Обитель Жизни

© G. Peyton Wertenbaker. The Chamber of Life. “Amazing Stories”, October 1929

Первым моим ощущением был внезапный и сильный холод– озноб проник мое тело и окутал его, как электрический разряд. Мгновение я больше ничего не осознавал. Затем понял, что погружаюсь в холодную воду, и инстинктивно борюсь с желанием глотнуть свежего воздуха. Я слабо судорожно дернулся, потом открыл глаза и тут же зажмурился, когда ярко-зеленая вода обожгла их. Затем я на мгновение остановился, словно зависнув над бездной, и начал всплывать. Казалось, прошли часы, прежде чем я снова оказался на свежем воздухе и с наслаждением вдохнул его своими измученными легкими. Солнечное тепло коснулось моей головы, словно рука милостивого бога.

Осторожно всплыв, я долго лежал на воде, даже не пытаясь оглядеться. В моей голове царила смутная неразбериха, словно я только что пробудился от долгого сна. Казалось, что-то в памяти начало исчезать, что-то, что я все еще чувствовал, но уже не мог осознать. Потом все исчезло, и я, одинокий и опустошенный, остался плавать по воде.

Я озадаченно огляделся. Всего в нескольких ярдах от меня возвышался серый каменный борт набережной с низким парапетом, а за ним начиналась подъездная дорожка. Никого не было видно – ни одной машины, и в открытые окна жилых домов на противоположной стороне улицы казались очень тихими. За ними спали люди.

Только что рассвело. Сверкающее солнце, окрашенное в розовые тона, едва поднялось над горизонтом. Озеро все еще оставалось покрыто темными тенями, обрамлёнными блестящими полосами утреннего солнца, а прохладный ветерок, дувший с востока, овевал мое лицо. Над городом, то нарастая, то затихая вдали, несся гул трамваев, похожий на крик деревенского петуха.

Я вздрогнул и поплыл. Несколько гребков донесли меня до берега, и я, основательно продрогнув, вскарабкался наверх, выбираясь из воды. Я был полностью одет, только что без шляпы. Возможно, я потерял ее в озере. Я стоял там, мокрый и продрогший, и вдруг понял, что только что очнулся в воде. Я не помнил ни того, как упал в воду, ни даже того, что я там делал. Я ничего не мог вспомнить о предыдущей ночи.

Бросив взгляд вдоль подъездной дорожки, я понял, где нахожусь, – на углу Пятьдесят третьей улицы. Моя квартира находилась всего в нескольких кварталах отсюда. Неужели я ходил во сне? В голове у меня было пусто, лишь смутные воспоминания беспорядочно всплывали на поверхность.

Дрожа на холодном воздухе, я ступил на подъездную дорожку. Мне нужно срочно попасть домой и переодеться. Кое-что вспомнилось – разговор с друзьями в клубе. Но это было вчера вечером? Или несколько месяцев назад? Мне казалось, что я проспал несколько месяцев. Мы немного выпили – может, я был пьян и упал в озеро по дороге домой? Но я никогда не выпивал больше двух-трех рюмок. Что-то случилось.

Затем я вспомнил о незнакомце. Мы сидели в гостиной и о чем-то разговаривали. Что мы обсуждали? Франклин упомянул новую теорию Эйнштейна – мы некоторое время забавлялись с ней, но никто из нас не имел ни малейшего представления, в чём её суть. Затем разговор медленно перешел с этой темы на другую, тоже связанную с научными открытиями.

Где-то в этот момент появился Барклай. Он привел с собой гостя – стройного, хорошо выглядящего мужчину лет пятидесяти с военной выправкой. Барклай представил его как мистера Мельбурна. Мистер Мельбурн говорил с легким южным акцентом.

Каким-то образом мы с Мельбурном оказались в уголке. Мы продолжили беседу, в то время как остальные прервали ее. Собравшись вокруг стола, на котором стояло виски, и оставив нас наедине, они перешли к политике.

С Мельбурном было интересно беседовать. Он обсуждал самые разные темы, от теории материи до ранней критской культуры, вплетая их все в связное научное повествование. Он говорил как человек, обладающий обширными знаниями и опытом… Пока я шел по подъездной дорожке, обрывки его разговора разрозненно всплывали в моей памяти, разрозненные, но глубокие, как фразы из Шпенглера[1].

Когда я шёл к своей квартире, мимо медленно проехало утреннее такси. Водитель на мгновение остановился и удивленно посмотрел на меня.

– В чем дело, приятель? – спросил он. – Ты выглядишь таким мокрым. Упал в озеро?

Я смущенно улыбнулся.

– Похоже на то, не так ли? – ответил я.

– Могу я тебя куда-нибудь отвезти?

– Нет, – сказал я, – я живу рядом.

Он ухмыльнулся и тронулся с места.

– Жаль, что меня не было на той вечеринке! – крикнул он мне, когда отъезжал.

Я нахмурился, снова испытывая чувство недоумения, и вошел в дом.

История Мельбурна

Пока я раздевался и набирал воду в ванную, воспоминания о прошлой ночи всплыли в моей памяти и медленно складывались в единое целое.

Мельбурну было интересно узнать, что я работаю на Бауша, кинопродюсера.

– Возможно, вы могли бы как-нибудь помочь мне, – задумчиво произнес он.

– В каком смысле, мистер Мельбурн? – спросил я его.

– Мы поговорим об этом позже, – загадочно ответил он. – Расскажите мне о своей работе.

Я рассказал ему о своих задумках касательно фильмов, которые будут сняты в будущем. Он слушал с большим интересом.

– Я представляю себе кинопостановку, выходящую за рамки всего, что делается сегодня, – сказал я, – и все же такую, что была бы возможна сейчас, если бы нашелся кто-то, способный ее создать. Изображение со звуком и цветом, точно воспроизводящее обычную жизнь вокруг нас, ее оттенки и голоса, даже шум города или проезжающих по улице машин, или мальчишек-газетчиков, выкрикивающих результаты дневных игр – всё живое и естественное. Моя картина была бы настолько тщательно построена, что проектор можно было бы остановить в любой момент, и на экране застыла бы сцена, столь же гармоничная по дизайну, композиции и колориту, а также столь же мощная по ощущениям, как картина Рокуэлла Кента[2]. – Помолчав, я добавил: – И я бы отдал почти все, если бы мог снять её сам.

Мельбурн посмотрел на меня участливо и задумчиво.

– Вероятно, это возможно, – сказал он через некоторое время.

– Что вы имеете в виду, мистер Мельбурн?

Он затянулся сигарой и задумался.

– Это не то, что я мог бы объяснить вам с ходу, – сказал он. – Это странно и ново. К этому нужно подготовиться.

– Я готов вас выслушать, – сказал я с живым интересом.

Он улыбнулся.

– Пожалуй, мне лучше рассказать вам немного о своей жизни.

– Продолжайте, – коротко ответил я.

– Когда я был мальчишкой, у меня были идеи, очень похожие на ваши, – начал он свой рассказ. – В старших классах школы и колледже я считал себя художником. Я был хорошим музыкантом, увлекался живописью и литературой. Однако я хотел вернуться к работе в аспирантуре, и что-то привлекло меня в науке. Я отложил изучение математики до окончания университета, но обнаружил, что она меня увлекла. И еще мне была интересна физика.

– Пока я учился в магистратуре и докторантуре, я чувствовал потребность в каком-то занятии, объединяющем все разнородные стороны моей натуры. В чём-то, что дало бы мне шанс стать одновременно и художником, и человеком науки. Это было четверть века назад. Кинематограф и фонограф только начинали привлекать внимание публики. Казалось, они обеспечивали именно ту сферу деятельности, в которой я чувствовал потребность.

– У меня была во многом та же идея, что и у вас, за исключением того, что не было никаких открытий, подкреплявших ее – ни цветной фотографии, ни метода согласования звука и изображения. На самом деле, ни кино, ни фонограф еще не рассматривались как нечто большее, чем игрушка. Но, как и у вас, у меня было видение. И энтузиазм. И острое желание творить.

