Новелла по мотивам серии «Тираны». Храм на костях

* * *

Он говорил всерьёз.

— Вздор, — сказал папа.

— Есть множество свидетелей. Семьдесят шесть, если точнее. Девять из них явились в Рим, чтобы лично подтвердить эти сведения. Их предварительные показания уже изучены, хотя ваше святейшество, конечно, пожелает ознакомиться с ними лично...

— Дальше! — потребовал Родриго.

— Показания свидетелей, как это всегда бывает, незначительно расходятся в частностях, но совпадают в главном. Все они видели, как Доминико Танзини склонился над телом человека, умершего недавно, шепотом прочитал над ним молитву, после чего мертвец открыл глаза, сел и заговорил. Таких случаев доподлинно зафиксировано четыре, ещё два вызывают сомнения. В одном из случаев был воскрешён человек, зарезанный в трактирной драке. Он указал на своего убийцу, и тот, поражённый произошедшим, немедленно сознался во всём. В другом случае Танзини воскресил женщину, умершую от родильной горячки. Она обняла родных и попрощалась с ними, после чего легла в гроб, из которого её поднял монах, и дух её отлетел в объятия Господа.

— Отлетел? Как отлетел? Ты же сказал — этот монах воскрешает... язык не поворачивается, право слово.

— Воскрешает, ваше святейшество, всё верно. Только ненадолго, о чём откровенно предупреждает, прежде чем свершить чудо. Со слов свидетелей, он говорит, будто не может, да и не смеет силой возвращать душу, которую Господь пожелал призвать к себе, но может помочь ей ненадолго удержаться в теле, дабы завершить важные земные дела.

— Какая-то фантасмагория. Маскарад. Этот Танзини, должно быть, ловкий чревовещатель или что-то вроде того.

— Не думаю, ваше святейшество. Самый умелый чревовещатель не может заставить мёртвое тело обнимать родных и плакать на их плече. Кроме того...

Бурхард умолк, испытующе глядя на папу. «Мне продолжать? — вопрошал этот взгляд. — Вы этого точно хотите?» Но Родриго, разумеется, хотел. Он уже был достаточно заинтригован: Бурхард достиг своего.

— Кроме того, — продолжал секретарь, немного понизив голос, — свидетели утверждают, будто глаза у Доминико Танзини разного цвета.

Они были вдвоём в кабинете, в конце скучного и утомительного рабочего дня, заурядного, наполненного рутиной. И Родриго не сдержался. Бурхард знал о нём, не всё, но достаточно; он знал, что глаза его святейшества папы Александра неспроста разного цвета, и что глаза его детей, Чезаре и Лукреции, отличаются той же особенностью вовсе не из-за того, что она передалась им от отца по наследству. Точнее, это было именно наследством, но не природного свойства. Какого именно, Бурхард не знал. Но и того, что он знал, было достаточно.

— Кто сказал? — прошептал Родриго. — Это точно? Ты уверен?

— Совершенно. Я нарочно задавал этот вопрос разным свидетелям в разных обстоятельствах, и от всех получил подтверждение. Один из них, впрочем, сказал, что точно видел, будто у брата Доминико глаза голубые. Однако было это, когда брат Доминико шёл по улице к ожидавшему его мёртвому телу. Когда он оказался над телом и стал читать молитву, глаза у него стали разными.

«У него есть предмет», — пронеслось в голове у Родриго, и он стиснул подлокотники кресла с такой силой, что перстни больно впились в пальцы. Невозможно. И с чего бы? Оттого только, что этот монах обладает невероятной способностью, оттого, что он разноглазый... Это ещё ничего не значит. Или значит? Не слишком ли странное совпадение? И всё же Родриго не мог поверить. Он жил в уверенности, что обладает уникальными, единственными в своём роде дарами, посланными, чтобы его семья вершила великие дела, меняя и перекраивая мир по своему разумению. Ему было всё равно, откуда происходили эти чудодейственные вещицы, кто создал их и отдал в его руки — бог, дьявол, наплевать. Он и его дети вот уже многие годы владели тремя серебристыми фигурками, и умело использовали их: Чезаре с помощью быка обрёл невероятную силу, Лукреция была неуязвима к ядам, а сам Родриго владел пауком — самым сложным, самым тонким из трёх предметов, требовавшим большой ловкости и деликатного подхода. Это были фамильные драгоценности Борджиа — больше, чем просто бесполезные побрякушки из золота и бриллиантов, то, благодаря чему они держали за горло всю Италию и весь христианский мир. И что же теперь получается? Что Борджиа вовсе не исключительны? Что есть кто-то ещё... какой-то жалкий, безродный монах, хуже того — францисканец, который вообразил, будто ему может быть дарована та же власть, что и папскому роду?!

Да уже одной этой наглости достаточно, чтобы превратить его из «белого» святого в «красного». Посадить на кол, содрать кожу и сжечь живьём.

— Ваше святейшество? — пробубнил Бурхард, и Родриго, очнувшись, разжал пальцы. Это удалось ему с некоторым трудом: он так долго просидел, в бешенстве терзая подлокотник и уставившись в одну точку, что кисть успела порядком онеметь.

— Да, — проговорил Родриго. — Ты прав. Всё это, по меньшей мере... любопытно. Нужно расследовать это дело. Аккуратно и без лишнего шума.

— Для такого случая необходим полномочный папский легат, — заметил секретарь. — Возможно, стоит отправить к Танзини вашего сына?

Чезаре? Родриго поморщился. Старший сын доставлял ему больше огорчений, чем радости. И хотя после гибели несчастного Хуана именно Чезаре принял жезл гонфалоньера папской армии (и весьма недурно с этим жезлом управлялся, стоит признать), Родриго так и не простил сыну, что тот сбросил кардинальскую шапку и отверг блестящую карьеру церковника, которую готовил ему отец. Чезаре должен был стать понтификом после Родриго, занять его место, сделать престол Святого Петра — чем дьявол не шутит? — наследственным, подобно светским монархиям Европы. У Родриго было столько планов! Но этот дерзкий мальчишка всё испортил. Он всегда был чересчур своеволен, но в последнее время стал почти совершено неуправляем. И Родриго нехотя признавал, что в этом есть доля его вины. Ведь это он подарил Чезаре фигурку быка, с которой тот почти не расставался несколько лет, прежде чем её разрушительное воздействие на его разум стало заметно. Да, Чезаре был силён, о его невероятных подвигах ходили легенды, враги трепетали перед ним, одно его имя нагоняло ужас на лучших воинов Италии. Но он сходил с ума, бедный мальчик. Припадки безумия начались в тот год, когда Лукреция имела глупость забеременеть от простолюдина — Чезаре убил беднягу на месте, и это стало первым шагом по дороге безумия. Три года назад Чезаре лично расправился с предателями в среде своих кондотьеров — оторвал голову Франко Орсини и некоторым другим. В буквальном смысле оторвал, повергнув в шок даже самого Родриго. Он становился неуправляем, его сын, он становился прямо-таки опасен для всех, кто окружал его, включая собственную семью. Родриго как мог мягко и деликатно попытался устроить так, чтобы Лукреция держалась от него подальше. Её новый брак способствовал этому — кажется, на сей раз девочка по-настоящему влюбилась, чему Родриго был только рад: ему нравился Альфонсо Арагонский. Но он опасался, как всё это воспримет Чезаре. Нет, Чезаре доверять нельзя. Он непредсказуем, а Родриго надлежит действовать осторожно, пока он не выяснит, действительно ли у Доминико Танзини есть серебристая фигурка, всегда холодная на ощупь.

И если есть, то какая.

— Я поеду, — сказал Родриго Борджиа наконец, осознав, что молчание длится уже долго. — Я сам. Лично расследую это дело.

Кажется, ему удалось удивить Бурхарда. Во всяком случае, козлиная бородка секретаря заметно дрогнула, что на памяти Родриго случалось от силы дюжину раз.

— Ваше святейшество, в Контильяно путь неблизкий. К тому же прибыл посол Флоренции, и есть ещё дело Бичелли, которое требует незамедлительного...

— Подождут, — отрезал Родриго, стремительно поднимаясь. Его колотила дрожь, глубинная и почти радостная. Слишком долго он просидел в этом кресле, в четырёх стенах папского дворца, слишком много времени потратил на мессы, интриги и ласки распутных женщин. А ведь вокруг него лежит целый мир. И тайны, которые этот мир хранит, могут однажды обернуться ножом, который всадят в спину Родриго Борджиа. Если только он первым не схватит этот нож.

— Я еду немедленно. Пошли гонца во дворец Чезаре, скажи, что мне нужен Мичелотто. И за моим камердинером тоже пошли, мне надо... — Родриго запнулся. Интересно, в каком состоянии его доспехи? Он не надевал их почти двадцать лет. Много ли времени понадобится, чтобы смазать их и начистить? Он едва мог устоять на месте от нетерпения.

Бурхард что-то ещё бормотал, в равной степени растерянно и неодобрительно, когда Родриго широким шагом вышел из кабинета, так быстро, что полы его сутаны развевались при ходьбе. Он, Родриго де Борха, испанский идальго, помнил ещё, каково это — сломя голову ринуться в неизвестность. Он знал, что иногда нет другого выхода. И что как бы высоко ты ни поднялся и как бы ни доверял своей семье, есть вещи, которые надлежит делать только самому.

Родриго ждал, что в Контильяно его встретит балаган. Ждал помоста на главной площади, крытого белым бархатом, балдахина с золотыми кистями, внушительного возвышения, на котором располагают гробы с телами, и какой-нибудь ширмы, из-за которой загадочно появляется великий и неповторимый Доминико Танзини. Словом, он ждал увидеть шута — несмотря на все свидетельства, заверения Бурхарда и разные глаза монаха. В самом деле, слава Танзини распространилась так быстро и гремела так громко, что просто нельзя было не ожидать чего-то подобного.

Но Родриго ошибся. Главная площадь Контильяно была пуста, не считая виселицы и позорного столба, скромно примостившихся неподалёку от рыночных рядов — площадь как площадь, ничем не отличающаяся от других площадей небольших городков по всей Италии. Родриго послал Мичелотто вперёд, разведать, что и как, и тот вскоре вернулся с ответом.

— Танзини нет в городе, — сообщил он, и прежде чем Родриго успел издать разочарованный вздох, добавил: — Он живёт в заброшенной часовне неподалёку. Ему предлагали кров в городе, но он отказался.

— Ты сказал, зачем мы его ищем?

— Как вы и велели, ваша милость — будто у нас личное дело. Женщина, с которой я говорил, сказала, что святой Танзини помогает не всяким, и его потребуется хорошенько попросить.

