приняли и отбросили как ничтожное, а предчувствие нескольких людей считаем обоснованным прогнозом? Так, словно от простого сложения мозгов может увеличиться гениальность или несколько человек не могут одновременно ошибаться?» Я, помню, возмутился от такого непонимания сути нашей работы. Но у Петрова была, оказывается, уже целая теория: «Мы, работая по Дельфи, ходим по краю вулкана интуитивного мышления. Механизм интуиции мы не знаем, а своими методами лишь „подбираем“ то, что случайно выбрасывается из его жерла. Почему бы нам не заняться самым главным — тем, что заставляет нас что-то предчувствовать? Ведь если это чувство обостряется методом Дельфи, это значит, специалисты его как бы возбуждают друг в друге. И точно так же можно обострить свое собственное предчувствие…» Старик оборвал свою речь и задумался.

Некоторое время мы сидели молча, потом я попытался привлечь внимание старика:

— Как вы назвали этот метод? Метод Дельфина?

— Что? — Босс выпучил на меня глаза, словно я сделал что-то кощунственное. — Что ты сказал? И перед ним я распинаюсь битый час!

— Но-но! Вы поосторожнее. Я в школе учился, — сказал я, для убедительности берясь за обрез и прислоняя его к себе. Но потом решил, что от подобной демонстрации силы можно снести себе полчерепа, и поспешно отставил ружье в сторону.

— Ну что, и спросить нельзя?

Но старик на меня разобиделся, он полез смотреть в свой бинокль, повернувшись ко мне спиной, и долго оставался в таком положении.

Наконец, устав от одиночества, я стал его дергать за полу и просить: Что было дальше? Расскажи, босс!

— Все равно, — сказал старикан, садясь, все равно ничего не поймешь. Слушай дальше. Оказывается, Петров, слушая курсы биологии и эволюции, почерпнул одну любопытную мысль. Он мне тогда ее и изложил. Дело в том, что в ходе эволюции у животных органы чувств и мозг развивались как бы параллельно, взаимозависимо друг от друга. Для того чтобы обработать возрастающий поток информации, необходим все более сложный мозг. И, наоборот, развитый мозг требует все больше информации и развитых органов чувств. Человек, будучи венцом эволюции, имеет и наиболее развитый мозг и наиболее чуткие органы. Иначе, наверное, нельзя…

— А собака? — спросил я.

— Что собака? — не понял Авирк.

— Нюх-то у нее какой! Почище, чем у человека! — торжествующе заявил я.

— Фу, идиот… Прости. У собаки, конечно, нюх, но видит она плохо. А осязания совсем нет. Я говорю обо всем восприятии, о сумме получаемой информации. А человек хорошо видит, и слышит, и обоняет. Понимаешь мою мысль?

— Не вашу, а Петрова, — обиженно заметил я.

— Ну да, Петрова, — смешавшись, согласился старик. — Я столько передумал об этом, что привык считать его мысли своими. Помолчи, не сбивай меня глупыми замечаниями! Так вот, на протяжении последней тысячи лет органы чувств у человека не развиваются, в то время как мозг соверщенствуется: усложняется и увеличивается в объеме. Более того, в последнее время наши чувства притупляются: мы носим очки, потеряли обоняние из-за курения, почти оглохли от грохота машин и т. д. Получается противоречие. Мозг развивается, жизнь усложняется и требует быстрой реакции. А органы восприятия не только не обостряются, но, напротив, «поставляют» мозгу все меньше информации об окружающем. А эволюция не может стоять на месте. В чем она найдет выход?

Старик сделал эффектную паузу.

— В шестом чувстве? — сказал я, усмехаясь.

— Правильно! Молодец. Шестое чувство. Но какое оно будет? Мы смогли бы, например, научиться воспринимать электромагнитные волны не только в световом диапазоне. Это позволило бы нам лучше ориентироваться ночью в пространстве. Но что нового это нам даст? А жизнь торопит, угрожает. И вот у Петрова возникла мысль: пусть новое чувство позволит нам ориентироваться во времени, как раньше мы определялись в пространстве. Человек сразу бы получил огромные преимущества: знать, где тебя подстерегает опасность, где ты встретишься с бандитом или где тебя переедет грузовик. Понимаешь?

— Понимаю насчет бандитов, — сказал я, потом признался: — а вообще не очень.

— Это то самое предчувствие, которое мы обостряли и возбуждали методом Дельфи. И которое самостоятельно собирался развить в себе Петров. Чувство предвидения будущих несчастий. Но называл его чувством времени. Не понимаешь? Скажем, два человека сидят друг против друга у окна идущего поезда. Один смотрит вперед по ходу поезда, другой — назад. Первый замечает какую-нибудь вещь или событие за окном раньше второго. Сидят они рядом, а вот во времени как бы разделены. Мы все смотрим назад и о будущем судим по опыту прошлого. Переносим известную ситуацию в настоящее. Для человека, развившего в себе чувство времени, прошлое лишено смысла, он видит в настоящем «следы» будущего, а не прошлого, как мы. Его поведение непредсказуемо для нас, так как основывается на событиях, о которых мы еще и понятия не имеем.

— Допустим. А что было дальше?

— Дальше? Я, естественно, отругал его за опоздания на работу и больше в разговоры с ним не вступал. А потом все и началось. Он неожиданно перешел в другую лабораторию на меньший оклад как раз за две недели перед тем, как мою прикрыли из экономии. И с тех пор стал делать карьеру. Я следил за ним, он не совершил ни единой ошибки, не попал ни в одну из ловушек, которые щедро расставляет нам жизнь. Оказывается, не делать глупостей — это само по себе уже большое дело и очень помогает в преуспеянии. Я вот не избежал ловушек и докатился в конце концов до самого низа, до этой вот ямы и до общения с тобой… Ты уж не обижайся на меня…

Старик долго сморкался и тер глаза, а я с сочувствием смотрел на него.

— Я не упускаю его из вида, и он отлично знает это и строит мне всякие каверзы. Пытаясь его разоблачить, я потерял все. Но мои действия предугадываются и нейтрализуются заранее. Куда бы я ни пришел, чтобы рассказать об этом, меня встречают как сумасшедшего. Так, словно кто-то побывал там раньше меня и предупредил: «Наверное, к вам придет мой дядя и будет нести всякую чепуху про „временщиков“, так он немного „того“, не слушайте его…» Трудно иметь дело с противником, который все знает наперед.

Послышался далекий гул автомашины, босс схватился за бинокль и полез смотреть. Я в недоумении глядел ему в спину. До сих пор он рассуждал вполне логично, мне даже понравилось. Но под конец…

— Не он, — сказал старикан, опускаясь на дно. — Позже я убедился, что Петров не один. Обладатели нового чувства проникли на руководящие посты всюду. Они сидят и в институтах, и в министерствах…

— Заговор? — воскликнул я. У бедного старика явный бред.

— Нечто в этом роде, — подтвердил он. — Заговор серых. Во всяком случае, они действуют заодно, когда чувствуют общую опасность, хотя и не знают друг друга в лицо. Удивляюсь, как до сих пор они не уничтожили меня или не упрятали в сумасшедший дом. Что ты на меня уставился? Может, и ты считаешь меня психом?

— Ну что вы, профессор, вы — гений! — сказал я, честно глядя ему в глаза. — И они готовятся к захвату власти?

— Они ею, как правило, уже обладают…рассеянно ответил старик. — Во всяком случае, они имеют важнейшие преимущества и очень быстро продвигаются по службе. Заговор единства интересов — так это можно назвать.

— А что они с нами сделают? — «раскалывал» я старика. И профессор снова завелся:

— Видишь ли, юноша, под старость я понял одну нехитрую истину: не делать ошибок — это еще не значит поступать наилучшим образом. Нужно уметь ошибаться! Гениальные идеи очень часто выглядят, как чистейший абсурд. Захвати «временщики» руководство наукой, это означало бы ее конец, потому что наука питается идеями, значение которых проявляется далеко не сразу. ОНИ же предвидят довольно точно, но недалеко. Захвати ОНИ высшие бюрократические посты в государстве, и последствия будут непредсказуемы. В рамках стабильно фукционирующей системы их поведение будет эффективно, но стоит политической ситуации резко измениться, как они оказываются беспомощными. «Временщик» будет думать о том, как приспособиться к кризису, а не о том, как сделать, чтобы больше не было кризисов! ОНИ сильны при ровном течении ситуации, но неизменно приводят к гибели отрасль, которой управляют, потому что предвидеть ситуацию — это еще не главное. Нужно научиться менять ее!

— Предвидеть и бороться…

— Ха! Борьбы-то как раз и не получается! Мы можем бороться, потому что ничего не знаем наверняка и надеемся. Для него же будущее несчастье абсолютный закон и борьба не имеет смысла. Вот удрать куда-нибудь — это он может…

— Погоди, профессор! Опять ты мне голову задурил, — остановил я его красноречие. Вот сейчас я проверю, псих ты или нет. Скажи, мы сидим здесь, чтобы убить?

— Да! Он проедет по этой дороге на свою дачу.

— Вот ты и псих! И зачем было болтать столько? Как же мы его убьем, если он все знает заранее? Скорее он нас прикончит!

К моему удивлению, профессор нисколько не смутился, а, напротив, тихонько захихикал:

— Не волнуйся, юноша! Голова у меня еще работает. Если он рассчитывает на ход вперед, то я рассчитал на два. Я докажу тебе всю ограниченность мышления «временщиков», я покажу, что видеть чуть дальше своего носа — еще не значит прогнозировать ситуацию…

Вдалеке зарокотала машина. Мощный мотор — наверное, кадиллак. Старик уставился в свой бинокль: — Это он! Вставай. Пора тебе отработать деньги.

Я встал и раздвинул мокрые кусты, положил обрез на траву. Низкую долину уже укрывал вечерний туман. Он лежал слоями над болотами, медленными волнами перекатывался через автостраду, которая, как тускло блестевшее лезвие, разрезала сумрак. Тени одиноких деревьев плыли, оторванные туманом от земли.

Где-то редко и тоскливо кричала ночная птица. «Что за одинокая, проклятая богом душа блуждает и жалуется в этой пустыне?» — подумал я, и меня стала бить нервная дрожь. Я суеверен, потому что родом из маленькой деревушки. А где-то далеко жил и двигался свет, ровно гудел мотор.

— Я его по звуку узнаю, — сообщил старик, не отрываясь от бинокля. Возьми его на мушКу, ДРУГ, и думай о том, как ты его пристрелишь. Ты знаешь, как это делается?

Да, я знал. Первый заряд в водителя, второй — в бензобак. И машина, горя, как факел, и кувыркаясь, летит в кювет. Я это все очень живо представил.

Машина вырвалась из-за поворота и грозно взмахнула в тумане огненными мечами горящих фар. Потом вдруг остановилась. Из нее вышел человек и стал всматриваться в придорожные кусты. Мне неудержимо захотелось присесть.

— Я же говорил: он нас почует!

— Молчи, друг, целься в него.

— Целься? Хорошенькое дело! До него километра два, а дробовик бьет, самое лучшее, на сто шагов. Как будто вы этого не знаете.

— Целься, юноша. Думай о том, как ты его прикончишь.

Я подумал о том, что старика посадят в сумасшедший дом, а меня — в тюрьму. Мне очень живо представилось: как уголовники будут издеваться надо мной за то, что выбрал в шефы психа, а невеста бросит меня.

Постояв, человек сел в машину, и она тронулась дальше, а потом вдруг… исчезла. Я протер глаза.

— Свернул на проселочную, — объяснил Авирк.

И я увидел, как в низине, под слоем тумана движется желтое пятно фар, шум мотора звучал приглушенно.

— Я же говорил…

— Молчи, не мешай, думай о том, как ты его прикончишь.

Я подумал о том, что стрелять, похоже, не придется, и мне стало веселее.

Вдруг в долине, где только что ворочался свет фар, возник, вспучился и, разорвав туман, всплыл грязно-красный шар взрыва. На мгновение высветив малиновым светом пласты тумана, он потускнел, лопнул и погас, оставив черное облако. Земля испуганно ахнула и замерла. Грешные души содрогнулись в ночи.

— Взорвался, — захихикал старикан, садясь на дно. — Наехал на мину и взорвался.

Потрясенный, я смотрел туда, где из разорванного тумана, как кратера, вырывались красные языки горящего бензина.

— Понял теперь? Убедился? Они сильны, но не всемогущи. Их мышление конформистов примитивно. Он попал в простейшую ловушку.

Почувствовав засаду, остановился на перекрестке. Оттуда до нас и до мины, которую я заложил на проселочной дороге, одинаковое расстояние. По времени для него две угрозы совпадали, но наша была сильнее. «Временщики» лучше чувствуют опасность, исходящую от людей, чем от вещей. Конечно, он не знал, что именно мы сидим в засаде, но импульс тревоги, исходящий от нас, был так силен, что он решил добраться до своей дачи по проселочной дороге, где его ждала мина. Она-то не думала, как ты!

— Ну и ну, профессор! Уважаю, — только и сказал я.

Нам пришлось ждать, пока огонь, пожиравший машину, погаснет. Затем, по требованию босса, мы пробирались к ней по болотистой долине, чтобы не попасться на глаза случайному водителю. Когда, мокрые до макушки и ободранные, мы выбрались на проселочную дорогу, было уже темно. Шеф осветил машину фонариком. Обугленная и исковерканная, она лежала вверх колесами, ее дно было разворочено. Обгоревшее железо уже остыло. Профессор осветил кабину. Она была пуста.

Мы долго обшаривали остов машины изнутри, потом лазили вокруг по кустам. От Петрова не осталось никаких следов. Профессор был озадачен и бормотал себе под нос: — Его не могло разорвать в пыль или отбросить на милю. Он не мог сгореть дотла…

Что-то должно от него остаться… Я должен убедиться…

Мы возились долго. Потом, когда восток стал светлеть, от поисков пришлось отказаться.

Мы вернулись к машине, которую я угнал для «дела», она была спрятана поблизости. Босс был подавлен и молчал. Мне тоже было не до разговоров из-за усталости и голода.

Когда мы расставались в городе на пустыре, он сказал мне:

— Меня не ищи, а звони вот по этому телефону каждый второй день недели.

Я внимательно посмотрел ему в глаза, беря листок с номером. Надеюсь, он понимает, что если не заплатит, то я буду иметь моральное право воспользоваться дробовиком? По тому, как он заморгал, я догадался, что понимает.

Когда на следующий день я цозвонил ему, никто не подошел к телефону. А вечерние газеты сообщили о таинственном исчезновении видного ученого, профессора, директора университета и т. д. тов. Петрова Н. С. Найдена его взорванная машина. По мнению экспертов, в момент взрыва Петрова Н. С. в машине не было, она была пуста. Полиция полагает, что тов. директор был похищен, а машину взорвали потом, чтобы пустить следствие по ложному пути и т. д. и т. п. Я не стал читать дальше и звонил профессору по несколько раз в день.

Дальше — больше. Стали исчезать видные ученые, политики, а проклятый старикашка не поднимал трубку целую неделю. Наконец, когда я уже собирался откопать и почистить дробовик, я услышал в трубке знакомый носовой голос:

— Это ты, юноша? Поздравляю. Полная победа!

— Какая победа? — не понял я. — Как с моими деньгами, босс?

— Они у меня, приезжай хоть сейчас! Я хотел сказать, что они бегут, как крысы. Понимаешь? Один за другим. Мы с тобой их спугнули.

— А разве вы их не…?

— Нет, я их не трогал. Они сами чуют, что спокойная жизнь для них закончилась. Повальное бегство! Мы с тобой подтолкнули лавину.

— Куда же они бегут?

— Не знаю. На небо, в прошлое, в будущее. Ясно, что настоящее их больше не устраивает. Главное, что нашлись смелые люди, вставшие у них на пути.

— Люди? Вы сказали: люди? — У меня все перевернулось внутри от подозрения.

— Ну да. Люди — мы с тобой, — бодро отвечал профессор. — Когда тебя ждать?

— Ровно через час, — ответил я и опустил трубку.

А через полчаса я, получив деньги, сидел в кузове случайного грузовика и удалялся от города, от босса с его борьбой за прогресс со скоростью сто километров в час.

«Вставать на пути» ассоциации «временщиков» мне не хотелось. Во мне, видите ли, тоже проснулось это самое предчувствие.

А через месяц я случайно прочитал на последней полосе: «Последнее из серии таинственных исчезновений. Пропал без всяких следов известный в прошлом ученый, профессор Авирк. Пропавший вел в последнее время бродяжнический образ жизни и т. д.» Мне стало жаль старика. Я был. наверное, единственным, кто пожалел его.

Да, а потом «временщики» вернулись, все до единого. Это была шутка с их стороны или демонстрация, сейчас все они благоденствуют.

Один Авирк не вернулся.

Прошло время, я живу в другом городе, женился, работаю в конторе. В чужие дела не лезу и вообще стал порядочным. Научился избегать неприятности, у меня на них — чутье.

Вот только объявились вдруг застойные годы, а потом экономический кризис, — .черт бы его взял, — и инфляция съела все деньги, заработанные непосильным трудом наемного убийцы.

И откуда что взялось?

Четвертый порог

— Проверь-ка еще раз маяк-ответчик, — сказал Бон, и я нажал на кнопку. Огонек на пульте ожил и замерцал. — Порядок! И, ради всего святого, когда его включишь, постарайся быть на гребне, а не в трещине. Иначе я тебя в этом хаосе не найду!

Я молчал, не спеша проверяя лучемет и нехитрый охотничий набор, потом обернулся к нему: — Попробуй не найди, тогда я тебя и на орбите из этой штуки достану! — И покрутил лучеметом у него перед носом.

— Ладно-ладно, — пробурчал он с кислым видом. — Выметайся, и ровно через два часа — здесь, на этом самом месте. Понял?

Я закрыл гермошлем и вышел через буферный лифт из ракеты. Сделал несколько шагов и оглянулся. Бон, освещенный, как рыба в аквариуме, из-под прозрачного колпака подавал мне знаки, чтобы я отошел подальше.

Я пробежал сотню метров и спрыгнул в какуюто траншею. Тут же все вокруг залил зеленый свет от заработавших ионных двигателей и в наушниках затрещало. Я выключил рацию.

Когда я поднялся из траншеи, ракета Бона была уже желтым пятнышком в коричневом небе Цереры. Я осмотрелся, картина была мрачноватой, в красно-черных тонах. Местное солнце красного цвета било. от горизонта прямо в глаза, великое множество хлама под ногами и йдобавок пониженная тяжесть мешали передвижению.

…А все началось недели две назад, когда мы сидели с Боном у меня в каюте и отмечали конец рейса.

— Хорошо бы отдохнуть сейчас… встряхнуться, — сказал Бон, я кивнул в знак согласия — после тяжелого рейса мысль об отдыхе одолевала всех.

— Ты говорил, Степной Волк, что у тебя в роду были охотники?

Я снова кивнул, хотя и не помнил, чтобы это говорил.

— А не хотел бы ты поохотиться?

Я снова кивнул, но заметил, что мой лоб в опасной близости от тарелки и вскинул голову: — Как поохотиться?

— Как предки. Пиф-паф!

— Шутишь! Все оставшиеся животные взяты под персональную охрану.

— А внеземные?

— Ха! Общество охраны внеземных культур, забыл? Подстрелишь птичку, а она окажется разумной! Вот тебе и каторга…

— Постой, а если на эту птичку вердикт еще не распространяется?

— Быть такого не может!

— Ну, скажем, открыли недавно, а бюрократическая машина еще не сработала, именного вердикта еще нет…

— Но вердикт имеет обратную силу. Мы нащелкаем их там сколько душе угодно, а потом нас накроет инспекция с новым вердиктом в руках… Нет!

— Постой! Да там просто роботы, колония старых роботов. Поэтому так и тянут с вердиктом, не знают, куда их отнести, к какому параграфу. Понял, Степной Волк?

— Это другое дело. А где это?

— Церера, планета-свалка, слышал?

— Знаю, что там ремонтно-сборочные станции Сектора Б. А почему свалка?

— Станции там известные, не одну сотню лет насчитывают. Но они — на орбите, понимаешь? Хламу после ремонта всегда остается много, при подлете на орбите мешает. Вот и стали сбрасывать вниз, придавая ускорение, хорошо, что планета необитаема, стерильна, можно сказать. Ну бросали сто, двести лет. А там кислорода нет, ничего не ржавеет и не портится. Вот и образовалась планета-свалка. Понял?

— Понял. Но, насколько я знаю, эти станции сейчас заброшены.

— Верно. Была там темная история. Ты про безумную Берту слышал? Нет? Одна из автоматических станций «свихнулась», сошла с орбиты и стала таранить подлетавшие корабли. Пока ее сбили, она успела нарушить почти все надпространственные связи.

— А дальше?

— Дальше ремонтная база Сектора Б заглохла: надпространственные связи восстанавливать — дорого, а Сектор Б уже почти исследован. Оставшиеся станции законсервировали. Ну, а потом на самой планете завелись… от мусора эти… роботы. Толком их никто не видел, и что делать с ними, никто не знает…

— А как завелись? — От длинной речи Бона меня потянуло в сон. Самосборка, запчастей достаточно. Да ты не спи, постой! Я с трудом сел прямо за столом и стал соображать: — Но в Сектор Б трудно попасть. Сначала таможня Внеземелья, потом разрешение на зону, затем — право парковаться на замороженных станциях…

— Я все сделаю, Волк. У меня — связи. Понимаешь? Я высажу тебя прямо на Цереру, это моя забота. И подожду тебя на орбите, пока ты их щелкаешь, потом заберу. Идет?

— А сам ты какой интерес имеешь?

— А-а, ну, допустим, я тебя люблю.

— Короче!

— Ну ладно. В оплату ты привезешь мне… голову хоть одного. Не понял? Я же электронщик. Если они занимаются самосборкой, то может, придумали что-нибудь новенькое в схеме. А у меня, видишь ли, дефицит идей в последнее время…

— Тьфу на тебя, Бон!

— Не понял!

— Я не согласен — и все тут!

— Я думал, тебя не зря пробка.

— Я пальцем не шевельну, пока нe расскажешь все без вранья!

— А откуда ты знаешь?

— У меня чутье волчье!

— Ну ладно. Договорился я было с Дэкс, да он в штаны наложил. Через полчаса вызывает меня с орбиты, язык на плече, всю амуницию бросил…

— Вот это другой разговор. С чем он столкнулся, давай конкретно и по пунктам. Параграф первый…

— Сильное радиоэхо, связи практически нет.

— Параграф второй…

— Очень много хлама, который лолап там как новенький. Могут встретиться мощные источники тока, баллоны с любым газом, они стали хрупкими…

— Параграф третий…

— Сами роботы. Дэкс болтал, что они прекрасно вооружены, но я считаю это ерундой, разве что у них плазменные резаки могут оказаться.

— Это ты определил, сидя па орбите? Что еще?

— Дэкс говорил: нужно сразу стрелять. Иначе — крышка!

— Как они выглядят?

— Весьма необычно, насколько я понял. Больше он ничего не сказал, но сам был как побитая собака…

— Ладно, я посмотрю!

— Вот это Волк! Вот это парень!

Стоя в траншее, я разглядел наконец, что под ногами у меня что-то клубится. Я опустил руку с датчиком: углекислый газ. Пустяки. Я осмотрел датчики излучений: целый букет, излучает со всех сторон. Лучше не отвлекаться на все это. Тяжелый скафандр для Внеземелья — надежная штука, положимся на него.

Запомнив место, я отправился дальше. Избрав ориентиром тускло блестевший остов почтовой ракеты, двинулся к ней по гребню, маскируясь, насколько это было возможно… Конечно, не очень-то удобно торчать почти на виду, но справа, в тени, была такая мешанина железа, что и шагу ступить было нельзя, а слева, в углублении, блестела какая-то студенистая масса, в которую я решил не соваться.

Рацию я все-таки решил держать на приеме по той причине, что не люблю тишину в скафандре, а так хоть какая-нибудь информация. Вот и писка было предостаточно, вот ктото морзянкой шпарит: «Спасите наши души!» Прямо из ямы. Старый аварийный маячок. Я пальнул в эту яму из лучемета и, пошел дальше.

Гребень вел в долину, затянутую дымкой какого-то газа. Я огляделся: обойти долину не было никакой возможности, зато на той стороне торчал мой ориентир, а вокруг него было довольно ровное поле… Я двинулся вниз, видимость почти сразу же упала до нуля, но внешние динамики заработали — газ пропускал звуки. Я сразу же услышал, что внизу под гребнем что-то живое сопит и движется, позванивая железом. Но это была только иллюзия.

Я постарался быстрее миновать этот котлован, который сразу же окрестил «болотом».

Когда голова моя уже «всплыла» у «берега» над мутью и я стал различать предметы, то я увидел «его»…

Что это именно «он», у меня не было и тени сомнений. Я моментально взял его на «мушку», но понял, что стрелять не могу — газы могут погасить лазерный импульс, их состава я не знал. Себя я обнаружу и окажусь безоружным.

Впрочем, «он» — я его сразу окрестил «буршем» — выглядел мирно и очень неловко. Он, как и я, пытался выбраться из «болота» на ту сторону, что у него не очень-то получалось.

Он скрипел, пыхтел, цеплялся за камни берега и очень старался. Со спины он выглядел, как африканский муравьед или броненосец, только панцирь его состоял из блестящих кусков стали, наляпанных один на другой.

Но вот «бурш» вскарабкался на гребень.

Опасаясь, что он остановится и осмотрится, я нырнул в муть и переждал.

Когда я поднялся, его уже не было, но охота началась, я решил его преследовать. Сзади стрелять в него было почти безнадежно, я решил зайти спереди, полагая, что голова у него все-таки есть. В нее и будем стрелять, плевать я хотел на Бона.

Я двинулся вдоль гребня, слева от него, зная, что «бурш» ползет где-то справа. Поверхность была довольно ровная, я бросился бежать, надеясь опередить его. Раза два я цеплялся и падал, но выдержал соблазн выглянуть из за гребня, полагая, что он меня непременно засечет.

Boт и конец гребня, он уходит в песок у самого подножья ракеты, которая стояла, зарывшись дюзами в песок. Я бросился на песок, дополз до огромного валуна и выглянул.

Так и есть! Ползет, миленький, прямо на меня. Правда, теперь он находится между мной и солнцем и я различал лишь его черный силуэт, но зато он меня еще не засек.

Я разделил силуэт по вертикали пополам, взял чуть выше от земли, здесь у него голова.

Потом подождал, пока он выползет на открытую площадку. Плавно потянул спуск… Вспышка!

И тут же резануло в ответ, я оглянулся, со стабилизатора чуть выше меня стекали капли металла. Вот это реакция!

Я снова припал к прицелу. «Бурш» стоял, словно оглушенный, меня он не видел. На этот раз я взял ниже, почти над землей. «Бурш» мгновенно среагировал, тоже взял ниже, попал в мой валун. Вот это стрельба! Меня поразило, что лупит он по мне, судя по цвету луча, тем же, что и у меня, рубиновым лазером — какой уж тут плазменный резак! Меня он нащупал, надо менять позицию. К счастью, на перезарядку лазера нужно всего несколько секунд.

Я перекатился за гребень. Что делать? Засада не получилась, надо удирать. Но я решил рискнуть и бросился назад, вдоль гребня, надеясь выскочить на его вершину и расстрелять «бурша» сверху в упор.

Но когда добежал до вершины, из-за гребня взметнулось вверх белое облако. «Бурш» выпустил газ! Что это значит? Он подбит? Я не глядя ударил в облако, которое бешено крутилось у меня почти под ногами. В ответ — ничего. Я перезарядил, прицелился и снова ударил. Где «бурш»? Может быть, облако гасит мои лучи?

И тут светящийся шарик запрыгал у меня под ногами. Плазменная пуля! Я отпрыгнул, шарик лопнул, энергия ушла в камень. В меня стреляли с темной стороны, где я только что бежал. Я выстрелил туда, но увидел, что попал в кучу железа, оно вспыхнуло и расплавилось.

Мгновение я колебался, потом бросился по направлению к ракете. Справа, из темной низины наползал еще один «бурш» — он в меня и стрелял плазменной пулей. Огибая облако, проворно катился второй, заходя слева. Но есть еще и третий — в облаке. «В клещи берут», — подумал я и выстрелил в того, что был слева.

Он ответил, но тоже без успеха. Из облака появился третий и припустил за мной.

Я перестал отстреливаться. Впереди была гряда повыше и потемнее, чем первая. Вся надежда на нее, одолею ее быстро, тогда они задержатся. И, если не расстреляют меня на вершине, то есть шанс…

Гнали, впрочем, они меня по всем правилам, не стреляли, выводили прямо на стену. Вот и она! Я одолел ее в три прыжка. Повезло, были удобные уступы. Не ждали? Думали, я упрусь в стенку? Я упал на вершине на спину, опасаясь залпа, пальнул на всякий случай, мягко перекатился за гребень и… ничего.

Я-то думал, что этот гребень одинаковой высоты как с одной стороны, так и с другой.

А тут — пустота, разлом какой-то. Падая в бездну, я еще успел зацепиться. Впрочем, это моя левая рука попала в трещину. Я слушал, как, ударяясь о камни, падал мой лучемет и считал секунды. Считал долго, потом стук замер. Да, лучше мне туда не смотреть.

Я глянул вверх, кромка довольно ясно угадывалась по красной полоске. Но мне и туда не выбраться, рука основательно застряла. Ее не вывернуло и не сломало — это меня жесткий скафандр спас. Сейчас мне дано несколько минут, пока «бурши» не заберутся на гребень.

Ну вот и все, Степной Волк, тебя загнали.

