Очень гадкая книга

Начало

Утром следующего дня сразу после завтрака все стали собираться в торговый центр, как договорились накануне. Не было видно особого ажиотажа, даже чувствовалось некоторое недовольство детей — видимо, эта процедура не доставляла им удовольствия. Манай появился за утренним столом какой-то измученный, без настроения, мрачный. На все расспросы реагировал нервно, ел тихо.

Перед магазином мы заехали в сиротский суд, где получили справку на сумму денег, которую нам выделили, чтобы купить детям игрушки и одежду. После суда заехали в банк, где эта сумма была получена. «Отец», «мать» и Манай тут же в машине поделили деньги на троих.

— Здесь поставьте свои подписи.

Манай протянул родителям бумаги. На листах, где они поставили свои подписи, уже заранее содержались персональные списки того, что каждый из них купил на те деньги, которое выделило им государство.

Мы приехали в «Пирамиду». Так называлось здание торгового центра. Само сооружение представляло собой гигантский конус, несколько образующих этого конуса были выполнены из железобетона, перпендикулярно им здание опоясывалось восьмью увесистыми кольцами из нержавеющей стали, деливших его на семь этажей, всё остальное пространство было покрыто стеклом. Торговые палатки внутри располагались по стенам. К каждой палатке можно было подойти по винтовой лестнице, начинающейся от самого низа и по спирали уходящей вверх под самую вершину. Можно было подняться на лифтах, скользящих вдоль наклоненных стен, а потом, спускаясь по лестнице, посещать палатку за палаткой; можно было начать своё закупочное путешествие снизу. Сразу по открытии здания, оно приглянулось самоубийцам, и не простоял торговый центр ещё месяц, как три человека уже умудрились, пройдя спираль лестницы до последней ступени, спрыгнуть на мрамор первого этажа. Поэтому было решено установить на первом этаже бассейн метровой глубины. В бассейне плавали экзотические бассейновые рыбы. Самоубийства прекратились, потому что падение на воду метровой глубины, хоть и с приличной высоты, серьёзно увеличивало шансы на выживание, а система с такой характеристикой бессознательно избегается человеком, помыслившим свести счёты с жизнью.

Детей, и нас Сержантом, отвели в детскую комнату. Никаких защитных сеток или барьеров, кроме декоративного заборчика, и никакого присмотра за детьми. Поэтому мы с Сержантом спокойно покинули детскую игровую площадку и направились в глубь одного из ответвляющихся от бассейна коридоров. Пока преодолевали пространство коридора, направляясь к широкому окну, у нас запищали передатчики. Сообщение оказалось в высшей степени негативным: «Всем вернуться в место, где вас высадили при заходе; операция должна быть прекращена каждой группой. Время исполнения: сейчас».

Мы сразу стали связываться с Седым, предположив, что при таком раскладе имеем право на некоторые пояснения, но что Седой, скорей всего, даже не ответит, а он оказался выше хорошего мнения о нём, сразу откликнулся и охотно понёс:

— Половина групп дезактивирована. Как? Мы сами пока не знаем. У нас просто нет с ними связи, они исчезли. Всё-таки там не такие дураки!

— Да нигде не такие дураки! Как же так? Как же так не просчитали? Как так недооценили их? — спросил я.

— Я же тебе говорю, мы пока ничего толком не знаем, и поэтому рано паниковать. Всё просчитано было, всё известно. Но к печали оказалось, что наши «друзья» кое-что умеют, и располагают кое-какими технологиями, о которых мы оказались не в курсе!

— Очень интересна твоя реакция при произнесении последних слов.

— Где вы сейчас? Я не могу посмотреть.

— Класс! Как так — не можешь посмотреть? В «Пирамиде».

— Вот и валите оттуда быстрей, и желательно туда, где вас выбросили при забросе. Не пользуйтесь гипнозом. И вообще ничем постарайтесь не пользоваться. Ребята, они что-то перехватывают, подавляют внушаемое оборудованием, о котором мы не подозревали, и не известно, что могут ещё, вот так. И заканчиваем связь, полностью обрываемся, потому что и это, скорей всего, они научились ловить. Вам в виде исключения я ответил, в нарушение всех инструкций, потому что хочу, чтобы вы не наделали глупостей, потому что хочу, чтобы вы вернулись. Соберёмся потом с силами, изучим ошибки, подготовимся основательней, и сделаем то, что ожидает добрая часть населения наших штатов. Всё, ребята, конец связи.

Мы уставились с Сержантом друг на друга.

— Как тебе? — спросил я.

— Очень-очень плохо. У нас вообще-то неплохо получалось. Я вчера, пока ты ездил к министру, из Маная вытащил почти всё. Где и как он достаёт детей, с кем сотрудничает, телефоны, каналы, у него несколько резервуаров с детьми! Их можно сейчас ехать и накрывать. Вместе со всеми теми псевдополицейскими, которые их охраняют! И там может наши дети! Я из него почти всё вытащил, а теперь…

— Что ты из него вытащил? — возник перед нами Манай с вопросом.

И откуда он взялся?

Мы уставились мгновение на него. Не действует гипноз? Что же он сейчас помнит, думает. И не проверить.

Рядом с Манаем стоял Ушастый и спокойно поглядывал то на меня, то на моего напарника своими интеллектуальными глазами, контрастирующими с его тупой физиономией. Времени на подумать была секунда.

Манай, бросая на нас взгляды, нервно и лихорадочно что-то тыкал в своём телефоне. Я выхватил телефон из его руки и со всего размаха опустил его ему на голову. Телефон разлетелся на батарейку, крышку, сам телефон и ещё несколько мелких кусочков.

Манай свалился замертво. Я бросился на одно колено, чтобы пощупать у него пульс, и одновременно оглядеться по сторонам.

Не знаю, что произошло, — этого не должно было случиться, — но мы с напарником побежали в разные стороны. Он к выходу — правильно, а я бросился по лестнице вверх. Оказавшись между вторым и третьим этажами, я услышал поднявшийся шум внизу и вой сирены. Потом прочёл по новостям, а сейчас понял, что ко всему прочему, произошёл подземный толчок. Никогда не испытывал воздействие землетрясения, — в нашем штате это вообще редкость, раз в сто лет может произойти, — но по ощущениям понял, что только что это было оно. И шумиха по случаю наших с Сержантом действий, и это землетрясение, сопровождаемое падением с различных высот в бассейн и рядом с ним мелких предметов, и необходимость бежать, потому что охрана уже выхватила меня взглядом под указывающие в мою сторону указательные пальцы посетителей — всё это заставило меня броситься по коридору к окну. Путь через первый этаж уже не был путём к отступлению, только если не начать убивать, и крушить всё кругом.

