Новый год плюс Бесконечность

Глава 31 Танцплощадка

Вертлявый автомобиль невероятных лиловых расцветок едва не зацепил его у обочины. Вадим еле увернулся, кошкой отскочил и вовремя — водитель почти прицельно обдал его волной грязных брызг. В город пришла весна. Под стремительно зеленеющими деревьями снег таял вовсю, солнце сверкало на тротуарах нестерпимо, и только у молодого человека настроение было на нуле.

Сухопарая длинноногая кукла в костюме парижского гамена из романов Виктора Гюго прокричала ему что-то язвительное с противоположной стороны улицы, но Вадим даже не поднял головы. Что мог знать этот самоуверенный хлыщ, разряженный под оборванца, завсегдатая портовых кабачков, о ловушках и изменах? Не более чем все эти мерзкие куклы, которые и в подметки не годились Пьеру, да, пожалуй, что и Арчи. Однако Пьер попал в беду, а кипучий Арчи в поисках компаньона буквально растворился на каштановых и платановых улицах Той-сити.

К вечеру Вадим вышел на звуки флейт и саксофонов, визжащих как разъяренные фантастические коты — поклонники безумного джазового авангарда. Танцплощадка бурлила, несмотря на ранний вечерний час, когда местные «белые воротнички» еще только-только тянутся с работы. Возле джаз-банды красовался огромный фосфоресцирующий транспарант с правилами поведения на танцах. Издали они напоминали пламенные изречения-дацзыбао на улицах столицы какой-нибудь из восточных деспотий.

«На танцевальные дни и вечера трудящиеся и праздные куклы должны приходить в легкой одежде и обуви. Танцевать в рабочей и спортивной одежде строго воспрещается!

Танцующий должен исполнять движения правильно, четко и одинаково хорошо как правой, так и левой ногой.

Кукла имеет право в учтивой и корректной форме выразить неудовольствие по поводу несоблюдения партнером положенного расстояния в 3 (три) сантиметра и потребовать от партнера разумного объяснения в учтивой форме, соответственно».

Более всего на Вадима произвело впечатление строгое предупреждение: «Курить, смеяться и хохотать надлежит в специально отведенных для этого местах и помещениях!» И уже окончательно добила его фраза, которая многократно располагалась в светящейся рамке по периметру транспаранта:

«ТАНЦЕВАТЬ В ИСКАЖЕННОМ ВИДЕ СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ!»

— Что бы это значило, интересно? — пробормотал он. Столь потаенным показался ему смысл этого странного и не лишенного парадокса предупреждения, которое ввиду его многократности, очевидно, было в этом странном мире кукол более чем актуально. Впрочем, и сам он, наверное, выглядел в этом мире ходячим парадоксом: за четыре с лишним часа своего неожиданного пребывания в Той-сити Вадим еще ни разу не встретил на улицах ни одного человека.

Кругом, куда ни кинь взгляд, сновали одни только куклы — разнокалиберные, многоцветные, разнообразных форм и материалов. И все — до жути одинаковые в своей неестественности, отсутствии в них плоти и крови. Вадиму иногда казалось, что он спит и видит сон, будто очутился на пуговичной фабрике, все пуговицы которой неожиданно обрели способность двигаться и совершать поступки, иметь некое подобие разума, привычки и жизненный уклад. Он вспомнил, что японцы, кажется, считают всех европейцев на одно лицо, и при этой мысли невесело усмехнулся. Теперь он представлялся и себе таким же японцем, одиноким и потерянным в кукольном водовороте широченных улыбок, глупых гримас и попросту — дурацких рож. И, значит, не стоило принимать все так уж близко к сердцу.

Когда они с Арчи прилетели в Той-сити и выбрались из расхлябанного самолетика, казалось, только чудом не развалившегося на последних метрах жутко раздолбанной посадочной полосы, Вадим уже с первых минут понял, что его представления о Веселой Резервации были, скорее, недозрелы, нежели, скажем, чрезмерны. Люди здесь работали только в аэропорту, но уже в такси, наперебой зазывавших двух одиноких пассажиров в центр столичных развлечений, за рулем и пультами управления сидели исключительно куклы. Представления о безопасности езды у всех водителей были примерно на одном пещерном уровне: по дороге в центр их неоднократно обгоняли четырех- и шестиколесные рыдваны с таким бешеным ветерком, что Вадим только нервно поеживался и всякий раз крепче ухватывался за ручку двери. Арчибальд не обращал внимания на чудеса местных виражей, он оставался мрачен, насуплен и неразговорчив.

Ситуация того стоила: судя по некоторым намекам и недоговоркам Арчи, с Пьером еще ни разу не случалось подобной беды. Хотя в переделках они бывали всяких, о чем Вадим уже был осведомлен лично. Но никогда еще Пьер не пропадал бесследно и, что называется, среди бела дня!

Судя по всему, Арчи собирался действовать в Той-сити как заправский шериф с крутыми манерами и весьма ограниченным лексиконом. Потому и вырядился соответствующе: кожаная куртка, мягкие сапоги, широченный ремень под стать охотнику-трапперу с Дикого Запада и внушительная кобура у пояса. Вадим от души надеялся, что она пуста, как и многое в этом бутафорском мире.

Неподалеку от самого центра столицы, возле квартала музыкальных магазинов, они разделились. Вадиму надлежало справиться по ряду адресов из записной книжки, которые Арчи невозмутимо выудил откуда-то из-за голенища сапога. Сам же арлекин намеревался нанести визит кое-кому из «воротил преступного мирка», как презрительно охарактеризовал местную мафию добрый Арчибальд. В назначенный час они должны были встретиться возле входа в парк консервативных развлечений «Добрые старые времена».

За время, что он провел до назначенного часа, Вадим успел акклиматизироваться. Его уже не выводили из себя физиономии, мимикрирующие под людские, с жизнерадостными улыбками, застывшими на крашеных лицах всех кукол, встреченных им до того, как Вадим выбрался на танцплощадку.

Здесь кипела жизнь. Ритмы и стили сменяли друг друга с лихорадочной быстротой, в каждом углу располагался свой состав, музыкальные вкусы которого зачастую были прямо противоположны коллегам-соседям. Приноровившись к репертуару и оглядевшись, Вадим перебрался в дальний угол, где было потише и давали неплохой кофе.

Нравы тут царили консервативные: танцевали парами, говорили вполголоса, и громкость звука была вполне приемлемой даже для непривычного уха. Полуакустический квартет ностальгически наигрывал латинский джаз и босановы. Мотивы Жоао Гилберто чередовались с мелодиями Хокинса и Жобима, гитарист напоминал Луиса Бонфа в его молодые и лучшие годы, а вдумчивый и весьма эротичный саксофон заставлял вспомнить о Стэне Гетце. Словом, здесь вполне можно было не только танцевать, но и поджидать напарника, внимая приятным мелодиям, что Вадим и сделал.

Уютно расположившись в тени танцверанды, он потягивал кофе с лимоном и лениво поглядывал на танцующие пары. Через час с небольшим должен был появиться Арчи, а пока можно было вытянуть натруженные ноги и блаженно расслабиться под мягкую, вкрадчивую гитару, лениво шептавшую что-то о преимуществах южной ночи перед северным днем и западных сумерек перед восточным трудовым утром. О востоке здесь и думать не хотелось, ибо сразу возвращались ассоциации с одинаковыми лицами, эмоциями и повадками.

В скором времени Вадим обнаружил, что вокруг немало любопытных и весьма недурственных женских фигурок. Как куколки, не раз усмехнулся он. И на нем уже несколько раз останавливались дамские глаза всех цветов, оттенков и температуры плавления страсти. Вполне можно было и потанцевать. Но для начала стоило заказать музыку. Если, конечно, здесь помнят и любят настоящее ретро.

Поэтому спустя несколько минут он поднялся с пластикового кресла, немыслимого для приличного общепита сиреневого цвета, и неторопливой походкой подошел к музыкантам. Те как раз объявили перерыв и потягивали холодное пиво, даром что оно скверно влияет на связки и драйв. Заметив клиента, саксофонист немедленно обернулся к нему с дежурной пластмассовой улыбкой.

— Вот что, маэстро, — как можно небрежнее протянул Вадим, выразительно теребя третью по счету пуговицу рубашки — место, откуда у всех приличных и серьезных людей лежит кратчайший путь к внутреннему карману. — Я — любитель хорошей старой музыки. А вся хорошая старая музыка, как известно, уже написана в семидесятые годы.

— Это так, господин, — осклабился саксофонист, не сводя глаз с Вадимовых пальцев. — Семидесятые — все верно. Это — наше всё.

— Я слушаю вас уже добрых полчаса, — сообщил Вадим, — и нахожу, что у вас неплохой вкус. Правильная музыка, которую правильно играют, — это сегодня встретишь не часто.

— Безусловно, мсье, — согласился саксофонист. — Нынче не часто встретишь хорошую музыку. Мы стараемся доставить клиентам удовольствие.

— Вот и замечательно, — кивнул Вадим. — Тогда как насчет «Вечернего города»? Божественного Майкла?

— О, сэр, у вас, безусловно, отменный вкус, — расплылся в паточной улыбке саксофонист. Так что щеки его немедленно оттопырились, будто он только что собрался взять неимоверно трудную и одновременно вкусную ноту. — Музыка маэстро Тарвердяна — неизменно в числе наших самых любимых. Мы исполним ее для вас с особенным удовольствием.

— Я исполнюсь такого же удовольствия, если в нужный момент вы сыграете эту пьесу раза три подряд, — подмигнул музыканту Вадим. — Я еще не нашел партнерши, которая бы по достоинству оценила мой музыкальный вкус.

И жесткая ассигнация с легкостью перекочевала в узкую ладонь музыканта, который коротко, но с достоинством поклонился.

— Не извольте беспокоиться, синьор, — пообещал он. — Через пять минут мы возобновим игру, и первая же пьеса будет сыграна в вашу честь.

— Вот и славно, — сухо подытожил молодой человек. — А я пока осмотрюсь.

И он медленно и с достоинством осмотрелся.

Танцплощадка в заштатном городке мало что говорит об экономике и политическом строе государства, зато многое может рассказать о национальном характере и нравах жителей. Даже если речь идет о Той-сити, городе разноцветных и разномастных кукол, в которые вы не успели наиграться в детстве.

Распознать куклу в Той-сити может только хорошо наметанный глаз. Они во всем сходны с людьми, разве что глаза чуточку ярче, манеры чуть более раскованны, а лица продолжают оставаться неподвижными при ярких и широких улыбках, на которые падки местные жители и жительницы — в особенности. Причиною тому — рот, который для куклы зачастую подменяет собой весь мир эмоций и переживаний. Оттого и уличные мимы густо красят себе ярко-красные рты на белых полотнах меловых лиц, чтобы задержать на себе взгляд прохожих, привлечь, заманить широкой улыбкой, в которой тем не менее зачастую больше грусти, нежели бесшабашной веселости и озорного куража. Человеку всегда смотришь в глаза, кукле же — в рот. Поскольку именно там у нее — глаза души.

Однако на танцплощадке, где отдыхал Вадим, царила иная мода. Дамы тут норовили краситься и одеваться «под людей», сводя почти что на нет, по кукольным, разумеется, стандартам, количество косметики и бижутерии, наносимой на единицу площади поверхности кукольного лица. Прелестницы фланировали со строгим макияжем и в пресловутых маленьких черных платьицах, которые в людском высшем свете зачастую стоят безумно дорого, а у кукол — пропорционально затраченной материи. Были и джинсовые костюмы, и пончо, и цветастые сарафаны а-ля-рюс; изредка попадались куклы-вамп в высоких сапогах со змеящимися шарфами; вальсировали дамы-бабочки с длинными развевающимися шлейфами и огромными бантами. Словом, все было чинно и слегка «по-людски». И Вадиму это в общем нравилось.

Однако там, где куклы, всегда и неизбежно возникает игра. Была она и здесь, с разными правилами и атрибутами. Одним из них были маски.

Сегодня мода на карнавалы у людей почти прошла. Уже не так бежит кровь, в другие стороны повернуты головы, иные направления у авантюр, иначе веселятся и рискуют. А между тем маска зачастую — самый безобидный и милый путь к приключению, ради которого не нужно отправляться за тридевять земель, тратить безумные деньги и ставить на кон благосостояние и привычный образ жизни. Маска чаще всего приведет тебя обратно, к самому себе, позволив побыть какое-то время вне мира, дабы вернуться уже обновленным, пристыженным и успокоенным.

Есть, есть еще пространства для любовного рывка и авантюрного маневра, достаточно лишь временно скрыть свое лицо и примерить чужую личину. Но только очень ненадолго, иначе маски имеют обыкновение прирастать очень крепко; с ними свыкаешься и можешь даже позабыть себя истинного, сроднившись с новым, чужим лицом легко и непринужденно. Можно остаться таким и навсегда, чему примеров немало найдется во все времена.

Маска видит тебя, а ты ее — нет, хотя порой и глядишь на нее во все глаза. Ведь если видишь одну маску, кто поручится, что под ней не окажется другая, третья, и так — до бесконечности? Поэтому, даже снимая маску, помни: это всего лишь — забава, игра со сменой обличия, сущность под которым всегда неизменна.

Вадим это помнил. Поэтому, когда он увидел дивную женщину, грациозно плывущую по аллее вдоль танцплощадки, он первым делом сразу попытался представить, что скрывают узкие бархатные очки, полутона макияжа на округлых скулах и почти обязательный для Той-сити легкий, слегка болезненный румянец на щеках. Собственные предположения и прозрачные догадки ему сразу понравились, и молодой человек, минуя скучающих на скамейках бездельников и вальсирующие парочки, решительно устремился наперерез обаятельной даме.

— Прошу вас, — улыбнулся он, преграждая маске путь. — Я только что заказал любимую музыку, но мне не с кем танцевать. Не составите ли компанию?

