Обреченные и проклятые

Глава 5

Говорят, нечего Бога гневить. Нельзя жаловаться, что плохо живешь, потому что Он услышит, рассердится и покажет тебе: может быть намного хуже.

Я вроде и не жаловалась, только горевала, боялась, пыталась дознаться до причин случившегося с Жанной и Дашей. Но хуже все равно стало. В конце декабря умер папа. Если в этой ситуации вообще можно говорить о благодарности, то я благодарна Всевышнему, что отец ушел легко. Просто не проснулся утром.

Хотя и тут есть сомнения. Как знать, может быть, кто-то навестил его в предрассветной мгле. Возможно, он открыл глаза, пробудившись среди ночи, и увидел безмолвно стоящую рядом с кроватью молодую женщину, которая держала на руках маленькую девочку. Они пришли к нему, и он попросил их остаться, но вместо этого отправился следом за ними…

В воскресенье после полудня я, как обычно проведав родителей, уехала в Казань. Думала, что мы снова увидимся на следующие выходные, но уже во вторник вернулась в Ягодное, чтобы заниматься похоронами.

В последнее время, как взялась записывать эту историю, я особенно часто вспоминаю отца. Он стоит перед моим внутренним взором, как живой, и мне чудится, что он по-прежнему там, в живописном поселке за Волгой. Не в могиле, а в доме, который построил для мамы и нас с Жанной. Колдует в своей мастерской, белит яблони, подстригает газон. Сидит с книгой или газетой на диване в гостиной, возится с Дашей, помогает маме готовить ужин…

Счастье, что я держу в памяти его лицо и голос, походку и жесты, а значит, это правда – он все еще жив.

У меня папины густые, жесткие волосы с рыжеватым отливом – я всегда коротко стригла их, светло-ореховые глаза, пшеничные брови и ресницы, которые я в юности упорно красила в черный цвет. Он подарил мне веснушки и немного неуклюжую, как мама говорила, жеребячью худобу. Когда мне особенно плохо, я разговариваю с ним – бывает, что и вслух. Я знаю, что он слышит меня, хотя никогда не отвечает.

Теперь, когда говорить мне больше не с кем, только с ними, ушедшими, отец – мой лучший собеседник. Я брожу по своей пустой квартире, в которую больше не пускаю гостей, и с отчаянной настойчивостью спрашиваю отца: как бы ты поступил на моем месте? Одобрил бы то, что я собираюсь сделать? Но чаще задаюсь вопросом: нет ли другого выхода? Может, оттуда, где он сейчас пребывает, виднее?..

Лет пять назад отец решил купить участок на местном кладбище. Мама была против. «Зачем напоминать смерти о себе? – сердилась она. – Так и накликать можно. Помрем – похоронят, найдется местечко, никто еще поверх земли не оставался, всех закапывали».

Кто знает, может, она и оказалась права. Но отец рассуждал иначе. Говорил, что в скорбный час хотя бы об этом беспокоиться не нужно будет. Лучше все заранее предусмотреть и обо всем позаботиться.

Папа много лет работал строителем. Как для живых дома возводил, так, видимо, и мертвым хотел обеспечить пристанище.

Участок выбрал красивый, возле двух молодых рябин. Они пламенеют ягодами, точно льют по умершим алые бусины слез.

Папа и в самом страшном сне не мог увидеть, что первыми обитателями этого уголка станут его дочь и внучка. Он сколотил скамеечку и столик, и они с матерью часами просиживали у дорогих могил.

А теперь вот и для него самого приготовили последнее прибежище.

Мама после смерти отца вела себя собранно и мужественно. Я ожидала, что она будет не в силах подняться с кровати и мне придется взять на себя организацию похорон и поминок. Однако я оказалась лишь на подхвате: мама была полна решимости сделать для своего Володи все, что нужно, сама.

Отношения родителей всегда казались мне идеальными. Мама с папой никогда не ругались и не выясняли отношений – по крайней мере, при нас. Если матери случалось поднимать тему развода, говоря, разумеется, о ком-то другом, она всегда при этом крестилась, как при упоминании о нечистой силе, и добавляла: «Упаси Бог!» Развод с отцом пугал маму и одновременно находился за гранью ее понимания. Думаю, папа испытывал по данному поводу схожие чувства.

