Оборотень

Гюнтер Бейкер вел машину предельно осторожно. Не только потому, что он немец, а немцы, как известно, славятся своей аккуратностью. Внимательность и старание Гюнтера, которые он выказывал за рулем, объяснялись еще и тем, что дорога змеилась по узкому, опасному горному склону, а «фольксваген» был новеньким, купленным всего лишь на прошлой неделе.

Колючая изгородь военной базы «Реттунг»[1] осталась позади, и в смотровое стекло на горизонте стали видны городские постройки.

«…«Реттунг»! «Унзере Реттунг»!..»

— Черт возьми! — радостно воскликнул Бейкер. — А ведь это отличный заголовок для моего репортажа! Редактор будет доволен!..

Для душевного ликования у корреспондента местной газеты «Керц»[2] повод был. Гюнтер только что взял два интересных, по его мнению, интервью и нащелкал кучу удачных снимков. Командование «Реттунга» ответило на все его вопросы. Веселые американские парни симпатично улыбались в объектив, с удовольствием позируя немецкому журналисту. Еще бы! Ведь они приехали сюда «спасать Европу от красного быка», как гордо заявил Гюнтеру ракетный капитан, который умудрился сунуть свою квадратную физиономию почти во все фотокадры.

Бейкер даже улыбнулся, вспомнив старания капитана, который мало походил на спасителя. Конечно, вояку с пиратской мордой придется вырезать при монтаже — это чепуха. Сейчас Гюнтера Бейкера волновало совсем другое: какая судьба ждет вторую половину репортажа?

Улыбка исчезла с лица Бейкера. Перед глазами замелькали возбужденные лица женщин, которые потрясали кулаками и кричали: «Долой «Першинги»!

— Мы защищаем саму жизнь, а не отвлеченные идеи!.. — сказала репортеру седовласая фрау Хауф из палаточного городка. — Мы обязательно победим!.. Мы не уйдем отсюда, — и она окинула таким гордым взглядом ряды палаток, словно это были не Полотняные домики, а каменные бастионы.

Потом она ткнула пальцем в сторону плаца, где солдаты монтировали ядерную смерть, и добавила жестко:

— Не уйдем, пока они последнюю ракету не заберут отсюда обратно к себе, в Америку!.. Нас поддерживает весь город! Колбасники приносят нам сосиски, пекари — хлеб, аптекари — лекарства!

Бейкер хорошо знал фрау Хауф. Она была его соседкой по подъезду. К тому же — добропорядочной соседкой, к которой можно было запросто обратиться с какой-нибудь просьбой. Эта «милейшая фрау Хауф» научила жену Гюнтера варить знаменитый суп из бычьих хвостов, который всегда готовят в старых немецких семьях на праздники. И вдруг — такой поворот! Глаза «милейшей» метали молнии. Бейкер даже провел левой ладонью по лицу, стараясь отогнать вставшее перед его мысленным зрением искаженное гневом лицо фрау Хауф.

Да, Гюнтер Бейкер пока положительно не знал, что делать с этой частью репортажа. Гармония не складывалась. Одно съедало другое. Подобных противоречий в статьях редактор не любил. К тому же, честно говоря, корреспондента «Керц» и самого покоробила эта картина у ворот «Реттунга». Гюнтер не узнавал обычно спокойных и выдержанных немок. Они ложились в пыль перед колесами автотягачей с опознавательными знаками американской армии. Они подходили к колючей ограде и громко скандировали: «Янки — домой!» Словом, они доставляли немало хлопот как военному персоналу, так и местной полиции. От магнитофонной записи и фотопленки, которые добыл Бейкер в этой заварухе, сильно отдавало коммунистической пропагандой. Ясно, что шефу это будет как кость в горле.

В таком вот напряженном размышлении Гюнтер проехал уже более половины дороги, когда позади, раскатисто захлестнув окрестность, раздался гулкий взрыв. Выскочив из машины, журналист невольно глянул в сторону базы. За изгородью на плацу, который просматривался со всех сторон, он увидел полыхавший фонтан огня, на фоне которого метались маленькие, как муравьи, фигурки солдат.

Профессиональное чутье заставило Бейкера повернуть «фольксваген» назад…

Потом все происходило, как в кинобоевике. Все бежало, мчалось, летело. Оглушая сиренами и слепя «мигалками», из города к месту происшествия спешили медицинские, пожарные и полицейские машины. Вместе с ними Гюнтер попытался было прорваться на территорию базы. Но увы!

— Никаких репортеров! — заорал тот самый капитан, который только что мозолил глаза Бейкеру, а теперь будто бы видел его впервые.

Бравые и недавно еще столь добродушные ребята из Штатов отсекли и окружили машину корреспондента. Не успел Гюнтер рта раскрыть, как эти вояки, злые как черти, угрожающе ощерились на его удостоверение дулами автоматов.

Поняв тщетность попыток проникнуть на базу, Бейкер, сделав издали несколько фотоснимков, ретировался. Конечно, ему было жаль, что не удалось заполучить подробностей катастрофы, но времени оставалось в обрез. Обещанный еще во вчерашнем номере репортаж должен выйти в срок.

Репортаж редактору понравился. Вымарав несколько «очень резких», по его мнению, фраз, он, от удовольствия цокнув языком и ударив автора ладонью в ключицу, высказал комплимент:

— Такое пошло бы и для «Шпигеля»![3]

Эту фразу он произносил лишь тогда, когда сотрудник приносил ему и впрямь находку.

Окрыленный Гюнтер рассыпал перед шефом веер фотографий. Снимки редактору тоже понравились. Но серию последних, на которых Бейкер запечатлел сенсационные сцены тушения пожара, шеф отложил.

— Мы — не «Шпигель», — сказал он, — чтобы печатать все, что происходит. Наша «свечка» озаряет избранные уголки. — И пояснил: — Чересчур много закипело страстей вокруг истории с этим взрывом. Когда много шума, это для нас уже не «фитиль»! И потом мы работаем на приличного немца. А твои столпотворительные кадры кое-кому вряд ли придутся по душе.

Гюнтер, не очень-то согласный с доводами редактора, хотел возразить, но тот с таким подкупающим вздохом вернул ему снимки, так сочувственно пропел: «На, убери. Возможно, они тебе когда-нибудь пригодятся», — что репортер молча забрал свою фотопродукцию. Он хотел было уже откланяться, когда на столе редактора затрещал телефонный аппарат. Шеф поднял трубку.

— Да, это редактор Флик… Кто?.. Здесь… Хорошо, — он жестом остановил Гюнтера, продолжая диалог с невидимым собеседником. — Он? Был… Да, да… Здесь… Хорошо. Будем ждать… — И положил трубку.

Бейкер ничего не понял из обрывков телефонных фраз, но что-то его взволновало. Он не мог еще догадаться, о чем шла речь, но, судя по тому, как менялось в ходе разговора выражение лица Флика, настроение шефа сильно испортилось, и причиной того, видимо, был он, Гюнтер. Иначе почему же такой разочарованной гримасой наградил его редактор? Почему так холодно, четко, словно высекая из кремня железом каждое слово, шеф отчеканил:

— Сейчас сюда… через несколько минут… приедут из… — он сделал паузу, подыскивая слова, означающие это «из», но, так и не найдя подходящего определения, продолжил: — Из одного… Из одной организации! Ты им должен показать свои фотографии. В том числе и эти последние, что я тебе вернул…

— Ничего я не должен! Что еще за организация?! — амбициозно спросил Бейкер, но Флик сухо прервал его:

— Гюнтер, умоляю: веди себя с ними покорректнее. И — без эмоций. Мы — не «Шпигель»…

Наступило тягостное молчание. Шеф ходил от стола к окну, и его туфли стучали, как метроном. Гюнтер делал вид, что заинтересованно рассматривает на стене кабинета портрет августинского монаха Мартина Лютера, который он видел уже не менее сотни раз.

Наконец в коридоре послышались бодрые шаги, дверь распахнулась, и в кабинет стремительно влетели двое в штатском. Один из них выкрикнул:

— Хэллоу, господин Флик! Это мы.

Бейкер готов был поклясться, что все это было сказано на чистом берлинском диалекте, если не считать чужеродного «хэллоу», пришитого к безупречно-немецкой фразе белыми нитками.

Всю ночь Гюнтер не спал. Лежал и глядел в темноте в потолок. У него никак не укладывалось в голове, почему он, добропорядочный газетчик, вызвал вдруг столько холода у шефа, который даже после ухода тех двух молодчиков не потеплел к подчиненному. Отчего переменилось к нему отношение «папаши Флика»? Почему так скрупулезно, через лупу, рассматривал один из штатских (видимо, старший) его фотоснимки с военной базы? И что за тон был у этого субъекта!? Он изъяснялся так бесцеремонно, словно Бейкер был нашкодившей кошкой:

— Как вы очутились на «Реттунге»?.. Вы знали, что будет пожар?.. Не знали?.. А подумайте!..

