Нулевое досье

© Е. Доброхотова-Майкова, перевод, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016

Издательство АЗБУКА®

1«Кабинет»

Сколько она помнила этот город, такси здесь всегда были черными.

То, что остановил для нее Инчмейл, выглядело аэродинамическим симулякром черных таксомоторов-пращуров. По серебристо-перламутровому корпусу – берлинской лазурью реклама чего-то немецкого: не то банка, не то бухгалтерского софта. Искусственная кожа сидений – ортопедически-бежевая.

– Тяжелые у них деньги. – Инчмейл высыпал ей в ладонь пригоршню монет по фунту. – Гуляй не хочу.

Монеты еще хранили тепло игрового автомата, у которого он на секунду притормозил на выходе со станции Кингз-что-то-там.

– У кого у них?

– У моих соотечественников. От щедрот.

– Не надо. – (Пытаясь отдать деньги.)

– На такси. – (Называя таксисту адрес на Портман-Сквер.)

– Ой, Редж. Все не так плохо. У меня есть. В акциях.

– Хуже некуда. Позвони ему.

– Нет.

– Позвони. – Инчмейл (борода, широкие плечи, японская куртка из рубчатого гортекса в елочку, со сложными по́лами, застегнута на множество контринтуитивных пряжек) захлопнул дверцу такси.

Она смотрела через заднее стекло, как он, в первом часу ночи, уходит по Грик-стрит в студию – ломать упрямого Клэмми из «Тумб». Двигать искусство и зарабатывать деньги.

Затем она провалилась в себя и очнулась только за «Селфриджем», когда таксист повернул направо.

Вот и северная сторона Портман-Сквер. Холлис расплатилась с таксистом и, спеша избавиться от денег Инчмейла, дала щедрые чаевые.

Клуб, ультрамодный и современный, назывался «Кабинет», что подразумевало: «кабинет диковин». Инчмейл вступил в него вскоре после того, как они, трое оставшихся участников «Ночного дозора», продали китайскому автозаводу права на «Такой быть сложно». Инчмейл – он уже продюсировал один альбом «Тумб» в Лос-Анджелесе и собирался с Клэмми в Лондоне записывать второй – рассудил, что членство в клубе обойдется дешевле гостиницы. Холлис предполагала, что он не прогадал, но только в сравнении с очень дорогой гостиницей.

Сейчас она снимала номер в этом же клубе. Судя по ситуации на биржах и разговорам с нью-йоркским бухгалтером, надо было срочно подыскать местечко поскромнее.

«Кабинет» втиснули по вертикали в половину георгианского особняка из тех, чьи фасады напоминали ей лицо задремывающего в метро пассажира. Вторую, западную, половину здания занимала неведомая организация, с которой клуб делил богато, но строго отделанный вестибюль. У Холлис было смутное ощущение, что это какой-то фонд, возможно благотворительный. Или в поддержку гипотетического мира на Ближнем Востоке. Так или иначе, посетители туда не ходили – по крайней мере, Холлис их ни разу не видела.

Никакой таблички у организации не было, ни на фасаде, ни на двери, как, впрочем, и у «Кабинета».

В первый же день Холлис заметила в баре исландских двойняшек, абсолютно неотличимых, с идентичным мельхиоровым пушком на голове: обе через соломинку тянули красное вино из больших пивных стаканов. «Ирландские понты», – заметил Инчмейл и счел нужным добавить, что исландки – не члены клуба. Члены клуба до звездности не дотягивали. Холлис это вполне устраивало, Инчмейла, видимо, тоже.

Он говорил, что купился на декор, и это очень походило на правду. Их – Инчмейла и декор – роднил элемент безумия.

Она толкнула дверь, в которую можно было бы, не пригибаясь, проехать на лошади.

– Добрый вечер, мисс Генри.

– Добрый вечер, Роберт.

Главной обязанностью Роберта – крупного молодого человека в добротном костюме из темной ткани в тончайшую серую полоску – было ненавязчиво приглядывать за входной дверью.

Интерьер вестибюля не производил впечатления полностью и бесповоротно сумасшедшего, в том смысле, что здесь декораторы еще не окончательно пошли вразнос. Напротив входной двери высился огромный стол красного дерева, украшенный богатой резьбой, на которой в сплетении виноградных лоз происходило что-то смутно порнографическое. За столом дежурил служащий клуба, обычно тот или иной молодой человек в очках с черепаховой оправой (Холлис подозревала, это те черепаховые оправы, которые из настоящих черепах).