– После получения диплома я принялся за работу с почти аномальной интенсивностью. Имея достаточный доход, чтобы жить так, как я хотел, я оборудовал свою лабораторию и сосредоточился на том, чем хотел заниматься. Я потратил на это годы. Я отдал свою молодость – или, по крайней мере, лучшие ее моменты – этому занятию. Задолго до того, как звук и цветное изображение стали коммерчески востребованными, я разработал аналогичные процессы для себя. Но это было не то, чего я хотел. Настоящая цель была за пределами моего понимания, и я не представлял, как ее достичь.

– Я работал лихорадочно. Я думаю, что, должно быть, довел себя до исступления, до безумия. Я не общался с людьми и стал ожесточенным и подавленным. Однажды мои нервы не выдержали. Я разбил всё в своей лаборатории, все модели, всё оборудование, сжег планы и бумаги, над которыми трудился годами.

– Мой врач сказал, что я должен отдохнуть и восстановить силы. Он сказал мне, что я должен снова заинтересоваться повседневной жизнью, людьми и неодушевленными предметами. Поэтому я уехал. Следующие несколько лет я путешествовал. Я отстранился от всего научного и с головой окунулся в повседневную жизнь. Буквально за одну ночь я стал искателем приключений, пробуя на вкус новые ощущения с тем же пылом, с каким когда-то отдавался своей работе. Я вернулся к искусству, к живописи, литературе и музыке. Я стал знатоком вин, еды и женщин. Я экспериментировал с жизнью.

– Однако мало-помалу интерес к этому исчез. Я устал от своего дилетантства. И в конце концов я обнаружил, что, даже когда я путешествовал по миру и познавал его удивительные ценности, мой разум незаметно, подсознательно размышлял над старой проблемой. Перемены в моей жизни расширили мой кругозор, дали мне более глубокое понимание, необходимое для выполнения моей задачи. В конце концов, я вернулся к ней с новыми силами. С большей энергией, и с большим здравомыслием.

Мельбурн сделал паузу. Почувствовав, что ему чего-то не хватает, я принес ему хайболл и один захватил для себя. Он попробовал его с озадаченным выражением лица.

– В наши дни это называют виски! – рассеянно, со спокойной иронией заметил он.

Я хотел услышать продолжение его рассказа.

– Продолжайте свой рассказ, сэр, – попросил я его.

– Остальное довольно просто, но именно там и заключается вся суть повествования. Видите ли, мне пришлось пересмотреть подход к своей работе, и я взглянул на неё с новой стороны. К тому времени беспроводная телеграфия получила широкое распространение, и многие ее особенности привлекли меня. Однако, обладая знаниями, приобретёнными мной за первые годы лихорадочных экспериментов, я смог выйти далеко за рамки того, что было сделано в последнее время с радио.

– Я использовал систему, во многом отличающуюся от коммерческого радио. Сейчас у нас нет времени вдаваться во все подробности – я расскажу вам их позже, ведь они связаны со многими техническими аспектами, которые до сих пор держатся в секрете. Будет достаточно, если я объясню, что моей целью было разработать и объединить методы, позволяющие воздействовать на каждый из органов чувств так же, как радио воздействует на слух. Телефотография была самой простой задачей – остальные требовали почти сверхчеловеческого труда.

– Но моей главной задачей было объединить их. И для этого мне пришлось использовать знания, полученные не только в лаборатории, но и в моих странствиях по Земле – не только в колледжах и салонах Европы и Америки, но и на базарах и в храмах Индии, Египта, Китая. Мне пришлось объединить знания древних и современных цивилизаций, и я создал новый фактор в электротехнической науке. Я полагаю, что самым простым и понятным названием для него была бы ментальная телепатия. Но это нечто большее, и, по сути, он так же прост и материален, как ваши собственные фильмы.

Я думаю, Мельбурн мог бы продолжать и рассказать мне больше о своих открытиях. Однако в этот момент он сделал паузу, чтобы поразмыслить, и мы подняли головы и увидели, что остальные уходят. Бутылка скотча опустела.

– Готовы, Мельбурн? – позвал Барклай.

Мы поднялись.

– Я и не подозревал, что уже так поздно, – проговорил Мельбурн. – Мы с мистером Барреттом нашли друг друга очень интересными.

Мы все взяли свои шляпы и вышли. Мельбурн и Барклай, извинившись каждый за то, что пренебрегли друг другом, попрощались. Барклай устал и хотел поскорее лечь спать. Он пошел к остальным, но Мельбурн повернулся в мою сторону.

– Если вы не слишком устали от моего общества, – сказал он, – я бы немного вас проводил.

– Вы же знаете, что нет, – ответил я. – Меня еще никогда ничего так не интересовало. Ваш рассказ звучит как глава из Уэллса или Жюля Верна.

Он улыбнулся, слегка покачав головой, и некоторое время мы молча шли по направлению к озеру…

Все это вернулось ко мне быстро и бессвязно, как воспоминания о каком-нибудь сне, в те несколько мгновений, когда я готовился принять ванну. Я разложил свои бритвенные принадлежности и поставил пластинку на «Викторолу». Я так и не смог до конца побороть потребность в музыке, пока принимаю ванну и одеваюсь. Я думаю, что это был ноктюрн Грига – что-то прохладное и тихое, с нотками острой сладкой боли и меланхолии.

И тут я случайно взглянул в зеркало в первый раз. Я был поражен и заворожен. За одну ночь у меня выросла борода, какую странники отращивают, возвращаясь из диких мест. Под бородой мое лицо, казалось, как-то преобразилось, изменилось неким особенным образом. Внешне оно выглядело моложе, и имело выражение спокойствия и умиротворенности, какого я никогда раньше не видел на мужском лице. Но глаза были мудрыми и старыми, как будто – за одну ночь! – разум, скрывавшийся за ними, постиг знания всех времен.

Или это произошло не за одну ночь? Я не мог избавиться от ощущения, что с момента моего последнего контакта с обычной жизнью прошло много времени. Это было так, как будто где-то и каким-то образом я прожил недели или месяцы в каком-то новом мире и забыл об этом. Я чувствовал себя мудрее и старше, чем когда-либо, и воспоминания, за которые я цеплялся, казались далекими.

В тот момент случайное нажатие кнопки на аппарате в моей гостиной вызвало у меня целую серию новых ярких воспоминаний, странных и в то же время в некотором смысле более близких, чем мои воспоминания о Мельбурне. Оно открыло мне другую жизнь, которую я, казалось, прожил случайно, жизнь, на первый взгляд, не имевшую никаких точек соприкосновения с той реальностью, в которую я вернулся…

Случайный отрывок из Грига

Я вспомнил, что проснулся в другом месте, на длинном склоне зеленого холма, с которого открывался вид на долину. Наступал рассвет. Солнце только что поднялось над гребнем холма позади меня, и от высоких стройных деревьев, растущих на вершине, на траву ложились длинные тени. Внизу, в долине, широкая, чистая река с прозрачной водой огибала холм, исчезая из виду. За рекой были другие холмы, все с такими же длинными, ровными склонами, поросшими травой; а за холмами виднелись вершины голубых гор, окутанные белым утренним туманом.

Это было странное место. Его необычность заключалась в неуловимой атмосфере порядка и заботы, как будто садовник или целая армия садовников годами приводили в порядок весь обширный ландшафт и ухаживали за ним. Земля была дикой и заброшенной, как пустырь, но, несмотря на свою необъятность, аккуратно подстриженной, как лужайка.

Утро было очень теплым. Я не почувствовал в воздухе ни капли холода. На мне были только короткие брюки, какие носят спортсмены, и короткая свободная туника с поясом, без рукавов – и то, и другое было неописуемо мягким и удобным.

Я осознавал странность своего пробуждения, но, казалось, у меня не было четких воспоминаний о том, как я заснул. Я чувствовал, что попал туда во время сна при необычных обстоятельствах и из совершенно другой жизни, но эта мысль не беспокоила меня и никоим образом не тревожила мой разум. Моей главной эмоцией было странное чувство ожидания. Я знал, что меня ждет какой-то новый и удивительный опыт, что-то нетривиальное, и мне не терпелось его приобрести.