Крышка! В какой дыре приходится подыхать!

И какая темень вокруг. Сейчас завою, честное слово. Завою!

Сколько я висел — не помню. Потом я увидел поверху свет, белый свет! Луч довольно бестолково метался туда-сюда. И я понял, что это фара на скафандре устаревшего образца.

Кто-то заглядывал сверху в пропасть:

— Эй, вы целы? — ожила моя рация.

— Жив-жив, — мне казалось, что кричу, на самом же деле губы едва шевелились.

— За что вы держитесь? Стена голая.

— Рука в трещине застряла!

— Как же мне вас вытащить? И они тут рядом…

— Лезут?

— Нет, ждут. Но увидят вас и полезут. Где ваш лучемет?

— Упал.

— Жаль — мы могли бы ступени выжечь, — он замолчал, я этого не перенес: — Вытащите меня отсюда, не молчите!

— Если бы я знал как! Кто вас сюда звал?

— Это мы потом выясним. Слушайте, у меня в ранце есть альпинистская жига. Если бы передать ее вам, вы бы меня в два счета…

— Это верно, но как передать? Очень уж вы далеко, метров двадцать будет…

— Надо подумать. А почему «бурши» не лезут?

— Кто? Ах эти. Не чуют вас за гребнем, вы для них пропали. Но они в конце концов проверят.

— А почему они в вас не стреляют?

— Я действую на них успокаивающе. Что же делать?

— Слушайте, я прижат лицом к стене. Но правая рука у меня свободна, я могу отстегнуть ранец, но тогда он упадет.

— А тяжелый у вас ранец?

— Не очень. По-земному, килограмма два.

— А у меня, знаете ли, пистолет на такой пружине, к руке привязан. Если я его брошу вниз, то он, может, и долетит до вас. Вам нужно поймать его, закрепить на лямке ранца…

— Старик, ты гений! Пистолет свой ты наверняка потеряешь. Но я тебе десять новых достану! Бросай!

— Лови! — что-то пронеслось мимо меня вниз, потом с такой же скоростью вверх. — Промазал!

— Да свети на меня своей фарой, я же не вижу! И подожди, я перевернусь.

Чувствуя, как рука хрустнула в плече, я перевернулся на спину и стал смотреть вверх.

Крошечный черный пистолетик несколько раз пролетал у меня перед носом, прежде чем я поймал его.

— Подожди, не дергай.

Я снова перевернулся лицом к стене, вложил пистолет в магнитный зажим, отстегнул лямки. Плечам стало легче.

— Он у меня!

— Прекрасно! С жигой ты умеешь обращаться?

— Умею, умею.

— Не торопись, я суеверен. Закрепи хорошенько.

Я увидел вспышки: он загонял жигу в камень. Похоже, что все делается правильно. Неужели повезло? Мягкие крюки жиги взяли меня под мышки и потянули вверх. Рука со скрипом вывернулась из трещины, я опасался за герметичность скафандра, но все обошлось.

— Не поднимайся, а то заметят, — прошептал незнакомец, когда я перевалился за спасительную кромку.

— Ну, старина, ты спас меня, проси чего хочешь. Меня зовут Волк, а тебя?

— Красная Шапочка. Нужно еще выбраться отсюда. Ты можешь ползти?

— Могу. Правда, рука болит, но могу.

— Тогда ползи по кромке. А я пойду рядом, на меня они не реагируют. Я за жигу потащу тебя.

— А куда ползти?

— К концу гряды, а там — бросок метров сто до скалы. И за скалой долина и моя станция. Там они тебя не возьмут.

Мы так и сделали, я полз, он шел, подтаскивая меня за жигу.

— Слышь, старина, как они там?

— Двое следуют за нами. А остальные ждут на месте. Десятка два набралось.

— А почему они тебя не срежут, Красная Шапочка?

— Они на меня не нападают.

— Почему?

— Все дело в отношении. Вот и конец гряды. Ноги, надеюсь, в порядке?

— Подожди, дай отдышаться. А стрелять они не будут?

— Пока я рядом — нет. Догнать постараются, а стрелять — нет. Я побегу чуть сзади. Ну, вперед!

Краем глаза я заметил, что два «бурша» бросились за нами. Как противно скрипит у них песок под колесами! Или под ногами? Незнакомец чуть отстал, скрип стал тише. Я оглянулся и увидел, что он их останавливает, застыв поперек дороги и подняв предостерегающе руки вверх. Они тормозят. Ну и Красная Шапочка! Вот он меня снова догоняет, бежим рядом, «бурши» едут. Черная скала, он снова отстает…

Станция! Я влетаю вверх по лестнице, потом он, дверь захлопывается. Спасен, спасен, Степной Волк!

Приведя себя в порядок, приняв душ, я пришел в кают-компанию, и каково было мое удивление: за столом одиноко сидел и ждал меня — старик! Как же он тащил меня? Правда, был он плечистый, что называется породистый.

— Как же зовут моего спасителя?

— Зовут меня Онегов. А тебя — Волк? — спросил он усталым голосом.

— Ребята прозвали меня Степным Волком. Я пилот Второй космической.

— Прекрасно! И документы у тебя есть?

Я отдал ему удостоверение пилота. Он стал разглядывать: — Садись, угощайся.

Только сейчас я заметил накрытый стол и направился к нему: — А ты, старина?

— Я очень устал и не хочу есть. Можешь налить себе вина.

— А эти, «бурши», где они сейчас?

— Бродят вокруг станции. Пока не успокоятся, не уйдут. Кстати, звать их цёреры!

— А ты откуда знаешь? Они тебе сами сказали? Ну ладно, старина, не сердись. Я закушу, с твоего разрешения!

Я уютно расположился за столом. Старик нацепил очки на нос и стал что-то писать, заглядывая в мое удостоверение.

— Кстати, должен тебя поблагодарить, оживитель у тебя работает прекрасно. Плечо почти не болит, а был вывих.

— Да, я потребовал себе самый лучший! Не проходит и недели, чтобы не приходилось в него засовывать очередного охотника.

— Ты это серьезно?

— Вполне. Падают в трещины, травятся в «болоте», застревают в куче мусора. Но ты, Волк, меня поразил, так сиганул — и прямо в пропасть!

— А что ты там пишешь?

— Составляю на тебя акт.

— Какой акт?

— На браконьерство. Ты аде стрелял в цереров!

— Но они же роботы. Своими глазами видел: спина склепана из кусков железа!

— А вот посмотри-ка.

На стене висел рисунок, довольно грубый, но выразительный. На нем красовалось существо, отдаленно напоминающее одногорбого верблюда уменьшенных размеров, с длинной унылой шеей и массивными ногами.

— Нет, не может быть. У них — стальной панцирь, большая масса…

— Просто они цепляют на себя все, что подвернется, инстинктивно, для защиты. А подворачивается чаще всего какой-нибудь кусок железа. Что ты удивляешься? Они веками живут в условиях всепланетной свалки. Титановую или керамическую обшивку ускорителей очень уважают…

— Но они стреляли в меня из лазера…

— Ха! Стреляли? А вот смотри, — старик встал, взял из угла и передал мне стальную пластину, отполированную до блеска. — Они очень довольны, когда я на них это цепляю. Ты сам в себя стрелял!

— Да, гениально просто, — только сейчас я заметил, что всюду по станции валяются эти пластины в разной степени полировки. — Отражают почти все виды излучений. Разве что гранатометом… Но кто в меня из плазменного пистолета стрелял?

— Я стрелял, под ноги. Хотел предупредить — они тебя окружали. Но ты проявил удивительную прыть!

— Они гнали меня по всем правилам!

— Просто они собираются все вместе, когда кому-либо из них грозит опасность. У них сильно развита взаимовыручка и есть что-то вроде телепатии. Меня они считают своим, приняли в стаю, так сказать. Мирные существа!

— Существа? А вердикт на них есть?

— Нет, так будет. Он имеет обратную силу.

— Что-то не слышал, что на Церере есть станция охраны.

— Ты находишься на станции охраны, я инспектор на общественных началах.

— Ах, на общественных!

— Ты не волнуйся, я оформлю акт. Чтобы лишить тебя пилотских прав, его хватит.

— Но я же не знал, что это не роботы!

— А ты бы сначала узнал, а потом стрелял!

— Ну и логика у тебя, знакомая! Кто ты по профессии, Шапочка?

— Я был координатором.

— Ах вот оно что! А сейчас коротаешь вечера, полируя железные зеркала? Послушай, старина, но не затем же ты меня спас, чтобы лишить пилотских прав? У меня больше ничего нет, и меня теперь никогда не выпустят во Внеземелье. Давай договоримся!

— А ты бы раньше об этом подумал, перед охотой, Волк!

Старик снова взялся за ручку, а я задумался. Дело безнадежное, старик фанатик. Пустяк, а визы лишусь, вот что обидно! Но я чувствовал, что какой-то проблеск есть. Нужно вспомнить.

— Слушай, Шапочка, а откуда я помню твою фамилию?

— Не знаю, маловероятно.

— Координатор Онегов — что-то знакомое…

— Может быть, четвертый порог Онегова?

— Нет, что-то связанное с монтажом станций.

— Координатором я был здесь, на станциях. В последнее время собирал орбитальную хлорелловую фабрику…

— Тут была какая-то темная история с безумной автоматической станцией… — мое чутье вело меня, я нащупывал путь. — Это ты сделал?

— Неправда! — закричал вдруг старик, бросая ручку. — Я же не конструктор, не монтажник, я координатор… Что значит «сделал»?

— Да, да, ты — автор безумной Берты! Об этом все знают! — Я радовался как ребенок, что попал в яблочко.

— Все? Что знают все? — Онегов был ошарашен.

— Так ты здесь прячешься?

— Я сам… обрек себя на добровольное изгнание… — старик еще что-то бормотал, но я его не слушал.

— Ну и шуму ты наделал в свое время, на всю галактику, Шапочка! Вошел во все учебники!

Старик молчал. Он сидел, обхватив голову руками: — Неужели они меня так запомнили?

— А-га!

— Конечно. Совет лишил меня координаторства. Но я сам настоял, чтобы заседание было публичным, чтобы узнали все. Тогда во всех газетах писали: «Порог Онегова, Четвертый порог!» Неужели не помнят?

— О пороге не помнят, а о безумной Берте — все! — Я подошел и фамильярно обнял старика за плечи. — Что же ты, старина! Значит, «буршей» стрелять нельзя, а безумную Берту выпускать на линии можно?

Он поднял на меня страдающий взгляд: — А может, они специально замалчивают?

Тем временем я разглядел, что он там про меня нацарапал. Бумажку рано было забирать, а вот удостоверение я взял. Он не отреагировал.

Я его успокоил: — Специально, все они — такие!

— Тогда все снова повторится.

— И пускай… А о чем, собственно, речь?

— О порогах, — старик пребывал некоторое время в столбняке, — которые останавливают нас в космосе…

— А у тебя — размах! Может быть, поделишься?

— Пространственный и временной ты, наверное, в школе проходил. А о технологическом слышал?

— В общих чертах.

— Заключается он в том, что, хотя создать сверхсложную систему мы и можем, но обеспечить ее надежную работу — нет, потому что, скажем, из ста тысяч деталей одна-две обязательно будут находиться в состоянии потенциальной аварийности. Если мы их находим и ремонтируем, то ломаются другие одна-две и т. д.

— Ну это известно. И выход здесь в самодиагностировании.

— Верно. Но система диагностирования оказывается не менее сложной. Как наш мозг, который по количеству связей превосходит тело, которым управляет.

— Что же дальше?

— Возникла идея, не моя, заметь, диагностировать по частям. Работа мозга направлена не столько на диагностику, сколько на саморемонт. А в организме всегда есть избыток связей, вот они и используются для «ремонта»…

— Что-то сложно.

— Ничего не сложно. В машине избытка связей нет, саморемонт не нужен, поэтому нужда в едином электронном мозге отпадает. Нужно, чтобы каждая часть станции «чувствовала себя сама» и сообщала нам это самочувствие через небольшой датчик. Это упрощает дело. Правда, полагали вначале, что датчиков будет два-три и техники будут носить их с собой при ежедневном осмотре. Потом пришлось расположить датчики стационарно, на каждом блоке, их оказалось гораздо больше, и сделать их пришлось мощнее, в виде электромагнитных излучателей. По сути дела, это были просто «болевые точки» станции, чувствительные нервы без единого центра, без мозга…

— И ради чего все это?

— Простота, экономия, эффективность…

— Само по себе это еще не так уж плохо. В чем же Порог Онегова?

— Суть Четвертого Порога в том, что за любой технологией стоят люди. И, если в обще-стве что-то неблагополучно, то обычный технологический порог повышается. Скажем, уже не две, а четыре из ста тысяч деталей находятся в постоянном аварийном состоянии. Техника зависит от людей, она начинает чаще ломаться — вот и все!

— Ага, понимаю. Саботаж!

— Если бы! Тогда все было бы просто. Дело в том, что сам работающий этого не осознает, а проверяющий — тем более. Но современная техника так сложна, что требует и квалификации, и аккуратности, но сверх этого еще чучь чуть, что можно назвать страстью или нравственностью труда. Да, нравственность тут важнее исего. Но чем ее измерить?

— Ну а ты здесь при чем?

— Меня обвинили в жестких методах управления, в форсировании событий…

— Вот уж не ожидал от тебя, Красная Шапочка! И как же ты испортил этот… социальный климат?

— Я руководил проектом «Берта-кормилица», созданием первой орбитальной продуктовой фабрики. Дело уже дошло до сборки. Но тут ученые затеяли полемику, и работы приостановились. Тогда я в приказном порядке разместил датчики по всем блокам фабрики. А они хотели единый координационный центр, мозг, что невероятно затягивало сроки. И это — при утвержденном проекте! Тогда я лишил некоторых самых ретивых средств передвижения…

— Старина… да ты диктатор! Средств передвижения — это ты их запер в каталажку? Ха-ха! Уважаю!

— Когда включили станцию в автоматический режим, вначале все шло нормально. Разожгли «ядерную», вывели на орбиту… а потом началось! Датчики сигнализировали одну поломку за другой, но техники пока справлялись. Потом, когда сигнализировало уже несколько датчиков одновременно, сила их излучения оказалась такой, что вести ремонт приходилось в скафандрах. Вовремя станцию не заглушили, я упустил момент. Самоблокировка не сработала — не знаю почему… Одна поломка вызывала другую, они пошли лавиной. А датчики перешли на широкий диапазон излучения, вплоть до рентгеновского, и персонал, спасаясь, бежал со станции. Она вышла из повиновения… Что ты смеешься?

— Извини, старик, но это и впрямь смешно, — сказал я, вытирая слезы, что выступили у меня от смеха. — Ну представь, ты сделал вещь, плохо ее сделал. Но она лежит у тебя под кроватью и молчит. Все в порядке, о твоей глупости не знает никто. Но ты подарил ей голос. Вот она лежит и вопит: «Это он меня сделал?! Это он во всем виноват!» Ну разве не смешно?

— Я о себе не думал! Я действовал прямо, сжег корабли. Пусть кричит, думаю, но я справлюсь. Но не справился… Она вырвалась на трассы, сорвала все рейсы, двигалась беспорядочно и кричала от боли на всех диапазонах. Понимаешь, каково мне было слушать, как кричит от боли мой ребенок, и видеть, как он мечется, не находя себе места. А я ничем, ну ничем не мог ему помочь! — Старик сидел, обхватив голову руками. — Я и сейчас слышу этот вой на всех диапазонах…

— Ну ладно, старина, — я подошел, взял недописанный акт, сунул его в карман. — Не расстраивайся, бывает. Кто же виноват?

— Я виноват. Только я!

— А что стало с Бертой?

— Она бросилась на звезду и сгорела. Полагаю, покончила с собой. Я думал, что, по крайней мере, послужу пугалом, что хоть кто-нибудь запомнит Порог Онегова… Неужели и в самом деле ты ни разу не слышал о социально-технологическом пороге?

— Сказать по правде, нет, старина. Все говорят; «Сумасшедшая Берта, сумасшедшая Берта…», а почему сумасшедшая?

— Так значит, все зря! Они молчат об этом. И все это будет повторяться снова и снова…

— Не бери в голову! Я вижу, Красная Шапочка, тебе так же тесно в этом мире, как и мне, Степному Волку! Я пойду, пожалуй. Прощай.

Старик сидел, уставившись в изображение «буршей», и не отвечал.

— Прощай, старина!

Старик молчал, а мне пришло в голову, что я, пожалуй, зря обошелся с ним так круто…

Но, в конце концов, кто-то там тянет с вердиктом, кто-то там замалчивает какой-то порог — это высокая политика!

— Мне-то что до этого? Мне, Степному Волку, у которого ни кола ни двора, а лишь избитые лапы, да чутье.

Язон и стимулятор

Юноша сошел на платформу и огляделся.

На здании вокзала блестела надпись: «Новые Дельфы». Выше ее, в голубой дымке, высился лес сверкавших на солнце башен города ученых. В воздухе висели тысячи винтокрылов, стоял гул двигателей. Он чувствовал радостное волнение: вот она — панорама технического прогресса. Здесь он будет жить, этот город чудес ему предстоит завоевать.

Он отказался от услуг автогида и вышел на привокзальную площадь. Ему захотелось немного побродить по улицам, он был уверен, что ноги сами приведут его в нужное место.

Юноша углубился в каменный лабиринт, где ветер сметал пыль с белых ступеней и громко отдавался рокот проносившихся винтокрылов.

Он проходил между колоннами храмов наук, вдыхая прохладу фонтанов, любовался статуями и думал о том, что ему повезло: он будет служить величайшему изобретению человеческого гения.

Вдруг он услышал стук и увидел, как мальчишка играет в камешки, сидя у ног статуи, так, словно все происходило в древних Афинах.

Юноша подошел и заговорил, потому что радость и нежность переполняли его:

— Я Язон. Приветствую тебя. Ты местный? Проводи меня, пожалуйста, к Стимулятору Пойа.

— Я Арон. Привет и тебе, — мальчик посмотрел на него снизу вверх, взвешивая в руке камешек. — По-й-а? Не знаю такого. Может быть, тебе нужно к Оракулу?

— Оракул? — Язон был озадачен. — Это что-то древнее. Предсказатель… Ах, да. Понял, он хлопнул себя по лбу и рассмеялся. — Это вы Стимулятор называете Оракулом. Но почему?

— Откуда я знаю? — мальчик недовольно бросил камешки и поднялся. — Все наши говорят: Оракул сказал, Оракул знает… Ты ученый?

— Нет, я молодой специалист, буду здесь работать. Проводи меня, по дороге я тебе все расскажу, — они пошли в облаке белокаменной пыли. — Оракул был давно, в Греции. Люди верили, что он предсказывает судьбу. На самом деле его жрецы, надышавшись угарным газом, выкрикивали бессвязные слова, которые можно было понимать как угодно. А Стимулятор — его полное название АСИП, ассоциативный Стимулятор идей Пойа, — это компьютер с огромным запасом памяти. Пойа — имя великого ученого, предложившего в середине XX века принцип Стимулятора. Новый виток научнотехнического прогресса, который мы сейчас переживаем, в огромной степени обеспечен широким использованием Стимулятора в научных разработках…

Их на мгновение закрыло тенью пролетевшего винтокрыла, потом оглушило грохотом.

— Оракул, Стимулятор, — Арон снизу заглянул ему в глаза. — Оба они предсказывают. В чем разница?

— Стимулятор не предсказывает! Я постараюсь объяснить принцип Пойа. Допустим, ты решаешь задачу и читаешь условие. Так? Но вся штука в том, что, как правило, идея решения заключена в скрытой связи между элементами условия. Нужно лишь суметь их сопоставить, связать. Но перед тем как тебя осенит и идея решения выразится словами, происходит малоосознаваемая ассоциативная работа мозга по поиску этих связей. Вот ее и должен возбуждать Стимулятор идей.

— А, я знаю, — оживился Арон и запрыгал на одной ноге. — Видел в кино. Провода подключат к голове и — раз!

На углу их догнал ветер, бросил в лицо песок и закружил. Они остановились, закрываясь полотняным плащом Язона.

— Никаких проводов! Ученый, прибегая к помощи Стимулятора, задает ему ключевые слова, которые выражают суть проблемы. Начиная работу, Стимулятор исследует все пространство возможных ассоциаций к каждому ключевому слову. Число их огромно, и такая игра могла бы продолжаться бесконечно, если бы не направлялась программами, в которых заложены законы творческого мышления. Причем имеются в виду не законы логики, а общий ход ассоциативных, дологических рассуждений великих ученых в момент совершения ими знаменитых открытий. Не сложно я говорю? Результатом этой направленной игры будет «ассоциативная формула» — несколько слов, внешне бессвязных, но полных для вопрошающего ученого глубокого смысла. Они должны стимулировать работу его воображения, причем в нужном направлении.

— А как же он, просто голосом говорит? — Мальчику было скучно, он вертел головой. Скоро мы придем. Вон уже башня видна.

— Нет, выдает набор цветных карточек. Внешне это выглядит как предсказание — в этом ты прав, — Язон вдруг остановился посреди дороги. — Тот же набор слов. Поэтому вы, аборигены, и называете его Оракулом. Но, уверяю тебя, смысл совершенно иной.

— А мне все равно. Наши говорят: опять понаехали к Оракулу… Если хочешь, можешь жить у нас, мы сдаем комнаты. Вот мы и пришли!

Бесконечная лестница вела к вершине башни, на ее ступенях толпились, ожидая очереди, сотни ученых, молодых и старых.

— Тебе туда, — Арон ткнул пальцем вверх. — Ну и скука там, должно быть! Не сбеги через неделю, специалист!

Язон удивленно обернулся, но мальчишка уже бежал прочь, оживляя этот мир колонн веселым топотом и смехом. Юноша зашагал по ступеням мимо ожидавших. Он слышал обрывки их разговоров, сдержанный смех и восклицания.

— Да, я прошлый раз получил от Стимулятора неплохую формулу, — говорил один. И в сознании у меня уже начинала проклевываться идея, но не успела… Понимаете, жена убирала в комнате и выбросила записку с формулой. Пришлось снова «выбивать» творческую командировку в Новые Дельфы.

— Может быть, она просто хотела сплавить тебя на некоторое время? вкрадчиво спросил его собеседник.

— Вы так думаете? А зачем? — задумался первый, потом нашелся. — А почему вы, собственно, обращаетесь ко мне на «ты»?

— Прошлый раз мы были вдвоем, — говорил молодой и черный. — Странная история. Читаю — белиберда! А он утверждает, что «предсказание» ему помогает, и очень помогает. Вот у меня и возникло подозрение, что мы перепутали карточки, когда забирали их из ящика.

— Но ему же помогает, вы говорите.

— Это он говорит, что помогает. Он может просто врать. Тогда его утверждение ставит меня в неловкое положение перед начальством. Дескать, он умный, а я дурак, даже Стимулятор не помогает…

— Когда я писал кандидатскую, то был у Стимулятора не менее двадцати раз. Сейчас я принимаюсь за докторскую… Жена предлагает перебираться на жительство сюда, в Дельфы…

— Замечательный эффект. У меня словно в голове шторы приподнялись…

— Великое открытие. Прогресс…

Язон вошел в здание Стимулятора через служебный вход. Быстро нашел нужную комнату, постучал и толкнул дверь. Тесно обставленная каморка, из-за стола встал человек в синем мятом халате.

— Я Язон! — сказал юноша, замешкавшись. Он решил, что ошибся. Приветствую тебя! Прибыл по распределению, но, видимо…

— Я Агамемнон! Главный служитель Стимулятора. Привет и тебе, — седой человек вытянул руки ладонями вперед и пальцами вниз, Язон коснулся их своими ладонями. Это было приветствие специалистов, первое в жизни Язона.

— Я ждал тебя. Можешь называть меня просто Агам, — сказал седой. — Ты, наверное, был первым на курсе, если тебя послали на Стимулятор?

— Да, у меня отличные отметки по всем дисциплинам, — говорил юноша, доставая диплом.

— А сердце у тебя здоровое? — Агам принялся листать диплом. — Нервы в порядке?

— Я спортсмен. А еще сверх курса много занимался прикладной эвристикой…

— Здесь об этом написано, — пробормотал Агам. — А животных ты любишь?

— Люблю, — сказал юноша и замолчал, подумав, что его разыгрывают.

— Вот и отлично. Приступай к работе, — Агам сунул диплом в стол, подошел к стенному шкафу и достал халат. — Одевайся! Что встал? Постираешь, погладишь — будет как новый. Пойдем, я отведу тебя на место.

Они шли по бесконечным белым коридорам.

На стенах то и дело попадались схемы Стимулятора: смеситель, вариатор, блок питания, дешифратор… Наконец они подошли к маленькой железной дверце, над которой горела красная надпись: «Блок памяти. Служебный вход. Разрешен только для квалифицированного служащего персонала!» Рядом стояло ведро с водой и швабра.

— Возьмешь… это и уберешь… там, — сказал Агам, слегка заикаясь и указывая на дверь.

— Как? Со шваброй? В блок памяти? — почти закричал Язон, убеждаясь, что над ним смеются.

— Да, да, — нетерпеливо закивал Агам. И не заставляй меня напоминать, кто здесь главный. Выполняй!

Он открыл дверь своим ключом и почти затолкнул туда Язона. Когда тот выпрямился, то увидел, что по белой комнате прыгает чтото черное и волосатое. В ужасе он бросился назад.

— Там, там… обезьяны! — закричал он Агаму, который ожидал его у двери.

— Ну и что, — остался невозмутимым тот. — Ты же говорил, что любишь животных.

— Да, но ОНИ и — ТАМ, в блоке памяти, в сердце Стимулятора!

— Они здесь работают, как и мы. Пойдем, я тебе все объясню, — Агам потащил за собой упирающегося Язона. — Горе мне с этими начинающими. До чего чувствительны!

Прячась за спиной Агама, юноша спокойнее рассмотрел комнату — блок памяти. Это была, по сути дела, клетка, в которой обитало семейство горилл. Только в ящиках вдоль стен и на полу валялось великое множество цветных карточек.

Вот загорелась сигнальная лампочка, и в прорези появилась записка. Это какой-то ученый посылал запрос; записка сразу же пошла в мусоропровод. А одна из обезьян лениво поднялась и выбрала в ящиках карточки трех цветов: красную, зеленую, желтую. Цвета, как успел заметить Язон, соответствовали частям речи: существительному, глаголу и прилагательному. Обезьяна сложила их в ящик и нажала на рычаг, лампочка погасла. Обезьяна за свою работу получила банан, а ученый — ассоциативную формулу.

— Вот и все! — оборачиваясь, сказал Агам.

— Так, понимаю, — сквозь зубы сказал Язон, чувствуя, как ярость сводит горло. — Надувательство! Фикция! Стимулятор Пойа, наверное, давно уже сломан, а вы, служители, не смогли его починить и прибегли к подлогу. Я вас разоблачу!

— Нет, ты не понял. Стимулятор был с самого начала задуман именно таким. Не торопись разоблачать.

— Вы банда аферистов… проходимцев… жрецов!

— Не горячись, не забывай, что давал подписку о неразглашении. Ответь мне только на один вопрос: какую роль сыграл Стимулятор в новом витке технического прогресса?

— Выдающуюся! Однако все верят…

— Вот видишь! Но Стимулятор был именно таким с самого начала. Не все ли равно, каким образом стимулировать мысль? Важен результат! Какие открытия были сделаны с помощью ассоциативной стимуляции?

— Открытие пси-волн, нуль-транспортировка… — начал привычно перечислять Язон. — Очень много! Но…

— Значит, Стимулятор полностью оправдал надежды своего изобретателя. Великий Пойа понимал, что на этапе зарождения идей важны не рассуждения, а их аналог — правдоподобные рассуждения. Но где каждому ученому взять смелость на них? Как ему найти уверенность в себе для мышления за пределами логики? Вывод один; в некоем абсолютном авторитете. Карточки со словами не играют сами по себе никакой роли. Важна вера, что за этим всем кроется глубокий смысл, очень глубокий. Ты понял?

— Понял. Но… но… — Язон силился сказать что-то, на что не хватало слов. — Оракулы! — наконец выдавил он из себя. — Оракулы!

— Что? — удивился Агам. — Ничего, привыкнешь, — сказал он мягче. — Убери здесь.

— И не вздумай проболтаться кому-нибудь, хотя бы и невесте, — добавил он, перед тем как закрыть за собой дверь.

— Еще бы! Стоит мне проговориться, и новый виток научно-технического прогресса прервется! — Юноша горько рассмеялся, и Агам захлопнул за собой дверь, чтобы не слышать этого смеха.

— Вот так каждый раз. Страдания молодого специалиста… Подумаешь…пробормотал он, чувствуя, что настроение на сегодня испорчено.

Язон вышел на лестницу и выплеснул под ноги ожидавших грязную воду из ведра. Те брезгливо отстранились, но юноша смотрел выше их голов. Ослепительно сверкали на солнце стеклянные башни города. Еще час назад он мечтал завоевать его. Но кому нужны пустые развалины? От неумолчного рева работавших моторов сотрясался воздух, стены, ступени лестницы, тела людей… Словом, научно-технический прогресс успешно продолжался.

Охота на кентавра

Нессу не везло, он прикупал, но карта не шла. Колода расходилась, одновременно таяли надежды на королевское каре. Наступал момент, когда необходимо было решаться на блеф или пасовать. Жалко было поставленных денег, но и для блефа нужны душевное равновесие и уверенность. Их искал в себе и не находил Несс. Нечто происходившее за спиной мешало сосредоточиться. У него было чувство, словно кто-то тяжело смотрит ему в затылок, а этого достаточно, чтобы вывести из равновесия любого игрока.