Выглянув в окно, пришлось решать — прыгать или нет. Прыгнул на крышу машины, скатился с неё по капоту — ну прям как в фильме. Оглянувшись кругом, увидел несколько приезжающих и уезжающих автомашин. Решил не трогать те машины, где есть женщины и дети, выбрал курящего мужика в неприметной малолитражке. Гипноз не сработал — как будто «Пирамида» и какое-то пространство вокруг неё, действительно, были покрыты каким-то сигналом, который незаметно не позволял сознанию людей больше скольких-то секунд концентрироваться на чём-либо. Но ничего такого лично я по себе не ощущал. Пришлось пойти на грубость: ухватил одной рукой мужика за шею сзади, а другой обхватил сонные артерии, пытаясь зацепить, как можно больше от венозной системы, снабжающей мозг кровью. Через одиннадцать секунд он потерял сознание, я уложил его на тротуар, сел в его машину и рванул со стоянки.

Погони не было, но не было ли слежки? Я не мог это узнать, я не знал, чем мне можно воспользоваться, а чем нет. У меня ничего не пульсировало внутри, поэтому я не знал ни где мой напарник, ни куда мне ехать, ни можно ли мне ехать вообще. Самое главное — погони не было. Но самое ли это было главное? Можно ли сейчас туда, откуда всё началось? Скорей всего, мне предстояло всё обдумать и дальше действовать очень осторожно. Чем больше я думал, тем сильней убеждался, что на этом моё приключение с этой организацией будет прекращено. Я не хотел заново возвращаться ни к каким обучениям! Не хотел узнавать ничего нового, чтобы бороться со старым! Не хотел иметь точные координаты своих врагов, мне достаточно было знать, где они приблизительно. Я потратил очень много времени, и мне было никак снова начать тратить его. Размышляя, я гнал — на восток. Мне надо было собраться с мыслями.

Стал изучать машину на предмет того, чем располагаю. У меня оказался телефон, немного денег, банковская карточка, завёрнутая в бумажку, на которой были четыре цифры, — явно код от самой карты, — и полбака топлива. Теперь никаких просчётов. Те, кому я сейчас интересен, и которые желают мне не самого лучшего, пусть будут не просто крутые, а очень крутые. Надо считать, что они сейчас подглядывают за мной, будто зритель отслеживает меня в киноленте. И мне надо исчезнуть из этой киноленты на глазах у этого изумлённого зрителя, чтобы он, сколько б не старался, сколько б не прокручивал эту киноленту туда-сюда, не смог определить, как я смог исчезнуть, и где меня в ней теперь найти. Надо по максимуму извлечь пользу из денег и банковской карты, чтобы потом оказаться как можно дальше от места её использования.

Сзади стояли пакеты с едой. Я пошарил в них рукой и достал кусок сыра, завёрнутый в плёнку, стал есть. Сейчас надо планировать всё: энергию, калории, эмоции… С радостью обнаружил, что внутренняя лихорадка пошла на спад, голос разума стал давать о себе знать.

Итак. Пока отъехать подальше. Сейчас можно смелее полагаться на свою интуицию, над которой несколько месяцев работали три человека у нас в организации. Думаю, она меня отправила наверх по лестнице, а сейчас отправила на восток. Значит пока на восток. Насколько далеко? Очень-очень плохо, что всё так обернулось.

В одном из городков я купил мощный монокуляр, травматический пистолет, упаковку длинных и мощных кабельных стяжек, десять сим-карт для Интернета, самоклеющуюся плёнку серого цвета и ещё десяток разных мелочей, что, как мне казалось, может пригодиться мне в ближайшие десять дней, которые я собирался провести в какой-нибудь норе, где меня будет тяжело найти, а найдя, выкурить.

Мне подумалось — из-за соображений изощрённой безопасности интуиция погнала меня к самой границе нашего штата. В силу того, что он является у нас самым восточным и граничит с землями аквапофагов, можно было ожидать там повышенных мер по охране нашей границе. А значит: а) можно быть уверенным, что единственная опасность, о которой только и могут думать пограничники, эта угроза со стороны наших диких восточных соседей, поэтому я буду находиться под прикрытием, в каком-то отношении, их беспечности; б) никто не ищет укрытия в самом логове врага, поэтому там меня решат искать в самую последнюю очередь. Этих двух аргументов мне вполне хватило, и через три часа езды я уже продвигался километрах в пятидесяти от границы нашего штата. Теперь стал присматриваться к редким населённым пунктам, названия которых может и залегали где-нибудь в уголках моей памяти, но казалось, что прочитываю я их впервые. Тревога стала нарастать у меня несколько минут назад, и лишь спустя некоторое время я осознал причину своего беспокойства — не было кругом курсирующих туда-сюда танков, БМП, строев солдат, не было видно носящихся военных вертолетов и самолётов (не говоря уже об учебных полётах на низкой высоте, около шестидесяти одного метра, несмотря на близость населённых пунктов, но так было необходимо, чтобы со всей серьёзностью выказывать постоянную готовность на угрозу нападения со стороны аквапофагов), не было, в конце концов, не видно и не слышно ничего такого, что мы привыкли видеть по новостям, и знать, что таково положение у нас на приграничных восточных зонах. И не было признаков, что это должно вот-вот появиться. Мой выбор пал на самый последней городок у границы, в котором может когда и было тысяч двадцать-тридцать жителей, но сейчас, судя по заброшенности некоторых домов и учреждений, здесь проживало от силы четыре тысячи. И тут ни намёка на усиленное пограничное бдение. Но может всё это здесь находиться в скрытном виде? Тогда…

Не направившись в город, я повернул машину в лес. Там я достал самоклеющуюся плёнку, и наскоро, но качественно, постарался оклеить машину — мне надо было только проехаться на ней по всему городу, чтобы зафиксировать для себя его «достопримечательности». Но сначала…

Доехав до центра города, я достал телефон и подключился к нашему серверу. Это работало — хорошо. Скачав одно из приложений, я смог телефоном просканировать весь диапазон радиочастот — от мириаметровых волн до децимиллиметровых — ничего кроме обычного гражданского радио и мобильной связи. Это больше насторожило, чем порадовало, потому что в случае, если это не так, у меня серьёзные проблемы.

Я решил запомнить город. Мне ещё оставалось минут двадцать пять существовать в этом статусе, до того как сменить имидж. Люди соответствовали характеру города — всё здесь прибывало в серьёзной заброшенности, даже в падении. Кругом ощущалось злоупотребление алкоголем; мне показалось, что я увидел полицейского, потому что на человеке была форменная фуражка и автомат, вот только он был серьёзно пьян, да с этим своим автоматом на перевес. Давно не видел столько мусора на улицах, у нас так бывало во время сильного ветра, урагана. Когда лёгкий мусор из баков с отходами — пакеты, бумага — выметались и разносились по всему сектору.