На столе умиротворяюще несовременно громоздились кипы бумаг, дальше плавно изгибались две симметричные полукруглые лестницы на первый этаж, который, как и все выше вестибюля, делился на несообщающиеся царства таинственного фонда и «Кабинета». С кабинетовской стороны по лестнице низвергались звуки коллективной попойки: разговоры и смех звонким эхом отлетали от мрамора оттенков старого меда, вазелина и табачных смол. Сбитые ступени кое-где залатали прямоугольниками заурядного бледно-прозаического материала. Холлис старательно избегала на них наступать.

Молодой человек в черепаховых очках, не дожидаясь просьбы, протянул ей ключи.

– Спасибо.

– Пожалуйста, мисс Генри.

За аркой между лестницами план здания выказывал признаки неуверенности, – видимо, необходимость разделить особняк пополам потребовала определенных жертв. Холлис нажала затертую, но регулярно начищаемую бронзовую кнопку и вызвала самый старый лифт, какой ей случалось видеть где бы то ни было – даже в Лондоне. Кабина размером с неглубокий стенной шкаф степенно двигалась за черной стальной сеткой.

Справа от Холлис, в тени, стояла витрина с чучелами, подсвеченная изнутри эдвардианской музейной лампой. Птиц (по большей части дичь – фазана, нескольких куропаток и еще каких-то незнакомых) установили на выцветшем бильярдном сукне, словно поймав в движении. Тусклый и несколько облезлый вид вполне соответствовал антикварному возрасту. За ними, в человеческой позе, сомнамбулически вытянув передние лапы, застыл поеденный молью хорек. Его зубы всегда казались Холлис нереалистически большими; она подозревала, что они деревянные и покрыты лаком. Нос и губы точно были подкрашены, что придавало хорьку вид зловещей дамочки, с которой не хотелось бы встретиться на рождественской вечеринке. Инчмейл посоветовал Холлис объявить хорька своим тотемом, духом-покровителем, добавив, что сам уже так сделал и немедленно обрел способность вызывать у топ-менеджеров музыкальных лейблов межпозвоночную грыжу – источник адской боли и мучительной беспомощности.

Пришел лифт. Холлис жила в клубе не первый день, так что с металлической дверью-гармошкой справлялась почти легко. Переборов желание кивнуть хорьку, она вошла в кабину и медленно поплыла на третий этаж.

Этаж узких, выкрашенных темно-зеленой краской, петляющих коридоров. Чтобы попасть в номер четвертый, надо было открыть несколько дверей, по виду – пожарных (они были толстые, тяжелые, самозахлопывающиеся). На зеленых стенах висели маленькие акварельные пейзажи без людей, каждый – с архитектурным капризом на заднем плане. Причем каприз был один и тот же, независимо от изображенной местности. Холлис не говорила об этом Инчмейлу, чтоб избежать вопросов: ему бы они доставили удовольствие, ей – нет. Что-то тут было слишком пограничное, на самом пороге восприятия. Лучше не думать. Жизнь и без того сложна.

Ключ на массивном бронзовом кольце с толстой плетеной кисточкой пурпурного шелка плавно повернулся в огромном замке. Холлис вдавила перламутровую серединку невзрачной гуттаперчевой кнопки, и свет выхватил из темноты все концентрированное безумие художников-оформителей «Кабинета».

Чересчур высокий потолок, – наверное, тут был целый зал, который разделили на номера. Холлис подозревала, что ванная больше самой комнаты. Хотя, возможно, это была оптическая иллюзия.

Декораторы еще подчеркнули высоту потолков за счет белых, по спецзаказу отпечатанных обоев с черными картушами, в которых, если всмотреться, угадывались увеличенные фрагменты энтомологических гравюр. Зазубренные жвалы, волосатые ножки, тонкие крылышки каких-то (Холлис предполагала – майских) жуков. Два предмета составляли почти всю обстановку номера четвертого. Первый – массивная кровать, сплошь облицованная резной моржовой костью, стояла у стены под исполинской нижней челюстью гренландского кита, почти клерикальной в своей строгой белизне. Второй – птичью клетку, такую большую, что Холлис при желании втиснулась бы в нее целиком, – декораторы подвесили к потолку. Минималистские галогеновые светильники на прутьях целенаправленно освещали различные артефакты в номере. В клетке лежали книги – не бутафорские, как с гордостью указал Инчмейл. Художественные и нехудожественные, они, похоже, все были про Англию. Пока Холлис прочла часть «Английских эксцентриков» Эдит Ситуэлл и взялась за «Одинокого волка» Джеффри Хаусхолда[1].

