Обезьяний остров

Это все пища наша. В ней все дело. Только стали мы суп из птичек кушать, сразу полысение тела началось, и надбровные дуги стали разглаживаться, челюсти уменьшаться. Потом хвост отпал. Ноги от рук отличаться стали. Совсем преобразились. Только на животе у Изауры сумка сохранилась. Ну да Бог с ней, с сумкой. Штука в хозяйстве полезная.

— А мне Порфирий Абдрахманович про какого-то мертвеца толковал, который якобы в развилке застрял.

— Ну ясно, — рассмеялся Генеральный, — не мог же он на меня ссылаться, на мой пример. Вот и врал. В меру своих скромных способностей. Меня ведь, кроме оберпредседателей, почти никому не показывают.

Да-а, так вот, перестали мы быть четверорукими, пошли дальше нарушать. Одеждой обзавелись. Не ахти какой, а все-таки…

Неловко сделалось вдруг Борису Арнольдовичу, совсем в последнее время переставшему испытывать неловкость из-за неприкрытого срама. Взгляд стал растерянным.

— Да не тушуйся ты! — непринужденно перешел на «ты» Генпред Кузьмич. — Мою, что ли, старуху испугался? Да ее уже ничем не удивишь и ничем не напугаешь!

Кстати, чуть не забыл самое главное, мы ведь нарушаем одиннадцатую на вполне законных основаниях. Нам полагается. Все оберпредседатели об этом осведомлены. Рядовая общественность, конечно, не в курсе, но зачем понапрасну травмировать рядовую общественность, разжигать в ней деструктивные эмоции, в первую очередь — зависть.

Секрет тебе открою. Его даже моя старуха не знает. Одному тебе. Как-то ты мне сразу понравился. Секрет такой: если хочешь бежать с Острова, но боишься, что те консервные банки тебя обстреляют, то не бойся. Они уже давно никакой опасности не представляют. Честно тебе говорю.

У Бориса Арнольдовича так челюсть и отпала.

Пытаясь разжечь огонь с помощью допотопного кресала, Генпред Кузьмич до крови рассадил костяшки пальцев. Наверное, показавшаяся кровь и навела его на следующую мысль.

— Вот что, Борис. Дабы не возвращаться. С сегодняшнего дня ты — гражданин Острова. Со всеми правами и обязанностями. Если кто спросит, так и отвечай — Генеральный председатель ввел в гражданство.

Вот как прозаически это случилось. Буднично. Без признаков даже минимальной торжественности. Стоило ли полдня добираться. Но в том и отличие подобного рода будничных свершений, что от них еще труднее отказаться, еще труднее их отсрочить, чем небудничные.

Тут пришла с лукошком Изаура Владиленовна, маленькая трогательная старушка, тоже замотанная в полиэтиленовый лоскут.

— Здравствуйте вам, — .сказала она по-деревенски, — вы, я слышала, у Нинели обосновались? И как она, бедненькая, одна со своими непоседами? Ничего, управляется?

— Трудно ей, конечно, но, по-моему, управляется. Соседи во всем помогают.

— Это хорошо, это хорошо, вы уж, мил человек, ее не обижайте, поддержите по мере возможности. Нинель — женщина очень душевная, я ее еще вот с таких пор знаю…

— Ну ладно, ты же видишь, какой он… Ни хвоста, ни шерсти. Что ему твоя Нинель, — прервал Генпред Кузьмич жену, — ставь-ка лучше суп, не корми соловья баснями.

Огонь допотопным приспособлением он все-таки разжег и был, судя по всему, чрезвычайно собой доволен. Старушка захлопотала возле огня, опалила птичек, предварительно, конечно, оторвав им головки, выпотрошила, опустила желтоватые тушки в глиняную посудину. Потом принялась за свои корешки, которые напоминали мелкую морковь, только цвет имели сиреневый.

Скоро мясной дух наполнил пещеру. Однако, против ожидания, он ничуть не взволновал Бориса Арнольдовича, только мелькнула самопроизвольная мысль: «Надо же, такие маленькие птички, а пахнут как хороший петух».

Пока готовилась еда, разговаривали о незначительном, о том, о чем говорят малознакомые люди, когда молчать неловко, а общих интересов не находится. Поговорили про урожай на пастбищах, о периоде дождей, который уже не за горами. Борис Арнольдович похвалил культурную жизнь, которую ему посчастливилось увидеть на Острове, а в некоторых мероприятиях и поучаствовать лично. Заикнулся было про Полинезия Ползучего и Фанатею. Но Генеральный жестом его остановил, дал понять, что этой темы лучше не касаться.

Тут, к счастью, сварился суп, и генеральша захлопотала со своими уродливыми самодельными мисочками и ложками достала какой-то кувшинчик, содержимое которого оказалось самой банальной бражкой, гораздо более крепкой, чем та, у Порфирия Абдрахмановича.

— Употребляете? — осведомилась Изаура Владиленовна будничным голосом.

— Точнее сказать, употреблял, — несколько напряженно рассмеялся Борис Арнольдович, — но умеренно. По праздникам. Коньячок, шампанское… Кагор.

— Наше называется «Барабас», не коньяк, конечно, но нам нравится. И мы не только по праздникам. Чаще. Когда захотим, тогда и употребляем. Моя Владиленовна мастерица по части кулинарии и прочего. За что и люблю до сих пор. Хо-хо!

Опять в пещере установилась непринужденная обстановка. Обстановка предвкушения приятных дел.

— Любим мы с бабушкой грешным делом причаститься! — разглагольствовал Генпред Кузьмич. — А то от скуки помереть можно, верно, баушка?

— Верно-верно, дедушка, но зачем же ты меня перед парнем позоришь? Мало ли что мы с тобой тут иногда любим. Однако давайте и впрямь причастимся, что ли. А то суп стынет.

И они выпили просто так, ни за что. Откуда было знать старикам, что в иных мирах употребление спиртного принято сопровождать специальных словоговорением?

В это время в пещеру всунулась огромная рыжая башка. Башка с любопытством уставилась на обедающих людей и сказала: «Мр-р-р…» Вполне, как определил Борис Арнольдович, миролюбиво.

— Я вот тебе дам «Мр-р-р», — недружелюбно ответила бабушка Владиленовна и, не целясь, кинула в зверя пылающую головешку.

Зверь как-то жалобно ойкнул и убрал голову. Послышался треск кустов.

Еще раз выпили бражки.

— «Называют меня некрасива-а-ю-у!..» — затянула было Изаура Владиленовна, но сразу смолкла, чего-то застеснявшись.

— Откуда вы знаете эту песню? — до глубины души поразился Борис Арнольдович.

— Так вот она, на стенке. Уже не знаю, сколько веков как высечена.

Борис Арнольдович пригляделся — действительно, среди настенных росписей был и этот диковинный текст. Никогда бы не поверил, что придется встретить в столь экзотическом месте.

— Сморило меня что-то, — объявила вдруг генеральша, широко зевая и крестя рот, — пойду прилягу. А вы сидите. Посуду потом в кучку сложите, я помою.

И она удалилась. Но сразу не заснула, а еще некоторое время ворочалась да что-то бормотала. Когда же угомонилась совсем, то стала похрапывать с присвистом, будто чайник на плите.

Борис Арнольдович хотел потихоньку встать и уйти, потому что стал клевать носом и Генпред Кузьмич, да и самого Бориса Арнольдовича стала одолевать сытая сонливость, но тут старик зашевелился.

— Ну что, разговелся, Бориска? Вот и славно. Может, больше-то и не придется скоромного отведать. Ежели на Острове навсегда останешься. Чего здесь видел, чего ел-пил — особо про то не болтай. Хотя в рамках комментария к одиннадцатой, а все одно… Зависть, она… Впрочем, об этом я уже говорил.

— Да ладно, небось не маленький! — заверил Борис Арнольдович, с облегчением думая, что аудиенция кончается так, как и надлежит кончаться аудиенции нижестоящего с вышестоящим, и не надо уходить потихоньку.

— Вот так и живем, — резко свернул разговор Генеральный, покосившись на жену, — ишь, спит! Ну, спи, спи… Раз устала. Спи. А, кстати, откуда у тебя такое отчество, Боря? Какое-то неподходящее к имени…

— Будто в вашем мире имена и отчества идеально подходят друг дружке! — хмыкнул Борис Арнольдович. — А что касается меня, то мне рассказывали, не знаю только, правда ли, нет ли, что дед мой, герой двух войн и двух революций, почему-то решил, будто самое благородное и одновременно самое марксистское имя — Арнольд. И дал его своему первенцу. А сам потом умер от старых ран. Мой же отец даже первенца не дождался. Исчез без следа. Оставив мне отчество, а в выборе имени участия не приняв. Вот и все. История ничуть не романтичная.

— Ну и иди тогда. Аудиенция окончена. Давай-давай. — Таков был несколько неожиданный финал главного события дня.

Ничуть не обидевшись, Борис Арнольдович вылез из пещеры и ощутил радость от солнечного дня, словно не человечье жилье покинул, а какой-то каменный склеп для именитых мертвецов. Однако, когда отошел подальше, а идти под гору было легко и приятно, зачем-то оглянулся назад.

Оказалось, что две пары глаз смотрят ему вслед, печально и трогательно щурясь. А две руки машут прощально. Борис Арнольдович, конечно, тоже помахал.

Потом пещера скрылась из виду. И какая-то мягкая лапа сдавила сердце. Не то чтобы больно, однако сильно. Так что пришлось на минуту-другую остановиться. И только потом продолжить путь. Ощущение было неоднозначным — и посочувствовать хотелось старикам, и подосадовать хотелось на абсурдное устройство жизни.

«Вот и здесь, — размышлял Борис Арнольдович, — правит всем выживший из ума старикашка, которому бы внуков нянчить да с другими стариками лясы точить, сидя день-деньской в мягкой развилке фикуса. Но никто, в том числе и этот старикашка, не в силах изменить установившийся порядок…»

Скоро Борис Арнольдович утомился и под гору шагать. Стал посматривать наверх, нельзя ли двинуть дальше обезьяньим способом. Поймал себя на этом желании. Усмехнулся. Но не встревожился ничуть, как тревожился раньше, замечая за собой подобные перемены.

Стали попадаться типы из внутренней службы с повязками на ногах. Они ничего не спрашивали, но смотрели подозрительно и как-то по-особенному нагло. Так лишь они одни умели.

Попался незнакомый оберпредседатель, одышливо лезущий вверх.

— Как он там, не очень сердит? — спросил обер.

— По-моему, совсем не сердит, — пожал плечами Борис Арнольдович, учтиво пропуская старшего по званию.

— Это хорошо! — обрадовался тот и бодрее двинулся дальше.

«Наверное, с докладом о текущем моменте, — догадался Борис Арнольдович, — как же, ага… Нужны ему ваши доклады, как мертвому припарки…»

А тут его окликнул заждавшийся Мардарий:

— Эгей, Арнольдыч, сюда, я здесь!

Борис Арнольдович обрадовался. Он подошел к фикусу, на котором сидел Мардарий, от нечего делать раскачиваясь, как на качелях, пружинисто подпрыгнул, прицепился, подтянулся, сделал, как говорят гимнасты, «склепку», повторил весь комплекс еще раз и очутился на одной ветке со своим хвостатым другом.

— Хочешь? — Мардарий протянул огромный пупырчатый «огурец». — У меня, правда, только один, давай напополам…

Борис Арнольдович с удовольствием вонзил зубы в тропический плод, и сразу жажда, вызванная супом из дичи и бражкой, прошла. Сразу сделалось как-то комфортней.

Так, кусая по очереди, они с Мардарием молча прикончили «огурец», а уж потом не спеша отправились домой. Всю дорогу двигались также молча, но, само собой, Мардария мучило любопытство. А он сдерживался.

— Ты давай тут сиди, — распорядился младший председатель, когда они достигли родных мест, — а я за пайком сбегаю. Вместе и пообедаем.

Он пулей слетал, приволок плодов, сколько смог принести. И друзья весело принялись за дело. Стариковское угощение ничуть Борису Арнольдовичу не помешало. А он думал, что помешает.

— Ну давай, выкладывай, — наконец дал команду Мардарий, — как там все было, что говорили, чего нового понял? Как он вообще выглядит, наш Генеральный?

— А что, его ни разу не видел?

— Стало быть, не видел.

— И не слыхал ничего такого?

— Ну слыхать-то всякое слыхал! Даже такое, что…

— Вот именно. Он точь-в-точь как я, только старый совсем.

— Да ну!

— Вот тебе и «ну».

— Здорово. Ну и что там было? В граждане-то он тебя посвятил?

— Ввел. Это называется «ввести в гражданство». А-а-а, минутное дело. Живет-поживает наш Генеральный в каменной пещере, питается… Да обыкновенно питается, мудрый, конечно, как змей, хотя в Городе и не бывает, про все знает, все понимает. Наверное, его постоянно информируют, но при мне никто не приходил.