Я присмотрел для себя заброшенное помещение, которое раньше было детским садом. Учреждение находилось на самой окраине города, и получалось, что оно будет самым крайним зданием нашего штата. В двух километрах виднелся блок-пост пограничной заставы, несколько машин стояли в очередь, чтобы пройти границу. Кому могло понадобиться отправиться в земли аквапофагов? Вот и ещё одна странность — всё, что я наблюдал кругом себя, совпадало с описанием из той книги, что нам раздал Седой перед заходом. Я только сейчас это вспомнил, и меня даже пробил пот от этого открытия. Там — аквапофаги, одичавшие, живущие разрозненно и стаями, похожие на нас существа — об этом говорит история, которую я неплохо знаю для среднестатистического обывателя, об этом говорят мне мои глаза, уши, мозг и сердце, в конце концов. Свидетельства их одичалости на лицо: я видел, как они нападают на всё живое, как они пожирают всё живое, как они ненавидят всё живое. Ладно, если б я видел одно видео, но это можно видеть кругом; можно не верить тому, что видишь на одном видео, на втором, на третьем, но целиком полагаться на свою способность читать между строк; и я видел, что дело — дрянь. Проверять, насколько то, что описано в той книге совпадает с тем, что окажется в жизни, если пересечь границу земель аквапофагов, пока у меня желания не было. Поэтому я оставил эту тему в покое. Да и было над чем подумать.

Сейчас, перво-наперво, надо было как можно незаметней избавиться от машины. Решил утопить в городском мутном водоканале: и бесшумно, и электронику заодно всю закорочу.

Накатавшись по городу и изучив расположение его учреждений, ознакомившись с его характером и запомнив детали, я направился к выбранному для своего убежища зданию. Каким запущенным и тоскливым оно выглядело вместе с прилегающей к нему территорией, как будто часть города после атомной бомбёжки спустя десять лет. Для полного довершения жуткой картины не хватало колючей проволоки по забору и таблички с надписью «Вход воспрещён».

Людей вокруг не было, и я, никем незамеченный, без особых препятствий пробрался во внутренний дворик п-образного здания бывшего детского сада. Забросив на подоконник первого поддавшегося открыванию окна два своих рюкзака, сам ухватился руками за его подоконник, и через мгновение оказался в комнате с детскими железными кроватками без единого матраса. Мне понадобится электричество, поэтому сначала я убедился, что мне повезло с этим делом. Запихнув под кровать рюкзаки, вернулся в машину за ещё одним и пакетами с едой с заднего сиденья. Уже в помещении, перекусывая шоколадкой, извлёк из одного из рюкзаков наполовину затемнённые очки, кусок чёрного ворса и двусторонний скотч. С помощью скотча и ворса наклеил себе небольшие бакенбарды и полоску бороды, вертикально спускающуюся от нижней губы. Осмотревшись по сторонам, запихнул рюкзаки и пакеты с едой в один из шкафов. Пока меня всё устраивало.

Я вернулся в машину, чтобы отъехать куда надо, и уничтожить её, как задумал, осматривая достопримечательности городка. Назад возвращался пешком. Небо заволокло чёрными тучами, им на смену неслись болотного цвета — тучи, которые могут устроить потоп. Я всё равно нацепил очки. Городок меня убивал своим бытом: сваленные в кучу доски и кирпичи, уже местами тронутые плесенью; косящиеся заборы; гниющие от земли двух и трёхэтажные кирпичные дома; женщина неопрятного вида, упёршаяся рукой в стену, извергающая содержимое своего желудка прямо на тротуар себе под ноги — я даже не стал предлагать помощи, потому что её состояние было очевидно. Редкие машины были грязны, все сплошь ржавые, самой молодой из видимых, наверно, было лет двадцать. Я думал, что наш штат, как крайний, менее других обделён вниманием центра, но что б такое запущение, пусть и на окраинах…

Я зашёл в магазин и купил несколько банок консервов, хлеба, чая и сахара. Это и то, что было в пакетах в машине, обеспечит мне неделю пропитания без вылаза. Я думал, что за неделю разработаю план.

Вернувшись к себе, бороду и бакенбарды смыл в унитаз, а очки разбил, и по деталям распихал по разным местам, где только проходил, изучая здание. Оставаться на этажах, конечно, не стоило, поэтому я спустился расположиться в подвале. Быстро отыскал подходящее помещение (наверно здесь жил дворник) с маленьким окошком в сторону земель аквапофагов. Окно заслонил куском фанеры, проделав в нём несколько микроскопических дырочек, чтобы видеть всё, оставаясь незамеченным. Потом ещё раз прошёлся по зданию, чтобы дополнительно изучить, насколько я в безопасности, и чем, в случае чего, располагаю. Вот и всё. На сегодня надо было прекращать свою активную фазу. Было много потрясений за день, я чувствовал, как плохо начинаю соображать, и как мыслительная деятельность идёт уже во вред моей психике и физиологии, а тут ещё стала зудеть раздражение по поводу отсутствия у меня соображения, что же дальше, и что делать. И чем дольше я оставался в бодрствующем состоянии, тем больше ощущал ненужную нагрузку от этого раздражения, а мне сейчас следовало рационально расходовать каждую толику своего потенциала.

Я обрадовался этой вынужденной, как будто ненадуманной остановке на лень и ясные действия, и поэтому с удовольствием, и слегка трясущимися руками от предвкушения желанного ужина и долгого сна, приступил к приготовлениям. Из двух железок соорудил кипятильник, заварил себе литр чудесного чёрного чая и бухнул в него четыре столовых ложки сахара. Потом ел, пока не объелся: консервы, сыр, колбасу, хлеб, запивая всё это большими глотками чая. Мне стало становиться очень хорошо от пищи и тепло от двух электрических батарей, которые я принёс сверху, и включил обе на полную мощность, чтобы основательно просушить своё помещение.

Потом просыпался два раза: первый раз, когда стало жарко — я проснулся мокрый, батареи жарили нещадно; второй раз, потому что замёрз так, что меня трясло, потому что, проснувшись в первый раз, я эти батареи отключил и разделся до одних штанов; зато моё окончательное пробуждение оказалось словно вторым рождением — настолько сильно я выспался. С удовольствием, дико голодный, подумал о нескольких пакетах с едой и большой кружке чая, которую я сейчас себе приготовлю. И тут нахлынули мысли о моём положении…

Итак, скрыться, вроде, получилось. Это уже была маленькая победа. Теперь следует узнать официальную версию штата о наших деяниях и о нас. Но сначала позавтракать.

