Ностальгия

Часть первая ЦЕПНЫЕ ПСЫ

Над нашей наспех выдолбленной траншеей, где мы сидим на корточках, прижавшись спинами к стене из сухой красноватой земли, летают рои рассерженных насекомых. Поверх брустверов, едва не задевая их осыпающиеся края, сердито гудят трассы очередей из пулеметов пятидесятого калибра. Мы пьем из мягких фляжек теплую воду и молимся своим богам, у кого они еще остались. И под адский грохот начавшейся артподготовки мы засыпаем сном праведников, и все, как один, видим один и тот же цветной сон. В этом сне мы, сосредоточенные и целеустремленные, как муравьи, бежим вдоль траншей к блиндажам, кое-как укрытым рваными маскировочными сетями. В мутной полутьме мы выхватываем из ящиков штурмовые винтовки М160, набиваем подсумки магазинами и гранатами и торопливо, на бегу, цепляем к амуниции саперные лопатки и штык-ножи. Во сне нам совсем не страшно — ведь это все не по-настоящему, мы выбираемся на бруствер и сноровисто перебегаем на первый-третий к рубежу атаки, не обращая внимания на грохот разрывов и рев штурмовиков над нашими головами. Мы видим вокруг на сотни метров, прямо сквозь жирный дым и напалмовые сполохи. Мы слышим шорох мышей в подвале разбитого дома по соседству. Мы получаем инструкции по дешевым маломощным переговорникам и знаем наперед, что будет с нами в ближайший час. И с падением последней мины впереди мчимся в атаку, прыгая по исковерканной взрывами палубе, стреляя на ходу в горящие скелеты зданий, часто припадая на колено, чтобы выпустить заряд из подствольника. Во сне мы — снова настоящие морпехи, безбашенные убийцы, затычки в каждой дырке, море по колено. Мы бежим прямо на дульные вспышки, которые мелькают из дыма перед нами, навсегда спотыкаясь о трассеры, перепрыгивая через убитых, не обращая внимания на огонь снайперов. И чем ближе к нам оскаленные каменные морды, тем яростнее мы бежим, и вот уже в груди поднимается непонятное чувство, и оно гонит нас по разрушенным лестницам вверх, и мы швыряем гранаты в обугленные оконные проемы и стреляем в упор по маленьким фигуркам, которые поднимаются нам навстречу из черных глубин, не разбирая толком, кто перед нами. «У-бей, у-бей, у-бей, у-бей» — вместе с кровью стучит в наших головах тяжелый ритм. В упоении мы кидаемся наперерез струям свинца, мы вопим без слов, перекрывая выстрелы криками, и сыплем впереди себя длинными очередями, а когда пустые магазины отлетают в стороны, мы бросаемся врукопашную и разбиваем легкие приклады наших неженок М160 о чьи-то груди и головы. Мы чувствуем вкус металла во рту от своей и чужой крови. Мы растекаемся по перекошенным плитам коридоров неудержимой волной, мы выхватываем ножи и лопатки и в слепой ярости режем и кромсаем, топчем еще живых, стремясь достичь того, что горит в наших мозгах пульсирующей красной линией. И когда достигаем, то нас не стронуть с этой линии даже танком. Прячась за разбитые кровати, перевернутые шкафы и почерневшие стены, мы вцепляемся в эту линию зубами. И один за одним докладываем о выполнении задачи. И нам так жаль, что приходится уходить, оставлять эту волшебную границу, но уже закованные в броню дружественные фигуры сменяют нас, и вновь хлопают минометы, заволакивая дымом и пылью улицу впереди, и штурмовики один за одним с ревом сваливаются сверху, обрушая вниз половинки домов и, как соломинки, раскидывая стволы деревьев в сквере.

Мы возвращаемся обратно, обходя немые фигуры, подбирая своих ненастоящих раненых и невзаправдашних убитых. И бронированные фигуры больно хлопают нам по плечам и спинам и что-то шевелят губами из-под поднятых лицевых пластин. Но мы не можем разобрать ни слова, наши уши настроены только на сигналы наушника, и мы равнодушно обходим сияющих великанов и спешим почистить винтовки и вновь уложить их в зеленые ящики. Ведь мы получили команду «отбой», а даже во сне мы привыкли выполнять все полученные команды. Нам даже доставляет удовольствие выполнять их, ведь это все не на самом деле и сами мы — ненастоящие.

Двое морпехов преграждают мне путь. «Дружественные цели», — шепчет кто-то внутри меня. Я обхожу их по большой дуге, но морпехи упрямы. Они тянут меня к себе. Они что-то кричат мне, и мне кажется, что я слышу их крик, словно придушенный подушкой. «Садж! Трюдо!» — орут мне на ухо, и я ухожу прочь, потому что выбился из графика и потому что внутри что-то болезненно отзывается на эти крики.

А затем мы снова просыпаемся внутри траншей, и запоздалый ужас наваливается на нас. И мы тихо скулим, скорчившись на замусоренной земле, сжав свои головы грязными руками со сбитыми в кровь ногтями. И мы никакие не морпехи, мы больше недостойны этого звания, нас лишили права называться так, потому что мы — оставшиеся в живых бойцы роты «Альфа» Третьего дисциплинарного батальона Имперской миротворческой группировки, планета базирования Шеридан.

Мою подругу зовут Ника. Она моложе меня почти на двадцать лет. Целеустремленная, как пуля, с длинными ногами и потрясающе вылепленным лицом. Ника звонит мне в офис и спрашивает своим прерывистым контральто, при звуках которого у меня сладко щемит в груди: «Ив, чего бы ты хотел на ужин?» Ее лицо среди разбросанных папок с бумагами, мерцающего голодисплея, прозрачных макетов оборудования, кучки сувениров вокруг недопитой чашки остывшего кофе, словом, среди бардака, царящего на моем столе, выглядит, словно неземное видение. Она с улыбкой ждет, склонив голову набок и рассматривая меня своими умными, чуточку ироничными глазами, пока я откинусь на спинку кресла и с хрустом потянусь, закинув руки за голову. Что поделать, я никогда не отличался воспитанностью. То, что мне всегда везло с женщинами, скорее следствие моей дикой необузданности, чем умения сознательно подать себя в выгодном свете.

— Тебя, моя сладкая, — наконец мурлычу я, нимало не греша против истины. Нику просто невозможно не хотеть, даже если ты дал обет безбрачия и у тебя не все в порядке с осуществлением желаний.

— Ну кто бы сомневался, — довольно улыбается Ника. — А на столе?

— И на столе, — отвечаю я со смешком.

— Ну тогда я закажу мяса. Ужасно соскучилась по свинине. Просто вижу ее наяву!

— Дорогая, я оскорблен до глубины души! — возмущаюсь я. — Ты соскучилась по банальной свинине! Я ожидал, что ты скажешь что-то вроде «я жду — не дождусь, когда ты вернешься», или «мне без тебя грустно…», или, на худой конец, «я соскучилась»!

Ника хихикает. Склоняется ближе к экрану. Показывает мне язык.

— Сначала ужин, — говорит она, смеясь. — И вообще, ты поразительно однообразен! Есть ведь интересные вещи и кроме секса.

— Например? — притворно удивляюсь я.

— Например, автомобильная выставка в Паблик-Сити. Отличная тусовка, много музыки, бесплатного вина и нужных людей.

— Милая, ты же знаешь — любым полезным контактам я предпочту часок-другой в твоем обществе. Тет-а-тет.

— Увы, дорогой… Именно поэтому твой бизнес — скорее хобби, чем средство для зарабатывания денег. Если бы ты меньше времени барахтался в постели, мы бы уже ездили на «корвете-элит».

— Что есть, то есть, дорогая, — нимало не смущаясь, отвечаю я. — Но меня уже поздно перевоспитывать, верно?

— Наверное, именно за это ты мне и нравишься. В мужчинах так редко встретишь постоянство. До вечера, ненасытное чудовище! — Ника посылает мне воздушный поцелуй.

— Я тебя люблю, — успеваю я сказать гаснущему лицу.

Звонок Ники отрывает меня от приятного занятия. Сидя за компьютером, я подсчитываю прибыль от крупнейшей в истории моей фирмы сделки. Пятнадцать лет подряд, день за днем, мухой о стекло я безуспешно бился в своем крохотном офисе с хроническим невезением, а попросту говоря — с собственной ленью и неумением вести дела. Пятнадцать лет жизни, когда я едва сводил концы с концами, делая хорошую мину при плохой игре, мило и победно улыбаясь соседям и банковским клеркам, излучая уверенность, которой в помине не было. Бесконечная череда закладных и банковских векселей, постные лица поставщиков, открывающих мне товарный кредит. Не менее постные лица фермеров и управляющих мелкими фермерскими хозяйствами — моих клиентов, делающих вид, что оказывают мне большую услугу, покупая у меня запчасти к сельхозоборудованию по баснословно низким ценам. И вот наконец удача. Каким-то чудом я сподобился выиграть тендер на поставку партии запасных частей одной из крупнейших сельскохозяйственных компаний Английской зоны. Холдингу «TRI». Бессонный месяц, хождение по банкам, получение долгожданного кредита под обеспечение сделки. И вот завтра, строго по графику, я приступаю к отгрузке товара. По самым скромным подсчетам, после уплаты налогов, расчетов с банком и поставщиками, после выплаты жалованья и премий персоналу, после погашения задолженностей за аренду земли и еще целой кучи выплат у меня еще остается около шестидесяти тысяч кредитов. И никаких долгов! Я даже зажмурился, стараясь представить себе, каково это — жить без долгов. Новые программы товарного кредитования и новые входные цены — я автоматически перехожу в другую категорию клиентов — плюс перспектива постоянного сотрудничества с «TRI». Жизнь преуспевающего мелкого дельца. Ну и дела. Ника определенно приносит мне удачу.

Считать прибыль до завершения сделки — дурная примета. Я суеверен, как колдун вуду. Жизнь научила меня осторожности. Я отталкиваю от себя клавиатуру и иду остудить голову. Весело напевая, спускаюсь из офиса — небольшого стеклянного пузыря под крышей склада, — на ходу оглядывая сверху ровные ряды ящиков, которыми склад уставлен так плотно, что почти не остается места для обязательных по требованиям пожарной инспекции проходов между штабелями. Боком протискиваюсь между ними, стараясь не задевать лоснящиеся свежей краской надписи «Сельхозоборудование Трюдо». Трюдо — это моя фамилия. Согласен, глупое название. Совершенно не звучное.

— Сегодня еще вернетесь, сэр? — хмуро интересуется из своей выгородки у входа Фред — пожилой охранник, портящий мне настроение своей постной физиономией вот уже пять лет.

— Не знаю, Фред, возможно, — с улыбкой отвечаю я. Сегодня у меня такое настроение, что даже вечный скептик и недоверчивый зануда Фред не способен его испортить.

— Хорошо, босс, — кивает охранник и, отворачиваясь, смотрит в сторону, словно меня тут уже нет.

— Повнимательнее, Фред. Не спи. Если что — дави на кнопку. А там разберемся. Сам видишь, что у нас тут, — говорю я для порядка (хоть какой, а все же босс) и киваю на стену ящиков.

Фредди не удостаивает меня ответом. Снова молча кивает, по-прежнему глядя в сторону. Как всегда, считает меня неудачником и пустышкой. Хотя это никак не мешает ему каждый месяц получать из моих рук жалованье.

Мой склад снаружи просто списанный вертолетный ангар с полевого аэродрома, купленный по случаю через бывшего сослуживца. Легкие листы из ребристого пластика, должным образом уложенные вокруг полукруглых шпангоутов, и ничего больше. Дешево и функционально. Ярко-оранжевая краска придает ему какой-то футуристический вид и приятно контрастирует с зеленым рядом кипарисов, ровным строем возвышающихся вдоль шоссе номер семь.

Запрыгиваю в ослепительно белый «форд-секундо» с открытым верхом. Шикарную с виду тачку, которую при желании можно выдать за прихоть богатого коллекционера стильных машин. На самом деле я купил ее за бесценок на распродаже аварийных автомобилей. Лихо подруливаю к водородной заправке — бело-синему сооружению по соседству. Взмахом руки приветствую улыбчивую заправщицу. Молодая женщина — Марта, кажется, — весело машет мне рукой в ответ.

— Привет, соседка! — кричу я через поднятый верх. — Мне полный.

Пока ферма заправщика присасывается к машине, успеваю перекинуться с Мартой парой ничего не значащих фраз. Она по-соседски угощает меня колой, такой холодной, что начинает ломить зубы. Жужжащий жучок камеры наблюдения пролетает над нами, и Марта, улыбнувшись на прощание, срывается с места. Мелькая своим симпатичным округлым задиком, затянутым в бело-синий фирменный комбинезон: раз-раз, раз-раз, синий-белый, синий-белый, она спешит к следующему клиенту — здоровенному двухэтажному рейсовому автобусу.

Движение на шоссе сегодня не слишком плотное, так что я решаю рискнуть и веду «секундо» вручную. Нет ничего лучше ощущения скорости, когда машина чутко отзывается на прикосновение к педали. Я обгоняю тяжелый трейлер, подрезаю истошно сигналящий семейный «крайслер» и вырываюсь на скоростную полосу. Движок утробно урчит, разгоняя обтекаемую торпеду до разрешенных двухсот сорока километров. Встречный ветер шелестит над моей головой тугою волной. Я обожаю скорость и с удовольствием добавил бы еще, но чертова автоматика, настроенная на ограничения округа, ненавязчиво душит мой порыв — педаль вдавливается в пол вхолостую, без видимого эффекта. Редкие перелески — жалкие остатки некогда царящих тут субтропических джунглей — пролетают мимо, чередуясь с невысокими зелеными холмами и яркими пятнами рекламных щитов у обочины. Крохотные озерца с голубой водой брызжут в глаза солнечными искрами. Шоссе уходит к горизонту ровной, идеально прямой струной, автоматы четко выдерживают положенную дистанцию между машинами на соседней полосе так, что кажется, будто все они едут на параде, и все вокруг такое яркое, зеленое, чистенькое, подстриженное, прямо-таки до невозможности лубочное, так что я невольно давлю в себе порыв швырнуть за борт пустую банку из-под колы, чтобы хоть чем-то разбавить неестественность пейзажа. Впереди, среди холмов, возникает и ширится белая полоска, она быстро превращается в нестерпимое сияние, которое, по мере приближения, начинает переливаться всеми цветами радуги — Зеркальный город полностью оправдывает свое название. Я с сожалением касаюсь сенсора автопилота.

— Конечная точка — бар «Треска», — говорю я машине, и скорость сразу падает, мы сходим с крайней полосы и плавно вливаемся в поток законопослушных граждан.

Через пять минут я уже качу в плотном уличном потоке по многоярусным развязкам Зеркального.

— Мне как обычно, Сэм, — говорю я бармену, усаживаясь на высокий вертящийся табурет.

Бармен, крепкий пожилой еврей по имени Самуил, с улыбкой кивает мне, наливая бокал своего чудесного холодного светлого пива. Настоящего, сваренного из ячменя и хмеля, а не пойла, синтезированного за час при помощи ведра подслащенной воды и брикета закваски из желтых водорослей. В баре почти пусто. Лишь скучает у стойки с полупустым стаканом минералки в руке отчего-то грустная Лейла — девушка для плотских утех — да какой-то расплывшийся клерк за столиком торопливо поглощает жареного цыпленка. Лейла, почувствовав взгляд, с надеждой поворачивается ко мне и смотрит вопросительно своими черными глазищами, но я с извиняющейся улыбкой качаю головой, и она снова грустнеет, утыкаясь в стакан.

Сэм включает визор, и я расслабленно потягиваю пиво, вполуха слушая умный спор трех парламентариев и одного лысого ведущего о том, что же на самом деле происходит в Латинской зоне и что, наконец, нужно сделать, чтобы эти чернозадые прекратили перебегать оттуда своими бесконечными тараканьими колоннами и не отнимали работу у добропорядочных граждан, и не насиловали наших женщин, и не похищали наших детей, и не взрывали наши машины, припаркованные у наших же магазинов, и не доставали всех своими гребаными идеями про какую-то волшебную Демократию, вместо того чтобы пойти и заработать на кусок хлеба для своего выводка, и не висели гроздьями на наших шеях, не заваливали мусором дворы и проезды в своих долбаных Латинских кварталах, и не бросали банки с бензином в полицейские патрули, и не требовали от властей соблюдения их национальных традиций в местах их компактного проживания. В общем, все как обычно.

— Ну и как тебе это? — кивает Сэм на экран.

Сэм — жуткий националист и патриот после того, как ублюдки из НОАШ расколотили ему витрину во время празднования Дня Императора. Просто пальнули по ней из дробовика из окна какой-то колымаги, выразив таким образом свой протест. Самуил до сих пор не может понять, как соотносится витрина его забегаловки в недорогом районе с политикой Императора на новых территориях. Зато теперь он внимательно слушает всех этих лысых мудаков в галстуках, которые любят сделать вид, что говорят умные вещи и пекутся о благе народа, хотя их власти не хватает даже на то, чтобы запретить рекламу наркопива возле школ. И еще он принципиально не берет на работу латиносов.

— Да так как-то, — неопределенно пожимаю я плечами. — По барабану мне, ты же знаешь, дружище.

Мне действительно по барабану. Я вижу, как толпы худых черноволосых людей загаживают Зеркальный город. Мой город. Как ширятся Латинские кварталы и как раковой опухолью расползается оттуда трущобная дрянь. Как опасно стало показаться на улице в спальном районе ночью, одному и без оружия. И как забитые, плюгавые латиносы в последнее время стали подозрительно организованны, наглы и предприимчивы. Но мне до кадыка насрать на это, потому что от меня тут ни хрена не зависит. Эти болтуны из парламента Зоны могут трещать сколько душе угодно и сколько угодно могут устраивать показательные процессы над убийцами и террористами, частенько заканчивающиеся смехотворными приговорами, но реальной властью на Шеридане обладает только Император. Его право решать — казнить или миловать. И как казнить. Только ему подчиняется армия и Национальная гвардия. И я понимаю, что время разговоров уже давно прошло, но понимаю также, что у Императора длинные руки — очень много длинных рук, но всего одна голова. И если Император мне прикажет, я возьму штык поострее и посшибаю со смуглых шей эти гребаные кудрявые головы. Еще я понимаю, что думаю так потому, что я бывший морской пехотинец. Кто не служил, тот не поймет. И Сэму это объяснять долго, потому как он не служил, да и не хочется мне. Не хочется сидеть и переливать из пустого в порожнее, как та четверка на экране. Поэтому я всегда отвечаю, что мне по барабану. Удобная такая формула. «Ты меня не трогай, и я тебя не трону». Я бы мог объяснить Сэму, что нужно делать. Это ведь так просто. Просто завести себе здоровенный такой дробовик, пятизарядную дуру шестидесятого калибра полицейского образца. Набить ее патронами с картечью и, когда в следующий раз чернявый выродок врежет битой по твоей витрине или выстрелит в нее из машины, схватить эту дуру и разрядить ее ему вслед. И тогда из каждого бара, каждой парикмахерской, каждого мелкого офиса хлынет поток свинца и сметет с улиц эту шваль и снова сделает ее незаметной и знающей свое место. Но Сэм — законопослушный гражданин. Ему проще нажать ногой тревожную кнопку, и полиция приедет — куда ей деться? — и пяти минут не пройдет, и устроит показательную погоню по всем правилам, и ни хрена не поймает, и уедет с чувством выполненного долга, а ублюдки с дробовиком приедут снова и с криками «Да здравствует Демократия!» и «Долой имперскую диктатуру!» бросят в дверь самодельную бомбу. И политики вновь будут говорить с экранов об эскалации насилия и о необходимости принять жесткие меры и применить санкции. С такими вот мыслями я и допил свою первую кружку.

— Сэм, включи чего-нибудь повеселее, — прошу я, и визор шарахает в зал гулким ритмом, запахом мускуса и сладкого пота от извивающейся в танце полуобнаженной смуглой женщины.

Даже Лейла поднимает голову и заинтересованно разглядывает тропическую секс-бомбу. Я же беру вторую кружку и в три глотка осушаю ее наполовину. Смотрю на часы. Еще час — и можно ехать за Никой. Я представляю, как снова будет вечер вдвоем, она и я, а потом ночь, и от накатившего ощущения ее сильного тела мне хочется броситься в машину и забрать мою кошку из ее офиса прямо сейчас.

— А ничего, уютненько тут у вас, — звучит над ухом странно знакомый голос.

Я поворачиваюсь и нос к носу сталкиваюсь с сержантом Корпуса морской пехоты в нелепом штатском прикиде. С Эрнесто Фаром, или с Гусеницей. С Гусом, собственной персоной.

— Твою мать, Француз, — только и может сказать Гус, и мы крепко обнимаем друг друга.

В зеркальном отражении за стойкой я вижу, как на нас, двух обнимающихся здоровенных мужиков, исподтишка пялится допивающий кофе клерк за столиком. И Лейла тоже смотрит с нескрываемым любопытством. Она еще не поняла, в чем дело, и мысль о том, что я скрытый гомик, для нее чрезвычайно нова и интересна.

— Гус, сволочь ты этакая, сколько лет мы с тобой не виделись? — интересуюсь я, усаживаясь за столик.

— Столько не живут, Француз, — весело скалится Гус. Отхлебывает пива, одобрительно кивает, глядя на кружку. — А ты изменился. Помягчел. Спишь на мягком, много мяса потребляешь?

— Гус, хватит сленга, давай поговорим как люди. Я уже пятнадцать лет, как завязал.

— Это ты завязал. А я только оттуда. И для меня это никакой не сленг, чугунная твоя башка. — Снова отхлебывает, задумчиво щурится. — Пятнадцать лет… как время летит, епть…

— Гус, ты как привидение. Я уж позабыл, на хрен, все. Все говно забылось, остались только какие-то картинки яркие. Так бы и прогулялся сейчас по Марву. Тогда все так просто было… Помнишь, как мы жили в Марве?

— Совсем ты старик стал, Француз. А такой кабан был в поле… Хрена там помнить — дыра дырой. Только пиво там и хорошее. Да девки недорогие. Я только вчера оттуда. А говна там и сейчас хватает, даже больше стало, — говорит Гус.

Некоторое время мы молчим. Гус сосредоточенно жует острый мясной рулет.

— Кто ты сейчас — штаб? — интересуюсь я.

— Да нет, бери выше. Воррент я.

Гус снова прикладывается к кружке. Я делаю Сэму знак повторить. Качаю головой:

— Служака, мать твою. Взвод дали?

Гус кивает:

— Альфа-три, первый третьего.

— И давно?

— Года три тому.

— Надо же, ты — и унтер. С ума сойти. — Я никак не могу представить громилу Гуса в подофицерской форме.

Сэм приносит нам еще по кружке.

— Чем занимаешься? Женился, поди? — спрашивает Гус.

— Не-а. Не женился. Подруга вот есть. Закачаешься какая, — хвастаюсь я. — Железками понемногу приторговываю.

— Не женился? А тогда чего слинял-то?

— Да как тебе сказать. Это сейчас все хорошо вспоминать. А тогда достала меня тупость эта. До печенок. — Я кручу вилкой кусочек рыбы на тарелке. — И жена у меня была. И дочь есть, большая уже. Развелся лет пять назад.

— Тоже достало? — понимающе спрашивает Гус.

Я неопределенно киваю.

— Француз, ты как был перекати-поле, так им и сдохнешь, — совершенно беззлобно констатирует Эрнесто.

Я удивлен. Такие отеческие нотки звучат в его голосе, что меня так и тянет выговориться. Это ж надо, как звание человека меняет.

— На самом деле у меня все хорошо, — говорю я, словно оправдываясь. — Есть свое дело, правда маленькое, есть где жить, с кем спать.

— Да не то это все, — заявляет Гус, жуя мясо. — Ты как был морпехом, так им и остался. А то, что слинял, ни хрена не изменило. Тут ведь у вас сложно все. Воля, блин. Что с ней делать-то? На хлеб мазать? Так масло повкуснее будет. Что, не так? Не надоело еще свободное предпринимательство? — Последнюю фразу Гус произносит с издевательской гримасой.

— Не знаю, Гус, может, ты и прав. Знаешь, старик, а взвод тебя сильно изменил. Солиднее сделал, что ли… Нипочем бы не поверил тогда, что ты вот так говорить можешь. Тебя ж, кроме драки и девок, и не интересовало ничего.

— Я повзрослел, мать твою. — Гус склоняется ко мне. — А вот ты — постарел. Чувствуешь разницу, Француз? Но все равно я рад тебя видеть. Просто чертовски рад. Это ж надо, как тесен мир. Захожу выпить холодненького в первую же забегаловку — и встречаю тебя.

— Наши-то где?

— Да кто где. Пораскидало. Взводный теперь уже комбат. Подполковник. Сало в офицерскую школу свалил, белой костью заделался. Кто-то пенсию выслужил. Дарин облажался — на мину наступил. Закопали.

— На мину? На учениях, что ли? — удивляюсь я.

— На Тринидаде высадку отрабатывали. Какой-то выблядок из местных самоделку на берегу установил. Дарин и вляпался. Ноги напрочь оторвало. Только и мелькнул жопой в воздухе.

— Блин! — с чувством говорю я. — И до вас докатилось, значит?

— Что значит «и до вас»? — подозрительно спрашивает Гус. — С нас оно и началось. В колонны на марше стреляют. Тропы в джунглях минируют. В военном городке снайпер двух баб замочил. Среди бела дня. Из магазина шли.

— Я думал, только у нас такое говно, — качаю я головой.

— Оно везде. И скоро каша будет крутая. Все к тому идет. Жопой чую. На Тринидаде часовые уже конкретно оборону держат. Стреляют там каждый день. Боеприпасы оттуда вывозят, склады чистят. Увольнения отменены. Тут еще попроще, у англиков. А у латинцев — полная труба. Ты в курсе, что у них набор запрещен? Больше оттуда ни одного рекрута. И всех, кто оттуда призвался, потихоньку перевели к черту на кулички. Независимо от званий и заслуг.

— Чего, думаешь, заварушка будет? — Я понижаю голос.

— Тоже мне тайна, — хмыкает Гус. — Однозначно будет. Все бы ничего, но эти их лозунги «Шеридану — демократическое правление» да «Долой имперских оккупантов»… Сам знаешь, Генрих и не за такое в пыль растирал.

— Давно пора, однако, — задумчиво замечаю я.

Гус только молча кивает.

За разговором мы незаметно опорожняем несколько кружек. Приятное, легкое опьянение охватывает меня. Я всегда был слабоват на спиртное. Бар постепенно наполняется народом. Голоса, смех, звон посуды и музыка начинают сливаться в неповторимый звуковой фон, присущий небольшим забегаловкам. За этим фоном я не сразу слышу трель коммуникатора. Ника. Я совсем забыл про нее.

— Ты где, чудовище? — спрашивает она.

Гус с любопытством косится на ее лицо.

— Я в «Треске», кошка, — говорю я с улыбкой. — Встретил старого друга.

— Алкоголик, — шутливо выдает Ника. — Познакомил бы нас, что ли?

— Конечно, милая. Дорогая, это мой друг Эрнесто Фар. Уорент-офицер морской пехоты. Эрнесто, это Ника Шкловски… мой близкий друг.

— Рад знакомству, мисс, — склоняет коротко стриженную голову Гус.

— И я рада, Эрнесто. Вы посетите нас сегодня?

Все-таки Ника бесподобна. Откуда эта интонация у дочери мелкого имперского служащего? А эта улыбка?

— Увы, мисс, не сегодня. Через час я должен уехать. Мне очень жаль, — чопорно говорит Гус.

— И мне жаль, Эрнесто, — цветет улыбкой Ника. Поворачивается ко мне. — Ты заедешь за мной, чудовище?

— Да, через часок, дорогая.

— Я уж подумала, ты меня бросил, — хихикает Ника. Улыбается Гусу и обрывает связь.

— Не дождешься, — говорю я, пряча коммуникатор в карман.

— Ну все-таки жизнь твоя не так пуста, — подкалывает меня Эрнесто.

— А то!

Оставляю Гусу свой номер. Беру с него обещание позвонить сразу, как только будет в Зеркальном.

— Слово! — божится Гус.

Я смотрю в его лицо, продубленное солнцем, битое морским ветром и песком. На мощные желваки. На морщины вокруг глаз. На седые виски. Гус не то чтобы сильно сдал, но стал как мореное дерево, что ли. В нем трудно узнать того, прежнего, молодого и бесшабашного Гусеницу. Трудно, но можно.

— Береги себя, унтер. Не подставляйся, — прошу я его.

Он смеется в ответ. Глаза его серьезны.

— Да брось, Француз. За меня теперь в говно лезут тридцать лбов типа тебя, только умнее. А я иду тихонько сзади и даю им подсказки, как не испачкаться. Все будет нормально.

Мы крепко жмем друг другу руки. Я расплачиваюсь за выпивку. Автопилот выводит машину в расступившийся уличный поток. Мне хорошо и грустно. Гус, старая ты сволочь… Как, однако, тесен мир…

— Мне понравился твой друг, — сообщает Ника, прижавшись щекой к моему плечу. — Он чем-то похож на тебя.

— Такой же старый? — уточняю я.

— Ты не старый. Ты зрелый, — возражает она. — Сколько можно повторять?

Я легонько прикасаюсь губами к ее лбу. Обвиваю рукой плечи. Ника закрывает глаза и тихонько улыбается.

— Маленькая лгунья.

«Форд» уверенно петляет по городским развязкам, приближая нас к дому. Многоцветные зеркальные башни возносятся над нами к самым облакам. Отражаясь от полированных граней, вечернее светило яркими брызгами разлетается по соседним башням, снова многократно дробится и каскадами света сваливается на нас. Сколько живу в Зеркальном, все не могу привыкнуть к этой красоте. Свет слепит глаза и не дает увидеть ничего, кроме ярких разноцветных лучей, скрывающих грязные подножия великанов и многочисленные полицейские патрули вокруг. Огромные рекламные сполохи возникают в воздухе, манят, чего-то обещают, пронзают звучными аккордами, цветут улыбками и довольными лицами. Мы проносимся прямо сквозь них. Некоторые еще и пахнут: духами, пряностями, свежим морским ветром. Иногда банальным пивом или жареным мясом. Каскад запахов обволакивает нас, мы несемся сквозь соблазнительные ароматы, и запах волос Ники смешивается с ними.

Машина крутит стремительные спирали, спускаясь по огромному серпантину сквозь мешанину транспортных уровней. Автопилот выбирает кратчайший маршрут. Я редко включаю систему безопасности, не включил и сегодня, и теперь центробежная сила валит нас на мягкие подушки, дурачась, мы барахтаемся на них, пытаясь подняться и освободиться друг от друга, но машина закладывает очередной головокружительный вираж, и Ника снова, смеясь, утыкается мордочкой в мой бок. Движок набирает обороты. Над нами опускается крыша, сразу отсекая шум ветра. Место, где мы едем, не считается безопасным. Здесь могут бросить из окна в проезжающую машину бутылку или чего похуже. Просто так. Без повода. Семидесятая улица, с первого по восемнадцатый уровни, широкой дугой охватывает южную границу Латинских кварталов. Тут нет рекламных голостендов и воздух пахнет отнюдь не пряностями. Цветная ароматная жизнь остается где-то вверху, почти невидимым отсюда пятнышком света. Останавливаемся на перекрестке, пропуская тяжелый мусоровоз. Рядом с визгом тормозит здоровенный открытый джип. Четверо смуглых парней, потягивая наркопиво, белозубо скалятся в нашу сторону. Взгляды их липкие, как патока, они похотливо ощупывают лежащую у меня на плече Нику.

— Сеньор, не хотите помыть машину? — издевательски спрашивает один из них, перекрикивая звуки заунывной аритмичной музыки.

Я молча отворачиваюсь. Игнорирую откормленного крысеныша. Под сиденьем у меня разрешенный к ношению короткий автоматический дробовик. И я неплохо умею с ним управляться. Левая рука удобно ложится на отполированную рукоять. Но разборки с местной, прикормленной бандами полицией мне ни к чему. Чувствую, как напрягается на моем плече Ника.

— Все нормально, солнышко, не волнуйся, — шепчу я ей.

— Папаша, отпусти дочку развлечься! — вопит другая образина. Глаза его совсем свело в кучу от принятой на грудь ударной дозы, он с хрустом мнет пустую банку и швыряет ее мне под колеса. Идиотское блестящее кольцо свисает с его ноздрей.

Отпускаю дробовик, выставляю руку в окно и показываю образине поднятый мизинец.

— Ты на себя в зеркало давно смотрел, урод? — спрашиваю я. — Сходи в зоопарк, там у макаки как раз течка.

Автопилот трогает вперед. Ускорение вдавливает нас в сиденья. Джип дымит лысыми покрышками, с ревом стартуя следом. Дружный мат озверевших обезьян быстро остается позади. Куда им тягаться с моим «секундо». Еще через десять минут мы вырываемся из мрачных глубин и летим вверх, навстречу цветному водопаду. Полицейский кордон на блокпосту тормозит нас, но усталый коп в темно-синей броне, сам явно из верхнего города, едва взглянув на нас с Никой, машет рукой — «Проезжайте, мистер».

Дома Ника кормит меня острым салатом из побегов бамбука и свининой в кисло-сладком соусе. Мы запиваем ужин легким вином. Я обожаю смотреть, как она ест. Маленькими кусочками, почти невесомыми. Еда словно тает у нее во рту. От вина губы Ники становятся такими сочными, что я, не в силах удержаться, склоняюсь через стол и, несмотря на ее отчаянное сопротивление, целую их.

— Дикарь. — Смеясь, она отталкивает мою голову и сует мне в рот кусочек мяса. — Вкусно? — спрашивает она с надеждой.

— Обалдеть! — с готовностью подтверждаю я и старательно жую, хотя меня с души воротит от китайской кухни. Но ради Ники я готов съесть любое национальное блюдо. На фоне того, что нас учили жрать на учениях в Корпусе — жаренных на костре личинок да сырых змей, — любая кулинарная прихоть моей кошки кажется детской шалостью.

Едва прожевав, Ника кричит домашней системе:

— Железяка, музыку!

— Не «железяка», а «жестянка», — поправляю я.

— Какая разница, она меня и так понимает. — И, подтверждая ее правоту, комнату заполняют гулкие рокочущие звуки. В этом году в моде какое-то подобие африканских ритмов. Не самый плохой вариант, надо признать. Года два назад молодежь тащилась от «природной музыки» — повизгивания и попукивания под аритмичные звуки инструмента, голос которого напоминает хрюканье лесного кабанчика.

Поужинав, поднимаемся на верхний ярус смотреть закат. Среди искусственных пальмовых аллей на крыше нашей башни прогуливаются парочки. В зарослях шумно резвится молодняк. Мы с Никой чинно, под ручку, подходим к стеклянному ограждению. Молча стоим, обнявшись. Море красно-зелено-желтого огня цветет вокруг нас до самого горизонта. Верхние ярусы еще брызжут яркими отражениями, но снизу к ним уже подбирается чернильная тьма. Зрелище тонущего огня гипнотизирует даже меня, закоренелого циника.