И совсем нелепым был последний вопрос:

— А вы не привозили с собой этого генерала?

Наглый собеседник подпихнул под нос репортеру один из его же снимков. Гюнтер вгляделся в фото. На фоне полыхающего зарева и столба дыма у ворот базы стоял генерал в американской форме и наблюдал за суматохой.

— Что, не узнаешь? — ухмыльнулся молчавший до сих пор второй из пришельцев.

Этот неожиданный неуважительный переход на «ты» прозвенел как пощечина и окончательно поставил Бейкера в тупик. Он так и не понял, какое отношение к нему может иметь этот генерал с пятью звездами, которого он действительно заметил краем глаза в той сумятице, что поднялась у военного городка после взрыва.

Допрос закончился неожиданно. Незваные гости так же стремительно, как пришли, удалились, оставив Гюнтера Бейкера в полном недоумении. В довершение всего Флик весьма холодно попрощался с ним и, даже не пожелав спокойной ночи, сказал:

— Вот что бывает, когда люди делают больше того, что им велено.

Утром с тяжелой от бессонницы головой Гюнтер решил пойти к своему влиятельному другу Вольфгангу Дорнье. Этот Дорнье действительно был незаурядной особой. Чтобы подтвердить сей постулат, достаточно упомянуть, что он, француз по отцу, занимал в немецком городке пост комиссара полицейпрезидиума.

Однако войдя в кабинет Дорнье (секретарша не остановила Бейкера, ибо знала, что он вхож сюда в любое время), Гюнтер застал там такую тревожную обстановку, что можно было подумать о внезапно начавшейся осаде города неприятелем. Начальник полиции стоял у карты, очерчивая указкой решительные круги. Сходство картины с военным совещанием подчеркивалось еще и тем, что Вольфганг в разговоре с подчиненными оперировал словами: «генерал», «офицеры», «солдаты», «боевая тревога», «диверсия». Голос его звучал сосредоточенно и напряженно, совсем не так, как на рядовых оперативных занятиях.

Решив, что здесь идут серьезные учения и что момент визита выбран неудачно, Гюнтер, извинительно кивнув головой, хотел было уйти, но Дорнье, подбежав к нему, дружески взял его за локоть и, усаживая в кресло, сказал:

— Подожди, я заканчиваю…

Ждать и верно пришлось недолго. Через минуту-другую кабинет опустел, и Дорнье, сменив деловое выражение на приветливую улыбку, заговорил певучим басом:

— Старина! Тут у нас такое творится! Можно подумать о конце света! Представь-ка: на военную базу «Реттунг» заявляется пятизвездный генерал из Америки, и никто не знает — как! Не на вертолете! Не на машине! Даже без адъютанта! На базе только что взорвалась ракета. Трагический случай! И тут — он! Внезапно! Ты знаешь, что такое приезд пятизвездного генерала в какой-то маленький дивизион?

Гюнтер Бейкер, онемев, слушал друга. Он начинал понимать, что генерал, о котором говорил Вольфганг, и тот, следы которого разыскивали люди в штатском, — одно и то же лицо. Но главное было даже не в этом. Рассказ Дорнье смахивал на выдумку, на легенду, на анекдот.

Оказывается, генерал появился на площадке, где бушевало пламя, в самый разгар пожара. Сначала он молча и мрачно смотрел на суматоху. Когда пожар был ликвидирован, он неестественно жестикулируя, срывающимся, крикливым голосом приказал срочно размонтировать все ракеты, запаковать их в контейнеры и вывезти с базы. Потом генерал, пританцовывая, словно в ногах у него были пружины, вышел через проходную и исчез так же внезапно, как появился.

Дальше шла сплошная мистика. Да-да! Охрана в воротах базы клялась небесами, что видела, как генерал испарился, а на его месте очутился… мальчишка!

О странном распоряжении генерала сразу же доложили высшему командованию. И вот что выяснилось: никто из генералитета США на «Реттунг» не выезжал и даже не собирался. Военная контрразведка определила портретное сходство визитера с одним лицом, занимавшим высокий пост в командовании европейскими силами НАТО. Но этого лица в данный момент вообще не было в Европе, потому что оно вот уже неделю отдыхает на калифорнийской вилле. Отсюда можно сделать вывод: если это не операция вражеской разведки, то очередная выходка террористов. Вот почему Дорнье получил приказ заняться поимкой псевдогенерала.

— Представляешь, Гюнтер, я буду ловить нечистую силу! — Дорнье расхохотался, но сразу посерьезнел. — А вообще, мне не до смеха. Этот чертов генерал все-таки существует. Вот он!

И Вольфганг, вытащив из кармана пачку фотокопий, положил одну из них перед Бейкером, который тут же узнал фрагмент злополучного снимка, которым интересовалась пара вчерашних посетителей в кабинете Флика. Фотография генерала вдруг стала расплываться перед глазами Гюнтера, потом она заволоклась какой-то белесой пеленой, и… лучший репортер газеты «Керц» сполз по гладкой кожаной подушке кресла на исшарканный ногами полицейских ковер.

Он очнулся с мокрой салфеткой на голове. Дорнье испуганно смотрел на друга, склонившись над ним со стаканом воды:

— Послушай, старина, у тебя совсем скверный вид? Ты болен? У тебя что-то случилось? Сейчас я вызову доктора…

Он уже потянулся к звонку, но Бейкер решительно запротестовал:

— Нет-нет, не надо доктора!

— Но в чем тогда дело? Говори!

И Гюнтер, поднявшись, поведал свою историю. Дорнье, выслушав его, задумался.

— Да-а, — протянул он. — Видимо, дело закрутилось не на шутку. Эти ребятки, — он понизил голос почти до шепота, — из военной разведки. Они у меня тоже были…

В этот момент раздался телефонный звонок. Дорнье взял трубку.

— Слушаю.

И по мере того, как комиссар полиции внимал говорившему на другом конце провода, лицо его становилось все серьезнее. Наконец он бросил в трубку тоном приказа:

— Не теряйте его из виду! Я еду к вам!

Он повернулся к Гюнтеру:

— Кажется, напали на след. — И предложил: — Хочешь, поедем? Заодно освежишься на воздухе.

Бейкера еще поташнивало, но голова уже перестала кружиться, и он согласился. Да и могло ли быть иначе! Репортер и при смерти — репортер. Поэтому, не отставая от Дорнье, он спешно выскочил к машине, дежурившей у входа в полицейпрезидиум.

Вольфганг нетерпеливо газанул, и машина с места взяла приличную скорость.

По городу, где движение было интенсивным, они ехали молча. Только раз, задержавшись на рубеже светофора, Вольфганг, сжав баранку, с досадой зыкнул на краснеющий глаз:

— Еще тебя тут не хватало!

Вырвавшись из сетей уличных переходов и перекрестков на скоростную загородную трассу, машина помчалась стрелой. Справа и слева затанцевали в веселых хороводах березы и сосны. И на эту зеленую лесную круговерть сверху, с белых-белых облаков, сыпался золотой дождь лучей.

Почин лета, как называют в народе июнь, выдался в этом году теплым и ласковым. Природа манила человека на отдых. Дорнье уже собирался было ехать в родной Эльзас, на землю предков. Но, пока о лжегенерале не будет распутано, об отпускной благодати не может быть и речи…

Минут через двадцать пять бешеной скорости подъехали к реке. К машине подскочил прятавшийся в кустах сотрудник полиции.

— Вон торчит!

И полицейский указал на берег, где маячил с удочкой полный, лет сорока пяти, крепкого телосложения мужчина. Несмотря на жару, он был в костюме с галстуком, в шляпе и больших темных очках. Брюки закатаны до колен, ноги — босые. Рядом, на пологой лужайке, стоял «мерседес-бенц». Всем своим видом рыбак являл на речном берегу полную нелепицу и напоминал скорее персонаж из какой-то кинокомедии, нежели истинного гражданина ФРГ.

— Я с ним говорил. Очень подозрительный тип. Назвался… — тут полицейский произнес имя известного поэта.

— Да? — удивился Дорнье. — Но ведь тот худенький! Я же был десять лет назад на его творческом вечере. Помнится, был он на вид довольно щуплым, хотя стихи и впрямь тронули душу.

— Ну вот! — торжествующе осклабился полицейский. — Я тоже подумал, что врет. Будем брать?