Поев, как накануне перед сном, я извлёк из упаковок новенькие компьютер и мобильный телефон. Из телефона я соорудил IP-генератор, который каждые тридцать секунд будет презентовать мой компьютер, как находящийся то в одном штате, то в другом, то в одной стране, то в другой, то на одном континенте, то на другом. Потом я извлёк из упаковки сим-карту мобильного интернета и вставил её в слот, который был вмонтирован мне в зуб. Теперь в радиусе двух с половиной метров я расточал вокруг себя интернет.

Изучение официальной части работы правоохранительных органов наших штатов ничего не дало. На поверхности всё выглядело спокойно. Нигде не было упоминаний ни о моих «злодеяниях», — никакого упоминания о диспансере и министре, — ни о том, что натворили мои «коллеги», хотя, как говорил Седой, некоторые устроили мясорубку похлещи моей. Нигде я не нашёл информации о нашей организации, о преследованиях. Ни слава об инциденте в «Пирамиде», хотя в таких случаях всегда появлялась информация о розыске преступника. О прессе и говорить не стоит. Значит, меня ищут. И ищет не полиция.

Я стал заходить на сервера спецслужб, используя заданные имена и пароли. И опять ничего. Ничего. Значит, нашими поисками занимались и ни спецслужбы, и ни бандиты. Тогда — кто? И что у этих «кто-то» имеется против нас, на нас? Чем они собираются нас изловить и что с нами сделать? И ещё: где те из нас, которые исчезли?

Основательно проанализировав всю информацию, я решил установить связь со своими. Намёка на Сержанта не было нигде. Значит ли это, что он мёртв? Значит ли, что все, кто канул в неизвестном направлении, мертвы? Ведь, будь иначе, все попытались бы выйти на связь или заявить о себе каким-нибудь иным способом — инстинкт самосохранения у нас был закреплён жесточайшим ассоциативным рядом, мы не могли поступить иначе, у нас в этом вопросе не было выбора. Вот, как сейчас поступаю я. Значит, все мертвы, и мой напарник?

Я попытался выйти на связь с организацией, но не смог зайти даже на наш сервер — и это был плохой знак. Сто процентов, что Седой жив, и сейчас, наверно, занят набором новых рекрутов для возобновления прежнего состава солдат. Может он даже чуть — чуть сокрушается, что не все мы вернулись. И сейчас я мог бы находиться там. Недавно я подумал, что мне не хотелось бы снова окунуться в обучение и тренировки, а сейчас даже взгрустнул, что не там. Мне надо было найти спасительную мысль, мне надо было создать у себя настроение, чтобы действовать разумно, без отчаяния, не от безысходности, но по нужде, по необходимости, намерено.

Для меня теперь стало очевидно — у меня проблемы. Ситуация матовая, не в мою пользу. Вчера я думал, что сегодня мне надо будет подумать, а вот сегодня я думаю, что мне придётся подумать пару-тройку дней. Я включил на компьютере музыку и растянулся на своём маленьком диванчике. Вывод за выводом для меня были неутешительны. Любой план действий упирался в то, что я не знаю, чем против меня располагают, и кто. Иногда думалось очень неутешительно, например, что может придётся, как говорится, залечь на дно. И, скорей всего, на пару месяцев. Убийственное количество времени должно быть потеряно, чтобы мне начать действовать. А дубляж? Как я забыл про дубляж?

Я опять ухватился за компьютер. По беспроводному каналу добрался до карты памяти, которая была имплантирована у меня где-то внутри, и изучил всё, что собрал мой напарник. Особенную ценность представляла информация, которую тот вытащил из Маная, пока я ездил к министру. Поэтому в последний момент он так вспомнил об этом. Если принять во внимание временные фазы объектов (как называли детей структуры, поставляющие на рынок педофилии детей), моя дочка должна была ещё находиться в одном из тех резервуаров, о которых теперь я знал. Мелкий человек Манай, а задействован в таких больших делах. И чем (в смысле мозгов-то) он умудрялся управлять? По всему, в запасе у меня было чётких четыре месяца, но я хотел действовать сразу, поэтому то, что за двое последующих суток я ничего толкового придумать так и не смог, действовало на меня угнетающе. Запасы еды сокращались. Все деньги, которые я снял с карточки хозяина машины, я потратил за один раз, думая, что закупил всё необходимое на необходимое время. И сейчас мне надо было подумать о пропитании, чтобы мочь думать о чём-то другом вообще.

Я стал перебирать картотеки жителей города. Кого-то убить за документы я бы не смог, а следовало б для чистоты дела. Но, нет. Вообще светиться ничем нельзя. Я придумал два варианта: или я создаю нового жителя в базе данных города, — нового иждивенца, живущего на государственное пособие, которое аккуратно мне будут доставлять каждую неделю в занятую мной пустующую квартиру, или мне следует неофициально устроиться на работу. Два-три месяца, может, придётся жить здесь, так что следовало продумать, как поухаживать за собой. За этими размышлениями, чтением новостей, изучением деятельности государственных органов и попытками связаться со своим, я провёл ещё одни сутки.

Наступил четвёртый день. Было солнечно. Как я уже писал, здание, в котором я нашёл своё убежище, находилось на краю города. Я захотел выйти подышать воздухом. В принципе, мне ничего не угрожало. Если бы что-то должно было случиться, оно бы уже случилось. Поэтому я решил, что прогулка меня только порадует.

Я открыл окно и выбрался наружу из своего подвального помещения. Солнце стояло в зените; от нагретой за утро солнцем стены, за моей спиной, исходил такой жар, аж защипало обнажённую шею. Я подошёл к забору, который доходил мне до шеи, положил на него скрещение руки, а на руки подбородок, и устремился взглядом вдаль. Метрах в ста от забора, после немногочисленных кустарников и оврагов проходила наша граница — символический ров метра в полтора шириной. Кривой и неухоженный, даже заброшенный, что не соответствовало, вообще-то, политике наших Соединённых Штатов — ведь с той стороны на нас могли напасть полчища одичавших аквапофагов, земли которых как раз и начинались за этим рвом. И я стоял, и всё смотрел и смотрел в даль поля за рвом.

Постепенно из обозреваемого пространства стали выхватываться и привлекать внимание то одна деталь, то другая. Начинающееся ото рва травяное покрытие метров через пятьсот плавно переходило во что-то покрытое будто золотистой травой. Я знал только один вид травы такого цвета — рожь. Могло ли такое быть, чтобы на земле аквапофагов росла трава, из которой изготовляют хлеб? За полоской так называемой ржи шла луговая растительность, и если это не была какая-нибудь радужная игра света, то, то там то тут можно было наблюдать разноцветье и скопище высоких кустарников, а то и деревьев, а чуть дальше и вовсе начинался лес, не высокий, степенный, величественный и бескрайний. Картина хватала за душу. Однако, всё это было в высшей степени странно.