Ника уютно посапывает рядом, свернувшись калачиком. Водопад ее волос разметался по подушке. Слабенький свет ночника усиливает черными тенями ее рельефные выпуклости и впадинки. Моя кошка не любит спать в темноте. Я лежу рядом, голова на локте, и любуюсь ее совершенными формами. Тело еще ощущает ее горячие прикосновения. Пряный запах недавнего секса щекочет мне ноздри. Ника не любит принимать душ после этого. «Я хочу чувствовать наш с тобой запах. Он такой настоящий», — сказала она год назад, после нашей с ней первой близости. Я ласкаю взглядом ее матовую кожу, глаза спускаются вниз, на ее чудные округлые бедра, на согнутые в коленях и поджатые к животу длинные, тонкие в кости ножки. И волна желания снова бродит во мне, словно я сбросил с себя лет двадцать, и мне хочется прикоснуться губами к ее розовому соску, и почувствовать ее трепет, и ощутить во рту ее жадный язычок. Но мне так жаль ее будить, мою хрупкую фарфоровую статуэтку, мою приносящую удачу дикую кошку, и я молча любуюсь ее телом и мечтаю, как она, сладко потянувшись, поцелует меня завтра утром.

Мне не спится. Гус не идет из памяти. Стараясь не разбудить Нику, я осторожно перекатываюсь на спину, закидываю руки за голову и, прикрыв глаза, тихонько рассматриваю свои черно-белые картинки. Память возвращает меня в Корпус. Черт возьми, неужели это было со мной? Десять лет, от звонка до звонка. Когда-то я мечтал вырваться из однообразной военной рутины. Гус всколыхнул во мне что-то, что, как я думал, давно усохло за ненадобностью. Вспоминаю, как пытался улететь с Шеридана после увольнения. Устроившись в гостинице, три дня я не мог заказать билет — мне вежливо отвечали, что система бронирования временно недоступна. Затем, смекнув, что дело нечисто, я поехал в порт, где купил билет на грузопассажирский рейс, который отправлялся через сутки. И надо же было такому случиться, что на следующий день мое такси сломалось по дороге в порт и диспетчер не смог найти мне свободной машины. Челнок взлетел без меня. И началось. В автобусах, следующих в порт, не оказывалось свободных мест. Бюро проката, все, как одно, не давали мне в аренду автомобиль, мотивируя это тем, что я не гражданин Шеридана. Диспетчеры такси извинялись и сообщали, что не могут выполнить мой заказ ввиду непредвиденных обстоятельств. Авиакомпании сообщали мне, что мой рейс задерживается на неопределенное время, а затем извещали о времени регистрации буквально за час до взлета челнока. Военная полиция встречала меня на границе порта и приглашала пройти с ними «для выяснения личности». Полиция задерживала меня для проверки документов за несколько часов до отлета, часто прямо у входа в гостиницу. Мои деньги утекали как вода, а я все болтался между гостиницей и портом, когда на попутках, когда кружным путем, а однажды даже пешком протопав десять километров от соседней деревушки. Кончилось это тем, что меня перестали пускать и в гостиницы, ссылаясь на отсутствие мест. И тогда мы заключили негласное соглашение. Я и СБ. В очередном дешевеньком номере я сообщил выключенному коммуникатору: «Ладно, засранцы, ваша взяла. Я не уеду с вашей сраной планетки. Как поняли, прием?» Так что полиция резко оставила меня в покое и хотя бы проблема с жильем отпала. Но это было еще не все. Через три месяца после увольнения на меня накатило такое жгучее желание вернуться в свою роту, что я начал надираться по вечерам до беспамятства, лишь бы избавиться от кошмаров, которые снились мне ночами. В них я снова носил сине-зеленую броню и с наслаждением жрал синтетическое мясо из сухого пайка, запивая его горячим эрзац-кофе из саморазогревающейся одноразовой чашки. Надолго это не помогло. Однажды ночью, пьяный в дым, я очнулся у КПП базы от шума отъезжающего такси. Как я тут оказался — ума не приложу. Взбеленился я тогда не по-детски. «А вот с этим — хрен вам, ублюдки!» — громко сказал я в ночную темноту, несказанно удивив часового, и пешком отправился до ближайшего городка. Теперь каждый вечер я проглатывал пригоршню транквилизаторов, отключал коммуникатор и проваливался в сон, больше похожий на беспамятство. Иногда я просыпался на полу. Даже однажды у порога номера. Видимо, во сне пытался добраться до своей части. Но ударная доза химии нарушила связь между ногами и мозгом, и тело смогло доползти лишь до двери. Через месяц пытки, уже слабо соображавший, кто я и что со мной, я почувствовал, как меня постепенно отпускает. Очевидно, гипновнушение, понуждающее к возвращению в часть боеспособного обученного рекрута, было рассчитано на короткий период. Вот так я и стал мелким коммерсантом на провинциальной планете с хорошим климатом.

Ника тихонько возится во сне, устраиваясь поудобнее. Кладет мне голову на плечо, сонно чмокает меня в грудь сухими горячими губами и обнимает мой живот. Я прижимаюсь щекой к ее пушистой макушке. И, улыбаясь, тихо засыпаю.

Мне снится очень хороший сон о том, как мы с отцом ремонтируем наш старый колесный джип. По меркам Торонто, довольно развитой планеты, наша машина — настоящий раритет. Дорогой и редкий. Мама приносит нам в гараж блюдо с горячими мясными пирожками, и мы поедаем их, усевшись на широкие хромированные подножки, наспех вытерев замасленные руки ветошью. Отец неплохо зарабатывает, и мы можем позволить себе не только солидную современную игрушку с гравиприводом, но и это допотопное чудище на электротяге. Как говорит отец — для души. Хотя кататься на нем в городе довольно проблематично — дорожное покрытие давно не рассчитано на передвижение на колесах. У отца довольно редкая для Нового Торонто профессия — он водитель грузовых гравипоездов. Таких, как он, — поискать. Молодежь рвется в колледжи и университеты, мечтает стать инженерами на биохимических заводах и ходить в чистеньких сорочках, наблюдая за контрольными мониторами в кондиционированных офисах. Сутками напролет крутить баранку многотонного монстра, мотаясь между городами, охотников не найти. Поэтому и жалованье у отца побольше, чем у дипломированного инженера с солидным стажем, хотя он и иммигрант в первом поколении. Пирожки истекают паром, горячий мясной сок пачкает мне подбородок. Вкус у маминой стряпни такой, что язык можно проглотить. Отец проглатывает очередной кусок и тянется за пивом. То есть я думаю, что за пивом. Но вместо цветной запотевшей бутылки в руках у него отчего-то банка саморазогревающегося пойла из походного рациона. Я даже не удивляюсь, откуда она взялась, — сон есть сон. Пересмеиваясь, мы продолжаем набивать рты грязными руками. Моя сестренка в это время забирается в кабину через распахнутую заднюю дверцу и давит обеими ручонками на кнопку сигнала. Джип протяжно пищит. Я успеваю удивиться, откуда у нашего динозавра такой тоненький голосок, и открываю глаза. Пищит мой коммуникатор на прикроватном столике. Панель едва заметно помаргивает красным. Режим тревоги. Ника шевелится, тоже разбуженная комариным зудом. «Все, все, спи, моя хорошая», — шепчу я ей, высвобождая руку и затыкая наконец нудный сигнал. Что там может случиться? На цыпочках выхожу из спальни и безуспешно пытаюсь связаться со своим охранником. «Абонент недоступен», — раз за разом отвечает мягкий женский голос. Что за дьявол? Холодея от неприятного предчувствия, набираю номер автозаправки по соседству. «Абонент недоступен». Вот зараза! Ставлю коммуникатор на автоматический дозвон и начинаю быстро одеваться. Целую сонную Нику:

— Милая, мне надо срочно уехать.

— Что-то случилось? — щурится она непроснувшимися глазами.

— Да нет, ничего страшного. Скоро вернусь. Спи.

Ночной город пахнет озоном и пылью. «Секундо» летит по пустым виадукам, словно белая пуля. Меня останавливает полицейский патруль. Молодой полицейский проверяет мои документы, пока его товарищ демонстративно целится в меня из дробовика, стоя за ограждением блокпоста. Свет яркого прожектора слепит мне глаза. Во избежание недоразумений держу руки ладонями на руле. Сканер в руках копа тихо пищит.

— Проезжайте, сэр! — Коп возвращает мне удостоверение. — Будьте осторожны, сегодня неспокойно.

— Спасибо, офицер, обязательно.

Снова пустые улицы мелькают по сторонам. Опять патруль. На этот раз передвижной. Опять проверка документов. Глухое раздражение заставляет меня нервно барабанить пальцами по панели.

— Офицер, извините меня, я опаздываю.

— Перекресток между Шестой и Восемнадцатой закрыт, поезжайте через Восьмую, — говорит полицейский.

— Что случилось? — интересуюсь я.

— Как обычно. Латиносы, — раздраженно отвечает коп. Похоже, ему сегодня задали этот вопрос уже раз пятьдесят.

Сворачиваю налево на ближайшей развязке. Где-то впереди зеркальные башни отражают яркие всполохи огня. Становятся слышны сирены пожарных. Через минуту звуки происшествия проносятся мимо и затихают позади. Оживает коммуникатор.

— Господин Трюдо? — интересуется мужской голос, не включая изображение.

— Слушаю вас.

— Управление полиции, Западный округ. Сэр, это вам принадлежит склад на сороковом километре шоссе номер Семь?

— Да, мне.

— Прошу вас срочно прибыть туда. Могу выслать за вами машину.

— Уже, офицер. Буду на месте минут через тридцать. Может, просветите меня, что случилось?

— Вам все объяснят на месте. Требуется ваше присутствие на месте происшествия. Всего доброго.

Коммуникатор пискнул, подтверждая разъединение с абонентом.

Происшествия? Значит, молчание склада неслучайно. Неприятный холодок в груди растет. «Господи, не дай мне облажаться. Господи, не дай мне облажаться. Господи…»

Багровое зарево в ночи вижу издалека, за несколько километров. Выжимаю из «секундо» все, что могу. С визгом тормозов останавливаюсь у полицейского ограждения. Красные маячки на нем тревожно перемигиваются, растянувшись вокруг неровной цепочкой. Очень красиво, если смотреть со стороны и не знать, что эти маячки моргают вокруг того, что осталось от твоего бизнеса. На месте склада — полыхающее месиво, из которого нелепо торчат ребра металлических ферм в оплывающих потеках пластика. Несколько пожарных роботов, ослепительно сияя в отблесках огня, топчутся на границе пожара, заливая его потоками пены.

— Я владелец склада, — кричу я бронированному полицейскому за ограждением. — Мне позвонили из управления.

Коп опускает прижатый к груди дробовик, с кем-то коротко говорит по радио, разрешающе машет мне рукой. Пролезаю под ограждением. Ко мне спешит какой-то полицейский чин, тоже весь в броне. Мимо, расцвечивая деревья разноцветными вспышками маячков, с гулом проносится здоровенный пожарный автомобиль.

— Сэр, я лейтенант Саров, управление Западного округа, — представляется полицейский, подняв лицевую пластину. — Могу я взглянуть на ваши документы?

Я автоматически протягиваю ему пластиковый квадратик удостоверения. Терпеливо жду, пока сканер считает показания моего контрольного чипа на запястье. Все это время я, как загипнотизированный, смотрю на огонь. Роботы продолжают мельтешить вдоль его границы, словно танцуя в дымном пламени. Их стало заметно больше.

— Сэр, пройдемте со мной, — возвращает меня к действительности голос копа.

Мы садимся в припаркованный за деревьями полицейский джип. Через матовые тонированные стекла отсветы пламени пробиваются какими-то мутными багровыми разводами. А может, это у меня крыша едет. Лейтенант раскрывает электронный планшет. Снимает шлем. На вид он довольно молод — лет двадцать пять — двадцать шесть.

— Скажите, когда в последний раз вы были в своем офисе? — деловито спрашивает он.

— Вчера днем, около четырех часов.

— Вы всегда покидаете офис в это время?

— Когда как. Иногда позже, иногда раньше. — Я отвечаю механически, не думая. Голос становится глухим, словно мне не хватает воздуха. Внезапно вспоминаю про Фреда.

— Офицер, в складе был охранник. Он жив?

— Жив, сейчас его тоже допрашивают, — равнодушно отвечает лейтенант, что-то черкая световым пером. — Продолжим, если не возражаете. Когда вы покидали офис и склад, не заметили ничего необычного? Никаких припаркованных неподалеку автомобилей, брошенных предметов, незнакомых людей?

Я чувствую, что ему нет до меня никакого дела. Он просто выполняет необходимые формальности. Протоколы, свидетели, осмотр места происшествия… Обычная полицейская тягомотина. Мне от нее ни жарко ни холодно.

— Нет, все было как обычно.

— Ваше имущество застраховано?

— Да, от пожара, кражи и стихийного бедствия.

— Ваши финансовые дела в порядке?

— Офицер!! — вскидываюсь я. — Вы что, не видите, что мои финансовые дела горят ясным пламенем?!

— Отвечайте на вопрос. Просто «да» или «нет». Если не знаете ответа, так и говорите — «затрудняюсь ответить». Ваши показания фиксируются. — Лейтенант говорит, не меняя интонации. С оттенком легкой досады. Типа: «У меня столько работы, а тут ты еще выеживаешься».

— Мои финансовые дела в порядке, — сдаюсь я.

— Ваш охранник, который дежурил сегодня, давно работает у вас?

— Больше пяти лет.

— Он не употреблял на службе наркотики, алкоголь, расслабляющие препараты?

— Нет… Не знаю… Нет, скорее всего…

— Нет или не знаете?

— Затрудняюсь ответить, — вспоминаю я казенную формулировку. — Я за ним такого не замечал.

— Он получал жалованье исправно?

— Да.

— Между вами не было неприязненных отношений?

— Зараза! Офицер, хватит меня третировать! — взрываюсь я. — Фред не такой идиот, чтобы сжечь свое место работы, как бы он ко мне ни относился!

— «Да» или «нет»?

— НЕТ!!!

— Успокойтесь. Я просто выполняю свою работу. Что находилось внутри склада?

— Запасные части к сельхозоборудованию. К сеялкам, комбайнам, дренажным роботам.

— Никаких горючих и легковоспламенимых материалов?

— Нет.

— Откуда поступило оборудование?

— От моих постоянных поставщиков. Три оптовые компании.

— Среди ваших поставщиков были компании, расположенные в Латинской зоне?

— Нет. Это представители инопланетных компаний.

— Знаете ли вы кого-нибудь, кто мог бы испытывать к вам чувство мести?

— Нет.

Лейтенант терзает меня еще минут двадцать. Я отвечаю на целую кучу бессмысленных вопросов. Ставлю свою подпись на протоколе и прикладываю к сканеру запястье.

— Лейтенант, — устало интересуюсь я, — может, все же просветите меня — что тут произошло?

— Взрыв на автозаправке по соседству с вашим складом. Пятый в городе за сегодня. Подозреваем диверсию, — отвечает коп, складывая планшет. Говорит куда-то в сторону: — Марк, передай пожарным, я закончил. В ближайшие несколько дней настоятельно рекомендую не выключать свой коммуникатор и находиться в пределах города. Вы можете понадобиться следствию, — говорит на прощание лейтенант.

Равнодушно киваю. Как будто я не знаю, что выключенный коммуникатор — ненадежный способ избавиться от лишних глаз и ушей. В мое запястье имплантирован «стукач» — крохотный биоэлектронный контрольный чип, сигналы которого ежедневно регистрируют миллионы наземных датчиков и целая сеть следящих спутников. Программа распространения «стукачей» началась три года назад, и ее целью была борьба с терроризмом и преступностью. Помню, сколько шума наделало тогда постановление полномочного представителя Императора на Шеридане о правомерности использования показаний регистрирующих устройств в качестве доказательства виновности. Глупо, но даже в такой момент, как сейчас, меня посещает неожиданная мысль о том, что на деньги, потраченные Имперской администрацией на организацию системы тотального контроля, можно было без лишних хлопот решить проблему радикально — просто провести войсковую операцию и перебить половину Латинской зоны к чертям собачьим. Или нанести по Тринидаду удар звеном орбитальных бомберов. Или накормить всех голодающих и просто бездельников лет на десять вперед. Что кому больше нравится.

Тем временем ночь сюрпризов продолжается. Следующим номером программы выступает щуплый офицер-пожарник, весь покрытый хрустящей зеркальной пленкой. В своей огнеупорной робе, яркими бликами отражающей огни пожара, пожарник переливается, словно уличная реклама синтетического пива «Шпунт».

— Капитан-инспектор Фарид, — представляется он. — Сэр, я должен задать вам несколько вопросов.

— Валяйте, капитан, — равнодушно отвечаю я, глазея по сторонам.

Пока мы общались с полицейским, количество спецмашин вокруг увеличилось в несколько раз. И они все продолжали прибывать. Моргание разноцветных маячков давно превратило окрестности в подобие дискотеки под открытым небом. «Скорая помощь», пожарные, полиция, какая-то спецтехника. Даже одна бронемашина Национальной гвардии. Сверху явственно раздавался свист турбин невидимого пока вертолета. И все это хлопало дверцами, приезжало, отъезжало, выплескивало пену, выдвигало из себя какое-то сложное оборудование, подвывало сиренами и сияло прожекторами.

Пожарный ведет меня к передвижному штабу — красному автобусу, увешанному антеннами и прожекторами. По дороге мы пропускаем нескольких медиков, которые сноровисто тащат закутанные в белое тела с торчащими из-под простыней трубками реаниматоров. Обугленные остатки того, что когда-то называлось ногами, выбиваются из-под белого и покачиваются в такт неровных шагов санитаров. Тут же, неподалеку, вдоль кипарисов со сбитыми и переломанными ветвями, я вижу длинный ряд скрюченных фигур с кое-как наброшенными поверх них пластиковыми чехлами. «Прямо как на войне», — думаю я. Вот так же после боя нас выкладывали рядами в ожидании вертушки. Только вместо чехлов нас накрывали зелеными непромокаемыми пончо.

— Откуда столько трупов, капитан? — интересуюсь я.

Капитан оглядывается на ходу:

— В момент взрыва на заправке находились два автобуса. С пассажирами. Точное число пока неизвестно.

— Вот зараза… — только и могу сказать я. Происходящее упорно не умещается в моих заторможенных мозгах.

— Там была заправщица. Марта. Она вечером дежурила. Симпатичная такая деваха, — зачем-то говорю я.

Капитан только пожимает плечами. И так все ясно. Рваные куски обшивки автобусов валяются тут и там. От здания самой заправки не осталось и следа. Только вонючий дым и кольцо переливающихся маячков вокруг него. Во всяком случае, отсюда я ничего другого не вижу.

Мы усаживаемся за крохотным выдвижным столиком в углу забитого аппаратурой салона. Капитан расстегивает свой космический наряд и тяжело наваливается локтями на скользкий пластик.

— Не буду ходить вокруг да около, сэр, — начинает он, закуривая. Я отрицательно качаю головой в ответ на протянутую пачку. — Понимаю, что ваше имущество уничтожено, и понимаю, каково вам сейчас…

Мне импонирует сочувствие незнакомого человека. Пусть даже такое казенное. Особенно после беседы с корректным роботом-полицейским. Но все равно я не слишком вежливо прерываю его:

— Капитан, да уж говорите как есть. Не надо предисловий. Я уже оценил вашу деликатность.

Офицер замолкает. Внимательно смотрит на меня своими бездонными в полутьме глазами.

— Дело в том, что ваш склад был заполнен с нарушением всех мыслимых норм безопасности. И это зафиксировано пожарной бригадой и системами тушения. Это довольно серьезное нарушение, и вам грозит крупный штраф.

— Понятно, — устало киваю я.

— Но это не главное. Граница вашего строения на два метра пересекла зону безопасности заправки. Не знаю, как вам это удалось, но вы не могли получить разрешение на строительство в этой зоне. На вас спустят всех собак. Хорошо еще, что ваш сотрудник не пострадал. В момент взрыва он находился в дальнем конце склада и выбрался через разрушенную оболочку раньше, чем до него добрался огонь. Вам грозит уголовное наказание за незаконное строительство, нарушение правил безопасности, могущее повлечь человеческие жертвы, и за подлог. Ваш участок по документам на два метра короче.

— Весело, — киваю я.

Хотя какое уж там, к херам собачьим, веселье. Я прекрасно помню, как пятнадцать лет назад дал в лапу чиновнику мэрии. Мой ангар никак не желал помещаться в границах арендованного муниципального участка. И добрый человек за не слишком высокую сумму подправил в базе данных результаты съемки. Как говорили в Корпусе — «за балдеж надо платить». Дорого бы я дал, чтобы мои старые поговорки оставались просто фольклором. А не тем, чем они являются на самом деле — проверенными жизнью и оплаченными потом и кровью непреложными солдатскими истинами, облеченными в форму веселых хохм.

— Я должен задать вам несколько вопросов и зафиксировать ваши показания, — говорит капитан.

Я молча киваю. Судьба, поманив меня призраком удачи, становится на попа и с размаху бьет меня по лбу своею черною изнанкой. «Эх, не надо было вчера прибыли подсчитывать», — вспоминаю я свое суеверие.

Пожарник извлекает планшет и начинает задавать мне вопросы. Много-много вопросов. После него со мной желает побеседовать представитель прокуратуры. Потом мэрии. Потом офицер Национальной гвардии. Представитель владельца заправки. Офицер СБ. Весь остаток ночи я брожу между автомобилями, каждый раз проходя мимо длинной шеренги накрытых чехлами тел, и механически отвечаю на сотни вопросов. Все твердят мне, что я злостный нарушитель закона. Называют цифры ущерба. Взывают к моей порядочности. Гражданскому долгу. Состраданию. Законопослушанию. Через несколько часов я уже готов подписать что угодно, лишь бы карусель мерзких харь вокруг меня наконец прекратилась.

Выжатый как лимон, я возвращаюсь домой поздним утром. Квартира конечно же пуста. Ника уже сбежала на работу и, наверное, увлеченно возится сейчас с каким-нибудь макетом очередного рекламного шедевра. На зеркале в прихожей цветет красная розочка — отпечаток ее напомаженных губ. Невольно улыбаюсь, разглядывая алый след. Маленькая экстравагантная стервочка.

Ополаскиваю лицо ледяной водой в тщетной попытке унять раздерганные нервы. По визору вовсю смакуют события прошедшей ночи: пять взрывов вокруг столицы и три в других городах. Более сорока трупов. Десятки раненых. Пожары. Блокированные магистрали. Бронемашины на улицах. Обращения активистов НОАШ к имперским властям. Листовки на стенах домов. Комментаторы взахлеб обсасывают подробности и выслушивают оценки и прогнозы экспертов. Репортеришки открывают охоту за жареным и раз за разом снимают беканье-меканье невыспавшихся домохозяек, которым повезло оказаться этой ночью поблизости от места происшествия. «Расскажите, что вы делали сегодня ночью. — Я спала. — И что вас разбудило? — Я проснулась от сильного шума за окном. — И что вы сделали? — Я посмотрела в окно… — И что вы там увидели? — Я увидела, как горит дом напротив. — И сильно горело? — Сильно. — Вы испугались? — Да, я сильно испугалась. Так сильно, что даже… — И что вы подумали? — Я подумала…» На фоне этого дурдома мои трудности кажутся просто мелкими недоразумениями. Я падаю на заботливо подставленное домом разлапистое надувное кресло, расслабленно вытягиваю ноги и тупо пялюсь в потолок, пытаясь собраться с мыслями.

Итак, что мы имеем? Сгоревший вместе с партией готового к отправке товара склад. Уголовное преследование по целому ряду статей. Обязательства перед банком. Обязательства перед клиентом. Обязательства перед поставщиками. Сегодня утром я не смогу отгрузить товар. Следовательно, послезавтра на мой счет не попадут остатки средств от «TRI» в счет оплаты запчастей, а вместо этого начнет тикать счетчик неустойки, оговоренной в договоре. Следовательно, в течение недели поставщики не получат остаток суммы за отгруженную продукцию. А банк не увидит у себя сумму, перечисленную мной в счет погашения кредита. И начнется карусель. Все стороны будут соревноваться друг с другом, пытаясь выхватить у меня крошки описанного за долги имущества. Длинная череда судебных разбирательств, судебные приставы, следователи, долговая тюрьма. Я трясу головой, отгоняя невеселые видения. Корпус научил меня барахтаться до конца. «Мы еще повоюем», — говорю сам себе, не представляя, насколько пророческими и буквальными окажутся вскорости мои слова. Я достаю свой НЗ — непочатую бутылку бренди. Наливаю полстакана пахучей жидкости и пью ее почти залпом. Обжигающий ком сразу проясняет мозги. Страховая компания! Господи, конечно! Я роюсь в папках с документами, разбрасывая ненужные бумажки, и наконец нахожу свой полис. Вот он, мой шанс! От избытка чувств я прикладываю глянцевый лист к губам. Глупо хихикаю. Спиртное на голодный желудок действует на меня почти мгновенно. Немного дрожат руки.

— Страховая компания «Бремен», — приказываю я коммуникатору. Пока идет соединение, сижу, в нетерпении барабаня пальцами по коленям.

— Офис страховой компании «Бремен», добрый день, — дежурно улыбается мне строгая девушка неопределенных лет.

Я выпрямляюсь в кресле, стараясь выглядеть солиднее, и, кашлянув, сообщаю:

— Ивен Трюдо. Хотел бы поговорить с агентом Штайнером.

— Одну минуту, пожалуйста…

Лоснящаяся физиономия моего страхового агента едва входит в объектив. Штайнер цветет искренней, самой радушной на свете улыбкой.

— Господин Трюдо, рад вас видеть! — радостно говорит он.

— Старина, если ты забыл, то последние несколько лет ты звал меня Ив, — отвечаю я.

— Конечно, конечно, Ив, дорогой! — еще шире улыбается Штайнер.

— Ты, наверное, уже в курсе, зачем я звоню? — осторожно интересуюсь я.

— Конечно, дорогой! Половина новостей — о тебе! Не волнуйся, наши эксперты уже были на месте происшествия и беседовали с представителями властей.

Почему-то это известие меня не радует. Я выпрямляю спину и сжимаю кулаки, подавляя нервную дрожь.

— Как оперативно! — делано восхищаюсь я.

— А то! Мы же серьезная фирма, — радуется в ответ Штайнер.

— Ну если вы в курсе, — приступаю я к главному, — то когда мы можем встретиться и обсудить наши проблемы?

— Наши проблемы, Ив? У нас нет никаких проблем, дорогой. Видишь ли, наши эксперты выяснили любопытную деталь. Эту деталь ты скрыл при заключении страхового договора. А именно — размещение склада в зоне безопасности заправки по соседству. Про нарушение правил пожарной безопасности я уже не говорю. Поэтому наш юридический отдел готовит сейчас исковое заявление в суд для признания договора недействительным.

— То есть денег от вас мне не видать? — уточняю я.

— Ну ты же понимаешь, мы солидная компания…

Я обрываю связь. Дьявол за моим плечом кривляется и корчит мне страшные рожи.

— Ну и что дальше? Вознесение на небеса? — спрашиваю я у него.

Следующая порция бренди катится внутрь. Я занюхиваю ее рукавом и иду в кухонный отсек найти какой-нибудь закуски. По дороге раздумываю — стоит ли допить бутылку сейчас или сначала дождаться звонка представителя «TRI»?

Ника сосредоточенно смотрит куда-то в одну точку за моей спиной. Я поворачиваю голову, пытаясь увидеть то, что видит она. Ничего. Пустая, матово-серая поверхность стены. Ника серьезна, и на ее губах нет ни тени привычной мне улыбки. Если бы не ком в груди, я чувствовал бы себя так, словно веду деловые переговоры с незнакомым человеком.

— Значит, ты хочешь сказать, что ты полный банкрот и поэтому просишь меня удалиться? — интересуется Ника. — Я верно тебя поняла?

Господи, я никогда не слышал, чтобы она говорила таким голосом. Таким спокойным.

— То есть во мне отпала надобность, как только ты стал оборванцем? — продолжает она свой монолог.

— Ника, я…

— …И ты все решил, ты такой благородный, ты не хочешь меня стеснять, и ты принял единственно верное решение…

— Ника…

Она не слушает. Она говорит, не сводя глаз с невидимой точки за моей спиной. Ее глаза серьезны и сухи, ни слезинки. Она слегка щурится, обдумывая каждое слово. Мне так хочется ее обнять, такую неприступную, твердую. Такую чужую. Но она словно отгорожена от меня стеклянной стеной.

— …Ты относишься ко мне, как к вещи, как к постельной игрушке. Ты решаешь, когда нам быть и как. Ты решаешь за меня, что я испытываю к тебе какие-то чувства, и делаешь за меня выводы. Ты планируешь свою и мою жизнь, забывая, что я тоже имею на это право. Мне кажется, что ты недостаточно хорошо меня знаешь, Ивен…

— НИКА! — Я встряхиваю ее за плечи и заставляю замолчать. — Не надо искать в моих словах двойное дно! Я люблю тебя, и ты это знаешь. Уже сегодня тут закрутится такая карусель, что только держись. Я не желаю, чтобы ты видела, как меня ломают. Не хочу, чтобы тебя допрашивали, не хочу, чтобы тебя таскали по судам. Не хочу, чтобы ты унизительно доказывала приставам, что твое нижнее белье в моем шкафу — действительно твое! Я не желаю видеть тебя на свиданиях. Такую молодую, свежую. Не хочу знать, как ты выйдешь замуж. Мне сорок три, понимаешь? Если дадут больше трех, меня отправят на рудники. Со всеми вытекающими. Оттуда редко возвращаются. И даже если мне дико повезет и я вернусь живым, представляешь, кем я буду? Ты пытаешься доказать себе, что тетешкаться с престарелым инвалидом, без денег, без работы, харкающего по ночам в подушку кровью, доставит тебе удовольствие? Не смеши меня. Ты красивая, здоровая, молодая женщина. Ты умна. У тебя есть хорошая работа. Ты талантлива. Ты сможешь прекрасно обойтись без меня. Создать нормальную семью. Иметь детей. Быть счастливой. Наша связь не стоит всего того, что я сейчас наговорил.

— А я, значит, буду довольна и радостна, оставив тебя в покое. Меня это уже не касается, верно? Я закрою дверь и, напевая, пойду обдумывать идею рекламной кампании сахарной пудры. Это ведь так перспективно, — говорит она, глядя мне в глаза. Странно, но в ее взгляде нет ни градуса тепла. Совершенно незнакомая женщина. Безликий секретарь из чьей-то дорогой приемной.

— Мне плевать на то, что будешь чувствовать ты. Ты молода и вполне сможешь начать все заново. Я этого не хочу, и точка. Мне этого достаточно. Я отвезу тебя домой, — говорю я намеренно грубо.

— Вот так, значит… — задумчиво тянет Ника.

— Именно так, милая. Собирайся.

Она внимательно изучает мое лицо. Словно препарирует прищуренным взглядом. Не двигается с места. Молчит. Пауза висит между нами, словно прозрачный мост.

— Ника, я не должен впутывать тебя в свои дела. Ты должна это понимать. — Я нарушаю тишину.

— Я понимаю, — кивает она серьезно.

— Поедем, — прошу я ее.

Она вздрагивает, недоуменно смотрит на меня, оглядывает крохотный кухонный отсек моей квартиры, где нас застал этот разговор, словно оказалась тут впервые.

— Обойдусь, — наконец говорит она и, не глядя, роется в сумочке, доставая ключи.

Связка с потешным брелком, тихо звякнув, опускается на столик над кухонным автоматом.

— Целоваться не будем? — спрашивает она с иронией, уже на ходу. В который раз я поражаюсь тому, как быстро она может меняться и как мало, оказывается, я ее знаю.

У двери она останавливается. С едкой улыбкой говорит через плечо:

— Пока, железный мужчина. Если бы ты знал, как ты меня задолбал рассказами о своем героическом прошлом! Удачи тебе. И не пей больше. Нет зрелища более мерзкого, чем опустившийся алкоголик.

Она тихо прикрывает за собой дверь. Я молча киваю ей вслед. Я благодарен ей за то, что она не бросилась мне на шею. За отсутствие слез. Если бы она коснулась меня губами, я бы просто сдался. Схватил бы ее в охапку и утащил в спальню. А так я просто чувствую себя, словно кастрированный кот. Ничего не болит, и есть не хочется, но чего-то не хватает. И не поймешь сразу, чего именно.

Я падаю на кровать навзничь, раскинув руки. Лежу с закрытыми глазами.

— Жестянка, музыку! Ту же, что и вчера, — громко говорю в пустоту.

Гул барабанов прикасается ко мне, мягко толкает в плечо. «А чего ты ждал, парень? Что она оценит твой благородный порыв и поклянется умереть с тобой в один день?» Мне начинает казаться, что Ника лежит со мной рядом и покачивает ногой в такт неровному ритму. И я боюсь шевельнуться, чтобы не развеять это наваждение.

Стоя на перроне, в толпе ожидающих пневмопоезд, торопливо жую завернутый в цветастую обертку пищевой брикет. «Вкус говядины» — написано на яркой этикетке. На самом деле брикет имеет вкус наперченной резины пополам с хорошо разжеванной бумагой. Да и откуда ей взяться, говядине, в мешанине из дрожжевого концентрата и водорослей? Зато стоит копейки. Я проедаю свои последние деньги, которые успел снять со счета до того, как его арестовали. Мой старикан «секундо» стоит на площадке для арестованных машин, весь оклееный цветными полосками бумаги, и теперь я передвигаюсь по Зеркальному на пневмопоездах. Вместе с уборщиками, рабочими, продавщицами, горничными, мелкими конторскими крысами и студентами. Я постепенно забываю вкус мяса и возвращаюсь к пище простого народа. Я стал теперь так близок к этому самому народу, мать его, что просто растворяюсь в тесной толпе на перроне и уже не обращаю внимания на плотный дух застарелого пота, лука, чеснока, дешевого дезодоранта и перегара, с которым не справляется вентиляция. И мне уже не кажутся необычными и опасными тысячи людей вокруг — я быстро научился, как себя вести и кого следует опасаться. И на меня самого перестали оглядываться. Я перестал выделяться и стал своим. Я вдруг понял, что нет никакой разницы между учебным батальоном Корпуса, где мне когда-то вбивали в голову непреложную истину «Человек человеку — волк», и этими плотно прижатыми друг к другу людьми. Они такие же волки, и каждый из них все время сам за себя. И мне сразу становится легче. Включается выработанный годами муштры рефлекс выживания, я бросаю в утилизатор замасленную обертку и устремляюсь к подошедшему вагону, яростно распихивая локтями толпу и не обращая внимания на тычки и проклятия.

За мной по пятам постоянно следуют частные детективы — форменные громилы, нанятые «TRI» и «AMB Corp». Они навязчиво следят, чтобы меня не прирезали уличные грабители и чтобы я не сделал ноги или не бросился под поезд, не завербовался на отдаленную планету, на астероидные рудники или в армию. Иногда они так близко, что я чувствую тепло их тел и запах их одеколона. Мои кредиторы терпеливо ждут, когда от меня отстанет полиция, чтобы приступить к мерам более радикальным, чем судебные разбирательства. Не знаю, на что они надеются, но мне кажется, что они уверены в том, что у меня есть чем им заплатить. Надо лишь хорошенько убедить меня в том, что я обязан это сделать.

Я хожу на допросы, как на работу. Против меня возбудили дело по целому ряду статей. Мое имущество и банковский счет арестованы. Мой коммуникатор ломится от официальных повесток. Против меня подано сразу несколько исков. Если бы я не успел снять со счета немного наличных, то сейчас мне было бы нечего есть.