Нравы в Той-сити царили самые свободные, какие, наверное, только и могут быть в искусственной жизни искусственного города. Проходящие матросы в парадной форме и щегольских беретах весело захохотали, оглядывая маску откровенно и оценивающе. Вадим сердито загородил женщину и немедленно взял под локоть. Маска не сопротивлялась, только сделала движение, которое можно было расценить одинаково и как целомудрие, и как жеманство. Матросы прошли, балагуря и насвистывая фривольный портовый мотивчик, а Вадим и маска оказались тесно притянуты друг к другу.

— Ну, так как? — шепнул молодой человек. — Могу я надеяться?

— На танец? — в свою очередь спросила дама, глядя ему в глаза сквозь узкие прорези в бархате. — Или это только предлог?

И она лукаво облизнула губы мелькнувшим на мгновение кончиком лисьего остренького язычка.

— Все в этот вечер возможно, — предприимчивый молодой человек заложил легкий вираж и тут же продолжил паренье на волне стремительного флирта. — Музыка способствует откровениям. Почему бы не посвятить их друг другу?

И словно в поддержку Вадиму (а на самом деле так оно и было!) вальяжный, но зоркий саксофонист вразвалочку подошел к микрофону, с достоинством прочистил горло и задушевным голосом старого прощелыги-конферансье поведал:

— Мы несказанно рады тому, что сегодня — впрочем, как и всегда вместе с нами — здесь находятся истинные ценители настоящей гармонии. Для господина Вадима, знающего толк в диезах и бемолях, мы сыграем отличную джазовую пьесу. Это композиция неподражаемого мастера фортепьянных импровизаций, маэстро Майкла Тарвердяна, да звучит для него на небесах только живая музыка! Мелодия называется «Вечерний город». Всех наших слушателей и ценителей хорошего джаза мы также приглашаем присоединиться. Добро пожаловать в Этот Город, синьор Вадим! Ол-ле!

Он вкусно и сочно отсчитал длинными, невероятно гибкими пальцами размер, и гитарист взял первый задумчивый аккорд. Барабанщик сменил палочки на узкие стальные щетки, контрабасист крутнул свою огромную скрипку, всю в легкомысленных наклейках и обертках от жвачек, и саксофонист повел мелодию. В это мгновение Вадим и его новоиспеченная партнерша уже стояли у края танцплощадки. А в следующее — уже плыли среди других пар, купаясь в чарующем и вольготном ритме шелестящей латиноамериканской босановы.

— Позволено ли мне будет узнать, куда направлялась столь интересная дама в еще не столь поздний час? — ворковал молодой человек.

— Вполне, — кивнула прелестной головкой девушка. — Интересная дама направлялась к вам.

— Вот как? — засмеялся Вадим, едва не сбив темп после столь смелого заявления партнерши. — Но этого не может быть, моя дорогая незнакомка! Я высмотрел вас первым, и не будь мои глаза столь зорки и безошибочны, мы бы разминулись непременно. Знаете, все равно как две печальные яхты, что встретились в бурном жизненном море и не узнали друг друга по флагам и парусам.

— Возможно, — кивнула незнакомка. — Я уже давно заметила, что мужчин всегда тянет на банальности, когда по всем статьям им надо бы закреплять сомнительный успех.

— Признаться, не совсем вас понял, — усмехнулся Вадим, делая попытку склониться ближе к маленькому розовеющему ушку за изящным темно-русым завитком. Саксофон, точно услышал тайное желание своего спонсора, заиграл приглушенно, с придыханием или, как любят выражаться старые джазмены, на три четверти сексуально. — Ведь это я заступил вам дорогу! Разве я не прав?

— Но если и правы, то лишь в одном, — таинственно улыбнулась дама. — Выбрали правильную мелодию для воспоминаний. И — единственно верную, заметьте.

Молодой человек в замешательстве едва не остановился поперек такта.

— Кто вы? — вскричал он в изрядном удивлении.

— И он еще спрашивает, — иронически пробормотала дама в сторону и словно бы про себя. — Честно говоря, мне это становится даже интересно. А что, неужели существует в целом свете другая женщина, которая знает истинный смысл этой музыки?

Саксофон вдруг взвился на непостижимую высоту и повис на длинной и пронзительной ноте. А она грациозным жестом высвободила руку, лежащую у него на плече, и осторожно приподняла бархатную полумаску. Темно-карие глаза глянули на него, точно всплыли из непостижимой, горькой и уже давно не тревожащей его прошлой глубины.

— Нина?!

— Ты разве еще помнишь это имя? — улыбка ее на этот раз отдавала горечью полыни.

— Но как ты здесь? — он всплеснул руками, точно норовя сорвать пелену с глаз. — Откуда? И — почему?

— Ты позвал — и я пришла, — пожала она плечами. — Видимо, зов иных воспоминаний бывает действительно непреодолим.

— Что это значит? — воскликнул Вадим, совершенно теряясь и не зная, как себя вести; теперь, когда случилось несбыточное, на что он не мог надеяться даже во сне. — Я тебя позвал?

— Ты что, забыл? Ведь это — наша любимая мелодия, — слегка прищурилась Нина. — Видишь, как все оказалось просто? Я пришла, потому что ты позвал. В Этот Город.

Он попытался кивнуть, что-то ответить, но ее лицо и фигура вдруг стали искажаться, искривляясь и ломая форму. Земля сдвинулась с места и помчалась от него, ускоряясь с каждым мгновением. Вадим вытянул руки, ловя ускользающий фантом женщины, но они прошли сквозь пустоту и встретили только… мокрый и холодный камень. Это была стена какого-то дома.

Когда Вадим открыл глаза, он опять был один. Над головой тихо и тревожно шумели липы, только выпустившие мягкие стрелки листьев. Клены, уже одетые в зелень, стряхивали с ветвей крупные капли дождя. Тяжелые серые облака плыли в город откуда-то издалека, чреватые морской влагой и обещанием крепких ветров. Холодная весна плотным ватным покрывалом легла на улицы, напитав их сыростью, окропив сады дождем, оставляя на асфальте глубокие лужицы темной воды, подернутые тревожной рябью, усыпанные клейкими корочками лиственных кистей. В одной из лужиц, на той стороне улицы, что-то призывно розовело.

В голове молодого человека тяжело ворочался распухший, невероятно раздавшийся и заполнивший собою все уголки души знакомый мотив. «Этот Город»… Да, вот так он назывался, если быть точным. Музыка медленно затухала внутри, словно ленивое пламя холодного огня, съевшее все дрова и не желающее более гореть просто так.

Вадим переждал длинный пыхтящий автобус какой-то невероятно старомодной марки. Тот полз медленно и лениво, поблескивая дождевыми каплями на мутных, запотевших изнутри стеклах. Вадим перепрыгнул сточную воду, бурлящую вдоль уличного бордюра, и подошел к светлому пятну в темном зеркале воды, разлитом по асфальту. Лужа в одном месте была глубока и полностью скрывала выброшенную за ненадобностью кем-то маленькую куклу в розовом платье, облепившем пластмассовое тельце. Глаза куклы с огромными ресницами были открыты, и она бесстрастно взирала со дна на Вадима. Ее лицо было немного стерто поверхностью воды и вдобавок совсем лишено индивидуальных черт, как у большинства старых игрушек. Может, оттого ее и выбросили на улицу?.. Но разве такое возможно в самом городе кукол? Это не укладывалось в голове.

Вадим стоял над куклой и тоже смотрел на нее — завороженно, отсутствующе, забыв обо всем на свете. Покуда не услышал за спиною тихое испуганное восклицание.

Глава 32 Этот город, этот дом

— Пьер?!

По другую сторону улицы, на том самом месте, где только что был Вадим, стоял большой белоснежный пьеро. Он подхватил полы балахона, слегка загрязненного песком и водою, и смотрел на Вадима огромными округлившимися глазами. Вадим тоже смотрел на пьеро, раскрыв от удивления рот, но не в силах выговорить ни слова. Кукла же глядела на него со страхом и какою-то совсем уж смертной тоской. Так продолжалось бесконечно и тягуче долго, покуда не подул ветер и над их головами разразилась гроза.

Дождь застучал по мостовым, газонам, тротуарам; лужи замутились, вскипели и вспенились парашютиками. А пьеро все стоял и смотрел на человека — огромный, добрый, жалкий, печальный. И до смерти испуганный. Это был, конечно, Пьер, в том у Вадима не было сомнений.

Наконец молодой человек опомнился, поднял руку и призывно замахал белоснежному балахону.

— Пьер! Мы с Арчи тебя давно ищем! Иди сюда!

Он шагнул через бордюр навстречу кукле. Пьеро же затравленно оглянулся, точно к нему подбирались теперь уже сзади, подхватил еще выше мокрые полы балахона и стремглав бросился прочь. Вадим оторопело смотрел вслед быстро удаляющейся высокой белой фигуре с развевающимися рукавами.

— Пье-е-ер! Остановись! Это же я, Вади-и-им!!!

Однако кукла неслась по улицам, даже ни разу не обернувшись. Молодой человек надеялся, что Пьеро запутается в своих одеяниях, наступит на один из рукавов, что нес на весу, точно ведра на коромысле. Но тот продолжал бежать и через пару минут совсем скрылся из виду, благо улица с фонарями круто уходила вниз. Вадим от неожиданности и странного поведения пьеро даже на миг усомнился, что это был именно их Пьер, а не похожая на него как две капли воды кукла. Он перешел на другую сторону и увидел нечто, ярко поблескивающее на мокром асфальте. Молодой человек наклонился и поднял эту вещицу. На ладони Вадима лежала раздвоенная шпилька с острыми концами и ушком, продетая в серебристую крышечку-шляпку. Из ушка свисала влажной прядью разлохмаченная веревочка. Это была подвеска для елочной игрушки.

Вадим озадаченно поднял голову. Улица перед ним была пуста, и по ней нещадно колотил хмурый, совсем не весенний дождь, выбивая из самых укромных уголков асфальта маленькие всплески им же отданной только что воды.

Зато теперь позади стояла Нина. Невысокая, ладная, в голубых итальянских джинсах и сером свитере с горлом, который очень неплохо облегал ее стройную фигурку. Нина озадаченно улыбалась. Когда же Вадим подошел к ней и взял за руку, внимательно оглядела елочную подвеску. Затем кивнула в сторону петляющей вдали улицы.

— Это — его? Странный тип…

— Думаю, да, — Вадим был расстроен и обескуражен. — А куда это ты давеча подевалась, интересно? И где же мы теперь?

— Как это — где? — она глянула на него внимательно, с легкой тревогой в глазах. — Неужели ты не узнаешь? Это же — Новый год! Смотри!

Вадим обернулся.

Меньше всего местная погода походила на декабрь. Скорее, здесь уверенно правил бал конец апреля или даже начало мая. И хотя до черемуховых холодов было еще далеко, город был погружен в промозглую стынь.

Студеные серые дожди, словно предательски сговорившись, встретили первую листву ушатами холодной влаги. И листья испугались, застыли на мокрых ветвях, точно юные обнаженные любовники, которых родители накрыли в пустой квартире после тщательной, до мелочей подготовленной слежки. Майские жуки, только-только облюбовавшие кленовые и березовые ветви, замерли в оцепенении, погрузились в ленивый анабиоз, вяло шевеля челюстями и царапая колючими лапками сочную льдистую зелень. Можно было, проходя мимо, тряхнуть любое из молодых деревцов, обступивших караульными рядами старые улицы, мощенные доисторическим булыжником. И тогда жуки сыпались на асфальт градом вместе с потоками чистой холодной воды и веером клейких «носиков» и шкурок от лиственных почек, остановленных холодом, водой и чем-то еще непонятным. Точно в этом городе заморозили само время.

Вадим видел в витринах киосков старые, давно не существующие газеты и журналы, и на самих киосках висели старые, несуществующие вывески. Над старым костелом, что вырастал за поворотом, справа от моста, висели неподвижные как вечность серые тучи. А внизу, во дворике, шныряли серые вороны, мрачно поглядывая на женщин в черных платках, сидящих здесь на скамейках в любой час, любую погоду и время года.

Мороженщицы стояли возле колесных лотков с нарисованными на них разноцветными шариками в старомодных металлических креманках. Они продавали извечное шоколадное мороженое и эскимо, похожее на перевернутые стаканы с фанерными палочками, изредка разнообразя свой заледенелый ассортимент «кремом-брюле», который каждая из них выговаривала на свой собственный, причудливый лад. Имя этому городу было «Неизменность», и на таких улицах, наверное, очень приятно гулять под старость и не только, с легкостью забираясь в глубь одичавших парков и скверов, выходы из которых вели на совсем другие улицы, в другие кварталы и подступавшие к самим дальним микрорайонам густые и чистые леса.

Неясно было только, как возможно попасть сюда, в такой город, из размалеванного пластикового балагана Той-сити. И прямо — с его танцплощадки, на которой запрещали танцевать в…

СТОП!!!

Здесь и была разгадка. Это Вадим чувствовал с самых первых минут, когда деревья, улицы и мосты бросились ему в глаза и побежали стремительной панорамой, как при ускоренной съемке. Он знал этот город. Здесь когда-то он прожил свой самый трудный, мучительный и прекрасный год.

— А почему этот год — Новый? — произнес он, силясь удержать неуловимое, постоянно скользящее над его памятью острое и тонкое воспоминание. Чтобы окончательно вспомнить день и час, когда он вот так же стоял на улице таких высоких фонарей, стремительно убегающих вдаль, и цветущих каштановых свечей, вспыхнувших вдруг поутру среди зеленых разлапистых листьев. — Весна же!

— Ну, как ты не понимаешь! — возразила она. — Теперь у нас с тобой все будет сначала. Совсем по-новому. Счастливый год в Этом Городе! Помнишь?!

— Что ты говоришь? — он обернулся к ней и ошеломленно прошептал. — Разве ты не понимаешь, что всего этого теперь не может быть? Тебя, меня, этой улицы, этого города, наконец?