А настроен старик довольно прогрессивно. Почти как ты. Тоже ругает всякие пережитки прошлого и дикие традиции. Но тоже лишние обещания давать остерегается. Я так понял — даже у Генерального ограниченные возможности. Рад бы он что-то изменить в этой жизни, да традиции и предрассудки сильней.

Что же касается частной жизни, то она у нашего Генерального проста и, в сущности, первобытна. Каменное жилье, это сразу бросается в глаза, тот же кокон, только не из прутьев, а из камня. Есть жена, такая же старенькая, как и сам. Где-то среди нас живут их взрослые дети…

— Так Генеральный, что ли, из ваших?

— Да нет! В том-то и дело, что из ваших, местный, коренной, просто генеральский образ жизни сказался.

— Вон что! Здорово…

И Мардарий крепко задумался над новыми для себя тайнами, которые, конечно, абсолютными не были, во все времена по Острову циркулировали те или иные слухи, более или менее приближенные к истине, но есть же повод задуматься в тот момент, когда некий слух превращается в достоверность…

Вечером все поздравляли Бориса Арнольдовича со знаменательным событием в его жизни, желали успехов и здоровья. А в чем успехов, не уточняли. Нинель даже слегка всплакнула.

Самуил Иванович те же самые поздравления и пожелания повторил, но видно было, что он очень огорчен случившимся формальным актом.

— Не стоит огорчаться, — улучив момент, шепнул ему Борис Арнольдович, — в конце концов заранее всего не предусмотришь. Никому не дано знать, какой эпизод жизни окажется для него роковым. И это не так уж плохо…

— Конечно, конечно, — покачал головой старый сосед, — а все равно щемит сердце. Такое ощущение, что вы сегодня потеряли свое лицо и сделались таким же, как все мы. Безликим. Извините…

Судьбоносный день завершался концертом маэстро Фогеля. Оберпредседатель Порфирий Абдрахманович перед концертом тоже тепло поздравил Бориса Арнольдовича с обретением гражданства. Все его словам, а также тому, к кому эти слова были обращены, дружно похлопали, маэстро же, в свою очередь, посвятил Борису Арнольдовичу новое произведение. Название его как-то не запомнилось, однако Борис Арнольдович был весьма растроган.

А музыкальное произведение оказалось очень-очень печальным. Такие произведения посвящают умершим, а не введенным в гражданство. Одно из двух, либо Фогель, как и Самуил Иванович, относился к гражданству крайне трагично, либо, и это скорее всего, он музыку просто так написал, а мысль посвятить ее Борису Арнольдовичу явилась только что.

— Бум-мм, пара-пара-бум-мм, пара-пара-бум-бум-бу-бум-мм…

Концерт окончился, а Порфирий Абдрахманович задержал Бориса Арнольдовича.

— Ты вот что, Борис, — сказал оберпредседатель, когда их оставили вдвоем, — теперь ты наш и должен во всем следовать нашим правилам.

— Да я уж и так, Порфирий Абдрахманович, с первого дня…

— Кгм… Не обижайся. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Моя б воля… Но моя воля имеет, к сожалению, пределы. В общем, с завтрашнего дня ты должен будешь сам добывать себе пропитание. Есть мнение, вам с Нинелью предоставить общий двойной участок на пастбище. Как ты на это смотришь?

— Да я, да на пастбище… С радостью!

— Вот и хорошо. Я знал, что ты правильно меня поймешь. Сказать по чести, самое лучшее время моей жизни закончилось, когда я стал получать паек из общественного фонда и жить в развалинах летательного аппарата. Учти это, если решишь остаться у нас навсегда. Ну, а будет склонность к общественной деятельности, что ж, я думаю, тебе никакая дорога не заказана. Не старик еще, можешь составить конкуренцию таким ребятам, как Роберт и Жюль…

— Уж это мне совсем ни к чему…

— Согласен с тобой. На всякий случай говорю. Конечно, самое правильное для тебя, это… Молчу-молчу.

— Разрешите идти? — кротко спросил Борис Арнольдович.

— Да, конечно, не задерживаю, давай, ступай. Надеюсь скоро про тебя услышать, но так, чтобы нельзя было увидеть, — и Порфирий Абдрахманович заговорщицки подмигнул.

Борис Арнольдович кинулся догонять соседей, которые тихонько перемещались в поле видимости, поджидая своего знаменитого товарища, новоиспеченного гражданина обезьяньего Острова. Он догонял и вместе с тем ощущал нарастающее раздражение от назойливых намеков. Все кругом знают, как он должен поступать, и все сообщают об этом, словно самые близкие соратники по некой священной борьбе!..

Конечно, надо возвращаться в семью, к детям, но надо ведь реально смотреть на вещи! Бежали бы сами, раз такие умники, а он бы посмотрел, как это будет выглядеть. Вообще-то, действительно пора всерьез решать…

В таком состоянии мыслей Борис Арнольдович догнал соседей.

— Ну что, Борис Арнольдович, завтра с нами? — крикнул Жюль. — А, не огорчайтесь, привыкнете, и вам понравится наша простая жизнь.

— С чего ты взял, будто я огорчаюсь? — не очень приветливо буркнул Борис Арнольдович. — Я вполне доволен судьбой. Знаю уже, что никто не кушает таких свежих плодов, как рядовые пасущиеся.

— И замечательно! — пропустив мимо ушей неприветливый тон, обрадовался парень. — Замечательно, что вы такой оптимист, я оптимистов люблю! А то мой дядюшка иногда такую тоску нагонит, что хоть вниз головой кидайся!

Все рассмеялись, в том числе и пессимист-дядюшка. И Борис Арнольдович улыбнулся. Раздражение стало уходить из него. Подумалось: что это я, в самом деле, люди ко мне со всей душой…

Но тут все испортил Роберт. Он, пролетая мимо, вдруг ляпнул довольно громко:

— Дядя Боря, а возьмите меня с собой, в параллельный мир!

Борис Арнольдович из-за этих слов мимо очередного дерева пролетел, не отцепился вовремя от веревки.

— Да что такое происходит! — возмутился он громко, повергнув в полное замешательство всех. — За меня уже все решено! А я хоть слово кому-нибудь сказал о своих намерениях?! А может, я совсем не так поступлю, как вы все думаете?! Может, у меня и в мыслях никакого побега нет?!

Выпалив все это, Борис Арнольдович сразу же почувствовал глубокое раскаяние. Но слово, конечно, не воробей. Не голубенькая птичка. Роберт, святая душа, прямо с ужасом на него смотрел. И Жюль тоже. С плохо скрываемым сожалением и горечью глядели Нинель и Самуил Иванович.

— Ладно, чего там, я, конечно, погорячился, но и вы должны меня понять…

Прибыли к своим лачугам молча. Все испытывали неловкость от того, что замечательный, как ни говори, день был смазан в самом конце. С этим чувством и хотели разбрестись по лачужкам. Но оказалось, что Нинелины детки, против обыкновения и правил, все еще не спят. И они выскочили навстречу взрослым, видимо, почуяв их смешанный запах.

— Дядя Жюль, дядя Роберт! — закричали наперебой Елизавета и Калерия. — А к вам приходили молодые тети, они только что ушли, но сказали, что завтра после вечернего мероприятия придут снова! Они сказали, что хотят на вас жениться! А как же мы? Ведь вы нам обещали, когда мы вырастем! Но, выходит, вы им обещали тоже! Вы обманщики, дядя Жюль и дядя Роберт!

Высказав все это, девчонки пустились в рев. Пришлось одну взять на руки одному из парней, другую — другому. Пришлось успокаивать, пришлось пообещать приходить в гости, раз уж так некрасиво получается. Раз одни так медленно растут, а другим уже невмоготу ждать.

Пока принималось столь компромиссное решение, как-то отошла на второй план всеобщая неловкость. И, не сговариваясь, решили о ней не вспоминать. Решили постараться понять друг друга. Как и предлагалось. Одно слово — гуманитарии.

Когда все угомонились, Борис Арнольдович и Самуил Иванович словно бы одновременно почувствовали потребность посекретничать. Один вылез из гнезда подышать воздухом, потому что ему не спалось, и в аккурат в этот же момент другой вылез с точно такой же целью.

— Что, не спится, Борис Арнольдович?

— Да, а вам, я вижу, тоже?

— Ну, у меня годы, трудная жизнь, естественно, мысли…

— Так оно. Только что же мы кричим, как старые бездомные филины, на весь лес? Давайте ко мне, что ли…

Борис Арнольдович не заставил себя уговаривать, одним махом одолел десятиметровое расстояние. Сделал это, ничуть не задумываясь о технике рекордного прыжка.

Кто знает, возможно, Нинель тоже не отказалась бы принять участие в заговоре полуночников, но ее в компанию не пригласили. А сама она не напросилась. Женщине всегда неловко проситься в мужской разговор, хотя кто считал, насколько меньше здравых мыслей за все века родилось в женских головах, чем в мужских. И вообще, меньше ли.

— Молодежь… Ее надо понять… И может быть, в том ее извечная правота — не признавать запретных тем, не знать границ, когда-то установленных. Не размышляли об этом, Борис Арнольдович, не было повода? — Самуил Иванович словно продолжал тему, и, конечно, говоря «молодежь», он имел в виду прежде всего своих племянников.

— Сразу и не припомню, нет, кажется.

— Я так и думал. Но дело не в том, что вы из другого мира. Дело в том, что сами вы, поймите меня правильно, еще весьма молоды. Ребятам по двадцать, вам — тридцать. Честно говоря, на мой стариковский взгляд, между вами почти никакой разницы. Но в этом «почти» вмещается все-таки немало. Вы — опытный. У вас семья. Вы знаете, что такое собственные дети. То есть, конечно, разница в десять лет — существенная разница…

Я вот до чего недавно додумался насчет молодежи. Понимаете, только она может изменить вековые правила. И только по своей наивности. Со слов: «А что в этом такого?» — многое в нашем мире начиналось. И в вашем, думаю, тоже.

Впрочем, это теория. А я хотел о вас поговорить. О ваших делах. Уж извините. Можете сразу поставить меня на место, если считаете, что я не вправе знать больше других. Я не обижусь, даже ничуть.

— Что вы, я вам доверяю больше чем кому-либо!

— Я на это и рассчитывал. Спасибо. Ну так что, как вам наш Генеральный? Я ведь знал его. Он был старше на несколько лет и слыл нашим кумиром. И родители ребят его очень хорошо знали. Он не захотел их спасти, а может, и не мог…

— Нашего Генерального зовут Генпред Кузьмич. Это его настоящее имя? — Наконец Борису Арнольдовичу попался человек, которому он мог задать этот вопрос.

— Конечно, нет. Псевдоним, ха-ха! Вот Фанатея-то не знала, проморгала по молодости. Смеюсь. Когда Генерального произвели или, уж не знаю точно, ввели в генеральство, всех обязали забыть его настоящее имя. И все забыли.

— Разве это возможно?

— Я тоже думал, что невозможно, пока не испытал на себе, на собственной шкуре. Пока не научился забывать по приказу. А вы подобной забывчивости раньше никогда и нигде не наблюдали?

Борис Арнольдович лишь пожал неопределенно плечами.

— Впрочем, продолжайте, пожалуйста, вы сказали, что нашего Генерального зовут Генпредом Кузьмичом, это весьма интересно, а дальше?

— Это старик, у него нет хвоста, но он тоже знает, что военные корабли вокруг Острова ни для кого никакой опасности не представляют! — разом выпалил Борис Арнольдович. — А еще они с женой суп из голубых птичек варят и бражку делают!

— Боже правый, чего только не увидишь и не услышишь в Твоем мире! — Самуил Иванович сделал библейский жест руками и возвел взор к темному небу.

— Самуил Иванович, — вернул старика с небес на землю Борис Арнольдович, — все, в том числе и вы, ждут от меня совершенно определенных действий. С разными, я полагаю, чувствами. Кто с горячим желанием, чтобы у меня все получилось, а кто-то, возможно, надеется на провал, на то, что меня вовремя поймают и обвинят во всех тяжких.

Словом, я должен решать. Или незамедлительно уходить, или так же незамедлительно начинать покрываться мехом. Но я, в отличие от всех вас, обязан думать о технической стороне дела. То есть о той стороне, о какой вы, насколько я понимаю, давно представления не имеете. Уж извините за прямоту.

Вероятно, вам представляется, что, надев на ноги ласты, я могу двигаться по воде, «аки по суху». Могу в любой момент остановиться и передохнуть. Однако это большое заблуждение. Стать рыбой, как я доподлинно узнал на собственном опыте, гораздо трудней, чем обезьяной. Другой класс позвоночных. Шутка ли. И еще, вы что-нибудь слышали о морских хищниках? Морских тиграх, если угодно?