Святой Танзини. Родриго подавил вспышку возмущения. Жители Контильяно. похоже, совсем отбились от рук, позабыв, что одному папе принадлежит право присваивать, кому бы то ни было этот высочайший сан. Надо будет отправить сюда Чезаре: давно пора насадить в Контильяно папскую власть, как он уже сделал это в большинстве областей Романьи.

— Хорошенько попросить, — повторил Родриго последние слова своего слуги, и Мичелотто кивнул. — Мичелотто, нам нужен труп.

В глазах знаменитого душителя, много лет состоящего на службе у Борджиа, отразилось понимание.

— Встретимся завтра на рассвете за городской чертой, — продолжал Родриго. — Разузнай, где именно находится эта часовня. И будь осторожен. Сделай всё тихо, нам ни к чему привлекать внимание.

Мичелотто молча поклонился, ударил пятками бока коня и скрылся за поворотом.

Родриго провёл остаток дня и ночь в скромной гостинице, страдая от клопов и изжоги, вызванной чересчур кислым вином. Разумеется, узнай горожане, кто почтил их визитом, и в распоряжении Родриго тут же оказалась бы мягчайшая постель, лучшие яства и, возможно, даже пышнотелая красотка для утех. Но он твёрдо решил путешествовать инкогнито, по крайней мере, до тех пор, пока не выяснит в точности, что представляет собой этот шарлатан Танзини. Проворочавшись до утра, терзаемый тревожным предчувствием и клопами, Родриго поднялся до зари и с первыми лучами солнца уже ждал на дороге, ведущей из Контильяно в Греччо. Его конь, всхрапывая, лениво помахивал хвостом, отгоняя назойливых мух.

Мичелотто не заставил ждать себя слишком долго. Родриго увидел его, объезжающего городскую стену — видимо, ночь он провёл в лесу. Через луку его седла было перекинуто нечто большое, завёрнутое в попону. Когда Мичелотто приблизился, Родриго сморщил нос: пахло это нечто весьма недвусмысленным образом, не оставляя сомнений в своём происхождении.

— Когда он успел провонять? — недовольно спросил Родриго, и Мичелотто пояснил:

— Это висельник, ваша милость. Я снял его с сука в лесу здесь неподалёку. Должно быть, браконьер, благо их вешают без суда и, не сходя с места. Думаю, нам повезло.

Родриго нехотя с ним согласился. Действительно, это лучше, чем, если бы Мичелотто пришлось задушить какого-нибудь простофилю. А то бы ещё, глядишь, тот начал бы вопить и обвинять, когда Танзини его воскресит.

«Неужели я вправду верю в эту нелепицу?» — невольно спросил себя Родриго. Но да, он верил, иначе, что делал здесь со своим душителем и с трупом, перекинутым через седло.

— Едем, — коротко сказал он. — Надо покончить с этим как можно скорее.

Часовню они нашли без труда: к ней вела тропа, отходящая от дороги. Судя по её виду, появилась она недавно, но по ней успело пройти такое количество ног, что следовать ею оказалось очень легко. В конце тропы стояла покосившаяся часовенка с побитыми стёклами и съехавшим набок крестом. Из часовенки доносились звуки, словно кто-то ходил внутри.

Родриго со слугой обменялись взглядами. Мичелотто, спешившись, подошёл к двери в часовню и постучал в неё кулаком.

Внутри стихло. Что-то скрипнуло — достойный брат Доминико, похоже, не впервые принимал незваных гостей и предусмотрительно запирался изнутри. Из щели выглянуло длинное худое лицо с острыми, близко посаженными глазами.

Мичелотто упал на колени, демонстративно перекрестился и испросил благословения. Монах нехотя осенил его крестным знамением, для чего ему пришлось приоткрыть дверь чуть шире. А потом поднял глаза и увидел Родриго.

Некоторое время францисканец и римский папа смотрели друг на друга. У Танзини и впрямь оказались разноцветные глаза. На его длинной худой шее, украшенной большой бородавкой, Родриго заметил два шнура: один от креста, а другой... он, кажется, знал, что монах носит на другом.

— Мир тебе, святой человек, — сказал Родриго, не слезая с коня. — У нас есть дело.

— Вижу, — сказал монах. Он бросил взгляд на Мичелотто, со смиренным видом стоящего перед ним на коленях. Качнул головой, позволяя подняться. В этом жесте было нечто царственное, что лишь усилило заочную неприязнь Родриго к монаху. — Не стану скрывать, вы пришли в неурочный час. Но я выслушаю вашу просьбу.

— В сущности, — прокряхтел Мичелотто, поднимаясь и отряхивая с колен прилипшие листья, — у нас не просьба. У нас, как бы выразиться... предложение, от которого вы не сможете отказаться.

Гаррота, коротко и страшно взвизгнув, натянулась в его руках. Монах отпрянул вглубь часовни. Мичелотто шагнул за ним, а Родриго, неторопливо спешившись, пошёл следом.

Монах пятился, пока не упёрся спиной в аналой. Родриго быстрым взглядом окинул сумрачную и тесную клеть, которую представляла собой часовня изнутри: походная кровать у стены, оловянная тарелка с ложкой на полу, несколько книг, валяющихся в беспорядке. Не похоже, что монах собирался задерживаться здесь надолго. Что ж, может статься, что он останется тут навсегда.

— Не бойся нас, — сказал Родриго. — И прости моего слугу. Просто мы слышали, что ты довольно разборчиво относишься к просьбам о помощи. И решили, что стоит сразу показать, до чего серьёзны у нас намерения.

— Серьёзней некуда, — монах попытался улыбнуться побледневшими губами. — Думаю, я могу исполнить вашу просьбу. Где тело?

Вот так просто? Родриго нахмурился. А как же плата, требования, торговля? В чём смысл?

— Ты оживляешь мертвецов? — спросил он напрямик, глядя Танзини в глаза.

— Не всех. Только тех, кто умер недавно. И ненадолго, всего на несколько минут.

— Как ты это делаешь?

Танзини закатил глаза, то ли в раздражении, то ли в припадке благочестия.

— Господу ведомо, как. Я лишь ничтожный раб его и орудие всесильной длани.

— Ясно. Что ж, приступим.

Он сделал знак Мичелотто, и тот, спрятав гарроту, вышел за дверь. Когда смертельное оружие скрылось из поля зрения монаха, тот заметно расслабился. И с видимой небрежностью принялся собирать книги, разложенные повсюду — на аналое, на кровати, даже на полу. Похоже, он делал какие-то выписки: Родриго заметил, что пальцы монаха перемазаны чернилами.

Тяжёлая поступь Мичелотто, волокущего на плече труп, заставила обоих обернуться.

— Куда его?

Монах указал на пол. Мичелотто сгрузил свою ношу, развернул попону. Мертвец оказался молодым человеком, лет двадцати пяти, бедно одетым, с посиневшим от удушья лицом и выпученными глазами. Что-то в нём неуловимо напомнило Родриго Хуана — его любимого сына Хуана, таким, каким он был, когда его нашли мёртвого. Родриго вздрогнул, подавив прилив чудовищной боли, сопровождавшей эту мысль. Не время для душевных терзаний. Он здесь не для этого.

— Пованивает, — заметил Танзини, и Родриго ответил довольно резко:

— Острота твоего обоняния поистине поражает, брат Доминико, но мы жаждем узреть и иное чудо. Я хочу задать вопрос этому человеку. Приступай.

— Не уверен, что получится. Разложение зашло слишком далеко, — пробормотал монах, но всё же склонился над телом, ловко развернувшись так, чтобы оказаться к своим незваным гостям спиной. Он забормотал «In nomine patris», сжимая под рясой нательный крест — или, во всяком случае, делая вид, что сжимает его. Не было никаких сомнений, что сейчас Танзини использует свой волшебный предмет. И как бы Родриго ни жаждал сорвать этот предмет с шеи францисканца, надо было дождаться демонстрации его действия.

Танзини бормотал, согнувшись над телом и неистово крестясь. Рассеянный свет солнца, с трудом пробивавшегося сквозь кроны деревьев, сочился в разбитое окно, бросая яркие цветные пятна на пол и оставляя большую часть часовни в непроглядном мраке. Монах, бормочущий над мертвым телом, и впрямь выглядел довольно эффектно — ему не отказать было в харизме, и Родриго теперь понимал, почему слава о нём разлетелась так быстро. Конечно, его бормотание было всего лишь завесой, скрывавшей то, что он делал на самом деле. Но Родриго терпеливо ждал, и наконец, его терпение было вознаграждено.

Мертвец шевельнулся.

По правде сказать, Родриго и раньше видел, как мертвецы шевелились. Это могло быть движением подземных животных, например, кротов; если же тело лежало не на земле, подобные подёргивания лекари объясняли ядовитыми газами, исходящими из трупа в начальной стадии разложения и сотрясающими плоть. Но на сей раз всё было иначе. Мертвец воздел руки, схватился ими за своё распухшее горло, и низко, протяжно застонал, издавая неестественный режущий звук, какой только может исторгнуть передавленная глотка. Родриго Борджиа был не из пугливых, и уж кто-кто, а он немало знал о странных и диких вещах, которые способны сотворить серебристые фигурки. И всё же волоски у него на руках встали дыбом, когда он услышал этот стон и увидел, как мертвец, пытаясь сесть, заваливается на бок. Мичелотто тоже немного оробел и даже перекрестился — искренне, что случалось с ним нечасто.

Танзини выпрямился, утирая пот со лба. Непритворно: с него лило в три ручья, лицо было перекошено, а разные глаза смотрели почти так же дико, как белые глаза трупа, пялившегося по сторонам.

— Где... — прохрипел мертвец. — Кто...

И тут его взгляд упал на Родриго.

Сложно сказать, чего Родриго ждал в следующий момент — уж слишком необычным и даже пугающим было происходящее. Но уж точно он не ждал, что оживший мертвец, издав хриплый вскрик, повалится к его ногам и протянет к нему руки, покрытые чёрными пятнами тления, пытаясь ухватить его сапоги. Тут самый мужественный человек дрогнул бы, так что Родриго не слишком корил себя за то, что отскочил, стараясь оказаться подальше от этих костлявых пальцев.

— Святой отче! — завопил мертвец жутким скрежещущим голосом. — Спаси меня, Господи! Я прощён! Я в раю!

— Что он мелет? — стараясь держать себя в руках, спросил Родриго.

Танзини лишь безмолвно покачал головой, давая понять, что понимает не больше него. Видимо, предмет, которым Танзини обладает, давал лишь возможность возвращать души, но не управлять ими.

— Я узрел райские врата! — продолжал заходиться мертвец. — Я согрешил и был наказан, но Господь простил меня, и его святейшество Папа встречает меня на пороге вечной жизни! Я прощён!