Я никогда не представляла родителей в отрыве друг от друга. Даже подумать страшно, какой одинокой мама чувствовала себя без отца.

Начальство снова вошло в положение, и я была рядом пару дней после похорон. Но скоро пришлось выйти на работу – номер «горел». Маму я оставить тоже не могла: жила с ней в Ягодном, приезжала туда вечером, а утром катила обратно. Она, конечно, говорила, что нечего мучиться, мотаться туда-сюда в такую даль, но я видела: она ждет меня, боится ночевать одна в опустевшем доме, который стал для нее слишком большим.

Тридцатого декабря, когда наша редакция отправилась на новогодний корпоратив, у отца был девятый день. Эта дата стала еще одним рубежом. Вся моя жизнь превратилась в сплошную череду «до» и «после». Причем «после» раз от разу становилось все хуже и горше.

До этой черты мама была погружена в себя и убита горем.

После – почти успокоилась, потому что повредилась рассудком.

Думаю, это было сродни состоянию перед экзаменом. Перед сдачей организм концентрирует все силы: обнаруживаются скрытые резервы, открывается второе дыхание. Но стоит сдать, как ты расслабляешься, накатывают слабость и усталость, можно даже заболеть.

Мама держалась до девятого дня – дальше ее не хватило.

Таких кошмарных новогодних каникул у меня не было никогда. Мы отмечали праздник вдвоем с мамой. Я старалась изо всех сил, чтобы хоть немного отвлечь ее: нарядила елку, настрогала салатов. Даже шампанское купила… Только к чему все это?

Началось все как раз в канун Нового года. Утром я готовила нам завтрак, когда мама вошла в кухню и бодрым тоном заявила:

– Слушай, Яша, по-моему, нашим уже пора вернуться.

Я выронила лопатку, которой переворачивала блины, и испачкала пол возле плиты. Уставилась на маму, не понимая, о чем это она, а мама, словно и не замечая моего потрясенного взгляда, невозмутимо продолжила, усевшись возле стола:

– Ты бы им позвонила, дочка! Новый год сегодня, а они все там. Какой юг в декабре? Море уже ледяное, ветер, Дашуля простудится.

– Мам, ты что, ничего не помнишь? – ляпнула я, не успев сообразить, что происходит.

– Все я помню, – нетерпеливо ответила мама. – Папа ждал их, ждал. Поехал забирать, а теперь и его не дозовешься. – Она нахмурилась: – Так ты позвонишь?

Я убрала сковороду с огня и села рядом с мамой. Поцеловала в мягкую, как тесто, щеку.

– Конечно, мамуль. Позавтракаем – и позвоню.

Во время завтрака она пришла в себя, и мы отправились на кладбище – ей так захотелось. А ближе к вечеру мама снова заговорила о том, что Жанне с семьей пора вернуться домой.

У нее теперь было два состояния: во время просветления она все вспоминала и принималась плакать, и тогда мои убогие потуги успокоить ее оканчивались полным провалом. Но чаще всего (а спустя недели две – постоянно) она пребывала в вымышленном мире. И тут уж орать от тоски и ужаса хотелось мне.

Все каникулы я ломала голову, что делать. Нужно будет устроить ей консультацию у психиатра – это ясно. Оставить маму одну в Ягодном в таком состоянии невозможно, об этом нечего и думать.

Я принялась убеждать ее, чтобы она пожила со мной в Казани. Возможно, это сумеречное состояние пройдет, если она сменит обстановку. Но мама ни в какую не соглашалась.

– Куда это я поеду из собственного дома? – протестовала она. И если находилась в помрачении, то непременно добавляла: – Наши вернутся – а тут никого? Отец расстроится.

Слушать, как мама говорит о них в настоящем времени, было невыносимо. Я думала, мы будем вместе ходить на могилы, вспоминать, плакать. Со временем острая боль притупится, превратится в тихую светлую грусть, и мама оправится – вот на что я надеялась. Тем более ей неизвестна истинная причина гибели Жанны и Даши. Но как идти на кладбище, как оплакивать, если муж, дочка и внучка в ее сознании живы?