— Ничего не слышал, — прошептал старик, вторично за несколько минут потрясенный до глубины души, — а что, они нападают даже на людей?

— Ну, если человек оказывается в воде, то почему бы и нет! Еще как нападают! Конечно, не везде, не всегда. Так что я мог бы рискнуть. Но представьте себе: я надеваю ласты, доплываю до того места, где меня прихватил шторм, думается, мне удастся его отыскать. Но ничего не происходит! Ведь переход не обязательно должен быть постоянно открытым. Иначе у вас отбоя не было бы от «дикарей»… Это у нас так называют отдыхающих у моря неорганизованно.

Что тогда делать мне? Назад нельзя, там одиннадцатая заповедь и толпы желающих отличиться. Вперед — не на чем… Так-то. Нужно плавсредство, запас провианта. Как минимум! Неужели вам ничего не известно о тех плавсредствах, на которых ваши предки доплыли от кораблей до Острова? Где шлюпки, черт возьми, они же наверняка были! И вполне могли сохраниться до настоящего времени. Если они, конечно, не деревянные, а из какого-то иного материала.

А они наверняка из другого материала! Скорей всего — пластиковые. Вон до сих пор сколько на Острове пластика! Ну, Самуил Иванович?

— Я бы отправился с вами, если бы удалось разыскать хоть одну шлюпку, — ответил старик задумчиво, — но я никогда ничего о шлюпках не слыхал. А вот о сожженных кораблях читать доводилось. Как вы думаете, не это ли произошло? Не постигла ли наши шлюпки участь сожженных кораблей? Мне кажется, это весьма вероятно…

— Более чем. Но тогда, может быть, есть хоть ничтожная возможность незаметно для всех сделать плот? Это связанные вместе бревна. Всего-то надо несколько штук. Поразмыслите хорошенько, не отвечайте сразу.

— Поразмыслил, — ответил тем не менее сразу Самуил Иванович, — не вижу решительно никакой возможности. С завтрашнего дня вы будете находиться с утра до вечера на пастбище. Конечно, на своей делянке, но она не так уж велика, чтобы никто не заметил ваших каких-то особых действий. Вашего отсутствия. Если бы, допустим, Нинель без передышек, без отдыха во время сиесты и без чтения собирала плоды за себя и за вас, а вы бы в это время строили свой плот…

То есть надо посвящать в ваши дела посторонних…

Бревна ничем не свалить. Для этого, как я догадываюсь, нужен весьма совершенный инструмент. А не просто камень. Значит, надо собирать упавшие стволы. Но они кучами не падают…

— А еще везде море отделено от леса широким песчаным пляжем, — прервал старика Борис Арнольдович, — но можно связать плот на берегу речки, той, что побольше, а потом спуститься вниз по течению… Тоже вряд ли. Нужно, чтобы плот нигде не застрял, чтобы его быстро вынесло в море и быстро отнесло от берега на безопасное расстояние…

Нет, никак. Все раскроется, едва начнешь работу. Бесполезные прожекты. Или строить по ночам? Дожидаться периода дождей? Там и река разольется… А?

Он вопросительно посмотрел на Самуила Ивановича.

— Что ж, в этом есть резоны. Вероятность успеха, если дождаться периода дождей да использовать покров ночи, заметно увеличивается, но все равно остается очень малой.

Это ведь будут иные ночи, вы не представляете, как темно бывает ночами в период дождей! Послушайте, а может, все это не нужно! — вдруг расцвел широкой улыбкой Самуил Иванович, словно его осенило. — Может, понапрасну мы ломаем голову, разрабатывая самый неблагоприятный вариант? А все гораздо проще — вы добираетесь вплавь до нужного места, а там вас сразу подхватывает и…

— А если не подхватывает?

— А вы плывите прямо сейчас! Не медля ни минуты! И с собой ничего не берите. Никаких запасов-припасов! Вперед и все! Пока Город спит. И сразу обратно, если что. И никто не узнает! А?

— Это, пожалуй, мысль. Не сейчас, конечно, надо как-то морально подготовиться, а вот, к примеру, завтра-послезавтра — можно попробовать. Нет, правда, можно! Если никто не узнает, так чего ж… Вы просто гений, Самуил Иванович! И как только такая простая мысль мне самому не пришла в голову? А не получится, тогда уж будем ломать голову о плавсредствах и прочем. Верно?

— Конечно!

— Ну ладно, тогда — спать! А уж завтра… Или послезавтра… В общем, спокойной ночи!

— И вам, Борис Арнольдович! Желаю увидеть во сне семью, небось соскучились!

— Еще бы!

С тем заговорщики и расстались.

Проснувшись, Борис Арнольдович стал размышлять о том, как он в следующую ночь тихонько вылезет из своего кокона, мысленно простится со всеми аборигенами, возьмет ласты, маску, трубку, ружье не возьмет, ну его, таскаться с ним… нет, пожалуй, возьмет, все-таки какое-никакое оружие, и отправится на берег.

Там тихонько войдет в воду, поплывет, стараясь не булькнуть. Все быстрее и быстрее… Тигр бы не схватил на берегу.

Минует зловещие силуэты линкоров и эсминцев, мысленно простится и с ними, достигнет того места, где подобрали его дельфины… Как бы они снова его не приняли за утопающего и не доставили на корабль…

А там расколется небо, и один параллельный мир, вложенный в другой параллельный мир, чуть-чуть переместится в нужную сторону. Или как там это все происходит…

Тут в Городе прозвучал первый утренний звук. Кто-то либо зевнул, либо другое что сделал. Через полминуты звук повторился. А еще через полминуты весь фикусовый лес наполнился звуками. Пришло утро во всей своей неотвратимости.

— Борис Арнольдович! — пропела Нинель, внеся свою лепту в общий суматошный гвалт.

— Слышу, слышу! — бодро отозвался Борис Арнольдович и полез наружу. — Давайте поищемся! — предложил он неожиданно для самого себя.

— Ну что ж, давайте, — просто согласилась Нинель, не подавая вида, как изумлена таким предложением, она только уточнила: — Вы хотите именно взаимно поискаться или только чтобы я вас?..

— Отчего же только вы меня? — Борис Арнольдович продолжал себе удивляться, однако гнул свое: — Конечно, по неопытности я, может быть, ничего не поймаю, но в конце концов как стопроцентный гражданин должен уметь выполнять все гигиенические процедуры. Только зубами я, конечно, не могу еще, пока зубы недостаточно выросли, могу лишь ногтями… Если не возражаете…

«Дома потом расскажу, все умрут от смеха, — подумал Борис Арнольдович, — хотя, пожалуй, Наталья может неправильно истолковать».

Нинель поймала на нем около десятка паразитов, они в большинстве своем обосновались в бороде, которая уже успела отрасти изрядно и по качеству волоса более всего напоминала мех.

Борис Арнольдович поймал на Нинели всего двух несчастных. На спине. В других местах ему ничего не попалось. Наверное, он был недостаточно внимателен.

Но женщина не сказала ничего, только похвалила да поблагодарила за услуги. Потом ее дочки довели начатое Борисом Арнольдовичем до конца. Скрупулезно.

В это утро он был чрезвычайно доволен собой и даже напевал нечто веселенькое:

И мысли приходили в голову какие-то благостные. Например, чем не цивилизованная жизнь? Ну, буду потихоньку эволюционировать. Какая в этом трагедия? Если в своем мире да в одиночку начать отращивать хвост — это одно. Но здесь, где все с рожденья хвостатые, — совсем другое!

Весь день Борис Арнольдович ощущал какую-то приподнятость духа. Кушал ли свежайшие плоды на пастбище, отдыхал ли после плотного обеда на ветерке, читал ли вслух очередное классическое произведение, общался ли со знакомыми и Нинелью, аплодировал ли вечером самодеятельным артистам.

Однако, уснув с твердым намерением проснуться среди ночи и осуществить задуманное, Борис Арнольдович проспал. То есть не так чтобы совсем проспал, но пробудился несколько поздновато. Судя по Луне и звездам. Пробудился, прислушался к шуму ветра в ветвях, присмотрелся к полету падающих звезд, высунул нос из уютной тесноты гнезда да и решил: «Нет, сегодня уже не успеть. Придется отложить на завтра…»

Эта мысль принесла моральное удовлетворение и умственный порядок.

А наутро соседи глядели на Бориса Арнольдовича с плохо скрываемым удивлением и недоумением. Но он потом пропустил еще две ночи. По одной и той же причине. И только на четвертую ночь пробудился не поздно, не рано, а в самый раз.

Конечно, душа еще и еще требовала отсрочки, но она же требовала и совершенно противоположного, она же и на пастбище не давала покоя целыми днями, срамила, и стыдила, и попрекала слабостью духа и недостатком свободолюбия, словно не она сама была этим слабым духом, этим вместилищем врожденного рабства.

— Все, — сказал себе очень твердо Борис Арнольдович на четвертую ночь, решительно выполз из нагретого логова и тотчас покрылся пупырышками, закрепил на спине свое плавательное снаряжение, оглядел ставшие родными окрестности, на ладони поплевал и стал подниматься вверх. На стартовую свою площадку.

Там потоптался немного, мысленно простился со всеми, с кем намеревался мысленно проститься, да и прыгнул. И уже, конечно, не видел, как высунулась из своего кокона Нинель и посмотрела ему вслед с неизбывной бабьей тоской, как потом, когда она скрылась, точно так же высунулся Самуил Иванович, только в его взгляде была не тоска, а горячее сочувствие. Роберт и Жюль поглядели вслед соседу с восторгом и, пожалуй, завистью.

Даже старина Фогель, когда Борис Арнольдович пролетал мимо его притороченного к фикусу инструмента, счел необходимым мысленно благословить отважного беглеца.

То есть шум, поднятый беглецом, разбудил многих, шум был не так уж и велик, но чутье-то местное население имело звериное.

А Борис Арнольдович между тем мчался хорошо изученным путем, свет бодрствующей Луны озарял его крупную фигуру, борода развевалась на ветру, била по щекам и по глазам. Нерешительность и робость, мучившие во все предыдущие ночи, конечно, не могли участвовать в этой ночной гонке, они отстали на первых же метрах, и теперь воспоминания о них ничего, кроме смеха, не вызывали, и Борис Арнольдович хохотал на ходу.

«Демонически», хотелось бы написать, но это было бы неправдой.

Последним проводил и благословил Бориса Арнольдовича в необычную, возможно, опасную дорогу младший председатель Мардарий, который в этот час, как обычно, бодрствовал на своем КПП. Конечно, проводил лишь взглядом и благословил лишь мысленно, но и это немало, если учесть, что должен-то был задержать или хотя бы поднять тревогу.

Только Борис Арнольдович скрылся из виду, как донесся с ближайшего КПП сигнал. Обычный, дежурный. Мол, если у тебя все в порядке, — отзовись. Мардарий отозвался, да, мол, полный ажур.

Ничего этого не знал, не ведал храбрый Борис Арнольдович, он полагал, что его побег остался никем не замеченным, полагал, что в любой момент может повернуть назад, что вообще можно хоть каждую ночь таким вот образом прогуливаться.

То есть человеком овладела так называемая эйфория, вызванная собственными решительностью и мужеством. Пусть относительным, а все равно. Потому что, если бы этого не было, кто знает, достиг бы Борис Арнольдович морского пространства или же повернул назад, не дойдя до городских окраин.

А вот уже и пастбище осталось позади. Сорван последний «огурец» параллельного мира и съеден прямо на ходу. Вот и опушка вечнозеленого леса, широкий песчаный пляж.

Борис Арнольдович еще немного задержался на вершине крайнего фикуса, того самого, откуда началась когда-то его здешняя жизнь, оглядел залитую лунным светом местность, убедился, что хищников поблизости нет, да и спустился вниз. Приятно было вновь ощутить под собой земную твердь, но не особенно, поскольку уже выработалась привычка к древесному образу жизни, дающему на этом Острове, как ни крути, большую безопасность, чем любой другой.

Песок сверху уже остыл, но нога уходила в него по щиколотку, и там было тепло, мягко. Борис Арнольдович разбежался было по песку, но вернулся, выломал большую ветку и стал заметать за собой следы. Сам не зная зачем.

Так он достиг кромки воды.

Море тихонько шелестело и мерцало загадочными огоньками, лес же, напротив, угрюмо молчал и был черен. Только один неуверенный светлячок очень слабо мигал где-то далеко. Возможно, это был костерок Генерального, выглядывающий сквозь дырку в скале, но скорей всего — обман обостренного до предела зрения.

И тем не менее светящееся море пугало больше, чем беспросветный лес. И лезть в воду очень не хотелось. Но тут Борис Арнольдович вспомнил про блох, и стало гораздо легче думать о ночном купании.