По знаку коллеги из кустов вышли еще два сотрудника полиции.

— Погодите, — остановил их пыл Дорнье. — Не надо спешить, — и стал внимательно разглядывать рыболова. — Вы пока будьте начеку, а мы с Бейкером побеседуем с этим «поэтом».

Друзья спустились по склону берега к рыболову и, остановившись рядом, стали наблюдать за его действиями. Тот даже не обратил на них внимания. Оба сразу же отметили, что рыболов перед ними аховый или вообще никакой. Достав из банки длинного и жирного червя, он цеплял его крючком за середину и неуклюже, подняв фонтан брызг, забрасывал леску метра на полтора от берега. Подождав пару минут, он вытаскивал удочку из воды, снимал с крючка червя, нацеплял другого и так же шумно и неловко вновь закидывал леску в воду.

«Странно, почему он еще ни разу не поймал себя за штаны?» — подумал про себя Бейкер.

Когда горе-рыбак проделал комическую операцию в десятый раз, рыбацкое сердце Вольфганга не вынесло:

— Послушайте, — с укором произнес он. — Так вы никогда ничего поймать не сможете! — В голосе Дорнье было столько обиды и переживания, что чудак-рыболов встрепенулся, по-птичьи склонив голову набок, взглянул на друзей и искренне удивился:

— Неужели?

— «Неужели», «неужели», — передразнил его Дорнье. — Дайте-ка вашу снасть! — скорее потребовал, чем попросил он и протянул руку.

— Пожалуйста, — согласился мужчина и, отдав удочку, вынул из кармана платок. Сняв шляпу, он вытер вспаренную лысину.

Дорнье выбрал в банке небольшого червя, насадил его на крючок по всем правилам рыбацкого искусства — «за воротник» — и, поплевав на наживку, ловко забросил ее далеко от берега, чем вызвал бурное восхищение незнакомца.

— Стойте тихо, — шикнул комиссар полиции, подавая удилище. А как потянет, тащите. Сначала подсекайте. Ясно?

Незнакомец благодарно улыбнулся и, молча кивнув головой, вдруг полез в карман за записной книжкой. Положив удилище на землю, он принялся что-то записывать. В этот момент поплавок дернулся и поплыл, приплясывая по воде. Рыбачий инстинкт у Дорнье сработал мгновенно — и гладью реки, сверкнув, взлетела серебристая плотвичка. Она была по воздуху транспортирована прямо на берег, под ноги хозяина удилища. Тот быстро содрал с головы шляпу и накрыл ею плотву, как пойманную птицу. Сверкая люминисцентной лысиной, он, довольный, сказал:

— Я теперь понял, как ее ловить, хитрющую. Спасибо за науку! — И он с благодарностью потряс зажатую в своей потной ладони руку полицейского комиссара.

— Пожалуйста, — ответил Дорнье. — Для меня это пройденный этап — плотва. Вот голавль — это другое дело!

— А вы тоже приехали ловить? — спросил незнакомец.

Бейкер, который во время рыбацкого урока успел внимательно изучить незнакомца, ответил:

— Да, мы тоже ловить… Только другую рыбку.

— А… — так ничего и не поняв, сказал незнакомец.

Друзья простились с рыболовом и поднялись к ожидавшим их блюстителям порядка.

— Выяснили? — спросил нетерпеливо полицейский.

— Выяснил, — грустно ответил Дорнье.

— Будем брать?

— Нет.

— Почему?

— Это действительно поэт. — Дорнье усмехнулся. — Я еле узнал его. Располнел за последние годы. Слава, она вместе с повышенными гонорарами, увы, приносит и жировые отложения…

— Не может быть! — Сотрудник от удивления вскинул голову. — Да вы только взгляните! — И он показал фотографию генерала: — Лица — как две капли!..

— Вам надо было в данном случае не на лица смотреть, а на ноги.

— На ноги?!!

— Представьте себе. В ориентировке, что лежит у вас в кармане, об этом сказано. У лжегенерала размер следа ботинок номера на три меньше, чем у этого…

И довольный, что ошарашил подчиненного таким тонким открытием, Вольфганг спросил:

— Понятно?

— Понятно, — согласился полицейский и посмотрел на известного поэта с такой грустью, с какой смотрит лисица на свернувшегося ежа.

За три дня город превратился в растревоженный улей. Несмотря на все усилия «медных касок» и городских властей, кое-что о катастрофе на «Реттунге» проникло в большую прессу. Поговаривали о серьезных последствиях взрыва, и, хотя военное ведомство опубликовало официальное сообщение, которое заканчивалось словами: «Жертв нет», — жители города говорили другое: «У нас всегда жертв нет. Там где-то — есть, а у нас нет!» — И при этом ехидно ухмылялись.

Так или иначе скандал получил мировую огласку, а заштатный городок неожиданно приобрел мировую известность. Со всех сторон к «Реттунгу» ехали корреспонденты. Сильно активизировалось движение против дальнейшего размещения в стране «Першингов». В ландтаг и бундестаг поступали запросы избирателей, которые требовали гарантий от несчастных случаев, связанных с американскими «подарками», имеющими свойство «самовозгораться», как выразился один из военачальников на пресс-конференции. На фоне всего этого выступление Гюнтера Бейкера с репортажем выглядело далеко не безукоризненно. Тем более, что в газете была напечатана только первая часть репортажа.

И фотографии веселых американцев, и заголовок, да и весь текст, отредактированный Фликом, силились убедить читателей, что на военной базе, рядом с их жилищами, поселились ангелы-хранители с рождественскими пирогами, а не военный персонал с «Першингами», в которых — опасная для мира ядерная начинка.

Правда, «Керц» пообещала вторую часть репортажа своего корреспондента дать в ближайшее время. Но это мало утешало Бейкера. Он чувствовал на себе презрительные взгляды знакомых. И Гюнтер был уверен, что встреться сейчас ему в подъезде фрау Хауф, она вопреки своему воспитанию, пожалуй, с ним не поздоровается.

Словом, лучший репортер прессы «для приличного немца» чувствовал себя в каком-то подвешенном состоянии. Дома он еще раз неожиданно потерял сознание. Боясь, как бы подобные обмороки не стали системой, он позвонил Флику и, заявив, что плохо себя чувствует, выпросил себе выходной, чтоб уехать к жене в деревню, где та отдыхала у зятя с дочерью.

Когда вдали показался небольшой альпийский домик из серого камня с балкончиком, где за деревянной оградой цвели герани, Гюнтер облегченно вздохнул: сюда не докатятся бури страстей, что не давали ему покоя в последние дни! Первым, кто встретил желанного гостя, был, разумеется, его любимый внук Отто. Радостно замахав ручонками, он с детской непосредственностью надул щеки и стал подражать звукам автомобильного клаксона. А затем бросился на шею «гроссфатеру».

И тут из дверей выплыла целая процессия. Оказывается, Бейкера ждали. Он не сразу догадался, что этот сюрприз ему сделал Вольфганг, позвонивший на хутор Вейлер и предупредивший, что «гроссфатер» отправился к своим.

Впереди всех с подносом, наполненным дарами природы, шествовала дочка Эльза в национальном костюме, в высокой шляпе, убранной цветами. За ней — фрау Бейкер. В белой кофте с рукавами, отделанными рюшем, и с крошкой Мартой на руках, она была похожа на мадонну. Завершал процессию зять-фермер Ганс Кригер, жилистый, загорелый, в черном праздничном костюме и при шляпе, но в то же время в рабочем полосатом фартуке. Этой смесью одежд он хотел подчеркнуть, что хозяин и в праздник помнит о трудах праведных.

День и ночь пролетели как два часа. Когда на утро Гюнтер Бейкер сел за прощальный завтрак, он с горечью подумал, что зря не выпросил у шефа целую неделю. Ведь он так и не сходил в альпийский лес за грибами. А что это за отпуск, если он прошел без сбора «лесного мяса».

Под конец настроение ему испортила такая сцена. Отто после завтрака, играя, прицелился из автомата в Марту. И та инстинктивно заплакала. «Черт побери! — подумал Гюнтер. — Что это за игрушки придумали мы для детей!» И тут же мысли его вернулись к военной базе «Реттунг» и скандалу вокруг этого форпоста «спокойствия нации».

И все-таки Бейкер ехал с хутора новым человеком. Сельский ландшафт, свежий воздух, тишина, общение с родней, а главное — с внучатами, смыли нервную расшатанность.

Однако «бальзам для души», как называл Гюнтер деревенские впечатления, мгновенно улетучился, едва репортер явился к редактору.