Голоса в зале стали стихать. В наступившей тишине послышались характерные поскрипывание и тяжелая поступь. Робот-посыльный мог часами бродить по залу, заглядывая в лица, разыскивая того, к кому послан. Но вот зал облегченно зашумел. На кого пал выбор?

Несс услышал скрип у себя за спиной, и на стол перед ним лег лист с красной каймой — «красная метка», как говорили проходчики. Не читая он сунул ее в карман и увеличил ставку, хотя и знал, что играть больше не будет. На следующем круге он пасовал и ушел, не дождавшись конца. Все смотрели ему вслед, кто с любопытством, кто с сочувствием.

Несс нашел укромное место в путанице коридоров и под тусклой лампочкой прочитал «метку», хотя и знал наперед, что в ней написано. На красном фирменном бланке был скупой текст:

«Планета Деянира, поселок Трахин, проходчику II класса Нессу Ю. С…..числа сего года.

Уважаемый друг!

Государственная Страховая компания, с которой Вы связаны договором, предупреждает, что на последующие два дня обстоятельства для вашей работы на незащищенных территориях Деяниры сложились крайне неблагоприятно. Прогнозное значение вероятности Вашей гибели от несчастного случая составило 0,95, то есть печальный исход является неизбежным.

Компания убедительно просит Вас в течение указанного срока не покидать защитные купола. В противном случае она откажется от возмещения ущерба, который Вы неизбежно понесете.

Напоминаем, что за предупреждение Вы должны нам внеочередной взнос.

Желаем удачи!

(Предупреждение вручить не позже трех часов с момента составления прогноза)».

Внеочередной взнос, потеря заработка за два дня, неустойка за простой оборудования по его вине — куча денег! А если учесть, что это уже третья «метка» за месяц… Несс в гневе скомкал бланк. Что делать?

— Ты здесь, Несс? — высокая фигура возникла в сумраке коридора. Это был Уэбб, его бетонщик. — Говорят, что ты опять «метку» получил?

Несс молчал, Уэбб был настолько худ и одиозен на вид, что получил на станции ироническую кличку «Геракл». Впрочем, он сам предпочитал именовать себя уважительно: «Герр».

Он тронул ногой красно-черный комок и понимающе кивнул:

— Неприятно. Научились выколачивать деньги из вашего брата проходчика. Начало месяца — плати, предупреждение — раскошеливайся. Ха! Как можно предугадать невезение? Их прогнозам никто не верит…

— А ты проверь — выйди за купол, — говорил толстый коротышка, появляясь из-за спины Герра. Это был третий член бригады, укладчик Арно.

— Ха! Их программисты круглые сутки пьют в баре, — процедил сквозь зубы Герр. — Они сами смеются над своими прогнозами.

— Пойдем в бар, потолкуем, — прервал их Несс, он по опыту знал, что препирательство помощников закончится дракой.

В баре было пусто и темно, опять экономили энергию. Они сели, подошел бармен.

— Можно поздравить с новой «меткой»? — спросил он, глупо улыбаясь и заглядывая в опущенное лицо Несса. Друзья промолчали. Бармен налил и обиженно проворчал, удаляясь: — Подумаешь, важная птица! Три «метки» получил и загордился!

— Хочешь, дам ему по затылку? — спросил Герр вслед удаляющемуся служителю. Но Несс покачал головой: — Мне жаль ребята, что вы теряете заработок из-за меня. Я вас не держу, можете перейти к другому проходчику.

— Ты не виноват. У тебя черная полоса. Такое случается в игре, — сказал толстяк Арно, который был добрее и мягче. — Мы тебя не кинем, подождем. Верно, Геракл?

— Ха! Два дня — пустяк! — бодро сказал бетонщик. — Нам с тобой неустойку не платить, пузатый. Мне просто обидно за Несса. Его потрошат уже третий раз за месяц.

— А что делать? Ты бы сам вышел за купол после предупреждения? — Арно покраснел от выпитого и от возбуждения.

— Откуда мне знать? Скромный бетонщик их не интересует. Они знают, с кого денежки драть, — хмыкнул Герр. — Большинство рабочих не верят прогнозам, но платят, потому что боятся. Несчастье — дело темное. Государственная компания берет с нас налог за страх перед случаем. Гос-страх!

— Компанию можно понять, — настаивал Арно. — Она не хочет тратиться на обреченных…

— Это кто здесь обреченный? — Герр побледнел. — Так было раньше, но они вошли во вкус, потому что бесконтрольны. А куда идут вечные поборы с нас за безопасное оборудование? Кто видел это… оборудование?

— Болтун! — рассердился Арно. — Может, забастовку устроишь против несчастного случая? Это же случай, судьба, рок!

— Дело не в судьбе, пузатый, а в бюрократах, которые хотят жить хорошо, наживаясь на нашем страхе, — бетонщик посмотрел на коротышку через пустую рюмку. — Каждый из нас считает, что невезение — это его личное дело, а Госстрах этим пользуется…

— Трепач! Ты в карты играл, Геракл? — кипятился Арно. — Когда тебе не идет карта, тоже Страх виноват?

Герр задумчиво смотрел поверх их голов: — Был когда-то один тип, грек или турок, не помню, но звали его Софокл. Он писал, что с судьбой можно поспорить. Что человек становится равным богам, когда борется с неизбежным.

— А сколько он «меток» получил? На какой планете работал, может, на ласковой Иоле? Я бы таких болтунов нагишом за купола пускал! — Коротышка вскочил, готовый броситься на Герра, но голос Несса остановил его: — Завтра выходим на работу, ребята! Если хотите, можете отказаться. Я на вас не буду в обиде.

— Как? Это ты твердо решил? — пораженный Арно уселся на место. — С тобой же ни один черт не пойдет.

— Ха! О чем разговор? Я пойду. — Герр оживился. — А ты, пузатый, сиди и жди нас, если трусишь.

— Отчего же, — на лице Арно отразились муки сомнения. — Вы же без меня не сможете, меня в связке не заменить. Ну хорошо, если ты так решил, Несс, я пойду. Только оставляю за собой право убраться, если станет особенно жарко.

Они выпили и разошлись.

Несс брился в полутемной мойке перед сном, такова была его особенность — любил бриться ночью. Не нравилась ему толчея по утрам, когда рядом в зеркале обязательно торчит чья-нибудь тупая опухшая физиономия.

Несс не торопился, он умел наслаждаться простыми вещами. Вдруг в мойку кто-то вошел и встал у него за спиной, в тени.

Несс насторожился, он узнал в зеркале первого помощника базы, тот появлялся в общественных боксах крайне редко. И сейчас как ни в чем не бывало разглядывал свое отражение через плечо Несса.

— Ты решил в проходку, Несс?

— Это мое дело, — пробурчал тот, не отрываясь от бритья.

— Ошибаешься, — тихо сказал помощник и замолчал так многозначительно, что бритва вздрогнула на подбородке у Несса.

— Осторожно, порежешься. Ошибаешься, все мы тут повязаны.

— Чем же я с вами связан?

— Всем: Деянирой, базой, общей работой.

— Да, верно. Работа у нас общая, вот только в разных местах. У вас — за письменным столом, под куполами, а у меня на «незащищенных территориях» у черта на сковородке!

— Не паясничай, Несс, ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Мы тут проводим великий социальный эксперимент, а ты, можно сказать, против.

— Ах вот оно что! Этот сброд… — Несс вспомнил, что все эти разноплеменные космические бродяги, набранные по захудалым спутникам и дружно набивающие полные кабаки по ночам, чтобы утром, едва продрав глаза, выйти на работу… именуются социальным экспериментом и новой общностью. Кто-то придает этому политическое значение. — Почему же против? Я хочу просто работать — вот и все!

— Ты хочешь просто работать, когда нельзя. А потом кто-то захочет просто не работать, когда нужно! С этого все начинается. Тут дело в политике.

— Ну послушайте! Когда мы будем элементарно работать, а не искать во всем политику?

— Я лично никогда, — изрек первый помощник. — Искать во всем политику-моя профессия.

— А я бы хотел работать!

— Ну ладно, я тебя предупредил, — помощник отступил в тень.

— Вероятность гибели 0,95? Сколько я вам должен за предупреждение?

— Нет, я чисто по-дружески… — помощник сказал уже из коридора.

Несколько мгновений Несс в задумчивости разглядывал бритву, потом с удивлением обнаружил на ней кровь. Он все-таки порезался.

Когда следующим утром Несс подходил к пропускному боксу, ему навстречу вышел Герр, в руках у него громоздился скафандр: — Приветствую тебя, полководец. Твой скафандр, давай помогу тебе одеться. Проходил мимо, увидел, что твой бокс открыт, а ключ торчит в дверях, и решил тебе помочь.

— Бокс открыт? — Несс в недоумении сунул руку в карман, ключа не было. У проходчиков было правило: каждый запирал в отдельной комнате свои скафандры, оружие и переносное оборудование. Ключ никому не доверялся, проходчики ревниво следили, чтобы дверь в личный бокс всегда была на запоре.

Сейчас Несс испытал неприятное чувство, словно кто-то рылся в его личных вещах.

Сказав, что оденется сам, он забрал скафандр и заперся в боксе. Он тщательно осмотрел скафандр, проверил его герметичность, продул фильтры. Как будто все в порядке. Потом собрал необходимое оборудование и долго одевался, следя за тем, чтобы ни одна мелочь не была упущена. На Деянире любой промах грозил гибелью. Потом он вызвал робота-тележку и нагрузил его снаряжением.

Тяжело ступая и чуть скользя по железу, Несс направился к пропускной камере. Его никто не провожал, только робот поскрипывал за спиной. Вот и последние железные створки, он закрыл шлем и подал знак.

Скорлупа лопнула, и он перешагнул через ее осколки. Как всегда, возникло такое ощущение, словно невидимые пальцы надавили на глаза. Боль просачивалась под закрытые веки, от нее не спасали даже светофильтры. Несс стоял с закрытыми глазами, привыкая. На Деянире атмосфера кроме инертных газов и небольшого количества кислорода содержала много окиси азота, которая ярко светилась ультрафиолетовым светом. Хотя специальные светофильтры отсекали вредную часть лучей, требовалось время, чтобы привыкнуть к этому скудному, но резкому свету.

Но вот он рассмотрел, что перед входом стоит наготове их вездеход, и направился к нему. Что-то похожее на муху быстро пробежало по стеклу шлема, и он машинально провел по нему рукой. Тотчас радужная сетка легла перед глазами, закрывая и без того плохой обзор. Черт! Он забыл. Сейчас от этой пленки можно избавиться, лишь вернувшись под купол. Но нет, возвращаться плохая примета.

Несс двинулся дальше.

Новые капли пробежали по стеклу, по его груди и рукам, ноги заскользили, через фильтры он ощутил характерный запах хлора. Атмосфера Деяниры у поверхности была густо насыщена парами кислот: серной, плавиковой, соляной, а температура была 500 градусов жары, что вместе создавало кислотно-тепловую «подушку» в километр толщиной. Эти кислоты и начинали конденсироваться на скафандре, который после выхода некоторое время оставался холоднее окружающей среды. Пленка от размазанной кислоты будет мешать ему, но потом он привыкнет к ней. Несса раздосадовала эта очевидная оплошность, характерная для новичков.

Несс подошел к вездеходу, осмотрел гусеницы и прицеп. В нем были баллоны с кислородом и энергетическая установка. Герр ходил за ним следом: Все в порядке, полководец. Я осмотрел каждый баллон. Установка работает как часы.

Поехали!.

Несс прошел к кабине и сел, отодвинув Арно. Хватит с него случайностей, вездеход он поведет сам. Толстяк обиженно промолчал.

Несс проверил управление и, немного повозившись с креплениями, снял светофильтры.

Конечно, это было запрещено инструкцией и, наверное, вредно. Но управлять техникой и работать в фильтрах было невозможно, и все проходчики снимали их перед работой.

Сейчас Несс видел знаменитый пепельный сиет Деяниры. Хотя светофильтры больше не мешали, а кварцевые стекла максимально пропускали видимый спектр, для наблюдателя это был лишь рассеянный серый свет, искажающий перспективу. Все цвета поглощались воздухом, не было даже белого и черного.

Несс потянул на себя рычаг, двигатель заработал, и вездеход вздрогнул. Сухой хруст прошел по телу машины. Так, наверное, хрустят суставы у чудовища, когда оно, проснувшись, потягивается. Несс отдал тормоз, и вездеход тронулся с места. Несс вывел его из котлована, где пряталась станция под куполами, перевалил через защитный вал и, найдя наезженную колею, двинулся по ней. Треск стал сильнее и слился в сплошной шорох. Он не был слышен, люди были отгорожены от воздуха броней скафандров. Хруст рвущейся субстанции шел из-под гусениц, от почвы, проникая, казалось, в самое сердце машины, и передаьался людям через рычаги.

Это под гусеницами дробились в пыль, ломались, как орехи, полые внутри камни Деяниры. Вода составляла тысячные доли процента в атмосфере и почве планеты. Страшная жара и концентрированные кислоты высасывали влагу из всего, даже из камней. Большинство пород на Деянире были гипсовыми. Камни на поверхности от этого становились хрупкими и дряблыми, они были изъедены сухостью, словно лед весенним солнцем. Несс, как всегда, не мог отделаться от впечатления, что ведет вездеход где-нибудь на Земле, по тундре. Но это только казалось, и гусеницы тяжело проваливались в рыхлый камень.

Приходилось быть осторожным. Водителя на Деянире подстерегали глубокие трещины, так называемые «колодцы» — каналы выбросов газов из недр планеты и «плывуны» — пустоты в грунте. Пожалуй, наиболее опасными были последние тем, что внешне совершенно незаметны. Почва начинала неожиданно «течь» и «плыть» в сторону горловины под гусеницами, которые не находили больше опоры. Среди проходчиков было два спорных мнения, как нужно поступать в этот момент: давать газ или, определив горловину, пятиться от нее.

Несс считал, что в этой ситуации нельзя останавливаться и терять время. Сейчас он держал по старой проверенной колее и был спокоен. Днище вездехода иногда царапало о почву, колея уже была глубокой. Но на этот раз сойдет, а новую он проделает потом. Двигатель работал без перебоев, это вселяло в него уверенность.

Несс огляделся. Серые острые скалы, горизонт закрыт колеблющимся «занавесом» «снега». Этот «снег», состоящий из твердых частиц серы, всегда шел, но никогда не проходил и не достигал почвы. Иногда складки занавеса приходили в медленное движение, пятна света ползли по ним, выстраивались в гирлянды и сливались в сплошное зарево. Казалось, занавес будет порван, но его тяжелые складки снова смыкались. Это от трения сухих частиц беспрестанные грозы бушевали там, в полосе «снега», но молнии не достигали почвы. Их энергия легко гасилась воздухом, кислотно-тепловая «подушка» надежно защищала людей от их ярости.

— Несс, дальняя связь отказала, — вывел его из задумчивости Герр. — Я только что пробовал связаться с Трахином, ничего не вышло. Не понимаю, рацию я сам проверял, работала отлично.

— А где спутник? — спросил Несс.

Из-за постоянных гроз и активного поглощения почти всего электромагнитного диапазона связь осуществлялась на уровне рентгеновских волн в пределах прямой видимости, а дальняя — только через спутники.

— Сейчас один где-то над нами, связь должна бы быть, — ответил Герр.

Несс стиснул зубы. По инструкции при отказе дальней связи нужно возвращаться.

— Продолжаем движение, — сказал он. — Попробуй наладить связь.

Арно недовольно проворчал, но внимание Несса было отвлечено. Впереди колея огибала скалу. Что-то в ее контурах изменилось со вчерашнего дня, и это ему не понравилось. Неужели она стала «танцующей»? Нет, для этого у нее чересчур широкое основание. Он внимательно ее осматривал, огибая на малой скорости, поэтому не сразу заметил, что песок «плывет». «Плывун!» закричали в один голос Арно и Герр. Он дал полный газ и повернул к скале, полагая, что почва там тверже. Словно во сне, он увидел, что почва «отливает», будто волна, обнажая основание скалы. А сама скала начинает валиться на вездеход. Несс бросил машину мимо скалы зигзагом, ища опору для гусениц. Прицеп занесло и ударило о скалу, с него посыпались баллоны. Гусеница в последний момент зацепилась за что-то, и вездеход развернуло, отбросило от ямы, в которую с беззвучным грохотом рушилась скала. Несс рванул машину еще раз и, отъехав от опасного места, остановился. Подземный гром еще некоторое время сотрясал их, беззвучный скрежет исходил от рычагов, потом все стихло. Пот заливал лицо Несса, он включил вентиляцию в скафандре и некоторое время сидел, приходя в себя. Они молчали, говорить было не о чем, им просто повезло. Открыв верхний люк, они выбрались на крышу вездехода. Там, где только что стояла огромная скала, осталась воронка, которая медленно затягивалась.

Несс понял, что ему не нравилось в скале.

Она стояла чуть наклонившись — всего на несколько градусов. Этого было достаточно для того, чтобы насторожить его, но он так и не понял, в чем тут дело. Ему надо было следить за колеей. Образовавшийся за ночь «плывун» наверняка слегка «размыл» ее. Несс бы заметил это, и они не попали бы между «танцующей» скалой и горловиной. Явная промашка! Он, как новичок, задирал голову, а ему следовало бы смотреть под ноги. Ему стало стыдно, казалось, что своим молчанием друзья упрекают его. Но они занимались делом, возились с прицепом. Прицеп основательно покорежило, половина баллонов была утеряна, часть дала течь, но энергетическая установка была цела.

Наскоро подремонтировав прицеп, они двинулись дальше.

Вот и узкая долина, по которой они тянут трубопровод. Это был гигантский разлом, засыпанный осадочными породами.

Они двинулись вдоль проложенных труб, и вскоре зарево в облаках и блики на скалах привлекли их взгляды. Вся их техника была тесно поставлена между двух скал и прикрыта защитной сеткой. Беспрестанная гроза мерцала над этим местом, но молнии гасли, не достигая верхушек скал. Лишь железо тускло отсвечивало на их вспышки.

Друзья стянули сетку, каждый занялся своим делом. Несс отвел в сторону и стал проверять «гусеницу» — гибкий членистый механизм для бурения каналов в скальных породах, наиболее дорогую и энергоемкую часть проходческого комплекса. Арно набрал пластиковые трубы в свой трубоукладчик. Гёрр завел свою бетономешалку и принялся без толку гонять на ней вокруг них, грозя зацепить.

Бетономешалка была громоздким, но простым устройством, работа на ней не требовала высокой квалификации.

Друзья приступили к работе. Впереди шла «гусеница», своей тяжелой поступью она вдавливала рыхлую породу, а более твердую выжигала и плавила. За ней оставался ровный оплавленный желоб, в который Арно укладывал и сваривал трубы. Потом следовала бетономешалка, она со страшной сверхзвуковой скоростью выбрасывала на трубу бетон, который, мгновенно схватываясь, покрывал и замуровывал желоб.

Грунт был «мягким», поэтому Несс вскоре далеко опередил остальные машины. Он уже давно заметил скалу, которая одиноко торчала впереди, посреди пустоши. Трасса должна была пройти где-то рядом с ней, но на схеме скала не была обозначена.

Впрочем, такие вещи случались часто, карты были неточны. Когда «гусеница» почти наткнулась на скалу, Несс вышел ее осмотреть.

Дело было плохо. Труба должна пройти прямо под скалой, которая, судя по всему, была «танцующей». Скалу предстояло свалить.

«Танцующими» назывались скалы узкие и высокие, похожие на гигантские колонны, как правило, с подточенным основанием. Трещина в нижней части позволяла скале при сотрясении почвы раскачивать верхушкой и даже вращаться вокруг оси.

Такой огромной «танцующей» Нессу еще не приходилось видеть. Неприятная штука.

Вершина ее терялась в облаках «снега». Нужно найти трещину в основании, чтобы определить, в какую сторону скала может упасть. Несс осторожно подвел «гусеницу» вплотную, выдвинул излучатели лазеров и дал импульс. Рыхлая серая поверхность скалы стала отслаиваться, как чешуя. Под ней была более прочная порода темного цвета. Двигая лазерами, он вскоре очистил основание, но характерную серую полосу разлома так и не нашел. Что ж, и такое случалось, трещина могла проходить под слоем почвы или на высоте десятка метров.

После долгого раздумья он решил сам «подсечь» скалу. Прикинув, как должен пройти разлом, чтобы скала упала в сторону, он наметил места, в которых нужно было жечь, и прижал излучатели к скале. В воздухе Деяниры, который гасил все виды электромагнитной энергии, пользоваться проходческой лазерной установкой можно было, лишь вплотную придвигая излучатели к поверхности.

Несс дал максимальный импульс, и под излучателями затрепетало темное желеобразное пламя, словно стиснутое в невидимом кулаке воздуха. С ним можно было стоять рядом и не обжечься. Несс прожег нужное количество дыр, но скала не падала. Он вздохнул: придется воспользоваться дробилкой — ультразвуковой вибрационной установкой. Он взял несколько вибраторов и, подтягивая за собой кабель, направился к скале. Он вложит их в отверстия и ультразвуком расколет скалу, как ему нужно.

Несс стоял и рассматривал проделанные им дыры, когда со скалой что-то случилось. Может быть, невидимая беззвучная молния ударила в ее вершину. Кто знает? Он почувствовал, что скала вздрогнула, увидел, как по ее основанию зазмеилась трещина. Он не поверил своим глазам: трещина старательно миновала отверстия, сделанные им. Такого просто не могло быть, но размышлять над этим у него не было времени — скала падала на него.

В ужасе он попятился, хотел метнуться в сторону, но поскользнулся и упал в какую-то трещину. Трещина оказалась глубокой, он кувыркался в темноте. Потом оказался зажатым, словно тисками, и на него повалились обломки скалы.

Прошло еще некоторое время, прежде чем он понял, что уцелел. Его заклинило в трещине, завалило обломками. Он ничего не видел и не слышал, не мог двинуть рукой, но был жив.

Единственное, что он успел сделать, это переключить систему дыхания с фильтров на кислородный баллон. Попадая в аварийные ситуации, проходчики сразу же проделывали это потому, что фильтры в сложной ситуации обычно отказывали. Проделал это и он чисто автоматически, когда падал, и сейчас живительная струя кислорода врывалась под шлем.

По тому, как кровь стала приливать к голове, он понял, что зажат вверх ногами. Несс знал, что его достанут, и поэтому не испытывал особенной тревоги. Но ему пришлось ждать долго. За это время, как ему показалось, он узнал вкус и запах, саму душу скалы. Так, наверное, узнают свой могильный камень. Арно спустился к нему на веревке и разобрал завал. Когда Несс выбрался, тусклый свет Деяниры показался ему ярким и радостным. Он не получил повреждений, даже фильтры оказались в порядке.

— Ха! Мы думали, что тебе конец, — приветствовал его Герр. — Она падала прямо на тебя, это было зрелище! Чуть-чуть нас не задела.

— Подбежал, а от тебя никаких следов, словно тебя она в порошок стерла, — продолжал Арно. — К счастью, я заметил большую трещину и подумал, что ты мог угодить в нее. Спустился и увидел твою ногу, торчащую из груды камней. Первый раз вижу человека, который уцелел после того, как на него упала «танцующая»! Тебе повезло!

Несс смотрел, как рядом с серой полосой трубопровода долину пересекала новая, более темная полоса упавшей скалы. Она распалась на части и поэтому казалась пунктиром, который показывал то, что могло бы случиться.

Где грань между везением и неудачей?

Судьба слепа, как падающая скала, и окажется ли в следующий раз у него под ногами спасительная трещина?

Они продолжили работу. Несс старался быть осторожнее, он прощупывал скалы, перед тем как прожигать. «Танцующих» больше не встречалось, но долину пересекала целая гряда материковых скал, невысоких, широких в основании. Последовательно прожигая и дробя их, он стал двигаться медленнее, и друзья вскоре догнали его. Догнали, но, как он заметил, остановились на расстоянии, прекратили работу и издали наблюдали за ним. Впрочем, Несс не обращал на них внимания.

Вот лазер включен, и маслянистое пламя тяжело забилось, погружаясь в скальную твердь. Затем в отверстия, прожженные по окружности, он вставляет ультразвуковые вибраторы и включает «дробилку». Порода распадается и осыпается трухой, обнажая круглую нишу в скале. В нее заползает «гусеница», обдирая и сравнивая внутреннюю поверхность, оставляя за собой гладкий цилиндрический канал.

Но однажды «дробилка» не сработала. Несс снова и снова щелкал тумблером, включая ультразвук, — порода не распадалась. Несс выругался. Придется лишний раз вылезать, чтобы проверить кабель. Он выключил «дробилку», заглушил двигатель и, захватив железную коробку с инструментом, вылез из «гусеницы» и прошел вдоль кабеля к вибраторам, внимательно его осматривая. Поверхность здесь, хотя и хрупкая, но острая и твердая, рвала и резала линии питания. Так и есть, обрыв. Поставив ящик на почву, Несс взял два конца кабеля, чтобы соединить их, и случайно коснулся ими железной коробки. Тускло-красный шар короткого замыкания вспучился и лопнул у него перед глазами. Он чудом не упал на спину и не выронил концы кабеля. «Дробилка» была включена!

От коробки остался лишь слиток металла.

Если бы он замкнул кабель на себя, скафандр оказался бы пробитым.

Осторожно освободившись от концов кабеля, Несс вернулся к «гусенице», которая оставалась за скалой. Около нее стоял Герр и удивленно смотрел на него:

— Куда ты подевался? Я смотрю, «гусеница» стоит пустая, а тебя нет. Думал, что опять ты провалился.

— Возвращайся на место и не приходи без вызова! — Несс был недоволен. Герр нарушил неписаное правило проходчиков: без веских на то причин подошел к работающей «гусенице».

Бетонщик удалился, а Несс через люк, который он по небрежности оставил открытым, залез в кабину. Тумблер был в положении «вкл», хотя он и выключал его. Несс некоторое время сидел, охваченный сомнениями. Не много ли промахов для опытного проходчика?

Когда Несс, исправив кабель, возвращался, он испытал приступ головной боли и тошноты.

Пепельный свет на мгновение показался ему разноцветным. Это были признаки отравления угарным газом и парами кислот. Он переключился на новый фильтр и удивился. Этот уже четвертый по счету, а всего в обойме их шесть.

Чересчур быстро они выходят из строя.

Несс долго прожигал гигантский монолит, «гусеница» втянула в него уже все свое членистое тело и медленно продвигалась в его толще, оставляя за собой раскаленный канал.

Здесь было темно, как может быть темно только в сердце камня. Единственный боковой кварцевый иллюминатор был вплотную прижат к стенке канала. Иногда Несс машинально смотрел в него, но видел только отражение своего лица, освещенного светом приборов. Но вот неясный красный свет заполнил кабину.

Несс понял, что произошло несчастье, но приборы не фиксировали изменений. Он посмотрел в иллюминатор и увидел коридор, под прямым углом уходящий в сторону и теряющийся в глубине монолита. Этого не могло быть. Ультразвуковые датчики не показывали даже трещины в камне. Но Несс ясно видел колеблющийся свет факелов, ниши в высоких стенах и стоящие в них сосуды странной формы. На мгновение он заглянул в глубину коридора и увидел нечто, что не смог бы описать словами.

Но «гусеница», продолжая движение, миновала коридор, и камень опять наползал на иллюминатор. Все пропало.

«Гусеница» не имела обратного хода. Нессу пришлось выжигать монолит до конца, чтобы выйти и вернуться к тому месту. Он вызвал друзей по переговорному устройству и принялся осматривать стенки канала, надеясь найти ход в подземелье.

Когда-то на Деянире были довольно сносные условия для кислородно-углеродной формы жизни и существовала развитая цивилизация.

Но за сто лет до прихода землян выбросы газов из недр планеты и повышение температуры превратили Деяниру в раскаленный ядовитый ад. Безумная активная среда выжгла, уничтожила все следы разумной деятельности, стерла саму память об ушедшем народе.

Среди проходчиков ходили легенды о древних захоронениях, блуждающих в толще скал, о красном свете, проникающем сквозь камни, но очевидцев этому не находилось. Неужели он наткнулся на это?

Друзья, когда узнали о случившемся, реагировали по-разному. Герр был, как всегда, настроен скептически, а Лрно поражен:

— Ты наткнулся на их кладбище и потревожил их. Хорошего от этого не жди!

— Все это ерунда! — усмехнулся Герр.

— Ерунда? — возмутился Арно. — А про тридцать три несчастья ты слышал? Все беды деяниров похоронены с ними. А тот, кто вскроет их могильник, выпустит в мир их несчастья. Проклятие падет на тех, кто окажется рядом. Оно падет на нас!

Разговаривая, они осматривали стенки канала. Везде был ровный оплавленный камень.

Никаких следов и даже трещин, лишь их искаженные фигуры отражались в стеклянной застывшей массе.

Они вышли наружу. Герр направился к своей бетономешалке, а Несс с Арно, разговаривая, пошли вдоль проложенных, но еще не залитых бетоном труб.

— Ты не обижайся на меня, Несс, — говорил Арно. — Но с меня хватит. С нами за полсмены случилось неудач на месяц вперед. А сейчас еще это кладбище. Говорят, оно сделано так, чтобы ускользнуть от чужих, но ты ухитрился в него заехать.

— Неужели ты веришь во все эти бредни?

— Верю — не верю! Не в этом дело. Я думаю, что нам своих несчастий хватает, тут еще тридцать три чужих…

— Ты покинешь меня? Осталось совсем немного. Потерпи!