Сегодня двенадцатое апреля. Я трясусь в вагоне пневмопоезда, возвращаясь с очередного заседания суда, как всегда плотно прижатый к поручням. Перед глазами стоит крысиная мордочка моего бесплатного адвоката. По виду мой защитник — из недавно переучившихся и сменивших профессию копов. Он так откровенно подыгрывает истцам, что мне все время хочется придушить его собственными руками. Я знаю, что это ничего не решит, но ничего с собой поделать не могу — так чешутся руки. И он никогда не беседует со мной наедине, словно понимая мои чувства. У мелких вороватых адвокатишек чутье на неприятности — как у клопов на кровь. Несбыточность моей маленькой мечты бурлит внутри, перекипая в глухое раздражение. Взгляд мой падает на кучку хмурых мужчин из Латинских кварталов, что оккупировала торец вагона, даже в вечной давке надземки старающихся держаться компактной группой. Я смотрю на этих преимущественно среднего возраста людей, явно работяг, которым посчастливилось найти какую-нибудь грязную работу в Зеркальном. Сцепив зубы, они смотрят себе под ноги, словно воришки, чьи глаза постоянно бегают от мелкого вранья, и злость внутри меня разрастается и кипит, грозя изойти паром из ушей. Я понимаю, что вот конкретно эти, что сумели зацепиться за чужой берег и могут наконец досыта накормить семьи дешевыми пищевыми суррогатами, ни в чем передо мной не виноваты, и что они просто безропотное стадо, которым умело управляют за ниточки невидимые и недоступные мне кукловоды, и что именно эти кукловоды лишили меня работы, денег, Ники, всего, и что мне не стоит затевать драку, когда мы уже почти у границы Латинских кварталов, но уже ничего не могу с собой поделать. Напряжение последних дней достигло максимума, и я тяжело дышу, наливаясь злобой. Ближние ко мне пассажиры, демонстрируя непревзойденный нюх на опасность, начинают тихонько сдвигаться от меня в стороны, каким-то чудом продавливая себе дорогу в людском месиве.

— Вы, обезьяны! — ору я черноволосым головам и вижу, как они втягивают головы в плечи от моего крика. — Что вам тут надо? — спрашиваю я. — Вас сюда звали? Какого хрена вы гадите всюду, где появляетесь? Вам надо работу — вы ее получили. Вы подыхаете с голоду? Хрен когда! Вы бежите со своего сраного нищего Тринидада и учите меня жить. А чтобы я лучше понял, вы взрываете и убиваете все вокруг. Да сами-то вы кто, сволочи, дерьмоеды вонючие?!

Я ору и ору, надвигаясь на работяг, и те все плотнее сдвигаются, но уже дальше некуда, и они начинают затравленно зыркать исподлобья, быстрыми взглядами оценивая обстановку. Чему-чему, а выживанию на улицах они обучены с малолетства. Нам и не снилась их живучесть. А сюда добираются самые упертые из них. И пустота вокруг меня начинает сжиматься. Позади уже поднимается глухая волна ропота, и ледяной дух высвобождаемой ненависти сквозит мне в затылок. Мои извечные друзья-детективы подпирают мне спину и прикрывают с боков от неожиданного нападения, им кажется, что клиент пытается спровоцировать драку и лишить их куска хлеба, но они тертые калачи, и кастеты в их руках недвусмысленно говорят окружающим, что с ними шутки не шути. А толпа все и всегда понимает по-своему. Толпа видит, как двое мужиков поддерживают третьего и уже готовы для драки, и ненависть, так долго сдерживаемая, начинает искать выход, и выплеснуть ее сейчас так легко и приятно, особенно от сознания того, что зачинщик — не ты, и что ты — как все, и вообще — бей черных, мочи гадов, валите в свой Тринидад, сволочи, бей их, мужики! И когда краем глаза я ловлю мелькание кулака, я с наслаждением оттого, что больше не надо сдерживаться, подныриваю под чужую руку, и моя ладонь заученным движением врезается в чей-то подбородок, и мой локоть идет обратным движением и с глухим стуком врезается в тело, и вот уже я включаю в себе берсеркера и рычу, круша направо и налево, работая лбом, локтями, прикрывая корпус и вкладывая в удары всю душу. Уже мелькают ножи и заточки, кто-то с белыми глазами рассматривает свой распоротый живот, какая-то женщина, по виду или няня, или гувернантка, с перекошенным лицом орудует шокером, а зажатый в угол сантехник отбивается тяжелым разводным ключом. По бокам от меня, тяжело сопя, рубятся детективы, и хорошо держатся, сволочи, успеваю отметить я, а толпа вокруг воет и мстит за свой и чужой страх, за взрывы, пожары, за неуверенность в завтрашнем дне, да просто за собственную никчемность и трусость, и вот в невообразимой тесноте мы сминаем отчаянно отбивающихся зверьков и в ярости топчем их тела на скользком от крови полу. И тут система наблюдения, засекшая беспорядок, останавливает поезд, да так, что мы валимся друг на друга и перемешиваемся в кучу-малу со своими оппонентами. Двери распахиваются на каком-то занюханном техническом полустанке, и под бормотание динамиков, обещающих нам кары небесные, толпа в панике выплескивается на перрон, смешиваются свои и чужие, запах крови ударяет в голову, происходит мгновенная перегруппировка, черные из разных вагонов сбиваются в несокрушимую стаю, и вот уже без малого тысяча душ сходится в отчаянной рукопашной под истошный женский визг, сирены полиции и гудение локомотива. И только тут я замечаю, что мы на окраине Латинского квартала и подкрепления стайками перебегают на помощь латиносам, они лезут из всех щелей, как тараканы, и их с каждой секундой все больше, среди них все больше уличной шпаны и вообще черт знает кого, но дерутся и те и другие — мама не горюй. Выломать стойку или поручень из вагона — пустое занятие, только придурки-студенты не знают, что эти поезда специально спроектированы так, что ни стекло, ни обшивка недоступны вандалам, и даже краска из баллончиков бессильными шариками скатывается с вечно чистых стен, и поэтому мы орудуем кто чем — зонтиками, авторучками, отвертками и портфелями против заточек и ножей. Кого-то уже затоптали насмерть, кто-то истошно визжит, пузыря губы кровавой слюной, но ни хрип зарезанных, ни гортанные звуки чужой речи отовсюду не могут остановить обезумевших людей. «Наших бьют!» — ору я и при поддержке детективов возглавляю атаку, мы клином рассекаем толпу, и нам на помощь приходят срочно прибывшие полицейские патрули, которые работают своими шоковыми дубинками направо-налево и бьются прикладами дробовиков, и, похоже, им уже плевать на уставы и законность, они — из Зеркального и всеми печенками ненавидят эту шваль и рады до скрипа зубовного растоптать десяток-другой черных тараканов, и мы тоже воспринимаем их как своих, как неожиданную и долгожданную подмогу, и их все больше, но вот уже подходит полиция с той, с другой стороны, и среди них — тоже смуглые лица, и бой, именно бой, не драка, превращается в самую крутую рукопашную, какую я когда-либо видел. Еще минута, и полиция открывает огонь. Сначала поверх голов, потом в упор, прямо в толпу. Горячая картечь в клочья рвет мясо, толпа взрывается криком, перехлестывает через ограждения, растекается по эскалаторам и трубам туннелей, топчет женщин и просто невезучих, поскользнувшихся на крови. Едкий дым от дымовых гранат стелется под ногами, скрывает колени, превращая свалку в репетицию массовки для поп-шоу с участием популярной группы чернокожих танцовщиков с Нового Конго. Через стеклянную стену виадука я вижу людское море вокруг — я никогда не видел в Зеркальном столько людей на улицах, и море колышется и течет в нашу сторону, и вокруг цветут мигалки десятков полицейских машин и броневиков. Я кашляю от едкого дыма, влага течет с меня, как после душа, слезы невыносимо жгут глаза, и от этого их становится все больше, и уже кажется, что и в штанах мокро. И в момент, когда вокруг меня не осталось ни одной мерзкой рожи, когда все вокруг уже извергают из себя остатки завтрака и закрывают рукавами глаза, меня прикладывают сзади по голове чем-то тяжелым, и я валюсь прямо в руки моих бульдогоподобных друзей. Мир сразу теряет краски. И когда через несколько мгновений цвет и звук возвращаются ко мне, я обнаруживаю себя сидящим на жесткой лавке, с забинтованной головой, в разорванной и заблеванной куртке, с разбитыми в кровь костяшками кулаков, и рядом со мной — мои хмурые сопровождающие с распухшими синими физиономиями.

— Очнулся наконец, — говорит мне откуда-то сверху недовольный коп. — Хотя лучше бы ты сдох, парень. Всем было бы меньше проблем.

Коп сообщает мне, что я зачинщик уличных беспорядков, и что есть уже показания свидетелей, систем слежения и материалы видеонаблюдения, и что в беспорядках по предварительным оценкам погибло более десятка граждан и еще несколько десятков травмированы и ранены, и что Национальная гвардия бьется сейчас на улицах в Латинских кварталах, и что таких, как я, душить надо еще в колыбели, и долго что-то еще мне выговаривает, пока я не начинаю понимать, что происходит что-то не то. Что я до сих пор не в камере и что на мне нет наручников. Что мне не жгут мозги сканером и не светят в глаза яркой лампой. Что не бьют, скованного, ногой под ребра и не дают потом читать длинный протокол, «подписанный собственноручно».

— А ты крутой, бычара! — шамкает мне разбитыми губами один из детективов. На его физиономии с трудом проступает страдальческая улыбка. — Как ты на этих черных кинулся! Я думал — кранты тебе. Жалко, премию из-за тебя потеряли. Да хрен с ней…

Второй детектив ничего не говорит. Похоже, у него сломана челюсть. Он держит ее обеими руками, словно боится потерять. Я пожимаю плечами. Типа: «Бывает, чуваки».

Полицейский, устав читать мне мораль, роется в компьютере. Что-то находит. Принтер выплевывает красивую глянцевую бумажку, украшенную орлом.

— Ладно, хватит воду толочь, — говорит коп, протягивая мне листок. — Все равно жопа полная. Объявлена мобилизация. Призыв резервистов. Ты в списке. Вот твое предписание. Повезло тебе, засранец.

Хлопаю глазами, читая короткий текст:

«Сержанту Ивену Трюдо, личный номер 34412190/3254. Свидетельствую Вам свое почтение и довожу до Вашего сведения, что не позднее 14 апреля 2369 года Вам надлежит явиться для дальнейшего прохождения службы по адресу: Шеридан, Английская зона, база Форт-Марв Корпуса морской пехоты Его величества Императора Земной империи, строение D-17. Предъявление настоящего Предписания обязывает имперских служащих оказывать Вам всемерное содействие для скорейшего прибытия к месту службы. Подписано: Военный комендант Английской зоны, Шеридан, генерал-лейтенант Карт, 12 апреля 2369 года».

— Транспортом обеспечить не могу — все машины на выезде, — говорит коп. — Задерживать далее не имею права. Ты теперь не в нашей юрисдикции. Можешь быть свободен. Вали в свою часть.

— И тебе всего доброго, дружище, — издевательски говорю я, морщась от гулкого эха в голове. Забытое ощущение принадлежности к неприкасаемой военной касте переполняет меня каким-то бесшабашным восторгом.

— Куда тебя? — интересуется детектив.

— Морская пехота, — улыбаюсь я.

— Ишь ты… А я раньше во Флоте служил, — сообщает громила.

— Не повезло тебе.

Я киваю на прощание всем сразу и осторожно, стараясь не расплескать муть в голове, выхожу из участка. Улица глушит меня ревом сирен и далеким, похожим на океанский прибой или на шум стадиона гулом толпы. Мне на все плевать. Я освободился от суеты и в который раз начинаю жизнь заново. Я поднимаюсь над проблемами и больше не принадлежу этому миру. Водители редких машин провожают меня настороженными взглядами. Еще бы. В приличных районах даже бомжи выглядят пристойнее, чем я. Я медленно бреду по узкому тротуару. Совершенно бесцельно. У меня впереди еще море времени. Хорошо-то как! Сам не понимаю, что на меня находит. Мне вдруг становится легко и привычно. Делай, что должен, и будь что будет…

Где-то на границе сознания мелькает мысль о том, что неплохо было бы позвонить Нике. Попрощаться. И дочери. Мы с ней так давно не общались. Когда еще доведется? Но вдруг вижу свое истерзанное отражение в зеркальных гранях ближайшей башни. И остатки Ивена Трюдо, предпринимателя, торговца запчастями к сельхозоборудованию, из последних сил протестуют против того, чтобы мои близкие увидели, на кого я стал похож. И затем окончательно растворяются во Французе, сержанте Корпуса, командире отделения морских пехотинцев.

Наша рабочая лошадка, «Томми», почти не изменилась за время, пока я наедал пузо на гражданке. Корпус достаточно консервативная организация, и в нем не принято выбрасывать на свалку надежные старые железки. Во всяком случае — до тех пор, пока они способны передвигаться самостоятельно. Такое ощущение, что наш старикан вышел как раз из тех самых лет, что и я. Броня его исцарапана, и даже многие слои краски не могут скрыть многочисленные заплатки и зуботычины на корпусе, отчего машина походит на старую бойцовскую собаку. На тупорылого брыластого бульдога. Несмотря на почтенный возраст, коробочка ревет движками вполне бодро, и от ее диких скачков через рытвины полигона наши задницы молотит о жесткие скамейки, как фрукты в гигантском миксере. Если бы не страховочные скобы, плотно сжимающие наши плечи, до точки назначения этот миксер точно размолотил бы нас в питательную смесь с небольшими вкраплениями пластин брони.

Забранный решеткой плафон в десантном отделении светит исправно, но так тускло, что можно едва-едва разглядеть свои пальцы на коленях. Из-за проклятой тряски мне никак не удается разобрать выражения мотающихся влево-вправо лиц моих бойцов. А мне очень хочется это сделать, потому что я их новый командир и должен знать, на что способны мои детишки, о чем они думают и что могут выкинуть в следующий миг. А для этого мне нужно видеть их лица. Никакие личные дела и файлы медицинских показателей, вкупе с заключениями психологов, не говорят мне о человеке столько, сколько его лицо. Выражение глаз. Взгляд. Наморщенный в напряжении лоб. Поджатые губы. Если не завтра, то очень скоро нам вместе лезть в драку, а что драка будет, не сомневается никто, ведь не ради простых учений нас срочным порядком собрали со всего Шеридана, и я должен знать, чего ждать от людей, которым буду доверять свою спину. Судя по последним событиям, времени для притирки у нас нет или почти нет, и я использую каждую секунду, днем и ночью, для испытания на прочность себя и своих людей.

Сверху торчат в арматуре башни ноги наводчика. Вот кому сейчас не позавидуешь. Ежась, представляю, как, несмотря на все хитроумные коконы подвески, бедолагу колотит сейчас о выступы и механизмы башни. Морпехи — вечные мальчики для битья по определению, их суют затычками в самые гиблые дыры, синяки, шишки и переломы им — что белке семечки. Но башенный стрелок — вдвойне морпех, с окончательно сдвинутой набекрень башней, пофигист, которому мозги вытрясает напрочь на первом же марше, и обязательно мазохист, потому что нормальные в такой обстановке выжить просто неспособны.

— Башня, командиру, — доносится по внутренней связи голос стрелка. — Минута до сброса. По фронту чисто.

— Принято. Отделение, к высадке!

Мы дружно исполняем ритуал подготовки к десантированию: руки в бронеперчатках синхронно взлетают и с клацаньем ухватываются за что положено, корпуса проворачиваются на жестких лавках, ноги скрючиваются. Теперь одна рука лежит на стволе оружия, которое установлено в бортовых захватах, другая — на замке страховочной скобы, у плеча; торс развернут в сторону кормы, насколько позволяют скобы; ноги поджаты и прочно упираются в решетчатую палубу, лицевые пластины опущены. Мы замираем в этих нелепых позах, предусмотренных уставом, в ожидании потока света из десантных люков. Я злюсь на себя, потому что никак не могу сосредоточиться, я научился много думать на гражданке, где надо и не надо, я к этому привык и стал так часто ловить неожиданные глюки, и сейчас, пока тело автоматически выполняет заученные движения, я успеваю увидеть перед собой странный скульптурный ансамбль из одинаковых фигур, скупо освещенных тусклым красноватым свечением, мутные блики играют на металле, и фигуры эти потешно раскачиваются в едином ритме, раскинув руки, и кажется, что они вот-вот оживут и медленно-медленно двинутся строем, качая длинными руками у колен, маленькие неуклюжие механические годзиллы из старинных доколониальных фильмов.

Мой такблок сыплет зелеными и золотыми искорками, рисует разводы возвышенностей и снабжает светящиеся стрелки комментариями. Зеленый жучок нашего экипажа уверенно ползет к белой линии. Череда цифр у линии — расстояние до точки высадки. И когда мельтешение цифр прекращается, я ору в стекло перед собой:

— Механик, малый ход! Десантирование! — и сразу, едва брызнули в образовавшиеся щели люков лучики света: — Отделение, к машине! Цепью, марш!

Мои неуклюжие годзиллы мгновенно преображаются в легконогих кузнечиков. Мы выпрыгиваем под косые струи дождя, со смачным «чпок» приземляемся в размокшую глину, катимся, оскальзываясь, по ней, сразу превращаясь в мокрые заляпанные пугала, и, с чавканьем выдирая ноги из грязи, разбегаемся в цепь. Генрих — наш пулеметчик, тезка Императора и пивной увалень — цепляет ремнем пулемета скобу люка, матерясь, волочится вслед за коробочкой по грязи, наконец исхитряется отцепиться и, весь забитый оплывающей глиной, торопится догнать строй. Мне кажется, что я слышу издевательский хохот от позиций соседней с нами линейной роты. Кадровые служаки любят над нами прикалываться. «Пенсионеры» — так нас называют сопляки с действующими контрактами.

— Француз, здесь Бауэр, — прорезается голос взводного. — Отставить упражнение!

— Здесь Трюдо. Принято. Отделение, стой! Ко мне!

— Француз, минус десять кредитов из оклада. За горючее. Беременные бабы лучше десантируются. На исходную. Повторить марш, отработать высадку. Полчаса на все.

— Есть, сэр!

Я представляю, как поджимает губы, выговаривая мне, наш лейтенант. Сидя в командирском отсеке над картой. Пижон. Белая кость. Но это я облажался, не он, и он прав, и я передаю его раздражение дальше. Я не кончал академий, и потому мой язык более выразителен.

— Крамер, ты мудак!

— Так точно, садж…

— Гот!

— Сэр!

— Ты второй номер или хрен собачий?! Еще раз прыгнешь впереди старшего, я найду тебе занятие на всю ночь. На пару с Крамером. Сколько раз говорено — придерживай ему сошки на выходе! Как понял, рядовой?

— Сэр, рядовой вас понял, сэр!

— Отделение, к машине!

«Томми» с рыком волочет нас на исходную. По поелам стекают струйки грязной воды с нашей брони. Туда же со смачными шлепками сваливаются куски грязи. Чистим амуницию друг друга и оружие, каждый свое. Подохни, но пушка твоя должна сиять. Хоть во сне чисти, хоть под водой. Это привито нам на уровне инстинкта. Гудит вентиляция, пытаясь высосать из отсека туман дождевых испарений. Пытка обратной дорогой продолжается. Никто не говорит Генриху ни слова. Все и так ясно. Генрих со своим пивным пузом еще не вошел в кондицию. Он угрюмо бычит шею, протирая своего всеядного монстра. Надеюсь, его внутриутробный период закончится раньше, чем нам прикажут куда-нибудь пострелять.

Косые лучи раннего солнца слепят глаза. Ровные шеренги в новеньких тропических комбинезонах. Ноги на желтых отпечатках вдоль красной линии. Тесный плац с трудом вмещает батальон полного состава. Мы — морпехи, наше предназначение убивать, а не топтаться на парадах, замысловато размахивая начищенной до ртутного блеска винтовкой. Поэтому просторных бетонных площадок, рассчитанных на массовые сборища, у нас нет. Перед строем — командир батальона. Ротные замерли позади него. Сержант из штабного взвода выходит из строя и, не прибегая к помощи усилителей, начинает читать молитву. Нашу молитву. Он стоит расставив ноги, массивная тумба, приросшая к бетонной палубе, и хрипловатый рык вязнет в наших плотных рядах.

— Я — морской пехотинец.

— Я — МОРСКОЙ ПЕХОТИНЕЦ… — рокочет вслед ему слитный хор.

— Я — оружие…

— Я — ОРУЖИЕ!! — торжественно вторим мы.

Наша утренняя молитва — наш ежедневный ритуал, непоколебимая традиция, которую не способны нарушить ни война, ни учения, ни снег, ни ураган. Каждое утро мы читаем ее, стоя на плацу или сидя в окопах, мы декламируем ее, наливаясь восторженной дурью, на палубе десантного корабля, или по внутренней трансляции «Томми», или в полевом блиндаже. Где угодно, в каких угодно условиях. Потому что мы — морская пехота, мы написали свои традиции своей и чужой кровью, и они переживут нас, и потому Корпус будет существовать вечно. Одновременно с нами тысячи морпехов, свободных от службы, по всему Шеридану произносят:

— …Я НЕ РАССУЖДАЮ И НЕ СОМНЕВАЮСЬ, ПОТОМУ ЧТО ОРУЖИЕ НЕСПОСОБНО РАССУЖДАТЬ И СОМНЕВАТЬСЯ… ИМПЕРАТОР НАПРАВЛЯЕТ МЕНЯ… ВРАГ ИМПЕРАТОРА — МОЙ ВРАГ… МОЯ РАДОСТЬ — ВИДЕТЬ СМЕРТЬ ВРАГОВ ЕГО… МОЯ ЦЕЛЬ — СЛУЖИТЬ ЕМУ… МОЯ ЖИЗНЬ — СТРЕМЛЕНИЕ К СМЕРТИ ВО СЛАВУ ЕГО…

Я выкрикиваю слова-заклинания именно в том ритме и с той силой, что известны каждому морпеху. Впервые за пятнадцать лет. Мы говорим, как единое целое, мы и есть единое целое, большой кровожадный организм с четырьмя сотнями луженых глоток. Я растворяюсь в нем, теряю индивидуальность, я песчинка в бетонном монолите, и мне приятно знать, что без меня и сотен других этот монолит — ничто. И я ощущаю это, как никто другой, и я весь тут, и душой и телом, и моя прошлая жизнь осыпается с меня, как сухая шелуха.

— …МОЯ СЕМЬЯ — КОРПУС. МЕНЯ НЕЛЬЗЯ УБИТЬ, ИБО ЗА МНОЙ ВСТАЮТ БРАТЬЯ МОИ, И КОРПУС ПРОДОЛЖАЕТ ЖИТЬ, И ПОКА ЖИВ КОРПУС — ЖИВ И Я. Я КЛЯНУСЬ ЗАЩИЩАТЬ СВОЮ СЕМЬЮ И БРАТЬЕВ СВОИХ, НЕ ЩАДЯ ЖИЗНИ…

И комбат, и ротные, и офицеры штаба, все, как один, полузакрыв глаза повторяют вместе с нами:

— …Я ЗАКАЛЕН И РЕШИТЕЛЕН. Я ХОЗЯИН СУДЬБЫ СВОЕЙ. Я РОЖДЕН, ЧТОБЫ УБИВАТЬ. Я ДОЛЖЕН УБИТЬ ВРАГА РАНЬШЕ, ЧЕМ ОН УБЬЕТ МЕНЯ. ПРИ ВИДЕ ВРАГА НЕТ ЖАЛОСТИ В ДУШЕ МОЕЙ, И НЕТ В НЕЙ СОМНЕНИЙ И СТРАХА. ИБО Я — МОРСКОЙ ПЕХОТИНЕЦ. Я — ОРУЖИЕ В РУКАХ ИМПЕРАТОРА, А ОРУЖИЕ НЕСПОСОБНО ЖАЛЕТЬ И СОМНЕВАТЬСЯ. И С ЭТОЙ МЫСЛЬЮ ПРЕДСТАЮ Я ПЕРЕД ГОСПОДОМ НАШИМ. АМИНЬ!

Некоторое время мы стоим, не шелохнувшись. В полной тишине. В такие моменты, если приказать солдату пробить головой каменную стену, он не будет раздумывать ни секунды. Просто разбежится и врежется в нее лбом.

Первым оживает комбат:

— Батальон, вольно! Командирам рот приступить к занятиям по распорядку.

Лейтенант Бауэр выглядит, как розовощекий натурщик с рекламных плакатов Корпуса. Крепкий, широкоплечий, с голубыми глазами и квадратной челюстью. Коротко стриженный затылок, переходящий в мощную шею. Именно такими принято изображать идеальных морпехов. Словно его вырастили в инкубаторе по имперским стандартам. Не сразу и поймешь, что ему чуть больше двадцати.

— Сэр, сержант Трюдо! — докладываю я.

Лейтенант поднимается, отвечает на приветствие. Подает мне руку. Ощущение, словно пожал деревянную лопату. Для офицера рука взводного на удивление мозолиста. Словно в офицерской школе он только и делал, что долбил окопы и болтался на турнике. Одно это настраивает меня в пользу взводного. Кому охота служить со штабным «сынком».

— Ты француз, сержант? — спрашивает лейтенант, снова усаживаясь за свой крохотный столик с голодисплеем.

— Никак нет, сэр!

— Но кличка-то у тебя именно такая.

— Так точно, сэр. Наверное, из-за фамилии, сэр!

— Кто по национальности твои родители?

— Сэр, мой отец родом из Канады, Земля. У матери в роду были поляки и чехи. Точно не знаю, сэр!

— В Корпусе нет национальностей и прочей херни. Но я с Рура. И я не доверяю французам. А ты с Нового Торонто. Значит, ты и есть француз. — Взводный складывает руки на столе и склоняется ко мне. Должно быть, так его учили вести доверительный разговор с подчиненным. Разве что он забыл при этом пригласить подчиненного присесть.

Молчу, не понимая пока, куда гнет мой зеленый командир. Решаю, что он пытается вывести меня из равновесия, и принимаю его игру.

— Молчишь?

— Сэр, сержант не знает, что ответить, сэр!

Эта игра может длиться бесконечно. Ты начальник — я дурак. Начальник задает вопросы, дурак с честным видом дает на них простые, односложные ответы. И так до тех пор, пока у какой-то из сторон не сдадут нервы. Дураку нечего бояться, потому как у начальника на него ничего нет, а начальнику очень хочется поставить дурака в невыгодное положение и навязать ему свое решение.

— Трюдо, ты единственный сержант во взводе не из кадровых.

— Сэр, я отслужил в Корпусе десять лет. Из них три — сержантом.

— Это было пятнадцать лет назад, Трюдо.

— Так точно, сэр!

— Твои навыки утрачены.

— Возможно, сэр!

— Понимаешь, Трюдо, я хочу, чтобы мой взвод состоял из профессионалов, а не из пузатых пенсионеров.

Усмехаюсь про себя. Ишь куда тебя понесло. Хотелось попасть в кадровую роту и делать карьеру, а вместо этого тебя сунули воспитывать кучку резервистов? Да еще и война вот-вот? Хрен тебе тут, а не карьера, дружок. Вслух же бесстрастно говорю:

— Не сомневаюсь в этом, сэр!

— Не хочешь подать рапорт о переводе?

— Никак нет, сэр!

— А если я тебе прикажу?

— Сэр, я выполню любой приказ, сэр!

— Трюдо, я читал твой файл. Ты хорошо характеризуешься по прежнему месту службы. Ничего личного. Я просто хочу, чтобы командиры отделений во взводе были профессионалами.

— Так точно, сэр!

— Садись, пиши рапорт о переводе в другое подразделение. На имя командира роты. Это приказ.

— Есть, сэр!

Пристраиваюсь на уголке лейтенантского столика. Старательно вожу световым пером по глянцевому листку электронного планшета:

«Командиру роты „Джульет“ Второго полка Тринадцатой дивизии Корпуса морской пехоты. Согласно приказу лейтенанта Бауэра подаю данный рапорт с просьбой о моем переводе в другое подразделение…»

Взводный заглядывает мне через плечо. Вырывает у меня планшет и двумя росчерками пера стирает рапорт. Один — ноль, я веду.

— Ненавижу французов, Трюдо, — говорит лейтенант сквозь зубы.

— Так точно, сэр. — Я вскакиваю и вытягиваю руки по швам. Гадаю про себя, за какие грехи я награжден таким придурком?

Внешне база Форт-Марв за пятнадцать лет совсем не изменилась. Интересно, а чего я ждал? Бомбовых воронок посреди плаца? Чистые бетонные аллеи, густо обсаженные каким-то невысоким подобием пальм. Между пальмами часто натыканы яркие стенды, с которых на меня, как и раньше, с радостными улыбками пялятся розовощекие здоровяки с закатанными рукавами. «Корпус заботится о тебе!» Все те же «типовые строения номер шесть» вокруг. Невзрачные двухэтажные бараки из грязно-бурого армированного пенобетона. Чего-чего, а уюта в них нет ни внутри, ни снаружи. Самим видом они олицетворяют свое предназначение — держать морского пехотинца в постоянном напряжении. Морскому пехотинцу ни к чему уют и расслабленность.

Батальонный психолог — «псих» в простонародье, офицер, капитан из кадровых. «Психи» всегда из кадровых. В этом корпус тоже не изменился ни на йоту. Никаких временных контрактов. Наши мозги промываются на высочайшем уровне и с восхитительным профессионализмом. «Психи» всегда в количестве, всегда оснащены по последнему слову и всегда вовремя замещают выбывших. Что изменилось, так это нагрузка на них. Теперь уже один «псих» не справляется с потоком и у него есть два помощника, оба лейтенанты. Да это и неудивительно. Ведь если пятнадцать лет назад нас водили на сеансы «психологической профилактики» ежемесячно, то теперь — каждый день. Без всяких исключений. Выглядит все достаточно безобидно, как ежедневный медосмотр. Взвод сдает оружие, снимает броню и раздевается донага. Все, и мужчины, и женщины. Тут нет полов. Все мы одинаковы, пока на нас петлицы. Офицеров с нами нет. Им моют мозги в отдельном помещении. Видимо, у них другая программа. Что поделать — белая кость, не то что мы, мякина. Они так от нас отличаются, что даже дерьмо у них наверняка ароматизировано. Нас по одному вызывают в комнату с низким потолком и мягким приглушенным светом. Рядами мы укладываемся на низкие теплые кушетки, нам прилаживают на головы легкие обручи. «Готовы, орлы?» — задает офицер риторический вопрос и поворачивает ключ на небольшом пульте. «Полетели», — говорит «псих», и наступает миг острого, ни с чем не сравнимого кайфа, и калейдоскоп цветных кадров в ураганном темпе прокручивается перед нашими глазами. Я, сколько ни старался, ни разу не смог вспомнить, что именно мне там показывают. Судя по тому, что меня не тянет после этого к маленьким мальчикам и вид дождевых червей не вызывает обильного слюноотделения, — ничего страшного. Когда мы просыпаемся через десять минут — именно столько длится этот миг, — мы бодры и свежи, словно только что проспали целую ночь. «Доброе утро, — издевается „псих“ и подгоняет нас: — Встали, в темпе. Первый ряд, пошел». Мы, строго по одному, поочередно, ряд за рядом, вскакиваем с кушеток, кладем на них свои обручи и выбегаем вон, навстречу следующему взводу, который уже раздевается в предбаннике.

— Ну как кино? — встречают нас смешки. — Баб показывали?

— А то, — отвечаем мы, быстро напяливая на себя, слой за слоем, свою скорлупу.

— Ну и как, никто не кончил?

— Кончил, кончил, как же без этого.

— Да ну? И кто везунчик?

— «Псих», кто же еще.

Предбанник гремит гоготом здоровых откормленных мужиков, у которых в жизни нет других проблем, кроме как вырваться в очередное увольнение и с ходу нырнуть в массажный салон, но вот беда, по случаю повышенной готовности увольнения отменены. Наши женщины смеются едва ли не громче нас.

Гот в Корпусе всего год, в моем отделении он единственный служит по контракту, а не по призыву резервистов. Может, оттого, что он еще форменный салага, он и задает иногда глупые вопросы.

— Садж, а на кой хрен нас сюда каждый день водят?

— А тебе что за дело? Денежки на счет капают, знай себе служи.

— Да нет, я просто беспокоюсь, если в мозгах часто копаться, долго не протянешь, — отвечает Гот, влезая в панцирь бронекостюма.

На нас начинают удивленно оглядываться из раздевалки соседнего взвода.

— С чего ты решил, что это вредно? — спрашиваю я негромко.

— Садж, я… — начинает Гот, но, наткнувшись на мой взляд, тут же поправляется: — Сэр, я просто так спросил, без задней мысли, сэр!

— Тебе что, плохо после сеанса? — наступаю я на растерявшегося салагу. — Аппетита нет? На девок не стоит? Видишь плохо? Слышишь голоса?

— Сэр, никак нет, сэр! — вытягивается и делает оловянные глаза Гот.

— От тебя не требуют «долго тянуть». От тебя требуют исполнять свои обязанности. Тебе ПЛАТЯТ за выполнение обязанностей. Нехило платят, заметь. И этот сеанс — тоже часть твоих обязанностей. И еще тебе платят за то, чтобы ты их выполнял и не задавал вопросов. Прикажут — и вовсе сдохнешь. И не пикнешь при этом! — в полной тишине отчитываю я Гота. Вспоминаю старую присказку Гуса: — Бесплатное тепло бывает только в крематории, салага, понял?!

— Так точно, сэр!

— Пятьсот приседаний после отбоя. Трак, проконтролируй.

— Есть, сэр! — синхронно отвечают оба.

Капрал Трак, мой заместитель, отбухал в Корпусе четыре срока. Его загребли обратно всего через три недели после увольнения. Как раз тогда, когда он, пройдя курс омоложения, собрался рвануть на курортную планетку, оторваться как следует с экзотическими женщинами. Авторитет у Трака — как у гаубичного снаряда с плазменной боевой частью. Я часто гадаю, почему командиром отделения назначили меня, а не его с таким-то опытом? Но Трак не стремится делать карьеру. Он не держит на меня зла, и мы прекрасно ладим.

Вопрос Гота не идет из головы. Правда, не совсем то, что он имел в виду. Меня занимает: какого хрена перед нами разыгрывается этот ежедневный спектакль? Ведь каждый салага знает, что с нами тут происходит — обычное гипновнушение. Его можно провести за полминуты через боевой чип — биоэлектронный имплантат, который присутствует в загривке каждого из нас. То есть достаточно остановить взвод на занятиях у обочины, нажать кнопку — и готово. Никаких хлопот. И еще мне интересно: что нам так упорно в башку закладывают?

Принцип «займи бойца делом» исповедуется в любых войсках любых армий мира. Главный его проводник — мы, сержанты. И мы проводим его в жизнь с непревзойденной тщательностью и изощренной жестокостью. Мы заставляем бойца жить по законам Корпуса. Мы добиваемся своего не мытьем, так катаньем. От нас невозможно укрыться. Мы все время рядом. Мы знаем, чем дышит боец. Чем он живет. Что любит. Чего боится. Кто его мать и какие женщины ему по вкусу. Какое упражнение на стрельбище дается ему лучше всего. В какого бога верит. На что копит деньги и куда их тратит. И мы используем каждую крупицу своих знаний для того, чтобы надавить побольнее, прижать, заставить солдата сделать по-нашему. И мы всегда добиваемся своего. Всегда. В этой игре нет запрещенных приемов. Каждый из нас в своем подразделении — безраздельно могущественен. В свое время я овладел этой жестокой наукой в совершенстве.

Мое отделение сплошь из мужиков. Уж так вышло. Не то чтобы я был шовинистом — у нас этого нет, но все же командовать морпехами в юбках мне тяжелее. Хотя о чем это я? Какие юбки? Бой-бабу в бронекостюме отличить от мужика можно разве что по табличке с именем на груди. Остальное нивелируется броней до полной неузнаваемости. По стати и росту женщины-рядовые не слишком уступают мужчинам — сказывается программа единых стандартов при подготовке личного состава.