Я стал всматриваться и всматриваться в эту природную красоту. Было бы странно, если б мне сейчас удалось наблюдать картину, о которой, быть может, мечтают многие из нас — а именно, увидеть полчища одичавших жителей земли, на которую я сейчас смотрел. Правда, земли, которая представлялась мне иной; ну просто природой своей аквапофаги обусловливали отсутствие растительности там, где есть они. И тут я заметил две фигуры, которые показались из далёкого леса. У меня перехватило дыхание. Это были всего лишь две белые точки. Не животные, это точно. Наличие растительности, куда не шло, но чтобы живые организмы, кроме самих аквапофагов. Я стал дико всматриваться, а потом бросился к себе в коморку за монокуляром.

Картина, которую я стал рассматривать при сильном приближении, просто не могла существовать в реальности. Молодые парень и девушка в белых, почти одинаковых распашонках. На девушке ещё лёгкая, чуть ниже колен, широкая юбка красно-оранжевой расцветки, на молодом человеке светлые штаны, оба босиком. Мощности монокуляра хватало, чтобы разглядеть распущенные, чёрные, длинные волосы девушки, с вплетёнными в них двумя ленточками расцветки юбки, и тёмные короткие волосы у него. Девушка была на две головы ниже мужчины и в два с половиной раза меньше его в объёме, у того были покатые широкие плечи, он казался до безобразия спортивно сложенным и здоровым, и высоким. Иногда он с лёгкость подхватывал девушку на руки, и они кружились с ней на одном месте, радостные, смеющиеся; или просто стояли, держась за руки, или шли, обращая друг к другу свои лица, светившиеся таким счастьем, что я позавидовал им от имени всех граждан и неграждан наших Соединённых Штатов Европы. Я отстранил монокуляр, чтобы вживую посмотреть в их сторону, и может увидеть ещё что-нибудь заманчивое рядом с ними для рассмотрения в монокуляр, но обнаружил, что лежу на краю глубочайшей пропасти.

Метров восемьсот внизу была земля, а я лежу, свесившись одной рукой вниз. Прежде, чем я сообразил, что подвержен какому-то галлюциногену или, что хуже, воздействию каких-то гипнотических технологий, я бросился бешено отползать от пропасти. Но, как только до меня дошло, что меня «обработали», и я остановился ползти туда, где, скорей всего, меня ожидали отползшего и лежачего, галлюцинация исчезла…

Я лежал, распластавшись на земле вдоль забора, а надо мной стоял пограничник с направленным на меня дулом автомата. Я понял по нему, я по воздуху понял, что сзади меня ещё один. И я лежу чётко между ними — самое выгодное для них моё положение.

Это я потом проанализировал своё поведение и с поразительностью осознал, каких монстров из нас создала организация, а совсем немного позже смог разглядеть это, прочувствовать и испытать; тем из нас, кому не посчастливилось, и они угодили в лапы до наших внутренних преобразований, действительно, не повезло — сейчас бы этого не произошло, а если б и произошло, то статистика таких «провалов» была б не такой печальной. Или, всё-таки, я оказался немного круче, чем мои «коллеги»? Но ведь я ничем никогда особо не отличался от других. Да… Это я понял некоторое время спустя, а на тот момент у меня проскочила последняя «человеческая» мысль. Мысль, которая теперь мне кажется не иначе, как жалкой. Последняя «человеческая» мысль… Я подумал, что следует сдаться, чтобы таким образом оказаться среди «них» — тех, на кого мы устроили охоту. Сдаться, сделаться «своим», или найти какой-то другой способ, чтобы остаться в живых, среди них, и изнутри продолжить борьбу с ними. Так я подумал тогда. А сделал…

— О, господи, я всё понял! Я всё понял! Я всё понял! Простите меня, я больше никогда так не буду! — я кричал исступлённо, у меня заструились слёзы из глаз.

Я поднялся на колени, пограничник дёрнулся, я стал заламывать руки, как в молитве, кричать разную чушь о всепрощении и человеколюбии, стал целовать землю, приближаясь и приближаясь к ошалевшему вояке, и через восемь секунд комедии ухватился рукой за цевьё автомата пограничника и рванул его дулом в направлении подбородка его хозяина. Дуло упёрлось тому под подбородок одновременно с опустившимся на курок моим пальцем. Три патрона подняли в воздух фонтаны крови, куски мозгов и частицы черепа, и уже в следующее мгновение другая очередь из трёх патронов вошла в сердце, верхнюю часть груди и шею другого, пустившего очередь в тело своего товарища, которым я предосудительно прикрылся. Мы все втроём оказались на земле: они, потому что были мертвы, я — чтобы осмотреться, и оценить, что произошло, а главное, что будет происходить в следующие мгновения.

После такой заварухи, как это часто показывается в кино, в небо поднимаются стаи ворон, и повсюду разносится эхо их карканья, а тут: почти тишина, зелень кругом ласкаема ярким солнышком, редкий ветерок, чириканье воробьёв. Я снова обратил внимание на жгучую жару от раскаленной стены здания.

Они знали — кто я. Я это понял по их глазам. Но они знали меня, как того, кто я сейчас. Моё настоящее имя им не было известно. Всё равно. Значит, мне не удалось исчезнуть с киноленты. Кто-то методично продолжает отслеживать мои перемещения и мои наивные попытки скрыться. И эти «кто-то» не подозревают о моём намерении через известное время найти и спасти свою дочь, но, скорей всего, они рассчитывают мою цель воздать им по заслугам — тем, из-за кого я сейчас тот, кто есть и там, где я есть. Итак, за мной с завидным успехом следят.

Подумав так, я вскочил с земли и бросился в свою каморку. Оттуда пробрался в помещение рядом с моим, открыл окно, выбрался через него наружу и одного за другим затащил туда трупы солдат.