Мертвец говорил на удивление складно, даже красиво — для оборванца, казнённого за браконьерство. Должно быть, это был низко павший аристократ непростой судьбы, но разбираться с этим сейчас, не было времени. Преодолевая отвращение от вида и запаха восставшего, Родриго шагнул к нему, наклоняясь чуть ближе.

— Ты видишь меня? Слышишь?

— Вижу, слышу и узнаю! Но что ты делаешь здесь? Разве ты тоже умер? Ведь ещё в прошлом месяце я видел тебя в Риме, слышал, как ты читаешь мессу на великом празднике Пасхи.

Мертвец прервал сам себя, озадаченно замолчав. Дикий экстаз, охвативший его в первую минуту после воскрешения, отпустил. Он медленно оглянулся, заметил Танзини и Мичелотто. Потом уронил взгляд на свои почерневшие руки. И медленно потянулся пальцами к своему горлу.

— Моя плоть, — прошептал он. — Почему моя бренная плоть осталась со мной? Что это значит? Ведь сказано, что бессмертная душа...

— Вы что-то хотели у него спросить? — сказал Танзини. В его разноцветных глазах читалась неприкрытая насмешка, словно он ясно видел замешательство Родриго и наслаждался им.

Родриго хотел ответить, но не успел. По телу мертвеца прошла судорога, сотрясшая его и заставившая выгнуться от макушки до пяток. Он издал ещё один противоестественный звук, изогнулся так, как не смог бы изогнуться ни один живой человек, и обмяк на холодном полу часовни, таращась выпученными глазами в разбитое окно.

Теперь это снова был просто труп.

— Бедняга, — пробормотал Мичелотто. В голосе старого убийцы звучало неподдельное сострадание. Родриго не мог не разделять его: смерть сама по себе достаточно скверная штука, но он и врагу бы не пожелал очнуться в посмертии, увидеть, во что беспощадное тление обращает твою плоть, и лишь тогда окончательно умереть.

Дурную услугу оказывал мёртвым этот Доминико Танзини.

— Как недолго, — проговорил Родриго, видя, что монах продолжает выжидающе смотреть на него.

Тот скривил губы. Одушевление, изменившее его лицо минуту назад, исчезло. Теперь перед Родриго снова был худой, неприветливый, но по-своему обаятельный мужчина средних лет.

— Тело несвежее, — сказал Танзини. — И я не способен управлять временем, которое им отпущено. Это не мне решать. Очень жаль, что не удалось сполна удовлетворить ваше святейшество.

Родриго метнул в него острый взгляд. Конечно, этот монах не дурак. И мертвец, как назло, проболтался — ну надо же случиться такому досадному совпадению, что он был на открытой мессе, которую понтифик ежегодно служил на Пасху. И стоял так близко, что хорошо запомнил папу в лицо, так что сразу узнал даже в мирском облачении. Ах, как нехорошо получилось.

С другой стороны, так даже проще. Они здесь одни, а Танзини, по изначальному замыслу Родриго, и не должен был пережить их встречи.

— У тебя ещё есть возможность удовлетворить моё святейшество, монах, — недобро улыбнувшись, сказал Родриго. — Дай мне предмет, который ты носишь на шее.

— Крест? — деланно удивился Танзини. — Но зачем он вашему святейшеству? Это простой нательный крест, он сделан из дерева...

— Нет, не этот предмет, другой. Сделанный из серебра. Впрочем, это не совсем серебро, но мы ведь понимаем друг друга?

Вот теперь монаху стало страшно по-настоящему. Кровь отхлынула не только от его губ, но и от всего лица, сделав его ещё худее и измождённее. Монах вцепился в фигурку поверх рясы, судорожно стискивая её ладонью.

— Мичелотто, — тихо сказал Родриго.

Душитель вновь извлёк на свет божий гарроту, с извиняющимся, почти нерешительным видом шагнул к монаху. Тот отпрянул, ударился спиной об аналой, сбив на пол книгу в чёрном кожаном переплёте. Книга скользнула по полу вперёд, мимо трупа, развернувшись обложкой к Родриго. Надпись на книге гласила: «De domines artefactorum et Regnum Dei».

«О владельцах артефактов и Царствии Божьем».

— Стой.

Мичелотто замер. Родриго наклонился, носком сапога отбросил руку трупа, задевшую обложку. Поднял книгу. Она была собрана вручную, сшита из множества листов, покрытых рукописными заметками, часть из которых была перечёркнута и вымарана. Походило на черновое письмо, и Родриго показалось, что он узнаёт руку. С той поры, как он стал папой, некоторое время он уделил роскошной библиотеке Ватикана и хранящимся в ней уникальным свиткам. Часть из них он перечитал много раз. Поэтому он узнал руку, писавшую этот текст.

Это была рука Блаженного Августина.

Родриго вытянул трактат в сторону Танзини. Жест вышел обвиняющим.

— Что это такое?

— Это... — пробормотал тот. — Ничего особенного. Просто мои заметки. Некоторые наблюдения о...

— Лжёшь. Или дух Блаженного Августина вселился в тебя и водил твоей рукой? Откуда у тебя эта книга?

Танзини вскинул на папу злобный взгляд. Таким враждебным он не выглядел, даже когда Мичелотто двинулся к нему с гарротой.

— Да! — бросил он. — Это рука Августина. Его работа. Его труд, который сгинул бы в огне инквизиции, если б на то была воля вашего святейшества. Что ж, теперь вы им завладели. Давайте, швырните его в огонь. И меня с ним заодно. И заодно с этим!

В голосе монаха прорвались нотки истеричности, и он в припадке бешенства рванул горловину рясы, да с такой силой, что она треснула, обнажая впалую волосатую грудь, на которой рядом с крестом болталась вожделенная фигурка.

Изображавшая птицу. Снова птицу. Но не ласточку на этот раз, а воробья.

Не двигаясь с места, ни слова не говоря, Родриго расстегнул камзол, расшнуровал воротник сорочки и показал Доминико Танзини своего паука.

Танзини разинул рот, как выброшенная на берег рыба, да так и остался стоять.

Мичелотто тем временем, пользуясь образовавшейся паузой, потихоньку отволок многострадального висельника к выходу. И вправду, пора было уже предать беднягу земле, он это заслужил. А Родриго был не прочь остаться с Танзини наедине. Похоже, им многое предстояло обсудить.

Брат Доминико первым нарушил молчание.

— Вы тоже... — начал он, словно не в силах поверить. — Папа Римский...

— Именно поэтому я папа римский, — без улыбки сказал Родриго. — И я бы не сказал, что прыгнул чересчур высоко, глядя на тебя, который метит ни много, ни мало — в Господа Иисуса.

— Я не мечу! — воскликнул монах. — Бог свидетель, во мне нет никакой гордыни.

— Снова лжёшь. Гордыня есть в каждом, кто облечен властью. А ты себе присвоил больше, чем власть земную — ты овладел смертью. Дьявол не дышит тебе в лицо по ночам, а, брат Доминико?

— А вам? — огрызнулся тот.

Они смотрели друг на друга всё так же враждебно. Родриго испытывал смешенные чувства. С одной стороны, казалось, что единственное, как он должен поступить сейчас — убить этого дерзкого монаха, забрать его фигурку и книги. Но с другой стороны, это всегда успеется. Возможно, монах знает намного больше, чем Родриго опасался. И что-то из этого может быть полезным.

Родриго медленно обвёл рукой разбросанные по часовне книги и свитки.

— Всё это, — сказал он, — зачем? Что ты здесь изучаешь? Предметы?

— Артефакты. — Неохотно ответил монах. — Августин называл их так.

— Как к тебе попала эта книга? И фигурка?

— Я же не спрашиваю, как к вам попала ваша.

Родриго вздохнул. Монах оказался не только дерзок, но и упрям. Впрочем, он прав. Не важно — как. Важно — что с этим теперь делать.

— Неизвестный труд Блаженного Августина. Почему ты не явился с ним в Ватикан? Тебя бы осыпали почестями за такую находку.

— Почестями, как же. Плетьми бы меня осыпали. За ересь. Мне недвусмысленно дали это понять.

— Кто?

— Один аббат, которому я по глупости решил довериться. Он прочёл трактат Августина и пришёл в ужас. Попытался отнять его у меня. Сказал, что эта книга подрывает авторитет Августина, подрывает сами устои церкви. Что это мерзость, мракобесие, идолопоклонство. И самое скверное, — добавил Танзини, помолчав, — что он совершенно прав.

Родриго бросил на книгу, которую всё ещё держал в руке, любопытный взгляд. Если в ней действительно описана сущность артефактов, их происхождение, влияние на окружающий мир — то да, это куда ближе к оккультизму, чем к схоластике. Это, бесспорно, ересь. И как римский папа он был обязан искоренить её в самом зародыше. Задушить. Уничтожить, чтобы ни одна живая душа не узнала.

Возможно, так он и поступит. Позже.

— Но ты не послушал аббата. Так? Ты сбежал вместе с этой книгой и своим артефактом. Каков его дар? Оживлять мёртвых?

— Скорее возвращать души. Ненадолго.

— И ты превратил этот великий дар в фарс...

— Нет! — вскинулся Танзини: казалось, само это предположение задело его до глубины души — Нет. Напротив. Я решил сделать изучение этого удивительного явления делом всей моей жизни. Те люди, что привозят мне мертвецов, оставляют щедрые пожертвования. На эти средства я раздобыл некоторые другие книги, вот. — Он торопливо развернулся к аналою, выставляя на обозрение папы целую груду бумаг. — И, конечно, взятки. Меня уже трижды пытались задержать, один раз — убить... не считая сегодняшнего, — закончил Танзини вполголоса.

Родриго неприятно улыбнулся.

— О, это всего лишь мой друг дон Мичелотто. Ты, наверное, слышал о нём. Он мирный человек и не причинит тебе зла, если только ты не будешь мне врагом. Ты ведь мне не враг, брат Доминико?

Танзини как будто поколебался. Потом принял решение.

— Разве может монах быть врагом наместнику Святого Петра? — изрёк он.

— Очень дипломатичный ответ, — кивнул Родриго. — Хотя, думаю, ты понимаешь, что здесь и сейчас не имеет никакого значения, что я папа, а ты простой монах. Значение имеет только то, что...

— У вас паук, а у меня воробей, — закончил Танзини. — А у вашего сына Чезаре, как я могу судить, бык. Это ведь источник его чудовищной силы?

Родриго задумался. Нет, наверное, стоит укоротить язык этого монаха прямо сейчас. Чего ждать? Всё необходимое Родриго наверняка узнает из его книг и записей. Он уже приготовился кликнуть Мичелотто, когда монах добавил:

— И какой-то предмет наверняка есть у Лукреции. Вероятно, ласточка, или, может быть, таракан.