Перебирая на столе бумаги, Флик увлеченно и весело насвистывал мелодию бывшего гимна: «Германия, Германия — превыше всего!» Увидев вошедшего сотрудника, шеф сотворил на широком круглом лице любезную улыбку. Правда, тонкие его губы, из которых вылетал печальной памяти мотивчик, мало располагали к любезности.

Бейкер даже вздрогнул. Он будто впервые увидел шефа. И как это раньше он не замечал, что за маской «доброго папаши Флика» скрывается человек, сочувствующий тем, кто, казалось, безвозвратно канул в Лету.

Гюнтеру даже показалось, что время остановилось и потекло вспять, к эпохе коричневых. Он явственно услышал, что насвистывание позорного напева не только не прекратилось, а даже сделалось более подчеркнутым. «Что случилось? Почему неонацисты так осмелели?» — подумал Бейкер. Он вспомнил, как еще недавно вынужден был уйти в отставку даже такой человек, как генерал Ралль, когда его уличили в дружбе с расистами. А сегодня какой-то Флик не боится признаться, что расистские проповеди ему по сердцу.

А Флик между тем уже двигался к нему, широко раскинув руки. Казалось, он соскучился по коллеге и был безмерно счастлив увидеть его снова. Он так и высказался:

— О, Гюнтер! Я страшно рад!

Плотно прикрыв дверь кабинета и крикнув в приемную секретарше: «Я занят на двадцать минут!», Флик усадил Бейкера напротив себя и с деловым видом заговорил:

— О, как ты мне нужен! Я устал здесь от телефонных звонков. Все звонят. Даже позвонил вчера наш депутат, господин Мюллер. Все ждут продолжения твоего репортажа. А тебя нет! Представляешь?.. — Он развел руками, показывая, как ему трудно и невозможно жить без журналиста Гюнтера Бейкера.

— Но у вас же есть вторая часть репортажа! — настороженно подсказал шефу Гюнтер.

— Да! Да! Есть! Но! Время течет, все изменяется, — вот в чем я согласен с марксистами! Что было новым вчера, сегодня устарело. Наша «свечка» обязана озарять жизнь сегодняшнюю и даже немного завтрашнюю. Закон газетного дела! Разве ты забыл? Тут, пока тебя не было, появились новые факты. Есть даже сугубо секретные сведения… И мы должны поведать о них читателям!..

— Секретные сведения? — удивился Бейкер. — С каких это пор наша газета стала оповещать подписчиков о государственных секретах?.. Ведь, я надеюсь, речь идет не о девичьих секретах…

— Ты остроумен и догадлив, — похвалил Флик. — Так вот: об этом секрете нам разрешили писать оттуда, — редактор поднял палец, — сверху. Ты не волнуйся. Я все беру на себя…

— В чем же секрет?

— А-а, ты только послушай! — Флик даже вскочил со стула. — Пожар на базе — дело рук красных.

— Поймали шпиона? — с нарочитой иронией изумился Гюнтер.

— Нет. Пока не поймали. Но обязательно поймают!

— Как же я буду писать о шпионской деятельности, не имея фактов. Это называется «уткой»! Не так ли вы всегда мне говорили об этом.

— Утка, благословленная сверху, — это уже гусь, — осклабился Флик. — Надо писать так, чтоб все поверили. Конечно, я мог бы отдать этот материал другому, но у тебя, Гюнтер, это лучше получится. Читатель тебя боготворит!

— Особенно после публикации первой части репортажа, — горько пошутил Бейкер. — Нет, я не буду высасывать сенсацию из пальца.

— Ну, ну, Бейкер! Зачем же «из пальца»?.. Я подскажу тебе, как это сделать. В интервью с этими… из палаточного городка ты мог бы ввернуть фразу о том, что у редакции есть некоторые данные об агенте русской разведки…

Флик достал из стола увеличенный фотофрагмент бейкеровского снимка, на котором красовался злополучный генерал:

— Вот он. Мы напечатаем этот портрет рядом с твоим репортажем и дадим к нему подпись: «Не этот ли маскарадный генерал — агент Москвы?»

Видя, что на Гюнтера такой поворот разговора не произвел впечатления, редактор заторопился:

— Нет, это не я придумал. Это — так! Его уже ищет полиция. Не веришь — позвони в полицейпрезидиум. Там скажут тебе…

— Ничего мне не надо говорить. Я и так знаю.

— Знаешь? — Глаза Флика расширились.

И Бейкер рассказал шефу о посещении Дорнье.

— Вот и отлично, что комиссар полиции — твой друг! — воскликнул Флик. — Ты сможешь сослаться на него. Надеюсь, он не откажется… Давай! Пиши скорее!

Редактор хлопнул Гюнтера по плечу и подал ему со стола хвост его репортажа со следами правки.

— Сколько тебе нужно времени?

— Неделю.

— Это долго. Три дня, не более!

— Хорошо, три, — машинально сказал Бейкер, думая о чем-то своем.

В душе Гюнтера творилось невероятное. Ее раздирали противоречия. Получив задание Флика и нисколько не веря в осуществление этого задания, журналист побрел опять к своему влиятельному другу. Так уж устроен человек, что в трудную минуту он ищет сочувствия у близких по духу. Но на сей раз визит, к Дорнье не принес Бейкеру облегчения. Наоборот, он только увеличил душевное смятение репортера.

Не успел Гюнтер перешагнуть порог резиденции Дорнье, как к нему подбежала секретарша и, схватив его за руку, буквально потащила к дверям кабинета:

— Господин Бейкер! Проходите. Вас уже два часа разыскивает господин комиссар полиции…

Дорнье разговаривал с кем-то по телефону и горячо при этом оправдывался. Когда он положил трубку, Гюнтера поразило расстроенное лицо Вольфганга.

— Черт побери! — стукнул в сердцах по столу комиссар. — Не дотянешь до пенсии! И какой идиот придумал поставить возле нашего города этот «Реттунг»? И еще этот пожар! Не могли подождать с ним, пока я уйду в отставку!.. «Наше спасение!» — он иронически усмехнулся. — И как тебе пришло в голову назвать эту американскую компанию убийц нашим спасением?

Дорнье в отчаянии обхватил голову руками, потом, словно очнувшись, спросил:

— Что у тебя нового?

Бейкер рассказал ему о разговоре с Фликом и о полученном задании.

— Вот-вот! И я тебя искал по этому же поводу! Люди должны знать полную правду обо всем, что делается у ворот и внутри «Реттунга». А то ведь черт знает что творится! Сейчас звонил мой шеф из Бонна. Он намекнул, что меня могут снять с работы, если мои люди не нападут на след тайного генерала. А главное — страшно был недоволен тем, что я либеральничаю с активистами из палаточного городка. Он так и выразился: «Не понимаю, почему до сих пор никто из них не арестован, хотя есть благоприятный повод в связи с пожаром на базе…». Ты там был. Будь добр, напиши правду, все, как есть. Я тебе верю и буду ссылаться на твой материал…

Словом, Бейкер ушел от Дорнье не только не успокоенным, а вконец озадаченным.

Остаток этого дня он просидел над новым вариантом репортажа, что обернулось для автора настоящим профессиональным кошмаром. Конфиденциальные слухи о причастности к пожару на базе русского шпиона, переодетого в форму пятизвездного генерала, никак не влезали в текст интервью с палаточниками.

Он испробовал все приемы многолетнего журналистского опыта, чтобы подогнать к старым фактам новую версию. Туманный намек не получился. Форма анонимного допроса, который приводил бы к логическому выводу: «шпион из Москвы устроил диверсию», — тоже не склеивалась. Он подавал факт сразу, делал из него сенсацию в середине материала, потом пробовал прибегнуть к эффектной концовке с риторическим вопросом. Все бесполезно! Фальшь, накладываемая на живую речь, шедшую от гневного честного сердца, отскакивала шелухой, скатывалась прочь, плавала на поверхности. Впервые Гюнтер не верил тому, что писал. И ложь проступала, как жирное пятно нефти на белых брюках. Ложь, ложь, ложь!!!

Так прошла ночь и еще один день, к концу которого он уже хотел позвонить Флику и отказаться от задания. Но Флик вдруг позвонил сам. Позвонил и категорическим тоном просил срочно приехать в редакцию. В надежде, что в политическом климате опять что-то изменилось и писать репортаж не нужно, Бейкер погнал «фольксваген» по вечернему городку.