Я полежал там некоторое время, наслаждаясь красотой утра и вдыхая воздух, полный чудесной чистоты и свежести. Наконец я встал, ощущая легкость и внезапное изящество движений, впервые осознав, с ее исчезновением, неловкость и грузность, обычно сопровождавшие мои перемещения по земле. Это было так, как будто часть земного притяжения исчезла.

Некоторое время я осматривал долину, но не заметил там никаких признаков жизни. Затем я повернулся и медленно пошел вверх по склону, солнечный свет согревал мое тело, а ноги, даря наслаждение, утопали в густой траве.

Когда я добрался до гребня холма и огляделся, то увидел перед собой еще одну долину, более глубокую, чем первая. Холмы уходили все дальше и дальше на многие мили, переходя в длинную, широкую равнину. По бокам равнины поднимались новые холмы, такие одинаковые, словно они были построены рукой какого-то гигантского ребенка, игравшего в пустыне, как в песочнице. И река, огибая подножие холма, на котором я стоял, всего в нескольких милях от него, устремлялась к огромному каменному акведуку высотой в сотни футов, пересекавшему равнину в самом ее центре прямой линией захватывающей дух красоты и исчезавшему вдали в проходе между двумя горами. Открывшаяся мне картина была слишком совершенна, чтобы быть полностью естественной.

В центре равнины возвышалось высокое белое здание. Даже с того расстояния, с которого я его рассматривал, оно выглядело массивным – больше любого виденного мною небоскреба. Оно было изящно и затейливо спроектировано, с террасами, как и большинство современных офисных зданий в Нью-Йорке, но более продуманно. Его основание упиралось в проходящий через него акведук, а само оно величественно вздымало стройную вершину почти вровень с гребнем холма, на котором я стоял. Это было единственное здание в поле зрения.

Не знаю, как долго я стоял там, восхищаясь аккуратностью и необъятностью пейзажа, прежде чем увидел, как нечто резко взлетело, мелькнув яркими крыльями, из какого-то скрытого двора или террасы здания. За первым летуном последовал второй, затем еще один, словно стая птиц, ложащаяся на крыло. Они стремительно взмывали, делали круг или два и расходились в разные стороны, решительно и целеустремленно. Один из них направился к моему холму.

Прошло всего несколько мгновений, прежде чем нечто подлетело ко мне и устремилось вниз после того, как я замахал ему руками. Это, конечно же, была машина, стройная и длинная, с широкими изогнутыми крыльями. Она казалась достаточно легкой, чтобы парить. У неё была палуба, защищенная от ветра мерцающей прозрачной штуковиной, похожей на тонкую проволочную сетку, а под палубой находилась кабина, сделанная, казалось, из стекла. На палубе стояли мужчина и женщина, женщина управляла кораблем. Оба они были одеты почти так же, как я.

Машина замерла на холме рядом со мной. Я шагнул вперед, и мужчина спрыгнул мне навстречу. Его первое приветствие вызвало моё любопытство.

– Итак, вы здесь, – сказал он.

Его голос был тихим и проникновенным, но холодным и металлическим. Я подумал о тонкой стальной проволоке. И, когда я ответил, мой собственный голос зазвучал примерно так же.

– Вы ждали меня? – спросил я.

Он кивнул, коротко и спокойно пожимая мне руку.

– Мы все о вас знаем, – ответил он.

Я был рад – это все упрощало – но мне хотелось спросить его, кто я такой. Я ничего не помнил вплоть до момента своего пробуждения на другой стороне холма. Вместо этого я спросил его:

– Мне подняться на борт?

Он снова кивнул и махнул рукой в сторону трапа. Я легко поднялся, и он последовал за мной. Мы с девушкой посмотрели друг на друга; я был удивлен и несколько встревожен ее красотой и изяществом тела. Я отвернулся к мужчине, немного смущенный, а она принялась манипулировать какими-то рычагами управления, снова приводя корабль в движение.

– Вы должны простить меня, – сказал я. – Что-то случилось, и я ничего не понимаю. Я полностью потерял память.

Они сразу всё поняли.

– Вас зовут Барет, – он произнес это как-то странно. – Я Эдвар, а эта девушка – Сейда.

Мы все пристально посмотрели друг на друга, и я нерешительно продолжил.

– Я не знаю, где я. Не могли бы вы рассказать мне что-нибудь обо мне?

Эдвар покачал головой.

– Только то, – сказал он, – что нас известили о вашем появлении и назвали ваше имя. Этот город – Ричмонд.

Я быстро огляделся.

– Ричмонд! – воскликнул я. – Вирджиния?

Он покачал головой.

– Я вас не понимаю, – ответил он.

Я продолжил, озадаченно нахмурившись:

– Все изменилось…

Они оба посмотрели на меня с любопытством.

– Что изменилось, Барет? – спросила меня девушка по имени Сейда.

Я рассеянно взглянул на нее и закрыл глаза.

– Почему… Я не знаю, – заикаясь, пробормотал я. – Я не помню.

На несколько мгновений воцарилась тишина, нарушаемая только свистом ветра, проносящегося мимо нашего корабля. Затем Сейда задала мне еще один вопрос.

– Откуда вы?

Я беспомощно покачал головой и вновь ответил:

– Я не знаю, я не помню.

Мгновение спустя мы нырнули в тень здания, называемого Ричмондом. Проскользнули мимо череды огромных и замысловатых фасадов, пока не оказались на террасе, похожей на двор, расположенный на высоте сотен футов над землей и защищенной с трех сторон стенами, поднимавшимися к небу на сотни футов. Эффект от высоты был одновременно головокружительным и захватывающим дух.

Сейда быстро и грациозно посадила корабль. Я обнаружил, что мы находимся на большой мощеной площадке, похожей на общественную площадь, обращенную на восток, к солнцу, заливавшему её прохладным ярким светом. Было еще раннее утро. На нас смотрело множество окон, а со всех сторон в здание вело множество дверей. Из одной вышла девушка. Эдвар заговорил с ней, очевидно, докладывая о себе и Сейде. Девушка нажала несколько кнопок на маленьком пульте, висевшем у нее на плече. Он прозвонил, низко и серебристо, дважды. Затем она указала на меня.

– Кто это? – спросила она.

– Его зовут Барет, – сказал ей Эдвар. – Меня послали встретить его.

– Но откуда он? Он не зарегистрирован.

– Мы не знаем. Это необычное обстоятельство, – объяснил он, пока девушка внимательно осматривала нас.

– Очень хорошо, – сказала она наконец, – вы должны присматривать за ним, пока его не зарегистрируют. Я сообщу Одому.

Эдвар кивнул, и мы пошли прочь.

Оглянувшись, пока мы пересекали площадку, я увидел, как корабль бесшумно опускается сквозь мостовую, где он приземлился, в глубь здания, в то время как девушка делает некие жесты своим маленьким приборчиком. Затем мы прошли через дверной проем в приглушенное сияние искусственного освещения.

– Почему она так волновалась? – спросил я Эдвара. – Я ничего не понимаю.

– Вы не были зарегистрированы, – сказал он. – Мы все, конечно же, зарегистрированы в своих городах. Власти знают, где нас найти в любой момент дня, когда мы выполняем свои обычные обязанности. Если мы покидаем город или отходим от привычной программы, мы, естественно, записываем, куда направляемся, регистрируясь при отъезде и возвращении. Если мы посещаем другой город, наше прибытие туда регистрируется и о нём сообщается сюда, также как и о нашем убытии.

– И все это необходимо? – спросил я его. – Может быть, идет война?

– Нет, – ответил он, – так принято. Это предотвращает путаницу. Все, что мы делаем, записывается. Этот разговор, например, в данный момент записывается в телепатической лаборатории – у каждого из нас там есть персональные записи. Они открыты для публики в любое время. Это делает бесчестие невозможным.

Мы остановились у двери, и Эдвар произнес несколько слов. Дверь бесшумно открылась, и мы вошли в квартиру.

– Мы были приписаны к вам сегодня утром, – сказал Эдвар. – Мы к вашим услугам.