— Почему? — просто и наивно спросила она. — Вот я, вот — ты. Хочешь, я протяну руку и зачерпну воды из лужи? Она тоже настоящая, чудак человек! Хочешь?

И Нина весело рассмеялась и подбежала к лужице. Не говоря ни слова, она опустилась на колени, нимало не заботясь о чистоте рук и коленей. Затем протянула руку и осторожно, чтобы не замутить памяти о последнем пролившемся дожде, коснулась поверхности. Но в то же мгновение отдернула ладонь, точно ужаленная, закричала от ужаса и вскочила на ноги.

— Что, что случилось? — в беспокойстве окрикнул ее Вадим.

Нина, не говоря ни слова, в страхе протягивала руку к воде.

— Там… — сдавленно выговорила она. — Смотрит… на меня…

Он подошел и взял ее за руку.

Со дна лужицы на Вадима смотрела кукла в розовом платье. Все было, как и давеча, только лицом кукла теперь как две капли воды походила на Нину. Точно куклу делали с нее. Она смотрела широко раскрытыми глазами. Молодые люди, завороженные странным, почти мистическим зрелищем, не могли оторвать от него глаз.

А потом Нина неожиданно бросилась в воду, расплескивая лужу ногами, и принялась ожесточенно топтать и давить каблуком розовую куклу. При этом она все время норовила попасть ей в лицо, изломать, расплющить и, в конце концов, уничтожить.

— Гадина! Гадина! — в слезах кричала она, и мутные брызги летели у нее из-под ног.

Куклы уже не было видно в грязи, взбаламученной со дна, а Нина все еще била ее, топтала, размазывая слезы по лицу кулачком, точно позабыв не только о стоящем рядом озадаченном Вадиме, но и вообще обо всем на свете. Наконец молодой человек силой вытащил ее из воды, несколько раз встряхнул, приводя в чувство, и горячо зашептал прямо в лицо девушки:

— Ты что, Нина?! Какая муха тебя укусила?

Но Нина только мотала головой, безвольно и исступленно, точно и сама теперь была этой куклой — с пустыми бессмысленными глазами, в которых медленно угасали злоба и ненависть, уступая место отчаянию и тоске. А в голове Вадима вновь тревожно вспыхнули и покачивались разноцветными фонариками странно знакомые и почти уже совсем понятные в своей горечи и безнадеге слова:

«ТАНЦЕВАТЬ В ИСКАЖЕННОМ ВИДЕ СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ!»

«Если ты проверяешь на прочность действительность, тем самым неизбежно делаешь это и с собой. Опасные танцы…» — подумал он.

А потом все опять закончилось и плавно перелистнулось, словно началась новая страница или завершился предыдущий куплет. Кто-то показывает мне картинки, решил Вадим, и горько посмеивается над моим непониманием их сюжетов. А, может, просто невидимые музыканты оставили тему и взялись за импровизации?

Вокруг, куда ни кинь взгляд, лежали серые заледенелые снега. Промозглый утренний ветер выдувал огромный ноздреватый сугроб посреди старого двора, окаймленного высокими, но уже изрядно покосившимися домами частного сектора. Вадим поднял голову и сразу же увидел знакомую лестницу: деревянные ступени, шаткие перила, круто забиравшие вверх, высокая трехцветная дверь и рядом — занавешенное оконце с неизменным цветком, выглядывавшим из-за края древнего пожелтевшего тюля.

Ступенька чуть слышно, электрически задрожала под ногой, и молодой человек замер на мгновение, прислушиваясь к собственным ощущениям. Это не было страхом падения, неловкого, глупого, но вполне уместного на прогнившей деревянной лестнице, по которой, наверное, ходят теперь все больше кошки и птицы. Вадим смущенно улыбнулся и покачал головой. Улыбка, однако же, сослужила ему плохую службу.

На стук ответили довольно быстро. Пожилая женщина, заспанная и нечесаная, открыла ему покосившуюся, обитую древним коричневым дерматином дверь. Она некоторое время подозрительно вглядывалась в улыбающееся лицо незнакомого человека, что заявился к ней в дом ни свет ни заря. А ведь все нормальные люди покуда еще чинно отсыпаются в преддверии бурных возлияний новогодней ночи.

— С Новым годом! С наступающим то есть, — совсем нескладно сказал он, поспешно стирая с лица отсвет памяти. По всему видать, в этом дворе не принято улыбаться незнакомым людям, как, наверное, и многое другое. За спиной раннего гостя, внизу, на бельевой веревке тихо постукивали чьи-то мерзлые штаны, а неподалеку, за углом, позванивая и скрипя, выходил на поворот невыспавшийся ранний трамвай.

Город спал, и этот дом не был исключением. Правда, он перестал быть исключением из правил жизни Вадима уже много лет, и стоило ли приходить сюда стылым морозным утром, обнаруживая в душе смущение, смятение или, быть может, скрытый страх?..

— Взаимно, — скептически поджала губы женщина.

Халат, всклокоченные волосы, недобрый шестой десяток в равнодушных глазах… Он ее не помнил. Значит, живет тут недавно. Что ж, восемь лет — много для человека, но слишком малый срок для прошлого.

Хозяйка ждала.

— Извините, ради бога, что приходится беспокоить вас в такой ранний час, — сказал он как можно благожелательнее. — Я проездом в этом городе, а в вашем доме когда-то жил.

— Бывает, — пробурчала женщина и в нетерпении переступила с ноги на ногу. — А кто нужен-то?

— Да, пожалуй, что уже и никто, — вновь как-то совсем уж по-дурацки улыбнулся он, но ничего не смог с собой поделать — магия дома уже действовала на него, будоражила душу, презрительно улыбалась в ответ. — Если не возражаете, я бы хотел подняться на верхний этаж, посмотреть, как там сейчас. Воспоминания молодости, знаете ли. Конечно, если там никто не живет.

«И я в этом уверен», — почему-то подумалось ему.

И по тому, как она замешкалась и оценивающе оглядела его пальто, заснеженную шляпу, ботинки, он почувствовал, прочитал подозрительную мысль и с легким сердцем вынул бумажник.

— Разумеется, я оплачу ваше беспокойство.

— Да ладно, — она пожала плечами, а он не угадал! И шагнула назад, в глубь прихожей. — Там и вправду никто не живет.

«Я знаю», — едва не вырвалось у него вновь, и он с удивлением попытался вновь прислушаться, что же такого необычного сейчас творилось в душе. И не услышал себя — все мысли были заняты комнатой наверху, в мансардном этаже, ключ от которой ему уже протягивала хозяйка.

— Потом, когда будете уходить, заприте дверь. А ключ — вот на этот гвоздь, — она, не удержавшись, зевнула, не прикрывая рта, и затворила перед ним дверь. Вадим сжал ладонь, согревая ключ на маленькой тряпичной тесемке с заскорузлым узелком, глянул наверх и стал осторожно подниматься. На сердце было глупо и странно, как и его давешняя улыбка, вдруг воротившаяся к нему теперь, спустя столько лет. Но уже не как ощущение — лишь воспоминание, отзвук этой шаткой и тревожно поскрипывающей лестницы, восемнадцати ступенек, уготованных ему судьбой.

И еще здесь жила музыка.

Вадим плотно затворил за собою дверь и огляделся, благо в окна пробивался свет дворового утра и снега на крышах.

По стенам тут все так же были развешены старые пластинки с красными бумажными кружками перечня песен посередине черного винилового блюда. Вадим тут же вспомнил, как однажды «испек» в духовке из нескольких надоевших дисков забавные подносы с защепленными, точно гофрированными краями. Нина потом разрисовала их цветочками, ягодами и прочей милой чепухой.

Вадим шагнул в глубь комнаты, бережно снял с гвоздей пару дисков. Вытер пыль, всмотрелся в названия песен, и внутри тут же включился невидимый проигрыватель, в голове зазвучали вступления и пространные соло гитар и синтезаторов.

Ну, надо же! Эх, времечко-то было!

Тогда ему казалось, весело и отчетливо, что Новая Компьютерная Эпоха вдруг удосужилась с самого начала повернуться к человеку своим забавным, лицедейским, пофигистским обличьем. Какая музыка хлынула с подмостков, какие роботы и бюрократы бродили по ним, смешно покачивая руками, плывя назад в «лунной походке» под Майкла Джексона или старательно и уже вполне сноровисто крутя нижний брейк-дэнс! Это был офигенный выброс положительной энергии, скопившейся в музыке уже бог знает с каких лет; тот мудрый и бесстрашный стёб, что свойствен лишь милым чудакам — влюбленным, студентам, да еще мудрым шутам.

Ныне шуты шуткуют уже не у тронов королей, усмехнулся молодой человек, бережно оглаживая поверхность черного диска. Все больше — на потребу толпы, в которой безнадежно сливаются мысли, души и лица. И все такие обаятельные! И все Такие Обаятельные!!!

Он подмигнул пластинкам и тихо шепнул:

— Скажите, как живете?

И где-то в глубине души немедленно щелкнул тумблер, точно игла опустилась на скрипучий диск, и хор забавных буратинских голосов тут же закричал, заголосил, засвистел на все лады:

— Замечательна-а-а-аааааааа!!!

Черт возьми, а ведь я скучаю по ним, подумал Вадим, возвращая пластинки каждую на свой гвоздь. Я по ним, оказывается, даже тоскую… Мне сегодня кажется странным, что люди, делавшие хорошую музыку в молодости, делают откровенно плохую в зрелости и уже просто отвратную — под творческую старость. Хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Я этого не понимаю и, видимо, уже не пойму. Потому что и по сей день скучаю по этим электронным сказкам эпохи НТР — ведь именно так называли и брейк, и электро-буги, и софт-фьюжн во времена оны замшелые критики; и ведь они были, наверное, абсолютно правы!

Вот бы послушать теперь такой альбом, представил Вадим и понял: всю дорогу во время прослушивания у него на физиономии цвела бы, наверное, улыбка, совершенно не связанная со всеми эмоциями остальной его жизни. Сорок виниловых минут бесконечной, радостной и восхищенной улыбки — согласись, старик, это уже немало, думал он. Тем более что в этой музыке, как в темнице, заключен тот трудный, памятный год. Я прослушал бы до конца эту пластинку, повесил ее обратно на гвоздь и попрощался с этим домом. Для ключа здесь тоже был свой гвоздь, и об этом я всегда помню…

Он подошел к окну.

Смешно и наивно было бы думать, что эта комната, его комната, могла сохранить и его старые рисунки — натюрморты, пейзажи, этюды. Но стоял тот же стол, два колченогих стула, старый диван в углу. Те же выцветшие шторы. В окне — все тот же пейзаж с покатыми крышами близких домов, увенчанными редкими, покосившимися телеантеннами, и двор с неизменным стираным бельем неопределенных размеров и расцветок, которое раскачивал на веревке злой пронзительный ветер.

Вот здесь, в углу, возле окна, они ставили елку. Потом весело украшали ее старым хламом с чердака, куда лазили прямо из комнаты, через люк в потолке. Здесь стояла электрическая плитка с закопченным, но таким милым чайником, у которого не работал свисток. Он рисовал, а она стояла за спиной и молча смотрела. Или же сидела на стуле и мечтала, изредка поглядывая на холсты. А вот тут, на подоконнике, они сидели вместе, болтали ногами и языками, целовались и опять мечтали. И здесь, у окна, он простоял невесть сколько в ту страшную ночь, когда она ушла, не оставшись до утра и не вернувшись уже никогда в маленькое, некогда уютное гнездышко их жизни.

Наутро он собрал все свои этюды, валявшиеся на полу, на полках, на столе, повсюду, и сжег их в печке, испытывая странное, болезненное удовлетворение, но не чувствуя от этого пламени тепла. А потом осторожно, крадучись, как тать в нощи, выволок из опустевшей комнаты елку — огромную, роскошную, купленную, не торгуясь, с заиндевевшей колхозной машины. Оттащил ее на задний двор и оставил там без сожаления, пушистую, высокую, так и не украшенную в последний день уходящего года. А в новом году все уже было по-другому, и нужно было уходить отсюда навсегда.

Тогда еще он толком не понимал значения слова «навсегда», оно пришло позже, в свой срок.

Ключ висел на знакомом гвозде у дверей. Вадим добавит к нему денежную купюру, ту, что первым делом вынул из кармана. Он присел ненадолго на дорожку, представляя, как сейчас спустится по лестнице и, ни в коем случае не оглядываясь, согласно примете, уйдет со двора прочь, чтобы никогда уже не вернуться. Разве что прихватить что-то на память?

Молодой человек обернулся и увидел на краю стола забытую пластиночку-миньон. Потянулся, не вставая, достал ее кончиками пальцев и осторожно протер пыль с белесых черных окружностей. Затем всмотрелся и вздрогнул.

На пластинке не было царапин. Ее плоскость, очищенная от пыли, оказалась абсолютно гладкой. Здесь не было ни одной звуковой дорожки!

Вадим огляделся, вскочил и подбежал к целому ряду виниловых дисков, висевших на гвоздях. Гвозди были насмерть вколочены в стену. Окинул взглядом пластинки, затем для верности даже попробовал пальцем поверхности — все были чистые и гладкие. Это были муляжи.

Он не успел даже испугаться. Дверь с треском распахнулась, и в комнату тут же ввалилась троица, удивительнее которой Вадим в жизни не видел. И к тому же эта троица была обильно вооружена всяческой огнестрельной мелочью.

Глава 33 Место, где живут воспоминания Инструктаж

Вид у нежданных гостей был более чем примечателен. Прежде всего, назвать их людьми было никак невозможно, они более тянули на «существ» или «особей».