Надел амуницию. Начал медленно пятиться. Вода оказалась теплой и ласковой, как ничейный щенок. Нерешительность и робость, настигшие было на берегу, вновь стали отставать.

Борис Арнольдович вошел по грудь, посмотрел на темные, словно бы домашние джунгли, где уже не вспыхивал одинокий светлячок, то ли прогорел костер, то ли глаза перестали нуждаться в оптическом обмане. Повернулся лицом к безбрежности, отыскал черный силуэт на лунной дорожке и поплыл. Бесшумно, но быстро.

Проплыл метров сто и увидел из-за мыска еще один мертвый корабль. Вспомнилось вдруг об акулах. Ну да, самый подходящий момент. Только эту мысль отогнал — пришла другая. О том, что если появятся сейчас дельфины, то помрешь от страха, прежде чем разберешься что к чему.

Нет, желание плыть дальше не нарастало. Нерешительность и робость вновь были тут как тут. И все больше требовалось моральных усилий, чтобы гнать себя вперед.

Борис Арнольдович остановился, с тоской оглянулся на черную полоску Острова, которая грозила скоро смешаться с остальной тьмой.

Можно и заблудиться, это ведь не джунгли… Зря послушался Самуила Ивановича, все равно ни черта не выйдет. Смешно даже надеяться. Хотя совсем даже не до смеха. Нечего было устраивать этот дурацкий заплыв. Шутка ли — в открытом море, ночью, один! Ладно бы, в районе гудаутского пляжа, а то в параллельном мире. Нет, серьезные люди так не поступают, не поддаются так легко авантюрной агитации…

Подумав так, Борис Арнольдович с удвоенной энергией заработал ластами, поплыл, погрузив лицо в воду, чтобы не видеть ничего вокруг.

Доплыть, убедиться, что дверь закрыта, и сразу назад. Потому что если повернешь сейчас, то завтра все повторится сначала. Это же совершенно ясно. А что до опасности заблудиться — то это вряд ли. После такой основательной тренировки по ориентированию…

Когда Борис Арнольдович вновь остановился и поднял голову, силуэт ближайшего корабля вырисовывался почти рядом. Там уже доводилось бывать, там Борис Арнольдович собрался немного отдохнуть.

Но тут вдруг на дальнем корабле что-то ярко-ярко полыхнуло. И до того, как удалось сообразить, что там такое, совсем рядом, метрах в пятнадцати, разорвался снаряд. Звук орудийного выстрела и звук разрыва наложились друг на друга. Из моря поднялся высокий темный столб, и что-то зашлепало по воде. Словно хвосты акул. Но это были, конечно, никакие не хвосты, а обыкновенные осколки. Камнем ко дну ушло подводное ружье.

Конечно, если бы шла война, Борис Арнольдович был бы на ней солдатом и в данный момент принимал участие в форсировании водной преграды, то он вел бы себя логичней. Он бы, наверное, продолжал плыть в заданном направлении, полагая, что на одного человека снаряды тратить не станут, а это был какой-то шальной. Возможно, стоило бы поспешить на нестрелявший корабль, чтобы там некоторое время пересидеть.

Но Борис Арнольдович, не успев понять, что произошло, прежде всего нырнул поглубже. Инстинктивно спрятался в воду, как недавно прятался от тигра. А если бы в этот момент второй раз грохнуло?

Он нырнул, сколько-то метров проплыл под водой, а потом уж вынырнул. И обнаружил, что движется к берегу. Это ему прибавило сил. Да еще пережитый ужас.

Словом, Борис Арнольдович сам не заметил, как очутился на берегу. Как сбросил плавательную амуницию, красные плавки в том числе, как зафуговал все это подальше в море.

Страшный корабль скрылся за мысом. Скорей всего, выстрел был случайный, как говорится, последний вздох корабельной автоматики. Иначе что стоило взять нарушителя в вилку, и теперь бы только кровавые ошметки болтались бы на волнах.

Но Борис Арнольдович отчетливо сознавал, что решимости повторить заплыв в ближайшее время у него не появится. Разве что потом… Пусть корабли посильней заржавеют… Когда-нибудь потом…

А тут и тигры появились, разбуженные неслыханным грохотом. Сразу трое. С трех сторон. Борис Арнольдович схватил ветку, предусмотрительно припасенную когда-то, и заторопился в сторону ожидающих его деревьев. Не забывал и следы ликвидировать, и хищникам грозить издалека. Они так и не успели приблизиться, а Борис Арнольдович уже был на дереве. Где наконец-то расслабился, перевел дух.

Сколько же самых разнообразных страхов выпадает человеку на веку. А некоторым еще и сверх средней человеческой нормы…

Борис Арнольдович несколько минут просидел на дереве безо всяких мыслей, обсыхая на ветерке, а вывел его из состояния оцепенения нарастающий шум. Шум приближался, а неудавшийся беглец опять вынужден был обдумывать варианты. Вариантов получалось два. Первый: затаиться, а потом попытаться смешаться с толпой. Второй: если не удастся первый вариант и толпа поймет, что виновник страшного грохота, перебудившего весь Город, именно он, нарушитель главной заповеди, то тогда, видимо, отдачи на съедение не избежать.

Естественно, первый вариант показался Борису Арнольдовичу более предпочтительным…

В авангарде заспанных и взволнованных четвероруких Борис Арнольдович увидел своих соседей, и это его как-то сразу обнадежило, придало ему уверенности. На лице соседей читалась скорбь, скорбь читалась и на лицах некоторых других граждан, но кое у кого она носила оттенок злорадства. Впрочем, возможно, это было и не злорадство, а что-то совсем особое.

Борис Арнольдович выскочил из тьмы и сразу присоединился к общему хору голосов:

— Что, что это было?! Вы случайно не знаете, что тут так грохотало?! Будто мир обрушился! И у вас нет никаких предположений на сей счет? И у вас? А может, это сторожевой корабль стрелял? Но по кому? Кто посмел нарушить священные рубежи?! Да право же, некому это сделать!

А знаете, я догадался. Тут возле берегов дельфинов развелось страсть! Наверное, по ним и стреляло! Конечно, по ним, как я сразу не догадался, по ним, по ним, в этом нет ни малейшего сомнения.

Что? У вас есть сомнения? Ну-ка, ну-ка, интересно… Уверяю, эти сомнения не имеют под собой никакой почвы! Клянусь вам! Ну я-то знаю! Я же дельфинов своими глазами видел! Вот как вас! Да честно…

Так шумел Борис Арнольдович громче всех, так напористо убеждал встревоженных людей в своей полной непричастности к чему-либо, что даже на лицах соседей, которые прекрасно все знали, прекрасно видели выскочившего им навстречу Бориса Арнольдовича, даже на лицах соседей появилось сомнение: «А может, действительно этот сильно взволнованный Борис Арнольдович прискакал вместе со всеми нами несколько минут назад? Может, мы чего-то сами напутали?..»

Ответственность взял на себя, в первую очередь, Порфирий Абдрахманович. Во-вторую — Мардарий. В третью — а это уже была, в сущности, никакая не ответственность — Нинель, Самуил Иванович и другие.

Оберпредседатель сказал так:

— Конечно, это непосредственно по дельфину стреляло. Я с самого начала был в этом уверен.

— Да-да, — поддакнул Мардарий, — если кто-то из наших пытался уплыть с Острова, как бы он проследовал мимо моего КПП незамеченным? Совершенно исключено.

Вероятно, были в толпе желающие более решительно отстаивать истину. Но они свою решимость решили приберечь до лучших дней. Не рискнули связываться со столь влиятельными председателями. Поняли, что с новоиспеченным гражданином Острова не удастся разделаться так просто, как разделались с никому не нужным поэтом Шикльгрубером.

Общественность приняла вариант Бориса Арнольдовича единогласно. И он подумал, что такого количества искренних друзей у него не было никогда в жизни. И не будет, если он все-таки покинет Остров. От этой мысли у него даже слезы выступили из глаз, которые он украдкой вытер.

Когда Город вновь угомонился и желтый фонарь Луны упал за горизонт, к Борису Арнольдовичу заглянула Нинель.

— Скоро период дождей, постарайтесь обрасти к этому времени мехом, иначе будете страдать от холода, — сказала она, но ее пристальные глаза говорили гораздо больше…

Только через несколько дней Борису Арнольдовичу удалось уединиться с Самуилом Ивановичем, чтобы обсудить неудачный эксперимент. Старик сочувствовал изо всех сил, неудавшийся беглец горестно поджимал губы, но оба куда сильнее ощущали облегчение, нежели горечь. Самуил Иванович мог более не казнить себя за нерешительность молодости, Борис Арнольдович должен был молить Бога за то, что дождь горячих стальных осколков так счастливо миновал его, как миновал и скорый товарищеский суд, способный вынести лишь единственное решение.

— Ласты жалко, — посетовал старик, — без них далеко не уплывешь…

— Наоборот, хорошо, — не согласился с ним Борис Арнольдович, — меньше соблазняют опасные авантюры.

— И что же вы теперь навеки с нами, пожизненно?

— Ни в коем случае, жить в моем положении можно только надеждой. А вот наступит период дождей, попробую построить плот. Реки разольются, бдительность народа снизится. В общем, я думаю, пусть не сейчас, не скоро, но возможности еще будут. Надо только запастись терпением. И больше не пороть горячку. Не совершать сомнительных экспериментов.

Старый обезьян смутился при этих словах. Это был в его огород камень. Но, с другой стороны, разве не Борис Арнольдович, проявив слабодушие, сорвал эксперимент? Не довел его до конца? А известно, что не доведенный до конца эксперимент ничего не доказывает, ничего не опровергает.

Словом, было о чем поспорить. Но спорить Самуилу Ивановичу было отчего-то грустно.

А больше никто никаких разговоров насчет побега с Борисом Арнольдовичем не заводил. Нинель была довольна тем, что произошло, и предпочитала не бередить лишний раз душу своего Тарзана-Маугли; Мардарий как-то потихоньку отстранился, как-то перестало у него появляться свободное время для бесед с другом Арнольдычем, и очень скоро стало ясно, что этого времени больше не будет никогда.

Мардарий все усилия направил на службу, что было вполне объяснимо и естественно, порывы молодости должны оставаться в прошлом, а кроме того, он, вполне вероятно, как и Самуил Иванович, в глубине души досадовал на Арнольдыча, не оправдавшего его романтических надежд.

И не довелось больше ни разу в жизни доверительно пообщаться с оберпредседателем Порфирием Абдрахмановичем, тем более — с Генеральным. Само собой, приходилось бывать возле резиденции оберпредседателей, доводилось издалека наблюдать, как мерцает огонек в пещере Генпреда Кузьмича и Изауры Владиленовны, но и только.

Вообще, вокруг Бориса Арнольдовича образовался некий тончайший слой как бы вакуума, многие ведь доверили ему, как постороннему и временному, свое самое сокровенное, и личное, и почти интимное, а он вдруг оказался не временным, а самым что ни на есть постоянным. Как случайный железнодорожный попутчик, вдруг оказавшийся соседом по лестничной площадке.

Через несколько дней после неудавшегося побега состоялся Праздник первого дождя. Это не была какая-то конкретная дата в календаре, все зависело от погоды и только от нее, но, конечно, существовали какие-то многолетние средние нормы, которыми и определялась своевременность или, наоборот, несвоевременность смены тропических сезонов.

В этот раз первый дождь, по общему заключению, выпал рановато, что указывало на предстоящие затяжные ненастья, более затяжные, чем в среднем. В связи с чем праздник проходил, как говорится, в обстановке озабоченности и сдержанности.

А выглядело все так. Едва надвинулась на Остров черная туча — то никаких не было, то вдруг сразу черная, — так весь народ поспешно вернулся с пастбищ, спешно стал украшать Город различными нехитрыми украшениями. Пошли в ход и орхидеи, какие еще оставались, и огромные бабочки, которых ловили и накалывали на острые сучки, также гирлянды из лиан и плодов, приплетенных к лианам.

У кого из жителей имелись в хозяйстве цветные лоскуты полиэтилена, те приспосабливали их на различные части тела. Запрещалось только приспосабливать голубые лоскуты на ноги рядовым гражданам.

— Вот когда бы ваша плавательная амуниция была кстати, — мимоходом заметила Нинель.

— Ага, — только и ответил Борис Арнольдович, а что он при этом подумал — неизвестно. Может, и ничего не подумал.

Отпущенные из школы досрочно Лизка и Калька носились тут же, считалось, что они помогают взрослым украшать к празднику свой фикус, но, конечно, они больше мешали, чем помогали, прыгая и визжа от избытка чувств. Ну, дети.

Закончив со своим деревом, Борис Арнольдович и Нинель, не сговариваясь, перешли на соседнее и принялись помогать Самуилу Ивановичу, который остался один и не справлялся с делом.

