Оборотень. Новая жизнь

8 Мистер Дэвид Ариндон

Психиатрическая лечебница Френтон Эбби располагалась среди кедров в естественной долине в пригороде Страфорда-он-Эйвон. Ариндон был доставлен туда, когда стало ясно, что его поведение причинит полиции слишком много хлопот, если содержать его в одной из камер участка на Литтл-Парк-стрит.

Позднее сержант рассказывал своей жене, что им с большим трудом удалось усадить Ариндона на стул и продержать так пару часов до приезда санитаров из психушки, следя за тем, чтобы он не бился головой о стену.

– Мы ведь ее только-только покрасили, – добавил сержант; подобные шутки у них в полиции считались очень забавными.

Ранним утром Кроу, Балби и Бриггс в ласковых лучах рассветного солнца направлялись на машине в старое аббатство. Кроу закрыл глаза и с удовольствием расслабился: ему нравились вспышки света, пробивавшегося сквозь прикрытые веки, когда они проезжали под деревьями. Ночью профессор не спал, но чувствовал себя не усталым, а просто сбитым с толку.

Ему не терпелось увидеть Ариндона, хоть Кроу и боялся того, что тот может им сказать. Предыдущая трансформация профессора сопровождалась пророчеством, и он в определенной мере до сих пор жил с наследием великого потрясения, когда его тело, душа и сознание как бы оторвались друг от друга, а затем вновь соединились – незнакомым и весьма тревожным образом.

Кроу сидел сзади, вдыхая запах кожаных сидений полицейского автомобиля – двенадцатисильного «Ровера», большого и шикарного, как гостиная на колесах. Обычно профессор интересовался машинами просто потому, что никак не мог привыкнуть к отсутствию лошадей и возможности перемещаться по местности на большой скорости, словно божество. Но сегодня он почти не замечал, что они едут.

Бессонной ночью это слово опять и опять вертелось у него в голове.

Настронд. Берег мертвецов.

Френтон представлял собой средних размеров лечебницу, которую учредили согласно Закону об умственной неполноценности от 1913 года в загородном поместье (бывшем аббатстве), максимально удаленном от такого относительно густонаселенного графства, как Уорикшир. Данный закон ввели для того, чтобы полностью отделить сумасшедших от остального общества, и такие места, как Френтон, расположенные в отдаленной сельской местности, представлялись идеальными для этой цели.

Такая изоляция нужна была вовсе не для того, чтобы поберечь нервы здравомыслящего населения, а чтобы сберечь генофонд, не позволив безумию распространяться наследственным путем. Правительство не видело проблем в том, что психи разгуливают по улицам, – важно было не дать им воспроизводить себе подобных.

Френтон был первым местом в Англии, где начали эксперимент с добровольной стерилизацией умалишенных, хотя кое-кто в правительстве предлагал введение более жестких мер. Даже сам Черчилль писал об «опасности для расы» и рекомендовал стерилизовать умственно неполноценных, чтобы защитить будущее потомство. Однако в Британии было много и тех, кто пошел бы в этом направлении на шаг дальше.

– И это приют для психически больных? – удивился Кроу, открыв глаза и увидев перед собой большой, огороженный низким заборчиком дом из песчаника с симпатичными французскими окнами. Было очевидно, что здание это выстроили еще до того, как машины вошли в широкое употребление и сюда была проложена асфальтовая дорога.

– Докторам больше понравится, если вы будете называть их заведение психиатрической лечебницей, – заметил Балби. – Приюты исчезли уже десять лет назад.

– Что, правда? – снова удивился Кроу.

– Да, и содержатся тут пациенты, а не сумасшедшие. Я сам допустил ошибки в терминологии, и реакция была такая, будто я подпалил это здание.

– Мир становится слишком чувствительным, инспектор Балби, – откликнулся Кроу почти автоматически: его рафинированные манеры и легкомыслие следовало на время заменить рефлексами.

– Что-то я не заметил, чтобы этому было много подтверждений, сэр.

Выйдя из машины, мужчины направились к парадному входу и, войдя внутрь через крепкие черные двери, оказались в водовороте разнообразных запахов – пахло политурой и древесиной, как в настоящем деревенском доме, в сочетании с дезинфицирующими средствами и рвотными массами действующей больницы.

Их встретил доктор в белом халате и со стетоскопом. Кроу знал кое-кого из представителей этого сословия, и ему казалось, что светила в области таких уважаемых направлений, как хирургия и терапия, сплошь носят твидовые костюмы. Психиатр же, жаждущий признания, предпочитал врачебную униформу.

Балби представил доктора, но Кроу не запомнил его имени – мысли профессора были заняты предстоящей встречей с Ариндоном. Визитеров провели внутрь здания по длинному коридору с паркетным полом. Это напомнило Кроу среднюю школу, хотя, исходя из его краткого опыта пребывания в ней, тамошние сумасшедшие носили квадратные академические шапочки и все обращались к ним «сэр».