Впереди выступал сухопарый и долговязый крыс. Видимо, он и верховодил. Крыс был экипирован в сугубо милитаристские одежды: коротковатый, протертый на локтях френч мышиного, разумеется, цвета, напяленный на голое тело; синие галифе, высокие шнурованные ботинки и обилие желтых кожаных ремней, коими тело существа было перепоясано подобно знакам редакторской правки — размашисто, решительно и бесповоротно. За идеологическую полноту картины отвечали пиночетовская фуражка с задранной к небу тульей и широкая повязка нацистских цветов, перетянувшая сгиб локтя этого существа как ретро-аппарат для измерения давления. Бригадир начальственно постукивал себя по ляжке тонким хлыстиком.

«Просто крысофашист какой-то!» — озадаченно подумал Вадим и оказался недалек от истины. Крыс тут же разразился великолепной серией фырчаний, урчаний и откровенно истерических стонов. Вдобавок он при этом еще невообразимым образом закатывал бегающие, бесноватые глаза прямо под козырек фуражки, в результате чего его остренькая физиономия превращалась в совершенно блеклую — с усатым носом на чистом холсте.

— А вот и он! А что вы думали? Спр-р-раведливость торжествуе-е-ет!

Обращался он, похоже, главным образом к собственному альтер эго и только потом — к подручным. Те выглядывали из-за мосластых крысиных плеч, худобу которых не скрывали даже чрезмерные аксельбанты, универсальная деталь на все театральные времена и бюджеты.

Один выглядел совершеннейшей свиньей — с мощным загривком, крепкими ушами, мясистым пятачком, заплывшим глазом, оттененным свежеприобретенной насильственной синевой, и прочими статями боевого хряка, не привыкшего отступать перед трудностями. Дополнением к образу были разве что синеватые перепончатые крылья, торчащие из-за спины Свина, словно огромного тучного мотылька вполне здоровой розовой расцветки.

Второй был заправской морской птицей — в широченных клешах, анархистском бушлате и боцманском клетчатом платке, повязанном на манер пиратской банданы. Облезлую и морщинистую шею этого баклана венчала маленькая голова с хищно загнутым клювом; во взгляде сквозила подозрительность, в позе и манере держаться — стеснительность, закамуфлированная под осторожность, и давно усмиренное самолюбие.

Вся троица, похоже, выслеживала Вадима, и теперь крысофашист не скрывал торжествующей ухмылки. А Вадим пока еще не понял, как отнестись к непрощеным гостям — поднять на смех или попросту вытолкать взашей. Второй вариант, пожалуй, выглядел предпочтительнее, но был сложнее организационно. И он решил прежде всего напустить на себя гордый и независимый вид существа с нарушенными конституционными правами.

— А, па-а-а-рдон, па-а-а какому случаю, господа?

Крыс крякнул, поправил свою оккупационную повязку и крутанул длинным куцым хвостом, который разом выскочил позади него как палка или упругий хлыст.

— Дежурный патруль. Старший патруля Отто фон Пасюк.

— Свин, — хрипло и кратко представился хряк. А затем, мрачно покосившись на своих товарищей, добавил упрямо и со значением:

— Заоблачный!

— В своем репертуаре, — хмыкнул баклан. — Братец Сарыныч, к вашим услугам.

И слегка отставил ногу, прошелестев штаниной.

— Вот! — не то констатировал, не то подытожил крыс.

— И что? — иронически спросил Вадим. — Чем обязан-то?

— Документики попрошу, — сухо молвил Отто.

— Пожалуйста, — равнодушно пожал плечами Вадим. Он достал из нагрудного кармана пропуск в институт и вложил его в протянутую когтистую лапу.

Крысофашист придирчиво осмотрел «корочку». Развернул, пробежал глазами, шевеля при этом уголками синеватых губ и длинными жесткими усами, часть которых была переломана — видать, патрульная служба в здешнем городе была не сахар. Затем крыс быстро взглянул на Вадима, сличая с блеклой фотокарточкой «три на четыре», большую часть площади которой закрывал уголок с расплывшимся штампом. После чего вздохнул и саркастически постучал пропуском по ладони.

— Не пойдет.

— Куда не пойдет? — издевательски поинтересовался Вадим, который иногда в трудной ситуации норовил ввергнуть оппонента в какой-нибудь долгоиграющий софизм. Но крыс был тоже не лыком шит.

— Никуда не пойдет, — отрезал он. — Ни с вами, ни отдельно. В нашем городе человеческие документы недействительны.

Это заявление, с одной стороны, отрезвило Вадима. С другой — подвигло на озарение.

— Понимаю, — пробормотал он. — Вы тут все — куклы?

— Большего оскорбления я еще сроду не слышал, — мрачно хрюкнул Свин и негодующе затрепетал крылышками. — Можно, я ему засвинячу?

— Остынь, болезный, — мотнул острой мордой крыс. — Забыл, откуда он?

— И впрямь, — поддержал старшего Братец Сарыныч. — Тебе бы все копытами махать, Заоблачный! Он же человек, не видишь?

Вадим озадаченно смотрел на патрульных: он прекрасно понимал, что вляпался в какую-то нехорошую историю. Причем — сразу с середины, не имея понятия о начале и вводной части.

— Где я? — ошеломленно спросил он. Пластинки на окнах тем временем потихоньку скручивались в трубочки, источая легкий и вонючий дымок истинной иллюзорности.

— Вы — в Мемориале, — бесстрастно сообщил крысофашист Отто. — Находитесь на его суверенной территории. Без соответствующего разрешения и даже — без временной визы.

— Понятно, — пробормотал Вадим, кривя душой против истины. — А где это?

— Город дримов. Воспоминаний, — последовал ответ. А затем тут же — вопрос: — А как вы попали сюда, вам хотя бы известно?

— Честно говоря, нет. А вам?

Вместо ответа Отто фон Пасюк щелкнул откидной крышкой круглых часов, громоздящихся на его запястье как на руле — велосипедный звонок. Затем кивнул баклану:

— Давай, Сарыныч, вправь ему мозги. Только — морально. Даю тебе на это десять минут, не больше — времени у нас уже и так в обрез. Никто не знает, что теперь может отчудить эта мерзавка!

Мемориал, по словам братца Сарыныча, оказавшегося, несмотря на свой непрезентабельный вид, вольным слушателем муниципальных исторических курсов, никогда и не был местом обитания людей. Людям вход сюда был воспрещен под страхом всевозможных кар, которые никогда не применялись, поскольку для этого не было еще ни одного повода. Появление в Мемориале человека было настолько чрезвычайной ситуацией, что городские власти поначалу просто не поверили, что такое возможно. И поэтому решили сперва направить обычный дежурный патруль для наведения порядка в некоторых незрелых умах обитателей города, а заодно и выяснить сущность пришельца. Затем патрулю надлежало потихоньку вышвырнуть его из города известным путем. Путь этот, ведущий из Мемориала прочь, был, к слову, единственным.

Однако тем временем произошло сразу несколько крайне неприятных событий, которые весьма осложнили и запутали ситуацию. Дело в том, что в Мемориале жили только воспоминания — овеществленные, материализованные, сиюминутные, временные или постоянные. Потому что больше им жить на свете просто негде.

Каждый обитатель Мемориала был чьим-то материализованным воспоминанием. Воспоминания однажды утром появлялись в городе невесть откуда и жили здесь дальше. Потом — тихо и незаметно исчезали. Иногда — возвращались вновь. Но отныне уже — тихие, будто пристыженные, заглянувшие за некую черту и вернувшиеся обратно неизвестно зачем. Скорее всего, из-за того, что им попросту не прислали замены.

Как, почему и откуда попадали в Мемориал воспоминания, в городе не знал никто, за исключением разве что верховных властей. Но и они тоже не знали всего, взамен предпочитая ревностно охранять то немногое, что было им вверено. Одной из этих наиболее сокровенных тайн города воспоминаний была Маленькая Железная Дверь в стене.

Когда-то, еще в незапамятные времена дверь в Мемориал открыли куклы. Жителям сопредельного Той-сити однажды зачем-то понадобились воспоминания, и за неимением собственных они решили позаимствовать чужие. Часть воспоминаний с удовольствием отправилась в Той-сити, в основном детские и еще почему-то — умалишенных. Судьба их была неясной и зловещей. Все, ушедшие в город кукол, исчезли там уже через месяц, причем все поголовно — и сиюминутные, и временные, и долгожители, и даже дерзающие считать себя светлыми, вечными и нетленными. Все пропали, растворились в Веселом Городе без следа. А куклы немедленно потребовали еще, пообещав хорошо заплатить.

По Мемориалу немедленно поползли слухи, один другого страшнее и отвратительнее. Они в основном сводились к простому, но кошмарному предположению, будто куклы попросту питаются воспоминаниями, подобно людям, вход которым в мир грез давно уже был строго-настрого заказан. Чтобы пресечь дальнейшее распространение провокационных слухов, предостеречься от возможного повторения таких же инцидентов в будущем и, наконец, чувствуя некоторую собственную ответственность за случившееся, власти решили закрыть выход из Мемориала. В конце длинной подземной галереи, которая вела из города воспоминаний в другие края и, в частности, в Той-сити, была установлена Маленькая Железная Дверь, вмурованная прямо в каменную стену. Дверь, разумеется, держали закрытой — а иначе зачем она? В самых скромных планах городских властей решено было закрыть ее пока навек, а там видно будет.

Однако у такого эпохального полицейского решения немедленно открылись два последствия — прямое и косвенное.

Почему-то именно после установки Маленькой Железной Двери у жителей Мемориала вошло в моду называть себя «дримы». Какова и с чем тут была связь, городские чиновники так и не сумели взять в толк. Однако даже и сам город на улицах все чаще стали именовать Дримориалом. Но и это не беда. Второе следствие было более серьезным: город стал стремительно переполняться.

Дело в том, что прежде «дримы», из числа тех, что понедолговечней, едва наступал их срок, спокойно уплывали из Мемориала в виде облаков, тумана и других подобных дымных субстанций. Для этого достаточно было раз в неделю открыть выход из города. Теперь же, после установки Маленькой Железной Двери, воспоминания перестали не только умирать, но и даже попросту таять. А коли не получалось умирать, они принялись тучнеть и расплываться прямо на глазах. Город же при всех его масштабах, запасных складских территориях и укромных двориках был отнюдь не резиновый.

Скоро в Дримориале стало попросту тесно, потом — очень тесно, а затем — буквально не протолкнуться. И тогда власти, которых, кстати, в Мемориале никто и никогда в глаза не видел, поскольку это никому не было интересно, решились на половинчатый шаг — предложили отжившим свой срок воспоминаниям улетучиваться из города через замочную скважину Маленькой Железной Двери.

У некоторых получалось. Большинство же отживших свой век дримов к тому времени разбухли настолько, что им требовались более просторные последние пути. Тогда вконец раздраженные власти поступили в лучших традициях тоталитарного романтизма: дверь стали открывать раз в неделю, по воскресеньям. А для остальных дней к ней приставили Часы отмерять время до очередного открытия. А к часам соответственно — Часового.

Понемногу проблема упорядочилась и рассосалась вместе с создавшими ее незадачливыми воспоминаниями — дверь, несмотря на свое название, была не столь уж мала. Город дримов вновь обрел свой обычный и привычный вечный покой. Так продолжалось вплоть до недавнего времени, покуда в Дримориал не постучалась новая беда.

— Какая-то сволочь стащила ключи от благословенной Маленькой Железной Двери, — нервно перебил Братца крысофашист Отто. — Но предварительно заперла замок на все обороты!

Вадим непонимающе смотрел на крыса, натурально хлопая глазами.

— У замка на самом деле предусмотрено очень много оборотов, — терпеливо пояснил братец Сарыныч. — Толком никто даже и не знает, сколько. Наверное, их и не счесть. Воспоминание, которое изготовило замок, страдало прогрессирующим склерозом и на всякий случай наделало их побольше, этих треклятых оборотов! А потом и вовсе испарилось.

— Если только его не убрали, — мрачно просипел Заоблачный Свин.

— Да кому он был нужен, этот старый маразматик?! — огрызнулся Отто. — На него достаточно было взглянуть хорошенько — испарился бы в дым, тыловая гусятина!

— Так оно и случилось, — подтвердил Сарыныч. Вообще для существа столь флотского вида он выражался вполне пристойно — видать, сказывались слушания исторических курсов. — Разумеется, с тех пор замок закрывали только на один оборот. Или два.

Он осторожно скосил глаз и тут же натолкнулся на тяжелый взгляд Отто.

— В общем, на сколько надо, на столько и закрывали, — поспешно подытожил он, несколько скомкав канву повествования.

— Чего же вы от меня хотите? — невинным тоном спросил Вадим. На самом деле ему было весьма любопытно, где это он, оказывается, ни с того ни с сего очутился. И еще интересно бы знать, каким образом?

— Ты должен пойти с нами к городской заставе, — безапелляционно заявил Отто. — Потом мы спустимся в галерею, пройдем под землей и выйдем к Двери. Там у тебя будут две задачи. Во-первых, нам нужно, чтобы ты убрался из Мемориала сам — людям тут, как ты понимаешь, не место. Во-вторых, выманил к Двери вора. Мы уже распустили слух через лояльных дримов, что сегодня будет техническая профилактика Двери и Замка и для этого приглашен инкогнито крупный специалист-«медвежатник». «Специалистом», как уже, думаю, понятно, будешь как раз ты. Разумеется, это версия — для всех остальных, кто не посвящен. А их — абсолютное большинство.

— Идею одобряю, но вряд ли у вас это получится, — Вадим философски скрестил на груди руки. — Шпион из меня аховый. Как и слесарь-взломщик.

— Никому не нужны твои слесарные навыки, — заверил Отто, и его подручные согласно каркнули и хрюкнули. — Ты просто будешь там в качестве приманки. Для вора.

— А я что, медом для того вора мазанный? — удивился Вадим. — Чего ему приходить ради меня?

— Уж не знаю, чем ты там и что, — мрачно сказал Отто и посмотрел на Вадима исподлобья, нервно шевеля, как таракан, жесткими обломанными усами. — Но тебя ведь уже видели с ним. По совести, тебя бы надо допросить хорошенечко. С пристрастием… да времени уже нет.