Она повесила плащ на мягкие, обтянутые атласом плечики, убрала в шкаф и села на край кровати развязать шнурки. «Ложе полярного психоза», назвал эту кровать Инчмейл. «Сильнейшая истерия, – процитировала сейчас Холлис на память, – депрессия, копрофагия, нечувствительность к холоду, эхолалия». Она бросила туфли в направлении открытой двери гардероба и добавила: «Вот только копрофагии не надо». Полярный психоз, он же пиблокто, он же арктическое безумие. Этноспецифическое умственное расстройство. Возможно, связанное с питанием. Конкретно с токсичностью витамина А. Инчмейл постоянно выдавал такого рода сведения, особенно в студии. Скорми Клэмми тазик витамина А, посоветовала тогда Холлис, ему не помешает.

Взгляд упал на три нераспечатанные картонные коробки слева от шкафа. В них лежали затянутые в пленку экземпляры британского издания ее книги. Книги, которую она писала в гостиничных номерах, пусть не таких примечательных, как этот. Холлис засела за работу сразу как пришли деньги от китайской рекламы. Поехала в «Стейплс» в Западном Голливуде и купила три китайских стола: раскладывать рукопись и бесконечные иллюстрации в угловом номере отеля «Мармон». Сейчас казалось, это было сто лет назад. И она не знала, куда девать авторские. Коробки с американским изданием так и остались в камере хранения «Трайбека-гранд-отеля».

– Эхолалия, – сказала Холлис, встала, сняла свитер и, сложив, убрала в ящик шкафа – аккуратно, чтобы не задеть маленькое шелковое саше с ароматической смесью. (Эту мину подложили в ящик служащие «Кабинета», но Холлис знала: если саше не трогать, оно не воняет.) Затем надела бежеватый кабинетовский халат, скорее бархатный, чем махровый, хотя странным образом без того, чем обычно раздражали ее бархатные халаты. Особенно мужчины почему-то выглядели в них поганцами.

Зазвонил телефон. Он являл собой коллаж: капитанского вида трубка из обтянутой резиной бронзы покоилась в кожаном гнезде на палисандровом кубе с бронзовыми уголками. Звонок был механический, дребезжащий – как будто велосипедный, и не здесь, а далеко внизу на пустой улочке. Холлис минуты две гипнотизировала телефон, надеясь, что он умолкнет.

– Сильнейшая истерия, – сказала она.

Телефон продолжал звонить.

Три шага, и ее рука легла на трубку.

Трубка была все такая же несуразно тяжелая.

– Копрофагия, – объявила Холлис тоном больничной медсестры, называющей отделение.

– Здравствуйте, Холлис.

Она взглянула на трубку, увесистую, как старый молоток, и почти такую же побитую. Толстый провод, оплетенный винно-красным шелком, касался голой руки.

– Холлис?

– Да, Губерт.

Она вообразила, что бьет трубкой по хрупкому антикварному палисандру, давит престарелого электромеханического сверчка. Поздно. Он уже умолк.

– Я видел Реджа.

– Знаю.

– И просил его передать, чтобы вы позвонили.

– Он передал.

– Рад снова слышать ваш голос.

– Время позднее.

– Ну тогда ложитесь, выспитесь, – бодро произнес он. – Я буду к завтраку. Мы с Памелой едем на машине.

– Где вы?

– В Манчестере.

Она вообразила, как рано утром вызывает такси. Улица перед «Кабинетом» пуста. Паддингтонский вокзал. Экспресс до Хитроу. Самолет. Другой номер в другой гостинице. И снова звонит телефон. Его голос.

– Манчестер?

– Норвежский черный металл.

Холлис представила норвежские этноукрашения и тут же поправила себя: музыкальный жанр. Голос в трубке говорил:

– Редж сказал, меня может заинтересовать.

Так вам и надо, подумала она. Субклинический садизм Инчмейла порой находил достойную жертву.

– Я собиралась спать допоздна, – сказала Холлис, просто чтобы не соглашаться сразу, хотя знала: теперь от него не уйти.

– Значит, в одиннадцать. Жду встречи.

– Доброй ночи, Губерт.

– Доброй ночи, Холлис.

Она положила трубку. Аккуратно, чтобы не ушибить скрытого сверчка. Он не виноват.

И она тоже.

Может, вообще никто не виноват.