Некоторые из местных обитателей бродили в халатах. Один мужчина выглядел совершенно нормальным и сидел себе спокойненько, читая газету, в то время как в каких-то трех метрах от него другой сидел на полу, обняв свои колени, и раскачивался из стороны в сторону, бессвязно причитая. Кроу видел такое в кино, но тогда ему казалось, что это происходит только на экране. Реальность, по идее, должна быть другой, но, увы, она была похожа на фильм Альфреда Хичкока.

Доктор показал визитерам дверь под лестницей – в большинстве обычных домов такие ходы ведут в погреб или бомбоубежище. Балби и профессор спустились по ступенькам. Тут воздух был гораздо более влажным и холодным, чем в помещении наверху.

Интерьер здесь был поновее: бетон и похожие на бункеры кельи с металлическими дверями, которые вели в освещенный электрическими лампами коридор. Кроу подумал, что от такой обстановки в сочетании с доносившимися из камер криками несчастных страдальцев нервы сдали бы у любого, даже самого здорового человека.

– Он в четвертом номере, – сказал доктор. – Я стараюсь не использовать камеры, оббитые матами, если этого можно избежать, но в данном случае, боюсь, без этого было не обойтись.

Кроу вдруг понял, что эти слова были адресованы ему.

– Ариндон до сих пор в смирительной рубашке? – поинтересовался Бриггс; инстинктивно ожидая нападения, он всегда был настороже.

– Сегодня утром он вел себя намного спокойнее и мы смогли снять ее с него, – ответил доктор. – Хотя он до сих пор находится под действием успокоительного. Сомневаюсь, что вам удастся от него чего-то добиться, несмотря на то что сейчас пациент выглядит немного более уравновешенным.

– Дайте мне его минут на десять, – ухмыльнулся Бриггс, – и я живо верну ему это самое равновесие, можете не сомневаться.

Балби неодобрительно взглянул на коллегу. Кроу не исключал того, что Балби мог бы ударить невменяемого, но радоваться при этом точно не стал бы.

– В этом не будет необходимости, офицер, – заверил констебля доктор.

– Этому типу нельзя доверять, – заявил Бриггс. – Я знаю этого парня и могу вам сказать: если он сошел с ума, в этом есть какая-то корысть. Держу пари, что он каким-то образом выяснил, что здесь происходит, и теперь попробует «толкнуть» нам это за вознаграждение.

– А он в данный момент разыскивается за совершение каких-то преступлений? – спросил доктор.

– Нет. Но если его выпустить и позволить ему околачиваться на свободе, то вскоре будет разыскиваться, – ответил Бриггс.

Доктор открыл створку смотрового окошка и заглянул внутрь.

– Ну вот, инспектор, я же говорил – он вполне спокоен.

Балби сначала посмотрел в окошко сам, а потом жестом подозвал Кроу.

Человек в камере смотрел прямо на дверь. На его лице было что-то вроде плотной спирали из вздувшихся бугорков, которая раскручивалась откуда-то из его всклокоченной бороды. Кроу вспомнил аборигена, которого показывали в цирке; профессор видел его там примерно в 1874 году. Конечно, так обращаются со своей кожей не только в африканских племенах. Аборигены, насколько припоминал Кроу, делают это, чтобы подчеркнуть свой социальный статус. А зачем это современному человеку? Для этой цели он может просто надеть дорогой костюм.

Ариндон и Кроу уставились друг другу в глаза.

– Форад! – вдруг воскликнул сумасшедший, указывая на профессора пальцем в каком-то футе от глазка. – Форад!

У Кроу перехватило дыхание: этот человек назвал его монстром. Но откуда Дэвид Ариндон знает древнескандинавский язык?

Кроу не нашел, что сказать, и поэтому продолжал пялиться на Ариндона. А к тому, похоже, вернулся здравый рассудок. Ариндон снова сел на пол.

– Не от меня, – вполне вразумительно сказал он по-английски. – Я не буду.

– Возможно, мне следует… – начал доктор, жестом показывая, что хочет закрыть створку окошка.

Кроу уже собирался отодвинуться от двери, но в этот момент Ариндон замертво рухнул в глубокий обморок, глухо ударившись о мягкий пол.

Профессор пригласил доктора заглянуть внутрь, что тот и сделал.

– Хм, – задумчиво произнес он. – С ним это в первый раз, хотя чего-то такого я все-таки ожидал. Впрочем, сейчас похоже на то, что пациент продолжает дышать. Он не задыхается. Я склоняюсь к тому, чтобы минут десять понаблюдать за ним, – знаете, эта публика может притворяться. Если мы зайдем прямо сейчас, это может подействовать на Ариндона возбуждающе.