Мое отделение — это девять лбов, я десятый. Упертый, непробиваемо упрямый Крамер, пулеметчик. Жилистый салага Гот, его второй номер. Мой заместитель Трак, капрал. Молчаливый и малоподвижный, как все снайперы, Кол. Белобрысый Чавес, с языком без костей. Рот его не закрывается ни на минуту, и я частенько с трудом сдерживаюсь, чтобы не убавить ему зубов. Паркер. Старший второй огневой группы. Такой же кряжистый бык, как и Крамер. Паркер таскается со здоровенной дурой, словно в насмешку именуемой базукой. И восемью зарядами к ней. На самом деле его базука калибром и весом скорее напоминает безоткатное орудие. Его помощник — Калина. Рыжий, как медь, с огромными залысинами над высоким лбом. Крепыш Нгава — единственный чернокожий в отделении. Наш санинструктор — док в просторечии, по кличке Мышь. Кроме обязательных в поле лекарств и набора первой помощи он таскает с собой заправки к аптечкам. В том числе стимы — боевые коктейли, или попросту дурь. Что автоматически делает его уважаемым человеком. Все, кроме Гота, в разное время отмотали в Корпусе по два-три срока.

Нас приводят в кондицию такими темпами, что впору сдохнуть. Словно хотят за несколько недель наверстать то, что мы пропустили за годы гражданской расслабухи. На штабном языке этот процесс называется слаживанием подразделения. Такое невинное определение, от которого на ум непосвященному приходят разве что тесты на психологическую совместимость. Говоря же простым солдатским языком — нас дрючат минута за минутой, днем и ночью. Испытывают на излом и на разрыв. Сегодня мы совершаем очередной пеший марш-бросок в составе батальона. Часто оглядываясь, я бегу в голове отделения. За мной топает тяжело груженный Крамер. Позади него с хрипом хватает воздух Гот. Трак замыкающим. На занятиях нам не разрешают использовать мускульные усилители, и мы старательно изображаем бег, тяжело переставляя ноги, шаг за шагом, километр за километром. В полной боевой нагрузке мы больше похожи на передвижные скобяные лавки, чем на солдат, столько всего на нас понавешано. Походные ранцы, лопатки, подсумки с магазинами, подсумки для гранат, подсумки для кассет к подствольнику, мягкие фляги с водой, штык-ножи, рулоны пончо, дымовые шашки, одноразовые сигнальные ракеты, фонарики, свернутые пластиковые мешки для создания укреплений… Мы топаем и топаем в едином ритме полушага-полубега, колени подгибаются от тяжести, и тонны барахла на нас поскрипывают, позвякивают, побулькивают, трещит под сотнями подошв валежник, и все это в такт шагам, и от этого звук от батальона на марше такой, словно древний паровоз тяжело катится по просеке, пыхая паром и ломая кусты. Чтобы не давать нам скучать, комбат то и дело подбрасывает вводные. То организовывает нападение на фланговый дозор, то обнаруживает засаду «противника». И тогда, с матами проваливаясь в кротовые норы и цепляя ранцами за колючий кустарник, мы с ходу разворачиваемся в боевые порядки и цепью контратакуем сквозь частокол подлеска. Демонстрируя тактику огневого превосходства, мы часто стреляем на бегу, и от наших очередей густой кустарник впереди разлетается зелеными брызгами, а путь наш отмечают сотни трупиков отстрелянных магазинов. А потом мы сближаемся настолько, что бой переходит в фазу ближнего подавления, и мы одно за одним зашвыриваем в заросли увесистые металлические яйца, с облегчением избавляясь от лишнего груза. И тут же, примкнув штыки, с яростными воплями, от которых нам самим становится страшно и которые никто, кроме нас, не слышит за закрытыми наглухо шлемами, стремимся сойтись с невидимым врагом врукопашную. Но врага почему-то нигде нет, видимо, он в страхе удрал еще при первых выстрелах нашей огневой разведки, и тогда, тяжело дыша, мы останавливаемся среди переломанных, иссеченных пулями кустов и, пользуясь нечаянной передышкой, жадно хлебаем подсоленную воду из фляг. Бормотание наушников снова выгоняет нас на просеку, где мы пополняем у старшин истраченный боекомплект и колонной по три двигаем дальше, обгоняя взводы тяжелого оружия, упаковывающие свои бабахалки.

Мои ребята держатся неплохо. Я бы сказал, получше, чем я сам. Несмотря на ежедневные ударные дозы химии и сброшенные четыре килограмма, я тяжело втягиваюсь в ритм. Видимо, возраст сказывается. Или сладкая гражданская жизнь с ежедневными дозами пива или спиртного. Но мне нельзя показывать вида, я сержант как-никак, и под пристальным взглядом взводного я топаю и топаю, ему и себе назло с улыбкой, похожей на оскал, и даже умудряюсь на ходу покрикивать на Гота. Если бы не взгляды отделения, которые сверлят мне спину, да не подозрительное подглядывание Бауэра, я бы, наверное, так и сел на подкосившихся ногах под грудой своих тряпок-железок. Упал на спину и лежа балдел бы, бесцельно разглядывая пушистые облака и ощущая, как по ногам перебегают обнаглевшие сороконожки. А так я раз за разом переставляю одеревеневшие ноги, сдуваю с глаз капли соленого пота, проклиная свою слабость, колючие кусты, грязь, змей, тяжелую винтовку, неожиданную мобилизацию, крикливых латиносов, жуликоватых политиков, насквозь коррумпированных чиновников всех мастей и даже Его величество Генриха… хотя при мысли об Императоре голове становится тепло и плохие эмоции куда-то испаряются. Я даже немного удивляюсь этому странному фокусу, на мгновение забыв про усталость.

А вечером, перед ужином, нас опять выстроят в санчасти, и наши битые-перебитые тела будут ширять нейтрализаторами жировой ткани, и стимуляторами мышц, и витаминами, и специальными препаратами для роста биочипов, и еще черт-те какой дрянью, от которой появляется шум в голове и предметы в глазах теряют четкость. И медичка неопределенного возраста, безучастная, как йог, в халате поверх пятнистого комбинезона, будет равнодушно трогать рукой в холодной перчатке мой съежившийся отросток, заглядывать мне под мышки и поднимать мои веки, прикладывать к груди жало автоматического диагноста, а потом прикоснется сверкающим пистолетом к моему заду или к бедру и — пшик-пшик — всадит в меня очередной заряд какой-то химии. И после скорого ужина, где мы проглотим по два обязательных брикета стандартного рациона и запьем их кто соком из концентратов, кто молоком, мы наскоро почистим броню и оружие и, шатаясь, попадаем на узкие шконки. Чтобы через пару-тройку часов подняться по тревоге и бегом совершить увлекательную двухкилометровую экскурсию по ночному росистому лесу и выдолбить в мокрой земле пополам с корнями стрелковые ячейки. И пострелять по условному противнику в черных зарослях из всего, что у нас есть. И вернуться в койки и спать аж до самого утра — до пяти часов. Не забыв перед этим почистить оружие, естественно.

Рев тревожного баззера вырывает меня из предутреннего сна. Они там что, озверели — вторая тревога за ночь? Толком не проснувшись, на ощупь просовываю ноги в штанины комбинезона. Скача на одной ноге, выпрыгиваю в коридор, на ходу застегивая второй ботинок. Баззер стихает, и сразу становится слышно, как где-то неподалеку бьет минометная батарея. Частое буханье автоматических минометов перекрывает многоэтажные проклятия, изрыгаемые сержантами. Злобными демонами они мечутся по казарме, пинками и тычками подгоняя полуодетых бойцов. Одеваясь на ходу, по очереди обегаю отсеки отделения. Норма. Мои уже поднялись. «Боевая тревога. Действие по ситуации номер пять», — шелестит бестелесный голос где-то в районе затылка. На бегу нахлобучиваю шлем и щелчком фиксирую разъем питания. Тактический блок тут же включается и диктует мне данные о количестве подчиненных, состоянии их здоровья и статусе вооружения. Слушаю вполуха. Беглого взгляда на череду зеленых точек с отметками комментариев достаточно, чтобы понять — все идет как надо. Расталкивая очередь у оружейной, догоняю своих. Мы двигаемся четко и быстро, выдрессированные многочисленными тренировками, семеним быстрыми мелкими шажками слева направо вдоль ряда распахнутых пирамид. Подбежать к своей пирамиде. Встать к ней спиной, просунуть руки в ремни разгрузки — раз. Руки вместе — два, щелчки карабинов, на груди и на животе — сбруя зафиксирована — три. Переступить влево. Упереться спиной в походный ранец. Руки вверх и назад, ухватить ремни, верхние крючки в плечевые пазы — четыре. Руки назад и вниз. Ухватить ремни, нижние крючки в поясничные пазы — пять. Поворот. Шажок вправо. Двумя руками ухватить нагрудный подсумок с магазинами. Рывок на себя, щелчок, фиксация — шесть. Затем левая рука — поднять клапан кобуры, правая — за кольт в пирамиде. Рывок, клапан кобуры на место — семь. Левая рука — за ствол винтовки, рывок, перехват правой за основание приклада — и М160 в руках поперек груди — восемь. Я могу выполнить все эти движения с закрытыми глазами и ни разу не ошибусь. Еще два шага, и из оружейной — долой. Встаю у противоположной стены, лицом к выходу. Пропускаю мимо себя своих бойцов. Пристраиваюсь замыкающим. С момента подачи сигнала тревоги прошло сорок секунд. Норма.

Ботинки глухо топают по обрезиненным ступеням. В колонну по два быстрым шагом спускаемся в подземный лабиринт, находящийся тут же, под зданием казармы. Тяжелая стальная плита за нашими спинами скользит с потолка и с сочным клацаньем закупоривает проход. Все напряжены и немного на взводе. Ситуация номер пять — отражение наземной атаки базы. Это вам не игрульки с учебными стрельбами. Не успеваем добежать до конца лестницы, как автоматика гасит освещение. Бетонные подземелья, густо раскинувшиеся под всей базой, погружаются в чернильную тьму. Нам она не помеха, а противнику облегчать жизнь никто не намерен. Прицельная панорама превращает всех вокруг в мертвенно-зеленых призраков. Подсветка зеленым контуром вокруг силуэта — признак дружественной цели, только усиливает жутковатое ощущение. Добегаем до отметки, указанной такблоком, и по одному падаем на жесткие лавки в бетонных выемках, оружие между ног. Что-то среднее между капониром-укрытием и огневой точкой. От нас тут ни черта не зависит, мы — последний рубеж, мы просто хоронимся тут от огня до времени. За нас все делает автоматика. Где-то над нашими головами, над многометровым слоем почвы и бетона, шевелят сейчас длинными стволами автоматические турели и излучатели, беря на прицел свои секторы огня.

— Здесь Француз, три-два, жду доклада, — на бегу бормочу я в ларингофон. Сердчишко мое усиленно трепыхается, колотится о броню. Волнуюсь.

Мои отзываются один за одним. Все на месте. В последний раз выглядываю в изгибающийся дугой темный коридор, с редкими, исчезающими в стенных выемках фигурами. Влетаю в свою ячейку. Сел. Зафиксировался. Винтовка между колен.

— Француз — Сото. Мы на исходной. Прием, — делаю доклад взводному сержанту.

— Принято. Ждать. Отбой, — отзывается Сото.

Через несколько секунд все затихает. Приходят в движение скрытые за бронированными задвижками турели оборонительной системы. Пучки коротких стволов щупают бетонные стены. Как всегда, ощущаю себя лишним под взглядами их черных зрачков. Только и остается, что разглядывать картинки, которые транслируют «мошки» из пустых коридоров. Гадаем, что происходит. Мы ждем десять минут. Еще десять. И еще полчаса. Кто-то кашлянул по ротному каналу, прочищая горло.

— Я — морской пехотинец… — начинает неуверенный голос.

— Я — оружие… — подхватывают десятки голосов.

— Я не рассуждаю и не сомневаюсь… — Мы сидим в чернильной темноте, тихо, как мыши, и негромко читаем хором свое волшебное заклинание, отгоняющее от нас злых духов неизвестности. И кажется, что автоматические турели внимательно слушают нас, шевеля акустическими датчиками.

Потом снова ждем, напряженно вслушиваясь в едва доносящееся сквозь слои бетона далекое буханье.

Через час свет в убежище включается и нам сообщают об отбое тревоги. Все возбужденно переговариваются на ходу, обмениваясь догадками и впечатлениями. Еще бы, сегодня мы как бы побывали на войне. Так романтично и совсем не страшно. Как в голофильме. Еще через полчаса, по дороге на завтрак, узнаем, что ночью один из постов периметра обстреляли неизвестные снайперы. Трое наших из Второго полка ранены. Дежурный взвод тяжелого оружия накрыл перелесок, откуда велся обстрел, из минометов и сжег его плазменными зарядами дотла, а Флот прислал звено штурмовиков, и те проутюжили окрестности на пару миль от зоны столкновения. Война словно напоминает нам: «Не расслабляйтесь, ребятки, я рядом».

Колониальная политика Императора строится на четком разграничении полномочий и обязанностей сторон. Обязанности Империи — найти пригодную для заселения планету, провести ее терраформирование, организовать тендер на право освоения недр и промышленное строительство, осуществить набор и транспортировку колонистов, обеспечить связь, строительство космодромов и последующую охрану планеты силами Имперских вооруженных сил. Обязанности корпораций, выигравших тендер, — построить населенные пункты и обеспечить промышленное и социальное развитие новых территорий. И платить налоги Императору, начиная через тридцать лет после начала освоения. Корпорации полномочны создавать местные органы власти и полицию, принимать законы, в целом не идущие вразрез с законами Империи, и обеспечивать заселение колонии за счет мигрантов с других миров. Они проводники экономической политики Императора. Они определяют форму правления и учреждают собственные уголовные уложения. Они — безраздельные хозяева планеты в рамках границ, установленных Императором. Единственные, кого не касаются местные законы, — это имперские служащие и обитатели зон имперского правления, таких как военные городки и космопорты. Мы, то есть Корпус, — главная опора Императора на Шеридане и других планетах, гарант незыблемости его власти и спокойствия граждан. Обо всем этом нам рассказывает на занятиях по имперскому устройству офицер из штаба батальона. Дамочка-лейтенант с пронзительно-голубыми глазами. В Корпусе все, как на подбор, крепкие и увесистые, даже офицеры. Лейтенант О'Хара — нетипичный экземпляр. Среднего роста, тонкая в кости. Ее женственность пробивается даже сквозь бесформенную скорлупу брони. Какая-то особая стать, пружинка, заставляющая мужчин в ее поле зрения невольно поджимать животы и расправлять плечи. Коротко стриженные русые волосы. Шлем на сгибе руки. Крепкая, но все же изящная длинная шея. А может, все дело в ее голосе? Он непохож на хриплые и низкие голоса наших женщин, перенакачанных гормональными стимуляторами. Ее высокий чистый голос едва ощутимо вибрирует, что в соединении с безупречной дикцией и плавной речью производит на роту гипнотическое воздействие. Усиленный динамиком брони, он долетает до всех концов плаца. О'Хара расхаживает взад-вперед перед бойцами, которые рядами расселись на бетонной палубе, подложив под зады свои свернутые пончо, и говорит, говорит… Рота слушает ее, практически не шевелясь, и рядовые, и стоящие тут же, у своих взводов, офицеры, и только десятки глаз движутся вслед за ее изящной фигурой. Позади нее коробочка компьютера-демонстратора сплетает из воздуха трехметровую картину — голографическую проекцию карты Шеридана. Иногда лейтенант останавливается и тычет в зеленовато-коричнево-голубые разводы лазерной указкой, иллюстрируя сказанное.

— Наша планета базирования — Шеридан, это землеподобный мир в системе бета Стрельца. Первый колониальный транспорт приземлился здесь более полутора сотен лет назад — в две тысячи двести восемнадцатом году по Имперскому летоисчислению. Произошло это на юге материка Британика, вот тут. Еще через полсотни лет началась вторая волна колонизации. На этот раз точкой приземления был выбран материк Тринидад, в другом полушарии планеты, — продолжает рассказывать офицер из отдела по работе с личным составом и обводит светящимися кругами указанные места. — Материки Британика и Никель, вместе с архипелагами Восточного океана, отданы для освоения «Дюпон Шеридан» — дочернему подразделению трансгалактической корпорации «Группа предприятий Дюпон». Материк Тринидад взяла в долгосрочную аренду «Тринидад Стил», дочерняя от «Вайо Кемикал Груп». Впоследствии зоны влияния корпораций стихийно получили название Английской и Латинской. Население Английской зоны этнически неоднородно, но состоит преимущественно из выходцев из центральных миров — европейской части Земли, Новой Калифорнии, Йорка. Население Латинской зоны на девяносто пять процентов состоит из потомков латиноамериканцев с Земли. Экологическая, демографическая и экономическая ситуация на Земле в то время была такой, что в беднейших регионах корпорации вербовали колонистов просто за гарантию пропитания и минимального жизнеобеспечения, получая взамен фантастически дешевую рабочую силу. Вследствие этого колонисты Латинской зоны в основном представляли собой малограмотную, низкоквалифицированную массу с чрезвычайно низкой социальной мотивацией. К моменту основания Латинской зоны «Дюпон» уже построила столицу — город Зеркальный, а также несколько крупных промышленных центров, и приступила…

Все это я уже слышал десятки раз. И все равно, действуя по привычке (положено — делай), продолжаю слушать лейтенанта, обращая внимание скорее на ее губы, чем на то, что с них слетает. Ее слова порождают в моей черепушке какой-то параллельный сознанию фоновый поток полуосознанных образов. Я снова вижу на тротуарах Латинских кварталов попрошаек, оборванных и истощенных донельзя, тянущих к прохожим грязные руки, просящих, проклинающих и гнусаво благословляющих. Вижу угрюмых сантехников, водителей мусороуборочных машин и разнорабочих со смуглыми лицами, вкалывающих за гроши. Сияющие лимузины адвокатов и высших администраторов корпораций с зеркальными пулене-пробиваемыми стеклами. Слышу ругань толстых крикливых женщин и шамканье почерневших набожных старух в черных платках. Передо мной — наглые и уверенные в себе и силе своего кошелька лоснящиеся рожи бандитов, назойливые мальчишки, пытающиеся задорого всучить мне синтетический бутерброд или поддельный хронометр, неприметные уличные продавцы смертельно опасной дури, одетые в аляповатые тряпки молоденькие проститутки с глазами старух, продажные патрульные копы с цепкими взглядами, стертые лица безработных, делающих вид, что ищут работу, и пропивающих талоны на бесплатное питание, лавочки, набитые подержанной одеждой и неизвестно из чего сделанным спиртным. Меня передергивает от зловония заваленных гниющим мусором и изрисованных похабщиной лестничных клеток. От немытых стекол, обшарпанных стен и разбитых уличных фонарей. От застарелого запаха мочи в переулках. От мутных личностей с серебряными нательными крестиками, негромко и проникновенно рассказывающих о национальных традициях, о народных корнях, о пути в демократическое будущее, где не будет ни богатых, ни бедных, ни Императора. У которых на все вопросы есть универсальный штампованный ответ, а для желающих присоединиться — кусок хлеба. От городских партизан с горящими глазами, сжигающих себя на алтаре Свободы во имя великих идей, рожденных в отделах маркетинга сталелитейных корпораций. Я наблюдаю из окна машины за ярким карнавалом с самозабвенно танцующими под обжигающую музыку курчавыми людьми, за сияющими глазами, белозубыми улыбками, колыханием роскошных бедер и обнаженных грудей, я вижу тысячи счастливых лиц и знаю, что завтра увижу их снова, но уже потухшими, озабоченными, озлобленными или сосредоточенными в поисках пропитания. И тут же передо мной образуется длинный ряд скрюченных от огня тел, накрытых чехлами для транспортировки. Детские трупы с переломанными, как у игрушек, ногами. Сгоревшие остовы машин. Разбитая витрина бара «Треска» и растерянная физиономия Самуила. Сообщения о похищениях, премиях за любую информацию о сыне или жене. Крикливые демонстрации. Листовки с идиотически-возвышенными призывами, уродливыми плевками пятнающие зеркальные грани городских башен. Я вдыхаю запах горелого пластика на останках моего склада. Я целую Нику в тоненькую пульсирующую жилку на нежной шее. Кулаки мои сжимаются до боли.

— …в результате усиливающейся конкуренции, борьбы за монопольный контроль над обособленными колониальными территориями возникает противостояние корпораций. Усиливаются коррупционные процессы. Под лозунгами о смене государственного строя обостряются межнациональные и межрелигиозные конфликты, в которые вовлекается все больше и больше граждан обеих территорий. В итоге нарушается стабильность общества и массовые противоправные действия угрожают существованию Шеридана как неотъемлемой части Земной империи… — продолжает размеренно диктовать О'Хара.

Я внимательно вслушиваюсь. Кажется, я пропустил что-то важное.

— …война является политической борьбой, борьбой не только за экономический, но и за полный политический контроль над государством. Эта война уже объявлена. Убийства, похищения, диверсии уносят жизни тысяч граждан. В городах Латинской зоны саботируются решения имперских властей. Нападения на Имперские вооруженные силы приобрели массовый и организованный характер. Именно эта ситуация явилась причиной мобилизации резервистов. Император принимает вызов….

Я осторожно кошусь по сторонам. Лица вокруг уже утратили дежурное выражение внимания. Люди ловят каждое слово лейтенанта. Многие из присутствующих, как и я, испытали эти самые «процессы» и «конфликты» на своей шкуре. Им есть что сказать для протокола.

— …Вооруженные силы должны быть надежны, дисциплинированны и лояльны. Именно такими вооруженными силами располагает Империя. Они — последний аргумент для убеждения тех, кто не желает прислушаться к голосу разума…

Меня, вместе со всеми, захватывает единый порыв. Эта О'Хара та еще штучка, она заводит нас не хуже молитвы. Маленькая стерва, она возвышает голос, он дрожит, разносясь над нашими головами, ее лицо порозовело от гнева. Мы медленно втягиваем в себя воздух, боясь пропустить хоть слово, мы забываем моргать, вглядываясь в ее пронзительные глаза.

— …На острие штыка нет демократии. Солдат-гражданин волен иметь свои политические убеждения, но Имперские вооруженные силы в своей совокупности должны быть и будут политически нейтральными. Они инструмент в руках Императора, инструмент умелый, холодный и беспощадный. Корпус морской пехоты — элита вооруженных сил. Император рассчитывает на него и верит, что умереть за Империю — честь для любого морского пехотинца…

Нас сдувает с места. Мы вскакиваем, топчем свои пончо, мы набираем воздух полной грудью…

— Императору… — на невыносимо высокой ноте звенит голос О'Хара.

— СЛАВА! СЛАВА! СЛАВА! — От нашего слитного рева с деревьев на аллее сдувает стаю испуганных дроздов.

Несмотря на режим повышенной готовности, нас все же изредка отпускают на выходные в Форт-Марв — военный городок при базе. Сегодня как раз моя очередь — мы чередуемся с Траком. Я не был в Форт-Марве с самой демобилизации. Забегаю в расположение первого третьего, повидаться с Гусом. Глупо — я на базе черт-те сколько времени, а все никак не встретимся. Мне не везет. Гуса нет на месте, и дневальный отказывается мне сообщить, куда его услали. Что ж, не судьба. В нетерпении бегу к КПП — машина уходит в город через пару минут. Как назло, по дороге натыкаюсь на взводного.

— Трюдо, — говорит Бауэр.

— Сэр! — отвечаю я, вытягиваясь. Наше общение все больше напоминает мне глупую затянувшуюся игру.

— Трюдо, вы в курсе, что база находится в состоянии повышенной готовности? — совершенно серьезно спрашивает лейтенант.

— Сэр, так точно, сэр! — ору я в никуда.

— Значит, вы знаете, что опоздание из увольнения или дисциплинарный проступок во время пребывания за пределами части могут повлечь за собой суд военного трибунала по законам военного времени?

Мой грузовик вот-вот уйдет. Как можно более спокойно я отвечаю взводному:

— Сэр, сержант об этом знает, сэр!

— Чем вы собираетесь заняться в увольнении?

Хочу ответить дежурным «сэр-не-знаю-сэр», но черт тянет меня за язык:

— Сэр, сержант хочет зайти в массажный салон и хорошенько спустить пар со специалистами по особым услугам, сэр! В моем возрасте, особенно в период гормональной перестройки организма под воздействием омолаживающих и стимулирующих препаратов, сексуальное воздержание противопоказано, сэр! — громко кричу я так, что проходящие мимо офицеры удивленно оглядываются на мой крик.

Щеки взводного наливаются красными пятнами. Сдерживаясь, он негромко, даже понизив голос, сообщает:

— Трюдо, венерическое заболевание также будет расценено как дисциплинарный проступок.

Я сбиваю взводного пинком под колено и впечатываю ботинок в его удивленную физиономию. Добавляю по ребрам. С наслаждением опускаю армированный каблук на поясницу. И еще раз. Вот он перекатывается, здоровый боров, пытается подняться, и я укладываю его назад ударом колена в лоб, а потом выхватываю лопатку. Ее приятная тяжесть вселяет в меня уверенность…

— …Трюдо, ты заснул?

Я с сожалением выныриваю из своего сладостного видения.

— Сэр, сержант будет пользоваться только услугами сертифицированных специалистов, имеющих медицинскую справку о том, что они имеют право по состоянию здоровья оказывать интимные услуги имперским военнослужащим, СЭР! — ору я так старательно, что кто-то из уходящих офицеров прыскает в кулак.

— Трюдо, я не буду лишать тебя увольнения. Но после возвращения жду тебя к себе, — говорит Бауэр. — А пока — свободен.

— Сэр, есть, сэр! Спасибо, сэр! — Я четко поворачиваюсь, делаю два уставных шага и мчусь к южному КПП.

Конечно же мой грузовик уже ушел. Ушли все грузовики. Я толкусь у ворот, перед часовым у шлагбаума, и чувствую себя полным идиотом. Все-таки взводный добился своего — в период повышенной готовности передвижения за территорией базы пешим порядком запрещены. Только на транспортном средстве. И где его взять в субботнее утро — ума не приложу. Сержант военной полиции в белом шлеме, потешно смотрящемся в комплекте сине-зеленой брони, внимательно смотрит мне в спину. Ждет, когда я сделаю три шага и пересеку, таким образом, границу базы. Нарушу приказ. Все же сволочной народ эти военные копы. Поворачиваюсь к нему. Отрицательно качаю головой — мол «ничего не выйдет, дружище». Тот пожимает плечами, с серьезным видом разводит руками — «ну нет так нет. В другой раз».

В этот момент маленький джип козликом выпрыгивает из боковой аллеи и с визгом тормозит у шлагбаума. Часовой встряхивается и идет проверять документы. Автоматическая турель над моей головой едва слышно гудит, разворачиваясь в сторону машины.

— Вам в Форт-Марв, сержант? — слышу я звонкий голос из джипа.

— Так точно, мэм! — кричу я в ответ.

— Садитесь, нам по пути, — отвечает русая бестия О'Хара.

Перед тем как запрыгнуть на заднее сиденье, поворачиваюсь к сержанту и делаю ему наиболее пристойный из имеющихся вариантов знака «ну что, съел?». Сержант, словно не замечая меня, смотрит в сторону. О'Хара поджимает губы, скрывая улыбку. Джип рвет с места так, что я чуть не вылетаю кувырком через задний борт.

— Легче, Курт, у нас гость, — кричит лейтенант водителю.

Тот кивает круглой макушкой и так вжимает педаль в пол, словно желает продавить его насквозь. На всякий случай я обеими руками ухватываюсь за что придется и крепко упираюсь ногами. Легкую машинку так швыряет на виражах и подъемах, что поездка на «Томми» по бездорожью представляется мне сущей прогулкой. Такое ощущение, что штабной водила в принципе не знает, где у его машины педаль тормоза. Но дама с голубыми глазами рядом со мной сидит спокойно, и я смиряюсь, решив, что умирать в присутствии женщины, пусть даже так бессмысленно, нужно достойно.

— Значит, к девкам собрались, сержант? — громко интересуется лейтенант сквозь шум ветра.

Кажется, у меня покраснели уши. Мычу в ответ что-то невразумительное.

— Нет? — удивляется О'Хара. — А пять минут назад вы кричали об этом на всю базу.

Встречный ветер не в силах остудить мои уши.

— Я отвечал на вопрос офицера, мэм! — стараясь не прикусить язык от немилосердной тряски, кричу я.

— Странная тема для беседы, не находите, сержант?

Я пытаюсь что-то сказать, но вдруг краем глаза вижу ее улыбку. Поворачиваю голову — точно. Лейтенант беззвучно смеется, наблюдая мои мучения.

— Мне нужно отвечать, мэм? — все же интересуюсь я.

— Необязательно, Трюдо. Я пошутила.

Я улыбаюсь ей в ответ. Все-таки есть в ней что-то притягательное. Что-то, от чего не знаешь, как себя вести в ее присутствии. И дело вовсе не в офицерском звании. Скрывая неловкость, спрашиваю:

— Мэм, кажется, я знаю, откуда ваш водитель.

— В самом деле? И откуда же?

— В Зеркальном есть клуб экстремалов. Они прыгают с верхушек городских башен на паракрыле. Смертность у них — процентов двадцать, не меньше. По-моему, ваш самоубийца как раз оттуда.

О'Хара смеется. Я улыбаюсь в ответ. Отворачиваюсь, как будто от ветра. Определенно эта женщина меня смущает. Чувствую ее изучающий взгляд. Заставляю себя разозлиться. Подбор в отдел по работе с личным составом организован что надо. Такая вызнает все, что ей нужно, ты и не заметишь как.

— Курт мечтал стать морским летчиком. Летал на малых самолетах в любительском клубе. В военную авиацию не прошел по здоровью. Вот теперь отрывается на нас. Не беспокойтесь, Курт водит быстро, но аккуратно, — громко поясняет лейтенант. Видимо, так, чтобы ее слова были слышны водителю. А тот знай себе покачивает своей круглой башкой и продолжает давить на педаль.

— Не то чтобы я слишком боялся, мэм, но все же за вас я беспокоюсь. Этот маньяк своего добьется, — продолжаю я никчемный треп.

— Вы преувеличиваете, Трюдо. — Она мягко улыбается и одной рукой умудряется поправить свои короткие волосы. — У вас ведь нет родственников в Форт-Марве? Вас призвали из резерва?

— Так точно, мэм.

— И что, на самом деле собираетесь в массажный салон?

— Это ведь не запрещено, мэм. Они для этого и созданы.

— Мне вдруг стало интересно, что будет делать в городе человек, который не был там пятнадцать лет, — поясняет О'Хара.

— Вы интересуетесь по службе, мэм, или мы просто болтаем? — на всякий случай уточняю я.

Она пожимает плечами:

— Откуда мне знать? Просто интересуюсь.

— В вашем ведомстве просто так ничем не интересуются, мэм. Я понимаю — служба такая, у каждого своя работа, — быстро добавляю я, видя, как она начинает хмурить брови. — На самом деле, мэм, я обожаю воду. Я сто лет не плавал. Я могу сидеть в воде часами. Если бассейн на Сентрал-Парк еще действует, я хочу искупаться.

Вертикальная складочка между ее бровями разглаживается. Она с интересом смотрит на меня.

— В вашем личном деле этого нет, — сообщает она.

— В моем личном деле, наверное, сказано, что я преступник и зачинщик уличных беспорядков, мэм.

— Для Корпуса это неважно, сержант.

— А для вас, мэм? — неожиданно для себя спрашиваю я. И тут же смущаюсь своей дерзости.

— Для меня тоже, сержант. — Она выделяет мое звание, проводя незримую границу.

Внеслужебные отношения между сослуживцами, а тем более между начальниками и подчиненными, в Корпусе не приветствуются. Настолько, что можно кубарем вылететь дослуживать срок где-нибудь в охране полярной метеостанции.

Я прекрасно понимаю намеки. Сгоняю улыбку и отвечаю, насколько позволяют условия, выпрямив спину:

— Спасибо, лейтенант, мэм!

— Да будет вам, Трюдо! — Она досадливо отворачивается и смотрит на мелькающие мимо нас деревья на обочине.

До самого Форт-Марва мы больше не произносим ни слова. За КПП я соскакиваю через борт. Отдаю честь:

— Спасибо за помощь, мэм!

— Морская пехота своих не бросает, сержант, — улыбается О'Хара. — Счастливо отдохнуть!

— Благодарю, мэм. И вам того же, — произношу я в корму с ревом стартующего джипа.

Военный городок Форт-Марв все такой же. Все как раньше — чистенький, цветущий, зеленые живые изгороди скрывают растяжки с колючей проволокой, разноцветная брусчатка рисует на дороге замысловатые узоры. Вот только вместо увешанных ракетами беспилотников высоко в небе раньше кружили орлы. Что поделать — состояние повышенной готовности. Усиленные патрули на улицах — в активированной броне, с оружием наперевес. У меня тщательно проверяют документы, держа под прицелом пулеметной турели патрульного джипа. Лица пехотинца под синеватой лицевой пластиной не разобрать. Возвращают жетон. Рядовые отдают мне честь.

Не спеша прогуливаюсь, разглядывая вывески в поисках знакомых названий. В городе малолюдно. Детей почти нет. Редкие, несмотря на выходной, женщины деловито толкают перед собой гравитележки с кучами съестного из супермаркетов. На крайних улицах среди деревьев в скверах натянуты маскировочные сети. Сквозь колыхание зеленой рванины тускло отсвечивают стволы автоматических турелей. Война дышит в затылок. Ощущения праздника, присущего военному городку в выходные, когда все свободные от службы выбираются отвести душу, нет и в помине. Что ж, попробуем искупаться. Старенькое, но вычищенное до блеска такси в пять минут проносит меня по ухоженным улочкам и высаживает у купола спорткомплекса.

Я купил в армейской лавке в холле очки для плавания и совершенно отвязные — ядовито-голубые, с алой полосой, ну сами понимаете где, плавки. Фосфоресцирующие в темноте к тому же. Продавец объяснил мне, что в таких плавках со мной ночью на пляже никто не столкнется. Что я мог ему сказать? Других все равно не было. Другие были еще хлеще. Их можно было надевать в стриптиз-клуб для выступлений, но плавать в них в бассейне, да еще там, где почтенных матерей семейства полно, — нет уж, увольте. В них все мое скромное хозяйство кажется втрое больше, и притом выпячивается так, что лучше уж вовсе голым искупаться. Так что пришлось напялить на себя этот ядовито-голубой с красным флаг. Не возвращаться же теперь в супермаркет.

И вот я обрушиваюсь в прозрачную прохладную воду и с наслаждением прохожусь до противоположной стенки кролем, потом разворачиваюсь и изображаю брасс, мое тело здорово окрепло за последнее время, я рассекаю воду, словно жеребящийся тюлень, волна от меня — что от торпедного катера. Я не тренируюсь, нет. И не выкладываюсь намеренно. Просто я действительно соскучился по воде. Я прохожу туда-обратно несколько раз. Потом сбрасываю темп и гребу уж совсем лениво, сравниваясь в скорости с почтенной матроной, тихо бултыхающей по соседней дорожке. Она медленно водит руками, смешно надувает щеки и боится опустить голову в воду, чтобы не замочить сложную высокую прическу. Ее большое белое тело величаво дрейфует к бортику, она замечает мой взгляд и виновато, словно извиняясь, улыбается мне, жена какого-нибудь служаки-штаб-сержанта из снабженцев, делающая вид перед мужем и подругами, что плавает для поддержания фигуры. Я демонстрирую ей широкую улыбку, переворачиваюсь на спину и устремляюсь дальше.

