Новая Дикая Охота. Рассказы для живых

Метод

На высоком лесистом холме, оплетённом корнями деревьев, в вечном полумраке их крон, я закопаю свою первую смерть. Пусть прорастёт остролистным клёном, зеленеет всё лето и вместе с другими такими же молодыми побегами зачахнет без солнца, ещё до начала зимы.

На берегу неглубокой, быстрой, весёлой речки, что течёт с востока на запад, когда не петляет (а петляет всегда), среди крапивы и клевера закопаю свою вторую смерть. Пусть прорастёт бересклетом крылатым; я не придумываю, бывает такой бересклет. Пусть три года растёт там реке на радость, цветёт, зеленеет весной и алеет осенью, плодоносит диковинными штуковинами, похожими на лопнувшие сердца. А четвёртое лето пусть окажется щедрым на ливни, река разольётся, затопит берег, вырвет куст бересклета с корнями и унесёт.

В чужом палисаднике за дровяными сараями закопаю свою третью смерть. Пусть прорастёт там полынной амброзией, которую всякий садовник, каким бы лентяем ни был, как только заметит, сразу же выполет, не пощадит.

На тропинке в Нагорном парке, не проложенной, а протоптанной, закопаю свою четвёртую смерть. Пусть прорастёт там берёзкой, тоненькой, хрупкой, распустит первые листья, в сентябре эти листья начнут желтеть, и тогда какой-нибудь невнимательный любитель природы, пробираясь по парку в сумерках, нечаянно на неё наступит специально купленным для прогулок треккинговым башмаком.

В подвале старого дома на дальней окраине города, в земляном полу закопаю свою пятую смерть. Пусть она окажется мандариновой косточкой, у которой в тёмном подвале без окон ни единого шанса нет прорасти.

На Кафедральной площади, глубоко под которой пролегает русло тайной реки Кочерги (она давным-давно стала подземной и сама о себе забыла, да город её не забыл), где-нибудь под колокольней, которая изредка на закате, когда на шпиле вместо креста сияет заходящее солнце, становится; ладно, допустим, просто кажется маяком, в щели между плитками закопаю свою шестую смерть, пусть прорастёт одуванчиком, зацветёт не ко времени в ноябре и зачахнет от первых же заморозков прежде, чем успеет рассыпаться на летучие невесомые семена.

А свою седьмую смерть, самую маленькую, неказистую, нескорую, почти невозможную, незаметную в темноте, подберу, посажу на ладонь, осторожно поглажу указательным пальцем, выкормлю своими самыми сладкими снами – что она съест, я забуду; невелика потеря, самые горькие останутся мне. Выращу, приручу, научу ходить по дорогам, плясать, смеяться и выглядывать из моих глаз, потому что если уж нельзя человеку совсем обойтись без смерти, пусть она будет такая, как я.