— Мои-то ребята со своими подружками встречают праздник, — объяснил старик не требующее никаких объяснений, — я подумал, сколько чего повешу, столько и хватит. Так что не стоило бы вам и утруждаться, милые соседи…

— Ну что вы! — возразила Нинель проникновенно. — Разве мы не ваши ребята?..

Самуил Иванович, расчувствовавшись, умолк. А через несколько минут и его фикус стал похожим на новогоднюю елку.

— Слава Богу, успели! — сказала Нинель, переводя дух и устремляя взгляд к небу. — Успеть-то успели, а туча, кажется, мимо проходит. Неужто зря торопились?

Но тут ей на нос упала первая капля. Еще громче завизжали Калерия и Лизавета. Рванул сильный порыв ветра, достигший самых нижних ярусов тропического леса, и сразу после этого дождь хлынул во всю мочь.

— Соседи, — сказал с чувством Самуил Иванович. — Наступает сезон дождей, нам нелегко будет его пережить, но тот, кто переживет, будет радоваться Солнцу и новому урожаю, а тот, кто не переживет, уступит место под Солнцем потомкам. И пусть его душа на ином справедливом свете утешится сознанием выполненного долга! Аминь! И с праздником, друзья!

Сказав свой безалкогольно-религиозный тост, Самуил Иванович поцеловал Нинели руку, приобнял Бориса Арнольдовича. Лицо его было мокрым и торжественным. Борис Арнольдович глянул Нинели в глаза и увидел в них нечто неотвратимое. Преодолевая гадливость («Чего уж теперь, не хватило пороху вырваться отсюда к законной жене, терпи…»), он первым сделал этот шаг и позволил самке прижаться к себе лохматым мускулистым телом. Но, к своему удивлению, обнаружил, что от нее пахнет орхидеями и дождем, а больше ничем не пахнет.

Самуил Иванович деликатно отвернулся. Зато Калька и Лизка, вот чертенята, смотрели неотрывно и уничтожающе.

Первый дождь поливал всего несколько минут, а потом стих, и сразу сделалось чистым небо, сразу засияло Солнце, не жалея сил. Листва высохла, а до земли ни одна капля даже не долетела. Словом, очень скоро и следов не осталось от первого дождя, как будто его вовсе не было. Но он, конечно, был.

— Что-то не нравится мне наш Самуил Иванович, — шептала Нинель некоторое время спустя, когда они деловито объедали праздничные гирлянды, — слова его… Похоже, он собрался умирать. А если собрался, значит, умрет. Оно, конечно, пенсионный возраст считай подошел, все нормально, а мне как-то не по себе. Ведь он меня еще маленькую нянчил.

— Да, может, еще ничего…

— Как же, «ничего»!..

Потом дождей не было несколько дней, и жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Под чистым небом, при свете яркого Солнца и почти такой же яркой Луны. Только Луна уже всходила совсем ненадолго.

Бориса Арнольдовича вовлекли в любительский театр. Он очень стеснялся, отнекивался, ссылаясь на полное отсутствие сценического таланта, но его все равно записали. Дали роль. Вараввы. А можно было взять и другую. Ролей хватало на всех. И те, кто был зрителем на одном спектакле, в других спектаклях уже участвовали как исполнители.

— Понимаете, — объяснили Борису Арнольдовичу, — нельзя по достоинству оценить сценическое искусство, если вы никогда не выходили на сцену сами.

Ему ничего другого не оставалось, он согласился попробовать и сразу увлекся.

— Нельзя понять поэзию, если вы никогда не писали стихи сами, — еще объяснили ему.

И Борис Арнольдович увлекся стихосложением. В турнирах, правда, не участвовал, до этого не дошло.

И как раз в эти дни у него проклюнулся маленький зародышевый хвостик. На предназначенном для хвостика месте. Борис Арнольдович хотел ужаснуться, во всяком случае, раньше мысль о возможном хвостике, которую внушали окружающие, ужасала. Но — не получилось. Подумал только: отсохнет, когда потребуется, а пока пусть растет. Как в джунглях без хвоста? И все.

Появилась нехорошая привычка постоянно щупать несомненный росток нового. Подрос — не подрос. Нинель делала замечания. Мол, некрасиво. Едва удалось изжить привычку. Точней, она исчезла сама, когда хвост подрос.

Потом опять был дождь. Уже более продолжительный и обильный. Его пережидали в гнездах.

Потом дождь зарядил на двое суток. Труднее стало добираться на пастбище и назад. Ветви деревьев сделались скользкими, да и постоянная всепроникающая сырость раздражала. Мысль о том, что период дождей продлится полгода, вытесняла любые мысли.

Борис Арнольдович приметил, что обезьяны гораздо легче, чем он, переносят сырую погоду, поскольку их шерсть, как оказалось, имеет водоотталкивающие свойства. «Надо действительно поторопиться с шерстью», — решил Борис Арнольдович, и шерсть, как ни удивительно, впрямь начала расти чуть ли не на глазах. Совпадение это было, а может, и нет…

— А что, разве деревья в период дождей не плодоносят? — этот вопрос Борис Арнольдович задал Нинели, когда корма на их делянке стало совсем мало по сравнению с наилучшими временами, а то, что попадалось, раньше просто не привлекало взгляд. Какие-то крючковатые да сморщенные экземпляры, сплошной нестандарт.

— Нет, конечно! — рассмеялась Нинель. — Странно, почему вы раньше этим вопросом не заинтересовались, я думала, что для вас тут все очевидно. Но повода для особой тревоги нет, старых плодов должно хватить до нового урожая.

— А почему же мы их не заготовляли впрок?

— А ничего из этого не выходит. Много раз пробовали. Портятся через неделю.

— Вон что…

Борис Арнольдович хотел сказать, что существует много различных способов консервирования сельхозпродуктов, но вспомнил про одиннадцатую заповедь и не сказал.

И вот однажды дождь, начавшись с вечера, больше не кончился, осенний, промозглый, навевающий мысли о смерти дождь.

Как-то утром Самуил Иванович не пошел на пастбище. Оказалось, он достиг пенсионного возраста и его перевели на общественный паек. Борис Арнольдович искренне обрадовался за хорошего человека, кстати, по местным обычаям и полагалось в подобных случаях всем радоваться, но разве ж он знал, что житель Острова имеет право находиться на общественном пайке лишь весьма непродолжительное время?

Кажется, Самуил Иванович, принимая поздравления, хотел что-то объяснить, но удержался, только слегка покривил губы.

Через несколько дней, вечером, когда Нинель и Борис Арнольдович возвращались с пастбища полуголодные и смертельно усталые — уже совсем мало оставалось на их делянке корма, и его приходилось экономить, — их встретили у самого КПП Калерия и Лизавета. Дети были необычайно оживлены, они издалека кричали, стремясь перекричать друг дружку:

— Самуил Иванович упал! Самуил Иванович упал! Уррра! Как интересно!

А у Бориса Арнольдовича чуть не остановилось сердце. Он сам приостановился, чтобы его уберечь. Слезы ручьем хлынули из его глаз, словно только и ждали удобного момента много дней.

— Перестаньте, перестаньте, стыдно! — шептала Нинель.

Но он еще долго не унимался, хорошо, что лил дождь, иначе, наверное, и впрямь было бы очень стыдно.

А Жюль и Роберт вернулись с пастбища деловитые, сразу разбросали старое дядино гнездо, под которым обнаружился сухой фикусовый ствол. Впрочем, он сразу же намок и перестал отличаться от всего остального мокрого мира…

Дни становились все короче и короче, дождь все холодней и холодней, тоска все черней и черней, безысходней и безысходней. Мероприятия не проводились, книги не выдавались, у детей были каникулы, Солнце и Луна пребывали на отдыхе, и все население Города свободное время проводило в своих убогих жилищах, прислушиваясь к голодному бурчанию кишок, шуму дождя, сытому урчанию зверей, не успевающих подбирать падающую с деревьев пищу.

Те, у кого истекал срок земного существования, порой падали вниз с частотой дождевых капель. Во всяком случае, так нередко чудилось бедному Борису Арнольдовичу, которому период дождей, конечно же, доставался гораздо труднее, чем аборигенам. Только хвостик, кажется, чувствовал себя прекрасно, словно обильно поливаемый росток.

Кстати, ноги тоже именно в этот период начали особенно быстро превращаться во вторую пару рук. Шерсть тоже дала дружные всходы повсеместно, за исключением ладоней. Господи, путь назад действительно получался до обидного коротким! Хотя хватало Борису Арнольдовичу и других страданий. Особенно страданий от холода. До настоящего шелковистого и плотного меха было все равно далеко, а он требовался немедленно.

Так вот, однажды ночью Борис Арнольдович по обыкновению трясся от холода в своем гнезде, трясся, проклиная судьбу, а тут его тихим голосом окликнули:

— Не спите, Борис Арнольдович? Я могла бы попытаться согреть вас, хотя не знаю, что из этого получится…

И Борис Арнольдович, гонимый отчаянием, плохо отдавая себе отчет в происходящем, перебрался в чужое гнездо…

Там он действительно согрелся. Правда, после этого хотел повеситься на лиане. Но не смог.

В эту ночь он сочинил своей бывшей жене, да, теперь уже точно бывшей, мысленное письмо, чего не делал уже давным-давно и чего не делал уже никогда больше.

«Дорогая Наташа! — горячечно мыслил Борис Арнольдович, лежа на сырой подстилке. — Я подлец и извращенец. Если даже мне когда-нибудь удастся вернуться в наш человеческий мир, ты должна будешь прогнать меня с позором со своего порога.

Робинзон Крузо за двадцать восемь лет не запятнал себя, а я не выдержал и года. Но я не стал себя убивать. Кто знает, вдруг мой опыт еще кому-ни будь пригодится. В том смысле, что я вернусь и предостерегу других исследователей, тем самым внесу хоть какой-то вклад…

Угрожающе растет хвост. Такой противный. Покрылось шерстью все лицо, руки, плечи, грудь, ноги. Да в общем, все тело. Только сумки на пузе не хватает. Холодно. Порой так холодно, что, кажется, стынет само сердце. Да пусть уж эта шерсть растет быстрее! Другие-то обезьяны вполне сносно себя чувствуют. Вот видишь, я уже начал называть себя обезьяной. Что поделаешь. В этом мире, как и в нашем, бытие определяет сознание. Это горькая истина, но от нее не отмахнешься…

Многие мне тут говорили, что пугаться физиологических перемен не следует. Дескать, есть сведения, что при изменении образа жизни и рациона питания человек быстро возвращается в исходное состояние. Генеральный председатель убеждал, что сам прошел этот путь. Я, конечно, стараюсь верить этому, но не всегда верится…

И еще. Понимаю, тебе, Наташенька, может, это и неприятно, но справедливость требует сказать, что Нинель — вполне порядочная обезьянья женщина. Честная, трудолюбивая. Заботится о детях. Но счастья в жизни у нее мало. Муж погиб. Я вот на голову навязался. Знаешь, сколько у нее со мной было хлопот в первое время! Сейчас-то уж я всему научился.

В общем, это, конечно, не случайно с нами получилось. Закономерно. Чего уж там. И не в чем мне так уж сильно себя винить, не за что особо казнится. А насчет Робинзона… Мало ли что там осталось за кадром!..

Жизнь есть жизнь. И она берет свое. А кто этому сопротивляется, того Бог наказывает. Хоть в этом мире, хоть в том. Хоть в вашем, хоть в нашем. Теперь уж эти Нинелины девчонки, Калерия и Лизавета, мне наших напоминают, Маринку и Иринку. Не знаю чем, но чем-то напоминают…»

На этом месте устное письмо прервалось, возможно, в нем недостает некого логического конца, но что поделаешь, если Борис Арнольдович заснул именно на этом месте, окончательно оправдав себя в собственных глазах, а большего и не требовалось.

Несколько дней они с Нинелью делали вид, что ничего особенного промеж них не случилось. По всей вероятности, ей тоже было не по себе, а потом Борис Арнольдович снова продрог в своем неудачном коконе. И уже пошел греться без специального приглашения. Потом это стало случаться регулярно. Систематически. Потом вдруг выяснилось, об отношениях Нинели и Бориса Арнольдовича знает весь Город, как о само собой разумеющемся. Борис Арнольдович думал, что эта связь прекратится, как только выглянет Солнце, он верил, что и Нинель так думает, а тут узнал — людская молва давно считает их супругами.

И ладно. Потому что к концу сезона дождей мех на Борисе Арнольдовиче окончательно отрос, надобность греться отпала, но зато другая надобность не отпала…

Все-таки сезон дождей изрядно потрепал бедного Бориса Арнольдовича. Он отнял у него килограммов десять веса, бессчетное число раз пытался лишить жизни, и лишь верная да быстрая Нинелина рука не дала сверзиться со скользкого дерева. А сколько еще было мгновений отчаяния, отвращения к себе и ко всем мирам, вместе взятым и по отдельности! Да разве в этой долгой изнурительной борьбе могло найтись время для осуществления еще каких-то задумок? Нет, конечно. О намерении построить плот Борис Арнольдович за весь период дождей вспомнил лишь однажды, да и то как о чем-то далеком и странно-причудливом.