Когда Гюнтер вошел в кабинет шефа, к нему подскочили двое уже знакомых типов из «военной разведки». С милыми улыбками была изложена просьба снять отпечатки его пальцев. Бейкер, возмутившись, отказался от унизительной процедуры, но тут вышел из-за стола шеф, заюлил вокруг Бейкера, обнял его и, по-лисьи заглядывая в глаза, заговорил:

— Будь благоразумен, Гюнтер! Мы должны помочь поймать русского шпиона! Надо быть патриотом, Бейкер! Тут рука Москвы — это ясно…

— Зачем же делать отпечатки с моих пальцев, если известно, что здесь рука Москвы? — резонно спросил Бейкер.

Флик побагровел, потом разразился тирадой:

— Твои отпечатки нужны, чтобы отвести от тебя подозрение. Они заботятся о твоем престиже и престиже нашей газеты. Ты понимаешь? Мне уже звонил наш депутат из ландтага. Он недоволен! И вообще, Бейкер, не надо быть капризной фрау, которой безразлична судьба родины, лишь бы пошуметь и обратить на себя внимание. Мы, немцы…

И Флик выплеснул весь арсенал патриотической демагогии.

Подавленный этим, Бейкер уже плохо соображал, что происходило дальше. Он машинально сел к столу, машинально дал намазать кончики своих пальцев мастикой. Но во время отвратительной процедуры испытал в душе такое чувство стыда и унижения, будто его раздели и выставили голым на всеобщее обозрение.

Вернувшись домой, он в отчаянии подбежал к бару и, налив большую дозу шнапса, залпом выпил его. Рухнув на диван и впав в состояние прострации, он никак не мог заснуть. Все усилия забыться только вызывали в нем чувство досады и тупой злобы. Не в силах больше бороться с собой, он бросился к столу, достал дневник, к которому не прикасался много лет, и… выплеснул эту змеиную злобу на бумагу.

— Вольфганг! Спаси меня!

— Гюнтер, на тебе лица нет! Что с тобой!

— Вольфганг, я — дерьмо. Перед тобой — дерьмо, которое не заслуживает…

— Успокойся, Гюнтер! Не надо так кричать на улице… Ты забыл, где мы находимся.

Они находились у подъезда полицейпрезидиума. Вольфганг только что вышел из машины. А Гюнтер ждал его здесь больше часа. Видя, что друг вне себя, Дорнье взял его под руку и повел к себе.

Однако главное волнение этого дня было впереди. В дверях навстречу им вырос дежурный и тревожно сообщил:

— Господин комиссар полиции, я должен предупредить, что к нам…

— Короче, Курт! — перебил Дорнье.

— У нас — комиссия из Центра.

— Так, — Вольфганг нахмурился. — Значит, уже приехали. Сколько их?

— Пока один. Генерал-инспектор! — значительно подчеркнул Курт.

— Да, — глубокомысленно изрек Дорнье и, повернувшись к Гюнтеру, сказал: — Ну что ж, пойдем вместе встречать высокого гостя!

Генерал был в кабинете Дорнье, о чем успела шепнуть секретарша. Дорнье и Бейкер вошли и подобострастно застыли: мундир высокого чина всегда сковывает почему-то стоящих перед ним. Дорнье, вытянувшись, стал докладывать генералу. Но тот повелительным жестом прервал доклад и указал на кресла:

— Сядьте!

Оба сели.

Генерал пронизывающим немигающим взглядом уставился на Бейкера, отчего Гюнтер ощутил внутри неприятный, зудящий холодок.

— Вы что здесь делаете, в полиции?

— Я журналист… э… Гюнтер Бейкер. Если нежелательно… я могу уйти…

И смущенный газетчик встал, намереваясь уйти.

— Останьтесь! Вы мне будете нужны, Гюнтер Бейкер, — остановил генерал и сразу перенес свой холодный колючий взгляд на Дорнье:

— Пока я был в вашем кабинете, здесь часто звонил телефон. Где вы находились все это время?!

Голос генерала звенел высоким тенором, был напыщенным и никак не вязался с его массивной внешностью. Этот парадокс производил странное впечатление, как маленький рост великого Наполеона.

— Я руководил операцией, господин генерал…

— Ло́вите шпиона-коммуниста! — с иронией резюмировал генерал.

— Да, — подтвердил Дорнье.

— И никак не можете его изловить, — с издевательством пропел генерал, неестественно дернувшись.

— Все силы нашей полиции брошены на это, — защитился Дорнье.

— Не умеете работать! — рассерженно стукнул по столу генерал и, опереточно покрутив рукой, строго спросил: — На каком основании вы отдали приказ об аресте нескольких активистов антивоенного движения из палаточной деревни?

— На основании пожара на базе. Есть подозрения, что поджог…

— Прекратите болтать ерунду! — петушино срываясь на верхах, резко перебил Дорнье генерал. — Это не так! Понимаете, какой будет скандал в ландтаге и даже в бундестаге?! Партия «зеленых» — это теперь сила! Вот журналист знает. Я думаю, он напишет обо всем этом!

— Мне позвонили от вас, из Бонна… — начал объяснять Дорнье, но генерал, не дав ему договорить, опять запетушился:

— Прекратите болтать! Я вас снимаю с должности! Сюда назначен новый комиссар полиции. Приготовьтесь сдать завтра дела!

И, сверкнув гневно глазами на Дорнье и Бейкера, он зашагал, пританцовывая, к выходу.

Вольфганг был в состоянии крайнего стресса. Можно было понять его состояние. Сколько лет карьеры — от рядового полицейского до комиссара полиции, полжизни отдано трудному делу, впереди — надежда уйти в отставку, на отдых с почестями, — и вдруг все рухнуло, полетело к чертям в один миг! Нелепо! Странно! Все прахом — и награды, и благодарности за безупречную службу!..

Гюнтер в эту минуту забыл о себе. «В руках генерала — судьба Вольфганга!» — сверкнуло в его сознании. И Бейкер решительно кинулся вслед уходящему грозному начальнику. В нем было желание остановить генерала, утихомирить его гнев, убедить, что он неправ по отношению к Дорнье, просить, молить за своего друга даже на коленях…

Почти в дверях уже он схватил уходившего генерала за рукав кителя, но… рука ощутила пустоту. Чувствуя, что инспектор сейчас уйдет и тогда все пропадет окончательно, Бейкер попытался удержать его за плечо и… в недоумении, граничащем со страхом, ощутил, как его рука прошла сквозь погон, материю кителя и, провалившись, уперлась в плечо, которое оказалось щуплым, костлявым, как у подростка, что никак не подходило к тучной генеральской фигуре.

Генерал резко повернулся и уставился на Бейкера немигающим взглядом, от которого журналист оцепенел. И вдруг мысль Бейкера озарилась догадкой. Он понял все! В одно мгновение! Гюнтер забежал вперед и, загородив собой выход, закричал:

— Стойте! Ни с места! — и к Дорнье: — Это он! — Потом — генералу: — Не вздумайте сопротивляться! Вы все равно не выйдете отсюда!

Дорнье, опомнившись, щелкнул предохранителем пистолета, подскочил к генералу.

— Руки вверх! — скомандовал он, направив на генерала оружие. — Ни с места!

Но генерал и не думал бежать, а тем более сопротивляться. Он засмеялся тонко и, как волшебник в сказке, прямо на глазах друзей превратился в невысокого, худощавого юношу лет двадцати.

— Поднимите руки! Повернитесь к стене! — скомандовал обретший состояние духа Дорнье.

Юноша повиновался.

— Гюнтер, пошарь у него в карманах…

Бейкер подошел к парню и провел рукой по джинсовому пустому карману.

— Оружия у меня нет! — заявил парень.

— Молчать! Без разговоров! Руки! — грозно скомандовал Дорнье.

— А я ведь пришел сам, — обиженно хмыкнул парень. — Ясам пришел, понимаете!? А вы: «Руки!», «К стене!»

— Ладно, опустите руки.

Опустив руки, парень отвернулся от стены, весело поглядел на Дорнье и Бейкера.

— Здорово я вас припугнул! — с мальчишеским восторгом высказался он и расхохотался, словно удачно разыграл своих школьных товарищей.

— Здорово, что и говорить, — согласился Дорнье дрожащим голосом, все еще находясь в состоянии потрясения. — Только это «здорово» закончится для тебя печально, — мрачно проговорил он, пряча пистолет.

Комиссар полиции сел к столу, трясущимися руками достал бланк протокола допроса и спросил:

— Имя?

Юноша усмехнулся:

— В полиции все начинается с формальностей. А я-то думал, что вы удивитесь и спросите, как я это делаю…

— Спросим, спросим, — строго заявил Дорнье. — Вот сейчас здесь ты нам все и расскажешь. — Дорнье подумал и вдруг усмехнулся. — Что ж, мы с моим другом Бейкером, пожалуй, готовы еще раз посмотреть твой фокус. Только давай без этих самых… без глупостей. А то! Сам понимаешь: в полиции не шутят!.. — Ну что ж ты? Мы ждем!