— Таракан? — переспросил Родриго. У него заныло под ложечкой.

— О да, он тоже определённым образом дарует невосприимчивость к некоторым веществам, хотя есть и отличия от ласточки. Я не уверен, какие именно. У Августина они не описаны...

— Так есть ещё артефакты? И много?

Танзини посмотрел на него исподлобья. Потом вдруг засуетился, завозился в своих бумагах, нервно перебирая их и пачкая чернилами. Родриго только сейчас понял, что краска на его пальцах была свежей — он писал что-то непосредственно перед их появлением.

Найдя, наконец то, что искал, Танзини протянул папе свиток. Родриго вопросительно поднял брови, потом уронил взгляд на пергамент — и остолбенел.

Это был список, вероятно, чистовой вариант, поскольку в нём не содержалось помарок и пометок. Длинный, сорок или даже пятьдесят позиций. Слева было начертано название какого-либо животного — бык, медведь, ворон, скорпион, богомол, саламандра, — по центру несколькими словами описывались их особенности, а справа... Справа были имена. Не везде, только возле отдельных предметов. Родриго скользнул по ним взглядом, ловя себя на мысли, что даже не все их может прочесть — некоторые явно было иностранного происхождения. Но потом его взгляд выхватил имя, которое он узнал бы всегда и везде. Кот — дар предвидения будущего — Колонна.

Клан Колонна. Его смертельные враги. И у кого-то из них есть предмет.

Родриго Борджиа, папа римский, разверз уста и исторг такое громогласное и богохульное ругательство, что, казалось, стены старой часовни содрогнулись от подобного святотатства. Танзини пугливо перекрестился, глядя на Родриго с ужасом. Похоже, он лишь теперь сполна начал сознавать, кем был человек, сидящий на престоле Ватикана. О нет, он не был так плох, как о нём говорили. Он был гораздо хуже.

— Колонна! — воскликнул Родриго, когда брань иссякла. — Колонна! Кто ещё? Кто все эти люди?!

— Это владельцы, — отозвался Танзини. — Те, о ком есть более или менее достоверные сведения. Предметы довольно часто переходят из рук в руки. Августин пишет, что их нельзя отнять или украсть, тогда они теряют свою силу. Но мне известен, по меньшей мере, один случай, когда это удалось. Так что, вероятно, Августин знал не всё.

Не всё, но, видимо, достаточно. В трактате были не меньше пятидесяти страниц, большая часть их, судя по беглому взгляд, подробно описывала артефакты, с которыми Августину доводилось сталкиваться. О, он был очень умён, этот хитрец, умудрившийся войти в анналы как один из отцов церкви. Он понимал, что, обнародуй он своё знание, сам же первый взойдёт на костёр. Но не поделиться знанием он, тем не менее, не мог. Оно жгло его. Как теперь будет жечь Родриго Борджиа.

— Их же десятки. А может, и больше. Если завладеть ими... если завладеть хотя бы дюжиной...

— То вы очень быстро умрёте, — закончил за него Танзини. — Владение большим числом артефактов разрушает плоть и дух, и чем больше сила, тем стремительней разрушение. Как будто тот, кто их создал, всё продумал, во избежание того, чтобы слишком много власти оказалось сосредоточено в одних руках.

— А кто их создал?

Танзини как будто заколебался. Потом отвёл взгляд, впервые начала с их разговора, и уклончиво сказал:

— Этого у Августина не сказано.

Родриго прикрыл глаза. Слишком, о, слишком много всего. Он ехал сюда за одной-единственной фигуркой, пусть и способной оживлять мёртвых — а нашёл нечто гораздо большее. Десятки, может быть, сотни артефактов, которыми он не сможет завладеть, не уничтожив себя. Что и говорить, Родриго и прежде подозревал о подобном свойстве предметов, когда, волею случая, судьбы или дьявола, в его руках оказались сразу три из них. Едва сознавая их мощь, он уже тогда ощутил, что ему делается дурно, когда он носит при себе все три. Оттого он и предпочёл раздать их членам своей семьи: быка выбрал Чезаре, ласточку — Лукреция, паука Родриго оставил себе. Допустим, он отберёт у этого монаха воробья и отдаст его своему младшему сыну Хофре. Ещё одну фигурку можно доверить матери его детей, Ваноцце, одну, возможно — Джулии Фарнезе... хотя нет, Родриго не настолько ей доверял. Но что решат четыре или пять фигурок против десятков? И ведь любая из них в любой момент может попасть в руки его врагов. Одной уже завладели Колонна, а что дальше? Может, предмет есть и у Орсини? Сфорца? Султана Селима из Османской империи? Их слишком много, тех, кто желает смерти папскому роду, и если предмет окажется в руках хотя бы нескольких из них — Борджиа обречены. Родриго, и Чезаре, и Хофре, и Лукреция...

Лукреция.

— Это необходимо остановить, — Родриго заговорил, сам не заметив, как мысленный монолог перетёк в речь. Не имело значения, что услышит Танзини, он и так был уже мёртв, как висельник, поднятый им четверть часа назад. — Мои дети. Моя дочь. Я думал, они в безопасности. Думал, нет, и не может быть никого сильнее Борджиа. Потому что разве что-то ещё способно подарить такую власть...

Он замолчал. Танзини напряжённо смотрел на него. Наконец Родриго поднял голову.

— Ты сказал, что если один человек завладеет слишком большим числом предметов, он погибает.

— Да.

— Если я просто возьму предмет в руки, и отнесу в какое-то место... тайное место... чтобы никто его больше не смог найти... Я буду считаться тем, кто им владеет?

— Сложно сказать, но, судя по тому, что я знаю об этих предметах — да. Не имеет значения, используете ли вы артефакт. Если он лежит в тайнике, ваши глаза перестанут быть разного цвета, но быть хозяином вы не перестанете. И разрушительное влияние.

— ...не исчезнет, — договорил Родриго вместе с монахом, а потом сжал челюсти. Проклятье. И как же быть? Он мог бы выследить всех этих людей, выследить артефакты. Отнять их, украсть, перекупить. Спрятать. Но выживет ли он при этом сам? Нет. Спасти свою семью, пожертвовав собственной жизнью — к этому Родриго пока ещё не был готов.

И всё же он знал, что отныне не будет ему ни сна, ни покоя, пока он не найдёт способ держать проклятые артефакты под контролем. Пока не обезопасит себя от них. Как могло случиться, что власть фигурок, приведших его на папский престол, обернулась против него самого? Впрочем, власть — обоюдоострый нож. Он всегда это знал.

— А если, — медленно проговорил Родриго, — если не прикасаться к предмету? Не брать его в руки? Если он, например, упадёт на землю и останется там лежать, а его владелец умрёт. То чей он будет тогда?

— Должно быть... ничей, — с некоторым удивлением ответил Танзини. Тревога снова заплескалась в его глазах, и он потянулся куда-то, должно быть, за ножом, припрятанным для крайнего случая. Родриго усмехнулся, забавляясь его неуклюжей попыткой спастись.

— Я понял, — сказал он. — Если все владельцы фигурок соберутся в одном месте и в одно время, и все погибнут, то получится, что артефакты освободились от старых хозяев, не обретя новых. Верно ли моё рассуждение, достойный брат Доминико?

— Да, в целом верно... ваше святейшество, — прошептал Танзини, пятясь вглубь часовни. — Но как все эти люди смогут... разве что какая-то удивительная случайность...

Родриго позволили себе ещё минуту понаслаждаться нарастающей в монахе паникой. Потом откинул голову и расхохотался. Это был звонкий, резкий, самоуверенный смех Родриго де Борха, испанского идальго, приехавшего покорять Рим. И покорившего его, в конечном счёте.

— О, это как раз сущие пустяки. Я многое знаю о случайностях, брат Доминико. Не меньше, чем Блаженный Августин знал об артефактах. Прими моё благословение, сын мой, пусть будет милосерден к тебе всеблагой Господь!

И, одарив ошарашенного монаха своим папским благословением, Родриго, продолжая смеяться, вышел из часовни вон.

Мичелотто ждал его, сидя на траве рядом с пасущимися конями. При виде хозяина он вскочил, вынул гарроту, вопросительно глядя на Родриго. Тот покачал головой. Решение пришло, а с ним — утерянная уверенность в том, что рано или поздно весь мир склонится к его ногам.

— Оставь, Мичелотто. Сходи внутрь, забери книги, но не трогай монаха. Для брата Доминико ещё не пробил его час.

Родриго вскочил в седло, а Мичелотто скрылся в часовне, и, когда дверь закрылась за ним, Родриго вполголоса договорил:

— Не здесь, и не теперь.

— Прекрасная монна...

— Тише, мессир!

— О, прекрасная монна, возжигающая неукротимое пламя в моём сердце...

— Молчите. Как вы вообще посмели заговорить со мной?! Столько людей...

В церкви и впрямь было полно народу. Мессу нынче служил кардинал делла Ровере, известный своим красноречием и ненавистью к папе, поэтому послушать его всегда собиралась толпа. Простолюдины толкались в задней части собора, на скамьях разместилась римская знать, было душно, тесно и довольно шумно: кто-то кряхтел, кто-то сопел, кто-то молился вслух, а кто-то весьма непристойно сморкался. Все эти естественные шумы надёжно приглушали воркование любовников, притаившихся в левом нефе собора, у надгробия папы Иннокентия VIII. Женщина под длинной чёрной вуалью, сжимая в руках свечу, с деланным возмущением выговаривала своему долговязому воздыхателю, пользовавшемуся теснотой и жавшемуся к прекрасной монне куда ближе, чем позволяли приличия. Монна притворялась, будто сердита, её возлюбленный — будто это ввергает его в отчаяние, хотя обоим безумно нравилась эта игра.

— Ах, монна, если бы только я мог поймать ваш взгляд, разве не стал бы я счастливейшим из смертных...

— Что же мне, поднять при всех вуаль? Погубить и себя, и вас? Что за цена вашей любви, мессир, если она толкает на погибель...