Они остановились, пропуская бетономешалку, она в этот момент проходила, сотрясая почву, одевая трубы тоннами мгновенно твердеющего бетона.

— Ну хорошо, — неуверенно согласился Арно.. — Я попробую. Но если случится еще чтонибудь, я буду считать, что это беды, которые ты выпустил.

— Собственно, мы сделали на сегодня достаточно… — начал Несс, но не закончил. Он почувствовал, что его ноги теряют опору, и невидимая сила отрывает его от почвы и плавно поднимает вверх. Мимо летели камни, рядом болтался в воздухе Арно. Несс уже сообразил, в чем дело, соскользнул вниз по невидимой волне и мягко упал на руки. Это был выброс. Они стояли над трещиной, и вихрь инертных газов, ударивший из глубины, мягко подбросил их вверх на несколько метров. Забавное приключение, если бы… Несс оглянулся и увидел, что Арно упал прямо под бетономешалку. Это было дикое зрелище. Блестящая фигурка Арно пыталась подняться, но в одно мгновение была поглощена пузырящейся массой и погребена под многотонной толщей бетона.

Потрясенный, Несс стоял над тем местом, где только что был Арно, а сейчас высилась глыба бетона.

— Готов? — спросил Герр, спрыгивая с остановившейся бетономешалки. Это ты? — Он был поражен, увидев Несса. — А я думал, что это ты угодил в бетон.

— Почему подумал? — в свою очередь удивился Несс.

— Если он не успел переключиться с фильтров на баллон, то уже мертв, не отвечая, сказал Герр. — Он молчит, а связь должна работать и через бетон.

Несс словно очнулся. Есть шанс, что Арно еще жив и его можно спасти.

— Я подгоню сюда «гусеницу». Не двигайся с места, а то мы потеряем его погребение, — приказал он и убежал. Подвел установку и, наметив квадрат, который предстояло выжечь, Несс остановился в задумчивости с вибраторами в руках, Работа предстояла ювелирная. Арно придется изваять из бетона, как статую.

— Я бы не брался за это дело, — сказал за его спиной Герр. — Ты разорвешь его ультразвуком на части, и тебя обвинят в убийстве.

— Может быть, и нет. Нужно попробовать, — ответил Несс. — А ты предлагаешь оставить так?

— Ковыряй, если хочешь, — Герр отошел в сторону и сел на камень. — Вот что я скажу тебе, Несс. Не знаю, как там расчеты этих олухов из Страха, но ты — очень везучий человек! Тебе сегодня везло как никому. Вот и сейчас бедняга Арно принял на себя удар.

Несс работал, не слушая, бетон крошился под его импульсами. Несс выбирал щебенку руками и снова устанавливал вибраторы. Его мучила мысль, что одна из трещин пройдет через Арно и расколет его скафандр как орех.

Неожиданно на глубине одного метра он наткнулся на шлем Арно, стекло было целым.

Несс очистил его и, прижавшись к нему своим стеклом, с огромным облегчением увидел, как в темноте камня моргают глаза Арно. Несс нашел на шлеме Арон переключатель связи, щелкнул им, и эфир заполнился руганью Арно. Он на чем свет стоит крыл их обоих, особенно доставалось Герру. Когда он угодил в бетон, тумблер его рации был в положении «прием», сам он ничего сказать не мог, он из своей могилы прекрасно их слышал, и ему очень не понравилось, что Герр советовал Нессу не доставать его.

Под ругань работа пошла веселее. Вскоре они уже помогали Арно вылезать из его ниши.

Оказавшись наверху, Арно замолчал. Он неподвижно стоял и смотрел вниз. Там, на глубине двухметрового колодца, оставался отпечаток его фигуры. Только сейчас до него дошел весь ужас того, что с ним случилось. Он повернулся и, ни слова не говоря, пошел от них прочь. Друзья не останавливали его. Арно залез в транспортный вездеход и завел мотор.

— Он хочет угнать его! — закричал Герр. — Эй, постой!

Крича, они бросились к вездеходу, но Арно дал газ и уже уходил на полной скорости. Они некоторое время бежали за ним, потом остановились.

— Вот гад! — выругался Герр. — Мы его откопали, а он… Дай по нему из своих лазеров!

Несс не ответил. Блеснув железным боком в последний раз, вездеход перевалил через гребень и пропал. Они остались одни.

— Когда он доберется до Трахина, сюда вышлют «транспортник», задумчиво сказал Несс. — Собственно, из-за отсутствия связи уже обязаны были выслать.

— Ха! Будем надеяться! — ухмыльнулся Герр. — Вовремя удрал, толстяк! А нам что прикажешь делать?

— Работать! Сменная норма еще не сделана. Будешь управлять и бетономешалкой, и трубоукладчиком! — Несс резко повернулся, пошел обратно.

Когда Несс протянул руку, чтобы взяться за дверцу «гусеницы», ему показалось, что та ускользает от него, а почва плывет под ногами. Он упал на колени, цепляясь за бронированную обшивку, тошнотворный приступ слабости поднялся в нем. Он довольно сильно отравился. Высекая Арно, он несколько раз чувствовал дурноту, но подавлял ее. А сейчас настоящий приступ. Несс переключился на новый фильтр, но нашел, что тот уже использован. Неужели «чистые» уже закончились? Он отщелкал, пробуя все шесть фильтров в обойме они были негодными. Одни забиты, другие пропускали пары кислот. Несс переключился на баллон, кислород вернул ему силы. Ничего, в прицепе остались еще баллоны, он продержится. Несс поднялся и оглянулся, не заметил ли его слабость бетонщик, полез в машину. Нужно было работать.

Наблюдая, как неумело Герр ведет трубоукладчик, Несс пожалел о своем решении. Нужно было сидеть и ждать, так меньше риска.

Забирая в очередной раз вибраторы из высеченной ниши, он окончательно решил прекратить работу. В задумчивости выгребая ногами щебенку, он задержался в нише несколько дольше, чем обычно, как вдруг у входа что-то случилось. Он увидел, что трубоукладчик, словно потеряв управление, наезжает сзади на «гусеницу», которая стояла почти вплотную к нише, и начинает толкать ее. Скрипя и изгибаясь членистым телом, «гусеница» двинулась прямо на Несса. Выход сразу же был заблокирован стальной громадой, и Несс в ужасе забился вглубь. Снаружи все сотрясалось от страшных усилий, словно сражались чудовища.

Один из лазерных излучателей оказался прямо перед нишей, он раскачивался от мощных толчков, потом вдруг включился. Словно во сне, Несс смотрел, как его руки, которыми он закрывался, по самые плечи погружаются в медленное жидкое пламя.

Вблизи оно было черно-красным, с серым налетом и мелко дрожало, как студень. Оно сохраняло эллипсоидную форму и медленно вспучивалось, неотвратимо заполняя все пространство ниши.

Несс сделал единственное, что мог сделать, — он закрыл глаза. Охлаждающая система скафандра завыла, работая на полную мощность. Что-то сильно дергало его за руки и раскачивало. Ему представилось, что бурный поток уносит его. Но это был лишь сон.

Внезапно вой оборвался, снаружи все стихло, он открыл глаза. Стенки были оплавлены, щебенка спеклась у него под ногами, выход стал заметно шире — и он был жив! Это было невероятно, но он остался живым. Несс осторожно двинулся к выходу, протиснулся в щель между оплавленной скалой и покореженной броней, снова увидел над головой «снег». Да, он жив.

Несс вышел из ниши.

Герр стоял рядом. Они долго смотрели друг на друга, не в силах заговорить.

— Это… Это невероятно. Ты остался цел, — сказал наконец бетонщик. Рассказали бы, не поверил бы. Проклятый трубоукладчик вышел у меня из повиновения. Тебя прижало к скале, жгло в упор лазерами, а ты выходишь как ни в чем не бывало. Черт ты или человек?

— Не знаю, в чем дело, — Несс вновь обрел способность удивляться. Наверное, повезло.

— Повезло? Да так везти просто не может! — Казалось, что Герр был возмущен. — Что ни кон, то у тебя покер на руках! Так не бывает. Я уже не знаю, что мне…

Несс выпрямился, радость победы переполняла его:

— Что там говорил про судьбу тот турок? Человек может поспорить с судьбой?

— Софокл? Я точно не помню. Что с тобой?

Острая боль в горле — словно его поразила стрела — заставила согнуться Несса. Он мучительно хотел вздохнуть, но не мог. Кислород!

Он посмотрел на манометр — баллон был пуст.

Несс снова переключился на фильтры и прохрипел:

— Баллон! К прицепу, скорей! Принеси один.

— Сейчас, подожди, — Герр исчез.

Переключая, Несс нашел фильтр, через который еще можно было дышать. Подождал, Герра не было. Несс пошел сам.

Мир цвел для него яркими красками, он переходил вброд прозрачные ручьи, высокая трава опутывала его ноги, звенящий полдень наполнял истомой. Неужели для него закончилось все и он на Земле?

Несс очнулся около прицепа, он стоял, держась за борт. Герр возился с баллонами:

— Баллон, хоть один… — хотел сказать Несс, но не услышал своего голоса.

— Не понимаю, — виновато говорил Герр, не понимаю. Я ведь сам их грузил. Ни одного с кислородом, все пусты!

Усталость волной накатилась на Несса, ноги подкосились, он сел. Все равно! Какое это имеет значение, если он уже на Земле? Кислорода здесь целые океаны.

— Несс! Несс! — Герр тряс его, приводя в чувство.

— А, и ты здесь… — разлепил тяжелые веки Несс. — Ты знаешь, он был прав… тот турок…

— О чем ты? — не понял Герр. — Скажи что-нибудь, Несс, открой глаза. Слышишь?

Несс не отвечал. Герр выпустил его, и шлем Несса глухо стукнулся о камень. Герру показалось, что он ясно слышал этот стук. Хотя этого быть не могло. Он встал, пот заливал лицо, включил вентиляцию в скафандре, сказал глухо: — Нет, скорее всего он был не прав. Даже тебе судьбу не удалось обыграть, хотя ты был близок к этому.

Герр огляделся, приходилось быть осторожным, где-то поблизости прокладывали трубопровод русские, а свидетели ему не нужны. Он решил подняться на ближайшую скалу, чтобы осмотреться.

Герр добирался до ее вершины дольше времени, чем рассчитывал. Проклятая поверхность была острой и в то же время скользкой, маслянисто-жирной от кислот. Но вот и конец подъема. Внизу, словно на поле боя, была разбросана разбитая техника, блестела неподвижная фигурка Несса, все было мертво. Только грозы, словно стервятники, собирались над местом трагедии.

Герр сел на камень. Внезапно занавес «снега» был разорван. Огненные цветовые столбы встали над мертвой долиной, высекая из скал неправдоподобно яркие краски. Суперотация.

Где-то в верхних кислородных слоях атмосферы ураганные ветры разорвали многокилометровый слой облаков, и в эти колодцы к поверхности планеты устремились кубические километры чистого холодного кислорода и потоки солнечного света.

Один из «столбов» встал над скалой, где сидел Герр. Камень у него под ногами превратился из серого в коричневый, а высоко в голубом перевернутом колодце замерцали звезды.

Герр с облегчением откинул шлем и глубоко вдохнул кислород, которого так не хватало Нессу. Герр достал сигареты и закурил. Если бы Несс меньше боролся с судьбой и был внимательным, то уцелел бы. Ему чересчур везло, и он расслабился. Несс забыл, что уже вечер, а в это время кислородные «колодцы» опускаются до вершин скал, где он мог бы отсидеться до прихода помощи. Увы, нет совершенства на свете, Несс сплоховал под самый конец, хотя прекрасно провел всю партию. Лучше всех тех проходчиков, которых Герр спровадил на тот свет здесь, на Деянире.

Дураки платят Гос-Страху, а Гос-Страх платит ему, Герру. Завтра, узнав о гибели взбунтовавшегося Несса, неаккуратные плательщики и сомневающиеся внесут свои задолженности, а прогнозы пройдут, как по маслу. Смерть — это такой козырь, с которым не поспоришь.

Смерть — это серьезно.

Герр улыбнулся, глубоко затягиваясь. Сам себя он называл авантюристом и последним романтиком. Он считал, что мужчина должен иметь в своем активе с десяток подвигов, чтобы чувствовать к себе уважение. А под подвигом он подразумевал любую авантюру, экстравагантный поступок — была бы потом слава. Он работал провокатором не ради денег, как жалкие наемники типа Арно, его привлекали опасности.

Герр поморщился, все-таки вкус сигареты на Деянире совсем иной.

Время от времени Страх, узнав, что его авторитет пошатнулся, а проходчики предпочитают обходиться без «предупреждений» и взносов, устраивал подобные «профилактические» операции.

Несс продержался поразительно долго. Только старый трюк с испорченными фильтрами помог, уже когда вставали кислородные «колодцы». Завтра бухгалтеры компании отметят очередной рост поступлений, и с этого Герру будет причитаться определенный процент. А с трусом и предателем Арно, который бросил дело на полпути, он еще разделается.

Герр удивился, сигарета горчила так, словно была вымочена в кислоте. Он отбросил ее, одел шлем, нужно было сделать еще кое-что. Герр снова стал спускаться в раскаленный кислотный ад. Он медлил, что-то мешало ему. Два раза его тошнило, а в конце спуска уже сильно болела голова. Наверное, сидя без шлема, он все-таки угорел.

Герр перевернул Несса лицом вниз и стал выкручивать у него из скафандра со спины обойму фильтров. Он сам подменил ее сегодня утром, украв перед этим у Несса ключ от бокса. Сейчас обойму с «секретом» предстояло извлечь и уничтожить, а на место поставить исправную.

Что-то оборвалось в воздухе, как паутина, и легкий пар на мгновение окутал Герра, но он не был брезглив. Это внешнее давлением уравнялось с давлением внутри скафандра Несса, и в руках Герра оказалась злополучная обойма, стоившая Нессу жизни.

Готово, но Герр чуть не задохнулся от усталости. Что с ним? Он снова перевернул Несса с трудом — он показался ему величиной с гору-и невольно закрыл глаза. Он видел это уже не впервые, но каждый раз испытывал тошноту. Пока он менял обоймы, безумная сухость воздуха и давление мгновенно превратили Несса в высушенную мумию. Лицо его сморщилось и съежилось до размеров печеного яблока, даже кости уменьшились.

Подавив дурноту, Герр поднялся. Несс должен погибнуть не от испорченных фильтров, а от потери герметичности в результате разбитого им самим по неосторожности шлейного стекла.

Что и предстояло проделать Герру. Камни были хрупкими и не годились, он нашел, гаечный ключ, которым открывал баллоны, хотя и знал, что они пусты, и вернулся к Нессу.

Он поднял ключ обеими руками и хотел ударить, но только вяло опустил его на шлем Несса. Ему показалось, что он ударил по огромному колоколу и волна звука мягко подняла его и отбросила в сторону.

Что с ним? Как мог он так сильно отравиться? Он с трудом выпрямился, переключил фильтры и отдышался. Внезапно он подумал, что сделал для Страха уже достаточно много для того, чтобы тот пожелал от него избавиться.

С ним могли проделать тот же нехитрый трюк, подменив фильтры, а Арво мог участвовать в этом.

Герр застонал, отгоняя подозрение, но что бы там ни было, а дело нужно было довести до конца. Ведь осталось совсем немного — разбить стекло.

Механически, раз за разом он поднимал ключ и опускал его, но хрупкое стекло даже не треснуло, словно было из стали. Он стал понимать, что силы его на исходе…

— Что ты делаешь, парень? — Внезапно услышал он и выронил ключ, обернулся. Позади него стоял человек в блестящем скафандре с темной полосой на груди.

— Тебе плохо? Что ты с ним делаешь?

Герр хотел ответить, но язык не слушался его. Ему показалось, что сверкающий человек высоко возвышается, а он, Герр, лежит в глубокой, темной трещине. И тут он почувствовал нестерпимый жар в спине и понял, что фильтры прорвались, что кислота проникла в скафандр и быстро охватывает тело.

Деянира одевала Геракла в огненную рубашку Несса, и герой возопил: — Я все скажу, я все знаю и все скажу! Только возьми меня, прошу, достань меня…

Он хотел сказать еще что-то, но не успел, потому что края трещины сомкнулись над ним, и голос его исчез в темноте.

Следующий, войдите!

Юноша поднял голову, красный отблеск заката лег на его лицо. У него были крутые выдающиеся скулы, прямые черные волосы до плеч. Глубокие близко посаженные глаза не мигая смотрели на заходящее солнце.

За окном была поздняя осень 1628 года.

Весь день шел дождь, и лишь под вечер северный ветер разорвал облака, повеяло холодом. Юноша почувствовал, что его озябшие пальцы онемели, и отложил перо.

Разве так он представлял себе жизнь в столице! Как он был наивен, когда три года назад вступал в Париж, полный надежд и счастливых планов. Он служит, продает свою шпагу за деньги, — занятие не очень благородное. Его друзья по королевскому полку вынуждены скрывать свои знатные фамилии под кличкаГреч, миф. Кентавр Несс был ранен ядовитой стрелой Геракла. Страдая от раны и от бессмертья, он пришел к Деянире, жене Геракла, и предложил, если она хочет привлечь мужа, пропитать его рубашку кровью, истекающей из раны. Она так и сделала. Надев рубашку, Геракл испытал страшную боль от ожога и, не понимая причины, просил у отца своего. Юпитера, легкой смерти. Оба героя были вознесены на небо и стали созвездиями. Какая тут карьера? Постоянное безденежье — королевская казна прижимиста — и ночные караулы наводят смертельную тоску.

Людовик, по-видимому, уже совсем собрался в Ла-Рошель добивать гугенотов и, видит бог, потащит с собой своих мушкетеров.

Юноша перевел взгляд на рукопись, которую писал от скуки. Но, наверное, он слишком долго смотрел на закатное солнце, сейчас он уже не различал ни строчки. Он отложил рукопись, писать сегодня больше не придется, потому что свечи дорого стоят. Неплохо бы закусить перед ночным караулом…

Вдруг молочно-белый свет возник на столе напротив. Юноша из-под прикрытых век наблюдал, как формируется дух. Вот возникла лысая голова, небольшое круглое тело в странном балахоне — розовый толстяк с ухмылочкой на бритой физиономии.

Юноша, мысленно призывая имя господне, трижды перекрестил дух незаметно, под столом. Тот — хоть бы что, только улыбался.

Крепкий попался, придется терпеть.

— Я должен извиниться, что явился непрошенным! — сказал толстяк со странным акцентом. — Извините, имею ли я честь говорить с д'Артаньяном, королевским мушкетером?

— Да, к сожалению, — ответил юноша, глаза у него слезились от света и настроение сильно испортилось. — Может быть, вы представитесь, сударь?

— Конечно, конечно, — засуетился толстяк. — Я — турист во времени и специально отстал от своей группы, чтобы повидать вас. Но сначала мне нужно объяснить вам, что такое временное смещение…

— Не трудитесь, я все знаю, — оборвал его юноша, досадливо морщась от запаха серы, который противен каждому верующему католику. — Вы там, у себя, уж не знаю где, изобрели машину времени и сейчас шляетесь где ни попадя, мешаете порядочным людям. Для вас заехать в прошлый век легче, чем мне добраться до родного Беарна. Туризм, смещение, временная петля, ассоциация защиты истории и прочее!

— Поразительный интеллект! Дело в том, что люди вашего века совершенно не воспринимают идею путешествия во времени — даже великие умы. К нам относятся с подозрением, принимают черт-те за кого. Лютер кидался чернильницей… Но вы меня поразили. У вас великолепные способности, молодой человек!

— Я знал, что вам понравится, — поскромничал д'Артаньян. — Свои способности я знаю. К сожалению, мой непосредственный начальник о них иного мнения.

Толстяку между тем не сиделось, он восторженно озирался вокруг:

— Восхитительно! Семнадцатый век. Я разговариваю с самым знаменитым человеком средневековья!

— Это что еще за средневековье? — возмутился юноша. — А у вас что, вышевековье? И почему у вас выше-, а у нас средне-? К вашему сведению, наука у нас достигла поразительных успехов! Со дня на день ожидаем появления философского камня и живого гомункулуса. Схоластика достигла значительных результатов в толковании Библии… и вообще!

— Простите, я не хотел вас обидеть!

— Прощаю, — смягчился мушкетер. — Но скажите, а чем, собственно, я знаменит там, у ВАС?

— Своей жизнью, замечательными приключениями. Вас прославил Дюма…

— Ах, Дюма! Ну и имечко. А как до него добраться?

— Он — в будущем, родится только через два века после вас.

— Я понимаю, что в будущем, но где именно? Мне нужен адрес.

— Адрес у него будет парижский, но только в будущем. Вам до него не добраться.

— А жаль! Мне хотелось бы с ним потолковать, — пробормотал юноша.

— Простите, а как поживает прекрасная Бонасье?

— Кто-кто? — не понял юноша.

— Хозяйка дома, прекрасная Бонасье, камеристка королевы.

Мушкетер представил себе толстую неопрятную кабатчицу Бонасье и захохотал, гость с удивлением наблюдал за ним.

— Клянусь всеми святыми… — говорил юноша, вытирая слезы. — Вы отлично сказали, сударь: прекрасная Бонасье! Ха-ха!

В это время за окном раздался шум и женские крики. Это Бонасье облила прохожего помоями и доказывала, что это он сам виноват.

— А вот и она, кстати, — сообщил юноша. — Если выглянете в окно, можете полюбоваться.

— К сожалению, я не могу покинуть данное пространственное сечение, — толстяк обвел руками световой круг.

— А, да, понимаю, магический круг…

— Скажите, а как поживает ваш друг Портос? Он мне очень нравился.

— Вы имеете в виду Иссака де Порто? Прекрасно. А что с ним сделается? Пьет испанское вино, задолжал мне двести пистолей и не собирается отдавать. Правда, он до сих пор не подозревает, что он — Портос. И не советую сообщать ему об этом.

— А как чувствует себя Атос?

— Он уже ничего не чувствует. Недавно его нашли зарезанным у рынка Прео-Клерк.

— Дуэль?

— Все может быть. Хотя дуэлей там не назначают.

— А подвески…

— Опять эти подвески! — закричал юноша, вскакивая на ноги и хватаясь за шпагу. — Уж не хотите ли сказать, что я вор?

— Что вы, что вы… — запричитал толстяк. — Я ничего такого не хотел сказать. Возможно, что всю эту историю выдумал Дюма.

— Не советую вам пересказывать сплетни, сказал д'Артаньян, обходя вокруг толстяка и примериваясь. — Что мне с вами делать? Давайте сыграем в шахматы.

— С удовольствием!

Юноша расставил шахматы и сделал первый ход: — Ходите! Что вы сидите сложа руки?

— Не могу. Вы видите лишь мое изображение. Я буду ходить, называя поля. Е2 — Е4!

— Гм-гм, — осуждающе покосился д'Артаньян. — Могли бы быть повежливее с хозяином.

Они углубились в игру. Юноше не сиделось, сделав ход, он принимался кружить по комнате. Наконец вытащил откуда-то бутылку красного стекла: Смотрите, что я нашел! Мы должны выпить за дружбу!

Он разлил красное вино в бокалы: — Почему не пьете? На брудершафт!

— Я же говорил вам: не могу!

— Вы отказываетесь? Наносите мне оскорбление? В конце концов, я вас сюда не звал!

— Ну хорошо, — со вздохом согласился толстяк. — Я сделаю это для вас, хотя нам и строжайше запрещено материализоваться во времени.

Легкие судороги пошли по его лицу. Он словно потускнел и сник. Потом встал и твердой рукой взял стакан: — Я готов!

Они выпили. Когда потом целовались, юноша, наклонившись над столом, снял и спрятал свою королеву. Они снова сели за доску и задумались.

— А где моя королева? — спросил внезапно Д'Артаньян.

— Не знаю, — замялся толстяк. — Уж не думаете ли вы, что мне в моем будущем нужна ваша королева?

— Я ничего не думаю, — д'Артаньян вскочил. — Однако, сударь, стоило вам обрести вашу материальность, как у меня стали пропадать фигуры. Может быть, я сам их у себя краду?

— Действительно, странно. Может быть, она под стол…

— Защищайтесь, сударь!

— Что? — глаза у толстяка вылезли на лоб. — Что?

Он пытался прикрыться доской, но не успел, потому что в следующее мгновение уже был нанизан на боевую шпагу, как мотылек на булавку.

— Седьмой! — сказал мушкетер и с отвращением вытер окровавленную шпагу.

— Да здравствует Гасконь!

С некоторых пор к нему повадились демоны. Почему именно к нему — он не знал. Некий демон Дюма посылал их. Они несли несусветную чушь про время, поля и какие-то машины. Он осенял их крестом и молился — они не исчезали. Он разил их шпагой — они смеялись. Он пожаловался своему духовнику, отцу Пиано. Тот посоветовал совершить покаянное паломничество в святые места в рубище и босиком по снегу или пожертвовать две тысячи пистолей на новую часовню. Поразмыслив, кавалер сказал, что ему полегчало и демоны больше не беспокоят. Но они упорствовали.

В световой круг, в котором лежал толстяк, вошли из пустоты два духа с горящими значками на груди, они катили кресло на колесах.

— Служба спасения! — объявил один. — Извините за вторжение.

— Ничего-ничего, — успокоил их юноша. — Делайте свое дело, не стесняйтесь.

Двое посадили толстяка в кресло и стали что-то с ним делать. Кавалер скромно стоял и наблюдал.

Да, а демоны не унимались. Тогда он подумал, что свихнулся, и обратился к врачу. Пожилой эскулап испробовал на нем современные методы: клистиры и пускание крови, — ничего не помогло. Врач предложил прижечь пятки каленым железом — средство, которое непременно должно было помочь. Д'Артаньян спустил врача с лестницы, (???)

Ждущий Ньюк

(???)…голос ее дрогнул. — У меня не хватает сил стоять там и ждать.

— Хорошо, я пойду, — ответил я и стал собираться.

Мы шли в темноте и дожде. Тысячи теней, не видимых в ночи, догоняли нас и, что-то беззвучно выкрикнув, уносились прочь. Дождь, ночь и ветер спорили, кому владеть нами. Они нетерпеливо касались нас, теребили одежду, гасили наши фонари, требуя нашего тепла. Но их нежность нам была не нужна. Марта шла впереди, скользя и спотыкаясь, она казалась маленькой и беззащитной. Я почувствовал жалость. Когда-то я называл ее Солнечным Цветком, а сейчас она отдана ночи. Хотел поддержать ее, но передумал: до прошлого не дотянуться.

Мы пришли, Марта открыла сарай и зажгла лампу. Я увидел знакомый профиль Ньюкмена — неподвижный, словно на монете. В сарае было неуютно, вода капала с прохудившейся крыши, в трещинах стен шелестели скорпионы.

— Принеси еще одну лампу, — сказал я Марте, — и веревку из овечьей шерсти. Приготовь нам поужинать и выпить.

Марта ушла. Я осмотрел Ньюкмена. В поселке поговаривали, что он свихнулся. Ньюкмен сидел на «пьедестале», словно вырезанный из дерева, глаза его смотрели в темноту, лицо ничего не выражало. Я подумал о том, что капли дождя не падают на «пьедестал», а скорпионы сгорают без следа, попадая в некую зону вокруг него. Но холод? Интересно, чувствует ли Ньюкмен этот пронизывающий холод?

Марта принесла лампу и бутылку виноградного вина, добрая душа. Я выбрал место, где должен встать, прямо перед глазами Ньюкмена.

Устроил лампы так, чтобы хорошо освещали мое лицо, положил веревку петлей вокруг ног, чтобы не лезли скорпионы, и сунул бутылку в карман на всякий случай. Я не знал, сколько мне придется торчать так, «выуживать» Ньюкмена становилось все труднее. Сказал Марте, чтобы шла, плотно затворила дверь и постаралась уснуть. Остался один на один с Ньюкменом и еще с чем-то, чему не было названия на земном языке.

Я постарался устроиться так, чтобы Ньюкмен в конце концов увидел меня. Нелегкая это была задача: он смотрел и на меня, и как бы мимо. Зрачки его были сужены, как от яркого света. Я нашел нужное положение и замер. Со стороны это выглядело, наверное, смешно. Двое мужчин внимательно изучали друг друга, как петухи перед боем. Но мне было не до смеха; находиться в таком положении мне предстояло долго, может быть, несколько часов.

Я смотрел в стеклянные глаза Ньюкмена, которые глядели куда-то: в прошлое или будущее, — и вспоминал, времени для этого у меня сейчас было предостаточно. Судьба связала нас, и даже после того, как он женился на моей невесте Марте, я не могу оборвать эту связь.

Странно.

В детстве Ньюкмен — сейчас-то все зовут его за глаза Ньюком, как дурачка — был слабым заморышем, его обижал каждый, кому охота. A я был самым сильным из мальчишек, глубже всех нырял, а как плавал! Уже не помню, как мне пришло в голову защищать его и зачем. Но с тех пор он привязался ко мне, как собака к хозяину, и пути наши уже не рас…(???)

(???)…мной — начатая бутылка, желтый свет свечи плавал в черном виноградном соке.

— Настанет день, — сказал я задумчиво, глядя, как колеблется тень за спиной Ньюкмена, — и даже я не смогу тебя вернуть. Что тогда?

— Ты мне здорово помогаешь, — ответил Ньюкмен. — Но, поверь, дело не только в тебе. Я недавно установил, что время пребывания ТАМ можно регулировать.

— Почему же до сих пор ты ни разу не выбрался ОТТУДА самостоятельно? спросила Марта. — Раньше хватало меня, а сейчас приходится звать Дика.