Чуть отдышавшись, я забегал туда — сюда от стены к стене, не обращая внимания на только что убитых мною людей, и первой мыслю, со всей справедливостью, я обвинил себя в бездействии последние три дня. Пока я тут пожирал пакеты с едой, кто-то методично думал (с унижением для себя отметил, что я, скорей всего, небольшая часть от всего проекта этих «кого-то»), и вот результат — меня навестили. А ведь я наивно полагал, что изощрённо и эффективно замёл следы, что ни одна ищейка не должна была меня тут отыскать, но это произошло! У всех солдат нашего штата стоят чипы в сердце, а сейчас, когда эти два сердца перестали биться, у кого-то на телефоне, кто в этом очень заинтересован, выскочило сообщение примерно такого содержания: «тот-то и тот-то не выполнил задания, потому что он уже никогда ничего не сможет сделать». Маловероятно, что эти двое, переодетых в пограничников, случайно меня нашли; и уже без разницы, успели они или нет сообщить о моем местонахождении. С такими лицами, да с автоматами, случайно ни на кого не «напариваются». Теперь я даже не знаю, где заканчиваются границы, до которых простираются их возможности отслеживать меня. А если это происходит благодаря оборудованию, которое во мне? Зачем быть такой организации, как наша, зачем надо было потратить столько времени и средств, так серьёзно обучить сто человек, располагать такими средствами, зданиями, таким потенциалом, чтобы оказаться такой уязвимой? Если только… Если только эта организация не есть сама часть всей системы, на так называемою борьбу с которой она создана самой этой системой! Но зачем? А затем, чтобы это святое место не заполнилось подлинными намерениями и субъектами; чтобы была создана достаточная видимость борьбы, и у других не возникло желания создавать такое же, но примкнуть к уже готовому! А теперь мы вышли из-под контроля, и нас следует уничтожить. Но я скорей поверю в нереальность этого мира, чем в это! Я достаточно повидал за эти четыре месяца и столько же изучил, чтобы понять, что это не так. Однако, теперь можно рассуждать, как угодно, но меня вычислили. И надо опять сбегать или нападать. С удовольствием стал отмечать восстановление нормальной работы мысли. Так. Что-то было ещё… Что-то странное… Меня что-то поразило во всём этом. До сих пор эхом то ощущение разносятся у меня внутри. И тут же я вычислил. Моё поведение, когда меня «взяли», и способ, каким это получилось сделать. Во-первых, чтобы заставить меня оказаться в положении лёжа, применили какие-то гипнотические технологи, может и прямой гипноз, но это невозможно, у меня иммунитет! Значит, что-то оказалось сильнее меня. И сколько раз я ещё испытаю действие этого чего-то? И когда, и где? Дальше. Моё поведение. Я не сплоховал, далеко не сплоховал! Но как у меня получилось это всё проделать? Это не было моё поведение! Как у меня получилось пустить слёзы? И я бы никогда не стал лизать ботинки людям! Значит, меня не плохо напичкали рефлексами и способностями. Значит, то, что нам говорили про это — оказалось правдой, причём правдой впечатляющей в том смысле, что можно не бояться, что меня убьют, если в природе для меня будет существовать хоть малейшая возможность избежать смерти. По этой причине я не смогу убить себя. По сути, мне изменили природу — не очень-то оно как-то с одной стороны.

А ещё эти аквапофаги! (Здесь я остановился в своей беготне, прислонился спиной к стене и опустился на пол). Да уж, ничего себе — аквапофаги! Люди, такие как мы, и даже чище, приятнее и… счастливее нас! Я прочёл по их лицам столько правильности и чёткости, столько счастья, благоразумия и справедливости! Ведь сразу видно, как они нежны, но в тоже время как сильны; к таким бегут и жмутся, когда на тебя нападают; такие сами без приглашения встают на сторону угнетённого, и горе угнетателям, потому что видят они перед собой тогда непобедимых. Их женщины и дети сыты, потому что мужчины умеют сеять хлеб, и спокойны, потому что, если понадобится, их мужчины умеют сеять смерть. И много чего ещё я прочитал по их лицам, и это было что-то!

Вся книга, которую нам дал Седой, и которую нас попросили прочитать перед заходом в свои объекты, мгновенно обросла смыслом, истина вырвалась из неё, потому что я увидел собственными глазами подтверждение пятистепенного факта, а ведь в доказательстве истины или лжи никто не доходит даже до фактов третей степени важности. То, что я увидел, оказалось достаточно со всех точек зрения, чтобы напрочь перечеркнуть всё, что я думал о себе и о мире до этого момента!

Но что это меняет теперь? Как это может оказаться полезным для меня?

Мог бы, например, я перевезти сейчас туда свою жену и сына? А смогу ли? «Мысль немыслимая» — самому, в одиночку, укрыться, спастись в земле Счастья (так я назвал земли аквапофагов). Конечно, предательством будет такое моё поведение, но и не только поэтому я не мог бы этого сделать. Просто я сразу определил, что мы не достойны ступать по той земле. Да, мы заслужим их уважение и любовь, если попытаемся здесь у себя повторить их опыт; да, они смилостивятся над нами, если мы этого у них попросим; поразительно, но они всегда, всем, всё простят, хоть бесконечное количество раз возвращайся к унижению и оскорблению их (как любящие родители всё прощают своим детям); и да, если мы хотя бы один раз ударимся головой о стену, чтобы добыть и отстоять для себя достойную и полную жизнь (теперь я на всё смотрел по-другому), они не дадут нам расшибить лбы. Обо всём этом теперь предстояло хорошенько подумать, обязательно и основательно. Но позже. А сейчас надо было опять пускаться в побег.

Я выскочил из помещения, куда затащил через окно трупы «пограничников», и огляделся. Подвал есть подвал: кругом были кучи мусора, деревянные балки, водопроводные трубы, краны и раздолбанные кирпичи. На груде таких кирпичей лежала моя дочь, мёртвая, на ней была кровь.

Я бросился к ней, издав глухой крик, поднял её на руки и прижал к своей груди. Но тут же мысль копьём врезалась мне в мозг — дочка выглядела точь-в-точь, какой я её помню в своём последнем воспоминании. Прошло уже четыре месяца, она должна была измениться! На ней не могла быть одежда, которая сейчас была на ней. Я понял, что опять нахожусь под воздействием чего-то галлюциногенного. Ситуация требовала срочного анализа и разрешения. Я спросил себя, что было общего между первой галлюцинацией и второй? И оказалась, что ничего, но только «пограничники». Заглянув в помещение, где лежали «мои» трупы, и не обнаружив их там, я потерялся, но тут же вспомнил про технику, благодаря которой можно проснуться во сне. Результатом стало то, что я снова увидел мёртвых пограничников, где я их и оставил, но дочка из рук не исчезала. И, тем не менее, она была порождением работы моего, чем-то поражённого мозга. Я знал, что надо сделать, чтобы восстановиться. Но и бежать тоже следовало. Нельзя было оставаться ни на мгновение. Но сначала…

В стене я увидел отверстие, похожее на нору сантиметров сорок в диаметре. Отчасти, чтобы спрятать, но больше, чтобы восстановить работу сознания, я засунул в это нору свою мёртвую «дочку» и протолкнул её вглубь, дальше, и ещё немого дальше. И стал смотреть. «Дочка» исчезла. Я посмотрел на трупы пограничников — на месте. Так, стоп! Пограничники. Если не вся территория детского сада, то всё дело в них. Я бросился к их трупам и стал их обыскивать. Вот оно! Вот устройство, которое заставляло меня галлюцинировать. И больше ничего примечательного. Может, я ошибся, прочитав у них в глазах, что они знают, кто я? Если да, то мне ж ничего не угрожает. Возможно, что и нервы расшатались. Я замер и прислушался.