— Эй-эй, что за поклеп? — возмущенно закричал молодой человек. — О чем речь? Какой вор? Никакого вашего вора я и в глаза не видел! Я, между прочим, вообще никого тут не знаю.

— Ошибаешься, — просипел Свин. — Очень даже знаешь. Отто, дружище, можно, я ему все-таки засвинячу промеж глаз?

— Отставить, — злобно гаркнул крыс. — Он, похоже, пока действительно не въезжает… Вор — женщина. Можно даже сказать, девица. Вполне смазливая. Очевидно, любовное воспоминание какого-нибудь втюрившегося мужика. Она появилась тут недавно — и почти сразу явился ты. Кумекаешь?

— Я ее тоже случайно видел утром, — сипло сообщил Свин. Крылышки за его спиной задумчиво трепыхались, видимо, в такт и под стать его медленным, заоблачным мыслям. — Вполне ничего, хотя на мой вкус — худовата.

— А кто на твой вкус не худоват, мистер Жиртрест? — буркнул Отто, и Свин обиженно замолк, тяжело и мстительно сопя.

— И, кстати, у этого мужика очень странные вкусы. И понятия, — кратко бросил братец Сарыныч. — Девица бегает по городу в розовом платье. Это в такую-то погоду — за два дня до Нового года. И как ей только не холодно?

— Вора ноги кормят, — отрезал фон Пасюк. — Значит, и греть должны.

Вадим подавленно молчал. В голове крутилось столько мыслей и с такой бешеной скоростью, что очень скоро они замелькали перед глазами и слились в один яркий и бесконечный карусельный круг.

— А почему это похитительница ключа должна непременно прийти? — наконец выдавил он. — Даже если мы и знакомы — что я могу сделать для вашего города?

— Видишь ли, — сказал братец Сарыныч. — Мы полагаем, что воровка — любовный дрим. Собственно, у нас нет никаких оснований сомневаться в этом, ни на йоту. Разногласия у следствия вызывает только ее возраст, хотя есть общее мнение, что этот дрим — временный. Этакое недолгое ностальгическое воспоминание, которое очень скоро сотрется из памяти вызвавшего его. И, следовательно, оно решило продлить срок своего существования таким вот образом.

— Ну? — буркнул Вадим. — А дальше что?

— Но есть и частное мнение, что этот дрим — долгожитель. Фактически он может входить в очень редкий разряд так называемых «вечных воспоминаний», которые «будут помнить всегда». Конечно, «вечных» — понятие относительное. Покуда жив тот, кто этого дрима породил или вызвал.

— Вы на что это намекаете? — подозрительно покосился Вадим.

— Ни на что, — пожал плечами Отто. — Что до меня, Свина и Сарыныча, то мы абсолютно уверены: тот мужик, который вызвал к жизни дрима-вора, это ты и есть.

— И если я тебе сейчас хорошенько засвинячу, — плотоядно усмехаясь, доверительно сообщил Свин, — то и дриму моментально придут кранты. А что, братцы, неплохая идейка, а?

— Очень свежее решение, — с уважением кивнул Братец Сарыныч.

— Если бы только не одно «но», — ответил крысофашист, задумчиво поигрывая желваками. — Дрим может исчезнуть вместе с ключом. И тогда все мы окажемся взаперти. Так что ты, — он покосился на Вадима и тяжело похлопал его по плечу, — находишься под защитой чистой логики.

— А если просто — взять и взломать эту треклятую дверь? — неуверенно предложил Вадим.

— Пробовали уже, — кивнул Отто. — Но она ж сработана на совесть. Так теперь не делают. Даже вспоминать не хочется, что тогда было… И что стало с теми, кто пытался ее сковырнуть. Дрим, порожденный дримом, — это, я тебе скажу, кошмар в квадрате.

Он встал, подтянул потуже свои ремни и подытожил:

— Так что, если все наши догадки и предположения верны, мы придем с тобой к двери, и ты вызовешь дрима.

— А как я это сделаю? — озадаченно спросил Вадим.

— Почем я знаю, — огрызнулся крыс. — Это уж тебе нужно скумекать. И очень хорошо постараться. — Он скосил на Вадима злобный глаз. — Не может быть, чтобы дрим не пришел на зов того, кто его породил. Лично я бы побежал со всех ног.

— Он так дорог тебе, твой… человек? — тихо произнес Вадим.

— Сплю и вижу, — криво усмехнулся Отто. — С каким наслаждением я свернул бы ему башку! — И он обернулся к патрульным. — Ну, все, братцы, хватит рассиживаться. И ты, человек, вставай и пошли. Добро пожаловать в Дримориал — город сладких воспоминаний!

Они вышли из комнаты втроем. Заперли дверь, и Вадим навесил на гвоздь ключ и денежную купюру. Свин брел чуть позади, прикрывая тыл маленького отряда. Отто даже не стал объясняться с хозяйкой, лишь покосился на запертую дверь квартиры и почему-то презрительно фыркнул. Они спустились по ступеням и зашагали через двор.

Вадим, повинуясь безотчетному желанию, оглянулся. И тут же увидел, как за углом мелькнул краешек белоснежного балахона.

— Эй, — остановился он. — Вы никого не видели, вон там?

Отто и Сарыныч дружно обернулись в указанном направлении. А затем — вопросительно на Вадима.

— Там только что был пьеро, — сбивчиво заговорил молодой человек. — По-моему, он в беде. Я ищу его. Затем и прибыл сюда из Той-сити. Но как я сюда прибыл — ума не приложу…

В ответ Отто фон Пасюк презрительно хмыкнул.

— Ты что-нибудь видел, старина Сарыныч? — осведомился крыс.

Баклан отрицательно замотал головой.

— Ну, и я тоже, — кивнул Отто. — Пошли-ка, приятель. Если все пройдет, как я хочу, мы поможем найти твоего беглеца. От нас здесь ни одна собака не скроется.

— Хорошо, от помощи не откажусь, — согласился Вадим и призадумался на миг.

Уже когда они вышли со двора, он окликнул крыса.

— Господин Отто!

— Чего тебе еще? — покосился раздраженный, крыс.

— А откуда вы знаете, что этот пьеро — беглец?

— Ты же сам мне сказал! — после непродолжительного размышления буркнул крыс.

— Я не говорил, — медленно и отчетливо произнес Вадим, пристально глядя в черные и блестящие глаза патрульного.

— Ну, значит, еще скажешь, — усмехнулся вместо ответа Отто и тотчас прибавил шагу. Он явно не был расположен развивать эту тему.

Вадим хотел еще что-то спросить, но тут же почувствовал ощутимый тычок в спину. Это идущий позади Свин настоятельно рекомендовал ему заткнуться и не отставать. И молодой человек зашагал быстрее, думая о Пьере и ломая голову над непонятньши словами дрима.

Глава 34 Маленькая Железная Дверь в стене

Если Той-сити, столица мира кукол, был веселым и шумным мегаполисом, то Дримориалу более всего подошли бы эпитеты «парадоксальный» и «чинный». Здесь, несмотря на общее тихое умопомешательство всего и вся, никто не докучал друг другу громкими криками и идиотскими клоунскими выходками. Машины были все приземистые и понятия не имели о выхлопных газах. Времена года и температуры тут сменялись с каждой улицей, так что Вадима бросало то в жар, то в холод. И дело было вовсе не в перепадах атмосферного давления.

На осеннем, бульваре под бурыми понурыми кленами художники в вельветовых манто и малиновых беретах раскладывали свои холсты в аляповатых, резких и даже отвратительно-ядовитых тонах, опасных для невооруженного глаза и неопытного вкуса. Их роковые дамы сердца стояли над ними, каждая — на высоком балконе, в красном плаще и черной бархатной полумаске. Стены домов были выкрашены в бледно-лимонный цвет, и каждый дом был очень встревожен, точно ждал измен или перемен. Над каждым горела высокая звезда, и над ней всходило солнце, превращая все вокруг в сплошные цветные полосы, пятна, блестки, блики.

Чувствовалось, что и художники, и дамы уже давным-давно надоели, прямо-таки осточертели друг другу до смерти. Но листва кленов была так жухла, дамы так непреклонны, а нерасчехленных картин было еще так много, что этой сцене еще предстояло тянуться долго. Очевидно, здесь были экзальтированные дамские воспоминания, благо в особенностях женской натуры лежит стремление не столько приблизить развязку, сколько — максимально ее оттянуть. В этом и обнаруживается острое и сладкое очарование яда, источаемого слабым полом поверх ломтиков райских плодов, которые он норовит скармливать своей счастливой жертве эфемерными порциями в обмен на весь арсенал суровых мужских чувств.

Чуть поодаль, меж горящими октябрьским огнем липами, стоял отрешенный гитарист под дивно чистым небом. Парень наигрывал твисты и рок-н-роллы среди толпы безучастно спешащих прохожих. Листья сгорали как бумага или осыпались желтыми и красными водопадами, струящимися в уличных стоках как живая стремительная талая вода. Гитарист играл без конца, поскольку все его твисты, несмотря на мажор и драйв, все-таки оставались по-октябрьски грустными и холодными. А он не любил печальных концов и поэтому всякий раз начинал сначала свой нехитрый гитарный квадрат.

Вадим и патрульные Отто миновали странную площадь, которую разграфили на равные клетки, на манер топографической карты. По ней сновали звездочеты, астрологи, картографы и капитаны. Они обозначали на карте новые места, засыпая их белым кристаллическим кварцем или мелкой морской галькой.

В одном углу зодчие ваяли игрушечный замок из густого теста, поодаль в огромной бадье месили материал для очередных башен и стен. Через всю карту медленно текли, колыхаясь, кисельные реки, и двое солдат в форме понтонных войск увлеченно строили плотину из коробок печенья, отрешенно подбрасывая все новые и новые пачки взамен разбухавших модулей. По всей площади были разбросаны замерзшие зимние озера из желе и судачьего заливного, луга с искусственным покрытием, как миниатюрные футбольные поля, горы из папье-маше, железнодорожные линии из черных итальянских спагетти.

Над картой возвышался кинематографический режиссерский кран, в кабине которого сидел землемер с огромным циркулем. Внизу стояла толпа людей и существ, которая, затаив дыхание, следила за каждым движением землемера, примерявшегося своим инструментом то к одной, то к другой области этого плана.

— Коллективное воспоминание, — буркнул Отто, таща за руку Вадима, который во все глаза смотрел на эту странную картину, полную непонятного, хотя и явно ощутимого концептуализма.

— Секты… — презрительно каркнул Сарыныч.

Свин задумчиво летел над ними, редко взмахивая крылышками противно всем законам физики. Вадим спросил о нем сразу же, когда они только выходили на перекресток возле Летнего квартала.

— Очередную заразу подцепил, — объяснил крысофашист. — На этот раз — птичку.

— В каком смысле? — не понял Вадим, думая, что это — некий местный сленг.

— В самом прямом, — пояснил Отто, продираясь сквозь ряды зевак, столпившихся вокруг карты, как на раздаче свежеиспеченного пирога. Он покосился на баклана, но Сарыныч молча шагал сбоку, аккуратно и решительно оттесняя с дороги встречные воспоминания. Дримы разбегались с протестующим писком. Некоторые, особо массивные и раздраженные, пытались преградить дорогу. Однако Отто выставлял вперед локоть с повязкой, и путь неизменно оказывался свободен.

— Свин без разбора жрет всякую гадость, вот и ловит всякую заразу, — бурчал Отто. — То меланхолия его одолеет, то на подвиги тянет, то в меценаты изящных искусств записывается. Без гроша в кармане, между прочим. А в этот раз птичку подхватил — целыми днями летает под облаками. Один раз и выше залез — сверзился оттуда как свинья. Видать, гравитация там какая-то не та, не наша.

Вадим опасливо поглядел в небеса. Они ничем не отличались от привычных ему, земных, но — только над каждым отдельным участком города. Небо в Дримориале подобно площади тоже было разбито на области, в зависимости от времени года, дня и обитающих внизу воспоминаний.

В Летнем квартале за ними увязались было два шпика. Отто не обратил на них ни малейшего внимания, быстро шагая по направлению к городской заставе. Шпики, экипированные как положено — в жилетах, узких брюках, лаковых штиблетах и начищенных котелках, — некоторое время скрытно крались за ними. Но, увидев, что патруль направляется к выходу из города, тут же утратили всякий интерес. Все равно в конце всех ждал тупик.

По дороге они миновали любопытный указатель, на стрелку которого был напялен разорванный пакет из-под доисторического стирального порошка «Лотос». Знак недвусмысленно и оптимистично обещал прохожим крупными масляными буквами: «Налево — всем ништяк». Под надписью было выведено черной тушью: «Здесь были торговец Кроки и Зур-звездочет. Подтверждаем». А чуть ниже — «Не при против кармы! М. Н.»

Ништяк, подумал Вадим, мне бы сейчас как раз не помешал. Он вопросительно взглянул на Отто, но крыс покачал головой.

— Никогда не ходи налево, парень. Держись всегда правой стороны — она не подведет. В крайнем случае, оставайся посреди. Сиди прямо на белой полосе и плюй на всех.

И он выразительно похлопал себя сначала по заднице, а потом — по своей красно-белой повязке.

— А что там, направо? — осведомился Вадим.

— Как это — что? — крыс был само недоумение. — Разумеется, зоопарк, неужели ты не догадался? Хочешь к ним?

Вадим пожал плечами — представил себе местный зоопарк, после чего ускорил шаг. А ништяк остался позади и чуть левее.

Галереи они достигли спустя полчаса быстрой ходьбы.

Это был широкий подземный ход, несколько напоминающий внутренности метрополитена. Потолки казались так же высоки — очевидно, в галерее водились воспоминания самых разных масштабов. Многих из них Вадим увидел, едва они проникли внутрь.