— Не знаю, — сказал просто Ньюк, откладывая ложку. — Словно черная липкая паутина опутывает мой мозг. Мне нужно на чем-то зафиксировать свое внимание, на чем-то близком и родном: на ваших голосах и лицах, чтобы разорвать ее. Мне нужно, чтобы кто-то мысленно звал меня, иначе я не вспомню себя, не всплыву.

— Когда-нибудь ты не услышишь наших голосов, — проворчал я и отпил терпкий глоток. За все царство теней я бы не отдал этот глоток.

— Услышу! Все равно услышу и вернусь, — говорил Ньюк, наливая себе вина. — Все дело в шкале, она задает временной интервал. Ты видел диск с делениями на левой степке «пьедестала»?

— Не присматривался, — пробурчал я. внимательно глядя на Марту. Что было в ее глазах, устремленных на Ньюкмена? Страх? Горечь?

— Я и сам не разобрался сразу. Знаешь, что это такое? Шкала относительных масштабов времени! Каждое деление на шкале — это соотношение скорости течения нашего времени и некого эталонного времени «вездесущих». Первое деление, — один значок, масштаб один к одному, — означает запуск устройства. Второе деление, — два значка, соотношение времен один к двум, означает, что за одну единицу эталонного времени, которую я проживаю, сидя на «пьедестале», общего времени протекает две единицы. Третье деление — три значка, масштаб один к четырем, и так далее, причем каждое следующее соотношение задается возрастающей степенью. Это означает, что последнее, двенадцатое деление шкалы изменяет относительную скорость времен в 4096 раз!

— Послушай-ка моего совета, Ньюкмен, — сказал я, обращаясь к Марте. Продай нашим ученым этот чертов «пьедестал». И деньги выручишь, и община успокоится!

— Не могу. Дик. Это мой шанс, пойми. Я столько ждал чуда и — вот оно! Уйдем в будущее вместе, Дик!

— Есть хоть какая-нибудь польза от твоих путешествий?

— Это не путешествие во времени, как обычно его понимают, — Ньюк пустился в рассуждения, не заметив, что Марта встала и ушла. — Все рассматривают путешествие во времени так, как если бы оторваться от своего времени, переместиться в другое, прикрепиться к нему и начать жить там. Но это, по-видимому, невозможно. Нельзя оборвать живую нить, которую мы тянем за собой от момента рождения, нельзя оборвать пуповину настоящего. Но можно изменить относительное течение времен, нашего и эталонного. Тогда для меня наше время прокручивается, как пленка, с бешеной скоростью проносится мимо, и я остаюсь вне его действия. Причем скорость все бояее возрастает. А я, сидя на «пьедестале», проживаю всегда эталонную единицу. Понял? Если для меня это минута, то для вас — минута в квадрате, в кубе и так далее, в зависимости от заданного масштаба. Если час, то…

— Но что ты видишь? Что испытываешь? — Меня разбирала злость.

— Что я вижу? То же, что и вы, только мелких и быстрых изменений, движений не замечаю. А вижу медленные и большие. Например, как растет дерево или камень крошится, как река меняет русло. Часто ход событий предстает передо мной как ослепительное мелькание цветных пятен, и ничего разобрать нельзя. Когда ты стоишь достаточно долго в поле моего зрения, то я в конце концов замечаю тебя, фиксирую внимание и «всплываю». Для меня «пьедестал» это машина времени, хотя и без обратного хода, я переношусь в будущее на любой установленный интервал, не теряя при этом ни молодости, ни здоровья. А с вашей точки зрения я впадаю в летаргию, бесконечно затормаживаюсь.

— Но что тебе в этом? Скажи! Ты можешь перенестись в будущее, но вернуться не в силах. Ты можешь уйти от нас в эталонное время, но кто тебя вызволит, если нас уже не будет? Ты, конечно, мог бы впадать в зимнюю спячку, как медведь, но зачем тогда тебе жена?

— Подожди, при чем здесь Марта? — удивился Ньюк. — То, чем я занимаюсь, касается только меня.

— Как это при чем? — в свою очередь удивился я. — Я не говорю о такой «мелочи», как то, что ты не обращаешь на нее внимания и ходит она в обносках. Я не говорю о том, ччо твое ноле второй год не засеяно и она еле-еле сводит концы с концами в то время, когда ты путешествуешь. Ей смеются вслед, показывают пальцами: «Вон жена Ньюка идет!»

— Ньюка! Ты сказал: Ньюка?

— Да, — ответил я после некоторого замешательства, в конце концов, это нужно было ему сказать, — тебя считают сельским дурачком и за глаза называют Ньюком.

Наступило долгое молчание, потом Ньюкмен, словно очнувшись, поднял на меня глаза:

— Но почему, Дик? Какое им всем дело, чем я занимаюсь? Почему их всех так раздражает то, что я не похож на них?

— Видишь ли, Ньюкмен. Все мы здесь как звенья одной цепи. Если одно звено слабое, то рвется вся цепь. Их раздражает не твоя странность, а исходящая от тебя неопределенность. Они не знают, в какой мере на тебя можно положиться. Каждый здесь хочет видеть в своем соседе опору, прикрытый фланг. Не знаю, как сказать.

— Я оказался самым плохим?

— Не плохим, Ньюкмен, а другим! Ты мог бы быть пьяницей, драчуном, лентяем — это никого бы не трогало. Но ты — чужой!

— Я не понимаю. Я такой же, как раньше, можешь мне поверить. Но сейчас это всем вам вдруг стало действовать на нервы.

— Да, ты не изменился. Но условия изменились. Жить стало труднее, мы больше не можем позволить себе быть порознь, мы притерлись друг к другу, скооперировались. Один ты не замечаешь происходящего. Поэтому они решили установить над тобой опеку.

— Опека? A что это такое?

— Не знаю точно. Просто будут помогать тебе вести хозяйство. Марте выдавать общинные деньги на содержание, отберут твой «пьедестал» и не будут выпускать за пределы освоенных земель.

— Как сумасшедшего, да?

— Я устал, Ньюкмен, и пойду домой, — я допил бутылку и стал одеваться. Когда я уже шел к дверям, голос Ньюка остановил меня: — Постой, Дик. Неужели тот простой факт, что я следую предназначенным мне путем, так бесит вас всех, что вы готовы посадить меня в сумасшедший дом?

Я остановился на пороге, в голове у меня шумело от выпитого.

— Твой путь нам неведом, — изрек я глубокомысленно и немного невпопад, натягивая шляпу на уши, чтобы не унесло ветром на улице.

— Это был мой шанс, Дик. Я думал, что выберусь, но попал в новую ловушку…

Не дослушав, я толкнул дверь и вышел на улицу. Когда он «увел» у меня невесту, то не высказал ни малейшего сочувствия, так пусть сейчас и на мое не рассчитывает.

Дождь перестал, подморозило. Я шел, глубоко вдыхая запах первого снега, который был где-то недалеко, и думал о том, что все к лучшему. Больше я Ньюкмена живым не видел.

С тех пор вот уже тридцать лет как Ньюк торчит на своем «пьедестале», и жизни в нем больше, чем в любом памятнике, а Марта стала моей женой.

Она позвала меня снова через несколько дней, и я пошел вызволять Ньюкмена, но, при смотревшись к шкале, про которую он мне рассказывал, я увидел, что переключатель повернут до отказа, на все двенадцать делений. Конечно, мы долго пытались его «выловить» из царства теней, но я-то знал, что все напрасно.

Я никогда не рассказывал, как закончился наш ночной разговор, а она не спрашивала. Вообще, она не говорит о Ньюкмене и не ходит на него смотреть. Она думает, что он погиб. А я иногда хожу. Меня мучает мысль, что в ту ночь я подтолкнул падающего.

Убедившись, что он не вернется, мы заперли его в сарае. A всем сказали, что Ньюкмен уехал. Что бы вы сделали на нашем месте?

Нам поверили или сделали вид, что поверили.

Людей это устраивало. Родных у него не осталось, до сих пор его никто не хватился.

После того как Ньюк просидел у нас в сарае лет десять, я стал замечать происходящие с ним изменения. Словно ровный бронзовый загар ложился на него: на ворот рубашки, на пальцы, на локон и на широко раскрытые глаза. День за днем я наблюдал, как его зрачки исчезают, покрываются медным налетом, ускользают внутрь. Это было что-то вроде плесени, которой были покрыты все вещи «вездесущих». Мне так и хотелось протереть ему глаза, но добраться до них я не мог — любой предмет, попавший в энергетическую зону, тут же сгорал.

Еще года через два на «пьедестале» уже сидел металлически блестевший Ньюкмен с «бронзовыми» пальцами и ресницами.

Уж не помню, как оказался он на площади, но сейчас все считают его памятником первому переселенцу. Даже называют какое-то имя и рассказывают трогательную историю.

Многое изменилось с той памятной ночи.

Земли освоены на сотни миль вокруг, наш поселок превратился в тихий провинциальный городок, рядом пролегла автострада. О Ньюке никто не вспоминает, помним лишь мы с Мартой. Но и она не знает всего; думает, что он — лишь мумия, сидящая на площади. А я знаю: он ждет! И каждый день, прожитый Ньюкменом на «пьедестале», уносит его от нас на 4096 дней.

Бывают моменты, когда мне не везет и на душе тяжело, тогда я иду к нему, словно на свидание со своей молодостью. Становлюсь в поле его зрения, как когда-то, и мысленно окликаю. Я уже старик, жизнь моя на исходе, а он такой же молодой и красивый, как в ту ночь.

Кажется даже, что прядь волос на лбу у него еще влажна от того дождя. Мне становится жаль, что я не «ушел» вместе с ним и не остался молодым.

— Видят ли что-нибудь твои «бронзовые глаза»? — спрашиваю я. — И если видят, то что? Может быть, та дождливая ночь застыла и осталась в них? И что там дальше, где меня уже нет?

Ньюкмен мне не отвечает. Вокруг летний полдень, знойно и тихо, поют жаворонки. Но я знаю, что этот покой обманчив. На самом деле все это обрушивается на Ньюкмена и проносится мимо него, словно он стоит поперек бешеного потока.

Я помню, когда-то в детстве отец взял меня на рыбалку. Было раннее утро, розовый туман лежал на воде, и берега не было видно. Неподвижное море матово блестело. Мужчины гребли, весла скрипели, но казалось, что лодка не двигалась, словно была впаяна в кусок розового стекла. Я лежал на носу, и стоило мне погрузить руки в воду, как я начинал чувствовать скрытое движение. Перегнувшись, я заглядывал в серую глубину и вдруг замечал, что водоросли, поднятые со дна вчерашним штормом и плавающие сейчас у поверхности, стремительно несутся, налетают на нос, цепляются за него, но, сносимые потоком, соскальзывают, исчезают позади. На всю жизнь мне запало в память это стремительное движение, скрытое под оболочкой неподвижности.

Я вспоминаю это, и мне приходит в голову, что неподвижная фигура Ньюкмена, словно бушприт судна, несется со страшной силой, разрезая окружающий покой. А мы, словно водоросли, беспомощно цепляемся за его глаза, но, сносимые напором, обрываемся и исчезаем.

Или уже исчезли для него.

Мое странное поведение начинает привлекать внимание, появляются любопытные. Тогда я ухожу, ковыляя, опустив голову, и завидую Ньюкмену.

Но так бывает редко. Когда мой внук — я зову его Солнечным Цветком возится у моих ног, а я рассказываю ему о море, на меня нисходит благодушие. Я не понимаю тогда, как мог завидовать Ньюку-дурачку. Ведь он только ЖДЕТ жизни, а я не ждал, я ЖИЛ. Строил, пахал, убирал урожай, любил женщин и растил детей, пил терпкое вино. Можно ли сказать, что меня уносит поток, если за спиной у меня дом, построенный моими руками, передо мной поле, которое я сам отмерил и расчистил, а мой внук смотрит на меня глазами моей Марты? Нет, нельзя!

Это Ньюка уносит поток.

Меня он не замечает. Но когда у него перед глазами появляются деревья, то происходит это не само собой, а потому, что я их посадил. Когда для него вдруг стремительно росли дома, это оттого, что я их строил. А желтый свет, который слепил его, означал, что я вырастил хлеб.

Вместе со всеми. И для всех.

Современная геология

Молодой геолог, Иван Обнорски, припарковал свой вездеход недалеко от защитной сферы при выезде из города. Было позднее утро, до снятия защиты оставалось около получаса. Собственно, ехать он мог, его «Ралли» с номером и эмблемой Министерства геологии пропустили бы беспрепятственно. Но разве он как лояльный гражданин, исправно платящий налоги, не имел права на лишний глоток прохладного, очищенного воздуха? Иначе зачем все эти взносы за чистоту?

Обнорски выключил мотор, раскрыл обе дверцы, поднял крышу быстроходного «Ралли» и закурил, откинувшись на сидение. Где-то рядом с ровным глухим ревом насосы выбрасывали из-под земли кубометры чистого воздуха для добропорядочных граждан, а вдали, через марево защитных полей, он увидел пустыню, и которую ему соваться, если честно, ох как не хотелось!

На дороге за пропускным блоком копошилась коричневая масса, размазанная защитой.

Это были крестьяне, пришедшие в город и ждущие снятия защиты, а также всяческий сброд, неплатежеспособный и поэтому выгнанный из города на ночь.

Молодой геолог, как всегда, при виде этой неясной тени за стеной испытал двойственное чувство: удовлетворение от мысли, что он пользуется благами, недоступными для них, и скрытое раздражение. Потому что весь этот сброд бросится в город под колеса его машины тотчас после снятия полей, в надежде вдохнуть свеженького и дорогого и надолго заблокирует дорогу.

Обнорски постарался сосредоточиться на предстоящем путешествии, — дело было нешуточное.

Министерство геологии и активной разработки недр имело в политике города исключительное значение, и тем больше оно возрастало, чем меньше оставалось в недрах того, что Министерство искало и активно разрабатывало.

Штаты были переполнены чиновниками, которые занимались поисками полезных ископаемых в бумагах: сведения о старых рудниках очень ценились. Разработка древних терриконов стала со временем экономически эффективной.

Обнорски тоже хотел бы занять тепленькое местечко и не торопясь доскрипеть до пенсии, но без протекции было трудно. Приходилось решаться на что-то экстравагантное, и он решился: выбил себе «полевую» путевку на весь сезон для свободного поиска НОВЫХ залежей.

II оказался единственным, кто решился на подобное приключение в данном финансовом году.

Чиновники стали обходить его стороной, в коридоре хихикая за спиной и называя жуликом. Некоторые озлобились до крайности и говорили прямо, что он карьерист. Да, собственно, его бы и никто не выпустил за защитную сферу города, если бы не его сосед, Шутин, главный диспетчер. Шутину надоело торчать все лето перед молчащим передатчиком, исполняя ритуальные переговоры с несуществующими поисковыми группами. Ему «душу отвести, поболтать захотелось», как он сам говорил. Вот он и был рад выпихнуть за город кого угодно, благо, что желающих находилось все меньше.

Вдруг Обнорски заметил, что мутные контуры защитных полей стали светлеть, сквозь них местами уже проступали грубые, загорелые крестьянские лица и морды животных. Он стал торопливо запечатывать свой вездеход, но всетаки не успел, на него дохнуло жаром, копотью и пылью. Безумная толпа, обретая в один миг голос и плоть, бешено устремилась в ворота, вопя ослами и скрипя повозками, ругаясь и топча все на своем пути, — магазины в это время еще работали.

Обнорски торопливо закрывал последнюю дверцу, когда запоздало завыла сирена, предупреждая о снятии полей. Обнорски включил кондиционер и связался с главным диспетчером Шутиным. Доложил о выходе в «поле». Тот, наверное, сидел и ждал, откликнулся сразу:

— Выход из города подтверждаю! Свободный поиск — даю добро. Не сломай себе голову, мальчик, мы все не перенесем этого. Ха-ха!

— Старый дурак, — выругался Обнорски в микрофон, предварительно отключив его. Ему впервые пришло в голову, что Шутин, как самый заурядный чиновник связи, был просто заинтересован в том, чтобы хоть кто-нибудь болтался за чертой города в пределах радиосвязи.

Да и то — хоть один заинтересован, другим просто наплевать.

Обнорски включил двигатель, вездеход вывалился в ворота, «воздушной подушкой» разметая хлам, оставшийся после толпы, и расталкивая запоздавших калек.

Островерхие изломанные крыши города некоторое время еще маячили позади, потом утонули за песчаным холмом. Пустынный ландшафт простирался вокруг, машина шла ровно, пожирая километры автострады, совершенно безлюдной в это время. Изредка машина «клевала», минуя гигантские разломы в бетонных блоках, составлявших шоссе, да перекати-поле всех размеров беспрестанно и как-то механически бежали поперек дороги.

Обнорски все это быстро надоело, он включил автопилот и достал термос, решив позавтракать.

Да, но чтобы ринуться в эту авантюру, нужна была идея. Одного аппетита и наглости еще маловато для успеха. И она осенила Обнорски, когда он услышал о том, что разум на Земле в форме речи был инициирован пришельцами повышенным радиофоном вблизи урановых залежей где-то на просторах Африки. Вот он и подумал: а почему бы и нет? Поверхность Земли, ее покров, конечно, подробно обследованы, а на людей никто не смотрел. Л между тем небольшой фон зафиксировать трудно, но на нескольких поколениях он обязательно должен сказаться.

Обнорски сделался вдруг любителем этнографии и посетителем антропологических конференций. Он запоминал, записывал и заносил на карту сведения о чудесах и особых способностях племен, обитающих в далеких районах и в разрушенных городах. Но дело продвигалось плохо — сведения были противоречивые и фантастические. Нужен был очевидец, и Обнорски нашел его.

Молодой этнограф, Алов, решившийся за год до этого на свободный поиск, рассказал ему о странном народе севелов, обитавшем за пустыней, на границах зоны. Рассказал по секрету, расчувствовавшись во время попойки: — Ты знаешь, старик, мне всегда казалось, что всему этому, — он обвел указательным пальцем многозначительный круг в разноцветной темноте бара, — должен быть какой-то конец.

Все вокруг настолько плохо, что должно вдруг стать хорошо. Нужен прорыв, понимаешь?

В беспредельность, в иное измерение, не знаю куда… И я, кажется, нашел народ, который проделывает это так же легко, как…

Внезапно цепь воспоминаний Обнорски оборвалась, он заметил вдали, между холмами, гигантскую фигуру человека. Размытый огромный силуэт размашисто шел, опираясь на чудовищный посох. Ветер развевал бесконечные полы плаща.

Обнорски от испуга перешел от автоматического на ручное управление и вытер мгновенно выступивший пот… Что бы это значило?

Мираж был настолько отчетлив, что Обнорски различал через дыры в плаще звезды. Мгновение — и мираж пропал, скрытый холмом. Обнорски прибавил скорость и руль из рук больше не выпускал. Он продолжал вспоминать.

…Пьяный друг кивал головой над грязной стойкой и говорил:

— Я думал: с чего должно начаться наше внезапное возрождение? И понял: с языка!

«Еще бы, — подумал Обнорски. — Ведь ты же лингвист. Ничего другого тебе бы просто не пришло в голову!»

— Не веришь? Я вижу, что не веришь. Новый язык — это новый разум, новое положение человека относительно мира. И, если мы можем изменить себя, значит, мы можем изменить этот мир, который уже насквозь нами прожит и использован. Нужно искать новое равновесие…

— Логично, — вставил Обнорски, пытаясь вернуть разговор в нужное русло. — А как же племя?

— Они обладают новым языком, сверхязыком! А значит, они могут все, любой переход во времени…

— И ты наблюдал его?

— И даже испытывал! Это как поток, которьш вдруг подхватывает тебя и уносит. Но тс-с-с… Все это еще нужно исследовать.

Обнорски промолчал тогда, но подумал, что все сходится: новые речевые способности, новый разум, значит, севелы ооитают в условиях повышенного фона…

Машина вырвалась из-за холма, и Обнорски увидел на дороге одиноко бредущего старика с палкой и в плаще. По мере того как машина нагоняла его, он терял свои миражные черты, тоскливо загребая ногами по обочине, но с необычной злобой оглянулся на догоняющую машину.

Обнорски сбросил скорость и чуть опустил стекло. Поровнявшись, он спросил старика, не нужна ли ему помощь. Наклонившись к щели в окне, старик беззвучно говорил — губы, белые от жажды, шевелились, но Обнорски ничего не мог понять, ему чудился то шум ветра, то шелест ползущей змеи. И наконец он понял, что старик проклинает его по всем библейским правилам:

— И будешь ты проклят и семя твое в седьмом колене. И будут скитаться они по голой пустыне, не находя ни крова, ни пищи, ни воды. И будет сиять над ними звезда Полынь…

— Тьфу, сумасшедший! — выругался Обнорски, поднимая стекло. Машина взяла с места, оставив старика в облаке пыли. Самый заурядный пророк, коих развелось в последнее время великое множество. «Все, что ты можешь мне напророчить, я без тебя знаю», — со злостью подумал геолог, нажимая на газ.

«Ралли» взял с места.

…Он постарался успокоиться, вспоминая разговор с Аловым. Но, собственно, продолжения разговора не последовало. Друг как в рот воды набрал. Оказалось, что он один собирается «путешествовать во времени». Обнорски с трудом удалось вытянуть из него район и названия поселений севелов. общие принципы их языка и общения. Негусто, но рисковать уже можно было…

Вдруг перекати-поле, довольно большое, с треском ударило о бампер и разлетелось на мелкие сухие веточки, ветер подхватил их и унес. Машину тряхнуло. Это было так неожиданно, что Обнорски показалось: голубая искра сверкнула на бампере.

— Ах, так? — усмехнулся геолог и постарался наехать на следующее растение, которое не торопясь под углом пересекало автостраду перед самым носом машины. Возмущенный «Ралли» постарался достать наглеца, но перекати-поле, как живое, вильнуло, перевалило кювет и невозмутимо продолжало путь с одной ему известной целью по гладкой, как стол, равнине. «Ралли» захотел протаранить следующего путешественника, но с тем же результатом.

Игра увлекла Обнорски, он погнался за особенно наглым, почти черным толстяком и съехал с автострады. Вездеход шел по песку ровно, как по бетону, только шлейф мусора и пыли прицепился сзади.

Ехать по равнине было интересней, чем по прямой, нужно лишь выдерживать направление, не теряя шоссе из вида.

Только сейчас Обнорски увидел окружающий ландшафт, словно глаза у него раскрылись. Множество перекати-поле всех размеров и цветов устремляло свой равномерный ход к единственной точке на горизонте, в их упорстве было что-то завораживающее. Обнорски заметил одну необычно крупную особь, размером с «Ралли» и погнался за ней, решив ее раздавить или разбиться.

Некоторое время он гнал позади растения, восхищаясь его солидной неторопливостью, удивляясь, как оно не развалится под собственным весом. Он пытался поддеть толстяка сзади, но только ускорил его бег. Заходил с боку, но растение, словно обладая разумом и глазомером, делало маневр и катило дальше. Зайти ему в нос не было возможности — слишком велика была скорость. Некоторое время геолог вел машину рядом, серьезно подумывая о том, не расстрелять ли наглеца из бортового лазера, но с трудом сдержался и лишь назвал толстяка Хамом.

Впереди показалось старинное разрушенное строение из бетона, полузасыпанное песком.

Хам держал путь прямо на него, Обнорски обрадовался. Собственно, это был просто песчаный холм с торчащими посредине бетонными верхушками. Хам постарался было взобраться на самый верх, да сил у старика не хватило, и он мягко стал огибать препятствие слева, а Обнорски — справа. Некоторое время Обнорски потерял Хама из вида, а когда обогнул, то увидел, что тот, чуть поотстав, скатывается с холма прямо на «Ралли».

— Ну, старина, извини, — засмеялся геолог. — Ты сам этого хотел!

Он развернул машину на Хама и дал газ, они сошлись лоб в лоб на встречных скоростях.

Раздался знакомый треск, последовал толчок, все закрылось пылью и трухой от лопнувшего шара. Одновременно Обнорски почувствовал, как «Ралли» вдруг задирает нос, валится на бок и… выходит из повиновения.

Положение. — глупее не придумаешь. Хам все так же солидно устремлял свой бег но неизвестному адресу, а Обнорски со своим «Ралли» сидел внутри его и решительно ничего поделать не мог.

Что произошло — объяснить Обнорски не сподобился. Двигатель разом заглох, и запустить его не удавалось — отказала вся электроника. Пустяк, а следовало за ним бесконечно много. Например, отказал кондиционер, и Обнорски стал задыхаться. Электронные замки на дверях не действовали, открыть дверцы не удавалось, с великим трудом геолог ручным управлением приоткрыл боковое стекло. И тотчас мелкая взвешенная пыль заполнила кабину, повиснув в воздухе, а волосы на ездоке встали дыбом и затрещали. Обнорски понял, что находится под сильным полем, а каким — определить было невозможно, все приборы зашкалило. Его стало мутить к жечь внутри, он понял, что любимый «Ралли» для него сейчас — нечто вроде микроволновой печки.

Обнорски постарался разглядеть чудовищное растение и даже потрогать его стебли через щель в окне и вскоре убедился, что «стебли» состоят из отдельных сухих веточек и мусора, расположенных по невидимой сфере некоего силового поля. А весь хлам, что был внутри сфероида, тотчас осел па капот и стекло.

Пахло пылью.

«Мусорный бак», — решил Обнорски, и ему захотелось застрелиться.

Некоторое время Обнорски наблюдал, как Хам катится на развалины неизвестного происхождения. Он очень надеялся, что «Ралли» зацепится за торчащую арматуру и Хам покатится дальше. Но Хам без труда миновал эту ловушку, совершив правильный полукруг, и направился дальше, в пустыню.

Стальная обшивка накалялась, и из холодильника потекло, продукты стали портиться.

Геолог понял, что если он не задохнется, то умрет от жажды и голода. Он задумчиво достал ручной лазер и подумал: «Если взведется, значит, застрелюсь!». Он нажал на предохранитель, желая привести оружие в боевое положение — напрасно! Захотел закурить — электронная зажигалка не сработала. О радиосвязи не приходилось и думать.

Через щель он постарался разглядеть местность, по которой его несло так мягко, словно он находился в купе экспресса. Сквозь пелену он различал множество пылевых сфероидов — уже почти все они были очень крупные, катящихся рядом и вдалеке по невидимым трассам. Некоторые, попав на одну линию, сталкивались, но вместо того чтобы разрушиться, сливались, становясь крупнее.

Тогда Обнорски успевал разглядеть их внутренности. Там были… Да, он вдруг отчетливо рассмотрел, сфокусировав зрение, через пылевую оболочку, среди мусора — там были люди. По одному на каждое перекати-поле, и все они были мертвы.

Сначала Обнорски показалось, что он бредит, впрочем, может быть, так оно и было.

Они легко кувыркались внутри. Потому, как они это делали, угадывалось, что они — мертвецы, Обнорски понял, что его спасла железная масса «Ралли», которая послужила экраном; выйди он из машины, и его также бы закрутило винтом невидимое поле.

Обнорски вытер обильный пот — только это он и мог сделать. В чем смысл происходящего — было выше его разумения.

Он снова и снова смотрел на Них. Большой шар — взрослый человек, маленький шар — ребенок. «А может, они спят? Куда они направляются?».

Трассы растений между тем сближались, скорость увеличивалась. Мысленно проследив их путь, геолог понял, что цель их близка. Изза горизонта уже проступали величественные контуры циклопических сооружений. Вот солнце заблестело на высоченной стальной арматуре. И Обнорски профессиональным взглядом разглядел, что это заброшенный нефтеперегонный завод, необычно крупных размеров.

Да, когда-то здесь люди выкачивали из земли густую, жирную кровь и в стальных лабиринтах превращали ее в легкий, стремительный огонь. Потом они заправили этот огонь в быстрые машины. Но машины унеслись, а люди умерли, обескровленная земля высохла. Остались лишь эти гигантские стальные перекрученные массы — центр притяжения шаров и место паломничества всех этих мертвецов.

Стальной некрополь, хотя и рукотворный, но не предвиденный. Обнорски понял, что ничего хорошего его не ждет, и взмолился: «О господи, что мы сделали! Как мы могли разрушить и испоганить все, что ты нам дал? О если можно одуматься и обернуть вспять это слепое движение мертвецов…» Молитва Обнорски оборвалась, поскольку за Хамом погналась машина решительного и страшного вида. Машина имела огромную железную клешню, коей норовила заграбастать Хама. Старику это явно не понравилось, и пару раз он довольно ловко избежал клешни, но и машина не отставала. Чуть раньше геолог проклинал Хама, а сейчас от всей души желал старику выиграть, потому что машина — по виду скоростной экскаватор — была еще страшнее.

Но вот она ловко обняла Хама, а тот, вместо того чтобы перепрыгнуть клешню, бросился прямо на массу экскаватора…

Последовал удар, Хам налетел на машину, «Ралли» врезался капотом в гусеницу, а Обнорски лбом — в ветровое стекло…

Когда он очнулся, было тихо и неподвижно.

Обнорски хотел застонать, но услышал шаги.

Кто-то ходил вокруг вездехода и даже трогал его. Кто это был, разглядеть через грязное ветровое стекло было невозможно, Обнорски достал лазер и нажал на предохранитель — на этот раз он сработал. Послышались быстрые шаги, кто-то другой подбегал.

— Ну ты даешь! — закричал подбегавший. — Вот это заловил так уж заловил! Целую машину!

— Повезло, — послышался надтреснутый высокий голос совсем рядом, у дверцы. — Так и набита добром, можешь мне поверить!