Погибель. Ха! Франческа, стоявшая за спинами любовников, беззвучно фыркнула. Если мессиру Раймону Гвиделли и грозила погибель в ближайшее время, то исходила она никак не от Санчии Арагонской. Ибо Санчия Арагонская прославилась на весь Рим тем, как виртуозно наставляла рога своему мужу с его братом — а когда этот брат умер, то с каждым встречным и поперечным, кто оказывался достаточно умел, чтоб забраться под юбку невестки папы римского. Борджиа! Уж сколько о них болтали, какими чудовищами выставляли, а Франческа всё никак в толк взять не могла — с чего бы. Она служила у Санчии уже шестой год, видела её мужа, Хофре Борджиа, каждый день, и большего олуха, раззяву и лопуха трудно было сыскать по обе стороны Тибра. Да и братец его Хуан, долгое время вздыхавший у подола монны Санчии (и под её подолом, кстати, тоже), ни умом, ни свирепостью не отличался. Правда, говорили, что Чезаре им обоим не под стать, но его Франческа видела редко и не могла судить наверняка. И есть также монна Лукреция — та ещё штучка, но подумаешь, монна Санчия тоже не лыком шита. Вон, как голову заморочила бедному мессиру Гвиделли. Франческа хихикнула в кулачок, не удержавшись, и тут же заозиралась по сторонам — не заметил ли кто. В её обязанности входило стоять между любовниками и толпой и оттеснять любопытных, а в случае опасности вовремя подать сигнал. Но опасности не было, толпа оказалась слишком захвачена красноречием кардинала делла Ровере, так что свидание прошло вполне благополучно, хотя и не осуществило даже десятой доли мечтаний мессира Гвиделли.

Наконец служба кончилась. Людской поток медленно потянулся к выходу, просачиваясь сквозь массивные бронзовые ворота. Базилика Святого Петра была старейшим храмом в Риме, ветхим, тёмным и массивным, угнетающим своей громадой. Собор находился в скверном состоянии: фрески растрескались, с потолка лохмотьями свисала штукатурка, кое-где с угрожающим видом кренились сваи. И всё же он оставался самым популярным собором в Риме, а значит — и самым безопасным местом для тайных свиданий. Ибо нигде не спрячешься надёжнее, чем в толпе.

У выхода из собора горластые нищие орали наперебой с продавцами сладостей и сдобы: первые взывали к благочестию прихожан, вторые — к их истомившимся за время мессы пустым желудкам. Санчия придержала платье, кинув рассеянный взгляд поверх головы нищего, тянущего к ней изъязвлённые руки.

— Франческа, я хочу пирожок, — сказала она тоном капризной девочки и, задрав юбки, забралась в ожидающий их паланкин.

Франческа кое-как протолкнулась к булочнику, пользующемуся явно большей популярностью, чем попрошайки. Купила два пирожка с голубятиной, ещё тёплых, лишь недавно вынутых из печи, золотящихся на солнце аппетитной корочкой. Тут же быстро съела один и юркнула в паланкин следом за госпожой.

— Ты что, ела? — подозрительно спросила Санчия, беря у неё пирожок.

Франческа быстро облизнула губы, на случай, если там задержалась предательская крошка.

— Нет, монна, — невинным тоном сказала она.

Санчия сурово посмотрела на неё и велела носильщикам трогать. Едва носилки качнулись, она с ожесточением вонзила зубы в булочку. Никто, кроме её домочадцев и глупого мужа, не знал, какая она обжора.

— Он невыносим, — заявила Санчия, разделавшись с пирожком. — Наглый, назойливый, и такой скучный! Но очень красив. Как ты считаешь?

— Да, монна, — всё тем же невинным тоном отозвалась Франческа.

Санчия Борджиа сузила глаза.

— Что «да, монна»? Что ты хочешь сказать?

— Только то, что согласна с вашей милостью.

— Ты находишь Раймона красивым?

— А вы разве нет?

Санчия не любила, когда слуги отвечали ей вопросом на вопрос. Франческа порой не удерживалась от соблазна позлить её, за что и заработала, на сей раз, звонкую оплеуху.

— Мерзавка, — прошипела Санчия. — Только посмей строить ему глазки. Я тебе их выцарапаю.

— Да, монна, — как ни в чем, ни бывало, отозвалась Франческа, потирая щеку.

Господи, как же ей было смешно! Но она научилась сдерживаться, на своё счастье, а иначе хохотала бы с утра до ночи над своей достопочтенной госпожой.

— Он мой, — продолжала Санчия, говоря скорее с собой, чем с дерзкой служанкой. — Пусть даже я никогда не позволю ему поцеловать мои руки, он всё равно будет мой. О, Хофре бы взбесился, если бы узнал. Он ненавидит всех Гвиделли.

Взбесился? Однако монна Санчия явно льстила темпераменту своего супруга. Франческа долгое время изучала его темперамент со всех возможных сторон, и могла с уверенностью утверждать, что «Хофре Борджиа» и «бешеная ревность» соотносятся друг с другом примерно как «июль» и «снег». А какой же дохлой рыбой он был в постели! Валялся, будто бревно, так что Франческе приходилось всё делать самой, словно это она была мужчиной, а он...

Санчия вскрикнула. Франческа подняла глаза, гадая, что за блажь пришла её госпоже в голову на сей раз. Санчия судорожно обыскивала складки своих необъятных юбок, рылась рукой в корсете.

— Мой платок! Его нет!

— В самом деле? — рассудительно изрекла Франческа, мечтая о ещё одном пирожке с голубятиной.

— В самом деле, дура! Стала бы я искать?! Наверное, этот мерзавец Раймон... да только как же он умудрился?

— Никак, — уверено сказала Франческа. — У него не настолько ловкие руки.

На её великое счастье, Санчия была слишком обеспокоена пропажей, чтобы толком расслышать эти опасные слова. А Франческа немало могла бы порассказать о руках Раймона Гвиделли, равно как и о чреслах Хофре Борджиа. Если бы только её госпожа пожелала слушать.

— Наверное, вы просто обронили его в соборе, — сказала она, стараясь утешить разошедшуюся хозяйку.

Но та была безутешна.

— Нельзя допустить, чтобы его нашли! Там вышиты мои инициалы. Ты сама их вышивала, помнишь?

— О, госпожа моя, да мало ли в Риме С. А. Б.? Рим город большой...

— Но что если донесут Хофре? Он и так давно меня подозревает. Я сказала ему сегодня, что еду к подруге. Он сложит два и два, всё поймёт и опять нажалуется отцу. А его отец грозился, что если я ещё хоть раз опозорю их имя, он бросит меня в темницу Ватикана и оставит гнить до конца моих дней!

— Он не сделает этого. Вы Санчия Арагонская, дочь короля Неаполя...

— Нет, сделает! Боюсь, что сделает. Я его боюсь, Франческа.

«А я нет. Дались вам всем эти Борджиа», — подумала та, но благоразумно смолчала.

Санчия сердито дёрнула за шёлковый шнур, давая носильщикам сигнал остановиться.

— Иди обратно в собор, — приказала она. — Без платка не возвращайся.

Франческа скривилась. За что заработала ещё одну оплеуху.

— Бегом! — взвизгнула Санчия, едва не силой выпихивая служанку из паланкина.

У неё был скверный характер, ах, до чего же скверный, и портился год от года. Порой Франческе казалось, что эта легкомысленная женщина и вправду любила Хуана Борджиа, потому что до его гибели она была пусть глупой, пусть развратной, но доброй. Смерть Хуана превратила её в дерганую истеричку, и даже Лукреция Борджиа, всегда относившаяся к невестке снисходительно, старалась навещать особняк своего брата, когда его жены не было дома.

И всё же Франческа жалела её. И лишь из жалости до сих пор не сказала, что не только спала с её мужем, но и отвечала на ласки того самого Раймона Гвиделли, с которым Санчия только что ворковала в церкви. Увы, так часто бывает, что господа, уязвлённые жестокосердием дам, находят утешение в объятиях их служанок. Мессир Раймон и впрямь был хорош собой, а ещё он был щедр, не скупился на подарки, хотя это и были безделицы. Букет, повязанный золотой лентой, костяной гребень, а не далее как вчера мессир Раймон преподнёс Франческе занятную фигурку в виде крылатой змейки, сделанной из серебра, но как-то странно блестящей и очень холодной на ощупь. Эта фигурка чем-то запала Франческе в душу, и, не придумав, что с нею делать, она повесила её себе на шею как кулон. Змейка и сейчас холодила ей кожу в выемке между грудями — в тот самый миг, когда мессир Раймон нашёптывал монне Санчии слова страсти, а Франческу разбирал смех, ибо цену этой страсти она знала как никто.

Как причудливо порой сплетаются судьбы людей.

Они успели отъехать от собора на два квартала, и Франческа замедлила шаг. Толпа прихожан уже схлынула, она без труда найдёт там злосчастный платок. Но что если не трогать его? Пусть его поднимет кто-то другой. Пусть Хофре Борджиа в очередной раз поймёт, какой он слепец и дурак. Пусть Санчия Борджиа кончит свои дни в подземной тюрьме. Но нет... было бы жаль. Ведь она просто глупая, никчемная женщина, полагающая себя великой обманщицей, хотя сама обманута со всех сторон. И разве же это не забавно?

Рядом не было госпожи, и Франческа позволила себе, наконец, рассмеяться вслух.

Вот и собор. Булочники уже разошлись, нищие расположились по привычным местам в ожидании следующей литургии. Франческа поднялась по мраморным ступеням к приоткрытой створке громадных ворот. Заглянула внутрь.

Внутри было темно и тянуло холодом.

Рашид ибн Салман Харунди, сын проститутки и преданный раб Аллаха, сидел в таверне «Лавровый венок», расположенной на углу Ларго дел Коллонадо, неподалёку от площади Святого Петра. Он пил вино, превосходный испанский херес, и с грустью думал о том, что вот он — ещё один шаг, уводящий его всё дальше от райских врат и объятий гурий. Рашид Харунди был плохим мусульманином — он пил вино, ел свинину, не соблюдал намаз и ни разу за последние четыре года не был в мечети. Зато неоднократно бывал в христианских храмах, размашисто крестясь на христианские образа. Все эти непростительные преступления против Аллаха Рашид совершал единственно из большой любви к нему. И какая-то часть его продолжала надеяться, что Аллах видит не только зримое, но и сокрытое в глубине.

Ибо вот уже десять лет Рашид Харунди состоял шпионом при дворе османского султана Селима, путешествуя по миру неверных под видом греческого торговца Нико Боцариса. Десять лет Рашид носил не тюрбан, а сарики, совершенствовал свой критский акцент и прятал под густыми усами слишком полные губы, доставшиеся ему в наследство от матери, чернокожей рабыни. Десять лет, как он принял христианство, хотя в сердце своём никогда не отрекался от ислама. Доказать свою верность, предавая — это было его бременем, его выбором и в конечном счёте стало его образом жизни.