Вокруг толпились довольно-таки забавные и удивительные существа, которых Вадиму прежде никогда не приходилось видеть. Гномы и эльфы, опереточные злодеи и прекрасные принцы, дамы в кринолинах и женщины-охотницы с хищными хлыстами, змеящиеся клубками инопланетные чудовища и розовые единороги, юношеского вида инфантильные поп-идолы и потрепанные киношные персонажи — кого тут только не было. Но патруль шел ходко, не обращая внимания на ожидающих, когда же, наконец, власти откроют Дверь.

Часового они увидели сразу, как только завернули за очередной поворот галереи. Невысокий, коренастый, в щегольской гусарской форме и треуголке, он привалился по стойке смирно к железной двери, забранной еще и дополнительными решетками. Часовой был вооружен карабином и кортиком у пояса, а на груди у него болтался массивный полевой или даже морской бинокль с огромными окулярами.

— А бинокль-то ему на что? — с уважением воззрился на часового Вадим. — Чтобы воров не проглядеть, да?

— Шутник, тоже мне, — презрительно хмыкнул крыс. — Бинокль — показатель отменных боевых и тактических характеристик Часового. А также его исключительно высокого морального духа.

— Каким же это образом? — удивился молодой человек, пытаясь разглядеть, что за волшебный бинокль такой.

— Очень просто, — солидным тоном ответил Сарыныч. — Когда смотришь на врага в бинокль, враг всегда кажется гораздо ближе и больше. А следовательно, намного страшнее. Мало кто из храбрецов рискнет взглянуть на своего врага в упор посредством бинокля. Поэтому на посту у Двери всегда стоят только самые отважные.

— Вот как? — поразился Вадим, никогда не рассматривавший бинокль с такой точки зрения. — Очень интересно.

— Вот и оставь свой интерес при себе, — зло прошипел крыс. — Пора начинать. Свин, помоги Часовому разогнать этих жалких зевак.

Заоблачный кивнул и решительно направился к Двери. Приблизившись к посту, он на пальцах, спиной к толпе дримов, показал Часовому пароль. Но очевидно, копыта Свина не слишком-то подходили для тонких манипуляций. Потому что строгий и бдительный страж заставил патрульного несколько раз повторить секретный жест, пока не удовольствовался Свиновой ловкостью. Все это время Часовой держал Свина на мушке карабина, и, поскольку крылатый хряк не был пока еще удостоен личного бинокля за храбрость, очевидно, это обстоятельство отчасти и добавило ему нервозности и неловкости в складывании пароля.

Однако, наконец, все было урегулировано, и Свин, указав Часовому на Отто, Вадима и Сарыныча, некоторое время что-то втолковывал ему на ухо.

Тот понимающе кивнул, взял под козырек и приставил к двери карабин, доверив своему оружию пока нести службу в одиночку. После чего безоружный Часовой смело отправился вперед — очевидно, вручную разгонять толпу любопытствующих. Ее изрядную часть в галерее составляли порядком раздавшиеся, распухшие и разбухшие воспоминания самых различных субстанций и калибров. Вадим заинтересованно подался вперед, поближе — ему было любопытно, как Часовой сумеет разогнать такое многочисленное и весьма неповоротливое, прямо-таки аморфное сборище.

Страж Двери вышел на середину галереи и, прищурясь, некоторое время смотрел на толпу. Та тревожно колыхалась, однако не двигалась с места ни вперед, ни назад. Тогда Часовой, явно удовлетворенный осмотром, осторожно, чуть ли не с благоговением, стянул с шеи бинокль и стал медленно поднимать его. Толпа тревожно загудела и еще сильнее заколыхалась.

Затем Часовой прижал окуляры к глазам.

Дримы ахнули.

Часовой же медленно поводил биноклем из стороны в сторону, и всякий раз из соответственного края толпы раздавались вопли ужаса. Воспоминания буквально цепенели под холодным взглядом Часового, усиленного чудодейственным оптическим прибором.

«Если он сейчас скажет: „Подойдите ко мне ближе, о, бандерлоги!“, нужно будет срочно просыпаться!» — подумал Вадим, чувствуя, как лоб против его воли покрывается холодным потом.

Потом страж Двери отнял от глаз бинокль, завораживающими движениями протер стекла обшлагом рукава и вдруг резко перевернул бинокль задом наперед. И вновь приставил к глазам!

Толпа завопила от ужаса и бросилась наутек. Началась настоящая давка: дримы лезли во все стороны, тучные оттирали худосочных, юркие норовили пробежать под ногами, наглые — прямо по головам. Все жаждали поскорее достичь выхода и бежать, раствориться на спасительных улицах.

В довершение паники под сводами галереи на бреющем полете над орущей и визжащей толпой летал Свин, понося всех как в словесной, так и в жидкой форме. Вадим немедленно вспомнил слова крыса о том, что Свин постоянно жрет что попало. Теперь это утверждение утратило последние остатки голословности, и Вадим торопливо сунул руку в карман за носовым платком.

Так или иначе, спустя четверть часа галерея совершенно опустела. Особенно было отрадно, что и остатки навозной бомбардировки Свина улетучились вместе с остальными неприятными воспоминаниями. Да, положительно, в этом мире были как своя парадоксальная специфика, так и свои парадоксальные плюсы!

Часовой тем временем с достоинством возвратился на пост, не преминув жестом похвалить личное оружие за образцовое автономное несение службы. Затем вновь привалился к Двери — такая уж у него, видать, была боевая стойка — и прикрыл глаза.

— Ну-с, теперь твой черед, — сжал губы крыс Отто. Он нервно постукивал себя по ноге хлыстиком, точно настраивал на ссору. — Пора браться за воспоминания. Вызови этого дрима и задай ему хорошую трепку!

Вадим, разумеется, отнюдь не думал, что трепка — это именно то, в чем непременно нуждается Нина. Но решил пока до поры до времени выждать: он вовсе не был уверен, что измышления Отто и Сарыныча обязательно верны для него, Вадима. Поэтому он послушно кивнул и обратил невинный взор на крыса.

— Это все, конечно, хорошо и интересно. Но как вызывать дрима? Вы полагаете, я прежде только этим в жизни и занимался? Нет, уверяю вас, у меня было немало других важных и интере…

— Хватит болтать! — рявкнул на него крыс так, что Вадим вздрогнул. — Ты что, думаешь, мы заранее не предусмотрели, что ты в своей паршивой жизни ни черта ничему так и не выучился?

С этими словами он выдернул откуда-то прямо из воздуха огромные наушники с широкими и плоскими, как грампластинки, громкоговорителями.

— На, надевай, да поживее!

Молодой человек никогда прежде не видел таких наушников. Некоторое время он примерялся, с какого бока к ним подойти, покуда крыс в сердцах не схватил его за ворот и не напялил ему наушники по самые брови.

Сарыныч подошел и заботливо поправил громкоговорители. Теперь Вадим походил на огромную причудливую катушку, пока, к счастью, без ниток.

— В самом деле, командир, он же совсем лопух, — укоризненно пробормотал Братец Сарыныч. — К тому же сейчас ему нужны только положительные эмоции!

— Так они же сейчас полезут ему в голову сами, только успевай увертываться! — расхохотался Свин. — Знаю я, какие дримы первым делом приходят этим людям на память!

Вадим испуганно посмотрел на Свина, а Отто криво усмехнулся.

— Ладно, это ему, может, еще понравится. Давай, парень, воображай на всю катушку!

Видимо, сравнение его с катушкой было не таким уж и случайным. Вадим изо всех сил напрягся, что почему-то здорово напомнило ему привычную гимнастику для кишечника в отхожем месте. А потом сердито глянул на крыса.

— Слушайте, я ведь тоже кое-чему учился! Любые наушники — суть проводники колебаний. И поэтому они должны быть подключены к какому-то источнику этих самых колебаний. К усилителю частот, наконец. Откуда мне прикажете черпать воспоминания, из воздуха, что ли?

Концовка фразы теперь убийственно напомнила Вадиму их завотдела в конце очередного квартала. И он тут же осекся: а действительно, откуда еще черпать эти… воспоминания, как не из собственной головы? Что в принципе равносильно воздуху в нынешних обстоятельствах…

— Молодец, соображает! — похвалил его крысофашист. — Свин! Отгрузи-ка ему усилителя, да поживей.

Вадим, уже не раз проинформированный, что называется, из первых уст о намерениях хряка в свой адрес, на всякий случай попытался вжать голову в плечи. Но при наличии местных наушников эта попытка так и осталась бесплодным порывом. Однако хряк не двинулся с места. Он только постучал по собственной башке и горестно зевнул:

— Понимаешь, какое дело, начальник…

— Понимаю, — не долго думая рявкнул Отто. — Уже с утра!

— Не-а, — покачал огромной башкой Свин, фальшиво изображая раскаяние. — С вечера…

— Потом поговорим, — грозно пообещал крыс. — Сарыныч!

— Сию минуту, командир! — с готовностью откликнулся баклан. Он поставил на каменный выступ, каких было немало в галерее, свой толстенный планшет и щелкнул замком. Вадим тут же представил во всей живописи, как братец Сарыныч извлекает оттуда суперсовременный ноутбук на невообразимой флэш-памяти. Или на худой конец миниатюрный радиоусилитель размером с карманный компьютер. Однако он ошибся.

Сарыныч извлек из планшета изрядную плоскую фляжку серебристого цвета с крышкой-колпачком. Форма и крошечная крышечка не оставляли сомнений: из этой фляжки употребляют исключительно благородные напитки. Крыс принял у Братца сосуд, встряхнул его, внимательно прислушиваясь к звуку, и одобрительно кивнул.

— Хватит с лихвой! Молодец, Сарыныч!

— К излишествам не склонен, — вздохнул его подчиненный. — Потому как в последнее время являюсь слушателем вольных исторических курсов…

— Хорошо-хорошо, — рявкнул Отто, — расскажешь об этом как-нибудь в другой раз. Промокашка…

Он протянул флягу Вадиму, одновременно снимая колпачок.

— Употреби на три пальца, — хмуро сказал он. — Для неопытного должно быть достаточно.

Вадим принял флягу и осторожно понюхал отверстие.

— Ты что, нюхач? Токсик? — подозрительно осведомился крысофашист. — Его же не нюхать — пить надо! Не бойся, не крепче доброго шнапса. Шнапс-то, небось, любишь?

Вадим, знавший о шнапсе только понаслышке, в основном из патриотической литературы об отечественной войне, неопределенно пожал плечами.

— Значит, любишь! — хлопнул его по плечу крыс. — Давай, настраивайся. Инженер!

В последнее слово было вложено ровно столько яда, сколько способен влить гнилой люмпен в адрес интеллигента паршивого. Вадим выдохнул и решительно глотнул.

В «усилителе» заключалась такая невероятная горечь, сравниться с которой могла, пожалуй, лишь гнилая хина. Всяким кайенским перцам, парагвайским матэ и последним достижениям отечественной фармакологии тут и делать было нечего. У Вадима буквально захватило дух. А потом по всем жилочкам, сосудикам, нервам и, похоже, даже разным мышцам и костям заструились вкусы, запахи и ощущения. Это была прелюдия к воспоминаниям.

Он ошеломленно затряс головой, но Отто требовательно указывал на флягу.

— Все вкусы вместе обычно дают горький, — запоздало предупредил он. — Дальше полегчает.

Вадим обреченно приставил горлышко ко рту и глотнул вдругорядь.

Оглушительная прохлада влилась в его глотку на этот раз. Вадим даже присел от неожиданности.

Это не было похоже на лед или, например, ментол. Скорее, был вкус фрукта, вроде слегка недозрелого кавказского инжира или — огромных размеров сочной шелковицы, ягоды тутового дерева. Новая порция сразу принялась подстегивать непослушные воспоминания. Вадим ошалело замотал головой и тут же услышал дружное хихиканье всей троицы. Даже Отто криво усмехался, многозначительно вертя носом и шевеля усами. Вадим поднял глаза и обомлел.

Вокруг него кружился самый настоящий эротический парад. Полупрозрачные юные девушки, взрослые дамы и блудницы неопределенных возрастов, сказочные существа и местами даже чуть ли не фантастические животные вращались в воздухе, образуя порочный круг. Они хохотали, завлекательно улыбались, испускали сладострастные стоны, являя собой расширенный до невероятных пределов набор образов из среднестатистического сновидения шестнадцатилетнего подростка. Откуда они все взялись, Вадим не знал совершенно. Видимо, это и были его воспоминания, и, значит, «усилитель» действовал!

«Знаю я, какие дримы первым делом приходят на память!» — тут же вспомнились ему слова Свина. Выходит, хряк разбирался не только в апельсиновых корках!

Мало-помалу молодого человека стала разбирать досада, превратившаяся в итоге в гневное возмущение. Большинство этих образов было ему незнакомо. Неизвестно, откуда извлекал их «усилитель»: то ли из подсознания, то ли из прежних снов, то ли — однажды увиденных кинофильмов. Вадим умом понимал, что все это — его личные воспоминания, но все в нем так и кипело от негодования. И тогда он в знак протеста снова решительно приложился к фляжке.

С обиженными воплями эротическое собрание исчезло, растворившись в воздухе без следа. К слову сказать, вкуса напитка на этот раз Вадим не почувствовал вовсе. Зато ощутил порыв сильнейшего ветра. Это мимо него вихрем понеслись воспоминания.

Наверное, Вадим действительно был еще неопытным пользователем «усилителя», потому что все воспоминания помчались ускоренной во много раз кинолентой. Лишь иногда взор молодого человека выхватывал из пестрой череды фантомов тот или иной образ, но, как правило, он был либо неприятным, либо непонятным, то есть хорошо забытым. И теперь на всю эту круговерть наложился еще и звук.

Ощущение было таким, словно Вадим в глубоком детстве забрался на подоконник, высматривая во дворе товарищей по играм. Из форточки тут же полилась песня, которую крутили в соседнем доме напротив, победоносно выставив проигрыватель в открытом окне. А вслед за ней — другие мелодии из других окон и других домов.