Обнорски понял, что его не видят, и решил стрелять в любого, кто появится в дверной щели.

— Давай делиться, Жадина! — говорил между тем первый, и Обнорски понял, что они уже стоят прямо против дверцы. — Ты, надеюсь, не забыл, что задолжал мне?

Обнорски нажал на кнопку и почувствовал, как замок дверцы сработал. «Сейчас рывком открою, выскочу и в упор перебью их!» — решил геолог. Он резко толкнул дверцу плечом и… мягко упал под ноги врагам, выронив оружие. Ноги оказались как ватные. «Засиделся, успел подумать он, — сейчас убьют!» Но его внезапное появление оказало неожиданное действие. Один из врагов оказался подростком, он испуганно закричал:

— Ой, живой! — И бросился бежать: А другой, что предлагал делиться добром, остался на месте, открыв рот: — Ты, че-го нас пугаешь? — наконец спросил он с трудом.

— Так, тренируюсь, — ответил Обнорски, невозмутимо встал, отряхиваясь, и убрал лазер. — А вы тут чем занимаетесь?

— Добро собираем!

— Какое добро?

— Бесхозное, утиль, значит.

— А я вам что — утиль?

— Да, кто же знал, что ты живой? Сколько практикую, такого не видывал, тут одни трупы. Эй, Жадина, не бойся, выходи, ты живого заловил! Испугался, бедняга, — доверительно сообщил он, указывая на мальчишку, который выглядывал из-за экскаватора. — Решил, что мертвец ожил! Иди сюда!

Тот промолчал, и на всякий случай спрятался снова.

— Вот чудак! Мертвецов не боялся, а от живого чуть сам не сдох со страху! У тебя курить есть?

Вид у мужичонки был запущенный — на нем была мятая шляпа с рваными полями и грязная нейлоновая куртка. Поэтому Обнорски проигнорировал его просьбу.

— А как мертвецы попадают в перекати-поле? — спросил он.

— Не знаю, не спрашивал. Ха-ха! Какое еще перекати-поле? Их мы называем «орешками», а на самом деле это устойчивые силовые поля шаровой формы.

— Откуда они берутся?

— Образуются сами собой и катят по меридиану, загребая все на своем пути: людей, добро, мусор…

— Куда катят?

— Наверное, к магнитному полюсу, почем я знаю? Но большое железо их притягивает, вот они и собираются к этой фабрике. Удивляюсь я только, как это твой «Ралли» не разбил поле, а сам в него попал?

— Мой вездеход размагничен, чтобы не мешать замерам, — объяснил Обнорски, начиная сам понимать. — Но почему вы не поставите предупреждающие знаки?

— Че-го? По всей пустыне знаки поставить? Кто знает — тот знает! Слышь, Жадюга, — обратился мужичок к подростку, который бочком подбирался к ним, тут товарищ интересуется, откуда берутся мертвяки в «орешках». Не знаешь?

Подросток молча покрутил головой и злобно уставился на Обнорски, словно тот отнял у него законную добычу.

— Да, не повезло тебе, Жадюга! В кои-то веки заловил начинку, а она кусается! Л мертвяки прибывают к нам в разной степени свежести. Ха-ха! Есть голенькие, а бывают разодетые. Словом, вышел из Хотеля помочиться, а его зацепило и понесло. А как — не знаю, не у кого было спросить, ты первый из «ореха» живым вылазишь. И не нужно мне твоего курева, у меня у самого есть, — с этими словами мужичонка достал из драного кармана роскошную сигару и прикурил от золотой зажигалки.

Обнорски был поражен: — Так вы — мародеры, — сказал и испугался, что они обидятся.

— Че-го? — жулики переглянулись. — Ну и что? Что ты хотел этим сказать?

— Так, ничего. А почему вы гоняетесь за шарами на экскаваторе, а не ждете их у фабрики?

— Че-го? А ты посмотри туда, — Обнорски вгляделся и различил у подножий стальных колонн пеструю суету. Он понял, что это множество людей, то убегающих от шаров, то бегущих за ними, и ощутил тошноту.

— Мы свободные художники! Верно, Жадюга? Бьем «орехи» на выбор, удар ковша — и распадается любое поле…

— Но люди…

— Что люди? Нет людей! А трупы закапываем, как положено. Копнул раз, потом присыпал… Не пойму, чем ты недоволен.

— Если не понимаешь, значит мне с тобой толковать не о чем. Перестрелять бы вас, — 0бнорски показал им лазер, — пожиратели падали, — сел в машину и завел мотор.

На обратной дороге он держался от «орешков» подальше.

И вот наконец он у цели путешествия, на берегу реки, по одному берегу которой пустыня, а по другому — селения севелов. Через бинокль он отчетливо видел полуразрушенный от древности город, ветхие старые дома и хижины, построенные из подручного материала.

На улицах никакого движения не было, видимо, из-за жары.

За городом редкими скалами начинались горы, но сплошной стеной они стояли где-то далеко. Мост через реку был разрушен, да и сама река представляла собой болотистую захламленную пойму с крутыми островами. Двигаться по ней на «Ралли» было неудобно. К счастью, Обнорски заметил протянутый через реку канат, а потом и сам паром, который притулился в кустах возле островка.

Обнорски подвел вездеход к урезу воды, к одинокому столбу, и просигналил. На пароме, казалось, пустом, зашевелилось что-то живое, и вскоре заскрипела лебедка, натянулся канат.

Потом Обнорски разглядел паромщика, вертевшего ручку лебедки, и сам паром, который состоял из нескольких бочек, накрытых досками.

— Эй, а машину он выдержит? — крикнул Обнорски еще до того, как паром уткнулся в берег.

Паромщик равнодушно посмотрел на него и отвернулся, он был одет в белую хламиду до пят и, казалось, врос в паром, совершенно не двигался.

Геолог был озадачен, затем вспомнил ритуальное приветствие, которому его учил Алов: — Холодной воды тебе на голову и вкусной жратвы в брюхо! Тот же эффект, — паромщик разглядывал трос, словно впервые его видел. Обнорски выругался и стал заводить «Ралли» на паром. Заскрипела лебедка, они двинулись. Обнорски решил замять свою неловкость, он спросил: — А как зовут тебя, приятель?

— Харон!

— Что? — У геолога челюсть заходила от страха. — Ты назвал себя Хароном?

— Нет, это ты меня так назвал. Я почувствовал, что это будет тебе приятно — именовать меня Хароном, вот я тебе это и сообщил.

— Хорошенькое дело! Ты хоть знаешь, кто это был? Что же, у вас имен собственных нет?

— Постоянных нет. Каждый раз мы именуем друг друга по-разному. Все меняется, мы меняемся, имена меняются.

— Ах да, новый язык. А как вы друг друга узнаёте?

— Нам не нужно узнавать, мы знаем друг друга от рождения.

— Осторожней, не зацепи за корягу! A вообще надежный этот паром?

— Надежный. Он может перевернуться, но никогда не утонет!

— Что? Так он переворачивается?

— Шутка. Не бойся, лишнее с парома упадет, нужное останется.

— Тоже шутка?

— Нет, философия. Откуда ты знаешь, что тебе нужно на самом деле?

— А самоопрокидывающийся паром знает?

— Судьба твоя знает! — паромщик обернулся и оскалил гнилые зубы в улыбке, а глаза его закрывали… белые лишаи! «Слепой! Господи, мне попался слепой паромщик! Как же мы доедем?» — Не бойся, мы же по канату, туда-сюда. Не промахнемся!

— А я и не боюсь! — вяло заметил Обнорски. — Стой, а с кем это я говорю? — он наконец заметил, что паромщик отвечает, не разжимая губ.

— Ты говоришь сам с собой, — отвечал тот как можно более дружелюбно, улыбаясь. — Меня зовут Твоя Судьба…

— Что?! Ах да, шутка. Вернее, этот ваш обычай называться по-разному… — Обнорски чувствовал себя скверно после этого пятиминутного разговора. «Хорошенькое дело! Что же меня дальше здесь ждет?» Ни слова не говоря, он поплелся к вездеходу, решив остаток пути проделать, крепко держась за руль, в «Ралли» с работающим двигателем.

Впрочем, переправа закончилась благополучно. Выведя машину на высокий берег, Обнорски остановил ее, чтобы осмотреться. Паром, скрипя добиблейской лебедкой, уползал обратно и вскоре скрылся за островами. В селении никто не проявлял интереса к внезапному появлению машины, даже детей и собак не было видно.

Пока на него не обращали внимания, Обнорски решил взять пробы, он включил приборы и вышел, чтобы собрать походный бур. Одного взгляда на приборы было достаточно, чтобы убедиться: «фонило» довольно сильно. Геолог почувствовал волнение, но нужно было узнать, что это не поверхностное технологическое заражение. Бур, неуклюже передвигаясь на шести ногах, взял несколько проб с поверхности и с незначительной глубины. Пробы оказались «чистыми» — значит, «фонило» из глубины.

Это указывало на залежи…

Но существовала еще одна возможность заражения, и Обнорски решил связаться с главным диспетчером.

Помехи были сильные и устойчивые, в пустыне происходило неведомо что, но вскоре послышался голос Шутина: — Слышу тебя, Иван. Вышел в район поиска? Рад за тебя. Скажи свои координаты как можно точнее, чтобы знать, где тебя искать, на крайний случай.

Обнорски некоторое время раздумывал, не исказить ли, на всякий случай, координаты, а там видно будет. Но потом дал свой пеленг и даже описал селение. Потом спросил чиновника то, что его больше всего интересовало:

— Диспетчер, официальный запрос. Нет ли в этом месте где-нибудь захоронений отходов?

— А, ладно, подожди, — Шутин был недоволен. — У тебя же карта есть!

Пауза.

— Нет, картотека молчит о могильниках в тех краях!

— А старые полигоны, обогатительные фабрики, АЭС?

— Нет, в память компьютера никаких таких сведений не внесено. Нашел что-то интересное? И глубоко?

— Простая формальность. Не хочу работать с помехами. Конец связи.

— Прощай, координаты принял. Конец связи.

Окончив разговор, Обнорски приказал буру складываться и принял таблетку от радиации — хватать лишние рентгены не хотелось.

Еще раз осмотрел записи приборов и убедился, что «фонит» откуда-то из глубины, и основательно. Но откуда именно и что?

Естественных разломов не было заметно, ландшафт вокруг был сильно искажен выветриванием и заносами песка из пустыни, а может быть, и войной, если она тут была. Обнорски включил двигатель.

Появление «Ралли» в городке не вызвало ни малейшего волнения и более того — не привлекло внимания. Несколько быстрых ребячьих взглядов через дырявый забор, да толстая баба, застывшая, как тумба, с ведром воды возле своего крыльца, открыв рот, — вот и все, на что мог рассчитывать «Ралли», хотя и заслуживал большего. Обнорски решил найти местные власти, чтобы произвести на них впечатление гербом и номером министерства или, на худой конец, дать взятку. Но, сделав несколько кругов по пыльному и захламленному центру, рассматривая дома и вывески, понял, что власть здесь — понятие относительное. Он попробовал расспрашивать прохожих, но те игриво смеялись и убегали, останавливаясь и улыбаясь издалека, ожидая продолжения игры. Все это Обнорски очень не понравилось. Естественное поведение — это хорошо, но и какой-то порядок должен быть.

Он въехал на площадь и подвел «Ралли» к фонтану, разломанному и сухому не одну сотню лет. Что изображали фонтанные статуи, вообразить было трудно, поскольку ни воды, ни самих статуй не было, а остались одни ноги, торчащие из постамента, словно статуи ушли узнать, куда подевалась вода, да так и не вернулись. А забытые ноги продолжали танцевать свой неподвижный танец, не ведая о времени.

Обнорски вышел из «Ралли» и закурил, неприязненно глядя на гипсовую могучую и круглую пятку неведомого атлета, изображавшую в незапамятные времена официальный оптимизм.

Наконец из какой-то подворотни появился человек, и по его уверенной поступи Обнорски понял, что это именно тот, кого он искал.

Основательность человека возрастала по мере того, как он приближался, так что геолог стал опасаться, не вернулся ли постаревший атлет на свое фонтанное место, но первый же вопрос: «Кто такой?!» развеял иллюзию.

— Геолог Иван Обнорски в командировке.

— Так, значит, Обноскин?

— Почему, собственно? — возмутился было Иван, но, вспомнив путаницу с местными именами, принял мудрое решение. — Зовите меня просто Иван.

Необъятный торс представителя власти охватывал широкий кожаный пояс, а с него на веревочках и цепочках свешивалось множество футлярчиков и мешочков неизвестного назначения. Но больше всего поразил Ивана железный основательный крючок на цепи, который мужчина задумчиво крутил на пальце, как брелок. Поэтому Обнорски назвал его сразу же Краном, а потом Домкратом.

— Как вы позволите вас называть? — Иван помнил, что с именами нужно быть осторожнее.

— Меня зовут Вонючая Колючка! Я тут слежу за порядком.

— Что? Позвольте, я буду называть вас Домкратом?

— Можешь звать меня Домкратом, но работать ты меня не заставишь! Ха-ха! — отдав должное своему остроумию, мужчина пнул «Ралли» ногой. Некрасиво!.

«Ралли» обиделся, но промолчал. Иван вступился за друга: — Вообще-то это последняя модель…

— Могу себе вообразить, как выглядела первая. Ха-ха!

— Понятие красоты относительно. А что, по-вашему, красиво?

— Вон, — указал пальцем Домкрат на грузовик, присыпанный песком и слегка покореженный. — Красиво вписывается в пейзаж!

Иван вглядывался: обычный грузовик — ехал себе по улице да врезался в стену, с тех пор уютно стоит, сотню лет ржавея и опускаясь в землю. Ничего красивого в нем не было, и геолог понял, что имеет дело с неизвестным феноменом психики аборигенов или с ловушкой. Поэтому он подтвердил красоту грузовика и спросил, что ему делать дальше: — Я хотел бы провести контрольные бурения в округе вашего города.

— Пойдем, я отведу тебя к Очирову, он решит, что с тобой делать, Иван! Ха-ха!

Это было первое собственное имя здесь, поэтому Иван решил, что будет иметь дело с вождем или кем-то в этом роде.

Домкрат решительно отказался сесть в машину и всю дорогу шествовал впереди. Наконец он остановился у двухэтажного особняка, еще вполне приличного на вид, и нерешительно затоптался, не решаясь войти.

Тонкая фигурка скользнула у входа, девушка вышла из сада и остановилась. Черные пронзительные глаза остановились вопросительно на Обнорски, потом на «Ралли». «А ты ей понравился, дружище, — Иван оперся рукой на „Ралли“. — Не ездить же к девушке на разбитом грузовике!» Похоже, что «Ралли» разделял мнение хозяина, но промолчал. Больше всего поразило Ивана, что вся нижняя часть лица девушки была скрыта полупрозрачной кисеей или платком. От этого глаза ее смотрели глубоко и таинственно.

Домкрат неожиданно повел себя как влюбленный бегемот, он затоптался на месте, запыхтел, отвалил нижнюю губу и долго не мог высказать суть дела:

— Яня, — назвал он девушку. — Тут шатался… этот по городу… его бы к Старику, чтобы «расколоть»…

Девушка замедленно перевела глаза с «Ралли» на молодого человека, и послышался ее грудной голос:

— Ну, вот и явился Большой Иван, герой и Неистовый любовник.

И медленно, одним скользящим движением, скрылась в доме. Домкрат был готов убить героя на месте, но только пихнул по направлению к дверям.

В доме было прохладно, наверное, работали кондиционеры, и валялось множество вещей, на взгляд Обнорски, совершенно бесполезных.

Старик Очиров ждал их в одной из комнат, сидя на ковре, и девушка была здесь, она делала что-то и прислушивалась.

— Большой Иван, смелый Путешественник! Мы тебя ждали немножко, а немножко и не ждали.

У Старика было сморщенное маленькое личико и белые выпуклые глаза. Да, больше всего глаза притягивали внимание, они были белые, тут же Иван понял, что они закрыты бельмами, а еще чуть позже — что старик прекрасно видит и с ними.

— Он мне подозрителен, — ожил в углу Домкрат. — Я бы его на всякий случай… — и показал свой железный крюк. А до Обнорски дошло наконец назначение данного орудия производства, и он почувствовал холод между лопатками: — Я геолог, ищу воду, я официальное лицо!

— Знаем-знаем. Будешь копать. Ну ищи воду или еще что-нибудь. Я разрешаю. Помоги ему, Колючка!

— Копать нехорошо, — заметил ДомкратКолючка.

— Ничего. Всю пустыню не перекопает. А его начальники чересчур далеко, чтобы явиться сюда за тем, что он найдет.

— А зачем рисковать? — начал было Домкрат, но Старик перебил: — Помоги. А ты, Большой Иван, прими душ и до вечера занимайся своими делами. А за ужином поговорим.

Обнорски возвращался, когда красное солнце уже цеплялось за верхушки дальних скал.

Он был обрадован и смущен одновременно. 0бнорски нашел хорошие естественные разломы и провел вдоль них бурения. Керны были хорошие и в то же время — сомнительны. С одной стороны, на глубийе километра преобладали радиоактивные элементы, с другой — состав их был довольно странным. Слишком мало было урана и много стронция и цезия. Что это могло значить, Обнорски не знал. Похоже, что месторождение, если оно было здесь, «выгорело» само собой, спровоцированное чем-то. Таких случаев история геологии не знала. Может быть, Ивану повезет наткнуться на «чистый», материковый пласт руды. Но где его искать?

У Очирова было людно, да и вообще по улицам слонялось больше публики, и вела она себя нормально. По-видимому, аборигены вели ночной образ жизни.

Иван сразу же прошел в свою комнату, разделся, принял душ и только прилег отдохнуть, как к нему заявился Домкрат. Одет он был по случаю праздника более чисто и настроен благодушно, от него несло спиртным, но орудие производства было с ним — он крутил его на пальце — и, как показалось Ивану, было красного цвета.

Отказываться при этих обстоятельствах от добродушного приглашения к столу не приходилось. Обнорски стал одеваться, хотя и чувствовал ломоту в теле и страшную усталость.

Домкрат от избытка хорошего настроения пинал ногой его вещи.

— А вот и наш гость! — приветствовал его Старик. — Большой Иван к нам пришел!

Гости валялись по комнате в разной степени пьянения, но, надо отдать должное, почти все уставились на молодого человека с любопытством.

— Яня, праздничное ожерелье гостю!

Девушка неслышно скользнула к нему сквозь толпу, и Обнорски увидел, что на ней только узенькая кожаная юбочка, или набедренная повязка. От смущения он наклонился ниже, чем следовало, чтобы Яня надела на него ожерелье. Но она вначале расстегнула ему ворот и стянула рубашку через голову, в комнате и впрямь было жарко. А уже потом она сняла с себя ожерелье из обсидиана и водрузила его на Ивана. Словно случайно, девушка на мгновение обвилась руками вокруг его пояса, и Обнорски ощутил прикосновение шершавых, твердых девичьих сосков и услышал ее горячий шепот: «Неистовый…», но в следующее мгновение Яня уже смешалась с толной.

Ивана бросило в жар, и он стал рассматривать ожерелье. Куски минерала, который он принял вначале за обсидиан, хранили еще тепло девушки, они были грубо, но тщательно обработаны. Вернее, не обработаны, а удачно сколоты очень гладкие и приятные на ощупь, рубиново-черные на свет, Обнорски так и не успел определить, что это был за минерал, — ему уже предлагали выпить.

В высоком хрустальном бокале была жидкость холодно-зеленого цвета, совершенно прозрачная. Как у человека, имевшего кое-какое отношение к химии, у Обнорски этот цвет вызвал естественное воспоминание о страшном яде — окиси меди. Он смотрел на него как завороженный, но заставить выпить эту смесь его не смог бы даже Домкрат со своим крючком.

— Ну что же ты? Ах да, тебе цвет не нравится, — засмеялся Старик кудахтающим смехом. — Ничего, это не беда. Добавьте-ка ему воды!

Несколько капель воды в жидкость произвели неожиданное действие: в ней возник желтый матовый шар, который, пульсируя, рос и скоро заполнил весь объем живым теплым цветом, таким мягким, что его захотелось проглотить одним махом. Но едва Иван поднял бокал к губам, как он стал красным. Обнорски от неожиданности отшатнулся и чуть его не выронил.

— Ну, что же ты, Большой Иван? — публика визгливо хохотала, глядя на него. Обнорски заметил, что многие не то что пьяны, а истерически взвинчены. — Это спирт, настоянный на полыни и тутовом дереве — вино нашей пустыни — абст!

Удивительная жидкость пульсировала, как живая, в ладони Ивана желтым и красным с зелеными прожилками. Ею можно было любоваться, но пить было кощунсдвом.

И все-таки Иван выпил. В голове зазвенело и сразу же комната и люди показались ему другими.

— Друзья, как вы думаете, кто этот молодой человек? — спросил Очиров, театрально показывая на Ивана.

— Шпион, — сказал Домкрат, икая. — На крюк его!

— Нет, это современный Одиссей! Он пересек великую пустыню лишь затем, чтобы видеть нас, говорить с нами. Что мы можем дать ему? Ничего — ведь нищи и голы. И все-таки мы дадим ему много — мы дадим ему истину. За нового Одиссея, за искателя истины!

Перед Обнорски снова оказался бокал, а вино между тем оказывало странное действие, сознание словно раздваивалось и множилось. Он, как ему казалось, слышал и воспринимал каждого гостя. Например, он услышал, как Домкрат спросил своего соседа:

— Новый Одиссей? А куда девался старый?

— Пьяного сожрали бродячие собаки… — ответил тот.

— …Чем еще можно объяснить удивительную настойчивость нашего друга, кроме тяги к истине? Великий пример для вас, бездельников. Слушай нашу первую заповедь: «Смысл нужно убить!» Ты, наверное, заметил, что мы каждый раз называем друг друга новыми именами? Скажи, разве ты не ощущаешь себя свободным от мира вещей, каждый раз приписывая им новый смысл?

— Ощущаю себя свободным, — подтвердил Обнорски, абст разливался горячей волной по телу, и поэтому молодой человек был готов ощущать все что угодно. — Но разве язык не создан для общения?

— Нет! Язык — это машина для уничтожения смысла. Если ты называешь имя, значит дурак, если ты его забыл — ты умный, если говоришь абракадабру — ты гений!

— Верно, верно! — закричали гости, как только сейчас заметил Обнорски, почти все — дебилы.

— И вообще — откуда нам знать, что происходит на самом деле? Так пусть мой смысл враждует с твоим, пусть они перемешаются, тогда родится третий смысл, который понять нам будет не дано!

— …Вернулся он из-под Трои, — неторопливо повествовал сосед. — И шел домой пьяный. Увидел сточную трубу, которая торчала из стены его дома на улицу, и решил проверить жену. Но калибр не рассчитал, до пояса хорошо вошел, а дальше… Словом застрял основательно, а старый дворовый пес увидел и воспользовался, потом и бродячие псы помогли. Все, что по воле Великого Хаоса осталось снаружи, скушали…

— …И слушай вторую заповедь: «Растворяйся!» Завидная участь: быть ничем! Растворяйтесь в языке, друг в друге, в природе. Вон, посмотри, видишь прекрасное дерево? — Старик указал в окно, на лунный ландшафт.

Иван посмотрел на залитую лунным светом улицу и не увидел ничего, кроме одного железного столба с расщепленной верхушкой:

— Э-э, если честно сказать…

— Железное дерево!

— Ах, ну да, вижу!

— Оно прекрасно, потому что естественно, потому что часть природы, и мы — ее часть. Мы бережем ее, она бережет нас…

— Э-э, — у Ивана мутилось в голове. — Берегли бы вы ее лет двести назад — цены бы вам не было…

Скользнула рядом Яня, и он твердо взял ее за талию, привлек и шепнул в горячее ушко: «Я тебя не отпущу».

— …Что же, он сказать не мог, что его жрут? — недоумевал рядом Домкрат.

— Великий Хаос! Говорил и, можно сказать, криком вопил. Только снаружи, на улице, ничего не было слышно, прохожие шли и возмущались: что за новая манера кормить бродячих псов? A Пенелопа, сидя на кухне, все слышала, но решила, что на улице выступает новый роковый ансамбль.

— Да-а, дела, — вздохнул всей утробой Домкрат. — А что же нам с этим, новым Одиссеем делать?

— …Что было, — так и есть, — то и будет, — вещал Старик. — И если знать ничего не дано, подчинимся ритму пустыни и Великому Хаосу!

— Как это «что было — так и есть»? — в Иване возмутился геолог. Разломы показывают, что здесь был океан, а потом леса…

Но в этот момент Яня укусила его за ухо и прошептала: — Оставь этих стариков, пусть болтают…

— Хотим Большой Шамон! — раздались голоса. — Старик, выдай третий смысл!

— Хорошо, друзья, поднимем бокалы в последний раз, — Очиров достал инструмент странного вида и стал его настраивать. Необычный шипящий звук медленно поплыл над людьми. Иван почувствовал щемящее волнение и, словно укрываясь от него, зарылся лицом в волосы девушки.

— Я люблю народ, — сказал он, и губы его, целуя, отправились в путешествие от мочки уха девушки до кончиков ее губ, медленно отодвигая платок. — Хорошо отношусь к простым людям, честное слово…

Губы ее раздвинулись не то в улыбке, не то в ожидании его губ:

— Не пей больше, Неистовый. Сейчас они начнут Шамон, но нам лучше уйти…

— Шипп-ип-элл-ллл… — первый же звук инструмента Старика вонзился в сердце Ивана, как тоска пустыни, как ожидание невозможного. Да и сам Очиров вдруг преобразился, он стал солидней.

— Во дает!

Публика входила в транс, раскачиваясь в такт «шипам», которые не были аккомпанементом, а скорее всего, задавали некий космический ритм. Иван чувствовал, что начинает проваливаться в тягучую, теплую жижу. «Все правильно, — думал он. — Так и должно быть». Но тут Яня стала дергать его за ухо, вначале тихонько, а потом — ломать ушную раковину, и Иван очнулся. Он не знал, о чем идет речь, и даже вообразить себе не мог смысл происходящего. Ему было приятно — вот и все.

По поведению публики он понял, что это и есть тот самый сверх-язык, о котором толковал ему Алов.

Публика валялась как попало, у некоторых изо рта шла пена. Яня все настойчивей тянула его в другую комнату. «А, пошли вы все», — внезапно подумал Иван, освобождаясь от космического ритма, и снял платок с лица девушки, чтобы поцеловать ее. Но в самый последний момент задержался на мгновение, потому что верхняя губа у нее была раздвоенная — заячья.

На следующий день Обнорски работал в поте лица, он бурил и бурил, продвигаясь вдоль разлома к тому месту, где, по его расчетам, должен быть материковый пласт уранита. Но содержание элементов распада нисколько не уменьшилось, но даже увеличилось.

Стали часто попадаться куски того самого странного минерала, из которого было сделано ожерелье Яни. Несколько раз Иван сидел в глубокой задумчивости, не замечая палящего солнца, перебирая псевдообсидиан. Что бы это значило? По виду он напоминал темное стекло, спекшийся от большой температуры песок.

Совершенно случайно он поднес один кусок к счетчику Гейгера, и тот отчаянно засигналил.

Кусок псевдообсидиана выпал у него из руки.

Не может быть. Так сильно «фонить» может только уранит — но это не он, — или железо с наведенной активностью — но это не железо.

Стекло же не может быть таким сильным источником излучения, еслитолько… Он вспомнил, что когда-то неуничтожимые радиоактивные отходы запаивали в стеклянные капсулы.

Пролежав лет пятьсот, и сами капсулы должны «фонить»…

Иван бросился к «Ралли» срочно вызывать диспетчера. Наконец Шутин ответил. Обнорски долго не мог собраться с мыслями:

— Послушай-ка, главный диспетчер, ты говорил, что в этих местах нет никаких захоронений отходов? Прошу подтверждения еще раз! Прием.

— Здравствуй, Иван. Ничего такого я не говорил.

— Как не говорил? — закричал Иван и вспотел от ужаса. — Я своими ушами слышал, что…

— Что в памяти компьютера никаких сведений о радиоактивных свалках в том районе нет. Верно? Так я это подтверждаю!

— Не понимаю, казуистика какая-то. Внесено, не внесено…

— Объясняю. Сведения у нас о захоронениях в тех районах только с двухтысячного года…

— А раньше?

— А раньше они считались государственной тайной и ни на какие карты не наносились…

— Значит…

— Значит, ты вполне мог оказаться на древней свалке, которой в памяти компьютера нет.

— Да как же так? — закричал Обнорски. — Скрывать свалку от людей, которые на ней живут и травятся? Как же такое возможно?

— Вот так! А ты что, собираешься на этой свалке жить? Значит, ты на свалку напоролся, Пионер Геологии?

— Не знаю, раздавленные капсулы, сплошной плутоний и стронций в пробах…

— Ну, Ваня, ну и насмешил! Ха-ха!

— Я не понимаю, что тут смешного.

— Возвращайся в министерство — тогда поймешь, Разведчик Залежей! Обнорски выключил микрофон и некоторое время сидел в шоке. «Хорошо же они меня проучили, старые пер…ны!» Он услышал хохот, визгливый и громоподобный, в курилках, коридорах и кабинетах…

Потом спохватился — «Бежать! Скорее!» Он бросился к «Ралли» и повыбрасывал все собранные пробы. Дал газ, уезжая, оглянулся.

На холме стоял забытый бур и продолжал бурить.

Дом Старика, как ему показалось, был пуст.