Почему именно он? Рашид никогда не задавался этим вопросом. Слишком многие ответы пришлось бы под него подгонять. Почему именно его оставил в живых хозяин борделя, где, родив сына в муках, окончила свои дни его мать? Почему именно на него упал благосклонный взор Гаруна-паши, визиря султана Селима, главы тайного совета и начальника над гигантской армией османских шпионов? Почему именно он, купаясь в скудном ручье на бесплодных землях Марокко, заметил в песке странный блеск и вытащил со дна серебристую фигурку, изображавшую существо, которое любой христианин принял бы за изображение языческого демона? Но Рашид знал, что это не демон. Это был фенек, маленькая вёрткая лиса с огромными ушами — он только накануне видел такую, она рыла нору в песке, услышала его шаги за сорок локтей и тотчас нырнула в укрытие, взмахнув облезлым хвостом. Сгинула, но оставила ему в подарок свои невероятные уши. И когда Рашид коснулся фигурки, он услышал, как фенек роет нору — далеко от него, быстро перебирая когтистыми лапками в сыпучем песке.

Рашид был умелым, ловким и опытным шпионом. Он был лучшим. Невероятно острый слух, который он обрёл вместе с фигуркой, сделал его из лучшего — незаменимым. Это ли не свидетельство того, что Аллах видит глубже? И видит, и слышит.

И вот теперь Рашид в Риме. У него было задание от самого Гаруна-паши, личное, деликатное, и, увы, занявшее очень много времени. Гарун-паша желал получить неоспоримые доказательство того, что османский принц Джем, живший в Ватикане заложником, не умер от малярии, как утверждалось в официальном послании Рима, а был убит по приказу Папы. Но Борджиа были слишком хитры, они даже между собой мало что обсуждали вслух, и незаменимые уши Рашида оказались тут бесполезны. Пришлось искать обходные пути: подкупать, соблазнять, убивать. Время шло, средства, отпущенные Рашиду визирем, неуклонно таяли (скупость Гарун-паши была столь же чрезвычайной, как и слух Рашида), а жить на что-то требовалось, и играть свою роль тоже требовалось.

Потому Рашид прибегнул к старому испытанному средству — он стал брать работу на стороне.

Просто удивительно, сколь много у христианских собак водилось интриг и заговоров. Кажется, они лишь на то и тратили свои жизни, что старались обмануть, предать, унизить и погубить друг друга. И не требовалось особых усилий, чтобы быть в курсе всего этого — за один день, проведённый в таверне в центре Риме, Рашид узнавал от трёх до шести страшных тайн и десяток секретов помельче. Люди становятся удивительно болтливы, когда думают, что находятся в закрытой комнате или уединённом садике во внутренней части дома. Рашид потягивал проклятое вино неверных, лениво вслушиваясь в гул множества голосов, ловя нити множества разговоров, которые слышал одновременно. Не сразу он наловчился подхватывать в этом гомоне нужную нить, отсекая всё остальное — но и это умение пришло со временем. Фигурка дарила ему возможность слышать; всё, что оставалось Рашиду — научиться слушать. И он слушал. Вчера он получил пристойную сумму за одно непыльное дельце, однако имел неосторожность всё спустить за один вечер в карты, и сегодня решил не уходить из таверны, не подцепив на крючок по-настоящему жирную рыбу.

Ему не пришлось ждать слишком долго. В соборе на площади велась христианская служба, и, зная, как часто неверные оскверняют собственные храмы неподобающим поведением, Рашид без удивления вслушивался в грешные речи, которые вели в стенах собора двое, мужчина и женщина. Мужчина соблазнял, женщина делала вид, будто отвергает соблазн. Они говорили слишком тихо, и, разбирая слова, Рашид не мог узнать голоса, даже если бы и слышал их раньше; память на голоса у него была абсолютной, как у иных — на лица. Но когда из собора повалили люди, Рашид напрягся, поглаживая макушку фенека, что висел у него на шее, и наконец, выловил в общем гуле голос той женщины. Теперь он звучал ближе и гораздо яснее.

— Мой платок! Его нет!

— В самом деле?

— В самом деле, дура! Стала бы я искать?! Наверное, этот мерзавец Раймон... да только как же он умудрился?

Рашид невольно присвистнул. Да это же Санчия Борджиа, собственной персоной! Вот она, та самая жирная рыбка — жирнее некуда. Пальцев на руках и ногах не хватит, чтобы перечислить всех, кто готов заплатить за тайны папской семьи.

— Иди обратно в собор. Без платка не возвращайся. — Звук оплеухи. — Бегом!

Она ругалась со своей служанкой, визгливо, роняя достоинство, как это свойственно дерзким женщинам неверных. Служанка отвечала ей в том же тоне (о, сколько слоёв кожи сняла бы с неё хозяйская плеть, посмей она говорить так со своей госпожой в мире османов), однако, в конце концов, подчинилась. У Рашида не было волшебных глаз, как волшебных ушей, но мысленный взглядом он почти видел, как служанка выбирается из паланкина и идёт обратно к собору. Платок. Санчия Борджиа говорила о платке. Должно быть, это очень приметная вещь, по которой легко узнать, кому она принадлежит. Хорошо бы заполучить её. Сведения о подслушанных разговорах — штука весьма полезная, но, увы, большинство людей недоверчивы и требуют вещественных доказательств. Сколько заплатит за этот платок семейство Колонна? Орсини? Сфорца? За полгода, проведённые в Риме, Рашид немного научился разбираться в местной политике, и сходу прикинул несколько семейств, которые будут рады такой находке.

Он встал, бросил на стол серебряный флорин. Вышел из тёмной, заполненной винным чадом таверны на свет. Вдохнул полной грудью. Пусть он несказанно далёк от рая, пусть даже Аллах не пожелает понять и принять его извращённого служения, но совесть и душа Рашида Харунди были чисты. И с чистой душой он радовался солнечному дню, лёгкости в голове и ногах, предвкушению барыша, чувству власти над людьми, которые и не подозревали о том, что он рядом. Служанка Санчии Борджиа поднялась по лестнице, ведущей в собор, подошла к воротам, исчезла внутри. Пусть. Рашид позволит ей найти платок, а потом отберёт его. Хотя, наверное, лучше сделать это в самом соборе — там девчонка не посмеет поднять крик. Христиане мало уважают своего бога, но всё-таки не настолько.

Рашид, насвистывая, двинулся к лестнице.

Андре Колонна бежал по улицам Рима, не разбирая дороги. Мимо проносились лавки, вывески таверн и бань, уличные лотки, матерчатые навесы и массивные двери чужих домов. Андре нёсся, перепрыгивая через булыжники, рассыпанные апельсины, разбежавшихся цыплят, головы пьяниц, лужи из нечистот. Он задевал локтями торговцев, гуляк, конюхов, гризеток, нищих, даже какого-то аристократа, который гневно вскрикнул и попытался ухватить наглеца за отворот камзола — не слишком проворно, к счастью Андре, потому что он не мог терять ни секунды. Мгновение промедления стоило бы ему жизни.

Потому что они уже были здесь, мчались следом, не отставая ни на шаг, не давая скрыться из виду или затеряться в толпе.

Сначала он решил, что их только двое, и, презрительно усмехнувшись, обнажил оружие. Андре Колонна, младший и самый любимый из внучатых племянников кардинала Франческо Колонна, главы одного из сильнейших семейств в Риме — Андре Колонна никого не боялся и был уверен, что без труда справится с парой жалких головорезов. Единственное, что он ощущал четверть часа назад, вынимая меч из ножен, усыпанных изумрудами и украшенных золотой чеканкой — это досаду. Он шёл на свидание, долгожданное свидание, любовное свидание. Свидание с женщиной, которая отвергала его долгие, томительные недели. И это было тем более огорчительно и неприятно, что женщина, по слухам, переспала с половиной Рима. Андре Колонна был влюблён в Джулию Фарнезе. То, что она уже несколько лет являлась официальной любовницей Папы Римского, не смущало Андре. Папа Римский был всего лишь Борджиа, всего лишь наглый, злобный старик (Андре исполнилось девятнадцать, и с высоты прожитых лет он всех людей старше тридцати полагал дряхлыми старцами). Да, у него есть сан, власть, деньги, но что это значит рядом с истинной страстью и неуёмной жизненной силой девятнадцати лет, которыми располагал Андре Колонна. Он знал, что монна Джулия вовсе не так сурова, как старается показать в присутствии своего святейшего любовника, и её отказ в равной степени изумил его и оскорбил. Но Андре быстро взял себя в руки. Несмотря на юные годы, он был Колонна и уже успел узнать, что лучший путь к желанной цели — не всегда кратчайший. Ему пришлось подкупить немало слуг и пригрозить кое-кому выдачей кое-каких секретов, потратить целое месячное содержание, выделяемое отцом, на дорогие подарки, запастись терпением и, самое главное, держать язык за зубами. Ибо, как ни мечталось Андре похвастаться перед друзьями, размахивая шелковой подвязкой Джулии Фарнезе, его святейшество Папа вряд ли остался бы снисходителен к такой похвальбе.

Потому Андре был осторожен. И терпелив. Так терпелив, как, чёрт подери, может быть терпелив влюблённый, встречающий свою двадцатую весну. И вот, наконец, его мудрость и изворотливость были вознаграждены. К нему явился посланец — странный тип, как Андре теперь припоминал, слишком потасканный и с чересчур нагло топорщившимися усами. Мало верилось, что сиятельная монна Джулия могла избрать своим посланником подобного проходимца. Но женщина, сумевшая пролезть в постель папы, и сама должна отличаться недюжинной изворотливостью. Что ж удивительного, что она заводит подобных друзей.

Так Андре объяснил для себя недоброе предчувствие, кольнувшее внутри, когда посланник — он назвался Нико Боцарисом, греком на службе у Фарнезе, — сообщил, где и когда монна Джулия соизволит выслушать его любовные излияния. Место было назначено укромное — улочка позади монастыря святого Бенедикта, время — час после полудня. Ничто из этого не вызвало у Андре особенных подозрений. На всякий случай, просто чтобы быть уверенным точно, он обвил ладонью фигурку кота, пытаясь усилием воли вызвать видение будущего. Это никогда ему не удавалось, видения если и приходили, то только сами. Но он всё равно не переставал пытаться. Кот молчал, и Андре, приняв его безмолвие за отсутствие оснований для тревоги, успокоился окончательно.

В назначенный день и час он пришёл, помахивая красной розой, разодетый по последнему слову моды, привезённой из Франции ненавистным Чезаре Борджиа. И, несмотря на приподнятое настроение, почти не удивился, когда вместо монны Джулии его встретили двое головорезов, кинувшиеся из тёмного угла. Свидание оказалось ловушкой — чего и следовало ожидать, не зря ему так не понравился этот Нико Боцарис. Андре, досадливо фыркнув, бросил розу на камни мостовой и обнажил меч, вставая в позицию.