Наш бассейн — для младших чинов и членов их семей. За невысоким бортиком — такой же, но с надписью «для господ офицеров». Ничем от нашего не отличается, но принцип раздельного снабжения для разных категорий служащих соблюдается. Он соблюдается всюду, в том числе и в местных борделях. Попробовал бы рядовой ввалиться в бар для сержантов! И наоборот — сержанту не место среди рядовых. Правило может быть нарушено, если кто-то из имеющих необходимый статус пригласит гостя. С этим смиряются. Поэтому изредка можно увидеть офицера в кафе для младшего состава, а сержанта — в ресторане «только для господ».

Теплая вода струится по мягкому упругому полу. Шлепаю по ней к расположенному тут же мини-бару с водяными ваннами рядом. Перешагиваю через тело разомлевшего от пива лысого крепыша с полупустым бокалом на пузе. Лысый придерживает его одной рукой, закинув вторую за голову, и с довольной полуулыбкой щурит в никуда осоловелые глаза. Занимаю свободную ванну-лежанку. Откидываю затылок на мягкий высокий подголовник. Закрываю глаза. Теплая вода струится по мне, унося мысли. Хорошо!

— Что-нибудь закажете, сэр? — раздается голос служащего.

— Если можно, горячего чаю. С лимоном. С сахаром. Большую кружку, — произношу, не открывая глаз.

Потом я устраиваюсь полусидя и маленькими глотками прихлебываю горячую ароматную жидкость. Смотрю на резвящихся в бассейне молодых и не очень мужчин. На их жен или подруг разной степени толщины и изящества. Слушаю веселый смех и не раздражающие слух негромкие разговоры. Тут нет пьяных и крикливых компаний. Этим наш бассейн отличается от своего немного скотского гражданского аналога. Я наслаждаюсь бездельем и состоянием покоя. Такое ощущение, словно мне снова двадцать, мне некуда спешить, я молод и здоров, и ни о чем думать не надо, все давно решено за тебя, и тебе только и остается — делать свое дело и не забивать голову посторонними и ненужными мыслями. «Корпус заботится о тебе» и «Делай, что должен…». Я отбрасываю за борт сотни сомнений и тысячи мыслей, в моем маленьком самодовольном мирке нет ни Ники, ни дочери, нет потерянного навсегда дома и имущества, нет сочувствующих или злорадных взглядов знакомых, нет сомнений по поводу будущего, нет ничего вообще. Я просто тут, я один, и мне хорошо так, словно я только что родился. Я добавляю к чаю рюмку недорогого коньяку. Снова плаваю. Потом ныряю с вышки. Беру напрокат ласты и маску и долго упражняюсь в плавании под водой. Потом устраиваю соревнование с каким-то худощавым типчиком, как выясняется — сержантом из штаба авиакрыла дивизии, в прошлом бортового стрелка, и два раза из трех делаю его. А потом он ставит мне бренди. С жаром вспоминает былые полеты и происшествия и рассказывает мне о своей нервной и сидячей работе. А я ему — о своем отделении. И расстаемся мы слегка навеселе и совсем братьями. А потом я снова плаваю. И лежу в проточной теплой ванной, попивая минералку. И так проходит часа четыре, и уже совсем было собираюсь пойти куда-нибудь и съесть горячего мяса, как вдруг через бортик отделения «для господ» свешивается мокрая голова с короткими волосами-сосульками. И, улыбаясь, говорит:

— Привет, сержант! Расслабляетесь? — и, пока я тупо перевариваю увиденное и услышанное, замерев со стаканом бренди у рта, добавляет: — Пригласите даму? Сюда без приглашения офицерам нельзя.

И выжидающе смотрит на меня, слегка склонив голову набок.

— Мэм, я… — начинаю я в панике.

— Будем считать, что вы меня пригласили, Трюдо, — смеется лейтенант и перелезает через ограждение на нашу сторону.

Смотрит на мое озадаченное лицо и добавляет:

— Трюдо, если вас смущает мое общество, то я просто выпью глоток и переползу обратно. Не пугайтесь. Я не кусаюсь.

— Мэм, я, э-э-э, я просто не сразу сообразил, что это вы. Это так неожиданно… — Потом спохватываюсь, принимаю сидячее положение и делаю приглашающий жест рукой: — Прошу вас, мэм.

Я стараюсь не смотреть на ее фигуру, хотя мне страсть как хочется увидеть, из чего слеплена эта непонятная женщина, и, пока она усаживается в соседней лежанке, смотрю на ее лицо, на немного шкодливую улыбку, но краем глаза все равно ухватываю ее длинные, со слегка резковатыми мышцами, но все же великолепные ноги, овал бедер, контрастирующий с сильной, тонкой талией, ее проступающие через мокрый купальник холмики грудей, и мне становится немного неловко, словно я подсмотрел в школьной раздевалке, как одноклассница надевает чулки. Я понимаю, что надо быть вежливым, и злюсь на себя, потому что пребываю в тихой панике, я абсолютно не представляю, что ей нужно от меня и как мне с ней себя вести, тем более что она — офицер моего батальона, и все это вместе слепляется в моей башке в липкий ком и никак не хочет никуда проталкиваться.

— Что-нибудь выпьете, мэм? — наконец, когда молчание становится невежливым, спрашиваю я.

— То же, что и вы, сержант.

— Это бренди.

— Отлично. Пусть будет бренди. — Она усаживается поудобнее, опускает руки в воду и наблюдает за игрой водяных струй вокруг них.

Когда бармен подает ей бокал, она делает символический глоток, едва смачивая губы в янтарной жидкости. Говорит:

— Вообще-то, Трюдо, я просто заскочила сказать вам спасибо.

— Мне? За что, мэм?

— Знаете, сержант, мы сейчас не на службе… Если вас не затруднит, называйте меня Шар. Уставом это не воспрещено. Без чинов, Ивен. Видите, мое знание вашего досье избавляет вас от церемонии представления. — Она немного отстраненно улыбается.

— Хорошо… Шар. Прошу извинить, у вас такое необычное имя…

— Моя мать с индийской планеты. Мое полное имя — Шармила. В переводе с санскрита оно означает комфорт или радость. Мать так назвала меня, потому что была счастлива с отцом и я была зачата в радости, — охотно поясняет лейтенант. — Теперь вот приходится расплачиваться.

— Черт возьми, — только и могу я сказать.

В наше время все национальные традиции практически нивелировались и любое их проявление вызывает немалое изумление пополам с любопытством. Как у меня сейчас, например.

О'Хара делает еще один глоток.

— Вы так увлеченно говорили о плавании, что я не удержалась и тоже решила искупаться. Тут и вправду здорово. Очень расслабляет. Спасибо вам, Ивен. Правда, я не так дружна с водой, как вы. Я подглядывала за вами, — признается она.

— Не стоит благодарности, Шармила. И давно вы тут?

— Пару часов. Ваши состязания выглядели просто потрясающе. Я никогда не видела, чтобы кто-то так красиво плавал. Вы извините меня, Ивен. Мое любопытство не связано со службой, — поспешно добавляет она.

— Ну что вы, Шар. Я просто смущен вашим вниманием.

— Вам тут хорошо? — интересуется она.

— Не то слово. Прошу извинить за грубость, мэм… Шар, я просто балдел от удовольствия. Тут что-то такое, — я пошевелил в воздухе пальцами, — не описать. Возможно, это все моя ностальгия. Знаете, идеализируешь то, что было с тобой очень давно. Я не был в Марве пятнадцать лет. И эта вода, и люди… все это как-то накладывается. Мне хорошо.

Лейтенант смотрит на меня с задумчивой улыбкой. Прикасается губами к бокалу. Глаза у нее просто бездонные. Из-за них я никак не могу определить ее возраст.

— Я вам завидую, Ивен. Хотела бы я быть так же беззаботна.

— Да нет, Шармила, вы меня не совсем поняли, — начинаю я, и мне так хочется сказать ей, что проблем у меня — как у собаки блох, и что они ждут меня сразу за порогом, и я вовсе не пофигист, который все проблемы решает, просто не обращая на них внимания, но здесь я все как-то позабыл на время, отрешился, что ли. Но то ли меня смущает ее статус офицера по работе с личным составом — рефлекс, мать его, то ли слов не подберу никак, я мямлю что-то невразумительное под ее внимательным взглядом. И еще эта ее улыбка, черт подери!

— Я вас понимаю. Не надо ничего объяснять, — спокойно говорит она. Прикасается к моей мокрой руке. Это так неожиданно, что я чуть не отдергиваю руку. — Спасибо вам за компанию, Ивен. Не буду больше вас смущать. Было очень приятно с вами поболтать. До встречи!

Она отставляет почти нетронутый бокал, легко поднимается и, улыбнувшись мне на прощание, грациозно качнув бедрами, переступает через барьер. И я чувствую себя полным болваном, лежа в теплой проточной воде с бокалом бренди в руке. Словно мне дали подержать, а потом отняли красивую игрушку, не позволив как следует ее разглядеть.

А потом я иду в какую-то недорогую харчевню, где на углях жарят совершенно умопомрачительную, особенно после наших стандартных рационов, баранину, и жадно уписываю блюдо горячего острого мяса и запиваю его легким вином. И пешком, не доверяя такси, разглядывая знакомые и незнакомые дома, добираюсь до квартала фонарей и захожу в дверь, которую не открывал так давно, и по-свойски улыбаюсь незнакомой женщине-распорядителю. Под впечатлением имени лейтенанта, а может — просто по неведомому капризу, я выбираю девушку восточного типа — полнобедрую, большегрудую, с тонкой талией и крепкими короткими ногами, словом, такую, которую ни в жизнь бы не выбрал. И девушка Зульфия разубеждает меня в моих заблуждениях, она потрясает меня своим искусством массажа, она смачивает меня душистым маслом, и ее сильные ладошки вминаются в мое тело и разминают, разминают, давят и трут его до тех пор, пока мне не становится легко и беззаботно и я вот-вот размякну и стеку на пол, и одновременно мне неловко оттого, что такие долгие усилия оплачиваются по стандартной таксе. А потом Зульфия омывает меня, расслабленного, как тесто, и вытирает мягкими полотенцами, и зажигает ароматные палочки, и переворачивает меня на спину, и под резкий запах пряного дыма делает мне такой фантастический минет, что душа моя отрывается от тела и вместе с дымом воспаряет вверх. И за мгновение до того, как я разряжаюсь в кольцо горячих мягких губ, я представляю вместо восточной девушки русую голову с необычным именем, и я приподнимаюсь на локтях, чтобы лучше ее видеть, и в этот миг башню мою окончательно срывает под мой победный крик.

База продолжает наполняться народом. Дивизия разбухает, как на дрожжах. Сегодня мимо нас провели колонну «свежего мяса» — резервистов второго призыва. В отличие от нас эти ни разу не носили формы. Это сразу бросается в глаза. Просто окончили месячные курсы армейского резерва во время обучения в колледже. Худые, толстые, патлатые, бородатые, словом, разномастные, в свободных цветастых одежках, они расхлябанно телепают не в ногу, идут скорее не строем, а толпой, жуют стимулирующие пастилки и в любопытстве крутят головами по сторонам, не обращая внимания на вопли сопровождающего сержанта. Для них тут все в новинку. И плац, и казармы, и рев «Томми» из жерла подземного бокса. Да и мы тоже, в сказочной амуниции, грозные, вооруженные до зубов. Жалкое зрелище! Эти самые курсы резерва — не просто блажь Императора, окончившие их получают специальное пособие из имперской казны, так что тех умников, кто несколько лет получал денежки ни за что и посмеивался при этом, вскоре ждет неприятное открытие — учебный батальон Корпуса. Это, дамочки, скажу я вам, — тот еще курорт. При воспоминании о том, как я выжил во время шестимесячного курса, у меня до сих пор мурашки по спине. Учебный батальон, или, как мы еще его называем — чистилище, осиливают не все. Некоторые покидают его вперед ногами. Некоторые — с окончательно съехавшей крышей. Зато оставшиеся запросто могут жрать кирпичи и запивать их болотной водой.

— Свежее мясо! — хохочут морпехи из ближайшей курилки.

Они издевательски орут домашним овечкам: «Добро пожаловать, бифштексы!» И: «Попрощались с мамочкой, сладкожопые?!»

Во втором отделении тоже пополнение. Двое, оба из бывших. Один из них явно из мест не столь отдаленных. Руки, которые еще не успел покрыть медно-красный загар, сплошь в замысловатых татуировках. Парень явно времени зря не терял. Все время недоуменно озирается, словно никак не может поверить, где оказался.

— Ты откуда? — спрашиваем во время короткого перекура у того, что поприличней.

— Из Стоуна, — отвечает новичок.

— Ну и как там?

— Полный абзац, — отвечает, — латино совсем на уши встали. Листовки кругом. Полиция даже днем в броневиках катается. Стреляют часто. Без толку. Черные совсем работу забросили, шляются толпами, цепляются к женщинам, магазины грабят. В нашем районе лавочника насмерть забили, когда с ружьем к ним вышел. Ночью на улицу вообще лучше не высовываться.

— Во б… — в сердцах говорит Паркер. — Ну а вы-то что?

— Народ трусливый пошел, — жмет плечами боец. — Все по домам норовят отсидеться. Кто посмелее, с оружием ходит. Толку мало, правда. Они всегда стаями. И тоже при стволах.

— Нас так скоро совсем выживут, а мы и не почешемся, — замечает, выдыхая безникотиновый дым, Трак.

Мы молчим, потому что сказать-то и нечего. Гадаю, куда, к чертям, подевался за сотню лет тот непередаваемый дух фронтира, всегда присущий новым территориям. И где те дикие, необузданные толпы авантюристов и отморозков, рвавшиеся сюда с переполненных центральных планет? Те, которым пальнуть из револьвера или ткнуть ножом было проще, чем уточнить, чем вызван косой взгляд соседа по столику. Неужто за сто лет, обложившись компьютерами и бумажками, мы так обросли жирком, что даже головы не отвернем, когда нам хлещут по морде?

— Бойня скоро будет, чуваки, — сообщает второй новенький, тот, что похож на зэка. Никак не могу разглядеть его имя на табличке — он все время сидит ко мне боком. — Флот систему закрывает, верняк. У меня земля на флотской базе. Полная блокада. И внепланетные каналы отключили. Еще на той неделе.

— Значит, постреляем, — резюмирует Кол. — В прошлый раз на Форварде такая же хрень была. Сначала спутники поотключали, потом Флот систему закрыл, а потом нас сбросили.

— Давно пора, — сплевывает Паркер, играя желваками. — Передавить их всех, на хер. Ненавижу ублюдков!

Народ поддерживает его одобрительными возгласами. Я тоже молча киваю в знак согласия. Название «Форвард», правда, не добавляет мне настроения. На этой горнодобывающей планетке с поганым воздухом экспедиционная армия, куда вошел и сводный полк из нашей Тринадцатой, здорово села в лужу. Через день после высадки, толком не развернув тылы, наш батальон оказался прижатым к морю у какой-то мелкой деревушки без имени. У них там деревням и поселкам просто порядковые номера давали вместо имен. Ощущение бессилия — вот что мне запомнилось больше всего. Когда по тебе бьют из примитивных минометов осколочными, ты слышишь, как мина сверху воет, и деваться некуда, и ты лежишь в своей высокотехнологичной скорлупе, которая стоит, как хорошая спортивная тачка, и ничего против куска железа с простенькой взрывчаткой внутри поделать не можешь. И пули стригут так, что головы не поднять, а у тебя осталось только пара магазинов да последняя граната — на случай атаки. И пустые фляги, и хор обколотых анальгетиками, истекающих кровью раненых, которым мы не можем ничем помочь, кроме как сочувствием. А всей поддержки — два измочаленных взвода тяжелого оружия без боеприпасов, потому как наши «Томми» все еще болтаются на орбите в брюхе транспорта. Нас выбивали на ракушечном пляже, провонявшем хлоркой, целыми пачками и пулеметным огнем не давали высунуться из неглубоких окопчиков. Мы долбили и долбили мягкий камень под тонким слоем гальки, стараясь зарыться поглубже, матерясь в голос, чтобы заглушить звук приближающейся мины, и набивали мешки камнями, сооружая временные укрытия, но у нас так ни хрена и не вышло ничего стоящего. Нас бы всех и перебили, если бы не поддержка с воздуха. Через почти сутки глухой обороны и бессмысленных контратак командование нашло-таки для нас время, и звено «гремящих ангелов» свалилось с орбиты и выжгло к матери полосу прибрежных джунглей на добрых полкилометра, а мобильная пехота под огнем высадилась и оседлала высотки в тылу у повстанцев. Ух и оторвались мы тогда! Ротный дал команду на дурь, нас сразу наширяло по самые брови. Поднялись в атаку, кто мог, даже легкораненые, и в клочья порезали штыками всех, кто еще шевелился, а потом с ходу ворвались в ту самую номерную деревушку при руднике, и по ней как надо прошлись, и по руднику, и лес прочесали, и, все черные от лесной дряни и копоти, через пару часов вышли к точке назначения. Моя винтовка все время норовила выскочить из рук — такая вся была скользкая от крови. По-моему, в той деревушке после нас никого не осталось. В таком состоянии разве запомнишь? А потом на берегу мы выкладывали наши трупы, или то, что от них осталось, рядами, и накрывали их изорванными пончо. Вертушки садились одна за одной, а мы все грузили, грузили… Там я и стал сержантом, потому что в моем отделении я один капрал остался. Потом много чего было — и опорные пункты, и автоматические танки в города пускали, и авиация целые острова по бревнышку раскатывала, и местное новоявленное правительство лапки кверху, и в патрули ходили, и леса прочесывали, но запомнились почему-то только первые сутки. Ряды изувеченных тел на ракушечном пляже. А меня даже не ранило тогда. И мне вовсе не улыбается вот так, снова, в самое пекло. На войне всегда находится мишень, которая в ответ пальнуть норовит. Это, скажу я вам, то еще разочарование для больших мальчиков, обожающих пострелять на свежем воздухе.

Новичок тем временем продолжает:

— Я, как откинулся, в дружину вступил, чтобы от копов отмазаться. Мы в нашем квартале с мужиками собрались, по ночам дежурили. Двое копов рядом жили, патруль нам в помощь подбрасывали. Ни одну сволочь к себе не пускали. Пустишь его, вроде почту разнести, глядь — уже мину пристроит в подъезд, сука. Чуть что не так — мы сразу прикладом по репе. Я прямо из окна наблюдать пристроился, у меня улица как на ладони. Один раз, только отчистили стену, гляжу, шкет ихний снова свою дрянь напротив лепит. Ну я картечью сверху как дал — сшиб гаденыша. Ну и давай он верещать, и тут их много набежало, у них манера такая — сунут кого вперед, ему по соплям, тут и демонстрация, лезут из всех щелей, и орут, и плакаты тащат, а под шумок в магазинах шурудят, машины угоняют и в домах тянут, что где плохо лежит. Да копы их газом закидали сразу, и мы дробью добавили. Чего жаль, винтовочки там не было. А уж если пулемет — мы враз порядок бы навели. Такие дела…

— Черт, куда Генрих смотрит, — в запале говорит кто-то, и сразу пропадает настроение трепаться, и разговор как-то резко сворачивается. Сидим, глядя в землю, словно виноваты в чем. Боимся глаза друг на друга поднять.

— Взвод, строиться! — слышится бас взводного сержанта.

Мы все с облегчением вскакиваем и мчимся на занятия.

Взводный изучает бумажную карту, делая на ней отметки — чем бы вы думали? Карандашом. Деревянной палочкой с пишущим стержнем внутри. Ох уж мне эта офицерская кость. Чем, спрашивается, его не устраивает карта в тактическом блоке или, на худой конец, электронный планшет? Так нет, в последний годы стало модно демонстрировать своеобразный офицерский шик. Одно из его проявлений — мода на бумажную топографию, со стрелками, синими и красными значками и рукописными пометками, которая захлестнула штабы в центральных мирах и, как эпидемия, перекинулась со штабных хлюстов на строевых офицеров.

— Трюдо, — говорит мне взводный.

— Сэр! — отвечаю я.

Что я могу поделать. Ну не любит наш лейтенант французов. То, что я никакой не француз, роли не играет. Ни намека на звание. Трюдо, и точка.

— Трюдо, в восемь ноль-ноль выдвигаешься на патрулирование.

— Есть, сэр.

— Идешь вдоль просеки до высоты два-восемь. Вот она, — взводный тычет острием карандаша в бумагу с блестящим покрытием. Голова лося на его плече шевелит губастой мордой вместе с движением руки. Как и все молодые и перспективные, он сдвинут на красивых традициях. Вперемежку со страстью к изучению земной фауны его сдвиг дает причудливый эффект — наше подразделение теперь носит имя «Лоси». Такие здоровые рогатые создания родом из земных лесов. По нынешним временам — твари более диковинные, чем мифические кентавры, которые преспокойно пасутся в прериях недавно колонизированного Нового Конго. Хотя на фоне всяких гепардов, леопардов, змей, ястребов и прочей хищной братии мы хотя бы оригинальны. И ничего тут не поделать. В морской пехоте мотивация к службе достигается всеми доступными способами. Материальными поощрениями. Перспективой карьерного роста. Изощренными наказаниями. Созданием репутации, наконец. Репутации солдата. Взвода. Роты. Батальона. Крутая резьба по службе — обычное дело. Режутся все — рядовые, сержанты, офицеры. Соревнование на тему «кто круче» идет постоянно на всех уровнях — от отделения и выше. Служить в именитых взводах или ротах — престижно. Уйти из известного подразделения добровольно — немыслимое дело. Разве что с диким повышением либо по прямому приказу. Духом кастовости мы начинаем пропитываться еще в чистилище. Этот дух, своеобразный гонор, привычка доказывать крутизну окружающим — именно он делает морпехов теми, кто они есть. Драки в увольнениях с «низшими» родами войск, презрительное отношение ко всему, что не в синей броне, — обычное дело. К этому привыкаешь. Но лось… лось все еще режет мне слух. Чертов пижон мог назвать нас хоть «синими аллигаторами» или еще как-нибудь, типа «ядовитый зуб» или «стервятники». Чтобы наши «Лоси» перестали вызывать усмешки, нам надо как минимум залить своей кровью половину Шеридана.

— Идешь по отметкам семь, девять и шестнадцать, — продолжает лейтенант. — С высоты докладываешь. К двадцати ноль-ноль возвращаешься обратно по отметкам одиннадцать, восемь, пять. Поддержка ротного уровня на канале шестнадцать. Время реагирования на запрос — от минуты.

Он протягивает мне чип с заданием.

— Свободен, Трюдо.

Спешу обрадовать отделение. Особых эмоций нет. В последний месяц мы почти не ходим на занятия, мы теперь все больше тащим службу, вроде этой — то патруль, то лес прочешем, то караул на периметре, то оцепление в космопорте. Иногда дальние патрули на броне. Только и успеваем, что по-быстрому пострелять раз в пару дней да к «психам» заскочить, когда не на службе. Ритм ежедневной размеренной жизни порушен ко всем чертям, нас могут сорвать по тревоге посреди обеда и ускоренным маршем кинуть в район порта — к прибытию внеочередного армейского борта, или прямо с полигона загнать в дальний патруль, или на целые сутки сунуть в ППН — посты передового наблюдения на лесных высотках в окрестностях базы.

Слава богу, в ближнем патруле не надо тащить с собой обычную гору барахла, так что идти легко. На три километра вокруг ограждения — зона свободного огня. Управляемые минные поля, мины на земле, на пнях, на стволах, датчики слежения — каких только нет! Электронных «мошек» едва ли не больше обычных насекомых. Лес на полкилометра вокруг периметра вырублен под корень. Под взглядами зрачков автоматических турелей из дотов быстро пересекаем открытое пространство и углубляемся в заросли. Спине неуютно. Не доверяю я всей этой умной машинерии. Топаем в колонну по одному среди густых кустов, молясь, чтобы автоматика не подвела и очередная порция мин деактивировалась при нашем приближении. Иначе никакая броня не спасет.

Лес вокруг базы — жиденькие субтропические джунгли. Почти без хлюпающей воды под подошвами. Редкие лианы свешиваются между стволами, оставляя проходы у земли свободными. Солнечные лучики, перемигиваясь, прорастают вниз сквозь густые кроны. Много кустов, но непроходимых мест почти нет. Если бы не жесткая синеватая трава по пояс да не скрытые под ней кротовые норы — сущая прогулка, а не патруль. Трава, которую мы зовем путанкой, стальной проволокой обвивает лодыжки и норовит резко дернуть ногу на себя. Идти по ней, не вырывая со всей дури мускульных усилителей целые пласты дерна, — умение, приходящее с опытом. Проходим участки, выжженные нашей артиллерией. Обгорелые спички стволов среди черной растрескавшейся поверхности. Пепел давно сдуло ветром и сбило дождем. Ботинки глухо стучат по пятнам мутного стекла — следам плазменных взрывов. Вездесущая путанка уже пробивается синей щетиной через трещины. Лес постепенно берет свое.

Через час «мошки» показывают на границе запретной зоны троих нарушителей. Бедные придурки, они все не оставляют попыток уколоть нас булавкой. Наверное, думают, что вот им-то точно повезет. Идут осторожно, след в след. Одеты легко. Брони нет. «Мошки» сигнализируют о наличии оружия. Снайперы, наверное. А может, просто разведка, наблюдатели. Или корректировщики. Еще остается слабая вероятность того, что это охотники. Мне плевать. Некогда мне их сортировать. Трехкилометровая зона свободного огня называется так именно потому, что по каждому, не имеющему опознавательного чипа с актуальным идентификатором, огонь открывается без предупреждения. Что мы и делаем. Пока отделение рассредоточивается по укрытиям и занимает оборону, вызываю поддержку. Я настолько не спешу, что даже успеваю подцепить к каналу целеуказания несколько «мошек», так что наведение осуществляю с хирургической точностью. Пушкари расстарались. Залп стомиллиметровых автоматических минометов раздается через сорок секунд после запроса. Слышим далекое уханье выстрелов. Листва и кусты глушат многоголосый вибрирующий свист. Мысленно вижу, как куски железа над нами распускают стабилизаторы и шевелят маневровыми плоскостями, корректируя траекторию по сигналу целеуказания. А затем мины с системой наведения влетают в просвет между кронами и рвутся над головами гостей тысячами поражающих стрелок, превращая тела внизу в кучи мокрых изорванных тряпок. Мы лежим и пережидаем, пока удары впереди перестанут сотрясать лес.

— Хорошо, но мало, — комментирует Паркер.

— Эх, надо было на выстрел подпустить, — отзывается Чавес.

— Красота! Даже лес не попортили. — Это уже Калина.

— Трое на счет! — Крамер, как всегда, прагматичен.

— Тишина в эфире! — обрываю я начало возбужденного трепа.

Редкой цепью движемся вперед. До прибытия группы усиления оцепляем район. Пока лежим по кустам, приняв цвет прелых листьев, высоко над головой вертится робот-беспилотник, среагировавший на столкновение. Наконец взвод из дежурной роты сменяет нас. Батальонная разведка колдует над трупами, проводя идентификацию. С ними особист, с фирменным нейтральным выражением на физиономии. Иногда мне кажется, что особисты боятся, что их заподозрят в том, что они в чем-то похожи на обычных людей. И потому старательно изображают из себя невозмутимых истуканов.

Выдвигаемся дальше. На переправе через топкий ручеек оживает наушник.

— Лось-три, здесь Лось-ноль, прием, — бормочет взводный.

— Лось-три на связи, прием, — механически отзываюсь я, с трудом выдирая ногу из жирного ила.

— Лось-три, сообщаю, что вы отстаете от графика. Тридцать минут. Отметку «девять» вы должны были пройти полчаса назад.

Представляю, как лейтенант сейчас щурит свои красивые серые глаза, рассматривая глянец пижонской карты, расстеленной на коленях. Ох, с каким удовольствием я припечатал бы его прикладом по тупой физиономии! Мечты, мечты… Как можно более спокойно, даже с ленцой — пусть побесится, скотина, отвечаю:

— Лось-три — Лосю-ноль. Вас понял. Имели столкновение. Потерь нет.

— Лось-три, продолжать движение. — Голос взводного раздражен, я своего таки добился. — Придерживайтесь графика.

Что тут можно сказать? В морской пехоте не приняты оправдания.

— Шире шаг! — командую я. — Чавес головным.

На высоту два-восемь выходим раньше срока.

Космопорт — территория под прямым правлением Императора, он для планеты этакий кран с кислородом. Все в порядке — и поток грузов и пассажиров через несколько таких кранов вовсю струится в обе стороны. Малейшая политическая заминка — и краны отчего-то снижают свою пропускную способность, что немедленно вызывает к жизни корпоративные процессы урегулирования. Корпоративные — потому, что вся политика на Шеридане делается руками колониального бизнеса. Советы директоров и топ-менеджеры по-быстрому корректируют генеральный курс и формируют новые установки правительству. Пусть через постановления парламента, что создает видимость вертикали власти, но сути это не меняет — депутаты осознают, кто их выбрал и кто оплачивает их расходы. Деньги, точнее — очень большие деньги, решают все, и Император знает, как найти оптимальный путь к разрешению любого кризиса. Политическое противостояние всегда проще перевести в плоскость экономического дефолта. Мы гордимся своим Императором, своим стариком Генрихом, живи он вечно, что железной рукой крутит себе туда-сюда сотни таких кранов по всей обитаемой Вселенной. И знаем, что, когда воздействия крана недостаточно, он запросто крутит шеи. Нашими руками. А что, мы — всегда пожалуйста и с великим удовольствием… Господи, какая дрянь лезет в башку на службе, когда днями напролет торчишь в оцеплении под припекающим солнышком.

Космопорт «Шеридан-один» имени принца Альберта, в просторечии просто — «Первый», называться гражданским может с большой натяжкой. Больше половины его территории отдано под нужды военных. Стартовые столы для челноков, посадочные полосы, подземные ангары для авиации, точки противовоздушной и противокосмической обороны. Границы порта не видны невооруженным глазом. Они где-то там, на горизонте, за сотнями пакгаузов, грузовых терминалов, пузырей залов ожидания и труб пневмопоездов местного следования. За казармами гарнизона охраны и обслуживания. За рядами колючих спиралей, минных полей, эшелонированных рубежей обороны. Мы рассредоточены по бетонным окопчикам с короткими козырьками над ними, спинами к раскаленной туше грузового челнока, над головами едва заметный сухой ветерок трогает маскировочные сети, и держим под прицелом окрестные бетонно-трубопроводные джунгли. Дополнительный рубеж обороны, временный периметр на время высадки войск. Эти самые войска валятся на Шеридан нескончаемым потоком, так что нам частенько приходится ночевать прямо тут, в сотнях таких окопчиков, разбросанных вокруг стартовых столов по всему порту, не снимая брони и ужиная сухим пайком. В нескольких сотнях метров от наших позиций прямо на ровной, как стекло, палубе моргают грозные предупреждающие надписи «Стой! Запретная зона. Стреляют без предупреждения!».

На этот раз ждем начала выгрузки Триста пятой пехотной. Обхожу посты, слежу за тем, чтобы у бойцов не кончалась вода. В такие часы на первый план выходят какие-то обыденные мелочи, вроде нестерпимого желания облегчиться в самый неподходящий момент. По одному, строго по графику, отряжаю своих в гальюн для персонала, чей заглубленный в бетон круглый колпак торчит от нас в сотне метров. Фигурки цвета пыльного бетона бегом стекаются туда со всех сторон зоны оцепления.

Бауэр подходит в сопровождении Сото. Демонстрирует ротному свою расторопность и обязательность. Обходит посты каждые два часа. Как будто нельзя все увидеть через командирский такблок, не вставая с места. Меня уже тошнит от его делано-озабоченной рожи, но доклад делаю четко.

— Трюдо, твои что, гальюн решили штурмом взять? — ехидно интересуется взводный. — Как ни пойду мимо, они все время там.

— Никак нет, сэр! Облегчаются строго по графику, — отвечаю.

Краем глаза вижу, как подмигивает мне из-за лейтенантского плеча Сото. Типа: «Не дрейфь, Француз». Сото свой мужик. Из кадровых. Отодрать за дело или для профилактики может — мало не покажется, но попусту своего сержанта не тронет. «Ты делаешь все, как надо, — я делаю вид, что меня нет». Не то что этот резьбовой мудак. Взводный осматривает посты, даже спрыгивает в один из окопчиков, как раз туда, где разложил свою дуру наш императорский тезка. Иду за ним следом, рядом с невозмутимым Сото, сопровождаю проверяющего как положено. Мои мужики сосредоточенно пялятся перед собой поверх стволов, старательно изображая повышенное внимание, — кто его знает, что этому придурку в голову стукнет? Их порядком достали мои неувязки со взводным, и достается нам из-за этого частенько, но пока парни держатся. Не ворчат.

Блокада, объявленная Императором, почему-то не касается Английской зоны. Пока взводный ползает по окопчикам, краем глаза отмечаю, как на самой границе видимости с тяжелым рокотом поднимаются челноки «Дюпон Шеридан», раскрашенные в черно-желтые поперечные полосы, словно толстозадые осы. Это наблюдение как-то незаметно оседает в голове и навязчиво прокручивается в минуты, когда я позволяю себе присесть и глотнуть воды. Получается, Его Величество перекрыл кран избирательно. От размышлений о том, с чего бы это вдруг, начинает ломить виски. Определенно думать на службе — вредно.

Начало высадки каждой новой части — всегда занимательный спектакль. Наблюдать за ним интереснее, чем за одноногим акробатом в уличном цирке. Когда взводный уходит дальше, с удовольствием пользуюсь своим правом смотреть назад, в сторону челнока. Сначала поступает команда «Внимание всем постам: готовность к высадке». Техники из персонала прикомандированной части прекращают свою суету с трубами и шлангами. Прекращается беготня вокруг гальюна. Все на местах, все готовы нажать на курок, если хоть одна птичка сверху капнет. К спуску в подземную галерею, куда махина челнока втиснута так, что только круглый нос возвышается над бетоном, подъезжает группа наших офицеров. Один из них спускается вниз, прикладывает идентификационную карту к заранее раскрытому техническому лючку. С минуту колдует там, вводя дополнительные коды. Наконец створки грузового отсека начинают расходиться, открывая тусклое нутро транспорта. Без всяких изысков, со средневековым грохотом, грузовая аппарель рушится на бетон. И вот оно! Под марш Триста пятой пехотной, раздающийся из железных глубин, знаменная тройка в сияющей броне, с опущенными лицевыми пластинами, на деревянных ногах печатает шаг сначала по гулкому железу аппарели, потом, глухо, по бетону спуска. Оловянные солдатики несут в положении «на плечо» свои начищенные до солнечного блеска винтовки с примкнутыми штыками, их ноги синхронно поднимаются и с глухим стуком впечатываются в палубу, синий Императорский штандарт с белым орлом и номером части слегка подрагивает в такт их шагу, они тщательно подобраны по росту — одинаковые верзилы под два метра с прямыми спинами, руки знаменных четко отмахивают влево-к-груди, и они безукоризненным немецким шагом, на прогибающихся в обратную сторону суставах маршируют мимо наших совсем не торжественных, тусклых в своей мимикрирующей броне, усталых и потертых офицеров батальонного штаба, вскинувших руки к вискам в знак уважения к чужому знамени. За знаменной группой маршируют такие же сияющие и начищенные офицеры управления. За ними — почетный караул — малая коробка пять на пять. Триста пятая дивизия приветствует свою новую планету базирования. Знаменные делают четкий поворот, потом синхронно разворачиваются и исполняют танец с оружием — древко штандарта опускается на носок, винтовки взлетают, и с четким «клац-клац-клац-звяк» летают от плеча к груди, от груди в руку, от руки в сторону, из стороны к боку, пока наконец не успокаиваются у ноги. И все это время, пока строевые движения и четкие манипуляции с оружием завораживают взгляд, я думаю, какие же мы все-таки разные, мы — морпехи, безбашенные убийцы, сорвиголовы, из всей строевой подготовки только и способные, что ходить и бегать в ногу, и пехота, для которой шагистика не менее важна, чем умение стрелять и рыть окопы, и все равно я любуюсь игрой оружия и четкими поворотами тел и отдаю должное чужим традициям. Командир батальона тем временем докладывает сияющему, ни пылинки, командиру части о готовности к приему войск, и трюм начинает одну за одной выплевывать боевые машины, поротно уходящие на марш в сопровождении военной полиции и вертолетов поддержки. Одна из машин на мгновение приостанавливается у знаменной группы. Рык мотора, и, когда пар выхлопа рассеялся, палуба уже чиста.