– Да вы его просто боитесь, – вставил Бриггс, с которым такое уже случалось.

– Я беспокоюсь о безопасности его самого и своего персонала. – Доктор на секунду задумался. – Хотя это почти то же самое, что сказать: «Да, я его боюсь». Послушайте, минут пятнадцать мы за ним все же понаблюдаем, поэтому предлагаю сначала пойти наверх и немного расслабиться. Как насчет легкого ленча?

– Вы поняли что-нибудь из того, что сказал Ариндон? – спросил Балби у профессора.

– Ничего, – покачал головой Кроу.

В каком-то смысле он говорил правду. Услышать, как Дэвид Ариндон заговорил на языке его праотцов, было для него так же неожиданно, как если бы кот попросил его не закрывать окно, потому что собирается вернуться поздно. С другой стороны, Ариндон ведь сказал не что попало, а именно слово «монстр». Кроу был слегка шокирован, но все еще пытался найти этому рациональное объяснение, пусть даже странное. Но беда в том, что объяснения вообще не было. Без детального допроса Ариндона ему никак не приблизиться к раскрытию истины, и поговорить с ним нужно было на древнем языке, чтобы понять, как много – или как мало – он из этого поймет.

На лестнице состоялась короткая дискуссия о плане наступления на Ариндона. Было решено, что допрос проведет доктор, а Кроу и полицейские будут присутствовать там просто в качестве наблюдателей.

– А еще мы можем залезть на него и топтаться до тех пор, пока он не скажет то, что мы хотим от него услышать, – добавил Бриггс.

– Разве это законно? – поинтересовался доктор.

Бриггс в ответ пожал плечами.

– Это же преступник, – ответил он с таким видом, как будто данное обстоятельство снимало все вопросы.

Кроу снова погрузился в себя. Он чувствовал прикосновение прошлого, являвшегося к нему лишь урывками, но при этом прекрасно помнил, что юродивые и провидцы узнавали его и раньше, предсказывая его перерождение. В Кроу просыпался волк. Жизнь, которую предстояло ему вести, нагоняла на него тоску. Даже в Лондоне во время бомбардировок было веселее: там Кроу был среди людей, прикасался к их жизням и чувствовал их ответные прикосновения. Уже это должно было подсказать ему, что пришла пора двигаться дальше.

Они вернулись в кабинет доктора, отделанный темно-коричневым деревом, и стали пить чай, который подавал нервного вида служитель.

– Дюнкерк, – пояснил доктор, когда мужчина удалился. – Он долгое время пробыл в воде.

– И этого оказалось достаточно, чтобы у него поехала крыша? – удивился Бриггс.

– Он пробыл в воде очень долго.

– Так почему же он не попытался выбраться на берег?

– Это довольно затруднительно, если ваша лодка тонет в десяти милях от этого самого берега, – пояснил доктор, допивая чай и глядя на наручные часы. – Десять минут прошло. Не пора ли нам проведать нашего плати-ци-ента?

Они снова спустились по лестнице в бетонированный коридор с металлическими дверями.

– Ставлю шестипенсовик, что Ариндон чудесным образом оклемался, – заявил Бриггс, доставая из кармана монету.

– Принимаю пари, – откликнулся доктор. – Не думаю, чтобы человек в здравом уме стал уродовать себя подобным образом.

– Но тогда ему, по крайней мере, было бы легче в следующий раз стукнуть какую-нибудь старушку по голове, чтобы завладеть ее кошельком.

Доктор страдальчески поднял брови – ну вот, опять двадцать пять – и отодвинул заслонку. И в этот момент – бац! – Ариндон изнутри стукнул его по носу, так что бедняга психиатр отлетел к противоположной стене с громким воплем: «О господи!»

Но нет, нет, все было не так. Потому что кулака Кроу не видел. Выходит, доктор был отброшен какой-то невидимой силой.

Бриггс ринулся к окошку и заглянул внутрь камеры. Было очевидно, что он тоже заблуждался. Полицейский уперся в дверь ладонью и смотрел в проем с расстояния вытянутой руки, как будто ожидал удара кулаком. Но тоже отлетел назад, закрывая глаза руками и завывая от боли. И снова все выглядело так, будто имел место удар, хотя Кроу точно знал, что констебля никто не бил.

Балби с Кроу переглянулись, после чего инспектор, как и положено, произвел вполне логичные для профессионального полицейского действия – наклонился к Бриггсу и поинтересовался, все ли с ним в порядке. Увидев собственными глазами, как два человека уже отлетели от этой двери, будто им в лицо плеснули кипятком, Балби явно не торопился повторять их печальный опыт.

Между тем Кроу тянуло к окошку в двери. Бриггс захлопнул створку, отлетев назад, поэтому профессор снова осторожно открыл ее и заглянул внутрь.