Тишина. Полная тишина. Даже какая-то умиротворяющая. Тут, в подвале, окружённый толстостенным бетоном, в недосягаемости от врагов. А может и бежать никуда не надо? Может, следует вернуться к прежней своей задумке по поводу создания в базе данных иждивенца? Но тут я почувствовал непреодолимое желание оказаться на улице. Эта была не интуиция, я думаю, а работа тех систем, которые чудесным образом были нам имплантированы.

Я оказался на улице, озираясь по сторонам. Через забор перелазил мужчина лет шестидесяти. Он не мог не заметить меня, однако виду не подал, и прямиком направлялся к забору на противоположную сторону. Метра под два ростом, коренастый, двигался сильно, его лицо напоминало морду доброй, чёрной собаки. Он уже точно должен был заметить меня, но до сих пор даже не посмотрел в мою сторону.

— Сержант! — крикнул я. — Сержант, стоять!

Это был он.

Как и в предыдущих двух случаях, когда я подвергся внушению с помощью технических средств, я догадался, а теперь чуть быстрее, что я подвергаюсь гипнозу. Вот только сейчас было другое. Потому что сейчас не было механического воздействия (да и те устройства я вывел из строя), сейчас я подвергался воздействию нашей техники гипноза, технике, которую изучали мы в организации. Сейчас мне не аппаратурой внушали, что я вижу не своего напарника, а напарник сам внушал, что я вижу не его.

— Стоять, Сержант! Очнись, слышишь? — мне подумалось, что его заставляют так делать, что кто-то рядом его контролирует.

— Да куда ты прёшь?! Стоять, я тебе говорю! Всё нормально, слышишь, это я! Теперь всё нормально!

Он посмотрел на меня, продолжая свой путь к противоположному забору.

— У меня теперь всё будет нормально. Я это знаю, — ответил он, и взгляд его наполнился страхом.

— Да что случилось? Куда ты идёшь? Давай вместе! Вдвоём мы их теперь порвём!

— Для меня всё кончено! Посмотри на меня.

Сержант развёл чуть-чуть в стороны руки и покрутил ими, демонстрируя их со всех сторон. Он перестал внушать мне постороннюю не свою внешность, и теперь я увидел его таким, каким он был на самом деле.

— И такое по всему телу! — добавил он.

Его руки были сплошь покрыты заживающими ранами. Судя по ранам, можно было предположить, что от него отдирали куски мяса. Я даже не могу предположить, чем можно было оторвать такие куски от человека. Плоскогубцами?

— Меня так пытали, — сказал он и остановился, — со мной такое делали, что я представить себе не мог. От меня отрывали куски, вырывали печень, тут же всё восстанавливали, и всё повторялось сначала в точности до укола иголочки. На девятом разе мне казалось, что я сам себе всё это делаю. Я убежал, Сержант! А все наши там остались. И это ждёт всех нас. Все они там будут ещё долго, потому что наши сделали так, что мы не можем ничего им сказать. Мы запрограммированы на победу. Но это очень, очень больно! Это очень больно! И мне больше ничего не надо. Мне больше ничего не надо. Мне больше ничего не надо.

Он забубнил последнее уже каким-то полусумасшедшим тоном, и отправился, куда шёл до этого.

— Ты знаешь, что в той стороне? — спросил я его, удаляющегося.

— Да, а ты? — крикнул он, не оборачиваясь.

— Я их видел!

— Как написано в книге?

— Ещё лучше.

Он обернулся, чтобы выразить мне сочувствие, остающемуся тут, а не чтобы удостовериться по моим глазам, что я говорю правду.

— А ещё меня пытались убить, — говорю.

Он остановился.

— Мне больше ничего не надо. На нас охоту ведут ребята крутые, но не настолько, чтобы очень. Не думаю, что они знают, где ты. Но мне всё равно, хоть я только что узнал и это, и то. Мне больше ничего не надо.

— Сержант, тебе влезли в мозги. Давай вдвоём поправим. Теперь мы будем осторожней, и доведём до конца, что хотели.

— Мне больше ничего не надо.

— Как тебе погода? — спрашиваю его.

— О, моя любимая, обожаю такую жару.

— Мне больше ничего не надо, — сказал я.

На секунду у Сержанта появился стеклянный взгляд, но тут же он вернулся к предыдущему предложению.

— О, моя любимая, обожаю такую жару.

Я всё понял. У него была установлена заглушка на ту деятельность, к которой нас готовили, на борьбу. Причём заглушка была установлена некорректно, по-дилетантски. На саму заглушку он реагировал возвращением к предыдущему моменту памяти. Непрофессионально и некорректно, наспех, лишь бы.

— Ну тебя и накачали, Сержант.

— Просто я всё понял и мне больше ничего не надо.

— Да слышал я уже это.

Но он уже перелезал через забор.

Я медленно подходил к забору, провожая взглядом напарника, направляющегося через поляну в сторону земель аквапофагов. Конечно, его не разорвёт на молекулы, когда он будет пересекать ров — условную границу между нами и ими.

Потом я вернулся к себе в подвал.

Что ж, мне ничего не угрожало. Я мог спокойно собраться и отправится за напарником, и скорей всего те люди нас примут, как родных. Но это немыслимо. Я не могу так даже думать. А не могу я не думать, а уж тем более теперь, о том, чтобы быть самому по себе неблагоприятным условием для существования той гнилой системы внутри нашего государства, которая в своих порочных целях сопровождает наше рождение, ведёт нас проторенной различными бумажками дорожкой, а потом хоронит нас за наши же деньги. Кого-то раньше, кого-то позже, а кого-то и преждевременно — только бы всё оставалось, как прежде. И ещё.