А потом состоялся Праздник первого солнечного луча. Он, конечно, был лишен орхидей и бабочек, а также других украшений, но можно себе представить, как радовались празднику стар и млад! Борис Арнольдович ликовал как безумный или, точнее, как переживший блокаду, когда первый раз выглянуло Солнце. Хорошо, что оно сразу же и скрылось. А то бы большая доза Солнца была роковой для Бориса Арнольдовича.

Впрочем, слабого здоровьем люда все равно немало умерло в эту пору. Окончание сезона дождей было самым голодным периодом года. Старые плоды просто катастрофически осыпались, потому что нарождались новые и сталкивали их вниз. Таков вообще закон жизни.

Некоторое время пришлось питаться листьями и даже зелеными гусеницами, на что в этот период все смотрели сквозь пальцы, делали вид, будто не замечают. Все были одинаково грешны.

Однако вернемся к Празднику первого солнечного луча. К нему Роберт и Жюль приурочили свои свадьбы. Когда разрывы в тучах стали появляться каждый день, они привели своих невест, Изольду и Ревмиру, заставили построить коконы, и только Солнце в первый раз выглянуло, так браки и состоялись. Без угощения, застолий и гостей. Только произнес торжественное слово специально для этого приглашенный Мардарий.

— Господи! — произнес Мардарий, кстати, он тоже сильно похудел и осунулся за время дождливого периода. — Господи, спасибо Тебе за то, что берешь к Себе тех, кто ослабел, а тем, кто силен и молод, даешь право продолжения жизни! Спасибо Тебе, дорогой Господи, за Твою беспредельную справедливость! Кстати, Твой наместник на нашем Острове, Генеральный председатель, тоже уж очень стар и немощен, Господи! Не забывай его в Своей милости!

На этом торжественная часть закончилась, Мардарий ускакал. А Борис Арнольдович, поглядев ему вслед, сказал тихо, как бы сам себе:

— Эх, не дожил Самуил Иванович!..

Солнце стало появляться все чаще и чаще; уже все перестали ему радоваться, и только Борис Арнольдович не перестал. А когда перестал и он, то уже дело шло к новому периоду дождей. Накануне очередного праздника, вопреки всякой логике, Борис Арнольдович вдруг почувствовал потребность принять водную процедуру. За весь сухой сезон ни разу не бывал на речке, а тут вдруг приспичило. Невмоготу стало. И отправился. Жена, как полагается, сделала вид, будто не заметила его исчезновения.

Когда Борис Арнольдович появился на реке, было еще светло. И вода в реке текла светлая-светлая. Вот он в нее и заглянул. А из воды сверкнул на него глазами некто ужасный, с могучим загривком, надбровными дугами, красноватыми глазами, мощными челюстями и огромными желтыми зубами…

Нет, мыслей о самоубийстве у Бориса Арнольдовича на сей раз не возникло. Возникло лишь ощущение потерянности и легкой грусти, которое держалось несколько дней. А еще вернулось осознание собственной незаурядности, которое было стойким давным-давно, еще в секторе приводов, но с тех пор как-то подзабылось.

Во время второго сезона дождей произошли следующие события. Вышел на пенсию, переселился из самолета на дерево и скоро упал вниз Порфирий Абдрахманович. Его место занял совсем заматеревший Мардарий. Мардарий рекомендовал на свое место Роберта. Но Борис Арнольдович обиделся и попросил аудиенцию у оберпредседателя. Ему очень не хотелось, чтобы опять все стало так, как было в секторе приводов.

Мардарий, как оказалось, Вульфович, в резиденцию его не пригласил, назначил встречу в неофициальной обстановке, то есть на дереве. И так разъяснил:

— Ты, Арнольдыч, не обижайся, а вникни. Думаешь, твои прошлые дела совершенно забылись? Забылся, думаешь, тот грохот корабельной восемнадцатидюймовки? Нет, никто ничего не забыл. И пока ты живешь тихо, не высовываешься, все молчат. Но если ты будешь претендовать на что-то — я не гарантирую. Запросто может кто-нибудь поднять вопрос. Так-то.

Ну чего нос повесил! Зачем тебе эта дурацкая повязка? Живи, Арнольдыч! Баба у тебя хорошая. Друзья тебя не забудут, в меру возможностей… Чего еще?

Или, может быть, ты хочешь повторить свой забег в сторону моря и дальше за горизонт? Может, планируешь плавсредство изготовить? И думаешь, в чине младшего председателя у тебя будет больше возможностей? Нет. Ошибаешься. Впрочем, на этот счет я тебе уже, кажется, разъяснял однажды.

Иди. Мое отношение к тебе — прежнее. Думаю, Роберт тоже тебя уважает. Хотя и разочаровал ты всех в тот раз…

— Да вы-то чем лучше?! Не надоело всю жизнь думать одно, а говорить другое? Не надоело всю жизнь на Систему кивать? Кто-нибудь пробовал ее сломать? Может, она не такая уж и прочная? Может, толкни — и повалится?

— Может. Теоретически. Только, если эту свалишь, надо ведь будет другую создавать. А где уверенность, что получится лучше? Нет такой уверенности…

Прошло девять лет. Борис Арнольдович активно участвовал в жизни общества и был в целом доволен судьбой. Он имел успех на самодеятельной сцене, убедительно спорил на диспутах, если, конечно, дело не доходило до ярлыков, тут он сразу отступал в тень, сочинял стихи, наслаждался мастерством неувядаемого маэстро Фогеля.

Тут-то и началось странное. Сперва сны о давно и, как представлялось, безвозвратно утраченном, потом сны, по отчетливости соперничающие с явью, потом видения наяву и, наконец, неопровержимое осознание того, что его, Бориса Арнольдовича, место в Советском Союзе не пустует, не пустовало никогда!

Казалось бы, это должно было окончательно успокоить Бориса Арнольдовича, окончательно примирить его с обстоятельствами. Но почему-то вышло совсем наоборот. Почему-то вдруг вспыхнула в сердце совершенно абсурдная ревность к самому себе, вдруг засвербило хотя бы ненадолго попасть в Советский Союз, в родной город и похвастаться, вот, мол, какой я стал, не просто технарь полуграмотный, а стопроцентный интеллигент, затеять разговор типа: «А вы вот это читали? А это? Как?! Вы даже этого не читали?!» А они бы: «Какая противная обезьяна, а говорит!» А он бы: «Ха-ха-ха! Что вы понимаете в истинной красоте! Сами вы обезьяны!» А они бы…

Ну, в общем, так распалял себя Борис Арнольдович все более и более, и некуда было этим чувствам деваться на тесном Острове, в тесном параллельном мире…

…В тот день Борис Арнольдович проснулся раньше всех. Еще весь Город спал, и птицы спали, и тигры. Сразу вспомнилось вчерашнее. Как это она сказала: «Боря, кажется, у нас будет маленький!..» Кажется! Маленький! Черт возьми!

Если пацан родится человеком, а не обезьяной, надо будет пробиваться к людям. Мать, конечно, тоже с собой возьмем. Если захочет. А если не захочет — ее дело.

А человек должен быть человеком. Хватит того, что я, дурак, застрял здесь, на этом Острове. Подумать только — девять лет! Как один день. Сказал бы кто тогда, вначале. Удавился бы на первом фикусе. Или тиграм бы отдался. А вот прожил — и ничего. Но пацана спасу. Жизни не пожалею! Решено!

С чего он, собственно, взял, будто у них с Нинелью непременно пацан родится? А наверное, с того, что в родном мире у него с Натальей к тому моменту пацан уже рос. Относительно решимости именно теперь сделать поворот в судьбе, то она тоже была подкреплена основательно. Дело в том, что предыдущий сезон дождей был особенно богатым на осадки. Если бы их кто-нибудь считал, то насчитал бы две, а то и три среднегодовых нормы.

Малые островные речки в период разлива превратились в самые настоящие реки. Они подмывали деревья и бесцеремонно волокли их в океан. Те цеплялись ветвями и корнями, но тщетно. Вот какая была глубина.

За деревьями со смутным чувством тревоги и тоски полюбил наблюдать Борис Арнольдович, похожий на дикую утку, воспитанную в неволе и следящую за полетом осенне-весенних стай. Так однажды его внимание и привлек некий предмет, высунувшийся из песка. Как раз в устье одной из речек. Мол, что это там чернеет и чернеет такое подозрительное, паводком обнаженное?

Борис Арнольдович спустился с дерева. Подошел. Боже! Это была пластиковая шлюпка. С веслами.

Трясущимися руками Борис Арнольдович закопал обратно шлюпку, озираясь, забрался на дерево. Дождь шумел как ни в чем не бывало, и нормальные четверорукие в такую погоду не шлялись по необжитой местности, а сидели по своим гнездам.

Словом, Бориса Арнольдовича никто не видел, а следовательно, никто не подсмотрел его тайну. И он потом все думал, что не иначе как сам Господь Бог подталкивает его, кидает бревна в реку, видит, что это не оказывает на робкого человека достаточного воздействия, и идет на крайность — подсовывает готовую шлюпку. Спрашивает как бы: «Ты чего, Борис? Или ты хочешь, чтобы Я подогнал к берегу небольшой катерок с работающим мотором да чтоб тебя еще внесли на борт в белом паланкине? Не слишком ли много ты от Меня хочешь, Борис? А сам-то что?»

Так все враз и сошлось — шлюпка, будущий ребенок, наладившаяся телепатическая связь с двойником, которая, по-видимому, вполне могла наладиться и раньше, догадайся они оба о ее возможности. Но как о таком догадаешься?..

Однако ребенку еще предстояло родиться, а Борису Арнольдовичу еще предстояло за долгие месяцы не отменить решение, принятое в это великолепное утро.

Проснулась Нинель. Выползла из кокона. Лицо ее было серым и недовольным.

— Плохо спала, что ли?

— Плохо. Все твои бредни обдумывала. Да тошнило с вечера. И посейчас еще… Ну что, орхидей пожуешь?

— Да не хочу я твоих орхидей! Дались тебе эти орхидеи! Умертвить хочешь?

— И умертвлю, если дурь из головы не выкинешь! Попомни мои слова. Я дважды вдовой быть не собираюсь. Давай, иди сюда. Искаться будем.

Борис Арнольдович не стал перечить жене. Молча повиновался. В конце концов ее дурное настроение подтверждало, что она действительно беременна. А если это так, то нужно многое прощать и многое терпеть.

Сперва Борис Арнольдович без энтузиазма пошарил в чуть тронутом проседью меху, потом жена принялась за него. Она, как всегда, была усердней и добычливей.

— Что-то ты совсем, друг, запаршивел, — ворчала Нинель, не прерывая работы, — развел блох больше всякой нормы. Совсем без них не бывает, но такое количество тоже ни к чему. Что ли, заботишься о моем пропитании на случай неурожая?

— Господи, я-то при чем? — вяло вознегодовал Борис Арнольдович. — У меня их вообще ни одной не было! От тебя же все пришли, ты же и насмехаться! «Запаршивел», главное дело. Давай-ка лучше позавтракаем, что там у нас осталось?

И Борис Арнольдович привычно-бесцеремонным движением сунул руку в карман жены.

Так они нередко беззлобно переругивались по утрам. Тоже своего рода зарядка.

Опять получили на КПП рюкзаки, не спеша двинулись на свою делянку. Не спеша паслись до полудня, там, как всегда, немного почитали, поспали, проснулись. Наконец Нинель не утерпела.

— Борь, а Борь, а что сейчас в Советском Союзе происходит?

— Разве тебе интересно?

— Ну как, все-таки…

— Да ничего особенного. Весь народ стоит на трудовой вахте, а я сижу над спецификациями. Тоска смертная. До конца рабочего дня еще два часа. А я, честно сказать, сейчас бы с удовольствием какими-нибудь спецификациями занялся!.. В охотку. А тому, видишь ли, надоело. Поскакал бы по деревьям, как я…

Впрочем, спецификации у них теперь какие-то не такие. Мне не известные. Шутка ли, девять лет! Считают на машинках. Мы в свое время на логарифмических линейках шуровали. Туда-сюда, вжик-вжик.

— А он тебе сейчас какие-нибудь сигналы подает?

— Ага, подает. Мол, молодец, самое время для связи выбрал, всегда, мол, так после обеда на связь и выходи, а еще можно вечером перед сном.

А в другое время просит не беспокоить, боится под машину попасть или в дурдом. Вообще очень переживает, что со мной связался. Жил себе и жил. Говорит, что мы оба с ним сошли с ума. Поскольку если не сошли, то приходится признать, что мир гораздо сложней, чем всегда казалось. А кто согласится на сложный мир, если можно обитать в простом?