Да это и к лучшему, никого видеть он не хотел.

Иван бросился к себе наверх и стал бросать вещи в чемодан. На смятой постели он увидел радиоактивное ожерелье и поежился от мерзкого ощущения.

Сбегая вниз по лестнице, он внезапно услышал «шипы» и остановился. «Что такое? Неужели Шамон?». Обнорски достал ручной лазер и проверил его. Сейчас он рассчитается с этим клоуном. Взяв лазер наизготовку, он пошел на звуки.

Между «шипами» послышался голос, но какой-то иной, более глубокий и сочный, чем у старика. Через приоткрытую дверь одной из задних комнат он увидел Очирова, тот сидел на корточках, спиной к Ивану и раскачивался в такт «шипам». «Ага, тренируется. Сейчас я его прикончу», — подумал Иван, но тут же понял, что Старик молчит, а говорит кто-то другой в глубине комнаты. Но кто? Иван заглянул, никого не было. Подошел ближе, посмотрел через плечо Старика…

— Ах ты старый обманщик! — Иван схватил Старика за ворот. Он понял, что тот на самом деле ничего не понимает, а просто имитирует на Шамонах старую пластинку, шаманя и доводя публику под эти гремучие слова до истерики.

И «шипы» тоже были здесь, на пластинке.

Это были трещины и царапины, пересекавшие звуковое поле. А Ивану они казались космическим ритмом.

— Жулик, я прикончу тебя, — Обнорски хотел повернуть Старика лицом к себе и показать ему лазер, чтобы тот почувствовал страх.

Старик медленно поднял вверх свое лицо, Иван заглянул в него… Так близко он его еще не видел. Оно было ужасно, большие белые глаза, изъеденные лишаями, сгоревшая кожа, бессмысленная улыбка… Иван не знал, понимает ли его Старик. Лазер заплясал у него в руке, и он опустил его: «А имею ли я право судить этих несчастных?» Старик, подождав некоторое время с запрокинутой головой, снова наклонился вперед, возвращаясь к своему занятию. Иван вышел.

«Ралли» с прилежным рокотом отмерял свои километры, шлейф пыли тянулся по пустыне, Обнорски возвращался. «Все ложь, — думал он. — Ложь позади и ложь впереди. Мир искаженных понятий. Чиновники в министерстве играют в свои словесные игры, а дикари на свалке — в свои. И все довольны!» О, как ему хотелось домой, в город, в удобную квартиру с автономной очисткой воздуха.

Ну что же он им скажет: «Извините, старики, я не буду больше. Дайте мне мой оклад, мой письменный стол. Я буду сидеть тихо».

Вдруг кто-то показался впереди, шел размашисто и уверенно. Обнорски встрепенулся, иногда на самом дне отчаяния вдруг родится надежда. И он почувствовал сейчас не надежду даже, нет, а только предвкушение ее — легкий холодок под сердцем…

Но это был старый знакомый — сумасшедший пророк, отмахавший в бодром темпе психа не одну сотню километров и по-прежнему полный энтузиазма. Обнорски остановил «Ралли» и приоткрыл дверь:

— Может, ты пить хочешь?

— И будешь проклят и ты, и дети твои… — старик излагал свою программу, обрадованный, что нашелся слушатель.

— Ты знаешь, старина, это самые правдивые слова, которые я слышу за последнее время, — ответил, подумав, молодой человек. — Я действительно проклят, вот только не знаю за что…

Старик для пущей убедительности замахнулся на него палкой, и Обнорски поспешно захлопнул дверцу и дал газ. Но старик успел таки, трахнул по капоту «Ралли» посохом — древним как мир.

— Уж тебя-то, по крайней мере, я знаю, как зовут, — подумал Иван. Тебя зовут Илия!

Он оглянулся. Старик стоял на дороге и размахивал палкой. Он кричал что-то вслед, но ничего не было слышно.

Слова уносил ветер.

Шалость

Слюпи прилепился к скале и оглянулся.

Под ним лежал город, раздетый и беспомощный перед нашествием песков, открытый движению пыли и ветров, пустой перекресток всех времен.

Слюпи не торопясь активизировал свою сенсорную систему, прислушался. Погони не было. Внизу, в бетонном лабиринте, не вспыхивало ни единой искры живого сознания. Только голос мертвой материи исходил от почвы: шелест двигавшегося песка, потрескивание накаляемой скальной породы, далекий гром подземных обвалов.

Планета, на которой для ремонта корабля остановились родичи Слюпи, была безжизненна многие тысячи лет. Она двигалась по странной вытянутой ороите вокруг звезды — красного карлика, то замерзая, то превращаясь в пекло.

Сейчас планета приближалась к звезде, медленно обретая атмосферу из аммиака. Красное солнце почти не светило, но уже припекало.

Слюпи переключился на инфракрасное зрение, чтобы лучше видеть.

Погибшая цивилизация, ее характер, причины гибели не интересовали пришельцев — они торопились. Помимо ремонта они перестраивали корабль для временного смещения. Но Слюпи был любознателен. И сейчас его терзали два чувства: страх и любопытство. По словам взрослых, в таких городах некогда обитали демоны и злые колдуны. Они должны быть мертвы сейчас вместе со своим городом, но все равйо Слюпи боялся. Ведь он был всего лишь ребенком, непослушным мальчишкой, убежавшим от родителей, чтобы посмотреть на настоящий город демонов. Он стал спускаться.

Он долго блуждал в каменном лабиринте, выдумать который могло лишь извращенное сознание чудовищ. Родичи Слюпи не строили городов, а родители говорили ему, что демоны делали города, чтобы мучить в них людей. Они пускали туда своих пленников, и те, блуждая в бетонных норах, гибли, удаляясь от источников энергии.

Наконец Слюпи нашел то, что искал, и остановился, довольный. На открытой ровной площадке в пыли и пепле лежало множество черных, обугленных обломков одинаковой округлой формы. Слюпи снял с себя тускло блеснувшего «жука», похожего на украшение, и пустил его на один из этих кусков угля.

«Жук», забавно перебирая металлическими ножками, пробежал, потом с шорохом стал зарываться в золу. Если он найдет хоть одну органическую клетку с неповрежденной рибосомой, внешний вид сгоревшего существа можно будет воссоздать.

Слюпи приготовился к ожиданию. Он уже делал несколько попыток, но неудачно. «Жуки» цепляли что-то в этом море пепла и начинали воспроизводить ни на что не годные предметы. Ему же хотелось поиграть с живым существом.

«Жуки» — ассемблеры, протеиновые ремонтные автоматы, — были единственной технологией родичей Слюпи, годной практически на все: от омоложения стариков до строительства космических фрегатов. Один из ассемблеров стащил Слюпи, сняв его с корабля на ремонтной площадке, и убежал в город.

Послышался щелчок, и на куче пепла появился еще один «жук». Это означало, что ассемблер стал дублироваться, он прочитал одну клетку и приступил к работе. Вскоре появилось еще два «жука» — чтобы осуществить восстановление, нужна был масса ассемблеров по весу не меньше, чем вес объекта. А для этого им приходилось делиться подобно живой клетке.

Вскоре «жуки» облепили весь остов. И вдруг — разбежались. Каждый знал, как «строить» одну молекулу, но строительный материал — нужные атомы — еще предстояло найти, выделить и собрать.

Тысячи «жуков» проворно сновали вокруг, пробуя «на вкус» все, что им попадалось. Один даже «куснул» Слюпи за конечность.

— Ну, ты, — возмутился тот. — Я тебе не материал…

Наконец защитная матовая сфера закрыла обломок и трудившихся на нем «жуков», а когда она лопнула, Слюпи увидел странное существо. Высокое, на единственной опорной конечности, зато множество других, совершенно беспомощных, спускались вниз и бессильно переплетались.

Слюпи чуть не взвизгнул от восторга: «Получилось!» Он ясно чувствовал, как в существе движется жизнь, светятся эмоции. Следующим невольным его возгласом было: «Ну и страшилище!»

— Как мне тяжело, — подумало существо. — И где все остальные?

Отрицательные эмоции захлестывали ожившее страшилище. Слюпи был вынужден отступить в сторону и затормозить свое восприятие, ему было неприятно.

— Вот здесь был сад, и нас было много, — сказало дерево. — Как легко дышалось по утрам!

На мгновение через сознание бедного обреченного существа Слюпи уловил частицу прошлого и стал ее вытягивать. Он увидел встающее солнце и множество подобных существ, которые просыпались и протягивали крохотные влажные ладошки к потоку тепла…

— Как больно, — дерево раскачивалось. — Я сейчас, кажется, сгорю…

И действительно, с легким хрустом и криком оно вспыхнуло и через мгновение превратилось в ту же груду пепла. «Жуки» стали поспешно складываться в один, главный.

После восстановления существа могли некоторое время жить автономно и независимо от окружающей среды, но когда «жуки» отключались, в силу вступали местные условия, которые были, по-видимому, сейчас для этих существ смертельны.

«Слабый вид, — рассуждал Слюпи, загребая оставшихся „жуков“. — Аборигены были неподвижны и полностью подвержены окружению. Понятно, почему они погибли».

На родине Слюпи не было различия между флорой и фауной, все живые думали и защищались. Ассемблеры, восстанавливая клетки земного растения, нашли изъяны в его рибосоме и восполнили их по своей памяти. Получился мыслящий гибрид земного дерева и инопланетного. Но всех этих тонкостей Слюпи не улавливал, он двинулся дальше, новая игра волновала его и радовала.

Вскоре он нашел нечто похожее на костяк, положил на него «жука» и, отодвинувшись в сторону, стал ждать. Спустя некоторое время возникла дымка, а кости шевельнулись. Колеблясь, дымка росла и наконец закрыла костяк и суетливых жуков. Потом защитный шар оторвался от почвы и лопнул, а там, где он был, уже находился оживленный демон.

Обнаженная девушка сидела на мостовой, обхватив колени руками, волосы рассыпались по плечам, а глаза смотрели на Слюпи.

— Кто ты такой? — сказала девушка, впрочем, Слюпи не воспринимал ни пола, ни возраста. Сказанное демоном блуждало где-то по цепям анализатора и никак не переводилось.

Слюпи ясно осознал лишь одно: чувства, исходившие от демона. Пока это были страх и отвращение.

— Давай играть, — мысленно предложил он демону, но не знал, понял ли тот его. Отрицательные эмоции захлестывали ожившее страшилище.

— Я умерла и, конечно, в рай не попала, — сказала девушка и медленно подняла голову. — Так вот какое солнце в аду: красное, как кровь. Зачем ты разбудил меня, дьявол?

Слюпи ничего не понял, кроме горя, исходившего от демона. Его анализатор напряженно работал, исследуя мыслительный аппарат, анализируя речь.

— Все вокруг мертвы, а я жива. Зачем? — Она встала, тело ее белело даже в красно-черном свете. Слюпи был в замешательстве. Поток горестных эмоций в демоне нарастал. Необходимо было что-то предпринять. Демон оказался слабым, ранимым существом.

— Мы называли смерть избавительницей от страданий. Неужели наша боль вечна и простирается даже за пределы смерти?

Похоже, что Слюпи наконец нашел. Некое словосочетание, бессмысленное для него, но оно медленно всплывало в сознании страшилища.

Слюпи спросил: — Зачем ты жил?

И с удовольствием отметил появление у демона нового сильного чувства: удивления. Желая изменить ситуацию, он стал повторять эти слова, не имевшие смысла:

— Зачем ты жил? Зачем ты жил? Зачем ты…

— Ты спрашиваешь, демон, зачем я жила? Мокрица, разве ты поймешь?

Бешеный поток обрушился на Слюпи, он затрепетал от непередаваемого наслаждения, так глубоки и ярки были воспоминания. Какая сильная эмоциональная жизнь была у этих демонов! Как они опасны на самом деле! Слюпи чувствовал, словно ветер наполняет его тело и оно становится легким и стремительным, словно один ликующий крик бросает его к небесам. Слюпи не был в состоянии осознать или найти аналогию ни одному из воспоминаний демона. Но он и не хотел. Он лишь впитывал в себя, воспринимал, был резонатором, оболочкой музыкального инструмента, в котором ликовала, пела чужая жизнь.

Он видел чужими глазами прекрасный город под голубым и ласковым небом. Кто-то взял его руку, и он почувствовал, как его душа через демона сливается с кем-то. Единение, родство, слияние и сладкая беззащитность — все это переплеталось и звучало. Новизна, странность ощущений потрясла Слюпи, ему казалось, что он околдован, попал в плен к демону…

— Ты спрашиваешь, зачем я жила? Знай же: я любила!

Она хотела сказать еще что-то, но судорога свела ей горло, лицо изменило цвет, глаза расширились. Слюпи поспешно отключил свое восприятие, иначе можно было принять смерть.

Она упала на мостовую, скрюченное тело пошло огромными волдырями ожогов, которые лопались. Потом тело демона стало раздуваться и кости появились из-под мяса. Под палящим солнцем все снова превратилось в пепел и кости.

Слюпи приблизился, нашел в пепле оставшихся «жуков». Ядовитая атмосфера и высокая температура убивала демонов мгновенно, как только общее защитное поле «жуков» ослабевало.

Слюпи посмотрел на то, что осталось от демона, стряхнул пепел с последнего «жука». Он не испытывал жалости: слишком чуждой была для него эта форма жизни. Нельзя жалеть то, что не понимаешь. Слюпи направился дальше, он был доволен. Редкое развлечение!

Вскоре он нашел нужный костяк и привел «жука» в действие. Когда матовая оболочка распалась, Слюпи увидел, что демон уже стоит, опираясь конечностью о стену. Этот был совсем иного вида, чем первые два, — вместо шерсти на голове у этого блестела кожа, натянутая на череп. Слюпи чувствовал, как одиночество и беспомощность охватывают странное существо.

Пожилой мужчина огляделся, увидел Слюпи и содрогнулся:

— Так вот чем все закончилось. Людей всегда интересовало, каким будет конец света. A я узнал, вот только рассказать некому. А это что за жаба?

Слюпи решил не тратить времени зря и спросил: — Зачем ты жил? Давай играть!

— Скажи мне, жаба, что это было? Война? Aх да, что-то с солнцем…

— Зачем ты жил? Давай играть! Зачем…

— Зачем я жил? Сложные вопросы ты задаешь! Что тебе сказать? Жена? Работа?

Он задумался. Слюпи видел длинные коридоры, столы, бумаги… Лица демонов, как размытые белые пятна, скучные, нудные, надоевшие. Демоны рождали слова, мысли их были так же скучны, как пыль на бумагах, как шорох. Слюпи был разочарован, этот демон вспоминал лишь скуку, но она и так была хорошо знакома Слюпи. Мучаясь, он сказал:

— Не то, другое. Зачем ты жил?

Мужчина вспоминал. Вдруг в глубине и мраке появилась ослепительная точка, которая стала стремительно расти и вскоре залила светом душу демона и все вокруг. Слюпи вскрикнул от удовольствия и присосался к ощущениям демона.

Он ясно увидел, что демон, вернее не он, а его копия, маленький миленький демончик радостно тянется к нему и что-то лепечет. Слюпи затрепетал от наслаждения: у него был маленький слюпчонок, которого хочется ласкать, ласкать…

Мужчина поднял ребенка на руки и поцеловал его в глаза, тот радостно смеялся, цеплялся ручонками за волосы. Мужчина подбросил его вверх: какое счастье! Потом он баюкал ребенка, учил его ходить, он звал его тихо и ласково: не бойся, иди, мой мальчик! Острая жалость и гордость говорили в нем.

— Зачем я жил, спрашиваешь? У меня был сын! — прозвучало, как отдаленный гром. — Если ты способен это понять. У меня был мой мальчик! Но что с ним? Где он?

Тревога вспыхнула в демоне, и Слюпи поспешно отключился. Демон стал делать беспорядочные движения, заметался на месте, потом побежал по улице. Но конец действия ассемблеров и беспощадное солнце быстро сделали свое дело. Слюпи бочком подобрался к нему и забрал «жука». Это что-то новое! Этот демон был определенно хорош, он не обманул ожидания.

Слюпи долго искал следующий костяк, он привередничал, отказывал одному за другим в оживлении по едва заметным признакам. Им руководило чутье, словно он занимался этим делом всю жизнь. Игра ему нравилась, он не торопился. Вокруг лежали тысячи неиспользованных возможностей, тысячи душ, смешанных с пеплом, хранили в себе нечто неповторимое и неожиданное.

Слюпи вспомнил, о чем говорили взрослые.

Единственный «жук», оставленный на планете, без конца дублируясь, сможет за тысячу лет оживить здесь всех, кто когда-либо жил, и воспроизвести всю природу в первозданной чистоте. Но именно этого взрослые опасались: цивилизация наверняка была агрессивной и ухитрилась сама отравить себя. На этот случай существовал запрет на восстановление.

Наконец на краю гигантского разлома почвы Слюпи остановился: ему понравился крупный пропорциональный костяк, лежавший поперек механизмов самого примитивного вида.

Этот механизм, по-видимому, средство передвижения, состоял из открытой платформы, несложного пульта управления и двух десятков колес.

Слюпи привел в действие ассемблер. Вскоре из-под лопнувшей оболочки появился призрак, одетый в плоть. Но этот демон имел иной вид, чем первые два.

Юноша сел и оперся рукой на пульт. Сильное тренированное тело его напряглось, он внимательно огляделся.

И снова Слюпи был удивлен — демон не испытывал отрицательных эмоций. Под оболочкой вторичных, мало значащих чувств Слюпи уловил работу развитого мыслительного аппарата, спокойно оценивавшего обстановку. Слюпи сказал:

— Давай играть!

— Давай! — внезапно понял его демон и достал из-под пульта что-то металлическое. Слюпи мгновенно отметил рост уверенности демона и опасность, исходившую от предмета — это было оружие. Он бросился на демона, но его когтистые лапы лишь царапнули по невидимой преграде защитного поля. Откуда оно взялось?

Слюпи жалобно заскулил и заметался. Случилось то, в чем его предостерегали родители: демон вырвался из-под контроля, он вооружен и защищен. Анализатор Слюпи лихорадочно заработал, исследуя природу незнакомого поля.

Он постарался успокоиться. В конце концов жить демону осталось немного…

— Ты напал на меня? Почему? Это ты все натворил? — спросил юноша, показывая вокруг себя излучателем. Но слова его застревали гдето в анализаторе, смысл их доходил до Слюпи лишь частично. Но он отмечал одновременно рост уверенности демона. Значит, ситуация развивается не в пользу Слюпи.

— Вы, наверное, могущественная Раса. Откуда вы прилетели? Что здесь ищете? — Юноша направил на Слюпи излучатель. И тот, отметив рост опасности, мгновенно сжался в сверхплотный комок, чтобы отразить удар.

— Ага, сообразил! Умный парень! Так вот, я думаю, что мы сможем договориться. Смотри, я убираю излучатель. Понимаешь?

Опасность миновала, оружие исчезло. Слюпи был удивлен. Демоны были, злы и не упускали случая, чтобы нанести вред, но демон не сделал этого. Почему? Анализатор молчал, а проклятое время текло медленно, демон не умирал.

— В обмен на твою жизнь я хочу знать, как вы это проделываете. Я имею в виду воскресение.

Ассемблер! Слюпи забыл о нем, а «жуки» уже сложились, и главный остался за защитной оболочкой у демона. Даже если демон умрет, ассемблер останется недоступным для Слюпи.

Он будет периодически включаться, и демон будет снова и снова оживать. Говорили же ему родители: не трогай «жуков»! Слюпи снова заметался в панике.

— Так все дело в этой небольшой вещице? — догадался юноша, беря в руки «жука». — Спасибо, приятель! Постой, а почему я так хорошо тебя понимаю? Вижу прошлое и будущее…

Что за новые способности. Все! Сейчас демон бессмертен. От отчаяния Слюпи сделал то, на что в здравом рассудке никогда бы не решился. Моментально сжавшись, он с силой распрямился, стремительно бросившись на основание машины. Таранный удар был так страшен, что многотонная машина треснула посредине, разломалась пополам и соскользнула в пропасть. Сознание Слюпи зафиксировало одновременно вспышку ужаса демона и разряд, прорезавший небо над Слюпи.

По тяжелая машина уже падала, катилась в трещину, увлекая за собой лавину камней, вызывая подземный гром.

Прилепившись на самом краю пропасти, Слюпи слушал, как замирают ужас и отчаяние демона, как угасает, мигая и сопротивляясь, его жизнь где-то в глубине камня. Вот погасла и последняя искра сознания. Слюни снова был один в ледяной пустыне. Она была раскалена солнцем, но от нее на Слюни веяло холодом.

В ней не было больше жизни.

Слюпи медленно приходил в себя, пережитое потрясение лишило его сил. Он беспомощно лепился к скале на краю бездны. Одиночество и тоска все сильнее охватывали его. Ему стало казаться, что он один на всем свете, что мрак трещины притягивает его.

Но вдруг кто-то позвал его по имени. Слюпи словно очнулся, прислушался и уловил искаженную расстоянием мыслеграмму отца:

— Слюпи, негодный мальчишка, где ты?

Отец искал его и, казалось, сердился, но за оболочкой досады Слюпи уловил доброту. Мальчишка почувствовал силы, но не рисковал пока отлепиться от скалы, боясь упасть.

— Ну и задам же я ему! — говорил отец матери, и Слюпи уловил их общую тревогу за него. Он чуть не заплакал от радости и жалости к себе. Он больше никогда не убежит от родителей, пусть только его заберут отсюда!

— Ты зря волнуешься. Мы достаточно могущественны, а Слюпи достаточно взрослый, чтобы ему ничто не угрожало на этой свалке мусора, — отвечала мать.

— Мы ничего не знаем о погибшей цивилизации, и в этом опасность. Мальчишка никого не слушает и вечно таскает приборы, балуется с ними. Он может, например, наткнуться на атомную бомбу и спровоцировать деление. У него еще мало опыта, в он не успеет защититься от взрыва!

— Все дело в том. что ты мало занимаешься его обучением. Ему пора бы знать все методы индивидуальной защиты.

— Дело в том, что ты совсем не занимаешься его воспитанием. Если бы он имел достаточно материнской ласки, то не бегал бы куда глаза глядят.

— Постой, а почему ты думаешь, что я одна должна заниматься его воспитанием?..

Человек очнулся от боли. Левая рука не действовала, бок страшно болел. Но он был жив, и это удивило его. Под защитную оболочку из прозрачного пластика с шипением проникал кислород — от сотрясения сработала аварийная система. Здесь, в глубине трещины, было не так жарко. Падая, вездеход зацепился за выступ скалы, а лавина прошла стороной.

Это спасло его.

Он был плотно зажат сорванными сидениями и решил не двигаться, чтобы набраться сил.

Пока он не мог осознать всего, что с ним произошло, но в нем крепла уверенность, что все будет хорошо. Он нашел в темноте и прижал к себе здоровой рукой бесценную вещь — воскреситель.

Он смотрел вверх, откуда сочился скудный розовый свет, и думал, что так, наверное, проникает свет утра к зерну, лежащему в почве.

В человеке медленно поднималось и крепло неведомое раньше чувство своего предназначения. То же, должно быть, испытывает зерно во мраке почвы, прежде чем прорасти навстречу дню.

Зеленый дом

Колонна уходила от преследования, путая следы, блуждая меж низких, срезанных холмов. Буря тяжелой поступью шла по пятам.

Километровые пылевые столбы шагали позади, оранжевые молнии змеились по ним, сбегая вниз. Песок уже начинал течь под гусеницами и колесами, а противосолевые стальные щиты тихонько позванивали от ударов первых летучих песчинок и крупинок соли.

В голове колонны, трамбуя песок широкими гусеницами и ведя всех на прицепе, шел Большой Папа. За ним, неловко переваливаясь с боку на бок, увязая в песке маленькими колесами, ковыляла Добрая Матушка. Третьим следовал Длинный Брат, единственная рука его как всегда грозила небу. Далее, сцепившись, друг за другом, двигались остальные — невероятная мешанина средств передвижения, начиная с роскошных лимузинов, давно утративших способность к движению, и кончая деревянными повозками-волокушами, крытыми холстом. Последним был фургон Лежли, фургон неизвестного цвета, в котором обитал Грех.

Сам Лежли, мужчина средних лет, заросший щетиной, одиноко торчал на ступеньках фургона. Грех не пускал его внутрь, и Лежли приходилось жить на трех ступеньках. Горячий ветер с режущим песком давно загнал всех людей в глубину железных коробок, лишь Лежли, замотанный тряпкой по самую макушку, отворачивал от него лицо и прятал глаза. Когда-то он был ткачом, но давно бросил это занятие и стал позором и проклятием общины. Лежли ни за что на свете не хотел отказаться от своего греха, обитающего в фургоне неизвестного цвета, и этим приносил всем несчастье.

И сейчас вместе с бурей их преследовали «ушедшие». Лежли иногда поднимал голову, осматривая сумрачный горизонт и небо, прозрачное перед бурей. Сегодня «ушедшие» напали на них сверху, и они едва отбились. Длинный Брат отогнал их своим громом и единственной рукой. Потом буря встала за ними, и частокол молний укрыл общину. Но надолго ли?

Впереди, над пологими холмами, в пепельной дымке появилась темная полоса. Лежли понял, куда их ведет Большой Папа. Там кончалось плато, по которому они двигались, и начиналась материковая плита. Скальная порода ее была изъедена и разломана. В одной из гигантских трещин, по которым стекают песчаные реки, капитан решил укрыть колонну. «Ушедшие» не найдут их там, но буря…

Лежли вздохнул. Если буря застанет их в трещине, то песчаная река повернет вспять и их засыплет, затянет песком. Капитан боится «ушедших» больше, чем бури. Кто знает, может быть, он и прав. Буря, во всяком случае, привычнее, чем «ушедшие», которые вернулись на Землю через сотни лет. Подумав об этом, Лежли оглянулся на пылевые столбы, одетые в молнии.

Когда буря миновала их, а жара спала, обитатели колонны стали подавать признаки жизни. Лежли наблюдал, как открываются люки и дверцы, как появляются люди, сонные и сердитые. Они отгребали песок, откапывая свои «дома», веревками привязывали их к скале, чтобы не «уплыть» обратно на плато. Из Большого Папы — гигантского вездехода — вылез Капитан, седой старик, всегда державшийся неестест венно прямо, и пошел идоль колонны, осмат ривая ее и здороваясь с людьми. Лежли знал, что Капитан не дойдет до него, но ждал, готовясь заговорить.

Настало время ужина, люди, захватив с собой чашки, спешили к Доброй Матушке. Она довольно пыхтела, готовая выдать пищу-хлерровую похлебку. Тысячи лепестков ее были раскрыты и трепетали, по стеклянным трубкам в бурой жиже бежали пузырьки. Теплый запах похлебки поплыл над колонной, послышались веселые голоса.

Лежли не торопился, похлебку ему выдадут последнему. Так решил Капитан, и все были согласны. Последние порции часто были несъедобными, но Лежли не жаловался. Все были так озлоблены на него за Грех, что могли просто бросить его в пустыне вместе с его фургоном, После ужина, как обычно, вся община собралась возле Большого Папы. Наступил вечер, камни и песок быстро отдавали тепло, стремительный сухой холод падал с неба, казалось, белые звезды роняют свое ледяное дыхание на землю. Люди прижимались к огромному капоту Папы, он был всегда теплым, даже в самую холодную ночь. Матушка засыпала, трубки ее подернулись пленкой, лепестки сложились. Она съежилась, примолкла. Люди говорили об «ушедших», которые вернулись.

— Они ушли давно. Так давно, что этого не помнят даже самые древние старики, — говорил нараспев Капитан. — Они ушли на небо, оторвавшись от Земли, и были наказаны. Все видели их сегодня, они железные и пустые внутри. Руки у них превратились в рычаги, глаза — в стеклянные шары, а внутренности сгорели от желания и гордыни. Они словно тени, одетые в железо. Как иначе они могли бы летать?

— Выходит, после смерти и мы превратимся в «ушедших»? — спросил, кашляя, Уштли.

Ему никто не ответил.

— Предки завещали нам оставаться такими, как они, людьми из мяса и крови, и не отрываться от Земли, — продолжал Капитан.

— А что хотят от нас «ушедшие»? — прервал его опять Уштли. Но на него никто не рассердился. Все знали, что он скоро умрет.

— Этого не знает никто. Впрочем, я думаю, что для покрывших себя позором или согрешивших естественно желание запятнать и других. — ответил Капитан, и все обернулись к Лежли. — Мы твердо знаем, что хотим: жить как живем, оставаясь людьми на Земле. А с предателями, бросившими ее в трудное время, не хотим иметь ничего общего!

— Сверху, наверное, далеко видно, — сказал мечтательно Уштли. — Когда мой труп высохнет в песке, разве моя тень не поднимется вверх? Или кости удержат ее? Я хотел бы посмотреть на мир сверху. Где кончается Земля?

— Земля словно огромная чаша, круглые края которой поднимаются высоко к небу, — объяснил Капитан, указывая туда, где звезды скрывались за материковыми горами. — Поэтому еще никому не удавалось заглянуть через ее край. Чаша Земли плавает в океане хлерра, а он налит в другую, еще большую чашу. И так далее, без конца.

Капитан говорил об этом каждый вечер, и всегда его слова вызывали оживление слушателей, никогда не евших досыта. Лишь Уштли остался спокойным:

— Выходит, богатство прямо у нас под ногами? Нужно лишь пробить скорлупу Земли?

— А в эту чашу, по стенам которой мы ползаем и живем, — продолжал Капитан, — налит воздух и ветер, и бури с молниями, жар и холод, ночь и звезды, на которых укрылись «ушедшие».