Мама отказывалась ехать, а я не могла остаться, бросить работу и ухаживать за ней. Наверное, многие осудили бы меня: для любящей дочери выбор между матерью и карьерой очевиден. Но работа была моим способом выжить. Да что там, Журнал и был моя жизнь, и если у кого-то имеются другие жизненные маяки – семья, дети, то это счастливый человек. И потом, где брать деньги? Кредитная машина, ипотека, текущие расходы… Кто возьмется меня содержать?

Каникулы пролетели, и я решила жить в Ягодном и ездить отсюда на работу – иного выхода не видела. Однако вскоре стало ясно, что из этой затеи ничего не получится. В первый же день ближе к обеду мне позвонила соседка.

– Марьяша, приезжай скорее! – захлебываясь, кричала она в трубку. – Мать-то чего удумала!

Сердце у меня упало.

– Пошла к вашим, ну то есть к Жанночкиному дому, и давай их звать! Чего, мол, к нам с отцом не приходите? Из отпуска вернулись, а не приходите? Стучит, колотит в дверь и кричит.

– Где она сейчас? – проговорила я, соображая, что делать.

– Дома сейчас. Уложила ее. Ледяная вся – без шапки пошла, в тапочках домашних. Хорошо еще – пальто надела!

Все, можно не сомневаться: теперь весь поселок будет знать, что у мамы не в порядке с головой. Хотя это, конечно, не самое плохое.

– Ей открыл кто-то? Новые хозяева?

– Открыли – она так кричала! Там пара молодая, женщина беременная. Вышла, а Лена-то давай голосить: «Кто ты такая? Как сюда попала?» Люди слышали, Катерина с Верхней улицы за мной прибежала, я и увела Лену. Насилу увела! Не пойду, говорит, хоть ты убей! А я…

– Спасибо вам, Наталья Павловна, – прервала я излияния соседки. Наслушаюсь еще – в разных вариантах, со всеми подробностями.

Насколько я знаю наших, поселковых, каждый второй теперь будет считать своим долгом прокомментировать мамину выходку, посочувствовать и задать главный вопрос: Елена Ивановна с ума сошла или как? И давно ли?

Когда я приехала в Ягодное, мама с непримиримым видом лежала в своей комнате. Кое-как выпроводив неугомонную соседку, я присела возле нее. Губы у мамы были поджаты, глаза сухие, но покрасневшие: она недавно плакала.

Изменения в голове постепенно стали отражаться на ее внешности. Совсем скоро этот процесс пошел полным ходом, но в тот момент я наблюдая лишь первые признаки.

Счастливое ожидание, когда же ее родные вернутся с юга, сменилось горькой обидой на весь свет: мама стала считать, будто все ее бросили, предали. Осталась лишь я, но ко мне она со временем прониклась беспочвенной, жгучей неприязнью, которая изредка сменялась плаксивостью.

Сидя в тот вечер на ее кровати, я и предположить не могла, куда заведет нас с ней ее душевная болезнь, но чувствовала, что любимая мамуля, мой друг и добрый советчик, опора и единственный родной человек, ускользает навсегда и я не могу догнать ее, вернуть.

– Ты почему не сказала, что они сбежали от меня? – спросила мама, отдернув руку, которую я хотела погладить.

– Они не сбежали мамуль, просто…

Я и сама не знала, что «просто», как донести до нее правду и стоит ли это делать. Замялась, замолчала, но мама и не ждала моего ответа.

– И дом, оказывается, продали чужим людям! Сами на юге живут и отца забрали, а мать тут лежи! Не нужна стала?

Она долго еще бормотала что-то в этом роде, я почти не вслушивалась. Внутри черепа словно ковыряли отверткой: там зарождалась воронка головной боли, и я уже знала, что ничем не смогу ее купировать. Это, как обычно говорила Жанна, на нервной почве. Таблетки в таких случаях не помогали, только сон. Только я отлично знала, что уснуть не удастся.