Все, говорит, прекращай связь. Надо ему работу доделывать и домой. Прощается. Все.

— Подожди, подожди, Боря, — это опять любопытная Нинель, — спроси про Наталью, рассказал ли он ей про тебя, и она что на это сказала?

Но Борис Арнольдович уже отключился.

— Нет-нет, что ты! В другой раз спрошу, неудобно, сказано же! Нехорошо лезть человеку в голову, когда он этого не хочет!

— Ну и пожалуйста, не больно-то охота слушать эту ахинею! — обиделась Нинель.

Несколько минут Борис Арнольдович и Нинель молчали, приводя в порядок свои чувства, чуть вышедшие из берегов, а потом заговорили снова, но уже на другую тему. Начала Нинель.

— Слушай, я все о нашем будущем ребенке думаю, — голос Нинели был задумчив и полон сомнений. — Ладно, если родится такой же мохнатенький, да хвостатенький, да с мешком на животике… Словом, ладно, если родится нормальный ребенок. А если ребенок в тебя пойдет?

Борис Арнольдович не стал попусту заводиться и смолчал, ожидая продолжения мысли.

— В общем, я так считаю, если ребенок будет похож на тебя, ну на того тебя, каким ты к нам заявился, то ты должен сделать все, чтобы он имел будущее, — голос Нинели, по мере того как она излагала, приобретал крепнущую уверенность.

— Что в твоем понимании будущее? — пожал плечами Борис Арнольдович.

— А то! Ты должен будешь сделать все, чтобы малыш жил в мире своих соплеменников!

Сказать, что это было громом среди ясного неба в разгар сухого периода, — значит ничего не сказать. На Бориса Арнольдовича нашел столбняк и держал его в неподвижности долго-долго. Минут пять.

— Кккак ты сказала? — промямлил он наконец.

— Да так и сказала, не понимаю, что тебя удивило.

— Ну хотя бы то… Ты же вчера была категорически против даже того, чтобы я вспоминал о параллельном мире! Орхидеями накормить грозилась! Где логика?

— Логика — женская, а ты какую от меня ждал?

Вот такая она была, его Нинель…

— Спасибо тебе, — проникновенно сказал Борис Арнольдович, преодолев минутную слабость, — все-таки мне здорово повезло с тобой! Умирать буду, а эти слова перед смертью повторю.

Знаешь, не обижайся только, я никогда не был бабником, но с женщинами мне везло всегда. И Наталья ведь тоже человек… Не далее как сегодня утром я принял точно такое же решение, как ты. Проснулся, поглядел на Солнце и решил. Прости, что не сказал тебе об этом сразу. Боялся, что ты отвергнешь мое решение с ходу, и я не смогу тебе ничего объяснить и доказать…

— Постой, постой, — прервала его Нинель, очевидно, ее логика в данный момент начинала совершать поворот, — я от своих слов не отказываюсь, но если твои намерения совпадают с моими, то у тебя, очевидно, есть какие-то практические соображения по их реализации? А то я ведь рассуждала чисто сослагательно, что ли…

— А-а-а, эту тайну я тебе сейчас открою.

— Господи, у него, оказывается, полным-полно тайн от родной жены…

— Когда весь мир заливали дожди, я нашел шлюпку. На ней тонкий слой песка, можно за пять минут откопать и — вперед!

— Боже!.. А пушки?

— Я давно понял — тот выстрел был случайностью. Видимо, нашлось в каком-нибудь аккумуляторе несколько капель энергии, которых лишь на один выстрел и хватило.

— А вдруг хватит еще на один?

— Нет, не может быть… Хотя элемент риска, конечно, всегда есть, понимаешь?

Кто знает, на какую реакцию рассчитывала Нинель, когда говорила о будущем не родившегося еще ребенка. А может, она рассчитывала, что муж отнесется к ее словам резко отрицательно, и она словно бы ему уступит? Но он ее слова воспринял с энтузиазмом, и как теперь следовало вести себя ей?

— Да, конечно… Думаю, что Самуил Иванович тебя бы благословил… — в голосе Нинель звучала какая-то обреченность или, по меньшей мере, потерянность.

Но Борис Арнольдович потерянность и обреченность расслышать не пожелал.

— Нас! Почему «тебя»? Нас! Мы все отправимся в параллельный мир! У нас отсохнут хвосты! Вылезет шерсть! Мы станет людьми!

— Да ладно, лично я себя обезьяной не считаю!

Но Борис Арнольдович опять не расслышал.

— А людьми не станем — пусть! Не пропадем! Люди наш русский язык, наш интеллект оценят. Тем более в нашей самой интернациональной стране. Зато малыш будет жить среди своих! Ради него мы должны пойти на все!

— Ладно! — сказала Нинель решительно, так, что ее невозможно было не расслышать. — Осталась ерунда! Чтобы родился мальчик и был он голеньким и бесхвостым. Впрочем, может быть, еще и вовсе ничего не будет. Я ж тебе, помнится, обещала через неделю точно сказать.

Теперь Борис Арнольдович все расслышал. Действительно, не рано ли он размечтался?

Через неделю на немой вопрос Бориса Арнольдовича жена ответила утвердительно. Осталось дождаться результатов девятимесячного сокровенного процесса. Пока ждали, наступил и миновал еще один период дождей. Совсем ничего не стало помещаться в естественный карман женщины. Так он натянулся и напрягся.

Нинель перевели на общественное довольствие. Борис Арнольдович стал отправляться на пастбище один. Книгу не брал, так как ее некуда было положить, а потому ему хватало времени для всяких, как ему казалось, важных приготовлений, которые заключались в разведывательных пробежках туда-сюда.

Борис Арнольдович побывал на лобном месте, проверил, лежат ли камни и дубина там, где он их когда-то положил, палка оказалась гнилой, и он ее заменил. На побережье, где возвышался над пляжем только ему приметный холмик, Борис Арнольдович вообще появлялся чуть не каждый день. Всегда находился какой-нибудь предлог.

За несколько дней до решающего момента вечный инстинкт загнал Нинель в ее кокон, она почувствовала неодолимую потребность остаться наедине со свершающимися в ее чреве этапами, а от Бориса Арнольдовича требовалось лишь немного — неотлучно быть рядом, ждать и томиться, да еще таскать жене самые большие, самые сочные плоды, чтобы восполнять в ее организме большой расход воды.

А вот оно и свершилось. Борис Арнольдович притащил жене два здоровенных пупырчатых «огурца», а больше-то он в руках принести и не мог, и услышал младенческий крик из тьмы материнского логова. Борис Арнольдович аж обмер весь. Его прямо-таки и ожгло с ног до головы.

— Ну как, ну что? — засунул голову в отверстие гнезда, дрожа от нетерпения.

Но Нинель только что-то свирепое прорычала в ответ. Слов Борис Арнольдович не разобрал, однако голову поспешно убрал обратно. Возможно, никаких слов и не было. «Ррр» и все.

Пришлось ему томиться еще сутки. Он прислушивался к доносившимся из кокона звукам, знал главное, что жена и ребенок живы и, скорей всего, здоровы. Но ему и неглавное тоже мучительно хотелось выяснить. То неглавное, от которого зависело все.

— Иди сюда, Боря! — позвала Нинель, когда Борис Арнольдович пребывал в состоянии, близком к прострации, не зная толком, давно ли он так сидит и какое в мире время дня.

Он кинулся на зов так поспешно, что чуть не сломал Нинелино гнездо.

— Тихо ты, медведь, — сказала она с нежностью, — ну как?

Сперва, со свету, Борис Арнольдович не мог ничего разглядеть, но потом его глаза привыкли к полумраку и стали различать детали обстановки.

Нинель, как и подобает матери, светилась внутренним счастьем и умиротворением, младенчик лежал с ней рядом и посапывал. Он уже был тщательно облизан, уже свежая короста темнела на месте перекушенной и перевязанной чем-то пуповины. Младенчик даже уже улыбался во сне, приводя в тихий восторг мать, а также имея в виду привести в точно такой же восторг и папу.

— Копия ты, — сказала шепотом Нинель, чтобы не разбудить ребенка.

— Ага, — выдохнул Борис Арнольдович, пытаясь возбудить в себе отцовскую нежность, но ничего из этого не вышло. Потому что одного взгляда хватило Борису Арнольдовичу, чтобы увидеть всю глубину разверзшейся перед ним пропасти. Странно, девять лет прожил на Острове — и ничего. А тут вдруг…

Ребенок, вне всякого сомнения, был мужского пола, был, вне всякого сомнения, гол. Но не так, как бывает гол человек, а так, как бывает гол суточный звереныш. То есть гол с перспективой.

«Ну вот и все, — мелькнуло в голове у молодого, но еще не окончательно счастливого отца, — и шлюпка не нужна, и все прочее ни к чему…»

— Почему ничего не говоришь? — пытливо заглядывая в глаза, осведомилась Нинель.

— А что говорить? — пожал плечами Борт Арнольдович, пытаясь уйти от того ответа, который от него ждали. — Что говорят в таких случаях? Ах ну конечно! Спасибо, что ты подарила мне сына, я очень взволнован и счастлив. У меня даже нет слов от радости. Не знаю, что еще…

— Эх, ты! — не очень-то огорчилась Нинель. — Лицемер несчастный, я же вижу тебя насквозь!

Она была не в том состоянии, когда что-то внешнее могло всерьез огорчить или обрадовать.

— Ладно, уходи, мы от тебя устали. Все вы, отцы, одинаковы, до всех вас не сразу доходит.

Борис Арнольдович охотно повиновался, его всегда тяготили подобные перемены в семейном положении, ему действительно требовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к переменам, а потом и полюбить их. Хотя, конечно, данная перемена была отягощена крушением больших жизненных планов.

Борис Арнольдович ускакал туда, откуда виднелось море, а также проступающая сквозь песок шлюпка, с некоторых пор это было его излюбленное место. Он уединился в укромном закутке среди мощных вечнозеленых листьев и отдался печальным мыслям, которые кружились в мозгу, словно мусор в водовороте.

Без него пришли навестить Нинель ее ставшие взрослыми дочери. Лизавета и Калерия. Мать отчего-то не решилась показать им новорожденного братика, вероятно, она не без оснований сомневалась в том, что они его сразу признают за родню и полюбят. Она, превозмогая слабость, выползла на свет, придерживая свой растянувшийся живот и глядя виновато. Никаких особенно слов для дочерей у нее не нашлось, у них тем более.

— Этот-то где? — спросила одна.

— А! Мешается только! — махнула рукой мать.

— Помогает хоть? — спросила другая.

— Куда денется, — ответила мать.

На том визит вежливости и окончился. И все были этому рады. Нинель — потому что младенец уже начинал просыпаться, дочери — потому что не знали, о чем дальше говорить, и испытывали гадливость из-за ужасного материнского вида, Борис Арнольдович — потому что ему нужно было возвращаться домой, и он пережидал, завидя Лизавету и Калерию издалека. Он к ним негативных чувств не испытывал, Боже упаси, нет, он их, скорее, побаивался, зная, что они видят в нем погубителя материной жизни…

Еще никто не знал, что спустя какие-то неделю-две маленький хвостатый мальчик, которого после недолгого обсуждения нарекут Самуилом, то есть Шмелькой, станет общим любимцем. Сестры простят ему его несвоевременность и станут наперебой осваивать на нем так необходимую им материнскую науку. Борис Арнольдович сделается безропотным человеком на посылках и своей безропотностью несколько смягчит сердца непримиримых падчериц, которые окончательно смягчатся лишь тогда, когда сами станут матерями. Ну а Нинели останется только роль командующего всеми разворачивающимися вокруг делами. Но это через неделю-две…

А в этот вечер по плану мероприятий был любительский спектакль. Нинель, конечно, от мероприятий на какой-то период была освобождена, а Борис Арнольдович — нет. Хотя, само собой, никакие мероприятия ему просто в голову не лезли. Но порядок есть порядок.

— Можно я сегодня буду зрителем, что-то мне неможется? — попросил он режиссера.

— Раз неможется, обратись к своему младшему председателю, а я что… — пожал плечами режиссер, но, видимо, глаза Бориса Арнольдовича были так печальны, что хоть кого могли заставить смягчиться. — Ладно, одно могу для тебя сделать. Бери сегодня роль плотника Иосифа. Там слов почти никаких, сиди только и глаза выпучивай.

Борис Арнольдович очень растрогался. Едва сдержался, чтобы не расплакаться. И, что интересно, эпизодическую роль он, неожиданно для всех, и в первую очередь самого себя, сыграл так, что об этом потом говорили.