Больше ничего интересного не ожидается. Теперь несколько часов будет одно и то же — разномастная техника, набитая людьми или грузами, бесконечной вереницей выползающая из необъятного брюха и уходящая за горизонт. Я спрыгиваю в окоп и возвращаюсь к своей обычной суете. Те солдатики, что высаживались тут раньше, были твердо уверены, что едут участвовать в масштабных учениях, максимально приближенных к боевой. Интересно, ребята из Триста пятой так же наивны?

Сидим в дежурке комендатуры. Мне сегодня выпало быть помощником дежурного, О'Хара — дежурный офицер восточного сектора. Мое отделение разбито на тройки, одна тройка — резерв и отдыхающая смена, две курсируют по городку. Наблюдать за почти мирной обустроенной жизнью вокруг, с ее уютными квартирками, работающими питейными заведениями и магазинами, красивыми и не очень женщинами на улицах, за людьми в чистой гражданской одежде, которые пьют-едят по распорядку, когда сам ты на службе и уже забыл, когда в последний раз спал нормально, — радость сомнительная. Наверное, поэтому мои то и дело задерживают бойцов, которые в подпитии или по глупости недостаточно четко отдали патрулю честь. То, что все задержанные — не из морской пехоты, говорит мне о том, что ребятки отрываются по программе вздрючивания побратимских родов войск. Флотских, пехоты, реже танкистов. Технарей авиакрыла, где дисциплины сроду как не бывало, метут пачками. Видимо, нашли рыбное место, где эти лохи бродят непугаными косяками. Подозреваю, что командиры групп соревнуются друг с другом, кто кого переплюнет. А скорее, народ просто развлекается в рамках дозволенного, у нас в последнее время туго с досугом. Не могу их за это судить, да и придраться формально не к чему, поэтому помалкиваю в тряпочку да улыбаюсь хитро в ответ на каждый новый рапорт. О'Хара ворчит, но исправно отправляет за задержанными джип с прикомандированной командой военной полиции. Эти ребята в своих дурацких белых касках никак не растворяются среди нас. Даже на тесном камбузе, во время торопливого обеда, когда очередной патруль, вернувшийся с маршрута, наспех глотает горячее рыбное варево, они не перемешиваются с нами. Сидят за отдельным столом и стучат ложками особнячком. Видимо, положение обязывает. Мы в друзья особо и не набиваемся. Когда нам случится быть в увольнении, если случится, кто-то из этих хмурых мордоворотов, возможно, будет бить наши головы дубинкой и волочь в комендатуру из-за расстегнутой не по уставу пуговицы. Начистить харю военному копу — во все времена доблесть немереная. Байки о подвигах отличившихся и сумевших безнаказанно унести ноги передаются от пополнения к пополнению.

Вот и сейчас недовольные копы во главе с капралом, играя желваками, в очередной — тысяча первый раз погрузились в джип и укатили за задержанным, в душе проклиная этих чокнутых «земноводных», так они зовут нас за глаза. Нам-то что: задержали, сдали — и гуляй себе дальше. А старшему команды военной полиции везти задержанных на гарнизонную гауптвахту, писать бумажки и стоять в очереди, ожидая, когда оформят задержанных с других участков. Отдыхающая смена храпит, не раздеваясь, на жестких шконках в кубрике для подвахтенных. И мы остаемся наедине с дежурным офицером. Делать особенно нечего, доклады от патрулей поступают своевременно, происшествий, слава господу, пока нет, и мы развлекаем себя болтовней.

— Как вас занесло в Корпус, мэм? — задаю я давно вертевшийся на языке вопрос.

— Окончила курсы офицеров резерва, потом офицерскую школу Корпуса, сокращенный курс, — просто отвечает О'Хара. — С университетским дипломом можно учиться по сокращенному курсу. До этого работала в управлении кадров «Дюпон Шеридан». Три года.

— Ничего, что я так любопытен, мэм? — осторожно интересуюсь я.

Мне снова и снова хочется говорить с этой непонятной женщиной. Меня просто распирает от сдерживаемого желания говорить с ней просто так, без повода и темы.

— Да ради бога, сержант, сколько угодно. Службе это не мешает. Вы ведь все равно не успокоитесь, пока не вызнаете мою биографию. Или пока я на вас не рявкну. Но смотреть потом остаток дежурства на вашу кислую физиономию — нет уж, увольте. Так что спрашивайте, Трюдо, не стесняйтесь. Сегодня вы психоаналитик. — О'Хара с рассеянной улыбкой говорит, не глядя на меня, ее взгляд прикован к пульту дежурного, где на голодисплее высвечиваются движущиеся отметки патрулей.

Мне немного досадно, что она говорит со мной таким тоном. Мое любопытство совсем другого толка. Меня не интересует ее биография офицера и командира, которую обычно стараются доводить до подчиненных для установления более тесного контакта. Эту информацию каждый подчиненный может свободно получить и сам, воспользовавшись личным терминалом в казарме. Я хочу понять, КАК такая женщина оказалась в Корпусе, а не какое военное училище ее выпустило. Но сформулировать вопрос правильно не позволяет субординация. Не хочу быть неверно понятым. Мыслимое ли это дело в Корпусе — флирт на службе?

Словно почувствовав мое состояние, О'Хара всем корпусом поворачивается ко мне на жестком крутящемся стуле. Перекидывает ногу за ногу, начищенный ботинок почти у колена, обхватывает голень сцепленными в замок руками. В этой откровенно неформальной позе, так несвойственной нашим офицерам, она без тени улыбки спрашивает у меня:

— А вы сами-то как оказались в Корпусе, Трюдо?

— Разве вы не читали мое личное дело? — парирую я.

— Читала. От корки до корки. Очень внимательно. И вовсе не из-за ваших масленых глазок, сержант. В мои обязанности входит изучение личных дел всех вновь прибывших. Но того, что меня интересует, там нет. Итак?

— Мэм, вы, наверное, и спите в форме? — спрашиваю я, тоже усаживаясь на стул и закидывая ногу на колено. — Вы можете иногда поболтать с человеком просто так, без занесения результатов в файл?

— Я и болтаю. Просто вы так зашорены, сержант, что относитесь ко мне как к хирургу, который вот-вот располосует вам брюхо. Говоря человеческим языком, я выказала любопытство. Думаете, офицер штаба не может полюбопытствовать без повода?

— Может, конечно. Извините мэм. — Мне становится неловко за свой демарш. Я вообще веду себя в ее присутствии дергано, что мне обычно несвойственно. — Налить вам кофе, мэм?

— У меня от него глаза на лоб скоро полезут. Плесните просто воды, если не затруднит… Спасибо, Трюдо.

Я передаю ей одноразовый стаканчик. Наливаю себе крепкой, остро пахнущей бурой жидкости, которую у нас тут называют «кофе». Не знаю, что в нее намешано, но благородным кофейным зерном тут и не пахнет. Зато глаза от напитка на лоб лезут, это точно. Стимулирует он так, что мертвый проснется.

— Я на Новом Торонто вырос, мэм. Отец — простой водила, здоровые такие поезда водил. Мать — медсестра. Куда там идти было? После школы — или в колледж, или как отец. В принципе он неплохо заколачивал. Работы хорошей мало было. Грязной — сколько угодно. А я в детстве такой был: что втемяшится — не выбьешь. Неинтересно мне было в колледже, вот и все. Отец прилично за меня вложил, учеба у нас там — закачаешься, как дорого. А мне не в кайф, и все тут. Однокашники сплошь средний класс, детишки белых воротничков, нос воротят, поговорить не с кем. А я — крестьянин крестьянином. Руки в мозолях — часто отцу с техникой помогал. Ну отучился полгода, экономику я изучал, решил — мир посмотрю. Перед отцом стыдно было — он такие деньги из-за меня терял. Дождался, пока он в рейс уехал, и дернул к вербовщику. Рассудил — коли денег на билет нет, то на халяву прокачусь. Прокатился вот…

— Обычная история, — покивала О'Хара. — А почему в Корпус? Можно было бы и полегче способ найти. Во вспомогательные войска или там в Национальную гвардию, к примеру.

— Да черт его знает… извините, мэм. Вербовщик башку задурил. Тебе, говорит, стандартный контракт, как всем болванам, или мужиком хочешь стать? Ну вот и стал. — Меня пробивает на невольный смех. Ставлю стаканчик в специальное углубление на столике возле пульта, чтобы не расплескать от смеха дымящуюся жидкость.

Лейтенант тоже улыбается. Улыбка у нее … стеснительная, что ли?.. Как будто улыбаться не привыкла. Взгляд ее странный и цепкий, я ощущаю, как она короткими уколами ощупывает мое лицо. Отвлекаюсь на глоток кофе, чтобы скрыть неловкость.

— А не жалеете, что тут оказались?

— Сначала жалел. Особенно в чистилище. Думал, сдохну. Вам не понять, мэм. Вы извините, я не в обиду. Просто в офицерских школах это как-то без ломки проходит, что ли… А с рекрутами — это же мясорубка. Кто выжил — тот морпех. Я вот выжил. Потом ничего, втянулся. Даже нравиться стало. Жизнь размеренная, четкая. Насыщенная. Делай, что должен, и будь что будет. Квартирка у меня хорошая была в Марве. Уютная. Отрывались с друзьями по полной — здоровье и деньги позволяли. Такая жизнь затягивает. Молодым служить здорово, хотя и жилы на службе тянут — не расслабишься. Потом, в пятьдесят первом, на Форвард скинули, от моего взвода там едва половина осталась за три месяца. Там я и сержанта получил. Там на жизнь по-другому смотреть начинаешь. Когда видишь, как твоя пуля из человека мозги вышибает или как летуны в минуту полгорода поджаривают. Идешь по лесу, треплешься с корешем, он тебя спрашивает о чем-то, ты отвечаешь, он молчит, смотришь — а такблок уже моргает. Был человек, и нет. Снайпер там, или мину проворонил. После Форварда не в кайф мне все стало. Если понимаете, о чем я, мэм…

— Кажется, понимаю, — серьезно говорит О'Хара.

Сидим близко, я даже вижу легкие складки по краям ее красиво очерченных губ. Она почти не пользуется помадой, губы едва тронуты чем-то легким, но ей это и не надо. Она слушает меня так внимательно, что мне хочется ей всю подноготную выложить. Я и выкладываю. Еще где-то внутри голосок пищит — «помни, кто она», но мне плевать, меня уже несет.

— Так вот, вернулся я через три месяца обратно, нас на переформирование кинули, треть роты как слизнуло, я от второго контракта чуть разменял. Почти три года еще впереди. И как представляю, что вот эти лбы, что в моем отделении, кого я каждый день по утрам лично осматриваю, и морды чищу, и всю их подноготную знаю, случись чего — раз — и нет их, куски мяса вместо них, так руки опускаются. Ну и сам на жизнь как-то по-новому стал смотреть. Изнутри, что ли. Лениво все, как во сне. К девкам тянуть перестало. К «психам» ходил, они мне там что-то в черепке поправляли, сказали про какой-то там синдром. Ерунда, сказали, пройдет. Особо легче не стало. Это знаете, мэм, как раненым обезболивающее дают, боль есть, ты точно знаешь, что есть. Ты фигеешь от того, какая она большая. Просто не чувствуешь ее пока. Так и у меня. Не страх, но что-то такое, без чего невкусное все, пресное. Отсутствие смысла, что ли… Задумываться начал, для чего живу, и прочая фигня. Во имя чего погибаем и людей пачками крошим. Оно конечно — Император, во имя Империи и так далее. Но это все слова. А что на самом деле? Пить пробовал — едва ласты не склеил. Не помогло. Читать начал много. Карьеру забросил. Отделение у меня было — залюбуешься, драл я их по-черному. Делал все от и до. Все, что положено, но не больше. Неинтересно стало. Резьбы не стало, а без резьбы в Корпусе — никуда, вы же знаете. Дух, который нас такими, какие мы есть делает, исчез. Улетучился. В общем, дотянул я до конца контракта. Ротный уговаривал остаться, я ни в какую. Ушел.

Мы молча сидим, думая каждый о своем. Я прихлебываю свой кофе. До смены патруля еще час, мои успокоились, или надоело им играться на улицах. Лейтенант взглядом проверяет доклады с маршрута. Я переключаю свой пульт на такблоки старших групп, наблюдаю за патрулями глазами их прицельных панорам. Все в норме. Медленно прохаживаются. Не курят, не болтают. На женщин не глазеют. Чуть позже надо будет выехать, обозначить присутствие. Копы где-то застряли, видимо, на гауптвахте все еще торчат.

— Ивен… — Обращение по имени выглядит в этих стенах так неуместно, что я едва удержался от удивленного взгляда. В последний момент опустил глаза. — Скажите, а вам на гражданке никогда не казалось, что вы там лишний? Как будто все вокруг неправильно?

— Да как вам сказать, мэм. Поначалу казалось. Потом привык, видимо. У меня дружок с тех времен, Гус, взводом сейчас командует в первом третьего. Он мне как-то недавно сказал, что я как был морпехом, так им и остался. Наверное, он прав. Вдруг понимаешь, что все время сравниваешь, как то же самое выглядит в армии. Всюду — в магазине, на заправке, на переговорах с клиентами. И вроде лет прошло сколько, а все равно все старыми мерками меряешь. Но самое смешное, мэм, я вот снова тут, хотя и не по желанию, и все такое знакомое, а я уже другой. Как будто сверху на все смотрю. И все так привычно, что делается почти без моего участия. Словно и не уходил вовсе. И постоянно думаю там, где думать не нужно. Представьте, вот есть дерево. Ты его десять лет каждое утро видишь и знаешь его до листика. И вдруг однажды замечаешь, какое оно красивое. Зеленое, прохладное. Будто другими глазами на него смотришь. Как думаете, мэм, старость это? Или у меня крыша окончательно едет?

— Да что вы, Ивен, какая старость, ей-богу… Вы моложе своих лет выглядите, я даже думала, что омолаживание пройти успели…

Я усмехаюсь:

— Да нет. Не успел. Не на что было и некогда.

— Это нормальное состояние, переоценка, — продолжает она. — Говоря простым языком, вы растете. Внутри себя растете. Это здорово Ивен. Некоторые костенеют лет в двадцать да и живут потом по инерции. Вам повезло.

Я смущенно улыбаюсь. Кофе мой совсем остыл, превратился в противную бурду.

— Дух Корпуса в вас есть, Ивен. Стержень. Это сразу чувствуется. Я в таких делах разбираюсь, поверьте. Просто вы с собой не в мире. Пройдет.

— Мэм, вы просто словами «психов» говорите, — говорю я с иронией.

— Извините, Ивен. «Психи» тут ни при чем. Знаете, почему я в Корпус пришла?

Она делает глоток воды, меняет позу. Теперь она сидит, опершись локтями на пульт. Я наблюдаю ее профиль. Нос ее немного длинноват, сбоку это становится заметно, хотя не портит ее нисколько, даже шарм какой-то придает, тайный изъян. Я даже ее «извините» пропустил: немыслимое дело — офицер сказал сержанту «извините», так мне интересно.

— Еще когда я в университете училась, тут, в Зеркальном, я начала задумываться о том, как вокруг все устроено. Понимаете, все эти корпорации, колониальная аренда, частная полиция, все так перемешано. Люди трех сортов. Имперские граждане, граждане колонии и топ-структуры «Дюпона». Странное правосудие. Когда изучала устройство Империи, поражалась, насколько равновесная система выстроена, устойчивая. Но за счет чего? За счет корпораций. И кто мы? Мы, родившиеся на территории корпорации, мы ее ресурс. Такой же, как руда, как нефть или лес. Иногда я себя собственностью «Дюпон» ощущала. И все тут от этого пляшет. Все продается: товары, люди, законы. Нельзя? Заплати — станет можно. Можешь заплатить? Значит, ты свободен. Можешь больше? Ну вот ты уже и независим. И наша бездуховность, прагматизм во всем — шахты эти, рудники на каторжном труде, преступников мало, чуть что — формальный суд и рудники, рабсила всегда в дефиците, это все из-за такого странного мироустройства. Потом, когда учиться закончила, отлично училась, кстати, куда идти? В «Дюпоне» меня с распростертыми объятиями встретили. В кадровую службу определили. Так я место в иерархии заняла. И теперь, по ее правилам, должна была вверх ползти. Стоять нельзя — упадешь. Только вверх. Вы думаете, тут, в Корпусе, конкуренция? Чепуха! В департаментах корпорации — вот там конкуренция! Там точно человек человеку — волк. Все эти бесконечные совещания, улавливание настроения, оценка течений, тенденций, вовремя перейти к сильной группе, бросить бесперспективную, и все вверх, вверх. Я с ума от такой жизни сходила. Фальшивые улыбки, руки жмем друг другу, подарки от компании и от сотрудников на день рождения. Поздравления с повышением. Рейтинг растет. Внутри — пустота. Вакуум. И вот начала я искать, не может быть, чтобы всюду так, не может в пустоте система работать. Противовес должен быть. Политика — если тут, то это один из секторов рынка, не более. Разве что акции депутатов и сенаторов официально не выпускаются, а так котировки известны. Наука? Наука вещь хорошая. Хоть и под корпорациями, но все же иллюзия свободы там есть. Без свободы не будет продукта. Снова не то. Ты колониальный гражданин, по сути — собственность колонии. Значит, в метрополию не вырвешься, гражданство надо заслужить. Там своих сытых баранов полно, девать некуда. И вдруг — армия! Закрытая среда, недоступная корпоративному влиянию. Своя иерархия, полная обособленность, государство в государстве. Никакой торговли, только оплата услуг. Граждане — рабы по сути, полностью отдают себя системе, за это система обеспечивает их всем, что нужно, чтобы они исправно функционировали на благо самой системы. Этакий самодостаточный механизм, почти вечный двигатель.

Боюсь спугнуть ее откровение. Даже дышать боюсь. У нее пересыхает в горле. Тут же наливаю и протягиваю ей еще один стаканчик с водой. Она благодарно улыбается. Улыбка ее вспыхивает на мгновение, словно освещая изнутри тонкое лицо. О'Хара сейчас не здесь, она смотрит сквозь меня невидящим взглядом и продолжает:

— Так вот, смотрю внимательнее. И вижу любопытную вещь — граждане эти могут делать карьеру, конкурировать, они могут ненавидеть друг друга, но одновременно они готовы умереть друг за друга. Потому что эта система — армия, и есть эти граждане. И она так прочна, что каждая ее частичка защищает себя, других, всех. Всю систему. Они движутся в одном направлении и в едином ритме. Систему не разъедают межкорпоративные конкурентные процессы, коррупция тут как ржавчина, затрагивает отдельные сферы, поверхность, не уничтожая основ. Тут есть механизмы саморегулирования и самоочищения — тестирование, подтверждение квалификации, дуэльный кодекс. Армия — инструмент. Инструмент подавления и защиты. Этот инструмент — только в руках у Императора. И вот главное — что такое Император? Император — это существо, обладающее властью, имеющее право строить и разрушать, карать и миловать. На нем сосредоточены все нити управления сообществом, равновесие которого и гармоничное развитие — цель существования имперской власти. Не получение прибыли, не набивание кармана — обеспечение процветания подвластных ему людей — вот в чем суть существования Императора. И тогда все встает на свои места. Империя — это агрегат, управляемый с единого пульта. В нем много деталей, а те детали тоже состоят из других деталей, а те — из других. Детали могут свободно вращаться так, чтобы выполнять свою часть работы, но не должны соскакивать с валов и вылетать за пределы машины. И вся эта система в целом успешно работает, а стены ее и есть армия. Она не позволяет повредить машину ударом снаружи, корпус ее прочен. Она не позволяет шестерням раскатиться изнутри. Как только шестеренка захочет выпрыгнуть со своего места и нарушить отлаженный ход всего механизма, она упирается в стену. И стена давит ее до тех пор, пока та не встанет на место. И тогда я поняла, что хочу работать в этой честной системе. Хочу быть главной частью машины, а не винтиком маленькой вертящейся детали. И потому я здесь.

Она замолчала, рассеянно глядя мимо меня.

— Но почему Корпус, мэм? — напоминаю я о себе.

— Корпус? — Она очнулась, вспомнила о стаканчике в руке. — Корпус, Ивен, — это не просто армия. Корпус — это руки, кулаки. Элита, если хочешь. Он всегда впереди. А я, ко всему, честолюбива. Поэтому после курсов резерва я записалась именно в офицерскую школу Корпуса, хотя и ломают там безбожно. Смотри, во что я превратилась!

Она разводит руками, улыбаясь, демонстрирует себя. Она явно смущена своим откровением. Я улыбаюсь в ответ. Я бы ей сказал, во что она превратилась, но боюсь схлопотать по физиономии. Не знаю, чем она была до Корпуса, но если сейчас она собой недовольна, то раньше, выходит, ее путь издохшие от восторга мужики устилали. Вместо этого говорю, ничуть не кривя душой:

— Мэм, если бы вы Господа проповедовали, я бы уверовал. Вы мне просто мозги прочистили, мэм!

— Знаете, Ивен, вам не идет маска придурковатого сержанта, — замечает она в ответ с легкой улыбкой. — Вы вполне можете говорить как хотите, вас за это не расстреляют. Ваш принудительный жаргон и искусственно упрощенная речь режут слух.

— Видите ли, Шар, — наконец решаюсь я отбросить субординацию, насколько это допустимо. — Пока я отдыхал на гражданке, я старался по возможности не употреблять армейские обороты. А теперь я борюсь с гражданским языком. Не могу же я сказать рядовому: «Генрих, будь добр, сделай это и это, а потом, если тебя не затруднит, доложи мне о выполнении».

Она смеется, слегка склонив голову набок. Смех ее звенит у меня внутри переливами колокольчиков. Что же ты со мной делаешь, госпожа лейтенант, мэм?

— Вы вполне способны определить, когда и с кем в каком тоне говорить, — смеясь, говорит она. — Со мной, например, можно обойтись без этих ваших «значится, так».

— Договорились, мэм, — обещаю я.

На мониторах появляются вернувшиеся копы. Они волочат по полу ногами, словно у них вместо башмаков пудовые гири. Их капрал входит в дежурку и делает доклад дежурному офицеру. Просыпается отдыхающая смена. По коридору начинают ходить. Теперь не поговоришь. До самого окончания дежурства меня не покидает странное ощущение, словно мы с О'Хара обменялись чем-то сокровенным. Не по службе, нет. Это называется — душу приоткрыть. Лейтенант, похоже, ощущает то же самое. Она не понимает, что произошло, и иногда довольно резко покрикивает на патрульных там, где можно просто промолчать. Стесняюсь поднять на нее глаза, словно мы с ней нечаянно переспали друг с другом и теперь не знаем, как от этого избавиться.

Сегодня, первого октября, назревающий долгие годы гнойник наконец лопается. Правительство Латинской зоны (читай — «Тринидад Стил»), объявляет о создании независимого государства Демократическая республика Шеридан, зачитывает декларацию независимости материка Тринидад и прилегающих территорий, сообщает о национализации имперских военных баз и космопортов, расположенных в пространстве Зоны, требует от Императора прекратить экспансию против суверенного государства, разблокировать систему и прекратить экономическую блокаду. Одновременно с этим заявлением отряды городских партизан из НОАШ — народно-освободительной армии Шеридана — атакуют имперское посольство в Сан-Антонио, космопорт «Шеридан-два» и две военные базы под лозунгом освобождения своей земли от «империалистических оккупантов». Обе базы, при плотной поддержке авианосца «Гинзборо» из состава Шестого Колониального, заняли глухую оборону и пока успешно отбиваются. Охрана большей части баз снабжения и арсеналов на территории Тринидада смята, склады с оружием и боеприпасами разграблены. Сотни имперских чиновников взяты в заложники. Множество членов их семей и просто состоятельных граждан убиты, их имущество разграблено толпами вышедших на улицы людей. Повстанцы с большими потерями прорывают восточный рубеж обороны порта и закрепляются там. По непроверенной информации, в наступающих порядках герильос замечены хорошо организованные и вооруженные воинские формирования, состоящие из наемников. Действия орбитальной авиации и авиации аэродромного базирования в районе космопорта блокированы ввиду наличия у противника мощных мобильных средств ПВО. Рота пехоты, обороняющая посольство, ценой огромных потерь удерживает позиции, но без поддержки авиации и без боеприпасов вопрос их уничтожения — дело нескольких часов. Полиция зоны в полном составе перешла на военное положение и поддерживает действия герильос. Руководство «Тринидад Стил» сообщило о начале переговоров с новоявленным правительством о передаче активов компании в руки государства и о необходимости всесторонней защиты национальной промышленности, ее объектов недвижимости и инфраструктуры.

Поднятые по тревоге в четыре утра, мы построены побатальонно на своих плацах и слушаем сообщение информбюро дивизии по общей трансляции. Над головами барражируют беспилотные штурмовики и вертолеты огневой поддержки, все средства обороны базы задействованы, так что муха не пролетит. Слова все льются и льются, гулкими каплями долбят мозг, мы каменеем в строю, мы даже еще не разозлились, мы пытаемся понять, что, к чертовой матери, происходит, и когда нам дадут почесать кулаки, и будет ли сегодня завтрак или снова давиться сухпаем на бегу. Немногие из нас понимают, что это война. Та самая, к которой готовились, для которой нас призвали и ради которой весь Никель сейчас забит свежими дивизиями.

Сегодня наконец свершилось. Генрих заканчивает толочь воду в ступе и закрывает границы Английской зоны. Национальная гвардия рассредоточена в портах и на побережье, при поддержке армейских частей создает пограничные посты. Иммиграция из Латинской зоны в Английскую официально запрещена. Нелегальная иммиграция пресекается безоговорочно, с применением оружия. Допускается возврат граждан на постоянное место жительства, да кому там возвращаться-то? Имперские представительства с территории Латинской зоны эвакуируются вертолетами при поддержке мобильной пехоты. Кое-где с боем. Действия средств массовой информации, включая корпункты инопланетных изданий, временно прекращены, за исключением аккредитованных в имперском посольстве. Морская авиация барражирует над побережьем и атакует все неопознанные суда в пятидесятимильной зоне от Никеля и Британики. Иммигрантов из Латинской зоны в трехдневный срок обязали пройти имплантирование контрольными чипами. Латинские кварталы одновременно с этим заявлением дружно встают на уши, под руководством опытных дирижеров громят полицейские участки и организуют многотысячные манифестации, сопровождаемые массовым насилием, под лозунгами свободного, неделимого Шеридана и конституции без дискриминации по национальному признаку. Я слушаю эту длинную поэму и до чертиков волнуюсь за Нику, за дочь. Как они там? Кулаки сжимаются, когда я представляю их во власти сальных лап какой-нибудь гогочущей патлатой компании. Я хорошо помню, что такое разъяренная толпа. Там нет ни правых, ни виноватых.

— Властью, данной мне Императором, я объявляю переход базы Форт-Марв на военное положение, — транслируют тем временем голос комдива. — Морская пехота всегда с честью держала удар…

И прочее в том же духе. О высоких традициях, написанных кровью в незапамятные времена. О несгибаемом боевом духе и яростной доблести. Поднимемся, сокрушим, уничтожим, передушим, размажем… Всей мощью… Без страха и сомнений… Продемонстрируем несокрушимость Корпуса… Утопим в крови… Да здравствует Император… Его величеству Генриху…

Слитный рев сотен глоток толкает меня. Вместе со всеми я разеваю рот и ору, независимо от своего желания наливаясь восторженной яростью:

— СЛАВА! СЛАВА! СЛАВА!

«Томми» выползают из подземных боксов рычащими зверями. Цепочки синих муравьев втягиваются в пасти кормовых люков. Командиры батальонов достают из сейфов командно-штабных машин запечатанные конверты, прикладывают пальцы к пломбам-идентификаторам и с хрустом ломают печати на непромокаемой бумаге оперативных планов под номером таким-то. Вычислители тактических компьютеров сыто урчат, проглатывая задания. Колонны техники стремительно расползаются во все стороны от базы. Сверху, наверное, это очень красиво — огромные бронированные щупальца протянулись во все стороны и хищно шевелятся, выцеливая добычу.

— Наконец-то! Дадим уродам просраться! — радостно лыбится из-под приоткрытой лицевой пластины Гот. Стиснутый страховочными скобами, он только и может, что крутить башкой по сторонам.

— Заткнулся быстро, придурок, — сквозь зубы отвечает ему сидящий спиной Крамер.

Механизм подачи орудия отчетливо клацает за моей спиной, проворачивая элеватор. Башенный проверяет свое хозяйство.

— Командиры огневых групп, проверить оружие и снаряжение, — говорю я, чтобы не молчать. Что бы ни произошло — займи бойца делом.

«Томми» плавно покачивается, мчась над шоссе. Ровный гул движков действует успокаивающе. Такблок привлекает мое внимание сигналом поступления вводной. Все как обычно. Война так война. Нам не привыкать. Пора отрабатывать халяву.

Вокруг будто вымерло все. Город Зеркальный, столица Зоны, похож на призрак. Сквозь ажурные фермы виадуков откуда-то тянет едким дымом. Натыканные как попало сгоревшие машины вдоль обочин. Ветер катает по пустым улицам яркие обертки и упаковки резинки — мимо проплывает магазинчик с черными щербатыми провалами вместо витрин. Зеркальные башни словно потухли, превратились в грязно-серые немытые колонны, теряющиеся в небе. Редкие встречные броневики полиции настороженно крадутся, наглухо закупорив люки. Гражданских машин практически нет. Моросит противный мелкий дождик. Низкая серая пелена над головой. Восседаем на броне, ногами на ячейках защиты, спины крепко упираются в раскрытые верхние люки. Вместе с машиной плавно покачиваемся вверх-вниз на стыках и выбоинах покрытия. Длинная колонна БМП позади нас вьется исполинским хвостом, втягиваясь в притихший проспект. Взрыкивание движков на малом ходу мечется между стенами. Иногда «Томми» ощутимо потряхивает, когда Рыжий — прикомандированный к взводу механик-водитель, не вписывается в поворот и цепляет легковушку у обочины. Тогда мы сидим и безучастно наблюдаем сверху, как разлетаются прозрачные пластиковые изгибы и с противным визгом рвется металл сминаемого гусеницами авто. Я не узнаю город. Мы все его не узнаем. Половина моих — из Зеркального. Мы сидим, свесив стволы с колен, и осматриваемся в поисках знакомых мест. И не находим их.

Мы проезжаем хмурых людей, опасливо шмыгающих мимо нас в зевы подъездов. На одном из перекрестков, я узнаю его — за углом Восточный университет, толпа молодняка с жаром приветствует нас. Пацаны с горящими глазами и изрядно навеселе скандируют что-то неслышное в шуме двигателей, поднимают вверх кулаки и размахивают имперскими флагами. У них куски арматуры в руках, импровизированные рукоятки обмотаны липкой лентой, на лбах красные повязки — отряд гражданской самообороны. Их подруги в джинсовых курточках с закатанными рукавами, с ленточками в волосах, бросаются к самым гусеницами, пьяно и беззвучно кричат, объясняясь нам в любви, они распахивают рубахи на груди, шалея от своей смелости, они машут руками и швыряют на броню остатки цветов с вытоптанных муниципальных клумб. Потешно бегут следом, лица их раскраснелись от возбуждения, они в первых рядах, и жизнь кипит, им весело и уже совсем не страшно, идет волна, они на гребне, и мама с папой не могут им запретить, мы для них сейчас — рыцари на железных конях с копьями винтовок наперевес, они отстают и вот уже мчатся навстречу следующей машине, едва не попадая под гусеницы.

Морпехи — жеребцы приземленные, плевать им на высокие материи, они — сами по себе, завоеватели, которым по прихоти приходится ехать по своему городу, женская титька для них — красная тряпка и любая улыбающаяся женщина — сигнал к ответным действиям.

— Молчать всем. Кто шевельнет рукой — зубы вышибу напрочь. Командиры групп — следить за людьми, — предупреждаю я. Так, на всякий случай. Какие-никакие, а все же спасители, защитники. Негоже перед соплюхами лицо терять, делая похабные жесты.

Меня распирает странное чувство. Я себе не принадлежу, я собственность Императора, имперское имущество, я должен выполнять то, что положено, и инструкции у нас вполне четкие — оказание помощи подразделениям Национальной гвардии, без команды не стрелять, применять оружие в случае крайней необходимости или по приказу, ежели случай — стрелять по ногам. Но хреновый я морпех, если не извернусь на пупе и не сделаю все как надо. Потому как я возвращаюсь домой. Мы все возвращаемся домой. Этот дом — наш, он был им и будет, даже если нас потом сгноят в дурке или замордуют в дисбате. Мы слишком долго терпели, слушая умные речи о правовом поле и политкорректности, пока нас самих имели, вне всяких прав, все, кому не лень, не стесняясь при этом в средствах и выражениях. Мы рвемся с поводков, ожидая команды.

Наша колонна упирается в наспех сооруженные блокпосты Национальной гвардии. Я вижу это, когда броня под задницей содрогается и замирает. И сразу становится слышно, как ревут чужие движки, растаскивающие машины вдоль поперечных улиц.

«К машинам!» — раздается по батальонному каналу, и мы горохом ссыпаемся с брони, выстраиваемся у левого борта. Взводный пробегает мимо, торопливо окинув нас взглядом. Подъезжает БТР Национальной гвардии, такой нелепый в своей камуфляжной раскраске среди цветных мостовых. Как крокодил в клочьях тины, по ошибке заявившийся на театральную премьеру. Офицеры-нацики смешиваются с группой офицеров батальона, что-то коротко обсуждают. Внутри меня нарастает возбуждение. Вроде и нет пока ничего вокруг, а ноздри улавливают уже какой-то смутный запах. Будет драка, и мы тут в своем праве, и нас такая силища, что порвем и не заметим. Потому и не страшно вовсе, и только неизвестность подстегивает изнутри и бьется раз за разом — «Когда? Когда?».

Генрих в предвкушении теплой встречи снарядил своего монстра разрывными. Паркер с сожалением оставил базуку и теперь прижимает к груди такую крохотную на фоне его глыбообразной фигуры винтовку. Гот в любопытстве крутит башкой — он, наверное, единственный, кто не был в Зеркальном, деревенщина с какого-то окраинного поселка в степях Никеля. Ему все тут в новинку и все интересно — и башни, и цветные бруски под ногами, и раздавленные броней машины вдоль дороги, и многоярусные виадуки над головой, заслоняющие небо. Подавляю желание подойти к любому из прохожих, что настороженно обходят нас по другой стороне улицы, и попросить коммуникатор на пять секунд — позвонить Нике и дочери. Будь я рядовым — отпросился бы у сержанта и слетал: одна нога здесь — другая там. Но позади меня девять моих лбов, у многих тут тоже родственники, и если мы начнем трезвонить, то будет у нас не отделение, а толпа на переговорном пункте. Гребаная ответственность — я с тоской вспоминаю, как когда-то носил на рукаве шеврон рядового первого класса. «Чистые петлицы — чистая совесть» — так у нас говорят.