Квартира почти не отличалась от того, что я подсознательно ожидал увидеть. Похоже, в ней было две комнаты и ванная. Комната, в которую мы вошли, была чем-то вроде кабинета. Она была завешена портьерами, плотно сплетенными из какого-то светлого металла, с холодными узорами, наводившими на мысли о механических или математических концепциях, и вдохновлявшими в той же мере, в какой вдохновляли линии здания. Здесь не было ни картин, ни зеркал. Вся мебель была выполнена в прямых линиях, из металла и имела несколько футуристический дизайн. Кресла, однако, были глубокими и удобными, хотя мягкая обивка на первый взгляд казалась жесткой и ломкой, как металлические листы. Комната была совершенно пустой, а цветовая гамма – тускло-серебристой и черной. Мне она показалась чрезвычайно мрачной, но нравилась Эдвару и его спутнице.

Первое, что я заметил, когда мы сели, было отсутствие каких-либо мелких предметов – книг, газет или ламп – и я, возможно, несколько грубо обратил на это внимание Эдвара.

– Все, что вы пожелаете, будет вам предоставлено, – объяснил он с улыбкой.

Потом встал и подошел к задрапированной стене. Раздвинув складки портьер, он показал мне металлическую стену, покрытую циферблатами и приборами. Я обратил особое внимание на маленький экран, похожий на экран для кинофильмов. Позже я обнаружил, что он служил не только для развлечения, показывая звуковые картинки, автоматически проецируемые из центрального офиса, но для просмотра новостей и общения, выполняя функции телефона.

– Не хотите ли позавтракать? – спросил меня Эдвар.

Я с готовностью согласился, и он нажал несколько кнопок на стене. Минуту или две спустя небольшая секция стены открылась, и появился поднос. Эдвард поставил его на столик рядом с моим креслом.

– Мы уже позавтракали, – объяснил он, и я принялся за еду с бо́льшим аппетитом, чем предполагал. Это было простое блюдо с легким экзотическим привкусом, но без каких-либо необычных ингредиентов. По ходу трапезы я задавал Эдвару вопросы.

– Ваша жизнь удивительно централизована, – сказал я. – Очевидно, все, что вам нужно, доставляется в ваши комнаты в мгновение ока.

– Да, – улыбнулся он, – это упрощает жизнь. У нас очень мало потребностей. Многие из них удовлетворяются во время сна, например, очистка и, если хотите, питание. Мы можем учиться, пока спим, получая факты, которые, возможно, захотим использовать позже, посредством прибора, воздействующего на подсознание. Те циферблаты, что вы видите, предназначены главным образом для того, чтобы доставлять нам удовольствие. Если мы хотим, чтобы нам подавали еду по старинке, как в вашем случае, мы можем сделать так же, но мы приберегаем такой вариант для тех случаев, когда нам хочется чего-нибудь вкусненького. Мы можем слушать музыку в любое время… – он остановился – Не хотите ли послушать музыку?

– Это было бы прекрасно, – ответил я ему.

Он подошел к стене и снова покрутил циферблаты. Через мгновение комната наполнилась приглушенными звуками спокойной, меланхоличной музыки – Грига или какого-то другого композитора, с которым я был незнаком, экзотической и напоминающей его по настроению, спокойной и тихой, с оттенком остро-сладкой боли. Некоторое время я слушал ее в тишине. Однако она была настолько тонкой и всепроникающей, что, казалось, воздействовала непосредственно на подсознание, так что слушатель мог продолжать думать и говорить, не теряя ощущения мелодии.

– У вас нет личных вещей? – спросил я. – Вещей, которыми вы ни с кем не делитесь? Может быть, ваши собственные книги, музыка, украшения?

– Они нам не нужны, – ответил он и, немного подумав, добавил: – У нас есть свои эмоции и своя работа – вот и все. Нас не интересуют драгоценности или украшения сами по себе. Вещи, которыми мы пользуемся и которые видим ежедневно, прекрасны по своей сути, воплощая в себе их незаменимую полезность и творческий дух, стоящий за их дизайном. Наши инструменты и мебель красивы в соответствии с нашими собственными представлениями о красоте – как вы можете видеть.

Он обвел рукой комнату.

– А кто подает вам эти блюда, играет музыку и дает знания, усваиваемые вами во сне? Кто выполняет всю эту работу?

– Мы все выполняем работу. У каждого из нас есть своя работа. Каждый из нас – мастер своего дела и творческий художник. Основная работа выполняется машинами – наши машины являются основой нашей жизни. Но у нас есть люди, хорошо обученные и по темпераменту соответствующие своей профессии, следящие за машинами и управляющие ими. Это вопрос нескольких часов в день, посвящаемых проблемам механики, строительства или изобретательства. Остальное время принадлежит нам, и машины продолжают действовать автоматически, как мы им приказали. Если бы все люди на Земле умерли сегодня утром, то, возможно, прошло бы пятьдесят или сто лет, прежде чем остановилась бы последняя машина.

– А что вы делаете в остальное время?

На этот раз ответила Сейда.

– Мы живем. Мы посвящаем себя обучению и творческому мышлению. Мы изучаем человеческие отношения или бродим по лесам и горам, расширяя сферу своего сознания и эмоций.

Голос Сейды, внезапно зазвучавший после долгого молчания, заставил меня вздрогнуть, и я посмотрел на нее, снова встревоженный каким-то едва уловимым влечением, вызываемым во мне ее телом. Мы немного помолчали, затем я снова погрузился в свои внутренние размышления и повернулся к Эдвару.

– Вы, должно быть, живете при какой-то социалистической системе, – задумчиво произнес я. – Даже при чем-то вроде коммунизма?

– В некотором смысле. Скорее, это автоматическая жизнь. Душа машины пронизывает нас всех, и машины прекрасны. Наша жизнь логически и неизбежно определяется окружающей средой и наследственностью, точно так же, как машины неизбежно определяются своими функциями и возможностями. Когда рождается ребенок, мы уже знаем, чем он будет заниматься на протяжении всей своей жизни, как долго он проживет, какие у него будут дети, на какой женщине он женится. Бюро могло бы прямо сейчас сказать вам, когда родится мой правнук, когда он умрет и что его жизнь принесет государству. В нашей жизни никогда не бывает несчастных случаев.

– Но как вам удалось развить такую высокотехнологичную цивилизацию?

– Мы пришли к этому постепенно, начиная с прошлой системы правления. Она называлась френархической системой – правлением разума. Это не было ни демократией, ни монархией, ни диктатурой. Мы обнаружили, что можем определить темперамент и характерные черты ребенка с самого раннего возраста, и мы готовили некоторых детей к управлению государством. Им предоставлялась власть в соответствии с их умственными способностями и задачами, для решения которых они были приспособлены. Мы даже выращивали их для управления. Позже, когда машины начали повсеместно занимать место рабочих и подарили людям свободу, мир и красоту, задача управления мало-помалу отошла на второй план, и френархи постепенно переключились на другие занятия.

От Эдвара я узнал бесчисленные подробности той жизни, а Сейда время от времени добавляла какие-нибудь факты. Сейчас это не важно. Я должен рассказать историю, а не подробности социальной системы, бывшей, как я выяснил позже, чисто гипотетической.

Мы втроем провели все утро, беседуя, пока не появился еще один человек, не виденный мною раньше. Он вошел без стука, но Эдвар и Сейда, казалось, не удивились. Это был представитель Бюро.

– Вы Барет? – спросил он, пристально глядя на меня.

– Да, – ответил я.

– Мне было поручено сообщить вам, что ваше пребывание здесь носит временный характер и что вы вернетесь к своей прежней жизни по истечении определенного периода времени, который мы еще точно не рассчитали. Вы зарегистрированы в Бюро и можете свободно приходить и уходить, когда сочтете нужным, но не должны вмешиваться в то, что видите. Вы – наблюдатель. От вас ожидают, что вы будете следовать нашим правилам жизни, которые вам разъяснят Эдвар или Сейда.

Слегка поклонившись, он повернулся, чтобы уйти. Но я остановил его.

– Подождите, – сказал я. – Не могли бы вы сказать мне, кто я такой и откуда взялся?