И тогда на него напали ещё трое.

Он никогда не бывал в настоящем бою. Дуэли, турниры, тренировочные поединки не считались — отец любил его, мечтал сделать когда-нибудь кардиналом и всячески оберегал от превратностей ратной судьбы. Но они нашли его сами. Меньше чем за десять секунд Андре Колонна был дважды ранен: один удар пришёлся в плечо, пройдя в опасной близости от шеи, другой рассёк бок, от чего на небесно-голубой ткани камзола тотчас расплылось жаркое пурпурное пятно. Андре выронил меч, в изумлении глядя, как его кровь заливает мостовую, покачнулся, отступая, и по чистой случайности уклонился от следующего удара.

Многие люди, подвергшиеся вероломному нападению, теряются от неожиданности и именно этим подписывают себе смертный приговор. Но Андре не просто так звался Колонна. Его мысль заработала с бешеной скоростью. В мгновение ока, отметя идею о сопротивлении (пятеро против одного, он ранен, безоружен, ни единого шанса), и крике о помощи (даже если патруль проходит в двух шагах, его зарубят прежде, чем помощь подоспеет), Андре пришёл к единственной верной мысли: бежать. Сейчас же, сию секунду. Не размышляя, не спрашивая, не боясь. Укорить себя он ещё успеет, когда выберется из этой передряги. Как и отомстить.

Андре развернулся и побежал.

Кто бы мог подумать, что реальная угроза жизни способна вдохнуть в человека столько сил. Андре никогда хорошо не бегал; ездить верхом — это да, но бегают пусть простолюдины. Теперь же на его ногах словно выросли крылья. Он мчался, а преследователи догоняли: судя по всему, им было велено не отпускать его живым. Кто отдавал приказ? Родриго Борджиа? Вряд ли, тот скорее подослал бы своего душителя Мичелотто с его неизменной гарротой. Кто-то из любовников Джулии, взревновавших к опасному сопернику? Это уже больше похоже на правду. Сама монна Джулия, уставшая от его настырности?.. Почему бы и нет. Сейчас это было не важно, важно было — бежать, бежать, бежать.

Он задыхался, в боку немилосердно кололо — правом, а из левого продолжала вытекать кровь, как и из раны в плече. Андре не знал даже, какая из этих ран хуже, знал только, что они его убивают. Надо было оторваться от преследования и добраться до поместья отца, или хотя бы до дома кого-то из друзей... Но его гнали совсем в другую сторону, как гончие гонят зайца, отрезая путь к спасительной норе. Андре смутно понял, что ноги несут его в сторону площади Святого Петра. Здесь всегда было людно, и может быть, он затерялся бы в толпе, если бы не оставлял за собой кровавый след и если бы проклятый голубой камзол не светился ярким пятном в месиве бурой и коричневой одежды простолюдинов. Чёрт бы побрал Чезаре Борджиа, заведшего моду на этот поганый цвет! Почему не чёрный?! Господи Иисусе, почему не чёрный...

«Я брежу», — подумал Андре, на бегу утирая пот. Холодная фигурка, которую он носил на шнурке, обмотанном вокруг запястья, царапнула лоб. Андре вздрогнул от её леденящего прикосновения — и тут на него обрушилось видение, шквально, внезапно, как происходило всегда, несмотря на все попытки подчинить себе странный дар, о котором он никому не говорил и которому старался не придавать слишком большого значения. Потому что иначе это пугало.

Но ни одно из предыдущих видений — хотя не то чтобы их прежде было много — не напугало Андре так, как это. И не только своей невиданной мощью, не только тем, что на миг целиком затмило собой реальность. Хуже всего было то, что именно увидел Андре. Только что его ноги отсчитывали пьеды мостовой — и вдруг он оказался в помещении, в тёмном, огромном зале, давящим на него всем своим огромным пространством и чернотой. Но самым ужасным было то, что пространство внезапно стало исчезать, съёживаться, а зал принялся стремительно уменьшаться в размерах, сжимая вокруг Андре каменные объятия. Чернота падала, падала прямо на него. Он был в каком-то месте, и на него рушился потолок. И в тот миг, когда первый камень коснулся черепа Андре, видение оборвалось.

Он задохнулся на бегу, споткнулся и кубарем полетел вперёд, через оглоблю какой-то телеги, прямиком в сточную канаву. За его спиной громыхнул дружный хохот — людям были безразличны его страдания, безразлично, что он лежал перед ними в крови, которую, впрочем, было уже не видно за грязью. Андре с трудом приподнялся, опираясь на руки, по запястья утонувшие в зловонной жиже. Фигурка кота извернулась на запястье, словно живая, уставилась на него, поблескивая сквозь грязь. «Ты знаешь, что видел, — говорило Андре это безмятежное изваяние. — Знаешь».

— Нет, — прошептал он. — Нет...

И через миг уже бежал дальше, а в голове вертелась одна мысль: я видел смерть, свою смерть, это то, как я умру... не от ран и не от меча, я умру, погребённый под завалом. Что происходит?!

Он невольно замедлил бег. Если кот не солгал — а прежде он не лгал ни разу, — то убийцы на самом дел не угрожают Андре. Ему уготован другой конец. Впрочем, это не значит, что они не изрубят его, если догонят. Он может даже не умереть при этом, всего лишь сделаться калекой, и погибнуть от обвала в собственном доме ещё лет через пятьдесят Андре не устраивал такой исход. Он стиснул зубы и рванулся дальше, сквозь толпу, выбегая на площадь Святого Петра. Здесь часто дежурили патрули, следившие, чтобы никакая случайная драка не нарушила покой священного места. Но как назло, солдат нигде не было видно. Надо было спрятаться, найти укрытие, дать преследователям пройти дальше, сбить их, наконец, со следа — но Андре не мог заставить себя покинуть улицу. Видение осело дрожью в его конечностях, холодом в кишках, тьмой в разуме. Он откуда-то знал, что это не далёкое будущее, а близкое, очень близкое. Что он обречён, и дьявол уже посмеивается за его плечом, готовясь предъявить окончательный счёт.

Андре остановился посреди площади, полубезумным взглядом обшаривая пространство. Он стоял один, прохожие, едва бросив на него взгляд, торопились отойти подальше. Сзади с криком и топотом приближалась погоня. А впереди не было ничего, только старая базилика, уже опустевшая после полуденного богослужения. Нищие, лениво почёсывающиеся у входа в собор, с любопытством оглядывали Андре Колонна. И Андре подумал: а и в самом деле, любопытно, хватит ли этим людям наглости убить его прямо на ступенях храма.

Должно быть, не хватит.

Он круто обернулся. Четверо убийц — один где-то отстал по дороге — остановились в десятке шагов от него с обнажённым оружием, свирепо дёргая желваками. Андре стоял на лестнице, ведущей в собор, и тот из убийц, который ранил его в бок, сделал жест рукой, словно прося Андре сойти со ступеней и сдаться подобру-поздорову. Андре осклабился. Нет, проклятые твари. Если вам так хочется моей крови, вам придётся пролить её на освященной земле. А потом идите к своему хозяину папе и вымаливайте прощение грехов.

Убийцы словно колебались. Один шагнул вперёд, вожак удержал его, что-то негромко сказал. Андре обернулся к собору. Храм защитит его. Непременно защитит, вот только он всё ещё видел, как рушится ему на голову чернота, и чувствовал жёсткий холод камня, касающегося темени. Если он зайдёт в этот собор, то уже из него не выйдет. И никто не выйдет.

Андре стоял, словно окаменев, ни в силах, ни сойти с лестницы, ни подняться по ней. И неизвестно, какое решение он бы принял, если бы не заметил вдруг, как в воротах собора мелькнул знакомый силуэт. Худощавая длинная фигура, коротко стриженые волосы, дерзко встопорщенные усы... Это был Нико Боцарис, собственной персоной — ублюдок, заманивший его в эту ловушку. Андре издал короткий, полузадушенный вскрик, полный ярости и боли. Что ж, пусть он умрёт, пусть он уже мёртв, но, видит Бог, у него появился шанс забрать с собой на тот свет, по крайней мере, одну подлую тварь, сведшую его в могилу.

Зажав рукой бок, кровь из которого хлестала теперь толчками, Андре заковылял по лестнице вверх. Кровь заливала ему запястье, оседая на холодном тельце серебристого кота. Отталкивая тяжёлую створку и ныряя во тьму вслед за Нико Боцарисом, Андре услышал позади ругательства и торопливые шаги. Переступая порог, он улыбнулся.

Он был далеко не единственным человеком, обладавшим фигуркой, из тех, кто оказались в соборе в этот час. Невероятно, но фигурка имелась даже у одного из убийц, преследовавших Андре улицами Рима. Разумеется, Андре не знал об этом. Но он знал — единственный среди всех, — что ловушка захлопнулась. Он понял это, когда последний из убийц вошёл в базилику, и вверху, затрещали и ожили камни.

Франческа Альти, Рашид Харунди и Андре Колонна были тремя звеньями одной цепи. Тремя нитями паутины, сплетённой пауком Родриго Борджиа. Всего таких нитей было тринадцать. Чёртова дюжина — замечательное число, символичное в сложившихся обстоятельствах. Конечно, это ничтожная часть от общего количества артефактов, но всё начинается с малого. Родриго не мог завладеть всеми предметами, о существовании которых ему удалось узнать — он слишком ценил свою жизнь. Но если ими не могут владеть Борджиа, ими не будет владеть никто.

Он подыскал для них хорошее место.

Одним из звеньев цепи стал и Доминико Танзини. Он явился в Рим с намерением испросить аудиенции у кардинала Джулиано делла Ровере, славившимся своей ненавистью к папской семье. Он не дурак был, этот «святой», и понимал, что со дня их с Родриго встречи живёт в долг. Родриго ему не мешал. Он позволили Танзини приехать в Рим, не препятствовал, когда тот послал делла Ровере весточку. Они должны были встретиться в соборе Святого Петра после мессы, которую проводил кардинал. Однако делла Ровере ушёл раньше (Родриго, несмотря ни на что, не готов был избавиться от делла Ровере, которого мечтал однажды переманить на свою сторону). Танзини вошёл в базилику, опустевшую после богослужения, когда в ней не было никого, кроме тринадцати человек, каждый из которых носил у тела фигурку из серебристого металла. Едва последний из них переступил порог, потолок собора рухнул. Четыреста пудов камней, штукатурки и железных свай погребли под собой артефакты и их владельцев. Не выжил никто.