Вадим замер, точно его теперь окликнули. Самое удивительное было, что все эти и еще многие другие песни звучали одновременно с разных сторон. Но они не мешали одна другой, не заслоняли собой и не смешивались при этом. Вадим прекрасно слышал каждую: чувствовал мелодию, разбирал слова, различал партии инструментов, точно сидел в центре оркестра, одобрительно улыбался удачному соло, кивал в такт трескучим барабанам. То ли его слух был теперь удивительным образом настроен и избирателен, то ли это были просто — такие песни.

Он насторожился, и эта тревога точно передалась его воспоминаниям. Дримы застыли, словно звери, услышав далекий, но уже явно различимый в лесных шорохах призывный звук охотничьего рожка. А потом воспоминания начали бледнеть и таять.

И снова:

Все фантомы, образы и видения разом исчезли. Что-то, видимо, испугало дримов. И теперь Вадим точно знал — что. Даже патрульные в замешательстве отступили.

В центре галереи стояла девушка в розовом платье.

Вадим сорвал с головы дурацкие, ставшие теперь ненужными наушники. Перед ним была Нина. И она была в ярости.

Глава 35 Все, что мы плохо храним

Вадим шагнул ей навстречу, отшвырнув ногой наушники. Позади сразу же раздалось громкое предупредительное покашливание.

— На твоем месте я бы не стал этого делать, — тихо пробормотал ему в спину фон Пасюк. — Теперь уже она — совсем не то, что ты думаешь.

— Да иди ты, знаешь куда…

В ту же минуту Вадим почувствовал, что крепко схвачен за плечи и руки. Вдобавок на него сзади навалился Заоблачный, источая плотные ароматы отнюдь не гастрономического свойства.

Крыс выступил вперед, бесстрашно помахивая хлыстиком. Он окинул девушку оценивающим и малопристойным взглядом, так что Вадим даже возмущенно дернулся в руках дюжих патрульных. Но, как выяснилось тут же, женские стати Отто совсем не интересовали. И дело оказалось совсем не в разной генетике.

— Где ты прячешь ключ? — бесстрастно спросил фон Пасюк. — Мне бы не хотелось оскорблять тебя обыском, дрим. В противном случае нам придется применить полную процедуру.

— Вы что же, станете обыскивать даму? — раздался негодующий голос Нины.

— В данный момент ты обвиняешься в шпионаже и иных преступных действиях в отношении вольного города Дримориал, — холодно ответил Отто. — И, кроме того… — Он понизил голос: — В похищении другого существа насильственным путем и попытке использовать его в личных целях.

— Это обо мне, что ли? — сердито прошептал молодой человек.

— Нет, на этот раз — обо мне.

Негромкий голос, что раздался за спиной Нины, благодаря эху пронесся под сводами галереи и был услышан всеми. Из дальней ниши, укрытой каменным выступом, вышел человек в белоснежной одежде с гофрированным широким воротником. Его шаги сопровождал мелодичный звон бубенчиков.

— Пьер! — вырвалось у Вадима.

Нина сердито обернулась на пришедшего и закусила губу.

— Он самый, — грустно улыбнулся Пьер. — Прошу извинить меня, сударь, и вы, мадам, — он церемонно склонил голову. — Но я был похищен все-таки первым.

— Но с какой целью, Пьер? — воскликнул молодой человек в совершеннейшем изумлении. — Какое тебе дело до него, Нина? Что все это значит?

— Что касается меня, то, думаю, в сущности, никакого, — пожал плечами Пьер. — Я просто был пробным камнем. Зато с вами, хозяин, все прошло уже без сучка и задоринки.

Он подошел ближе и обвел окружающих внимательным взглядом.

— Но я вижу, кое-что необходимо объяснить, верно? Мадам не против? — Нина промолчала, мрачно глядя в сторону. Пьер пожал плечами. — Власти достойного города Дримориал давно уже предполагали, что существует канал, по которому сюда переправляли жителей Той-сити. Оставалось уяснить две вещи: откуда именно — и с какой целью.

Пьер подошел совсем близко к Нине. Одна его рука была отставлена для удобства бурных итальянских жестикуляций, всегда и в любых обстоятельствах свойственных этой горячей крови. Другая была укрыта складками кукольного балахона, и это обстоятельство не укрылось от внимания Вадима.

— В моем случае счастливо совпали две случайности. А именно — я и мадам. — Он указал на девушку изящным жестом. — В итоге я стал… эээ… увертюрой. Репетицией перед похищением моего хозяина, господина Вадима. Задумав увлечь его в вольный город Дримориал, мадам предварительно проделала ту же операцию со мной. Я весьма удачно оказался у нее на пути, когда нужно было проверить действие похищенного мадам ключа от Двери в город. Обманным путем я был… эээ… завлечен сюда. Перевалочным пунктом в Той-сити является одна танцплощадка. Играющий там оркестр — на деле натурализованные дримы. Они помогают переправлять в Дримориал неосторожных или, скажем так, чрезмерно падких на всякого рода развлечения обитателей других миров. Избранный для этого способ весьма прост. Ностальгия!

— Ностальгия? — недоверчиво хрюкнул Свин. — А что это такое?

— Тоска по старым добрым временам, — пожал плечами Пьер. — Даже если они были не такие уж и добрые. Оркестр играл мелодию, чрезвычайно памятную тому, кому она была адресована. В его сознании немедленно открывался благоприятный канал, и по нему его утаскивали сюда.

— Это было по собственному желанию, — возразила девушка в розовом платье.

— Не возражаю, вполне возможно, — кивнул Пьер. — Однако при этом скромно опускались истинные цели дримов — инициаторов таких транспортировок.

— Вадим! — дрогнувшим голосом сказала Нина. — Я просто хотела быть с тобой. После стольких лет раздумий, прозрений, горечи… появилась возможность.

— А ты… меня спросила? — хрипло сказал Вадим.

— А если я это сделаю сейчас? — прошептала она. — Ведь еще не поздно…

— Не знаю, — честно сказал Вадим. Ему все равно было очень приятно сейчас видеть Нину, разговаривать с ней — даже в такой странной ситуации.

— Именно, — печально вздохнул Пьер. — Просто мой хозяин не знает, что в городе дримов ему отпущен совсем небольшой срок для его… привычного существования.

— Что значит — привычного? — нахмурился молодой человек.

— Городской воздух делает человека свободным, — со светлой, почти лиственной горечью в голосе произнес Пьер. — А воздух города Дримориал к тому же еще и делает человека дримом.

— В каком это смысле? — на этот раз у молодого человека вообще отвисла челюсть.

— В прямом, — буркнул Отто. — Спустя некоторое время всякое иное существо, живущее в нашем городе, теряет свою сущность и превращается в такого, как мы. В натурального дрима.

— Это что, правда? — пробормотал молодой человек.

— Истинная, — подтвердил Пьер.

— И ты это знала? — глаза Вадима, огромные, отчаянные, были обращены к Нине.

— Ты ничего не понимаешь! Что из того? — в сердцах воскликнула девушка. — Нам же будет хорошо только вместе, здесь. Я это давно поняла. И осталось совсем немного. Ты что же, наверное, думаешь, что я обманом хотела заманить тебя в Дримориал, да?

— А как же иначе? — молодой человек озадаченно переводил взгляд с Нины на Пьера.

— Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Пойми же это, мой милый! Мы потому только и очутились здесь такие, как сейчас, — молодые, красивые, сильные… Потому что до сих пор так и не смогли забыть друг друга!

— Но ведь я…

— Человек, — закончил за него Пьер. — Хотя здесь и это ненадолго. А она — дрим. И этим все сказано.

— Мы разные — по сути? — потрясенно пролепетал Вадим.

— И не только, — подтвердил его слуга. — Но для людей даже сути обычно вполне достаточно.

И он пожал плечами, словно только что произнес вынужденную банальность. После чего устремил вопросительный взгляд на девушку. Казалось, какое-то время на ее лице отражалась борьба чувств, неведомых ни Вадиму, ни уж тем более — всем остальным. Однако очень скоро она совладала с собой и решительно отрезала:

— Если он не останется, я никогда не отдам вам этот ключ. Выбирайте!

Патрульная троица поочередно издала громкие и возмущенные возгласы — писк, хрюк и карк. Часовой сурово покачал головой и вновь погрузился в несение караульной службы. И лишь Пьер оставался невозмутим, точно иного ответа от этой девушки он и не ожидал.

— Отдашь, — спокойно произнес Пьер. — У меня есть что предложить взамен.

С этими словами он выпростал из складок балахона руку, которую все это время там прятал. Вадим почему-то был уверен, что в ней у Пьера зажато оружие. Но он ошибся. Пьер предъявил Нине странный предмет: обломок доски, из которой торчал рыжий гвоздь. На гвозде был большой заржавленный ключ, он словно врос в старое дерево.

— Вот. Он уже давно не снимался, — пояснил Пьер. — Пришлось выламывать с мясом. Спасибо Отто — у него на гвозди глаз наметанный.

— Что это? — тихо спросил Вадим. Нина же в ужасе попятилась от Пьера, точно тот сейчас держал в руках отвратительного мохнатого паука.

— Ключи от дома, — сказал Пьер. — Однако на деле здесь только один ключ — от знакомого вам чердака, хозяин. Да и тот уже — так, сущая безделица.

Последние слова прозвучали жестко и горько, точно Пьеру стоило немалого труда решиться произнести их.

— Что ты хочешь этим сказать? — молодой человек побелел как полотно.

— В этом доме оставалось только одно настоящее, реальное помещение — ваша мансарда, — сухо пояснил Пьер. — Других комнат уже просто не было.

Пьер тотчас увидел недоверие в глазах Вадима и развел руками.

— За дверью, где жила хозяйка, уже давно стена. Только стена. Глухая. Там негде поместиться живому человеку.

— Разве только дриму, — прибавил братец Сарыныч. — Нам ведь для жизни нужно немного.

— В сущности, много ли нужно места мечте? — тихо хмыкнул старый серый циник Отго. Но, к сожалению, его мало кто расслышал.

«Как же так?» — растерянно подумал Вадим. «Ведь еще только утром я заходил туда…»

…Пожилая женщина, заспанная и нечесаная… Покосившаяся, обитая древним коричневым дерматином дверь… Женщина некоторое время подозрительно и недоверчиво вглядывалась в мое лицо. А я улыбался…

…Халат, всклокоченные волосы, недобрый шестой десяток в равнодушных глазах… Он ее не помнил. Значит, она живет тут недавно. Видимо, восемь лет — много для человека, но слишком малый срок для прошлого… А для воспоминания? Чуть меньше, чем вечность?

«А почему я оказался там один? Куда исчезала Нина? Или… Она никуда и не исчезала? И это был всего лишь карнавал? Новогодний костюмированный бал воспоминаний? А теперь — теперь мне суждено увидеть истинное лицо своего воспоминания? Которое, как и породившие их люди, тоже не бывает вечным и рано или поздно начинает дряхлеть?»

— Мы предлагаем тебе сделку, — сказал Пьер девушке. В его голосе плескались нотки сдержанного сочувствия, но — и только. — Ключ в обмен на ключ. Иначе у тебя больше не будет места в памяти. Подумай об этом хорошенько. И — очень быстро.

— Куда мне спешить? — огрызнулся дрим.

— Розовая кукла, — ответил Пьер и посуровел. — Она уже тонет и погружается все глубже на дно памяти. Теперь у тебя все меньше шансов вернуть былое обличье. Хотя бы для себя самой, для собственного тщеславия. Ты дрим, но не человек. Не пристало воспоминаниям играть с людьми в собственные игры.

Вадим смотрел на них во все глаза. Так вот чем была та розовая кукла — прежней Ниной! Хозяйкой его сердца. Властительницей его будущего. Но теперь властительница исчезла — и осталась только хозяйка старого, покосившегося чердака. Для которого люди придумали благозвучное слово «мансарда».

— Только ты не видишь в благоухающей розе тленный сухоцвет, хозяин, — прошептал Пьер. — А в молодой девушке — увы, пожилую тетку. Помнящий всегда в чем-то слеп. И эта слепота неизбежно растет и прогрессирует.

Пьер бесстрастно взирал на Вадима. Понятно, что он и хотел бы помочь, но — чем? В силах ли кукла изменить судьбу человека? А человек — способен ли он до конца постичь куклу? Ведь в ней скрыта не только пародия на него, но и нечто большее — частичка увиденной опытным мастером чужой души?

— Воспоминания старятся скорее, чем люди, — продолжил белоснежный пьеро. — Им самим подчас кажется, что они вечны. Но финал — он всегда ближе, чем ты надеялся.

И, как и полагается в приближении финала, в ту же минуту раздался громкий и разъяренный стук в Дверь снаружи! За ним последовала густая брань, обильно и причудливо перемежаемая музыкальными терминами, из чего можно было предположить, что за Дверью — минимум один итальянец.

— Пьер! Хозяин! Велите, чтоб эти идиоты немедленно откр-р-р-ыли!

Без сомнения, к ним прорывался Арчибальд. Он-таки отыскал подземный ход из Той-сити и теперь в ярости колотил в Дверь чем-то тяжелым. И ему весело вторили с десяток кулаков и дубинок.

«Похоже, Арчи нанял злую половину всей мафии Той-сити», — подумал Вадим. Но, увы, сейчас ему было вовсе не до смеха.

Глава 36 Дорога с односторонним движением

Ему было не до смеха, потому что на его глазах Нина превращалась. Это уже было нечто совсем иное. Может быть, хозяйка мансарды? Но она не старела, не дряхлела, она совсем не менялась внешне. И, может быть, это как раз для Вадима было бы и легче.

Нина уходила от него. Их давнее расставание было болезненно, мучительно, невыносимо. Но ведь вынес. Перетерпел. А теперь…

Вадим никогда прежде не понимал, как это бывает, когда уходит действительная и безусловная часть тебя. Воспоминания текли сквозь него, как медленные, тягучие сны. С ними уходила кровь души, и от этой кровопотери кружилась голова.