– Мы еще не уверены. Наши знания о вас появились у нас нестандартным образом, благодаря серии новых экспериментов, проводящихся сейчас в Бюро. Если предоставится такая возможность, мы расскажем вам о них позже. В любом случае, вы можете быть уверены, что ваше отсутствие в обычной жизни не причинит вам никакого вреда и что вы вернетесь через определенное время. Отдохните и успокойтесь. Здесь вы в безопасности.

Затем он повернулся и ушел. Какое-то время я был озадачен, но вскоре отбросил это, приняв всё как часть своеобразной и экстраординарной природы моего существования в этом незнакомом мире…

А озеро? Мельбурн?

Ноктюрн Грига подошел к концу. Я нахмурился, отложил бритву и пошел в гостиную, чтобы сменить пластинку. Противоречивые воспоминания… Где они столкнулись? С одной стороны, это было пробуждение в холодных водах озера – всего час или даже меньше, чем час назад. С другой – Мельбурн, и странный разговор в клубе. И, наконец, это удивительное и обособленное воспоминание, похожее на отрывок из сна.

Внезапно, когда я вернулся в ванную и погрузилась в прохладную воду, мои мысли вернулись к Мельбурну. В тот вечер я шёл с ним домой из клуба – возможно, вчера вечером. Некоторое время мы шли молча и размышляли. Потом мы подошли к моей улице. В этот момент Мельбурн что-то сказал – что именно?

Он спросил:

– Скажите мне, мистер Барретт, хотели бы вы, чтобы ваша мечта осуществилась?

Обитель Жизни

Я не понял, что Мельбурн имел в виду, и вопросительно посмотрел на него.

Он объяснил:

– У меня дома есть модель – или, скорее, полный комплект испытательного оборудования. Его закончили всего несколько дней назад. Я изо дня в день откладывал испытания, опасаясь, что они могут закончиться неудачей, хотя, конечно, такого не может быть. Я проверял свою работу десятки раз, шаг за шагом.

– Если вы хотите всё это увидеть, я был бы рад, если бы вы пошли со мной. Теперь, когда я достиг конца своих поисков, мне нужен кто-то, кто разделил бы со мной мой триумф.

Я с энтузиазмом взглянул на него, едва ли понимая, что его предложение серьезно.

– Но, мистер Мельбурн, – начал я, – почему вы выбрали меня – человека, с которым познакомились только сегодня вечером?

Он улыбнулся.

– Я одинокий человек, почти затворник, мистер Барретт, – ответил он. – У меня много друзей во многих странах, но нет по-настоящему близких людей. Это наказание за преданность человека одному-единственному всепоглощающему делу. И, кроме того, я думаю, вы отчасти разделяете мой интерес к этой конкретной задаче.

– Да, сэр! Она меня увлекла, – подтвердил я.

– Тогда пойдемте со мной. Я скоро состарюсь, и мне понадобится кто-то, кто будет выполнять эту работу так, как ее выполнял я. Возможно, этим человеком будете вы.

В этот момент на подъездную дорожку въехало такси. Мельбурн остановил его и придержал дверцу, чтобы я мог сесть. Затем он назвал водителю адрес, который я не расслышал, и сел в машину вслед за мной.

– Так будет быстрее, – сказал он. – В конце концов, я и сам взволнован больше, чем хотел бы признавать.

Когда мы развернулись и поехали дальше, он рассказал мне подробности о своем изобретении.

– Я называю его Обителью Жизни, – сказал он. – Это причудливое название, но оно точно отражает то, что представляет из себя мой прибор.

– Понимаете, провести час или два в Обители – это все равно что прожить другую жизнь. Возможно, вы еще не представляете, на что это похоже. Я создал средство для воспроизведения всех ощущений, которые человек испытывал бы в реальной жизни; всех звуков, запахов, мелких ощущений, проявляющихся в повседневной жизни – всего. Обитель завладевает вами и живет за вас. Вы забываете свое имя, само свое существование в этом мире, и вас переносит в вымышленную страну. Это все равно, как на самом деле жить в книгах, прочитанных вами сегодня, или в фильмах и пьесах, увиденных или услышанных вами.

– Это так же реально, как жизнь, но движется стремительно, как сон. Кажется, что вы проходите через определенные вещи медленно и комплексно, в ритме обычной жизни. Затем, когда наступает переходный момент, между сценами, ощущения сменяются с невероятной быстротой. Обитель завладевает вашим сознанием. Она говорит вам, что вы делаете то-то и то-то, она дает вам ощущение, что вы делаете то-то и то-то, и вы действительно верите, что делаете это. И когда она выхватывает вас из одного дня и переносит в другой, вам остается только почувствовать, что день прошел так, как будто вы прожили его. Вы могли бы прожить всю жизнь таким образом, в Обители, проведя там всего лишь несколько часов.

Такси свернуло за угол, съехав с подъездной дорожки, и нырнуло в лабиринт боковых улочек. Я не особо обращал внимание, куда мы едем, потому что был полностью поглощен всем, что рассказывал Мельбурн. Город в своей верхней части изобилует извилистыми улицами, похожими на нью-йоркский Гринвич-Виллидж. Меня всегда удивляло, как жители там находят дорогу домой ночью, особенно когда они возвращаются с вечеринок. Я полагаю, они как-то справляются с этим – возможно, как первобытные индейцы, с помощью знаков, вырезанных на деревьях.

– Даже после того, как я отладил машину, – продолжил Мельбурн, – потребовался год работы, чтобы собрать записи для тщательного тестирования. Это был вопрос синхронизации, как с вашими говорящими картинками, за исключением того, что все должно было быть синхронизировано – вкус и осязание, а также звук и зрение. И мыслительные процессы должны были быть включены. Однако у меня было одно преимущество – я мог запечатлевать все с помощью силы чистого воображения, как, я объясню позже. Это было так, как если бы мой разум получал и записывал каждое переживание напрямую. И я придумал способ вернуться назад и отсечь посторонние впечатления. Тем не менее, все это было удивительно сложно.

– Я преодолел трудности, связанные с этой первой записью, избегая историй из обычной жизни. На самом деле, то, что я сделал, вообще трудно назвать историей. Вы легко можете себе представить, как трудно было бы использовать смесь шумов уличного движения или бесконечное разнообразие едва уловимых деревенских звуков. Вместо этого я написал историю об идеальной жизни, какой я ее себе представлял, – о будущем, если хотите, или о жизни на другой планете.

В этот момент мы свернули на темную подъездную дорожку и проехали несколько сотен ярдов по большой лужайке до дома Мельбурна. Это был большой дом, в данный момент не освещённый, похожий на дома в колониальном стиле, которые можно увидеть в Вирджинии – настоящие, а не недавние имитации, в которых нет ничего, кроме безупречно белых колонн, перенятых Джефферсоном у греков.

Когда такси отъехало, мы поднялись по ступенькам на широкое крыльцо, и Мельбурн отпер дверь. Холл внутри был обставлен изысканной мебелью с ноткой простоты, указывавшей на настоящий вкус. Мельбурн сам взял мою шляпу и аккуратно убрал ее вместе со своей в гардеробную в конце коридора. Затем он повел меня вверх по лестнице, устланной толстым ковром, в свой кабинет. Я с интересом оглядел помещение, но не увидел ничего, что могло бы быть тем, что он назвал Обителью Жизни.

– Её здесь нет, мистер Барретт, – сказал он с улыбкой, заметив мое нетерпение, – мы пройдём к ней через минуту. Я подумал, что, возможно, вы захотите хайболл.

Он достал из шкафчика бутылку шотландского виски, немного содовой и стаканы. Прежде чем разлить виски, он достал оттуда же маленькую коробочку, открыл ее и извлёк две маленькие капсулы, бросив по одной в каждый стакан.

– Это безвредный препарат, – объяснил он. – Он парализует некоторые нервы вашего тела, так что вы не почувствуете ни кресла, на котором будете сидеть, ни каких-либо посторонних ощущений, которые могут помешать впечатлениям, получаемым от прибора. Это что-то вроде местного анестетика.

Он протянул мне мой стакан.

Мы поспешно выпили по коктейлю и встали. Мельбурн подошел к двери в конце комнаты, открыл ее и включил свет. Последовав за ним, я заглянул за дверной проем в маленькую комнату, напоминавшую, по моим представлениям, рубку управления на подводной лодке. Это была небольшая комната с металлическими стенами. В ней не было окон и только одна дверь, через которую мы вошли.