Эта трагедия потрясла весь Рим. Папа лично отслужил заупокойную мессу, заверив скорбящую родню, что братская могила в храме послужит для погибших кратчайшим путём на небеса. Случившееся было расценено как знак свыше — пришла пора перестроить древнюю базилику, возвести на останках новый собор. Теперь, правда, работа усложнилась в разы, ведь требовалось разобрать завал, не разрушив собор окончательно. Папа всё оттягивал начало строительных работ. И, в конце концов, когда кардинальская коллегия почти уговорила его безотлагательно этим заняться, в семье Борджиа случилось горе. От рук неизвестных убийц жестоко пострадал Альфонсо Арагонский, супруг Лукреции. Через несколько недель он умер. А вскоре после этого скончался и сам Родриго Борджиа.

Воистину, пути Господни неисповедимы.

Если бы Родриго спросили, кого из своих возможных преемников на святом престоле он считает наиболее нежелательным, он, не колеблясь, назвал бы Джулиано делла Ровере. Но если бы его спросили о наиболее вероятном кандидате, ответ был бы тем же.

Через неделю после странной, скоропостижной и окутанной зловонным духом убийства смерти Родриго Борджиа конклав избрал нового папу. Обошлось без сюрпризов: все согласились, что делла Ровере ненавидел Борджиа больше прочих, а значит, скопил достаточно энергии, чтобы разрушить всё, что возводил Родриго. Это всех устраивало.

Кардинал делла Ровере вступил на престол Святого Петра; не мудрствуя лукаво, он принял имя Юлия II, нарушив этим традицию, согласно которой новые понтифики меняли свои имена. Джулиано, став папой, остался всё тем же Джулиано — злобным, склочным, целеустремлённым, полным решимости уничтожить всё, что сделали Борджиа. Теперь у него появилась, наконец, такая возможность, и он ликовал. Сбылось предсказание, сделанное годы назад неизвестным человеком в маске, который уговорил делла Ровере убить Хуана, сына папы. Делла Ровере не знал, зачем и кому понадобилась эта смерть, но выполнил просимое не без затаенного удовольствия — и в награду получил обещание стать понтификом. Став им, делла Ровере предпринял немало усилий, чтобы разыскать того загадочного человека. Но тщетно — он будто канул в Тибр. Хотя почему «будто»? Именно в Тибре заканчивают свои бурные жизни многие авантюристы.

Впрочем, у папы Юлия и без того было множество дел. Он готовился принять разрушенную церковь и разорённую казну — и был изумлён, в некотором роде неприятно, обнаружив, что Родриго великолепно вёл дела. Казна оказалась полна, многие раздоры улажены, папская область значительно расширилась за счёт земель, завоёванных Чезаре Борджиа. Сам Чезаре к тому времени был арестован и заключён в тюрьму, Лукреция отправилась в изгнание под присмотром нового мужа, а бестолочь Хофре сбежал сам, кажется, во Францию, так что тоже не обещал никаких хлопот. Разобравшись с Борджиа, делла Ровере оказался один на один с их наследием. И ему не нравилось осознавать, что, хоть эти Борджиа и были демонами во плоти, но от их правления Риму и святой матери церкви почему-то получилось больше пользы, чем вреда. Это оскорбляло Джулиано в его ненависти к Борджиа. Он хотел стать спасителем Рима, а выходило, что всего лишь подхватил знамя, выпавшее из рук его злейших врагов.

К счастью, многие дела оставались ещё незавершёнными. Осваиваясь с новой ролью, делла Ровере не сразу вспомнил о полуразвалившейся базилике Святого Петра. Наконец-то он нашёл что-то, что проклятый Родриго разрушил, а не создал! Джулиано тотчас составил буллу, предписывающую заняться раскопками завала в соборе. Эту буллу, как и все прочие, он надиктовал и передал для оглашения папскому секретарю Иоганну Бурхарду.

Бурхард низко поклонился, ушёл и вернулся почти сразу, неся свиток и книгу. То и другое он молча положил перед папой.

— Что это? — спросил делла Ровере. — Ещё почта? Достаточно на сегодня.

— Прошу прощения, ваше святейшество, — протянул Бурхард своим гнусавым голосом. — Это посмертное послание покойного папы Александра его преемнику. Он велел передать это послание, когда новый понтифик велит начать перестройку собора Святого Петра.

Делла Ровере в удивлении посмотрел на секретаря. Потом перевел взгляд на свиток. Так и есть, папская печать. Прежде чем сломать её, он взглянул на прилагавшийся к посланию том. Это был рукописный трактат со странным названием «De domines artefactorum et Regnum Dei».

Вскрыв свиток, Джулиано принялся читать. И тотчас увидел, что письмо писано не рукой писца, а самим Родриго: резкий, размашистый почерк, заострённые буквы, довольно много грамматических ошибок. Джулиано презрительно скривил губы, но очень скоро улыбка застыла на его лице.

«Моему преемнику, новоизбранному Папе римской католической церкви. Я искренне надеюсь, что это не Джулиано делла Ровере, но даже если и так, настоятельно прошу дочитать сие послание до конца. Ибо кем бы ты ни был, мой преемник, почти наверняка ты мой враг. И сейчас ты узнаешь, откуда та сила, которой владел род Борджиа и которую ты считал последствием сделки с дьяволом. Лёжа на смертном одре, я могу признаться с чистой душой: я не знаю дьявола, никогда не видел его. Просто около тридцати лет назад в мои руки попала небольшая коробочка, в которой я обнаружил три фигурки животных, сделанные из неизвестного мне металла...»

Письмо было длинным. Папа Юлий читал, не замечая, как смеркается за окном. Бурхард тихо вышел, принёс свечи, зажёг их, ставя канделябр на край стола. А делла Ровере всё читал, а закончив, перечитывал, снова и снова.

«...за полгода я сумел определить местонахождение тринадцати предметов, не считая тех, которыми владеет моя семья. Требуется продолжать поиски дальше, но у меня дурное предчувствие, что моё время на исходе. В любом случае, лучше сделать что-то, чем не сделать ничего. Я собрал все эти артефакты в одном месте в одно время. Они погребены под развалинами базилики Святого Петра, вместе с телами их хозяев. Я настоятельно советую тебе прочесть книгу, прилагаемую к этому письму — это трактат Блаженного Августина, немало знавшего о сущности артефактов. Быть может, тогда ты поймёшь, почему я пишу тебе, моему врагу. Сейчас ты думаешь, что узнал о великой ереси, и в твоих силах предать огласке, что папа Александр пользовался магией, взывал к помощи неведомых христианскому миру демонов. Но подумав, ты поймёшь, что ничего не добьёшься этим. Я мёртв, память обо мне уже и так достаточно скверна, ты не сделаешь её хуже. Но открыв миру тайну артефактов, ты выпустишь стаю ос, которые могут изжалить до смерти тебя самого. Раз ты сумел занять папский престол, значит, вполне понимаешь природу власти. И ты понимаешь, сколько власти лежит сейчас там, в обломках, среди костей. Пусть она там и останется. Ибо когда камень слишком тяжёл, он раздавит тебя самого прежде, чем ты сможешь метнуть его во врага».

Делла Ровере опустил письмо. Уже совсем стемнело, кабинет папы погрузился в полумрак. Бурхард, сложив руки на животе, ждал.

— Ты знал? — спросил Джулиано. — Ты столько лет работал с ним и выполнял его приказы. Конечно, ты знал.

Бурхард молчал. В голосе делла Ровере зазвенело обвинение:

— Разве ты не обязан передать новому понтифику все дела и все секреты Ватикана? Разве не это твой долг?

— Именно это, — отозвался старый секретарь, переживший трёх пап. — Я хранитель секретов Ватикана, ваше святейшество, это истинно так. Но мне не принадлежали секреты семейства Борджиа. Я не имел права их выдать.

Делла Ровере хотел возмутиться, но сдержал себя. Этот старый лис неспроста занимает должность, за которую готовы рвать глотки представители лучших родов Италии. Борджиа знал, что ему можно доверять. Что ж... как ни абсурдно, это значит, что и делла Ровере может ему доверять.

— Это все, правда? Про артефакты?

— Да.

— И разные глаза Родриго и его детей... это не от того, что они заключили союз с дьяволом?

— Нет.

— И Родриго действительно обрушил собор? Он убил всех тех людей, чтобы собрать артефакты в одном месте?

Бурхард молчал.

Делла Ровере устало стащил с головы тиару. Взъерошил свои чёрные, густые, без тени проседи волосы, которые так нравились женщинам. Папский перстень тяжело блеснул на руке, прочесавшей всклокоченные пряди.

— Мне надо подумать, — сказал он, наконец — И прочесть эту книгу. Принеси больше свечей. Я ещё поработаю.

Он читал и думал до рассвета.

Наутро булла, указывавшая начать перестройку собора, была представлена кардинальской коллегии и одобрена ею. Руководство строительством было поручено Донато Браманте, выдающемуся архитектору, которым делла Ровере давно восхищался. Браманте имел с папой Юлием длинный и странный разговор за закрытыми дверями, оставивший маэстро в недоумении. Откуда-то папа знал, что под завалами среди тел находятся некие предметы, вроде украшений, из серебряного металла. Под страхом анафемы, кому бы то ни было из строителей, запрещалось прикасаться к этим предметам. Следовало распланировать работы, а затем спроектировать новый собор так, чтобы эти фигурки остались там, где лежат. Хорошо бы, добавил папа, соорудить вокруг них нечто вроде небольшой комнаты, вход в которую будет тщательно замаскирован. Всё это показалось маэстро Браманте более чем странным, но кто он был такой, чтобы оспаривать волю наместника Святого Петра на земле?

Строительство собора заняло несколько лет. Каждую неделю папа Юлий находил время, чтобы посетить работы и лично посмотреть, как продвигается дело. Он прохаживался, пачкая полы сутаны в строительном мусоре, песке и каменной крошке, и по его непроницаемому взгляду невозможно было прочесть его мысли. Только сам Джулиано делла Ровере знал, что большую часть времени в этих прогулках он проводил, мысленно общаясь с дьяволом. Дьявол схватил его сердце когтями, без конца перечисляя названия фигурок, находящихся совсем рядом, и те невообразимые способности, которыми они могли одарить. Возьми хотя бы одну, нашёптывал дьявол, только одну — и ты станешь непобедим. Возьми две — и ты станешь владыкой мира. А с тринадцатью... с тринадцатью ты сам станешь богом, Джулиано.

Но Джулиано не хотелось быть богом. Он знал, что боги не живут долго. И что на каждого бога всегда найдётся свой дьявол.

Через три года после смерти папы Александра VI его злейший враг Джулиано делла Ровере, наконец, примирился с ним. Появилось что-то, более высокое, более важное, чем они оба. Великое дело, которые они делали вместе — один начал, другой продолжил, чтобы передать затем дальше.

Теперь у них была общая тайна.