Юноша загнул подол рубашки. Под ней оказался широкий, похожий на корсет пояс. Отстегнув пояс, парень положил его на стол.

— Вот посмотрите!

По всей площади пояса, снаружи и изнутри, друзья увидели какие-то микросхемы, трубочки, кассеты с миниатюрными слайдами, кнопками и проводки.

— Это, — объяснил парень, — голографическое устройство. Надеюсь, вы знаете, что такое голография?

— Слышал, — ответил Дорнье.

— Читал, — сказал Бейкер.

— Слышать и читать о голографии — мало, — тоном лектора подхватил парень. — Вы видели выставку голографий старинного оружия и драгоценных камней? Это потрясающе! Полнейшая иллюзия, что перед вами лежат оригиналы. Так и хочется потрогать. Теперь полиции будет легче: с выставок не будут воровать ценности. Там будут только голограммы. Этого достаточно, чтобы получить высшее наслаждение и от произведений искусства! — Он мечтательно и восторженно замолчал.

— Ну, а твой секрет?

— Мой? — Парень очнулся и взял в руки пояс. — Вот это сложное голографическое устройство. Учтите: его я сделал сам. Правда, голографию изобрел не я. — Он усмехнулся. — К сожалению… Голографию изобрел англичанин Габор. Но он учел в своем методе лишь амплитуду и фазу световой волны. Вот почему его голограммы были черно-белыми. А у световой волны есть еще и длина, и поляризация. Наш глаз воспринимает длину и амплитуду… — Он глянул на Дорнье и спросил: — Я понятно объясняю?

— Давай, давай! — поощрил его комиссар полиции, слушавший задержанного с нескрываемым интересом.

— Длина связана с ощущением цветовой гаммы, амплитуда — с яркостью света. Так вот, советский ученый Денисюк открыл метод записи голограмм в толстослойных средах, прибавив длину волны. Голограммы стали многоцветными! А ученый из Тбилиси Какичашвили ввел в голографию последнюю характеристику — поляризацию света. Появилась круговая, объемная голография.

Парень опять взял в руки корсет:

— Вот здесь использованы все достижения голографии. И кое-что я придумал сам! — Он поднял палец вверх. — Вот фотографии моих персонажей. Вот миниатюрный лазер. А это — световоды. Питание — от полупроводников, а подзарядка — от теплоты моего тела. И все! — Он улыбнулся с профессиональным достоинством и спросил: — Вопросы есть?

Дорнье и Бейкер, ошеломленные, молчали. Как непохож был этот парень на нарушителя порядка, которого разыскивала полиция!

— Значит, пятизвездный американский генерал был ты?

— Да.

Допрос шел быстро, без препирательств. Самое интересное заключалось в том, что Дорнье ничего не записывал, а задержанный отвечал с такой готовностью, что казалось: собрались трое приятелей и задушевно беседуют.

— Ты можешь продемонстрировать здесь всю коллекцию своих голограмм? — спросил Бейкер.

— Пожалуйста! — Парень, пристегнув свое изобретение, стал демонстрировать.

Щелк! — и перед Дорнье и Бейкером стоял пятизвездный генерал.

Щелк! — теперь перед ними стоял уже знакомый проверяющий из Центра.

Щелк! — известная звезда эстрады.

Щелк! — карлик.

Глядя на эти стремительные превращения, Дорнье пришел в восторг и даже забыл о своем служебном положении. Персонажи менялись, как в сказочном калейдоскопе.

Щелк! — и друзьям улыбался Санта-Клаус.

Щелк! — и подняла ножку балерина.

Щелк! — и появился веселый, почесывающий в затылке крестьянин.

— Постой, постой! — вдруг остановил парня Бейкер. — А тебе не случалось выступать на карнавале?

— Один раз, в Кельне… — подтвердил парень и улыбнулся.

И журналист отчетливо вспомнил картину, так поразившую его на прошлой масленице, когда он гостил у приятеля в Кельне, ну, конечно, в Кельне!..

…Карнавальное шествие по улицам Кельна растянулось километров на пять. Вокруг «принца» и «принцессы» — правителей карнавала — ошалело безумствовала целая гвардия шутов, стараясь подтвердить написанный на транспаранте девиз: «Чем безумнее, тем лучше!»

Масок было много. Они пестрели в глазах и скоро наскучили Гюнтеру. Он уже хотел потащить своего приятеля в кнейпе, где подавали золотое пиво, откуда выходили люди, насытившись блинами, оладьями и прочими явствами. Но вдруг от Кельнского собора послышался такой гул восхищения, что Бейкер оглянулся в ту сторону. Громадная толпа масок, улюлюкая, катила по площади колымагу с помостом наверху. На помосте стоял веселый крестьянин. Пропев несколько куплетов, крестьянин вдруг прямо на глазах преобразился в гнома, потом в корову, а затем на его месте забил фонтан огня и воды, из которого вдруг вышла Красная Шапочка. Все это и вызывало бурный восторг публики. Гюнтер вместе со всеми раскрыл рот на такое чудо, решив, что это — новое достижение циркового искусства.

Карнавальная сценка на помосте и возникла в его памяти, когда он смотрел сеанс голографии…

— Тебе бы в цирке надо работать, — посоветовал Гюнтер.

— Я уже пробовал, — усмехнулся парень. — Выгнали. Кому-то из властей не понравился мой номер с генералами. Они ведь у меня цирковые, снятые на цветной кинопленке…

«Ах вот в чем дело!» — подумал Гюнтер, поняв теперь, почему оба голографических генерала неестественно дергались и пританцовывали.

— А ты хотел бы вернуться в цирк?

— Подожди! — перебил друга опомнившийся Дорнье. — Ему сначала придется о своих чудесах рассказать следователю, потом, возможно, суду, а уж потом, после вероятного отбытия наказания, можно и в цирк пойти.

— Вы хотите сказать, что меня посадят в тюрьму? — спросил парень, нахмурясь.

— Это решит суд, — ответил комиссар полиции.

Судя по всему, веселое представление кончилось, и слово взяло правосудие.

— Имя? — повторил свой первый вопрос Дорнье таким тоном, словно сейчас в этих четырех стенах не было ни задушевной беседы, ни лекции по голографии, ни восхищения слушателей талантом изобретателя.

— Карл, — хмуро ответил юноша.

— Дорнье записал имя и, подняв брови, усмехнулся:

— «Карл или Иисус?» — кажется, так сказал Конрад, когда пришел к власти. Верно, а, Гюнтер? — На Дорнье нашел игривый дух. Подмигнув Бейкеру, он продолжил допрос. — Фамилия твоя Маркс, конечно?

Карл глянул на Дорнье с неприязненным сожалением.

— Карл Брюдер! — отчеканил он, словно бросая вызов.

В тот же миг игривость Дорнье пропала. С лица его мгновенно сошла напускная маска. Прищурив синие глаза, комиссар полиции очень проницательно поглядел на допрашиваемого, словно он впервые заметил его, Карла Брюдера, молодого, увы, уже совершеннолетнего преступника. Какая-то энергия работала, видимо, в памяти Дорнье, выискивая в ее глубинах что-то очень важное, связанное с этим именем.

Бейкер удивился перемене, происшедшей с Дорнье. Комиссар полиции нервно побарабанил пальцами по листку допроса, на котором все еще стояло одно-единственное слово «Карл». Потом тихо, почти просительно поинтересовался:

— У тебя есть родители?

— А зачем вам знать о моих родителях? — тем же вызывающим тоном ответил Карл.

— Отец у тебя есть? — изменившимся голосом спросил Дорнье.

— Был. Не ваше дело! — Карла словно задели за больную струну. — Вы допрашивайте по существу!..

Дорнье задумался, потом встал и неожиданно заявил:

— Все! Допрос окончен! — И надавил на кнопку, вызывая конвой. — Уведите его, — приказал он вошедшим сотрудникам и, повернув голову к Бейкеру, как бы оправдываясь, проговорил: — Надо пообедать, я чертовски проголодался!

— Мсье, не забудьте взять к обеду французского вина! — язвительно выкрикнул уже от дверей Карл, услышав его слова насчет обеда. Задержанный явно хотел уязвить Дорнье намеком на его французское происхождение.

— Эльзасцы пьют в обед пиво, как и немцы, — спокойно, но громко отреагировал комиссар полиции, прежде чем за Карлом захлопнулась дверь.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросил у друга Гюнтер. — Ты действительно проголодался?

Дорнье рассеянно посмотрел на друга.