Вдоль стен располагался ряд шкафчиков с бесчисленными циферблатами, переключателями, проводами и крошечными радиолампами. Это было похоже на обычный радиоприемник, только без громкоговорителей и наушников. В центре комнаты стояли бок о бок два очень глубоких и удобных кресла.

– Все будет очень просто, – тихо сказал Мельбурн. – Я не буду вдаваться в подробности об этом аппарате, пока мы не увидим, как он работает. Однако я могу пояснить, что комната абсолютно звуконепроницаема, так что никакие посторонние шумы не смогут проникнуть в нее. Кроме того, я поддерживаю в ней температуру на одном уровне. Эти меры предосторожности необходимы для предотвращения искажения звуковых ощущений и воздействия тепла и холода на прибор. Это единственная причина, по которой мы вынуждены находиться в этом помещении, поскольку оно специально приспособлено для восприятия этих ощущений.

– Видите ли, прибор, как и радио, работает на расстоянии. Сейчас я проверю, подходит ли вам длина волны. Когда я это сделаю и настрою прибор, вы сможете воспринять историю, насколько я знаю, в любой точке мира. Приемное устройство не требуется, поскольку он воздействует непосредственно на мозг. Но для получения чистого сигнала необходимы идеальные условия.

Я уселся в одно из кресел и слегка зевнул. Мельбурн, работавший с приборами, заметил мой зевок и одобрительно заметил.

– Это хорошо. Чем более отстранится ваше тело от реальных ощущений, чем ближе оно будет ко сну, тем лучше и ярче будут ваши впечатления.

Он нажал несколько кнопок и покрутил диск настройки чуткими пальцами.

– Теперь сосредоточьтесь на мгновение на слове «Венера», – приказал он.

Я сделал это и вскоре услышал слабое жужжание, шедшее из прибора. Затем Мельбурн, удовлетворенно кивнув, повернул переключатель, и жужжание прекратилось.

– Так я определил вашу длину волны, – объяснил он. – Я определил и свою собственную – можно транслировать одновременно две или более длин. Я также могу транслировать более одной роли. В то время как вы, например, в записи, которую мы собираемся получить, будете человеком, просыпающимся в незнакомом мире, я подключу себе длину волны, чтобы воспринимать эмоции и ощущения девушки по имени Сейда.

Он подошел к другому креслу и сел в него.

– Теперь все готово, – сказал он. – Когда я нажму эту кнопку на подлокотнике моего кресла, свет погаснет. Через мгновение мы окажемся под воздействием машины. Не думаю, что что-то может случиться. – Он улыбнулся. – Если что-то произойдёт, и вы будете достаточно наблюдательны, чтобы это заметить, вы сможете вызвать моего дворецкого с помощью электрического устройства, усовершенствованного мною, просто произнеся его имя, Питер, обычным тоном. Но я не понимаю, как что-то может пойти не так.

Мы протянули друг другу руки и молча пожали их.

– Удачи, – сказал я. – Результат этого дела значит для меня почти столько же, сколько и для вас.

Снова улыбнувшись, Мельбурн ответил:

– Тогда и вам удачи.

В этот момент свет погас, и мы несколько мгновений сидели в полной темноте…

Вспоминая эту сцену во время купания в то утро, когда я выбрался из озера, я начал яснее понимать, что со мной произошло. Очевидно, что с Мельбурном я виделся прошлой ночью, и странная другая жизнь, о которой я вспоминал ранее, была пережита мною в Обители Жизни.

Но это было еще не все. Я мысленно вернулся к пробуждению на холме и к посадке в Ричмонде. Я вспомнила разговор с Эдваром в квартире, на котором остановился, вернувшись к своим воспоминаниям о Мельбурне.

Теперь, когда я вылез из ванны, вытерся и оделся, я мысленно вернулся к тому любопытному, сказочному приключению в сказочном городе. Я все еще не мог поверить, что все это было нереальным, настолько ярким и чётким оно было.

Барет и Сейда

Я помню, что прожил почти два месяца – или мне так казалось – в том, другом мире. Мне отвели квартиру рядом с квартирой Эдвара – между нами было жильё Сейды. Эдвар посвятил меня в детали жизни, которую я должен был вести. Сам он был довольно холодным человеком: его интересовала древняя история и археология, и по утрам он проводил время за работой в Исторической библиотеке или в своем кабинете, а остальное время мотался по миру в диковинных экспедициях, совершая открытия – я полагаю, изучая территории, обычаи и летописи из других городов.

Сейда посвящала мне большую часть своего времени. Именно она брала меня с собой в разные места, показывая природные красоты этого мира. Видите ли, там были не только пологие склоны и вершины холмов. Там были горные утесы, высокие и дикие, как Альпы, леса, непроходимые и тихие, как джунгли Амазонки, и реки, несущиеся по камням или падающие с горных утесов на тысячи футов вниз.

В первый раз, когда я отправился с ней, она привела меня на гигантскую вершину, с которой открывался вид на море. Там, конечно, было небольшое ровное место для посадки воздушного корабля. Мы оставили его там и последние сто ярдов или около того поднимались пешком. Наш путь пролегал сквозь сильный снегопад, но было не слишком холодно, зато было волнительно и пьяняще. На нас были наши обычные костюмы, состоявшие из коротких штанов и туники.

Мы стояли на вершине и смотрели на самый величественный пейзаж, который я когда-либо видел. На востоке простиралось залитое солнечными лучами море, глубокое и очень синее. Берег был просто темной линией далеко внизу под нами. На многие мили к морю тянулась длинная полоса травы и полей, а за ней начинался лес. К северу горы выползали из-под полога леса и спускались к морю, поднимаясь все выше, пока не превращались в обширное дикое скопление утесов и скал, скрывающих море, и их вершины, насколько хватало глаз, были покрыты снегом или туманом. Затем холмы полого спускались к западу, образуя ряд лесистых долин, по которым текла широкая река, виденная мною при пробуждении, она спускалась с гор и пересекала долины, пока не разливалась по широкой низине на юге и не устремлялась на восток, к морю. Я знал, что повсюду, в долинах и на равнинах, разбросаны города, одинокие и высокие, как тот, что назывался Ричмондом. Но мы оказались так высоко в горах, что они были невидимы для нас – возможно, зоркий глаз смог бы различить их, крошечные белые точки, притаившиеся на земле.

Я повернулся к Сейде – и у меня перехватило дыхание. Налетевший с моря ветер хлестнул ее по тонкому одеянию и оно затрепетало у неё за спиной, словно быстрые крылья бабочки. Ее короткие темные волосы он откинул назад со лба, открывая чистый, нежный профиль ее лица. Я никогда не видел столь грациозной девушки. Я глазел на неё, пока она не повернулась в мою сторону и не встретилась со мной взглядом. Мне показалось, что в нём я уловил что-то изумлённое и необъяснимое.

– Боже мой! – крикнул я сквозь шум ветра, – Вы прекрасны!

Она слегка нахмурилась, но ее глаза по-прежнему испытующе смотрели на меня. Я шагнул вперед, оказавшись лицом к лицу с ней. Но я не прикоснулся к ней. Я боялся прикасаться к чему-то настолько чистому.

– Вы принадлежите этому месту, Сейда, – добавил я. – Ветер – это часть вас, и горы, и море. Вы не должны жить среди всех этих городских людей. Вы принадлежите этому месту.

Она слабо улыбнулась, глядя на меня снизу вверх.

– Вы принадлежите этому месту больше, чем я, Барет, – сказала она. – Вы пришли к нам не из города, а с холмов.

Мы долго стояли, глядя друг другу в глаза. Я хотел обнять ее, но не сделал этого. Наконец я отвел взгляд и посмотрел на море, озадаченный и встревоженный. Я никогда раньше не испытывал ничего более прекрасного и ничего более болезненного. Внезапно я понял, что хочу стать кем-то, сделать что-то – не для себя, а для нее. Это было странно.

– Пойдемте, – сказала она наконец, – нам лучше вернуться.