Глаза выпучивать в нужных местах и до нужного размера тоже не каждый сумеет, иначе говоря, маленьких ролей действительно не бывает. Наложение и причудливое совпадение двух судеб, с одной стороны, плотника Иосифа, отца, оказавшегося в более чем щекотливом положении и с честью из этого положения выпутавшегося, а с другой — бывшего советского инженера-технолога, а в настоящем — четверорукого интеллектуала и молодого отца, породило новое, абсолютно неожиданное качество. Актер просто сидел на ветке, пригорюнившись, но это-то и вызывало целую бурю чувств!

Когда Борис Арнольдович вернулся со спектакля, Нинель уже спала. Хотя еще и не было поздно. Просто она пользовалась возможностью, ведь ребенок может разбудить посреди ночи и больше не дать сомкнуть глаз.

Пришлось в одиночестве, не ощущая вкуса, схрумкать один «огуречик» и тоже завалиться.

Но спать в эту ночь почти не довелось. Отдохнувший за день младенец предъявил свое право на внимание не только родителей, но и всех ближайших соседей, а это были уже далеко не те соседи, что при жизни Самуила Ивановича.

— Рожать в сорок лет, так конечно! — слышалось из одного кокона. — Ладно, если он только беспокойный, а вдруг вообще больной?

— Где же это видано, мать из одного мира, отец из другого! Больной — полбеды… Он, может, опасный! — развивали мысль в другом коконе.

Счастливые родители не отвечали, потому что, во-первых, действительно чувствовали вину перед соседями, во-вторых, потому что у них были дела поважнее. Сперва сама Нинель пыталась утихомирить маленького Шмельку, потом за дело взялся Борис Арнольдович.

И ребенок, впервые в жизни оказавшись на руках отца, смолк. Вероятно, от удивления новым ощущениям. Смолк и тем самым внушил к себе первое, еще довольно неопределенное чувство.

«Боже! — вдруг ошеломленно подумал Борис Арнольдович. — А собственно, почему я не могу взять этого ребенка в параллельный мир? Какая вообще разница, если это мой ребенок? И кстати, у него тоже нет сумки на животе!»

Когда малышу исполнился месяц, он начал самостоятельно выползать из гнезда, начал глядеть на мир уже слегка осмысленным взглядом…

— А ведь ты была права! — однажды изумленно воскликнул Борис Арнольдович без всякой связи с предыдущим.

— О чем ты? — не поняла Нинель.

— Да о том, что он — моя копия!

— О, Господи! Прямо напугал… Ни с того ни с сего… Конечно, на тебя похож, на кого же еще!

— Однако у тебя глаз!.. Знаешь, давай, когда Шмелька вырастет, отдадим его в космический институт!

— Ты что? — опешила Нинель. — Откуда у нас космический институт? Или это у тебя сигналы из параллельного мира накладываются? Так там для космического института уже Лелик имеется.

— Ха! — воскликнул Борис Арнольдович бесшабашно, словно никогда у него не возникало трудностей, если являлась необходимость в чем-то убедить жену. — Ты думаешь, что если наш мальчик родился обезьянкой, так ему уже дорога в нормальный мир заказана?

— Нет, Боря! — решительно возразила Нинель. — Такого уговора не было. Уговор был другой. И это, извини, не по-мужски, изменять так запросто какому бы то ни было уговору. Ты как знаешь, а мы с Самуилом останемся здесь. Я во многом с тобой соглашалась за годы нашей совместной жизни, но есть такие вещи, от которых я, даже ради тебя и твоего мира, отказаться не могу. Например, что лежит в основе одиннадцатой заповеди? Да-да! Не вставай на дыбы, прежде дослушай! Ваш технологический мир все равно зайдет в тупик. И там тоже понадобится одиннадцатая заповедь. Раньше или позже…

Словом, все. Если бы малыш был голенький — пусть бы он в Советском Союзе прошел эволюцию до одиннадцатой заповеди. Но если он наш, то зачем ему возвращаться назад, чтобы потом еще раз возвращаться?..

— Но почему же тогда вы все меня подталкивали к побегу? Почему сочувствовали мне и проклинали вашу действительность?

— А кто не проклинает свою действительность? Все проклинают. Но далеко не каждый становится перебежчиком.

Что тут оставалось Борису Арнольдовичу? Оставалось ему умолкнуть. Потому что все услышанное вполне вписывалось в рамки нормальной житейской логики. И совсем не обязательно женской.

— Ладно, — подвел он итог разговора после долгой паузы, — ладно. Тогда один поплыву. Старость скоро. Тридцать девять уже. Хоть помереть по-человечески. Чтоб не глодали косточки дикие звери.

И Борис Арнольдович стал готовиться к побегу. И готовился до самой осени. До первых дождей. В чем эта подготовка заключалась, знал лишь он сам.

Шмелька за лето подрос, стал совершать в материной сумке длительные путешествия на пастбища и обратно, стал время от времени недовольно покрикивать из этой сумки на мать, а также и на прочих знакомых. Конечно, еще никаких слов он произнести не умел, но это и не требовалось для выражения простых чувств, которые ребенок испытывал. А испытывал он чаще всего почему-то раздражение. Когда чего-нибудь не давали или, наоборот, давали, да не то.

— Чувствует, что скоро сиротой останется, вот и капризничает, — объясняла поведение малыша Нинель. Она, надо сказать, с некоторых пор все сущее объясняла сходными причинами, связанными с Борисом Арнольдовичем. Она напрямую ничего мужу не говорила, а только косвенно выражала к нему и его затее свое отрицательное отношение.

Еще, например, так:

— «Огурцов»-то в дорогу побольше возьми. Чтоб до Советского Союза хватило. Чтоб хвост не отпал. Без хвоста ты там кому нужен? Без хвоста там и своих хватает…

— Возьму, возьму, — отвечал ей в тон Борис Арнольдович, — да только ты сама говорила, не хранятся они долго. Так что, если путешествие затянется, буду рыбу ловить.

И действительно, он приготовил в дорогу нечто похожее на рыболовную снасть — сплел из собственных волос леску, крючок сделал из проволочки, которую подобрал возле резиденции оберпредседателей, рискуя жизнью.

И вот как-то утром он объявил жене:

— Вот и все. Сегодня отплываю. Откладывать больше некуда. А то дожди зарядят, холодно станет.

Нинель заплакала:

— Хоть бы маленько помог сына на ноги поставить, хоть бы до весны еще пожил с нами, а тогда уж…

— Тихо! — вполголоса прикрикнул Борис Арнольдович. — Невмоготу мне уже по деревьям скакать, неужто не видишь! Больше не могу! Ни одного дня!

А в глазах его была такая тоска, что просто смотреть страшно. Видимо, и впрямь человек до предела дошел своего. Нинель всхлипнула и уняла слезы.

Так они в последний раз вместе направились на пастбище. И там весь день молчали. Молчали, пока Борис Арнольдович не набил свой рюкзак под завязку. А после сели друг против друга, стали внимательно и нежно глядеть друг другу в глаза.

— А если дверь будет закрыта, — спросила Нинель, — вернешься назад?

— Так ведь не простят. За попытку к бегству сразу одиннадцатую навесят.

— Может, еще и не навесят.

— Ну да, надеяться на это… Впрочем, я почему-то уверен, что дверь будет открыта. А если нет, что ж, поплыву искать земли ваших предков. Полуостров или Материк. Ну, давай вместе, а? Чего тебе здесь?

Нинель молча покачала головой. Все уже было сказано и обсуждено не раз.

Борис Арнольдович погладил жену по заросшей рыжей шерстью щеке, погладил по головке сына, который при этом попытался цапнуть его за палец накануне прорезавшимся первым зубом, да и стал спускаться вниз.

Он спустился вниз, на шаг отступил от дерева, и сверху, прямо в руки, упал туго набитый рюкзак…

Как Нинель крестила его спину, как беззвучно шептала какие-то слова, Борис Арнольдович уже не видел и не слышал. Он с тяжелым рюкзаком на плече торопливо ковылял к усохшему речному устью, туда, где жалкий пресный ручеек впадал в океан.

Там, свалив поклажу прямо на песок, Борис Арнольдович стал быстро-быстро рыть песчаную дюну руками.

И тут из джунглей донеслось изумленное:

— Эй, люди, смотрите, что это там Борис Арнольдович делает? Его же тигр поймает!

— Арнольдыч, ты чего там? — это уже был другой голос.

— А не задумал ли он нарушить одиннадцатую заповедь? — начал догадываться кто-то.

— Держите его, люди, держите! — это уже вступила Нинель истеричным голосом. — Он хочет покинуть Остров!

Все правильно, бедная женщина обязана была думать о себе и сыне, маленьком Самуиле Борисовиче…

А Борис Арнольдович к этому моменту как раз откопал и шлюпку, и весла. Он перевернул плавсредство вверх дном, вытряхнул из него остатки песка, еще раз перевернул, закинул в шлюпку рюкзак, весла, приналег, и пластиковая посудина легко заскользила по песку.

Толпа общественности все-таки едва не настигла дерзкого беглеца. Он разворачивал шлюпку против волн, а самые отчаянные преследователи в этот момент уже забегали в воду. Один даже успел вцепиться в борт и накренить лодку, но Борис Арнольдович ловко огрел его по руке веслом.

Потом еще некоторые заскакивали в море аж по грудь, но было уже поздно. Уже беглец выгреб на чистую воду. Так он и запомнил людские лица. Разъяренные, завистливые, сочувствующие. И одно — напоминающее икону. Смиренное и всепрощающее. Лицо мадонны с младенцем.

Шлюпка отдалилась от берега, и отважный беглец перестал слышать, что кричат ему вслед стопившиеся на берегу провожатые.

Скоро Борис Арнольдович мысленно отметил про себя то место, где он когда-то был обстрелян с одного из сторожевых судов, сделал еще несколько энергичных гребков, неосознанно стараясь выйти за пределы некой прицельной рамки. А когда стало совершенно ясно, что никаких выстрелов не последует, то берег уже был далеко-далеко. Ни одного лица там уже не представлялось возможным рассмотреть.

Потом шлюпка поравнялась с тем кораблем, по которому бродил когда-то Борис Арнольдович, оставляя в вековой пыли следы босых ног.

Толпа на берегу сделалась лишь темным пятном на белом фоне, она одним своим концом слилась с джунглями, а другой шевелился, словно язык какого-то огромного ползучего животного. Различала ли эта толпа шлюпку Бориса Арнольдовича среди зелено-голубой бесконечности океана, было вообще неясно. Наверное, различала, раз продолжала стоять и не расходилась.

Появились дельфины. Четыре штуки. Они окружили шлюпку со всех сторон и стали выпрыгивать из воды, словно радуясь старому знакомому, словно одобряя его выбор. Почему-то Борису Арнольдовичу хотелось думать, что это именно те дельфины, которые спасли его когда-то.

Он кинул им четыре «огурца». Дельфины проглотили угощение и моментально исчезли. Понравилось оно им или наоборот — осталось неясным…

Однако где-то на этом месте все и произошло девять лет назад. Борис Арнольдович перестал грести и растерянно осмотрелся. Ну да. Расстояние до корабля было примерно такое же, что от корабля до Острова.

Вне всякого сомнения — место найдено правильно. Плюс-минус десять метров. Ну, двадцать. Надо поплавать туда-сюда, решил Борис Арнольдович.

Поплавал туда-сюда. Ничего. Тоскливо подумалось: шторм бы! Но шторма не предвиделось.

Борис Арнольдович снова взялся за весла. «Если дыры в параллельный мир не обнаружится, надо плыть строго на запад, там Материк и Полуостров!» — думал беглец. Но одновременно он думал и по-другому: «Если дыры в параллельный мир не обнаружится, надо плыть обратно на Остров».

И вот как раз в том месте, где стремление вернуться и стремление не возвращаться сравнялись примерно, а может, даже и точно, что-то произошло. Словно какой-то ненастоящий туман повис перед глазами или образовался в самих глазах. Когда же пелена исчезла, Борис Арнольдович увидел, что другая точно такая же шлюпка удаляется от него в противоположном направлении. Он обомлел на несколько мгновений, а потом, абсолютно не соображая, что делает и, главное, зачем, стал разворачиваться.

Тот, второй, повторил все его движения, и они стали стремительно сближаться. Когда уже казалось, что столкновение неизбежно, Борис Арнольдович резко остановил лодку. Оглянулся. Никого. Постоял подумал. Снова повернул на прежний курс.

Все повторилось. Пелена в глазах. И кто-то направляющийся к берегу.

Борис Арнольдович попытался плыть не на запад, а на север. Тот, другой, тоже лег на параллельный курс. Чудеса. Сблизились на минимальное расстояние.

— Ты кто? — срывающимся голосом крикнул Борис Арнольдович.

— Ты кто? — крикнул тот совершенно синхронно.

Они поглядели друг на друга печально. Развели руками сочувственно и понимающе. И опять поплыли в разные стороны. Пока не потеряли друг друга из виду.