Постепенно мама успокоилась, стала говорить медленнее и тише, пока наконец не заснула. Я тихонечко встала и вышла из комнаты. Прошла по коридору, спустилась вниз, в кухню.

Тихий дом был населен призраками. Я шла и видела их так же отчетливо, как сейчас вижу свои пальцы на клавиатуре ноутбука.

В гостиной, у окна, сидит в любимом своем кресле отец, маленькая Дашуля расположилась под лестницей со своими игрушками. Почему-то там ей нравилось играть больше всего. Мама печет яблочный пирог, и Жанна помогает ей нарезать яблоки для начинки. А вот и я сама – склонилась над ноутбуком и дописываю очередную статью.

Я застонала, стиснув зубы так, что челюсти свело болью, и эта новая боль соединилась с той, что уже в полную силу терзала мою несчастную голову.

«Что мне делать? Что?» – стучалось в виски, и я не могла найти ответа.

Сделала то, что пришло в голову первым: отыскала в баре бутылку вина и налила себе в бокал щедрую порцию. Есть не хотелось, а вот выпить не помешает. Может, и головная боль пройдет. И тягостные мысли отступят – хоть на время.

Вино, которое подвернулась под руку, было белым, да к тому же слишком теплым и слишком кислым. Но это лучше, чем ничего. Головная боль никуда не делась, но сознание затуманилось и снизошло спокойствие. Пусть временное, алкогольное, но, как говорится, за неимением гербовой бумаги пишут на простой.

Я пренебрегла мудрым советом не пить в одиночестве и основательно надралась той ночью. Выпитое на голодный желудок ударило по мозгам, как кувалда, но я вливала в себя бокал за бокалом и поняла, что пьяна, только когда увидела, что бутылка опустела.

«Пей не пей, – довольно-таки трезво думала я, – а решение принимать нужно. Никто этого за меня не сделает. Маму необходимо срочно перевезти в Казань, показать специалисту».

На часах была половина двенадцатого, за окном – холодная чернильная мгла. И точно такая же мгла поселилась в душе. Мой последний роман закончился около года назад, не оставив на сердце даже крохотного шрама. Был и был. Сплыл. Даже позвонить и поплакаться в жилетку – некому.

– Володя! – раздался мамин окрик.

Меня словно огрели плетью меж лопаток. Я слезла со стула, выбросила пустую бутылку в мусорное ведро и потащилась наверх.

Вытащить маму из Ягодного и уговорить поехать со мной в Казань было делом нелегким. Пришлось соврать, что там мы встретимся с отцом.

Ее осмотрели врачи. Сначала невролог, а после – психиатр. Первый подтвердил гипертонию, о которой мы давно знали, и больше не нашел ничего нового. Второй долго беседовал с мамой и в итоге поставил диагноз. Он изъяснялся долго и витиевато, щедро сдабривая речь пугающими медицинскими терминами, наиболее понятным из которых был старческий психоз.

– Что же теперь делать? – спросила я, и врач порекомендовал стационарное лечение.

Помещать маму в психиатрическую клинику я отказалась. Доктор пожал плечами и выписал гору рецептов.

– Голубушка, чтобы ухаживать за такими больными, нужны железные нервы и масса свободного времени, – проговорил он на прощание. – Звоните, когда передумаете.

Врач сказал не «если», а «когда». Я сразу обратила на это внимание и скоро осознала, почему он не сомневался в моем решении.

На работе я снова не появлялась, и на этот раз сердечности в интонациях шефа-учредителя было гораздо меньше. Кому нужен работник с непрекращающимися проблемами?

Я уверила его, что постараюсь утрясти все как можно быстрее. Ненавидя себя за это, в красках расписала случившееся с мамой, напомнила об отце и сестре. Даже про бегство Ильи рассказала и про то, что других родственников у нас нет, поэтому мне придется справляться со всем самой. Упомянула ипотеку и автокредит. Обычно я никогда и никому не давлю на жалость – по крайней мере сознательно, но в данном случае на кону стояла моя работа.

В итоге шеф смягчился, серые льдинки в его глазах растаяли. Он вполне искренне посочувствовал мне и разрешил взять дни в счет отпуска. Все свои отгулы я уже успела истратить.