– Я бы хотел остаться здесь навсегда, – угрюмо ответил я, в последний раз охватывая взглядом необъятный горизонт.

– Я бы тоже хотела, – призналась она, затем, понизив голос, добавила: – Но это невозможно. Каждый должен следовать своей программе.

Мы вернулись на воздушный корабль и поднялись в прохладный, разреженный воздух. На обратном пути я стоял позади нее, наблюдая за ее стройным телом, пока она управляла кораблём. Время от времени она поворачивала голову и смотрела на меня через плечо, а затем быстро отводила взгляд.

– Почему, – спросил я ее, когда мы пролетали над долинами и рекой по дороге домой, – почему эти холмы выглядят такими ухоженными, как будто их кто-то построил?

Она оглянулась и улыбнулась.

– Они были спроектированы, – сказала она. – Холмы, реки и самые высокие горы – все это было создано нашими художниками-пейзажистами для достижения различных эффектов. Даже линия моря была очерчена и упорядочена художниками.

– Но зачем? – удивился. – Разве это не было ужасной тратой энергии?

– Нам так не казалось, – ответила она. – После того, как мы узнали секрет искусственной пищи, нам больше не нужно было возделывать землю, разве что на небольших участках. И мы хотели, чтобы вокруг нас была совершенная красота. Поэтому мы изменили очертания Земли и уничтожили насекомых, вредных животных и сорняки. Мы сделали Землю такой чистой и ухоженной, какой она никогда раньше не была.

– Это, должно быть, был потрясающий труд.

– Это доставило нам удовольствие. Наш внутренний инстинкт – всё обустраивать и переделывать, упорядочивать нашу жизнь так, чтобы мы знали, какая она есть и какой она всегда будет. – Она помолчала и тихо добавила: – Здесь обязательно нужно быть чуть-чуть детерминистом.

Мы больше не разговаривали до нашего прибытия в Ричмонд.

У меня нет цели подробно описывать все, что произошло за то время, что я провел в этом мире. В основном всё это было связано с Сейдой и нашими ежедневными путешествиями по миру. В конце концов, это не любовная история, а рассказ об очень странном опыте, и к тому же ничего из этого не было реальным.

В течение последней недели моя жизнь осложнилась чередой странных обстоятельств и событий. Однажды, после полёта на море с Сейдой, мы возвращались по песку к нашему судну. Без всякого предупреждения, окруженный ярким утренним солнцем и простирающимся на многие мили морем и пляжем, я ударился коленом обо что-то твердое и неподвижное и, выбросив вперед руку, чтобы не упасть, уцепился за твердую поверхность, похожую на железные перила. На мгновение я был ошеломлен и сбит с толку. Солнечный свет, казалось, померк, и вокруг меня появился смутный намек на тьму, со всех сторон возвышались черные стены. Я как будто находился в двух мирах одновременно, между ночью и днем. Затем тьма рассеялась, и солнечный свет стал ярче. Я огляделся и увидел, что Сейда наблюдает за мной с любопытством и некоторой тревогой.

– Что случилось, Барет? – озадаченно спросила она.

Я в замешательстве покачал головой.

– Я, кажется, споткнулся… – ответил я.

Под ногами не было ничего, кроме мягкого песка, и там, где я оперся рукой на что-то вроде перил, тоже ничего не было. Мы возвращались к воздушному кораблю молча, оба находясь в замешательстве.

После этого, все чаще и чаще, возникали перебои, словно железные прутья, пробивающие темные, зазубренные дыры в ткани жизни. Время от времени я слышал необъяснимые звуки – гул моторов, шуршание шин по невидимым улицам, грохот повозок за углами мира, где не было никаких повозок. Снова и снова меня охватывали те мгновения замешательства, когда мне казалось, что я смотрю сразу на два мира – один наложен на другой, один яркий, другой темный, со слабыми точками света вдалеке. Однажды, проходя по коридору мимо своей комнаты в Ричмонде, я столкнулся с мужчиной. На мгновение коридор полностью исчез. Я стоял на улице, окруженный темными домами. Над головой горел уличный фонарь, и тележка молочника как раз сворачивала за угол. Передо мной стоял мужчина с испуганным лицом, его шляпа лежала на тротуаре, глаза были вытаращены. Мы удивленно посмотрели друг на друга. Я начал говорить. Затем он быстро потянулся за своей шляпой и прошмыгнул мимо меня, пробормотав под нос:

– Ради бога, смотрите, куда идёте…

Я снова стоял в коридоре, вытаращив глаза. По коридору ко мне приближалась одинокая фигура – Сейда. Позади меня никого не было. Я пошел навстречу Сейде, ошеломленный и встревоженный. Я все еще слышал у себя над ухом эхо того приглушенного, хриплого голоса, никогда не слышанного мной раньше.

Это было за два дня до конца. В то последнее ясное утро мы покидали город, когда нас остановил представитель Бюро. Я вопросительно посмотрел на него.

– Я пришел сказать вам, Барет, – начал он, – что ваш отъезд назначен на сегодняшний вечер.

Я испуганно отпрянул и посмотрел на Сейду.

– Мой отъезд? – повторил я вполголоса, с трудом понимая, что происходит. – Так скоро?

Я и забыл, что однажды мне пришлось бы уехать.

– Все уже решено, – бесстрастно произнес он.

Мы слегка поклонились друг другу, и он ушел. Мы с Сейдой молча поднялись на борт нашего корабля.

В тот раз мы летели вверх по реке, пока не достигли подножия гор на севере. Мы приземлились на небольшой поляне у реки, у подножия водопада высотой в сотни футов, возвышавшегося над нами. Лес окружал нас со всех сторон, спускаясь к берегу реки на противоположном берегу и встречаясь с ней недалеко от нас на ближнем берегу. Над нами возвышался обрыв, поросший мхом и мелким кустарником.

Мы долго сидели молча, прежде чем я с горечью проговорил:

– Значит, я должен уйти.

Она не смотрела на меня, но тихо ответила:

– Да, вы должны уйти.

– Я не хочу уходить, – воскликнул я, – я хочу остаться здесь!

– Почему? – спросила она меня, отворачиваясь.

– Разве вы не знаете? – быстро спросил я. – Разве вы ещё не поняли, что я вас люблю?

Она покачала головой.

– Любовь – это то, чего мы здесь не знаем, пока не выйдем замуж и не поживем с нашими мужчинами. А иногда и вовсе нет.

Она наконец-то посмотрела на меня, и мне показалось, что в ее глазах стояли слезы. Внезапно желание, которому я сопротивлялся с того утра на горе, стало невыносимым, и я довольно грубо заключил ее в объятия. Ее лицо приблизилось к моему, и она закрыла глаза. Я поцеловал ее, забыв обо всем, кроме осознания того, что наткнулся на такую любовь, которая не проходит, сколько бы человек ни прожил.

Однако через некоторое время она отстранилась, как будто сопротивлялась не моему желанию, а своему собственному.

– Нет, – тихо сказала она, – нет…

– Но Сейда! – пробормотал я: – Я люблю вас, я хочу на вас жениться.

Она покачала головой.

– Нет, – повторила она, – разве вы не поняли? Запланировано, что я выйду замуж за Эдвара.

Сначала я не поняла, что она имела в виду.

– Запланировано? – тупо повторил я. – Я не понимаю.

– Это было запланировано много лет назад. Разве вы не помните, что Эдвар рассказывал вам о наших браках, в самый первый день, когда вы появились здесь? Мне было суждено выйти замуж за Эдвара задолго до того, как кто-либо из нас появился на свет, даже до рождения наших родителей. Так уж устроена наша жизнь.

– Но я люблю вас, – воскликнул я в изумлении. – И вы тоже любите меня. Я знаю, что вы любите меня.

– Это ничего не значит, – вздохнула она. – Иногда такое случается. С этим нужно смириться. Ничего не поделаешь. Мы живем в соответствии с механизмами этого мира. Все заранее известно и предопределено.