Люди обратили к звездам красные, изъеденные солью глаза, и Лежли подумал, что сегодня им приснится счастливый сон: океан хлерровой похлебки. Он ждал, когда они разойдутся, чтобы вернуться к своему Греху.

Площадка перед Папой пустела, люди уходили в темноту. Лежли встал, но неожиданно Капитан остановил его.

— Ты знаешь, Лежли, что многие хотели бы избавиться от тебя и твоего фургона, — говорил Капитан, и Лежли, как всегда, казалось, что движутся лишь его губы, а лицо неподвижно как маска. — Я против этого, потому что ты такой же человек, как и мы, а нас осталось мало. Нам сегодня повезло: мы отбились и буря прошла стороной. Не испорти этого, не насылай на нас невезение. Сегодня не нужно ходить в фургон. Я тебя предупредил.

Лежли знал, что пойдет, но согласно кивал, глядя под ноги. Это или нечто подобное Капитан говорил ему каждый вечер, поэтому слова мало значили. Важен был ритуал, просто Капитан должен был предупреждать, а Лежли выслушивать, от этого людям спокойней засыпалось.

Лежли давно свыкся с ролью отщепенца, именем которого пугают детей. В конце концов, быть падшим человеком — это способ зарабатывать порцию похлебки. Не осознаваемые ими законы, формировавшие племя, неумолимо требовали выделения полюсов-символов. И Лежли выпало оказаться одним из них, противоположным Капитану. Сознание общины приходило в движение и подобно электролиту невидимо текло от одного из них к другому, а затем обратно, и так без конца…

Подходя к своему дому, он услышал скрип песка и кашель. Уштли одиноко бродил вокруг фургона, трогая его руками. Это было неприятно Лежли.

— Я к тебе в гости, — начал смущенно Уштли. — Удивлен? А когда-то мы были друзьями. Кхе-кхе. Проклятая сухость высосала из меня влагу, кровь во мне стала густой и медленной, а дыхание застревает в горле. Все считают, что я скоро умру. А ты как думаешь?

Лежли подавленно молчал. Он говорил так редко, что начать разговор стоило для него больших усилий.

— Молчишь? А когда-то был языкастым. И я был другим, сильным и веселым. В молодости все было иначе. Помнишь, как бегали к девочкам? Куда все девалось? Час мой близок, но, как назло, меня стали одолевать вопросы. Мне страшно, что я умру, не узнав всего, что мог бы узнать. Понимаешь? Давай сядем.

Они сели друг против друга: Лежли на ступень, Уилли — на песок. Когда Уштли кашлял, тело его раскачивалось в темноте.

— Я пришел к тебе, как к старому другу, с просьбой, — говорил Уштли. Покажи мне твой Грех! Терять мне нечего. Пусти меня в Фургон!

Лежли был потрясен, за многие годы это был первый человек, который не боялся Фургона.

— Нет, невозможно, — Лежли затряс головой. — Я не могу тебе объяснить, но так делать нельзя.

— Я прошу тебя перед смертью, Лежли. Новые несчастья мне уже не повредят, я никому не расскажу, что был у тебя. Я должен узнать и испытать это. На двери Фургона нарисованы знаки, которые я часто видел в молодости. И цвет этот я помню, это цвет молодости.

Лежли отрицательно качал головой, бормотал невнятно: — Не проси меня, я не могу…

— Жалеешь? — всхлипнул вдруг Уштли, п его руки схватили Лежли из темноты. — Что ты там прячешь? Отвечай! Нашу молодость? Выпусти ее, открой дверь! Она и мне принадлежит…

Они боролись стоя, потом Лежли оторвал от себя Уштли и оттолкнул его. Тот упал, закашлялся и долго не мог подняться. Лежли пожалел его. Наконец Уштли встал на ноги и прохрипел: — Ты отказал другу в его последний час? Будь же ты проклят!

Слушая, как в ночи затихают шаги друга, Лежли подумал, что нужно было бы объяснить Уштли, все рассказать ему. Но как объяснить другому то, что и сам не понимаешь? И не понимает никто. Этих знаков на дверях уже никто не может прочесть, а неизвестного цвета не существует в природе.

Лежли снял одежду. Там, куда он идет, она не нужна. Поднялся на три ступеньки, толкнул дверцу, шагнул и… вышел в другом мире.

Винтолет «ушедших», еще недавно пожиравший пространство над красными песками, лежал на боку, смятые лопасти его глубоко уходили в почву. Двое людей в скафандрах сидели, опираясь на него спинами, смятые шлемы валялись в стороне. Потрескивание сгоревшего и остывающего металла давно уступило место вкрадчивому шелесту песка.

— Люк уже не закрывается, — сказал один, с пожилым усталым лицом. Он обернулся и смотрел, как песчинки тонкой и неизменной струйкой проникают в машину. — Через сутки нашего летуна затянет всего!

— Ну и пусть, — пробормотал второй, помоложе, именовавшийся Пилотом Спасателей.

Он смотрел в ту сторону, куда ушла гроза. Там стояла стена мрака.

— Подумать только, Что я, Наблюдатель Спасательного отряда 340, наблюдаю его конец и спасти его не могу. Ноги болят?

— Болят, — невнятно ответил Пилот. Буря еще жила у горизонта, то затаиваясь, то освещаясь изнутри. Всполохи бежали складками по небу. — Я все жду, когда появится радуга. Бывает радуга при сухой грозе?

— Не знаю, может быть. Лучи отклоняются в пылевом облаке под другим углом.

— Гроза без радуги, исход бури без облегчения. Ритуал дождя, а не дождь. Вот только молнии бьют по-настоящему!

— Ты думаешь, что в нас молния попала?

— В миллион вольт! Иначе как объяснить, что наша защита не выдержала?

— Есть у меня одна мысль. Вот посмотри, старик провел рукой по черному боку, и под ладонью сверкнул металл. — Видишь? Мне кажется, что в воздухе нас просто тряхнуло и «закоптило», а все повреждения мы получили уже при падении.

— Ну и что?

— Молния изуродовала бы нас еще в возДухе.

— Какая для нас сейчас разница?

— Это важно. Я думаю, что причина аварии — короткое замыкание в силовом блоке, ведь мы лишились всего и мгновенно, даже связи. А причина замыкания толчок, который мы с тобой ясно ощутили. Толчок же был связан с той колонной, над которой мы пролетали тогда.

— Проклятые жестянки! — Пилот скрипнул зубами. — Причина аварии — это ты. Я уже собирался сжечь эти железки аннигилятором, а ты не разрешил.

— Постой, а это мысль. Фотография колонны должна остаться, — и старик полез в чрево машины.

Юноша подполз к люку и в задумчивости подставил ладонь под струйку песка, которая текла через железную грань. Ладонь скоро наполнилась, он выбросил песок наружу, подставил снова. «Как странно, — подумал он. Несколько часов назад эта машина, само совершенство, сам грозный бог, пожирала небо. Сверху любой песчаный холм казался величиной с монету, и в каждом — мириады песчинок. A сейчас каждая вдруг обрела свой вес и, наполняя машину, убивает ее. Вот оно — возмездие за гордость. Сейчас песок своего не упустит. А все из-за одного короткого замыкания, которое поменяло местами небо и землю…»

— Вот смотри, — Наблюдатель, сияя от радости, появился в люке с пачкой снимков. — Ты по-прежнему уверен, что мы имеем дело с колонной роботов?

— Мне плевать! Кто бы там ни был. Я поклялся, что найду их и сожгу. Если, конечно, выберусь отсюда…

— Не торопись. На снимке ясно видно: первым в колонне движется атомоход, который когда-то сделали для Меркурия, — он практически вечен. За ним следует хлорелловая фабрика. Если она еще способна извлекать воду из воздуха, то едой они обеспечены…

— Кто они?

— Да не нужна роботам хлорелловая фабрика, не станут они ее таскать!

— А ты не допускаешь мысли, что роботы могут воображать себя людьми? Даже забыть вообще, что они — роботы?

— Что?

— На снимках видны люди, хоть один человек?

— Нет. Они попрятались. Вот только в конце колонны…

— Ах, попрятались! Дай-ка сюда, — Пилот взял снимки из рук Наблюдателя, разорвал их и выбросил. — Во всех учебниках истории написано, что последние переселенцы покинули Землю триста лет назад! Я не собираюсь исправлять историю.

— Но мы же Спасатели! Нас не зря сюда послали.

— Спасать я буду, если увижу, кого нужно спасать. А пока эта колонна для меня — груда утиля. По Конвенции беглые роботы теряют все права, то есть считаются металлоломом.

— Может быть, ты изменишь свое мнение, когда узнаешь, что движется третьим в колонне? Я долго не мог понять. А это была… зенитка!

— А это еще что такое?

— Примитивное оружие. Осталось от древних войн. Принцип его действия в том, что в летательные аппараты бросаются капсулы, начиненные взрывчаткой.

— И ты думаешь, что нас могли сбить из зенитки?

— Нам не повезло. Во-первых, защита просто не распознала опасность, во-вторых, в силовом блоке оказался слабый узел. Он бы все равно вышел из строя, но чуть позже…

— Я внимательно слушаю. Что дальше?

— А дальше то, что роботы не стали бы стрелять в людей. Первый закон робототехники еще никто не отменял.

— А люди могут? Измученные, голодные, страдающие от жажды, блуждающие в пустыне, могут? Вместо того чтобы броситься на шею своим спасителям, стреляют в них?

— Да, действительно, странно. — старик поднялся, опираясь рукой па лопасть винта, и посмотрел на закатное солнце. — Непонятный мир. Что я могу сказать? Как все объяснить? Мы разучились понимать друг друга. Триста лет с ними не было связи. Нам нужно еще найти нечто общее с ними, точку соприкосновения, В этом я вижу задачу спасательного отряда 340.

— А я в том, чтобы их сжечь! А если хочешь точку, то прошу… — юноша обвел рукой горизонт, размытый грозой, — можешь начинать свои поиски!

— Я тебя не убедил?

— Нисколько! Все, что ты говорил, — это ничем не подтвержденные гипотезы. И обсуждать их я не расположен.

— Ты так раздражен, ноги болят?

Юноша не ответил. Солнце уже садилось.

Тени людей дотянулись до подножия холма.

— Ты высказал одну неплохую МЫСЛь: нужно двигаться, — сказал вдруг старик.

— Что? Ты с ума сошел! Покинуть машину?

— К утру она окажется под песком, а мы — на солнцепеке. За ночь мы успеем пройти километров двадцать.

— Но куда?

— Хотя бы в сторону материковой плиты. Может быть, там можно будет укрыться.

— Нас будут искать по винтолету.

— Рация в нем молчит. К утру даже магнитометры звездолета не найдут нашего летуна под слоем песка. А наши аварийные рации — всегда с нами. Нам все равно: идти или стоять. Но стоять невыносимо, значит — пойдем, нужно только захватить воду.

— Но мои ноги. Ты не забыл?

— Я помогу.

— Тебе будет тяжело.

— Пусть.

— Может быть. Ну хорошо. Наверное, ты прав. Пошли.

Ночь сменила вечер, они шли по звездам.

Винтолет превратился в неясную тень, на которую они вначале оглядывались, потом утонул в ночи. Молчание становилось невыносимым, юноша все тяжелее повисал на плече у старика.

— Скажи что-нибудь, старина.

— Мне не до разговоров.

— Я знаю, ты сердишься, считаешь, что я глуп и упрям. Позволь я объясню тебе. Они таскают с собой вездеход, фабрику и зенитку, но это просто механический атавизм роботов. Собрали все механизмы — они их любят — и тащат с собой. Почему стреляли? Не разобрались, приняли за других роботов. Молчишь?

— Слушаю.

— Почему они вообще двигаются колонной? Играют. Воображают себя людьми и совершают ритуальное действо: последние люди на Земле. Что скажешь?

— То, что я устал.

— Неужели ты не видишь? Трагедия здесь давно закончилась, а продолжается фарс, банальность. Здесь все фальшиво: дождь, гроза…

— А мы с тобой?

— Что?

— Давай отдохнем.

Они сели на песок. Яркий свет звезд заключал их, казалось, в одно целое.

Лежли не помнил, сколько пробыл в ином мире, но когда вернулся, ЗвеЗДЫ уже поблекли и скудный свет утра сочился по сглаженным вершинам. Вся община ожидала его, расположившись вокруг фургона. Испытывая стыд, Лежли оделся.

— Мы предупреждали тебя, — заговорил Капитан: казалось, сам дух племени витает над ним. — Ты снова был в своем фургоне, виделся с Грехом и наслал на нас несчастье. За это время успели умереть Уштли и еще один старик. Это твоя вина!

Капитан указал на два бугорка, которые появились у фургона, и толпа зашумела.

— Мы уходим дальше. Может быть, дойдем до края земной чаши. Тебя мы оставляем здесь и выделяем тебе еды, сколько можем.

— От себя вы не уйдете, — сказал Лежли хрипло, но не знал, услышал ли кто-нибудь его. Люди торопились разойтись. Сидя на ступеньках, он смотрел, как колонна уходит и сумрак колеблет, размывает и поглощает ее.

Вскоре он остался один. С ним был лишь его фургон, два бугорка, три порции похлебки: его, Уштли, старика. Да, его сородичам нельзя было отказать в благородстве, они действительно выделили ему еды, сколько смогли.

И не их вина, что все так получилось. Просто они боятся неизвестного и называют его грехом. Но оно всегда должно быть, в нем заключено будущее. «От себя вы не уйдете, а уйдете, так вернетесь, — сказал он себе. — А если не вернетесь, то найдете себе нового Лежли с фургоном неизвестного цвета».

В задумчивости он обошел вокруг фургона зеленого цвета. Потом разделся, поднялся по ступеням и толкнул дверь, на которой забытыми знаками было написано: «Однопрограммный фантоматор. Аттракцион: прогулка по лесу. Вход: пять монет». Шагнул и оказался на Опушке Леса. Он поднял голову, и по его лицу, по голому телу и Листьям забарабанил, потек и заскользил теплый и ласковый, сладостный и греховный Дождь, Дождь, Дождь…

— Как ты думаешь, старик, найдут нас?

— Не знаю. Что-то часто мы с тобой стали отдыхать.

— Меня занимает мысль: как могло так получиться, что при всем нашем могуществе мы оказались такими уязвимыми? Наша жизнь висела на одном контакте. Стоило ему сгореть, и — какая банальность! — мы зарылись носом в песок. Одна лишь нить удерживала нас, а мы воображали себя Покорителями. Что скажешь?

— Трудный вопрос. Скажу, что раньше здесь, на Земле, нитей, о которых ты начал разговор, было много. Каждый листик или травинка — это нить, лужица — нить, облачко — нить, горсть земли — тоже нить. Если они рвались, то восстанавливались сами, их гибкость создавала запас прочности. Сейчас осталась одна, как ты говоришь, в силовом блоке, но и та оборвалась…

— Но мы не просто рвали, а еще создавали.

— Да, верно. Но все меньше и большей ценой. Наша технология устроена так, что за одну техническую нить приходится платить десятком естественных. Наша цивилизация похожа на азартного игрока, который знает лишь одну стратегию: весь полученный выигрыш он снова ставит на кон и идет ва-банк. В конце концов получилось так. что повышать ставку мы больше не можем, ибо в оборот пущено все, что можно, а выйти из игры, сказать «пас» невозможно, так как это означает крушение.

— Чушь какая-то!

— Ты спрашиваешь, куда девались связи? Я ответил: мы их азартно проиграли.

— Все гораздо проще, старик. Нам просто не повезло, мы попали в обычную аварию, а это еще не конец света. Пошли, я попробую идти сам, мы еще не последние люди на Земле.

— Я все думаю, — юноша пытался своим голосом заглушить мерный шелест песка под ногами. — Ты сказал: «запас прочности» и мои ноги: «Гибкость» — а у меня колени не сгибаются.

— Опирайся на меня. Ноги мы твои вылечим. Самое смешное в том, что каждая из них — маленькая копия земли, свои связи они восстановят, а вот с Землей — похуже.

— Идти, шагать, ступать… Казалось, какая банальность, какая элементарная вещь…

— Нам придется заново научиться делать самые банальные вещи, например, ходить по Земле. Тебе трудно, потому что ты только учишься ходить.

— Ты — сумасшедший! Вместо того чтобы сидеть на пенсии, попросился на Землю. А здесь заговорил иносказаниями.

— После того как мы оторвались от Земли, многие слова стали утрачивать смысл, превратились в игру, цель которой забыта. Вот я и решил здесь, на Земле, оживить ускользающее значение, узнать изначальный смысл…

— Ну и как, оживил?

— Ты сам оживил. Узнал, что значит слово «ходить»…

— Чтоб тебя… — юноша споткнулся и навалился на больные колени. — Вот я и снова упал. Как бы мне узнать значение слова «ползать»…

— Ты вовсе не упал — ты на колени встал, на Землю…

— Это еще зачем?

— Прощения у нее просишь. Вот и я встал рядом, — старик низко наклонился, помогая юноше подняться. — Вместе будем просить.

— А как нужно просить?

— А как в детстве просил у мамы?

— «Прости, дорогая, я больше не буду».

— Вот и сейчас давай так же. Опирайся на меня. Пошли.

— Прости, дорогая… Если бы нас кто-нибудь услышал, хоть одна живая душа. Эй, а что это у тебя светится над головой?

Наблюдатель с трудом поднял голову, потому что за шею его держался Пилот.

— Ничего, мальчик. Облака розовеют, скоро утро.

Они снова шли. Старику казалось, что песок становится влажным.

До материковой скалы было уже недалеко.

Можно было видеть, как текут песчаные реки, как розовеет свет утра и скользит по гладким базальтовым куполам. Они двинулись дальше.

Лежли вернулся, вышел на порог и оглянулся. Ничего не изменилось вокруг, поднималось, раскаляясь, одинокое солнце, два бугорка, три миски похлебки. Да и что могло измениться? И менялось ли когда-нибудь?

Круг пустыни, который всегда окружал его. включал в себя равносильное: жизнь и смерть.

Вот и он скоро умрет, эта мысль не радовала и не огорчала его. Просто он исчезнет из видимости, как нить в вечном плетении, а потом, может быть, появится снова, не помня себя и под другим именем. И жизнь и смерть — это лицевая и изнаночная сторона… Так думал Лежли, ткач по профессии.

Вдруг привычный ход его размышлений оборвался. Он увидел, как из глубокой тени, в которой еще пребывала равнина, появились две блестящие фигурки.

Это было невероятное зрелище, у Лежли не нашлось эмоций, чтобы пережить подобное. Он просто смотрел. Впрочем, он не сомневался в реальности происходящего.

Было видно, что фигурки передвигаются с трудом, падая и помогая друг другу. С высоты материка они казались ничтожными, но упорно перемещались. Значит — люди, терпящие бедствие. Эта мысль вернула его к жизни. Поколебавшись, он отвязал швартовый канат, и его дом, зеленый фургон, вздрогнул, как живой, и медленно поплыл вниз, навстречу людям и судьбе.

Привычно устроившись на верхней ступеньке и глядя на фигурки сверху, он готовился заговорить, но не мог найти слов. Впрочем, он начинал догадываться, что слова здесь не так важны, как сама встреча. Он решил довериться встрече, как доверялся сейчас течению песка, как доверялся всему в жизни.

Они входили в устье песчаной реки, когда юноша словно натолкнулся на стену.

— Что?

— Не пойму. Солнце прямо в глаза, вокруг все красное, оранжевое, желтое, а у меня в глазах позеленело…

— Что там?

— Старина, зеленый дом едет нам навстречу, а на пороге человек сидит!

Последний ангел

Однажды, никто не может сказать, когда это было, посреди океана шла удивительная игра. Самолетонесущий ракетный крейсер разрезал пласты лазури, а позади, на некотором отдалении, следовала подводная лодка противостоящей страны.

Игра заключалась в том, что лодка, увеличивая скорость и подбираясь к боку крейсера, как бы невзначай выходила на удобную для атаки позицию, а крейсер, изменив курс на несколько градусов, подставлял лодке корму и, прибавляя скорости, легко уходил от возможного удара. И лодке приходилось начинать все заново.

Так продолжалось довольно долго, впрочем, времени никто не жалел. Был мир, а патрулировать в этом районе все равно было нужно и лодке, и крейсеру.

Наконец командиру крейсера надоело быть убегающим, и он решил пустить в ход свой естественный козырь, он скомандовал:

— Дежурный истребитель — на взлет!

«Заодно потренирую экипаж», — подумал он.

Человек, сидевший в это время в кабине истребителя-бомбардировщика, на взлетной палубе, и читавший письмо от жены, меньше всего нуждался в тренировке, ибо был опытным пилотом и носил чин полковника, но судьба распорядилась, чтобы это был именно он. Пилот Нортон сложил письмо и сделал знак вахтенным, чтобы те готовили старт.

Сделав разворот и на мгновение как бы зависнув в воздухе, он без труда нашел глазами лодку. Та, не скрываясь, шла на глубине нескольких метров. Нортон получил приказ на учебную атаку и стал набирать необходимую высоту. Лодка продолжала движение, не меняя курса, возможно, люди, находящиеся в ней, не заметили самолета.

В этот момент капитан крейсера получил сигнал «X» и вскрыл пакет. Не веря глазам, он перечитывал приказ о немедленном начале военных действий. Но пока на корме «висела» вражеская лодка, о нанесении ракетного удара не приходилось и думать.

Почти одновременно капитан подводной лодки получил сигнал «У» и вскрыл пакет. Лодке надлежало дать ракетный залп, но пока она «сидела» в струе у крейсера, сделать это было невозможно. И капитан подводной лодки решил вначале потопить крейсер, благо лодка снова выходила на ударную позицию.

Капитан отдал приказ готовить торпедные аппараты и чуть увеличил скорость: он решил атаковать из глубины и под острым углом.

Игра продолжалась, только стала опасней. До залпа торпед оставались мгновения.

В это самое время истребитель Нортона находился на самой вершине параболы, и, переходя в пике, Нортон на всякий случай запросил подтверждение на учебную атаку. Командование замешкалось, но подтверждение пришло в то время, когда он уже видел лодку в электронный прицел. Это был приказ на боевую атаку!

Нортон не поверил своим ушам, но тут он увидел, как от носа лодки, подобно дельфину, скользнула торпеда. Большой пузырь воздуха, всплывший на этом месте, подтверждал невероятное. Потом было еще два пузыря — три торпеды пошли на крейсер.

Нос лодки на некоторое время подвсплыл, и Нортон «положил» боевую глубинную бомбу на его округлое очертание. Он не видел взрыва, развернувшись так, что в глазах потемнело, а когда он снова был над этим местом, лодка судорожно боролась за свою жизнь, пыталась всплыть. Развороченный ее нос извергал воздух, рубка выступала из воды. Как раз на нее Нортон и сбросил последнюю свою глубинную бомбу. Лодка стала стремительно тонуть, а Нортону снова пришлось набирать высоту.

Он доложил о победе, но ему никто не ответил, он осмотрелся, но не увидел ничего, кроме ослепительной великолепной лазури.

Не мог же крейсер затонуть так быстро?

Но эфир молчал, и Нортон кругами стал снижаться над местом катастрофы.

Наконец на поверхности он увидел разный хлам кораблекрушения, который быстро разносило волнами. Он бросил в воду буек гидролокатора — крайняя мера — и на экране увидел под водой две цели, которые быстро тонули и потом слились в одну на невообразимой глубине.

Это было концом, и Нортон свечой взмыл вверх. Приходилось думать о том: умереть сразу или попробовать потянуть время, но все зависело от горючего.

Здесь, на высоте, в необыкновенной ясности и синеве, дул сильный ветер, почти ураган.

Повинуясь чутью, Нортон направил самолет по ветру и сбросил скорость до самой экономной. Он мог лететь в любую сторону, от суши его отделяли тысячи километров. Затем, немного подумав, он отстрелил ракеты, расстрелял в синеву обоймы пушек, сбросил стартовые ускорители. Больше он не нашел ничего, чем можно было бы облегчить самолет. Он включил автомат и занялся приборами.

Локатор показывал абсолютную пустоту в небе и на океане на сотни километров вокруг, а эфир трещал и выл на всех диапазонах, словно безумный. Нортон не поймал ни голоса, ни морзянки, ни сколько-нибудь модулированного сигнала. В мире творилось что-то невероятное.

Но что?

Нортон смотрел в оцепенении на далекие башни облаков, их ослепительные вершины излучали покой и умиротворение.

Ясность царила в мире. Самолет, уносимый беззвучным ураганом, казалось, не двигался, впаянный в кусок синего стекла.

Издали могло показаться, что это не самолет, а крошечная случайная блестка приклеилась к лазури или заблудившийся ангел возвращается к престолу.

Oн начал понимать, что самое невероятное и дикое, что только возможно, случилось. И мало того, ему дарованы судьбой час-два, чтобы спокойно осознать все это невероятное.

Итак, миллиарды людей на всех континентах лихорадочно занимаются сейчас самоуничтожением, а здесь, в лазурном покое, ни малейшего признака, кроме шума в эфире. Ему уготована честь наблюдать апокалипсис — самое страшное, что только могли измыслить люди, но откуда тогда эта безмятежность в облаках и на море?

Нортон стал искать письмо жены, но подумал о том, как он будет дочитывать его сейчас, зная, что ее, может быть, уже нет в живых, а над Канзасом, где они жили, прогуливается атомный смерч?

«За что, о господи?» — подумал Нортон, ведь он был хорошим мужем, примерным гражданином, верным солдатом. «За что, о господи? — думали в это время миллионы людей. — Ведь мы не хотели, мы невинны!» «За что, о господи?» — думали люди всегда, но это никогда не спасало их от смерти.

Тут что-то случилось с его мозгом: руки его по-прежнему сжимали штурвал истребителя, а память словно упала во тьму времен, протянула светящиеся нити к истокам, замерла.

Нортон увидел бешеные круглые глаза старика, борода у того тряслась, он стоял опираясь на посох: — Прокляну!

— А за что, собственно? — не понял Нортон.

Но старик показал крючковатым коричневьш пальцем, и Нортон, обернувшись, увидел в долине город Они стояли на пыльной дороге под сухим огромным деревом, за спиной старика была пустыня, за Нортоном — город. Он был очень красив, этот город; люди, строившие его, любили жизнь и знали толк в архитектуре. Он казался живой перламутровой раковиной на зеленых ладонях садов, в паутине дорог…

— Уничтожить!

— Л чем, собственно? — усмехнулся Нортон. — Палкой?

— Словом божьим!

— A кто ты? — насторожился пилот.

— Зовут меня Илья. И бог дал мне право карать и миловать.

Нортон вглядывался в резкие черты, испытывая влачале смятение, а потом страх. Белая пыль полей Палестины въелась в морщины, редкие волосы сожгло солнце Синая, бесконечный крестьянский труд выел из глаз остатки разума, горькая обида перед чужой красотой кривила бескровные губы.

— Это чирей порока на теле господа! Город крестьянину не нужен!

— Подожди, обсудим все спокойно…

— Блудницы ходят там, закрывая лиц, а дети бросают в меня камнями, смеясь.

— Поторопись! Есть, наверное, и блудницы, но большинство, я уверен, порядочные жены. Дети бросались камнями? Но их было с десяток. А в городе их тысячи!

— Пусть же сгинут! — Старик сделал движение, чтобы идти.

— Постой! — Нортон хотел схватить его за полу рваного плаща, но промахнулся. Ильяпророк стремительно удалялся по направлению к городу. Нортон бросился за ним, но тот уже на повороте обернулся, оскалив зуиы в усмешке, сверкнув белками.

Когда Нортон добрался до города, он уже горел, горящие потоки смолы и серы низвергались на проклятый город. Люди не пытались тушить пожары, соляными столбами они стояли везде, в белых выпуклых глазах их было недоумение.

А пророк шел дальше, вырастая в размерах, у горизонта голова его касалась облаков, белки глаз сверкнули, как молнии. Он стремительно повернулся, распахнулись полы плаща, посох мелькнул, огромная желтая пятка голой ноги…

Нортон бросился за ним, одетый в сверкающие латы сверхзвукового истребителя-бомбардировщика. Но за духом истребитель не успевал. Каждый раз, подлетая к городу, Нортон видел, что он уже горит, а пророк удаляется. Тысячи жен Лота не шелохнувшись смотрели соляными глазами, как огонь пожирал их дома.

— За что, о господи? — спросил Нортон, но ему никто не ответил. Он видел, что стоит Илье поднять свой посох для проклятия, как небеса послушно, словно срабатывал некий механизм, низвергали нечто вроде напалма.

И понял Нортон, что бога нет. А сам пророк — воплощенная крестьянская ненависть — и есть бог.

И он опаздывал, каждый раз опаздывал, хотя истребитель летел быстрее звука. Вначале горели библейские города, потом Вавилон с его террасными садами, римские — с широкими чашами театров, немецкие — с готическими соборами, затем…

Нортон очнулся, все было по-прежнему, самолет застыл, впаянный в стремительный воздух. «Опоздал, — подумал пилот. — Снова опоздал! Пророк гуляет по Канзасу. И под желтой пяткой Ильи скрипит сейчас мой домик с женой и детьми!» Он вытер лицо ладонью и заметил, что оно было мокрым от слез.

«В конце концов мы получили то, о чем мечтали с библейских времен. Будем же прокляты!» Движение самолета в синей пустоте продолжалось, хотя, право же, не имело смысла.

Одинокий гром висел между небом и океаном, Нортон в алюминиевых одеждах ангела готовился предстать перед богом и просить прощения за всех. Но глядя на приборы, он понимал, что до престола не хватит горючего.