Ариндон сидел посреди камеры на полу, скрестив ноги по-турецки, и улыбался ему. Нужно сказать, что улыбка эта была едва ли не самой широкой из всех, что Кроу видел за свою жизнь. За десять минут, пока они распивали чаи, мистер Ариндон, тиран собственной жены, спекулянт на черном рынке и записной остряк за стойкой бара, умудрился преодолеть воздействие седативных препаратов и сжевать свои губы вместе со значительной частью щек. На месте разрыва лицевых артерий образовались два фонтанчика крови, напоминавшие маленькие потоки лавы на склоне вулкана.

А что не успели уничтожить его зубы, сделали грязные ногти. Кожа на лице Ариндона полностью отсутствовала, за исключением нескольких небольших розовых лоскутков. Как-то, будучи в Италии, Кроу стал свидетелем того, как одна женщина в сердцах вывалила на голову мужчины миску спагетти болоньезе. Сейчас картина была примерно такой же.

Нормального человека немедленно стошнило бы уже от одного этого зрелища. Но Кроу, чувства которого были обострены до предела, приходилось бороться с собой не только потому, что он видел сырое мясо. Он слышал запах крови – соленый, железистый, с оригинальной глубокой ноткой, как у ростбифа, – и даже чувствовал ее на вкус, потому что на губы ему попадали мельчайшие невидимые капельки из жутковатых фонтанчиков, бивших из щек Ариндона.

Кроу сглотнул образовавшуюся во рту слюну и усилием воли постарался перестроить свои мысли на человеческий лад. Вероятно, перерождение было ближе, чем он думал.

Но у профессора были свои методы защиты. Существовала масса способов противостоять этому искушению, много вариантов, которые можно было бы предпочесть, чтобы не отвечать на этот странный голос, на этот вой, который сейчас звучал у него внутри, – эхо от эха того, кем он когда-то был и кем больше не хотел становиться. Он должен был что-то сказать, что-то человеческое. Ну разумеется – проявить заботу о пациенте.

– Вставайте, доктор, требуется ваша помощь, – произнес Кроу.

Психиатр, бледный, потный, натужно сглотнул и кивнул профессору, опираясь рукой о стену. К нему вернулась его профессиональная уравновешенность.

– Приготовьте шприц с успокаивающим, – сказал доктор одному из своих помощников, – и будьте готовы к потасовке.

Он открыл дверь и вместе с санитарами вошел внутрь. Резкий запах крови пробудил в Кроу прежний голод; это было словно притягательный аромат поджаривающегося на противне бекона. Его чувства раскалились докрасна; профессор мучительно искал слова, которые связали бы его с миром смертных. Мысленно Кроу уже несся куда-то в темноте, но его тело двигалось в совсем ином ритме: это была не однообразная полька человеческого бега, а чеканный топот четырех лап, звучавший как африканские барабаны или какой-то безумный джаз. Профессор чувствовал запахи летней ночи, слышал какие-то странные крики – это были не просто звуки, они уносились в такие регистры, где их не воспринимало ни одно человеческое ухо.

«Все хорошо, – сказал себе Кроу, – ты не позволишь этому проскользнуть». Но его взгляд неумолимо возвращался в комнату, где медик пытался остановить кровотечение и громко требовал принести ему ватные тампоны.

Кроу казалось, будто он слышит этот голос из-под воды, а время течет не так, как ему положено течь. «Верни себе человеческий облик, Эндамон, – говорил он себе, – вспомни дни на реке, лодку, бренчание банджо, смех девушек, когда все это ничего не значило, когда мясо было просто вкусной едой, когда правильная часть твоего “я” выходила на передний план». Мысли Кроу рассыпались; в нем поднимал голову зверь – точнее, тонул человек, несмотря на то что его человеческая натура искала, за что бы уцепиться, для того чтобы выползти из топкого болота чувств, засасывавших его все глубже.

В памяти Кроу всплыла фраза из кинофильма: «Упрямая плоть зверя неизменно возвращается».

Кто это сказал? Чарльз Лоутон в «Острове потерянных душ». Чарльз Лоутон – вот кто ему нужен. Холодный, высокомерный, невозмутимый, непоколебимый англичанин с киноэкрана; он может спокойно смотреть на ужасы и лишь пожимать плечами. Мимо Кроу проталкивались какие-то люди; некоторые тут же выбывали из строя, потому что их безудержно тошнило. Балби был внутри камеры; он шел, стараясь не упасть на скользкой от рвоты мягкой обивке пола.

– Боже мой, он прогрыз себе щеку насквозь! – сказал кто-то рядом с Кроу.

Позади послышался тихий звук. Обернувшись, Кроу увидел скорчившуюся на полу фигуру: Бриггс всхлипывал, закрыв глаза руками.

– Похоже, старина, вы проиграли шесть пенсов, – заметил ему Кроу.

Он вернулся.