Ждем совсем недолго. Офицеры «союзников» спешат к своему бэтээру. Поступает уточненная вводная. Оцепить район по Семидесятой и Пятьдесят девятой улицам. Осуществлять поддержку Национальной гвардии. Не пропускать за оцепление никого, кроме имеющих разрешение от нациков.

— Взвод, ко мне! В колонну по три! — кричит голосом, не прибегая к услугам такблока, взводный сержант.

— Первое отделение… второе отделение…

— Третье отделение, ко мне, становись, — подхватываю я.

Насколько хватает взгляда вниз по улице, сине-зеленые фигуры со всех сторон стекаются в плотные коробки.

— Взвод, за мной! Шире шаг!

Сото резво трусит в сторону Латинских кварталов. Взводный бежит рядом, придирчиво оглядывая строй.

Пробегаем мимо блокпоста. Нациков тут, оказывается — видимо-невидимо. Они везде — вдоль стен, в арках домов, за низкими заграждениями, наспех созданными из пенного наполнителя и колючих спиралей. От серой массы отделяются струйки и тянутся к нашим взводам. Пристраиваются союзники и перед нами. Они легкобронированы и вооружены кто винтовками, кто полицейскими дробовиками, вместо лопаток на разгрузках болтаются шоковые дубинки и связки пластиковых наручников, в подсумках — шоковые гранаты, а в остальном — пехота и пехота, разве что броня в боевом режиме не меняет рисунок, как у нас, подстраиваясь под цвет окружающих стен. Низко над головой проносятся десятки механических стрекоз. Они начинают изливать из себя невыносимо громкий голос, голос уносится вместе с ними, возносится на верхние ярусы, отражается от стен. Стрекоз все больше, на бегу поворачиваю голову посмотреть, откуда они берутся — огромный камуфлированный грузовик с закрытым кунгом, с направляющих на его крыше, как из улья, один за одним выстреливаются все новые беспилотники.

«Внимание жителям Зеркального. Объявлено военное положение. Проводится акция по идентификации граждан. Пожалуйста, оставайтесь в помещениях, где вас застала проверка. Не пытайтесь выйти на улицу. Попытки несанкционированного передвижения до окончания проверки будут пресекаться. Встаньте лицом к входной двери и приготовьтесь к проверке ваших контрольных чипов. Тем, у кого нет контрольных чипов, приготовить документы, удостоверяющие личность, и держать их в правой руке. Попытки неподчинения действиям властей будут пресекаться. Повторяю…»

И слева, и справа от нас, а если поднять голову — то и над нами по десяткам уровней бегут тысячи вооруженных людей. Мы буквально наводнили город. Мы струимся по его улицам и виадукам сплошной рекой. Латинские кварталы — перезревший гнойник. Мы охватили гнойник плотным кольцом, мы лейкоциты, мы бросаемся в грязь, чтобы отщипнуть от нее каждый по кусочку. Боевые машины различной принадлежности ползут позади нас и перегораживают улицы, создавая дополнительный рубеж оцепления. Задранные вверх стволы пулеметов таращатся на окна. Масштабы войсковой операции поражают даже непосвященных. Император демонстрирует свою мощь так, что рубаха трещит на вздувшихся бицепсах.

Полоска на такблоке пересекается с отметкой нашего текущего положения. Мы на месте. Разбегаемся в цепь поперек улицы, оружие поперек груди. Где-то за изгибом улицы волнами нарастает шум людского прибоя. Латинскому кварталу, чтобы встать на уши, и спички достаточно, а тут — такой шикарный повод… Стены уличного колодца, где мы стоим, уходят ввысь, вершины башен, скрытые транспортными развязками и трубами пневмопоездов, теряются в серой облачной дымке, из-за этого широченный проезд кажется мне узеньким переулком. Встречные машины тормозят перед цепью нациков — те выстроились перед нами, рука через локоть соседа, на сгибе прозрачные щиты, сержанты машут водителям светящимися жезлами, сгоняя их к обочинам, затор постепенно растет и теряет строгость линий, машины отчаянно сигналят, попав в ловушку, но уже не могут выбраться, зажатые сзади и с боков. Через пару часов перед нами море разноцветных крыш, натыканных как попало. Нацики водят сканерами по запястьям перепуганных людей, некоторых одевают в наручники и быстро волокут сквозь наше оцепление к стоящим поодаль огромным белым фургонам с решетками вентиляции под крышей. Ну чем не фура для перевозки скота?! Интенсивность курсирования туда-сюда все возрастает, только через наше отделение уже протащили человек десять и продолжают тащить все новых и новых. Гигантское сито начинает работать, пропуская через себя людские тела. Мы выгребаем из Зеркального всю пену — латино без документов или с просроченным видом на жительство, без разрешения на работу, просто агрессивных или крикливых не понять кого или проявивших явное недовольство. Не хрена тут ворчать и права качать. Кончилось ваше время, ублюдки. Нацики работают слаженно и быстро. Двое тащат полную женщину с распущенными волосами. Женщина вырывается так, что два бойца едва могут ее удержать. Она так мотает их, уцепившихся за ее локти, что их ноги вот-вот оторвутся от земли. Она визгливо орет на всю улицу на незнакомом языке, частит так, что всякие пуэрто-дьяболо-порра-форендо отскакивают от нас, словно пули. Она рвется из рук гвардейцев, пожалевших на нее наручники, огромной сбесившейся коровой.

— По башке ее, суку, чтоб не дергалась, — негромко советует нацикам кто-то из наших. Калина, кажется.

— Вот кобыла так кобыла. Лягнет — мало не покажется, — добавляет еще кто-то.

— Заткнуться всем, на хер! — обрываю я умника. Некогда мне миндальничать, мы не на танцах.

— Трюдо! — вырастает за мной вездесущий Бауэр.

— Сэр!

— Трюдо, ты в городе, мать твою, отставить выражения, гражданские кругом! — шипит взводный.

— Есть, сэр! Разрешите доложить, сэр! Сержант уточняет, что это не гражданские, сэр! Это выблядки, сэр! Мы от них этот самый город чистим, сэр! — Я изображаю самую крутую стойку «смирно», на какую только способен.

— Трюдо, штраф пять процентов от оклада!

— Есть пять процентов, сэр!

— В расположении города приказываю отдавать приказы в корректной форме!

— Так точно, сэр! — четко отвечаю я и добавляю про себя: «Мудило ты гребаный!»

События развиваются. Миллион с чем-то «мошек» клубится над провонявшими мочой проездами с перевернутыми мусорными контейнерами. «Мошки» лезут во все щели, влетают в квартиры, обследуют лестничные марши и чердаки, проникают в подвалы. «Мошки» считывают показания контрольных чипов и сигнализируют, где этих чипов нет. «Мошки» находят спрятанное оружие и наркотики. «Мошки» — наши маленькие вездесущие стукачи — безнаказанные и неуловимые. Они наводят нациков на все злачное, что смогли обнаружить, тактические компьютеры перемалывают терабайты данных, базы данных растут, и от обилия целей сходят с ума такблоки. Национальные гвардейцы муравьиными колоннами вливаются в недра башен. Вышибают двери выстрелами из дробовиков. Закидывают внутрь гранаты с парализующим дымом. То и дело выволакивают назад еще дергающихся или уже обмякших, попробовавших шоковой дубинки, людей с ногами, волочащимися по земле. Переполненные фургоны для скота один за одним отваливают от нашей цепи. Интересно, куда они тащат свой груз? Втайне надеюсь, что просто топят в море. Судя по тому, сколько мы тут торчим и на сколько продвинулись нацики, стоять нам тут еще ой как долго… Где-то далеко хлопают подствольники. Взрывов не слышно — пускают дым для успокоения толпы. Шум людского прибоя за поворотом то стихает, то нарастает снова, но нам он — до лампочки, дойдет очередь и дотуда, да и улица перед нами так забита машинами, что добраться до оцепления можно, только прыгая по крышам. Полоса машин перед нами — естественная полоса препятствий. Так мы думали. И прикалывались, глядя, как гвардейцы зачем-то раскатывают впереди спирали колючки и пристреливают к палубе массивные наклонные опоры.

Относительно мирно мы стоим до самого вечера. Все идет в штатном порядке, нас даже отпускают по одному из отделения перекусить сухпаем в сторонке, даже временные нужники установили. Стрекозы все летают меж башен и все говорят, говорят, хотя за целый день их речи не выучили наизусть только глухонемые. Мы уже немного расслабились, уверовали в то, что вот так, как сейчас, час за часом, мы будем сжимать кольцо оцепления, а нацики так и будут постепенно выцеживать из башен всякий мусор, и так мы и вычистим по-тихому этот гнойник. Но около девятнадцати часов разогретая до кипятка толпа перехлестывает через перекресток между Семидесятой и Трест-авеню и катится в нашу сторону, собирая в кучу и переворачивая легковушки на своем пути.

— Мы хотим, чтобы к нам относились как к людям!! — орет в мегафон мужичонка, забравшийся на крышу автомобиля.

— ГА-А-А!!! — отвечает толпа.

Машины, казавшиеся нам непреодолимым препятствием, ползут под натиском людской волны, как детские погремушки.

— Мы хотим жить по-человечески! — надрывается мужичонка. Просто не верится, как его плюгавенькая фигурка с копной кудрявых волос может извергать из себя такой мощный звук.

— ГА-А-А-А!!!

— Мы против насилия в любой его форме!!! Наша демонстрация — мирный призыв к тем, кто хочет уничтожить нас как народ!!! Мы хотим быть услышанными!!!

— ГА-А-А!! — Толпа крушит легковушки, демонстрируя гуманистические устремления и единство с оратором.

— Наш народ, народ Шеридана, — неделим. Мы хотим справедливости!

— ГА-А-А-А!!!

Национальные гвардейцы стекаются в сплошной барьер. Национальные гвардейцы опускают щиты. Национальные гвардейцы выставляют перед собой стволы. Среди них тоже много резервистов, это чувствуется, подготовка, что ли, у них хромает, и на первый взгляд этого не заметить, но опытный служака различит некоторую нервозность в рядах. Напряжение растет так ощутимо, что кажется — еще миг, и воздух треснет, словно сухой холст. На лицо Крамера страшно смотреть — его всего перекосило от ненависти, просто какая-то оскаленная маска со стеклянными глазами вместо лица. Не дожидаясь, пока вмешается автодоктор, даю команду его такблоку на легкую инъекцию дури. Не хватало еще, чтобы он тут пальбу без команды устроил.

— Сомкнуть ряды! Штыки — примкнуть! Броню — в боевой режим!

Слитное позвякивание цепляемых на стволы штык-ножей. В век, когда орбитальные бомберы могут раскатать в пыль половину планеты за половину часа, наши старые добрые колюще-режущие анахронизмы все еще в ходу. Лицевая пластина опускается, отсекая звуки. Только пощелкивание радара да такблок редко пикает, привлекая внимание к изменению оперативной обстановки. Он так изрисован разноцветием меток, что впору писать с него абстрактные картины.

— Мы хотим быть свободными! Мы требуем соблюдения наших гражданских прав!! Мы хотим свободы!!

Как же, гражданских прав… Права не работать и сидеть на социальном пособии за счет наших налогов. Права загаживать все вокруг и жить, как все, не прилагая к этому никаких усилий… Свободы… Свободы делать что вздумается, не делая взамен то, что положено. Так и сидели бы в своем боготраханом Тринидаде и жрали бы свою свободу горстями, чего сюда-то приперлись?

— Нам запрещают говорить на нашем языке. Это наш язык — язык нашего народа! Мы не желаем говорить на чужом языке!! Народ нельзя заставить замолчать!!

Это переходит все границы. Руки чешутся снять этого пидора хорошей очередью. Заявились сюда, плодятся, как тараканы, да еще и по-ихнему изволь их обслуживать!! Когда мы жили на Новом Торонто, мать не пыталась объясниться в магазинах по-чешски. Хотя с соседями и общалась на родном языке. Вне своего квартала она говорила только на общеимперском. «Мы пришли в чужой дом. Надо уважать гостеприимных хозяев» — так она говорила мне в детстве. Мамаши обезьян, что беснуются сейчас перед нами, были заняты чем угодно, только не воспитанием своих отпрысков. Понятие вежливости к хозяевам дома для них — пустой звук. Скажи им это — они назовут тебя шовинистом, или имперским прихвостнем, или еще как, но их скудные мозги отказываются принимать очевидные истины. Они — всюду дома, и в квартирах, и на улицах, и на свалках. Их дом — там, где они сейчас. И они тащат с собой свой уклад, не обращая внимания на окружающих. Свобода для них — не пустой звук. Свобода для них — это возможность жить, как нравится, плодиться, не раздумывая, и гадить, где приспичит. Черт меня побери, почему нацики не стреляют?

Оскаленные морды все ближе. Они уже что-то скандируют по-своему, потрясая кулаками. Все эти свои «ли-бер-тад» и прочее. Не понимаю ни слова из их галиматьи. Толпа заводится все больше. В руках у многих мирных демонстрантов толстые плети обрезиненного кабеля — импровизированная резиновая дубинка — и обрезки водопроводных труб. Мирная демонстрация накатывается на нас, словно прибой из клыков и когтей. Беспилотники орут над самыми головами: «Передвижение граждан несанкционировано. Массовое мероприятие несанкционировано. Во избежание насилия немедленно остановитесь, поднимите руки и сядьте на землю!» Толпу это только заводит.

— Солдаты, вы служите преступной власти! Мы ваши братья! Мы выражаем свою волю! Это мирная демонстрация! — надрывается плюгавый дирижер.

Видал я в гробу таких родственников. Кровь стучит в ушах. Мирная демонстрация накатывается на заграждения. Мирные демонстранты накидывают на колючие спирали лохмотья и приминают их своими телами. Мирные демонстранты орудуют ломами, выворачивая опоры заграждений. У мирных демонстрантов в первых рядах морды замотаны в мокрые тряпки, чтобы газ на них меньше действовал. Они так близко, что акустические усилители шлемов доносят до нас команды их невидимых командиров, их сержантов и лейтенантов. Они слитно кричат что-то, и мирные демонстранты передают их крики по цепочке. Замотанные рожи выталкивают вперед из своих рядов женщин.

— Мы хотим, чтобы нас услышали. Мы мирные люди! Среди нас женщины!! Солдаты! Братья! Дайте нам пройти! — еще гремит голос оратора, но уже «аванте, аванте!» — мирные демонстранты устремляются в атаку.

Слитный залп из подствольников. И еще один. И еще. Словно хлопушки на карнавале, дымные хлопки покрывают все — воздух, замусоренную палубу, толпу людей на ней. Тяжелый дым стелется волнами, призраки проступают из него, они накатываются на цепь нациков, мирные жители, они обрушивают на поднятые навстречу щиты свои дубинки и трубы, они валятся в дым, топчут упавших, бегут по их телам, стремясь вырваться из ядовитой пелены, нацики держат строй, прогибаются под суровым натиском, но держат, еще минута, и страшное давление разорвет, разметает их цепь, мы делаем пять шагов вперед и упираемся плечами в их тела, создаем живые упоры. Ярость бродит в нас, секунда — и мы поднимем тут все на штыки, но газ валит уже и самых наглухо закупоренных и крепких, и они снопами валятся нам под ноги, и через пару минут вся улица — как огромное задымленное поле боя, заваленное телами и искореженными машинами. И мы делимся на первый-второй, закидываем винтовки за спину и вместе с гвардейцами начинаем таскать бесчувственные, пузырящиеся слюной и с мокрыми штанами тела, складывать их в фургоны почти штабелями. Я надеюсь, что тот, кому повезет подобрать ублюдка-оратора, догадается от души пнуть его между ног.

К нацикам подходит подкрепление, и муравьиные колонны вновь штурмуют башни.

Ротный — крутой служака, бронзовые яйца. Когда-то, как и я, он тоже был на Форварде, правда, во втором составе. Еще рядовым. Бойца он чувствует печенкой, этого у него не отнять. Обычно слова доброго из него не выжмешь. Но сегодня он щедр необычайно.

— Третий взвод — молодцом! Благодарю за службу! — приходит циркулярное сообщение по ротному каналу.

Мы все, кто у полевой кухни, с пластиковым котелком в руках, кто в отдыхающей смене, сидя на замусоренной бетонной палубе, спина к стене, кто в карауле, все мы разгибаемся и, как один, выдыхаем:

— Служу Императору!

Мелочь, а приятно. Приятно оттого, что твое напряжение сил, выкладывание на полную катушку не прошли незамеченными. Приятно само по себе — тебя оценили, приятно с прицелом на будущее — благодарность командира плюс в послужном списке, несколько кредитов премии к окладу.

Сидеть, вытянув ноги, и ничего не делать — очень необычное занятие. Позволяю себе отдохнуть и даже вздремнуть часок, сидя на тротуаре на подложенном под зад пончо. Так чуток помягче. Отделение чистит перышки, кто ест, кто спит, кто с оружием возится. Нгава бдит в карауле, расхаживает чуть поодаль вдоль улицы. Его очередь. Где-то далеко впереди — оцепление, за сутки оно продвинулось в глубины Латинских кварталов. Мы теперь как бы в тылу, только скотовозы, тяжело гудя, продолжают сновать мимо нас туда-сюда, развозят добычу. Мы уже знаем, что задержанных увозят во временные фильтрационные лагеря, разбитые на побережье, в восьмидесяти километрах к югу от Зеркального. Мы будем балдеть еще часа четыре, пока не придет наша очередь сменить первый взвод. Море времени, хватит и выспаться, и за жизнь потрепаться. Сидим тихо, даже взводный угомонился, спит, завернувшись в пончо и подложив под голову походный ранец. Редкие прохожие стали появляться, этот район очищен, город постепенно оживает, не может он вечно так сидеть, поджав хвост, и вот уже тянутся в открывшиеся магазины первые, самые смелые, домохозяйки, косятся опасливо, по-быстрому обходят нас по другой стороне улицы. Тут все чужие, и те, кого увезли, и те, кто остался, и мы не расслабляемся — Нгава внимательно смотрит вокруг — мало ли, швырнут гранату, или бутылку с кислотой, или просто камень бросят. Но пока тихо. То ли народ не отошел от шока, когда двери квартир вылетали под ударами картечи, то ли в отсутствие самых крикливых запал стал не тот. Маленькая девочка, совсем крошка, шлепает одна-одинешенька. Нгава косится на нее недоуменно, не знает, что предпринять. Вроде не должен никого пускать, но этот карапуз — как его остановишь? И вокруг никого. Девочка подходит к сидящему у стены Крамеру. Генрих разложил на коленях, поверх расстеленной нательной рубахи, детали разобранного М6, любовно протирает их, чистит специальной щеточкой из комплекта ЗИПа. Девочка стоит в двух шажках от него, пялит черные глазки, не решаясь подойти ближе. Во все глаза смотрит за руками Крамера, он совершает совершенно немыслимые для нее действия, собирая из металлических козявок и загогулин что-то черное и большое.

— Дядя, а ты пушку делаешь? — наконец изрекает дитя.

Мы все замолкаем, откладываем стволы и ложки, во все глаза наблюдая за пулеметчиком. Верзила Генрих угрюмо сопит из-под открытого забрала. Не отвечает, продолжая собирать пулемет.

— Дядя, а ты злой? — снова спрашивает ребенок. — Ты не будешь на меня кричать?

— Крам, поговори с ребенком, от тебя не убудет, — смеется Трак. — Ты, может, ее папаше черепушку намедни проломил, прояви уважение.

— Моего папу черные дяди забрали. Они такие стра-а-а-шные!! — Девочка сделала круглые глазенки и подняла руки, изображая что-то неведомо-ужасное.

— Наверное, твой папа вел себя нехорошо? — снова смеется Трак.

— Мой папа хороший! — возражает девочка и садится на корточки. — Мой папа на стройке работает, он сильный.

Ребенок смешно картавит, не выговаривая буквы. Уже все наши проснулись, уселись у стены, трут глаза. Крамер молча собирает пулемет.

— Тебя как зовут, девочка? — спрашиваю я.

— Сильви. А тебя?

— Меня Ивен. Сильви, а где твоя мама? — Меньше всего я хочу услышать, что маму тоже забрали злые дяди.

— Мама в магазине. Мама сказала, что не хочет зубы на полку положить. Дядя Ивен, а зачем зубки на полку класть?

— Твоя мама пошутила, Сильви. Взрослые так иногда шутят. — Я начинаю понимать, что многие здешние сидят по домам не меньше недели, боясь высунуться на улицу. Революционным массам все равно кого грабить и насиловать в процессе борьбы за всеобщее равенство.

— Ты покажешь, где мама? — спрашиваю я.

— Садж, да шугануть ее, пока черные не набежали, — вмешивается Калина. — А то будет нам карнавал.

Я тяжело смотрю на него. Ничего не говорю. Калина затыкается. Все вокруг молчат.

— Ты страшный, дядя Ивен, — произносит девочка, пугаясь моего лица, и вскакивает на ноги. — Я тебя боюсь. Мама говорит, нельзя со страшными дядями говорить.

Девочка улепетывает со всех ног, не слушая моих уговоров остановиться. Не решаюсь двинуться с места, чтобы не перепугать ее окончательно.

— Вот адово отродье, — сплевывает Калина.

Молодая женщина выбегает из-за угла. Бежит навстречу девочке. Нгава вскидывает ствол: «Стой!» Женщина останавливается, затравленно глядя, как мчится к ней всхлипывающий ребенок. Под прицелом делает медленный шаг навстречу дочери. Подхватывает ее на руки. Одной рукой держа сумку, неуклюже тащит девочку прочь. Длинные черные волосы растрепались, обвили ее шею.

— А ну погоди! — гремит Крамер.

Женщина обреченно замирает. Девочка уже довольно тяжела для нее, она никак не может удержать ее одной рукой. Крамер тяжело надвигается на нее с пулеметом в одной руке, с вещмешком в другой. Ребенок отчаянно цепляется за шею матери, сползая вниз.

— На вот, возьми. — Крамер ставит пулемет на сошки и достает из вещмешка трехдневную упаковку сухпая. — Чего уставилась? Поставь ребенка-то, дура, уронишь!

Он сует сухпай в ее сумку, сразу ставшую похожей на обожравшуюся жабу из упаковочного полиэтилена.

— Иди, чего встала-то! — прикрикивает Крамер на онемевшую женщину. Та очухивается от оцепенения и исчезает, волоча дочь за руку.

Под взглядами отделения Крамер усаживается на место, вытягивает ноги и закрывает глаза.

— А сам теперь чего жрать будешь? — интересуется Калина.

Крамер молчит. Я роюсь в вещмешке. Достаю свой сухпай. Отламываю суточный паек. Кидаю на колени Крамеру:

— Держи, Крам.

Трак присоединяется ко мне. И Паркер. И Мышь. И Кол.

— Вы чего, поохренели все? — недоумевает Крамер, глядя на кучу жратвы рядом с собой. — Я этот сухпай у старшины зажилил.

Мы дружно хохочем. Над пустой замусоренной улицей наш смех звучит жутковато. Люди через улицу опасливо косятся на наш гогот.

— Калина, ко мне! — приказываю я.

— Здесь, садж…

— Я тебе не садж. Я тебе «сэр», рядовой.

— Так точно, сэр! Виноват, сэр! — вытягивается Калина.

— Ты базар фильтруй, морпех, — говорю я. — Мы, может, к завтрему положим тут всех к херам, но только как приказ выйдет. А пока чахни в тряпочку и рот без команды не открывай, пока я тебе вентиляции в пасти не добавил, понял? Иди Нгаву смени. Две смены стоишь.

— Есть, сэр! — Скуластая рожа Калины — как подрумяненный пирог, скулы горят пятнами гневного румянца.

Нас срывают «в ружье» через час. Выспались, называется. На площади Трех вокзалов между Пятьдесят пятой и Шестьдесят восьмой, на нашем уровне — очередной несанкционированный митинг. Взлетаем на броню и мчимся по полупустым улицам. Слава богу, гражданских машин очень мало, они успевают прижаться к обочине, пропуская колонну.

Площадь Трех вокзалов — сплошное, шевелящееся людское море. Двойная цепь Национальной гвардии — тонкая черная нить, отделяющая море от нас. Выстраиваем машины в ряд поперек улицы. Бежим со всех сторон — наш взвод и парни из другой роты, гадая, почему нацики до сих пор не закидали все вокруг газом. Строимся в цепь. Подпираем гвардейцев.

«Мошки» транслируют картинки. Бог ты мой! Тут и дети, и женщины! Какого хрена им тут надо? Или у кого-то совсем голову от рвения свело — путать в разборки детей? Теперь понятно, почему нацики выжидают.

Толпа уже разогрета. Где-то орет очередной дирижер, заводя толпу идиотскими призывами. Горящие глаза. Гневные лица. Разъяренные женщины вцепляются в забрала национальных гвардейцев, поднимают их, лезут скрюченными пальцами в глаза, в рот. Те мотают головами, не в силах помешать, руки за ремни, локти сцеплены с соседями. Вторая цепь, как может, помогает товарищам, тычет дубинками поверх их плеч, остужая пыл самых шустрых, но уже видно — долго оцеплению не продержаться. Вот-вот толпа начнет свои колебания вперед-назад, прорвет цепь, размечет нас и устремится вперед, растекаясь по улицам и круша все на своем пути. Последствия таких народных гуляний мы видели, когда въезжали в Зеркальный. Мы примыкаем штыки и берем винтовки на изготовку. Где-то там, в Северо-Западном округе, живет с моей бывшей моя дочь. В центре города — квартира Ники. Мне до смерти не хочется представлять, что с ними будет, если эта разъяренная шваль ворвется в город.

Цепь дрожит под напором толпы. Гвардейцы в центре делают шажок назад. Еще чуть-чуть — и еще шажок. Их теснят, медленно, по сантиметру, но теснят. На бубуканье стрекоз над головами никто не обращает внимания. Так, шумовой фон. Мало ли чего там говорят имперцы.

— Нас не считают за людей, у нас нет никаких прав, мы не можем найти работу! — надрывается откуда-то усиленный динамиками голос. Дирижеры хорошо подготовились к спектаклю. — И теперь нас выгоняют из наших жилищ, на верную смерть, на смерть от голода! Мы говорим — нам не нужно ничего, кроме справедливости! Мы говорим — мы хотим равноправия! Мы говорим — долой имперскую диктатуру. Мы говорим — да здравствует демократия и всеобщее равенство! Скажем «нет» нечеловеческому отношению. Мы — люди!

— НЕ-Э-Т! — выдыхает толпа. — ЛЮ-У-ДИ!!

Еще шажок. Еще несколько сантиметров назад. Где-то хрипит задыхающийся человек. Давление в толпе таково, что уже невозможно вздохнуть полной грудью.

— Скажем «нет»…

— НЕ-Э-ЭТ!

— … скажем…

— НЕ-Э-Э-ЭТ!

Далеко сзади, расставленные через каждые двадцать метров, командиры групп оппозиции кричат: «Вперед, и-и-и-и-раз! И-и-и-и-раз!» И людская масса раз за разом качается вперед, подталкивает и подталкивает себя в мясорубку, подчиняясь неумолимым законам толпы. Нацики держатся из последних сил. Стрекозы распыляют над краем толпы невидимую взвесь. Вдохнув ее, человек становится все более и более апатичным, ему становится все по барабану, он тупо стоит и хлопает глазами, пока минут через двадцать его не сморит сон. Нам надо продержаться еще чуть-чуть. Но дирижеры не дают нам такой возможности. У них свой сценарий. По нему мы убийцы, и народ возмущен имперским произволом. Кто-то из толпы кидает петарду. Та рвется под ногами с глухим хлопком. Еще никто ничего не понял, а уже невидимый снайпер из окна башни раз за разом выпускает в людскую массу пули из бесшумной винтовки. Брызги от разлетающихся голов летят на соседей, стиснутые телами, мертвые висят среди живых, доводя их до осатанения. «Уби-и-и-л-и-и», — истошно кричат женщины.

— БРАТЬЯ, НАС УБИВАЮТ! ДОЛОЙ ИМПЕРСКИХ ОККУПАНТОВ!

— ГА-А-А-А-А!!! — Толпа мгновенно переходит в состояние безумия, ярость растекается от трупов стремительными кругами.

Откуда-то летят заранее припасенные бутылки с зажигательной смесью. Несколько гвардейцев и прижатых к ним демонстрантов вспыхивают живыми факелами. Звериный вой заживо горящих существ быстро обрывается — толпа рвет оцепление и затаптывает упавших насмерть. Рассеянных, проглоченных живым потоком гвардейцев терзают на части. Живой вал стремительно накатывает на нас. Миг — и нас сомнет, закружит, порвет этой всесокрушающей силой.

— Взвод, огонь! — командует взводный, и мир проглатывается зеленоватым свечением прицельной панорамы. Все мысли, страхи, сомнения отключаются, словно в голове щелкнули выключателем.

Мы открываем огонь в упор, почти касаясь стволами тел, лицо к лицу, не целясь, очередями. Дульные вспышки поджигают одежду, высокоскоростные пули с сочным чмоканьем прошибают горячие тела, частички разлетающейся плоти брызжут во все стороны, мы едва успеваем сделать шаг назад и примкнуть следующий магазин, раненых практически нет, перекрестный огонь крошит людей в фарш, трупы громоздятся перед нами, толпа перехлестывает через них неудержимой волной и толкает нас в ноги упавшими телами. Мы — сила, не слабее той, что нам противостоит, мы — Корпус, мы сделаны из железа, нас невозможно убить. Мы стоим почти плечо к плечу, мне передается вибрация от выстрелов рядом стоящего Трака, его автоматический дробовик разворачивает кряжистую фигуру силой огромной отдачи, каждый его выстрел прорубает перед ним просеку, которую тут же заполняют живые, картечь вышибает из тел огромные куски, отрывает руки и головы. Где-то слева гулко долбит от бедра непрерывной очередью Крамер. Мы отбрасываем магазин за магазином, мы окутаны дымкой, под ногами скользко от крови, и сами мы — словно ожившие чудища из детских страшилок — все в крови и брызгах плоти. Кажется, мы стреляем целую вечность, и, когда я вгоняю в винтовку очередной магазин, я вдруг замечаю, что передо мной никого нет. Мы выкрошили авангард, остальная толпа отхлынула и сейчас рассеивается по переулкам, разнося страшную весть о побоище.

— Третье отделение, прекратить огонь! — кричу я в ларингофон.

— Взвод, прекратить огонь! — спустя пару секунд доносится голос взводного.

Мы с трудом выныриваем из боевого режима, прицельная панорама больше не гипнотизирует нас, мы опускаем стволы и удивленно оглядываемся на дело рук своих. Хочется сесть на палубу, но палубы нет — мы по колено в фарше из изувеченных тел вперемешку с оторванными конечностями. Так и бредем к машинам, волоча ноги, словно в болоте. Отвык я от этих дел. Даже на Форварде такого не видел. Больше всего боюсь, что наблюю сейчас прямо себе в шлем за закрытым стеклом. Краем глаза замечаю торчащий из кармана мертвеца коммуникатор. Механически нагибаюсь, сую его в набедренный карман. Обхожу мычащее нечто в дымящейся броне Национальной гвардии. Бывший человек еще жив каким-то чудом, он раскачивается, сидя на палубе, бронеперчатки слетели с его рук, и сами руки — черные головешки с сочащимися розовым трещинами. Автодоктор определяет, что мне хреново, и я ощущаю легкий укол под лопатку. Через несколько секунд звенящая тишина накатывает на меня, и я начинаю чувствовать, как играют под кожей мои мышцы. Каждая в отдельности. Я чертовски крутая машинка! Во мне столько всего наверчено! И поди ж ты — все работает, как часы. Сердце ритмично стучит, большой отлаженный насос, гонит кровь по трубам, печень чистит эту самую кровь от всякой дряни, желудок пуст и готов к приему пищи, к наполнению меня новыми силами. Автодоктор явно перестарался. Я бреду и бреду себе, не обращая внимания на многоголосый вой раненых за спиной, я равнодушен, как Будда, я посматриваю по сторонам, проверяя, чтобы мои «Лоси» не отставали, и балдею при этом — до чего же она классная штука, эта дурь.

Нам навстречу сыплются с машин стаи нациков, они бегут — стволы наперевес, поднимают и переворачивают тела своих, и скотовозы тоже тут, им много придется поработать, но груз будет уже другим, вот и медики подкатили, много медиков, им тоже достанется, они тащат носилки, на нас оглядываются на бегу, отворачиваются, снова оглядываются, не могут отвести взгляд, такие мы — земноводные ангелы смерти, что бредут, не поднимая ног, все черно-красные — с ног до головы. И пятна белых лиц за тысячами зеркальных окон смотрят на нас с окрестных башен, их взгляды скрещиваются на нас сотнями прицельных лазеров, свербят нам спины. Под прицелами этих взглядов мы усаживаемся на броню, пачкая зеленые борта красными полосами. Никто ничего не говорит. Оглядываюсь. Мои все на месте.

— К отметке восемь. Взвод, вперед, — командует лейтенант.

Коробочки под нами раздувают юбки и поднимаются над палубой. Броня вибрирует от гула движков. Площадь Трех вокзалов вздрагивает и уплывает назад.

…Я ЗАКАЛЕН И РЕШИТЕЛЕН… Я ХОЗЯИН СУДЬБЫ СВОЕЙ… Я РОЖДЕН, ЧТОБЫ УБИВАТЬ… Я ДОЛЖЕН УБИТЬ ВРАГА РАНЬШЕ, ЧЕМ ОН УБЬЕТ МЕНЯ… ПРИ ВИДЕ ВРАГА НЕТ ЖАЛОСТИ В ДУШЕ МОЕЙ, И НЕТ В НЕЙ СОМНЕНИЙ И СТРАХА…

Целые сутки мы торчим в холле какого-то отеля, с комфортом расположившись среди ковров и вьющихся по стенам растений, пьем пиво, спим да бегаем в гальюн мимо хмурого портье. Нам дают отдохнуть. Нам это не помешает, все это понимают. Мы вроде бы как герои, мы не отступили, мы выполнили приказ, но почему-то приказа о поощрении нет. Не увеличиваются и наши личные счета. Командование как бы забыло про наш маленький бой. «Действия взвода признаны правильными» — вот и все комментарии. Батальонный «псих» прибывает с набором переносного оборудования, по очереди одевает нам на головы обручи и чего-то колдует над клавиатурой. Впервые за все время службы взводный проходит процедуры вместе с нами, с черной костью. На этот раз никакого кайфа. Легкое покалывание в висках, в голове становится тепло, и все.

— Следующий, — говорит «псих».

Жители узнают нас на улицах, теперь они отличают морскую пехоту от прочих наводнивших город родов войск. Но цветов нам больше не бросают. Голоролик ужасного из-за помех качества, снятый оппозицией у площади Трех вокзалов, где мы выступаем в главной роли, транслировали через подпольную станцию. Станцию быстро накрыли, но свое дело она сделала — мы теперь знамениты. И вроде все нормально, мы такие, какими нас сделали, и мы против ничего не имели, мы просто показали, что наша репутация отмороженных убийц, цепных свирепых псов не просто пиар. Мы такие, какие мы есть, и мы не забиваем голову всякой фигней, объясняя на пресс-конференциях, зачем мы тут и во имя чего мы стреляем. Корпус просто выполняет приказы. И мы горды своей исполнительностью и своей свирепостью, и на таких, как мы, и держится Империя, но вот внутри погано, словно обделался на званом приеме, и даже после сеанса у «психа» где-то глубоко остается смутное ощущение чего-то забытого, что постоянно ускользает, стоит тебе сосредоточиться и попытаться вспомнить.