Есть ещё одно «ещё». Вернее оно появилось. Может, Сержант и потерянный патрон из нашей обоймы, может, и те, над кем сейчас колдуют, как поколдовали над Сержантом, тоже. А может, и нет. Дело в том, что теперь очевидным становится один неожиданный момент. Оказывается, мы ещё кое в чём просчитались — то, что сделали с нашими телами, на выходе оказалось не тем, что ожидали. Наш мозг, столкнувшись со всеми этими имплантантами внутри нас, призванными на порядок увеличить наши человеческие способности, а вернее, наш мозг, столкнувшись с самими этими увеличенными способностями, и восприняв их как «свою», подчинённую ему систему, стал, и наверно лучше не выразиться, мутировать. И если вначале это было незаметно, не чувствовалось (как, например, только что с этими пограничниками: и моё поведение, и моя физическая реакция, и расчет, и сами механические действия — всё это было моё, но в тоже время ещё вчера я не смог бы этого проделать так чётко), то теперь с каждой минутой происходило что-то удивительное. Только что меня удивило, что я стал слышать щебет птиц на улице, а сейчас я умножил про себя триста пятьдесят восемь на двести шестьдесят шесть, проверил полученный результат на компьютере, и уже в следующее мгновение мне даже проверять такие вычисления не возникало желания, потому что я просто знал, что это так. Я смог без ошибок называть любой символ после запятой в числе Пи: сто тринадцатый, семисотый, тысячный. У меня в пакете лежали сим-карты мобильного Интернета, я с лёгкостью «увидел» через пакет их штрих-код. За долю секунды я смог определить не только возникшее и нарастающее беспокойство, но и причину этого беспокойства — десять человек пограничников, точно таких же, как те двое, что валялись у меня за стенкой, прочёсывали территорию вдоль границы в нескольких часах ходьбы до меня. Как из темноты, мне то и дело выплывали их лица и силуэты с автоматами наперевес. И в следующее мгновение я уже знал: когда я с ними встречусь, что я с ними сделаю, и как я это сделаю, чтобы никто не узнал, кого они встретили, и что с ними произошло. И многое, многое другое стало мелькать перед моими глазами, множимое нарастающими внутри меня способностями, пугающими меня своей самостоятельной жизнью и неподконтрольной моему разуму природой. Я завис, боясь пошевелиться; меня пугали те процессы, которые должны были произойти у меня внутри, пошевели я рукой или ногой. Как только я стал чувствовать, как бьётся моё сердце, через пятнадцать секунд я стал слышать его. Я стал слепнуть, а через несколько секунд перестал видеть вообще, и страх всех этих ощущений параличом стал заполнять всё моё существо. Из последних сил я опустился на колени, сложил руки на груди в молитве, и обратился к Богу. Я умолял, чтобы он спас меня; обещал, что больше никого в своей жизни не обижу! Я просил дать мне сил совладать со своим состоянием; просил насадить мне мысль, которая станет для меня опорой… И тут подумал о встроенных в меня регуляторах. Как только подумал об этом, резко почувствовал улучшение, зрение стало восстанавливаться, я развёл руки в сторону, покрутил ими, — удивлённо, без страха разглядывая то одну, то другую, — руки казались мне какими-то диковинками. Я поднялся на ноги, посмотрел на них. Странные ощущения отдавались от каждого движения: я весь скрипел, как будто я был набит полиэтиленом. Смогу ли я контролировать теперь всё это? И мне пришёл ответ, что да, и что это не заставит себя долго ждать. И действительно, всё как-то кругом стало успокаиваться, погружаться в тишину. Или это очередная волна чего-то? Нет. Мой разум подстроился, охватил всё своей чудовищной хваткой, стал, наконец, моим другом, мной, я стал разумом, я снова стал разумным существом… Очень разумным. Эмоции, раньше только кое-как волновавшие тело, теперь ощущались физически, мощно, гуляющими различными ощущениями по всему телу: по рукам, ногам… Я включил на компьютере музыку, и тело отозвалось на неё волнами мурашек и мультипликационными бликами перед глазами.

И вот, всё, что мне необходимо теперь было делать, вся моя миссия престала передо мной, как раньше я мог наблюдать лишь пространство вокруг себя. Я стал убийственно спокойным, высокая степень концентрации давалась мне легко, без усилий, как нечто само собой разумеющееся. В какой-то момент мне показалось, что я уже собой не управляю, но что-то внутри меня навязывает мне свою волю и управляет мной. Но это было не так. Просто принимаемые решения заходились колоссальным количеством мыслей и аргументаций, которые непривычно были удерживаемы и осознаваемы в один момент. То, вдруг, привычный ход мысли раздвоился, а затем и растроился — и три потока мышления стали обслуживать каждую ситуацию, выдавая всякий раз свою победоносную мысль. Только что мне пришло знание, путём логического вычисления, а следом и прозрение, где моя дочь, и как я спасу её, и с ней многих других девочек и мальчиков, уготовленных на убой нашей аристократии. Я знал — моя семья будет в земле Счастья. Многое я стал способен вычислить, бесконечное разнообразие событий узреть; всякая географическая точка или человек, помыслимые мной, тут же обрастали сетью причинно-следственных связей с различными объектами и явлениями в пространстве и времени, но я ни где не находил своей смерти — вопрос, который на фоне происходящего тут же меня взволновал, в своём единственном числе оставался без ответа. Я знаю, что погибну; логично, что если я буду двигаться и двигаться в этом своём направлении, смерть станет моим конечным пунктом назначения, но знать это неконструктивно, поэтому, наверно, я не могу это «увидеть» — где, как. Таково теперь стало чудовищное свойство моей новой натуры.

Итак, чтобы потомкам потом разобраться, что да почему произойдёт, начиная с сегодняшнего дня, а предшественникам, вдруг, выпала бы возможность всё это предотвратить, — ибо лучше второе, — обо всём этом должны узнать многие, а уже потом…

Я сел за компьютер, и сначала не быстро, как умел до этого, но, постепенно убыстряя и убыстряя темп набора текста, описал всё, что меня привело сюда. Начав с описания ситуации в наших Соединённых Штатах Европы, заканчиваю тем, что произошло со мной тут, в этом заброшенном детском саду, у границы земель аквапофагов. На описание всего у меня ушло пятьдесят восемь часов, тринадцать минут и, когда я пишу это, восемь секунд.

Сейчас, пока буду перекусывать, перечитаю всё, что написал, и допишу, если ещё что-то понадобиться, или если что-то упустил: или в конце, или в начале (единственное, что решаю дописать, перечитывая, дойдя до этого места, и именно в этом месте, и именно в скобках, так это то, что сейчас чётко знаю, что потенциал моего мозга возрос в два раза, и процесс развития уже затормаживается — но и этого уже достаточно). А когда допишу, разошлю это электронным письмом на сотни тысяч адресов, куда только смогу. А потом…

А потом, сейчас, я выйду из своего убежища и отправлюсь на встречу той дюжине автоматчиков, которые всё приближаются и приближаются. Они идут за мной. А после них отправлюсь в самое пекло, потому что если никто не решится стрелять в меня с расстояния (пока), мне ничто не угрожает, а в будущем, надеюсь, я смогу видеть полёт пули. И, наконец.

Может где-то сейчас и взрастает Зло, которое меня остановит, но пока — я Добро, которое будет уничтожать Зло. Я отправляюсь, чтобы бороться, чтобы освобождать, чтобы наказывать, и побеждать, потому что я — солдат.