Никто не знает, куда уходят старые воспоминания. Никто не может представить заранее, как это бывает — утрата в мгновение ока того, что лелеял в памяти многие годы. Вадим не мог и представить, куда исчезало из его души все, что было связано с Ниной. Точно она медленно выходила из их комнаты, там, в мансарде, спускалась по шаткой лестнице и исчезала за дерматиновой дверью. Через минуту она уже закрывала двери — он не успевал увидеть, что там было, за ними, — и спускалась во двор. Шла по серому снегу, не оглядывалась. Огибала детскую площадку, турник и исчезала за углом. И только тусклое позвякивание ключа в руке этой сгорбленной пожилой женщины, закутанной в сердитый колючий платок напоминал о ней — о Нине. О Воспоминании, которое некогда обитало в его душевных помыслах столь высоко, а затем вдруг стало уходить все ниже и ниже; и Вадим уже не мог вспомнить, сколько ступенек оставалось до холода и темноты, поглотивший ночной двор его памяти.

Она возвращалась к себе прежней, но не хотела отдавать из рук ключ, с которым некогда связывала свою последнюю и единственную надежду на будущее.

Его взял Пьер. Он наклонился и поднял с каменного пола подземной галереи большую куклу в розовом платье. Осторожно вынул ключ из застывших пластмассовых пальчиков. Они покорно и бесчувственно выпустили длинный заржавленный стерженек. Пьер положил ключ в карман и с поклоном передал куклу Вадиму.

Тот принял ее на вытянутые, одеревенелые руки, точно потрясенный отец — перепачканного ребенка после долгих и трудных родов. Слуга же направился к двери, за которой не умолкал глухой настойчивый стук, перемежаемый угрозами и проклятиями, которые в устах Арчи были столь же обильны, сколь и цветисты.

Вадим опустился на каменный выступ, бережно удерживая в руках розовую фигурку. При этом он растерянно обернулся, сделал неловкое движение, и глаза куклы открылись.

— Ты… меня слышишь? — тихо спросил он, тревожно всматриваясь в золотые зрачки.

— Да, — прошептала она, словно ветер прошелестел за спиной Вадима.

— Это ты?

— Я не знаю… чем я сейчас кажусь тебе…

— Ты… очень красива, — пробормотал Вадим и сглотнул твердый комок. Если это и были будущие слезы, то откуда у них твердость камня и жесткость кости?..

— Это потому, что я долго пребывала в одиночестве, — ответила кукла. — Наверное, оно было угодно тебе. Все эти годы. За все это время ты не сделал ни единого шага ко мне. Пришлось попробовать самой…

— Ты знаешь, — тихо сказал Вадим, — я ведь мечтал об этом, наверное, всю прошлую жизнь. Все эти годы. Странно, но мне почему-то не верилось, что это возможно. А ведь на самом деле все гораздо проще, чем думалось тогда. Что мне мешало взять билет, сесть на поезд и приехать в город, где жила ты? И искать, всеми возможными способами…

— А может, проще было спросить у родителей? — кукла подняла длинные ресницы, и они удивленно дрогнули, точно крылья легкого утреннего мотылька. — Ведь тебе был известен их адрес…

— Наверное. Так было бы проще, — покачал головой молодой человек и горько усмехнулся. — Но ты знаешь, мне отчего-то казалось, что отныне они для меня закрыты. Эти простые, разумные пути, которые могли бы привести к тебе. И которыми на моем месте, пожалуй, непременно воспользовался бы всякий предприимчивый и здравомыслящий человек.

Он помолчал. Кукла терпеливо ждала.

— Когда обрывается путь в волшебную страну, смешно и глупо вновь искать туда дорогу, Нина. Просто раз за разом будешь возвращаться в лес, где однажды тебе случайно открылся твой собственный путь. Мы превратили любовь в место, откуда возвращаются. А ведь это — волшебная страна. Туда нужно идти раз и навсегда, без оглядки и сожалений о прошлом. Есть тропы, которые крепки и утоптаны от бесконечных хождений по ним. Взад и вперед, туда и обратно… А есть дороги, по которым надлежит пройти лишь единожды.

— Почему? — наивно спросила она. Меж маленьких пальчиков тихо подрагивал черенок юного клейкого листика, невесть как оказавшегося в ее руке.

— Потому что иначе они превратятся в тропинки для гуляний, Нина. Ежедневных, перед сном. В каком-нибудь укромном парке, где кругом — стальные решетки, ограды и клумбы. Мимо них надлежит ходить чинно и осторожно, дабы не столкнуться с тенями.

— Тенями прошлого? Прежних чувств и увлечений? — спросила она с легкой усмешкой на дрогнувших губах.

— Увы, — возразил он. — Прошлое уходит, и откуда ему взяться вновь? Мы сами наполняем парки наших чувств тенями собственных воспоминаний.

— Можно какое-то время достойно жить и с воспоминаниями. Это убережет от новых и неоправданных душевных скотств, — заметила она. — Ведь у памяти можно греться, как у костра, ты сам твердил мне это прежде.

— Что ж, я всегда так думал, — согласился Вадим. — Порой думаю так и ныне. Но вот в чем беда: со временем понимаешь одну простую и совсем невеселую истину. В наших воспоминаниях, похоже, реально живем только мы сами. Все же прочие, сколь бы ни были нам близки, увы, лишь тени. Розовые куклы.

— Куклы? — изумилась она. — Но ты никогда прежде не называл меня… так…

Вадим горько покачал головой.

— Одну такую мы видели, когда я только очутился в Этом Городе. Она лежала в луже чистой воды. В розовом платье, с оборками, рюшами… Другую я сейчас вижу перед собой. Это ты, Нина. Я только сейчас понял: мы не живем в чужой памяти. Мы существуем там как-то иначе…

Кукла молча смотрела на него. Глаза ее совершенно застыли, превратившись в золотые и медовые блики древнего янтаря.

— Теперь я понимаю, встреча с этой куклой была для меня неизбежна. Этот Город не случайно явил ее. И — только для меня. Потому что для каждого у него припасена его собственная кукла. Мне давно уже следовало это понять, но я все время гнал эту мысль, по-юношески не принимал ее, не верил очевидному. Весь Этот Город — материализованное прошлое. Такой город есть у каждого, или он просто оборачивается каждому его собственной, заветной стороной. Вот та лужа — видимо, мое собственное воспоминание. Видишь, даже вода в ней остается чистой, совсем прозрачной. По ней всегда гуляет сильный и тревожный ветер. А кукла на дне моей памяти — это ты. Нина из прошлого в розовом платье.

— У меня никогда не было розового платья, — возразила кукла, попыталась улыбнуться и не смогла.

— Да, — с сожалением кивнул он. — Наверное…

А потом осторожно погладил искусственные волосы.

— Но теперь оно у тебя будет, Нина. Всегда.

Он бережно прижал ее к груди и пошел прочь из города воспоминаний. Часовой отсалютовал ему и посторонился, пропуская к открытой Двери. Возле стоял Арчи во главе отряда личностей самого разбойного вида — в плащах с поднятыми воротниками, узких брюках, шляпах, надвинутых на глаза, с длинноствольными автоматами, оснащенными гигантскими кругляшами патронных дисков. Арчи тревожно посматривал на Пьера, тот же был спокоен и сдержан, всем своим видом говоря: подожди, дружище, после я тебе все объясню.

Сарыныч хрипло каркнул, Свин скептически затрещал крылышками, а бригадир патруля Отто взял под козырек. Вадим миновал их, не видя и не слыша.

Его глаза были обращены к розовой кукле, тихо спящей на руках. Он баюкал свое воспоминание, он лелеял его, тревожно всматриваясь в спящие глаза, силясь запомнить надолго. До той поры, покуда сам не перешагнет порога. Того, что неизменно поджидает всякое воспоминание в нашем сердце, покуда мы удаляемся все дальше, тая и растворяясь в дымке беспамятства. И не знаем, долго ли еще наше воспоминание будет в отчаянии глядеть нам вслед, как брошенный ребенок или доверчивый щенок.

Он перешагнул порог и замер, чувствуя, как его легкая ноша истаивает в руках, становясь невесомой, прозрачной, несуществующей. Через несколько мгновений он остался один. И растерянно обернулся.

За порогом, по ту сторону Двери, стоял он сам. Прочие дримы — Нина, патрульные, часовой, другие воспоминания, весело бегущие по галерее навстречу вновь обретенному выходу — медленно таяли, превращаясь в туман, что клубился неясными, бесформенными очертаниями людских и прочих тел. И только Вадим смотрел себе вслед ободряюще и улыбался. Все нормально, старик, точно говорила улыбка воспоминания, полный порядок. Все уходит, все обновляется, и только мы сами в наших воспоминаниях всегда живем вечно. Ведь для кого они и существуют, эти воспоминания, как не для нас самих? И больше — ни для кого.

Как там было написано — не танцуй в искаженном виде?

Ведь это же про меня, думал Вадим. Именно мне было адресовано это предупреждение в первую очередь. Все наши воспоминания — суть танцы с прошлым. А время и жизнь неизбежно искажают их, как в кривом зеркале. И тогда эти танцы становятся делом опасным, поскольку мы повторяем старые движения под музыку, которая уже давно изменилась. А нам-то кажется, что наоборот.

Отныне я знаю, что такое — все эти мои путешествия по новогодней лестнице, говорил себе Вадим, шагая через весь город — бесцельно, никуда, ниоткуда. Это — воспитание чувств.

Анна устроила его специально, преднамеренно, словно могущественная волшебница, решившая позабавиться. А может, у этой волшебницы и вовсе иное имя. И эта чудесная девушка — лишь оружие чьей-то несравненно более могучей воли. Как теперь принято формулировать в деловых бумагах — обстоятельств непреодолимой силы.

Но зачем все это? Возможно ли устроить единственно правильное воспитание чувствам, думал он, никогда не читавший Флобера, пробираясь по заснеженной улице вдоль старых деревянных домов и побеленных стужей заборов. Ведь воспитание — это всегда проверка усвоенному, суть испытание. Но испытание чувства неизменно чревато, поскольку всегда избыточно. А есть ли на свете чувство избыточнее любви?..

Как хочется верить, размышлял он, косясь на ползущий мимо трамвай, что вез погруженных в дрему и омут раннего утра пассажиров и ночных дежурных. Как хочется верить, что с тобой-то, именно с тобой никогда ничего плохого и не случится. И упаси нас боже играть неосторожным словом, жестом, мыслью — вдруг да чего?.. Даже — воспоминанием. Но как странно, как все реже с годами посещает нас удивительная и некогда святая уверенность в том, что мы и только мы — сами творцы, кузнецы или кто-то там еще, своей любви, счастья, судьбы, наконец! И уж тем более — собственных воспоминаний.

Мудрые говорят: не провозглашай! Старые говорят: отринь гордыню! Женщины говорят: люби до гроба! Смерть говорит: помни обо мне! И только судьба молчит — она знает все.

Он шел по городу, в котором до него никому не было дела. Город опустил голову под крыло как большая взъерошенная ворона. Идущий на убыль декабрь прилежно и деловито засыпал город снегом. У него было много работы — скрыть всю разноцветную мишуру, серпантин и конфетти во дворах и на площадях, перелистнуть праздник, ткнуть носом в будни. Чтобы сказать потом: да ладно, все нормально, все в порядке; вы только наберитесь сил перед февралем, там еще будут метели.

Блажен дерзнувший бросить вызов судьбе, думал Вадим. Даже в неизбежном поражении после столкновения с собственной памятью ты извлекаешь урок: не провозглашай, не искушай, не кричи о себе небесам. Будь мудр: молчи о счастье, прячь от других радость, не выставляй на всеобщее обозрение свою жизнь. Так и живи.

Но его губы шептали совсем другое. Потому что снова понемногу начинал падать тихий снег, укрывая собой как легким одеялом из детства его нервную, воспаленную душу, охлаждая голову и сердце — молчаливый, задумчивый снег, который бывает только в этом городе.

Вадим пересек улицу и остановился, пропуская трамвайный вагон. Удивительно, до чего этот допотопный красный трамвай посреди океана белых домов и крыш так похож сейчас на веселого и беззаботного художника. Вот сейчас он примется разлиновывать город как холст, точно готовя его к очередной картине, которую надлежит скопировать с чьего-то оригинала.

Двери с неожиданным гостеприимством открылись. Вадим усмехнулся, пожал плечами и вскочил. Трамвай, словно только его и ждал, весело прозвонил и, набирая скорость, пошел в центр. Вслед за ним понемногу заметала рельсы поднимавшаяся метель.

Молодой человек поднял ворот и подошел к заиндевелому окну, из которого сильно сквозило. В голове звучали неведомые строки, медленно всплывали и тут же забывались странные слова. Но они не мешали ему молчать и смотреть на проплывающий мимо город. Так до поры до времени не сбивает с ритма жизни стук собственного сердца.

Следующими ступенями Лестницы стала подножка трамвая.

Вадим скатился с нее, не ведая о том, что весь город вокруг стал немного младше. Примерно на полтора десятка лет. Он подхватил кожаную папку с застежкой «молния» — они только что вошли в моду — и вприпрыжку побежал по расчищенной аллее, весело разгоняясь перед каждой раскатанной ледяной дорожкой. Ноги сами несли его, ведь был последний день занятий. Завтра Вадика ждали каникулы.

Может быть, поэтому он и решил проехаться на трамвае — чтобы скорее прошел этот день. Разумеется, эта была смешная и наивная уловка: две привычные остановки от дома до школы он всегда проходил за какие-то несчастные десять минут. Что в эквиваленте равнялось полному насвистыванию четырех песен «Поющих гитар» или «Веселых ребят» с его любимых пластинок Всесоюзной фирмы «Мелодия».