Внезапно, в разгар её монолога, прямо за моей спиной, перекрывая рев водопада, раздался резкий звук, похожий на гудок такси. За ним последовал визг тормозов, и хриплый голос неподалеку выкрикнул что-то сердитое и непристойное. Мимо меня пронесся порыв ветра, и я услышал слабый звук удаляющегося мотора и скрежет шестеренок. Я посмотрел на Сейду.

– Вы слышали это?

Она кивнула, широко раскрыв испуганные глаза.

– Да. Это уже не в первый раз, – внезапно она встала и нахмурилась, словно от боли. – Пойдемте, – добавила она, – нам пора возвращаться.

Больше ничего не оставалось делать. Мы молча вернулись к воздушному кораблю и развернули его носом в сторону города.

Но когда я оставил Сейду в ее квартире, пообещав увидеться с ней позже, у меня появилась последняя надежда. Я отправился в Бюро.

Бюро представляло собой обширную систему залов и кабинетов, занимавших два этажа огромного здания. Меня посылали от одного автоматического устройства к другому – там не было людей-клерков – в поисках представителя, разговаривавшего со мной раньше. Наконец я нашел представителя Бюро в его квартире, расположенной дальше по коридору, всего в сотне футов или около того от моей собственной. Он сосредоточенно рассматривал металлический лист на своем столе, на котором какая-то скрытая машина выводила бесчисленные цифры, и что-то подсчитывал с помощью сотен кнопок по краям. Он говорил со мной, не останавливаясь и не поднимая глаз, и на протяжении всего разговора продолжал расчёты, как будто делал это совершенно автоматически – как, возможно, оно и было.

– В чем дело, Барет? – осведомился он.

Я чувствовал себя маленьким мальчиком в кабинете директора школы.

– Я пришел спросить вас, почему мне нужно уходить, – ответил я.

Он слегка кивнул, не поднимая глаз.

– Это необходимо, – сказал он. – Ваш визит был заранее спланирован.

Я сделал протестующий жест.

– Но я не хочу уходить, – настаивал я. – Мне нравится это место, и я готов окунуться в его жизнь, если мне разрешат остаться, я согласен на любые условия.

– Это невозможно, – сердито возразил он.

– Мне никогда не говорили, почему и как я попал сюда. Вы обещали, что расскажете мне об этом.

– Мне самому об этом никогда не говорили. Об этом знают люди, занимавшиеся этим.

– Если бы я обратился к ним, они наверняка нашли бы какой-нибудь способ позволить мне остаться?

– Нет, – холодно ответил он, – это было так же предопределенно, как и любое другое событие, происходящее здесь. Мы не позволяем событиям происходить бессистемно. Мы не меняем того, что было запланировано. И даже если бы было возможно позволить вам остаться, в чем я склонен сомневаться, они бы этого не позволили.

– Почему бы нет? – тупо спросил я.

– Потому что для вас здесь нет места. Наша социальная система спланирована на сотни лет вперед. У каждого человека сегодня и у каждого человека из следующих шести поколений есть свое определенное место, своя программа, своя работа, которую он должен выполнять. Для вас здесь нет места. Вас невозможно приспособить, потому что у вас нет работы, нет образования, нет потребностей, которые вы могли бы удовлетворять. У вас нет женщины, и нет женщин для ваших детей или детей ваших детей. Вы никому не нужны. Чтобы пристроить вас, пришлось бы разрушить всю систему на несколько поколений вперед. Это невозможно.

Я без особой надежды задумался на мгновение.

– Если бы я организовал такое место? – предположил я. – Если бы я занял чье-то место?

Он улыбнулся слабой, холодной улыбкой.

– Убийство? Это невозможно. Вы всегда, так или иначе, находитесь под контролем Бюро, знаете вы об этом или нет.

Я отвернулся, немного ошеломленный. Все было неотвратимо и очевидно, как он выразился. Я знал, что ничего нельзя было поделать.

Я вышел из его квартиры и направился по коридору к посадочной площадке. Никто не препятствовал моим передвижениям, и мои распоряжения не подвергались сомнению. Я заказал самолет и назвал свое имя дежурной девушке.

– Ваш пункт назначения? – спросила она.

Я ответил:

– Я лечу только ради удовольствия.

– Вы вернетесь?

– Ждите меня через час.

Я столько недель наблюдал, как Сейда пилотирует корабль, что был знаком с управлением. Я быстро поднялся в воздух, обогнул здание и направился на север, в сторону гор. У меня не хватило смелости снова встретиться с Сейдой. Прошло совсем немного времени, прежде чем я добрался до того места у реки, где мы провели утро. Я снизил скорость и пролетел над ним, как раз над водопадом.

У реки, сразу за вершиной водопада, было место для посадки. Я остановился там на отдых и оставил машину.

Я постоял немного, глядя на реку. Не помню, чтобы какие-то мысли приходили мне в голову. Я просто стоял там, немного ошеломленный и очень спокойный, а перед глазами стояло смутное видение Сейды. Это был момент, похожий на сон.

Затем я соскользнул с берега реки в воду, и быстрое течение, подхватив меня и закружив, понесло к краю водопада.

Итак за работу

Я взглянул на часы на каминной полке. Было без пяти восемь: пора выходить, если я хочу как следует позавтракать перед визитом в офис. Я нашел в шкафу старую шляпу и надел ее. Она сгодится, пока у меня не будет времени купить другую.

Вчерашний вечер – сегодняшнее утро. Вчера вечером, после ужина, я заскочил в клуб выпить. И встретил Мельбурна. Сегодня утром я очнулся в воде озера, вернулся домой и оделся. И пошел на работу. Двенадцать часов – и за это время я прожил два месяца. Я влюбился и умер. Теперь я должен идти на работу.

Когда я вышел из квартиры и повернул на запад, в сторону от подъездной дорожки, к трамваям, я снова и снова насвистывал отрывок мелодии. Это был Григ? Или какой-то композитор, которого никогда не слышали на Земле?

На улице появились люди. Они шли мимо с хмурыми, сосредоточенными лицами, направляясь на работу. И мимо проезжали машины, останавливаясь на перекрестках с негромким скрипом тормозов.

Все было так просто. Я вспоминал все это, пока ждал трамвай и ехал по городу. Было странно, что Мельбурн никогда не предвидел такой возможности среди стольких других.

Мы уселись в кресла, и началось приключение. У меня возникло ощущение, что я двигаюсь, перехожу с места на место. Когда я был ребенком, мне снились сны о том, как я гуляю по дому и улицам. Я просыпался на лестнице или у двери – ходил во сне. Это случалось рефлекторно. Под влиянием записи Обители Жизни я поднялся из кресла и вышел из комнаты. Теперь я вспомнил все те краткие мгновения, когда мне казалось, что я балансирую на грани реального мира – как споткнулся о какой-то твердый предмет, лицо в свете уличного фонаря, такси, голоса. Я шел по темным улицам с закрытыми глазами, направляясь к своей улице – шел во сне. И когда во сне я соскользнул с берега реки и упал в воду, наяву я перевалился через край подъездной дорожки и упал в холодное озеро.

Был рассвет.

Я слез с трамвая и пошел по улице, затерявшись в толпе, спешащей вокруг меня. Все закончилось, исчезло, как один из тех старых снов моего детства. Я никогда не смогу забыть его – никогда не смогу забыть Сейду – но он исчез. Его никогда не существовало. Со стороны Мельбурна было жестоко, жестоко и иронично, поместить Сейду в этот сон. Но, возможно, он и не предполагал, что это воплотится в реальность.

У меня не было никакой надежды увидеть ее снова, даже в Обители. Я знал, что никогда не смогу найти Мельбурна, не смогу найти, где он живет: я не обращал внимания на то, как ехал таксист. И сейчас меня это не очень интересовало. Это был всего лишь сон. Я потерял единственную девушку, которую когда-либо любил, во сне.

Я толкнул дверь закусочной «Норфолк Ланч». Было поздно – у меня оставалось совсем немного времени на завтрак. Я выбрал столик и, как обычно, поздоровался с официантом.

– Привет, Джо. Я спешу, принесите мне яичницу с беконом, как обычно.

– Кофе, мистер Барретт?

– Да, и кофе тоже. И побыстрее.

Не годилось бы опаздывать в офис, где я тоже был порой творцом жестоких снов.