— Я… Я поеду, кажется, домой…

Если бы кто-нибудь мог проникнуть в эту ночь на квартиру комиссара полиции, старого холостяка Вольфганга Дорнье, он немало подивился бы. Отослав прислугу, мадам Жаклин, которая ничуть не удивилась неожиданному отпуску (у Дорнье и на дому частенько бывали ночные совещания), хозяин занавесил окна и открыл старый, покрытый пылью секретер. Из нижнего ящика он извлек тщательно завернутую в три слоя пергамента папку, на которой было начертано карандашом — «Письма».

Видимо, содержание папки было заветным, и к нему нечасто прикасалась человеческая рука. Электрический кофейник, который включил Дорнье, давно перекипел и автоматически выключился, а комиссар полиции в пижаме, обхватив обеими руками седеющую голову, читал аккуратно подшитые пожелтевшие листы — письма тех, кого уже не было на свете, но чьи образы всегда жили в его сердце.

Сначала шли Ее письма. У Нее было имя, но Дорнье никогда никому не называл этого имени. Даже про себя, шепотом, не произносил, словно боялся еще раз убить Ее, свою Любовь.

Последнее письмо было из Орадура. Она гостила там у тетушки. Больше писем не приходило. Ее не стало, как не стало и Орадура.

Дальше шла переписка отца с матерью, когда они были еще совсем молодыми. Дорнье благоговейно перелистал эти страницы, не читая, словно боялся неосторожным взглядом оскорбить те нежные чувства, которые были исповедально доверены бумаге.

И наконец он добрался до главного. Это было измятое и потертое письмо, нацарапанное каким-то составом коричневого цвета, весьма отдаленно напоминающем чернила. И лишь почерк с резкими пиками заглавных букв говорил, что автор и в лагере смерти остался несломленным. То была рука отца Дорнье, Жана Дорнье, участника движения Сопротивления, борца за свободу Франции.

Вольфганг взял лупу и, водя ею по выцветшим строчкам, еще раз вслух прочитал:

«…Сын мой, заклинаю тебя: если ты сможешь что-то сделать для человека по фамилии Брюдер, сделай, как будто бы ты это делаешь для меня…»

Вольфганг откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Да, человека, который принес ему письмо отца, звали Карлом Брюдером, точно так же, как этого молодого сопляка, который до смерти напугал сегодня комиссара полиции и которого Дорнье должен передать в руки правосудия.

И еще один человек не спал в эту ночь. Он сидел не в кресле, а на деревянной жесткой скамье, и не в роскошной квартире, а в камере-одиночке. Закусив до крови губу, Карл Брюдер думал о своей недлинной жизни.

С тех пор, как помнит себя Карл, жизнь оборачивалась к нему только несправедливой стороной. А так хотелось справедливости!

Хотелось, чтоб его хоть раз в жизни обнял отец. Но Карл даже не помнит его. Его, спившегося шахтера буроугольного карьера, взяли и увели из ночного ресторана, где он ударил по физиономии генерала, полезшего на глазах у всех к матери Карла, певичке и танцовщице «для всех». Мать вскоре тоже умерла, оставив Карлу английскую фарфоровую чашечку, колье с неподдельными камнями, подаренное ей отцом, когда тот был в силе и неплохо зарабатывал, да еще конверт с исповедью, из которой Карл и узнал историю с генералом.

Карлу хотелось также, чтоб из небытия выплыл образ его Деда, награжденного славой, а не забытого всеми, даже теми, за кого отдал тот свое здоровье, свое благосостояние и даже жизнь. Но деда давно нет, и Карл даже не знает, где могила деда. Ах, если б найти ее!

Узнику предварительной тюрьмы при полицейпрезидиуме еще страстно хотелось, чтобы люди поняли и самого его, Карла Брюдера, признали в нем незаурядную личность, увидели в нем талант изобретателя.

О, как ненавистна Карлу Брюдеру несправедливость! «Ну совершил человек, допустим, один отважный поступок, сыграл в кино удачно роль, спел на конкурсе одну хорошую песенку, написал книгу, и — на тебе! — слава ему, почет на всю жизнь. А ведь в жизни есть более талантливые и способные люди, только они не имеют возможности проявиться. Носят они в себе свой талант, и никому нет до них дела. А общество от этого теряет. Зароют талант на кладбище, так и не узнав, чего он стоил… Даже любят люди друг друга странно и дико. А все оттого, что не хотят понять друг друга. Живут в разобщенности мышления… Еще Эзоп сказал, что «словами» человек пользуется, чтобы скрыть за ними свою мысль». Ах, если б люди обменивались мыслями, а не словами! У нас не было бы тогда дутых авторитетов!»

И еще думал Карл о том, что человечество стоит на краю гибели и что погубят его, конечно же, генералы, которых он ненавидит с детства. «Почему так слепы люди? Разве они не видят, что военно-промышленный комплекс — вот могильщик всего живого на планете. Так не пора ли закопать самого могильщика!? Конечно, пора! Но что получается на деле? Стоит тебе поднять голос против этих губителей жизни, как тебе же подобные хватают тебя и бросают в камеру. Так погиб Ганс Брюдер… А в чем он был виноват? Разве это вина — вступиться за честь жены? Но там был генерал! Или кого защищает этот Дорнье, полуфранцуз-полунемец? Он думает, что спасает отечество? Или порядок? Или закон? Дудки! Он подыгрывает военно-промышленному комплексу. И тем самым помогает человечеству идти к петле, к смраду ядерного взрыва, к пеплу, который покроет все на свете, если оставить все так, как это происходит на Земле теперь…»

Карл даже застонал от собственного бессилия. Что он может доказать завтра этому тупому полицаю, который вновь позовет его на допрос. «Разве поймет этот начальник «медных касок» хоть что-нибудь? Вот фрау Хауф, та поняла! Сколько я бродяжничал по стране, а нигде не нашел такого взаимопонимания, как в этом палаточном мире! Они, партия «зеленых» — это стоящая партия! Пожалуй, следует в нее вступить, если только меня выпустят… А за что меня судить? За то, что я с помощью голографии хотел разоблачить фетишизм, идолопоклонство, которые идут от слепого поклонения, глухого подчинения форме, чину, званию, положению?.. Как они бледнели, заморские вояки, там, на базе, когда я отчитывал их своим отнюдь не генеральским голосом? Они даже не подумали, что генерал-то перед ними смешной, шаржированный, цирковой, дерьмовый! Но ведь он был в форме! А в форме и дурак — генерал! Ха-ха! А этот Дорнье! Да его инфаркт чуть не хватил, когда он услышал, что снят с работы. Хо-хо! — внутренне хохотнул Карл. — Ну, погоди! Завтра я устрою тебе спектакль!»

Гюнтер Бейкер упросил друга разрешить ему присутствовать и на втором допросе Карла Брюдера. Журналист давно подумывал о книге, в которой он собирался вывести молодого героя в духе Эмиля Эриха Кестнера, но с более современными чертами — манерами. В истории с Карлом он почуял благодатный материал для романа, даже возможный прообраз героя. Он уже додумал всю Карлову биографию. Поэтому, когда Дорнье спросил его: «Что по-твоему из себя представляет этот Брюдер?» — он, не задумываясь, ответил:

— Для меня ясно: он безотцовщина! — И подкрепил свой довод, как обычно, цитаткой из статейки: — «В нашей стране каждый шестнадцатый ребенок — незаконнорожденный. Более полутора миллионов женщин не были замужем, а имеют детей. Отсюда у юношей — комплекс неполноценности и вызов обществу… — Гюнтер явно начинал фантазировать на тему свой будущей книги.

— Я о другом, — не дослушал до конца рассуждений друга Дорнье. — Интересно, к какому клану он теперь принадлежит? Вот что меня волнует?

— А, ты об этом? — и, подумав, Бейкер, высказал предположение, что Карл — фанатик из какой-нибудь «Роте армеен фракцион» или «Аксьон директ»[4].

По данным полиции у нас в стране — более ста пятидесяти неофашистских ячеек. А это — тоже не сахар…

— Вот-вот! — подхватил Бейкер. — И все они кричат, бунтуют!

— Скорее, воюют! — добавил Дорнье. — Взрывают вокзаль: поезда. Сколько жертв… Не хотел бы, чтобы этот парень принадлежал к этим… Лучше уж, как ты сказал, «Роте армеен…» — Он вздохнул. — Тяжело стало работать в полиции…

— И все это из-за плохого воспитания! Нет семьи! После войны нравственность и мораль покатились под гору! Каждый шестнадцатый ребенок без отца! Раньше это было позором! — оживленно рассуждал Гюнтер, эмоционально водя ладонью по стеклу машины.

— Почему только после войны? — возразил Дорнье. — Разве ты забыл: «каждая немецкая женщина должна рожать фюреру больше солдат!» Вот откуда идут корни безнравственности…

— Да, ты прав, — согласился Бейкер и омраченно, не теряя нити своей идеи, с уверенностью пробормотал: — Судьба Карла Брюдера очень пригодится для моей книги!

Дорнье с интересом глянул на Гюнтера и интригующе сказал:

— Ой, смотри не ошибись в нем! Мне очень дорога его репутация!.. Сейчас слушай внимательно и запоминай все, о чем я буду с ним говорить. Ты узнаешь такое!

Гюнтер Бейкер хотел было спросить друга, в чем может ошибиться он относительно Брюдера и что знает о нем «такое» комиссар полиции, но машина уже подкатила к полицейпрезидиуму.

Когда полицейский ввел арестованного и по знаку начальства удалился, Карл встал посреди кабинета, широко расставил ноги и, выбросив в фашистском приветствии руку, вызывающе выкрикнул:

— Солнце и раса!

Дорнье, удивленно глянув на юношу, сказал с легким укором:

— Шутовство молодчиков из национального фронта! Не остроумно, Карл Брюдер!

— Я так и думал: вы знаете смысл этого шутовства! — и, брезгливо оттопырив нижнюю губу, Карл спросил с издевкой: Мсье, вы купили себе золотую медаль Рудольфа Гесса, которую выпустили его заступники?

— Нет, не купил, — невозмутимо ответил Дорнье, нарочно показывая, что его ничуть не задели ни обидные слова парня, ни его ехидное «мсье».

— Ах, да! — юноша истерически захохотал. — Ну как же я не догадался: золотая вам не по карману. Еще бы — триста девяносто марок! Вы купили за сто восемьдесят — серебряную…

— Прекрати паясничать, малыш, и сядь, — с отеческим добродушием посоветовал Дорнье.

Но Карл пропустил совет мимо ушей. Его понесло.

— У вас, конечно, стоит дома на полочке новенькая «Майн Кампф». Естественно, по вечерам вы услаждаете свой слух проигрыванием песенок и маршей бывших эсэсовцев! Понимаю, понимаю…

— Замолчи, Карл! — миролюбиво предложил Дорнье. — Ты мало знаешь о моей жизни, чтобы говорить мне все это. Ты с кем-то меня путаешь…

Дорнье поглядел на Карла так, будто тот только что говорил совсем безобидные слова. Но это задело вдруг Бейкера. Потеряв терпение, он сказал молодому наглецу:

— Вы находитесь в полиции! Здесь нельзя так себя вести. Вы немец, и у вас должно быть приличное воспитание…

Карл будто не слышал.

— Я путаю? Ничуть! Ваши действия говорят за вас! Это вы приказали арестовать сторонников мира…

— Они сегодня будут освобождены, — неожиданно тихо сказал Дорнье, словно он это хотел сообщить Карлу по секрету. — А когда я их арестовывал, я только «защищал свой бифштекс» — так говорят у нас в Эльзасе…

— Вы защищали кровавый бифштекс, который готовят из немцев янки!

— Да научитесь ли вы, наконец, себя вести? — воскликнул Бейкер. — Мне стыдно за вас, молодого немца!..

— А-а-а-а! — затянул Карл, словно только сейчас увидел журналиста. — Это Гюнтер Бейкер! Это вы расписали ангелочков с крылышками из-за океана? — Он попорхал ладошками перед носом Гюнтера. — Я читал!.. А почему вы не писали, что это самовозгорание «першинга» произошло всего в двухстах пятидесяти метрах от склада с ядерными боеголовками? И не сфотографировали гробы сгоревших солдат, накрытые полосатыми флагами? Это было бы эффектнее, а главное — правдивее!

Глаза Гюнтера расширились.

— Какие гробы?

А вы не знаете? Там люди погибли. Пусть в солдатской форме, пусть американцы-янки, но это, черт возьми, люди!

— Нет, это ты выдумал.

— Я видел собственными глазами! Вернее — глазами генерала из Америки. Они сработали быстро. Гробики — раз-два, флаги — три-четыре! Как будто ничего не было.

— Может, ты знаешь имена погибших? — Бейкер иронически усмехнулся. И тут же получил, что называется, по носу.

— Знаю! — И Карл начал перечислять погибших на базе. — Том Паркер! Томас Смит! Пол Гей! Роб Рой! Трое солдат и один сержант! Я это наизусть запомнил, когда мне докладывал капитан! Я-то это отлично знаю, в отличие от вас, господин Бейкер, не желающий знать, что творится под боком у нас. Вам выгоднее расхваливать «спасителей Европы». Как же! Вы распластались в рабском сочувствии к ним. — И он со злобой процитировал: — «Унзере Реттунг»! Это ваши слова? Какой стыд! Это не вам за меня, это мне за вас стыдно! А еще когда-то моя мать говорила про вас: «Молодая, восходящая звезда!».

Карл, не понимая того, бил по самым больным местам Гюнтера. Тот побледнел, вскочил в каком-то порыве, а потом снова рухнул на диван.

— Перестань! Перестань, Карл!! — крикнул Дорнье.

— Ах, перестань? — выкрикнул Брюдер. — Вы тут заодно! Сговорились! — Он подскочил к столу и, поглядев на массивную чернильницу, язвительно прошипел:

— Вы оба пишите коричневыми чернилами!

Это было ложью. Но так уж хотелось Карлу. Смертельная бледность залила щеки Дорнье. Может быть, он вспомнил цвет выгоревшей крови, которой царапал предсмертное письмо его отец в Дахау. Но, так или иначе, у него потемнело в глазах. Он встал — и треск пощечины, которую он залепил Карлу, звонко отдался во всех углах кабинета.

Карл остолбенел. Потом истерически завизжал:

— Вы будете меня пытать? Пожалуйста! Но учтите — я ненавижу вас! Трусы!

К удивлению Бейкера, комиссар подошел к вопящему Карлу, положил ему руки на плечи, что было почти отеческим жестом, и, улыбаясь ему прямо в глаза, сказал:

— А теперь, Карл, иди!

Юноша замолк на полуслове и, выпучив глаза, смотрел на Дорнье.

— Иди, иди! Я тебя отпускаю. Вон дверь. Иди. Прощай, Карл Брюдер!

— И вы не боитесь потерять свой… «бифштекс»? — наконец выговорил Карл.

— Я знаю, что делаю! — ответил Дорнье. — Только прошу тебя: не ввязывайся в политику. Это — не для тебя. Занимайся голографией.

— Если вы хотите отпустить меня, то, пожалуйста, без условий! — Карл поглядел вопросительно на Дорнье. — Я тоже знаю, что делаю! — И с гордостью: — Я защищаю наш общий бифштекс вместе с нашей общей кухней и нашим общим домом от дьяволов смерти!

Спору нет, это прозвучало напыщенно, и Дорнье улыбнулся.

— Ну, ну, Карл! Ты преувеличиваешь свои возможности. Юности свойственно донкихотство!

— Если все немцы станут Дон-Кихотами, нам не придется трусливо вздрагивать, глядя, как за колючей проволокой зреет наша смерть!

— А как же сделать Дон-Кихотами всех сразу? — спросил Бейкер.

— Начните с себя! — гордо вскинул голову Карл.

— Иди, Карл! — повторил Дорнье. — У нас с тобой нет времени на рассуждения. Иди! И не забудь мысленно поблагодарить своего покойного деда, которого звали так же, как тебя. — Дорнье пожал Карлу руку. — Не спрашивай меня больше ни о чем…

Карл вздрогнул, вгляделся в Дорнье, видимо, поняв что-то в словах комиссара полиции, повернулся и медленно, словно нехотя, вышел.

Когда дверь закрылась, два человека молчали долго. Потом заговорили:

— За что ты ударил его?

— За то, что он прав!!

— Почему ты отпустил его?

— Потому, что он прав!!

Потом оба человека вполголоса беседовали о чем-то, судя по их лицам, очень важном.

Потом вдруг крылато и твердо прозвучало под сводами кабинета:

— Я знаю, что мне делать!..

— Я тоже знаю, что мне делать!..

Первый, в полицейском мундире, остался в кабинете. Второй, в обычном костюме, вышел на улицу. Он вышел с окрыленной душой и надеждой в сердце, что напишет такую книгу, которую так давно ждут люди.

Спустившись с последней ступени подъезда, он остановился и тихо проговорил:

— Я создам новое Евангелие, по которому научится… да, научится жить Человечество!

Возможно, он преувеличивал свои возможности, но цель его была именно такой.