Комбат навещает нас, выслушивает рапорт взводного. Мы вскакиваем, кто в чем, тянемся «смирно», он жестом отпускает нас, мы снова валимся кто куда. Взводный своего добился. Его «Лоси» теперь на слуху. К его гордости, нас теперь даже называют «кровожадные Лоси». Он держится так, словно в одиночку город взял. Слава наша сомнительна, но, по крайней мере, строевые морпехи перестали за глаза звать нас пенсионерами. Штабные и охрана из штабного взвода сопровождают комбата. Среди них О'Хара, у нее своя работа, она что-то спрашивает у ребят, улыбается, где она — там кружок внимательных мужиков, даже наши бой-бабы не имеют к ней ничего и смеются вместе со всеми. Она что-то спрашивает, что-то рассказывает, и мне не слышно ни слова из моей берлоги между двумя монстрообразными креслами — бормотание визора делает ее речь неразборчивой. Она постепенно проходит вдоль всего холла, наконец замечает меня. Вскакиваю.

— Сидите, сидите, сержант, — говорит мне О'Хара.

— Добрый день, мэм!

— Здравствуйте, Трюдо. — Она присаживается на край широкого подлокотника. — Говорят, ваше отделение отличилось?

— Можно и так сказать, мэм, — говорю, чтобы ответить хоть что-то.

Не говорить же ей, что меня до сих пор выворачивает, когда я вижу себя стоящим по колено в мясной каше.

Она смотрит на меня испытующе. Мягкая улыбка трогает ее губы.

— Я представляю, каково вам, сержант. Но вы выполнили приказ. Что бы про вас ни говорили — вы молодцы.

— Конечно, мэм, — отвечаю я болван болваном, думая про себя: «Откуда тебе знать, каково мне, дорогуша?»

— Я действительно знаю, что с вами происходит, Ивен, — говорит она совсем тихо. — Это необходимые жертвы, поверьте.

Я никак не могу оторваться от ее бездонных глазищ. Я все еще не отошел от вчерашнего, чувствую себя, словно после хорошей попойки, и присутствие О'Хара не возбуждает меня, как раньше, словно я вижу ее во сне.

— Я верю… мэм. И все понимаю. Я проходил это на Форварде, мне проще, чем ребятам.

— Мы выполняем любые приказы, — говорит она, словно убеждая в этом саму себя.

— Конечно, мэм. Мы ведь морская пехота. Прирожденные убийцы. Нас этому и учили. Так что все нормально.

Она качает головой, слушая мою чушь и глядя куда-то в дальний угол. Вряд ли она видит там взводного, что-то увлеченно рассказывающего комбату: уж больно ее взгляд рассеян.

— Ивен, что вы скажете, если я приглашу вас в бассейн после этой командировки? — неожиданно говорит она.

— Скажу, что удивлен, мэм, — отвечаю я честно.

— Чем же?

— Вашим вниманием, мэм.

— Вниманием офицера? Это так необычно?

— Вашим вниманием, мэм, — повторяю я.

— Вы невозможны, Ивен.

— Какой есть, мэм.

— Так ваш ответ — нет?

— Мэм, я с удовольствием поучил бы вас плавать, даже если бы вы проявили ко мне просто профессиональный интерес. — Я надеюсь, что мой ответ звучит не слишком двусмысленно.

— Тогда до встречи, Ивен. И постарайтесь не поломать мою успешную карьеру, обсуждая с товарищами наш разговор. — Она пружинисто поднимается, широко улыбаясь.

— Сделаю все, что в моих силах, мэм, — отвечаю в том же тоне.

Пока мы валяемся на мягких коврах и креслах, осажденные Латинские кварталы бьются насмерть, отражая придуманное ими самими нападение. Эти гребаные революционеры, незаметные дядечки с тихими проникновенными голосами, — они своего добились. Гнусные и безжалостные имперские оккупанты проводят геноцид среди выходцев из Латинской зоны. Герои-мальчишки бросают бутылки с бензином в патрульные броневики Национальной гвардии. Толпа шпаны высыпает из всех щелей и добивает дубинками и ножами тех, кто успевает выскочить. Разъяренная потерями Национальная гвардия отвечает огнем на поражение по любому скоплению людей числом больше пяти. Малые беспилотники кружат между башен, атакуют людей с оружием. Снайперы оппозиции гибнут десятками. «Мошки» обнаруживают машины, набитые взрывчаткой, и их расстреливают до того, как они успевают нанести хоть какой-то ущерб. Мы лучше подготовлены. И это наш город. Мы берем его под полный контроль. Жители Зеркального организованы в дружины, они патрулируют свои дворы, подъезды и подвалы в сопровождении вооруженной до зубов полиции. Сдуру появившихся вне своего района латино частенько побивают до потери сознания — у всех в памяти недавние взрывы, пожары, убийства и похищения. Кровь льется рекой. Латинские кварталы окружены сплошной стеной колючих растяжек и блокпостов. Латинские кварталы превращены в гетто. Тут больше нет людей — тут только изгои. Они и были изгоями, пришлыми иностранцами, ими они и остались, только теперь у всех есть повод называть вещи своими именами и не стесняться в выборе средств и выражений. Нация возмущена и сплочена, как никогда. Английская зона испытывает небывалый экономический подъем. Заводы «Дюпон» работают на полную катушку. Челноки едва успевают перевозить продукцию на орбитальные порты. Правительство Союза Демократических планет прислало Императору меморандум, в котором выражает озабоченность эскалацией насилия на Шеридане, гибелью тысяч мирных жителей, а также экономической блокадой Латинской зоны, вследствие чего миллионам граждан грозит голод. Правительство Союза Демократических планет просит Императора разрешить ввоз в Латинскую зону гуманитарной помощи — продовольствия, удобрений и мини-заводов по производству сельхозоборудования. Правительство Союза Демократических планет выражает уверенность, что здравый смысл и вера в общечеловеческие ценности помогут Земной империи разрешить кризис. Наши попивают пиво и лениво обсуждают эти и другие новости, услышанные и увиденные по визору, по правительственному каналу. Я сижу и гадаю — откуда, на хрен, взялся это самый Союз Демократических планет, из какой задницы он вылез и почему я раньше о нем ничего не слышал? И почему бы старине Генриху просто не послать этих гуманитарно-озабоченных туда, откуда они пришли?

Я оставляю отделение на Трака. Уединяюсь в дальнем уголке холла, за кадками с широколистыми растениями, и достаю трофейный коммуникатор.

— Слушаю, офицер. — Я смотрю на напряженное лицо своей бывшей — Лоры. Она явно не может понять, кто с ней говорит.

— Лора, это Ивен, — говорю я. — Как у вас дела? Никто не пострадал?

— Ивен? — Она облегченно вздыхает. — Я тебя не узнала. Ты меня напугал. Ты что, снова в армии?

— В Корпусе, Лора. В Корпусе. Так у вас все в порядке?

— Ой, да какая разница — армия, корпус… У нас все хорошо. Полиции кругом много, наш квартал беспорядки не задели. Так, пару окон выбили. Ивен, ты так неожиданно пропал. Мари тебя вспоминала. Ходили даже слухи, что тебя посадили. У тебя все нормально?

— Были обстоятельства, теперь все хорошо. Деньги переведу в ближайшее время, — говорю я. Тема денег на содержание дочери для моей бывшей — больная тема. Сколько бы я ей ни высылал, ей всегда мало. — Ты не можешь позвать Мари?

— Сейчас позову. — Она мнется, кусает губы. Добавляет нерешительно: — Ты поосторожнее там, ладно?

Сказать, что я удивлен, — ничего не сказать. Отношения между мной и моей бывшей женой трудно назвать теплыми. Все, что было когда-то между нами (а было ли?), давно растворилось под напором ежедневной суеты. Хочу сказать какую-нибудь резкость на тему того, что, если меня убьют, Корпус выплатит пособие на содержание Мари и что волноваться за мою платежеспособность не надо. И тут же мне становится стыдно за дичь, что лезет в голову, — человек, может быть, от души беспокоится за меня, все же не чужие, а я думаю про нее черт знает что.

— Ладно, — отвечаю я, — ты тоже береги себя. Передавай привет своему Генри. У меня времени мало, зови Мари.

— Сейчас. Удачи тебе… — Она исчезает.

Пару минут сижу и разглядываю в кадре потолок ее квартиры.

— Привет, па! — Изображение дергается и фокусируется на веселой мордашке дочери.

— Привет, солнышко! Опять перекрасила волосы?

— Фу, папа… Мне уже пятнадцать, ты не забыл? Я уже большая!

— Да уж вижу. Поди, и мальчика себе уже завела?

— А чего? У всех есть, пусть и у меня будет! Не хуже, чем у других! У него отец — шишка в «Дюпоне», между прочим!

— Класс! — говорю я. — А его счет в банке проверяла? Мужики такие лгуны, так и норовят пустить пыль в глаза. А у самих карманы дырявые!

Мы смеемся. Мари здорово подтянулась за полгода, что мы не виделись. Настоящая женщина. Даже не знаю, что ей сказать. Вот так скучаешь по человеку, а увидишь — и сказать-то нечего. Остается глупо улыбаться да натужно вспоминать какие-нибудь новости.

— Не грузись, па. Все нормально у нас. Ты сам-то как? Говорили, тебя фараоны упекли.

— Солнце, что за выражение!

— Ой, да ладно, па…

— Мари, ты уже не пацанка в песочнице. Ты красивая молодая женщина. Веди себя соответственно.

— Ладно, па. Извини. Я соскучилась. Ты что, снова в армии?

— Да, котенок. Так вышло. У меня все хорошо. Знаешь, я тоже соскучился. Даже не знаю, о чем говорить-то с тобой. Большая ты стала. Взрослая совсем…

— А ты не можешь ко мне вырваться? — с надеждой спрашивает меня дочь. — Я тебя с Вацлавом познакомлю. Он клевый, честно!

— Нет, котенок. Ты же видишь, что творится. А с Вацлавом — в другой раз. Будет приставать, скажи, что папа у тебя в морской пехоте. Придет и оторвет все лишнее.

— Ух ты! Ты морпех? Отпад! Па, а это вы черных уделали?! Круто вы их!

— Все, котенок, мне пора. — Меня слегка коробит от того, как легко моя дочь говорит о смерти десятков человек, я воровато оглядываюсь — нет ли начальства. — Я и так заболтался… Я просто увидеть тебя хотел. И не болтай там попусту. Я люблю тебя, милая.

— Па, я тоже тебя люблю! Па, ты отпросись ко мне, ладно? — Она шмыгает носом совсем по-детски. Слезы у нее лежат недалеко, как у матери.

— Я постараюсь, милая. Пока!

— Пока! — Мари шлет мне воздушный поцелуй.

Несколько минут я тихо сижу, зажав коммуникатор между колен. Что ж я за перекати-поле такое? Моя крошка Мари стала просто леди. Скоро выскочит замуж, а я так и буду представлять ее карапузом, что любил прыгать на моих коленях и задавать глупые вопросы.

Номер Ники долго не отвечает. Я сам не знаю, зачем звоню. Может быть, чтобы просто успокоить свою совесть? Наконец, когда я уже отчаялся дозвониться, мужское лицо появляется в кадре.

— Да, офицер? — говорит импозантная короткая бородка.

Я недоуменно смотрю на незнакомого человека. Панель коммуникатора подтверждает правильность соединения.

— Нику Шкловски, пожалуйста, — говорю я, когда вежливое ожидание собеседника становится невыносимым.

— Офицер, я юрист. Зачем вам понадобилась госпожа Шкловски?

«Вот гнида! — думаю я. — Не могла она нормального мужика подцепить, не этого слизняка?»

— Послушайте, юрист, вас не учили в детстве, что отвечать на звонок чужого коммуникатора невежливо? — интересуюсь я неприязненно. С чего бы это мне растекаться перед этим козлом в любезности?

— Ваш звонок носит официальный характер? — никак не сдается бородка. Бумажная сила закона впаяна в него насмерть, она заменяет таким, как он, подкожный жир. Меня прикалывает его уверенность в силе печатного слова. Уж я-то знаю цену этим параграфам. Сутки назад мы навылет прострелили сразу десяток статей.

— Дай мне Нику, и быстро. Не заставляй меня приехать и отбить тебе внутренности.

Не дожидаясь, пока лицо адвокатишки примет официально-безразличное выражение, добавляю негромким «сержантским» говорком:

— У нас в морской пехоте не принято пугать. Уж если чего сказали — сделаем. Так вот, гнида, пять секунд тебе — или ты зовешь Нику, или я сейчас приеду и ты сорок раз поскользнешься и упадешь головой в унитаз.

Говорок действует. Он и не таких, как ты, червяк, пронимает. Бородка исчезает.

— Дорогая, с тобой хотят поговорить. Представитель военных властей. Не говори ничего, не посоветовавшись со мной, — слышу я далекий голос.

Мысленно чертыхаюсь. Уж этот-то сможет защитить мою кошку, даже не сомневайтесь. Любого, кто сдуру взломает его дверь, он до смерти заговорит, зачитывая статьи Уголовного и Гражданского кодексов.

— Ты? — удивленно говорит Ника. При виде ее остро щемит в груди.

— Конечно я, кошка. А ты кого ждала? — отвечаю как можно более непринужденно.

Она немного нервно сглатывает. Справляется с собой.

— Как ты? — наконец произносит она дежурную формулу, что обычно наговаривают при встрече, не ожидая в общем-то ответа, знакомые люди.

— Если тебя не затруднит, попроси своего бойфренда выйти и прикрыть за собой дверь. Разговор в его присутствии напоминает мне разговор на свидании в тюрьме.

— Это не бойфренд, — тихо отвечает Ника. — Это мой жених, Серж. Он адвокат.

— Я догадался. И все же.

— Серж, милый, это личный звонок. Позволь, я поговорю с ним наедине.

Недовольное бурчание бородки глохнет вдали.

— Итак, — поворачивается ко мне Ника, — что ты хотел мне сообщить?

— Да брось ты этот тон, — досадливо говорю я. Меня злит, что я не могу начать разговор, злит то, что Ника так отстранена, злит, что я не могу найти в ее лице ни одной знакомой черточки. — Я просто волновался за тебя. В городе было неспокойно.

— Неспокойно? — ехидно говорит Ника. — Теперь это так называют? Да тут просто черт знает что творилось! Трупы на улицах убрать было некому!

— Ты не пострадала?

— Я — нет. Благодаря Сержу. А ты, я вижу, снова в форме?

— Да. Призвали вот.

— Зачем ты звонишь, Ивен?

— Сам не знаю. Я очень волновался за тебя. Рад, что у тебя все хорошо. Теперь город под контролем, можно не бояться.

— Да уж, я видела. Вчера по визору была любопытная трансляция. Меня чуть не стошнило от вашего контроля, — неожиданно резко говорит Ника.

— Ника, это не тема для разговора. Скажи, у тебя действительно серьезно с этим… адвокатом? — Я говорю, и слова звучат до ужаса неубедительно. Фальшиво, что ли? Замечание Ники больно царапнуло внутри.

— Поздновато ты спохватился, не находишь? — иронизирует она. Смотрит в сторону.

— Ника, у меня стандартный призывной контракт. Всего на год. Он освобождает меня от уголовной ответственности. Все мои неприятности кончились. Мы можем начать все сначала.

Она молча смотрит мне в глаза. Задумчиво так.

— Ты изменился, Ивен. Помолодел. Ты на своем месте, верно?

— Ника, я серьезно.

— Я тоже. Не нужно было мне звонить, Ивен. В одну реку дважды не входят.

— Ника, не говори глупостей. Я люблю тебя! — Слова мои падают в пустоту.

— Не звони мне больше, Ивен.

Изображение сворачивается. Вот так все просто. Стоит отпустить на минуту что-то свое, близкое и родное, как его тут же подхватывают жадные влажные ручонки таких вот заботливых успешных Сержей. Пока ты таскаешься с кучей железа на горбу и жрешь всякую калорийную гадость из жестянки, они моют в лимонной воде пальцы, испачканные соком морских деликатесов.

Мою меланхолию тревожит Трак.

— Садж, если ты закончил, дай игрушку, — просит он.

Надеюсь, он ничего не слышал. Отдаю ему коммуникатор. Возвращаюсь к своим. Укладываюсь на спину под пальмой, подложив вещмешок под голову. Бормотание визора над стойкой смешивается с ленивым говорком парней. По одному они потихоньку уходят потрепаться с семьями. Надеюсь, они там не сболтнут лишнего, а то особисты из меня душу вынут. Лежу, успокаивая себя, что, по крайней мере, у моих все в порядке. Как странно — я продолжаю относить Нику к «своим». Крамер возвращается последним. Чернее тучи. Молча протягивает мне коммуникатор.

— Херово, старик? — спрашиваю я.

Генрих кивает. Желваки его закаменели.

— Сдюжишь?

— Да хрена мне сделается. — Он понимает мой жест, приборчик крошится в его лапах, сыплется в зев утилизатора. Вот так бы и все наши трудности: раз — и в порошок…

Через неделю любые, даже хорошо организованные, митинги стихают при одном нашем появлении. Нас обходят далеко стороной, как зачумленных, наивные агитаторы пытают удачу где угодно, только не среди нас, и никакая сволочь не пытается поджечь наши коробочки. Матери пугают нами малышей. Мы отвечаем на оскорбление ударом приклада в зубы и открываем огонь в ответ на брошенный камень. Морпехи из разных рот словно соревнуются, кто больше настреляет. Мы как волки в овчарне, нас спустили с цепи, и мы с лихвой оправдываем свою репутацию безжалостных убийц. Мы расстаемся с иллюзиями, у кого они еще были, и отбрасываем тормоза. Свобода убивать, пусть прикрытая официальной необходимостью, — все равно свобода. Зажатые в тиски жестокой дисциплины, мы находим себя в этой отдушине. Мы все немного съезжаем с катушек, я начинаю понимать это, когда ловлю себя на мысли, что, глядя на переходящего дорогу человека, непроизвольно считываю с панорамы шлема данные о силе ветра и расстояние до цели. Именно до цели. Все, что двигается в нашей зоне ответственности, — просто цели. «Психи» сбиваются с ног, моют нам мозги так часто, как могут, избавляя от ночных кошмаров, и мы спим, когда выпадет часок, счастливо, как младенцы. И когда прицельная панорама переходит в боевой режим, наши головы выключаются напрочь, мы просто станки для автоматического оружия, идеально приспособленные для стрельбы из любого положения. Латино зовут нас синими собаками. Нам такой пиар — только в кайф, мы такие и есть. Единственное, что нас напрягает, — отсутствие огневой поддержки. Дай нам волю, мы запрашивали бы поддержку ротного уровня по нескольку раз за день. Но взводы тяжелого оружия максимум, что могут сейчас дать — дымовую завесу из слезоточивого газа да осветительные люстры ночью, что в темноте смотрятся на своих парашютах посланцами пришельцев из космоса.

И вот мы уходим из Зеркального. Восседаем на броне, оглядываем с высоты вновь оживленные улицы, разбитые машины уже убраны с тротуаров, пулевые щербины в стенах домов спешно заделываются. Нацики все еще патрулируют улицы, и беспилотников в небе между башнями хватает, но мы уже не нужны. Теперь тут справятся и без нас. Прохожие оглядываются нам вслед, провожают машины долгими взглядами. То ли от них мне неуютно, то ли просто настроение такое, но мне хорошо оттого, что лицевая пластина опущена и мое лицо невозможно разглядеть. Мы сделали все, что от нас требовалось, хотя ощущение внутри, словно мы трахнули собственный город. По крайней мере, «они теперь свое место знают», как выразился сегодня Паркер. Кого он имел в виду — латино, или местное правительство, или еще кого, я так и не понял. Мы все теперь избегаем говорить о том, что происходило в Зеркальном в последние дни. Порядок навели, и точка. Кому надо, пусть выясняет подробности. Мне ни к чему. Моим, судя по их лицам, — тоже. Только взводный катит на головной машине с видом победителя без страха и упрека — забрало поднято, гордый, несокрушимый, чисто выбритый, литой. Словом — кровь с коньяком. «В принципе неплохой мужик, хоть и мудак», — думаю я. Немного сдвинут на традициях, резьба у него крутая, но кто в Корпусе не режется? Или это на меня так действуют скорый отдых и картины будущих оргий в Марве?

«Томми» рычит подо мной уверенно и привычно, все молчат, даже бормотание наушника по ротному каналу стихло, благодушие постепенно охватывает меня, и Зеркальный уплывает назад огромным сияющим кораблем, оставляя в себе наши страхи и сомнения.

Марв встречает нас, как родных. Целую неделю нас готовят к чему-то, о чем и думать-то неохота. Иначе как объяснить семь дней бесшабашного загула, перемежаемого короткими пересыпами в казарме? Увеселительные заведения военного городка работают на всю катушку, комендантские службы сбиваются с ног, растаскивая драки и собирая пьяных. Жены военных неодобрительно косятся из окон на вакханалию пьяной радости, захлестнувшую обычно тихие чинные улицы, и стараются не отпускать детей без сопровождения. Мы стремительно избавляемся от излишков средств, скопившихся на наших счетах. Армейские питейные заведения и учреждения красных фонарей лопатами гребут нехилые комиссионные, словно чувствуя, что после нас им долгие месяцы сидеть на голодном пайке голых окладов.

— Где были-то? — спрашиваю у Гуса.

— А, на побережье. Помогали нацикам лагеря охранять. Патрули по берегу, прочесывание лесов, то-се… А вы, рассказывают, Зеркальный на уши ставили?

Молча киваю. Мы сидим в баре «Цапля». Пьем легкое винцо, чтобы растянуть совместный процесс накачивания до бровей. Виски или там джин — пойло для молодых, что все делают в темпе. Быстро пьют, как будто опаздывают куда, быстро ввязываются в драки с пехотными, что стекаются в Марв из окрестных полевых лагерей, быстро цепляют девок и не успевают оглянуться, как увольнение закончилось, а всех воспоминаний — краткий миг, пока ты был трезвый, да занавески в номере массажного салона поутру. Мы с Гусом — старая гвардия, мы уже можем позволить себе проделывать все вышеназванное и еще много чего кроме этого с расстановкой, смакуя детали. Мы и проделываем.

«Цапля» — заведение для сержантского и подофицерского состава. Ходят сюда все кому не лень, но в основном его об-любовали технари из авиакрыла дивизии. Ребята они все мирные, и хоть посматривают на нас, полевых просоленных сусликов, слегка свысока — как же, специалисты, мать их, но все же мы их не трогаем. Да и вообще, сержанты в драку лезут не так часто, как рядовые. Положение обязывает соблюдать солидность. Разве что повод шикарный выпадет — ну там какой-нибудь техник-оружейник спьяну стул заденет или пальцем в грудь ткнет, перепутав с кем-нибудь или просто сдуру, не в силах ни взгляд сфокусировать, ни выматерить как следует. Тогда конечно. Тогда на спектакль сбегаются посмотреть все кому не лень, даже коменданты не всегда спешат вмешаться, ожидая конца представления. Если бы зубы, выбитые здесь у летунов за многие годы, могли прорастать, то сквер за баром представлял бы собой непроходимые бамбуковые заросли. И еще далеко не все сержанты-морпехи такие мирные, как я. Поэтому нас оглядывают свысока только тогда, когда мы отвернулись, а так все больше норовят мимо проскочить, опустив глаза. Иногда репутация отморозков — полезная штука и помогает общаться с другом без помех.

— Много на счет записал? — интересуется Гус.

— Да нет, парочку всего, — отвечаю, прихлебывая терпкую жидкость.

— Маловато, — сомневается Гус. — Говорили, вы там чуть ли не в капусту черных крошили.

— Так то черных, — говорю я. — Их начальство за людей не считает. На счет они не идут. Разве что если с бомбой на поясе или с пушкой. А таких мало попадалось — нацики таких и без нас пачками отстреливали.

— А мы вот в патрулях настреляли дичи, — задумчиво говорит Гус. — Парни мои огребли халявы.

— Потерь нет?

— Куда ж без них, — усмехается Эрнесто. — Без потерь народ расслабляться начинает. Потери нам мотивацию обеспечивают. Одного моего снайпер в ногу подстрелил, еще один ловушку проворонил.

— Выжил?

— Ему ни хрена, ни царапины, а второй номер его с контузией валяется. Все ничего, да заикается, сволочь. Теперь, пока доклад сделает, партизаны уже кофе дома попивают. «З-з-десь Т-т-т-р-е-н-т. Им-м-м-мели к-к-к-он-т-а-кт…» — передразнивает Гус невезучего.

Невольно улыбаюсь. Гус — тот еще комик, хотя и повод он выбрал для шутки — закачаешься. Вино пробуждает во мне аппетит.

— Кэтти, нам бы горячего, — прошу пробегающую мимо официантку.

— Есть тушенные в сметане овощи, есть телячьи отбивные, есть свинина в горшочках, — отвечает она, выставляя пиво на соседний столик.

Смотрю на Гуса. «Отбивные?» Эрнесто пожимает плечами — все равно, мол.

— Давайте отбивные, милая. И еще вина.

— Хорошо, сержант. — Деловитая крепкотелая девушка мчится дальше.

— Ну и как тебе тут? Освоился? — спрашивает Гус.

— Да будто и не уходил вовсе. Все такое же. Взводный только мудак резьбовой, ну да это пройдет — мы у него первый опыт. Сам знаешь, хорошего начальства не бывает.

— Это точно. Я сам такой, — смеется Гус.

— А тебе как, не надоело еще?

— Надоело, не надоело. Какая разница? Выбора-то все равно нет. К тому же немного осталось — еще пара лет, и я пенсионер. Хочу вот омолаживание пройти. Пока служу, половина — за счет Корпуса.

— На молоденьких потянуло? — ехидничаю я.

— Да пошел ты, — беззлобно огрызается Гус.

— Жениться-то не думаешь?

Гус не спеша допивает стакан. Облизывает губы. Склоняется ко мне:

— Тут такое дело. Вроде как женат уже я. Неофициально, правда…

— Сила! И давно?

— Года три будет. Она администратор в нашем супермаркете. Классная деваха. Что-то такое в ней… — Гус шевелит в воздухе пальцами. — Ну не передать. Я даже пить почти бросил. Не нужно стало.

— Зовут-то как?

— Ильза. Если ухмыльнешься, зубы выбью. Любит она меня, хотя смотрю на себя со стороны — за что вроде?

— С чего мне ухмыляться? — серьезно отвечаю я. — Ты мужик солидный, не пацан, с деньгами. Таких бабы любят. Просто мы все кобелиться привыкли, а как остановишься — только выбирай.

— Нет, я тебе точно зубы выбью, — вздыхает Гус, вертя в пальцах пустой стакан. — Как был ты циник, так и остался. Жизни радоваться надо.

От удивления я чуть не поперхнулся вином.

— Гус, ты ли это? Мы в Корпусе, не забыл? Тут все циники. У нас ведь все просто: нажал курок — за Императора, и дела нет ни до чего. Ты меня просто поражаешь!

— Да херня все это. Жизни радоваться надо. Я это с Ильзой понимать начал. Приходишь домой измудоханый весь, грязный, а она тебя встречает, целует, стол накрыт, и смотрит, как ем, и сама без меня не ужинает. А потом болтаем с ней ни о чем, и так легко, что словами не передать. Мне с ней без всякого траха в кайф.

Он замолкает, ждет, пока официантка выставляет на стол тарелки. Благодарит ее кивком. Разливает нам вина.

— Она ребенка от меня хочет. А я все оттягиваю. Боюсь чего-то. Вот так… — признается Эрнесто.

— Дела… — только и могу сказать я.

— А ты сам? Как твоя подруга? Ника, кажется? Видишься с ней?

— Да нет. После того как обложили меня, поссорился с ней. У нее теперь жених есть. Настоящий, мне не чета. Адвокат. Сытый такой, с бородкой.

— Жалко. Клевая деваха. Высший класс. Слушай, дурень, а пошли ко мне, а? Я тебя с Ильзой познакомлю. Что мы, у меня не выпьем? — Он презрительно качает бокалом.

— Да нет, старик, извини. Не хочется что-то. Давай уж тут посидим. — Меньше всего мне сейчас хочется видеть чужое счастливое гнездышко.

— Ну как знаешь, — легко соглашается Гус.

И весь вечер мы накачиваемся с ним вином, травим друг другу сальные анекдоты и громко хохочем, не обращая внимания на косые взгляды за спиной.

В одиночестве брести по Цветочному бульвару ночью — только нервы себе тревожить. Среди ярких разноцветных огней льется сплошной людской поток, словно где-нибудь в увеселительном районе Зеркального в ночь на воскресенье, людей так много, что их смех и разговоры сливаются в ровный гул, смешиваясь с шелестом листвы на деревьях. Повсюду довольные лица, беззаботные женщины в вызывающих одеждах, лица вспыхивают улыбками. Если присмотреться, отличия от увеселительного района все же есть — не меньше половины присутствующих носят ту или иную форму, а вдоль тротуара туда-сюда фланируют моторизованные патрули с хмурыми военными копами. Такая их судьба — службу свою поганую тащить, когда все веселятся. Вечер хорош удивительно легкий теплый ветерок шевелит ветви, небо, чистое от туч, играет переливами Спирального созвездия. И все бы хорошо, да вот не знаю я, куда податься после того, как с Гусом попрощался, а толкаться среди веселой толпы одному — не в кайф. Грустинка какая-то завязла глубоко внутри, хочется посидеть где-нибудь в тихом месте или поговорить с кем неспешно, по душам, да нет такого места сегодня в Марве. Все заведения забиты до отказа, гул и гомон там такой, что собеседнику кричать приходится, даже в массажные салоны очередь и девочки расписаны на часы вперед. Форт-Марв отрывается напоследок, словно последние дни живет, гудит голосами, наперебой обсуждая недавние перестрелки и зачистки местности.

Потихоньку схожу с ума. Потому как, несмотря на поздний час, мне так не терпится позвонить единственному человеку, кого я сейчас хочу видеть. Госпоже лейтенанту. Господи прости, свинство какое! Я совсем мозги растерял. Так я думаю про себя, а руки тем временем достают коммуникатор и набирают необходимый код. Почти полночь! Сердце колотится, грозя продолбить туннель наружу. Что я ей скажу? Каким идиотом буду выглядеть?

— Лейтенант О'Хара, слушаю вас. — Лицо Шар вовсе не сонное, чего я сильно опасался. Она внимательно смотрит на меня. Глаза чуть прищурены. Узнает. — Трюдо? Что случилось? Тревога?

— Добрый вечер, мэм. То есть доброй ночи… — Я совсем смешался. «Доброй ночи» — вроде как пожелание спокойного сна. — Мэм, ничего не случилось. Простите, что разбудил вас. Черт под руку толкнул. Я уже жалею, что позвонил.

— Ага, значит, все-таки ничего не случилось… — Она заметно расслабляется. — Тогда в чем дело? Давайте без предисловий, Трюдо. Я уже поняла — вам неловко за поздний звонок, и вы обычно более воспитанны. Так что можете перейти прямо к делу.

— Черт возьми вашу прямолинейность, лейтенант, мэм! — Я совсем смешался и уже не соображаю, что несу. Была не была! — Дело у меня простое, мэм. Я решил воспользоваться вашим приглашением в бассейн. Помните, в Зеркальном?

— Вы большой оригинал, Ивен… — Она даже игнорирует то, что я только что послал ее к черту. Или делает вид, что игнорирует. — Бассейн? Ночью? На вас спиртное плохо действует. Не пейте больше.

Раз решившись, я иду до конца. Теперь меня танком не остановить. Я почти успокоился — самое страшное позади. Набираю воздуха.

— Мэм, я не пьян. Немного легкого вина — не в счет. Не в моих правилах звонить даме спьяну, да еще ночью. Я прошу вас составить мне компанию. Ночью в бассейне здорово. Вы не пожалеете, мэм. — Видя ее удивление, но вовсе не гнев, продолжаю: — Мэм, я понимаю, вы можете быть заняты. У вас могут быть личные причины для отказа. В конце концов, вы можете сослаться на нарушение субординации. Но если это мне поможет — я очень боюсь, что вы пошлете меня подальше, и молюсь про себя, чтобы этого не произошло. Прошу вас, Шармила!

О'Хара мотает головой. Ее удивленные глаза как чайные блюдца. Она тихо смеется:

— Ивен, вы талантливый командир.

— Почему, мэм?

— Вы умеете добиваться своего. Как, по-вашему, после такой речи я могу отказаться? Кем я буду выглядеть?

— Так ваш ответ — да? — Я не верю такой удаче.

Она снова смеется, наблюдая за мной.

— Ивен, вы ведете себя неприлично. У вас на лице все написано. Если мы встретим комбата с такой физиономией, я окажусь в вашем отделении рядовым.

Тщетно стараюсь сдержать улыбку. Рот у меня сейчас точно до ушей. Представляю, как глупо сейчас выгляжу, и все равно улыбаюсь, словно миллион выиграл в Военную лотерею.

— Извините, мэм… Шармила. Я сделаю самую постную рожу, на какую способен. За вами заехать?

— Нет уж. Дайте даме собраться. Не могу же я в таком виде выйти в свет.

— Осмелюсь напомнить, Шар, для бассейна косметика — лишнее.

— Отставить пререкания, сержант!

— Есть, мэм! — дурашливо отвечаю я.

— Ждите меня там, где стоите. Вы на Цветочном, кажется?

— Точно, мэм. На перекрестке с Ватерлоо.

— Ну вот там и ждите. Постараюсь вас не задержать.

— Буду ждать, даже если вы к утру явитесь, — заверяю я.

— Постараюсь до этого не доводить. — Она улыбается мне открытой улыбкой, совсем простой, абсолютно не эротичной, но от этого она только ближе становится, будто знакомы с нею давным-давно.

В ожидании О'Хара с комфортом устраиваюсь на резной лавочке. Мне хорошо виден перекресток, так что ее такси я не пропущу, точно. От скуки разглядываю веселящихся прохожих, стараясь не слишком демонстрировать свое внимание: драка и разборки с военной полицией мне сейчас ни к чему. Встречаются любопытные экземпляры. Вот молодой пехотный лейтенант, судя по полевому комбинезону, из одного из лагерей в округе, знакомится с планетой, вожделенно дефилируя под руку с шикарной полногрудой блондинкой. Все его устремления написаны на простоватом лице, он натужно шутит, блондинка с готовностью смеется, вот только облом у него после выйдет — факт, потому что мест в гостиницах сегодня нет как нет, а грудастая — кукла для выхода из категории «для господ офицеров», она не проститутка, хотя за определенную мзду все они не прочь, но апартаментов у нее нет, а для случки в кустах у нее слишком высока самооценка. Так сказать, категория не та. Так что все у них кончится парой бокалов вина в простеньком ресторанчике. Или вот этот пьяненький бравый морпех, что шарит глазами по толпе, выискивая пару. С этим тоже все ясно. Нет тут для него свободной половинки, и с минуты на минуту кого-нибудь ревнивого зацепит его взгляд, направленный на спутницу, и вот уже перепалка, да еще при даме, а там и до кулаков недалеко, потом женский визг, топот патруля — и баиньки на гауптвахте, да еще минус половина оклада. А вот дамочка, стройная, изящная, на шпильках, звонко цокает себе по брусчатке, оглядываясь по сторонам, то ли пару потеряла, то ли ищет кого. Чудо из чудес — одна! Жена какого-нибудь офицера, наверное, стать не чета служебным девочкам. На нее оглядываются. Одинокая красивая женщина в такой вечер — нонсенс, и долго ей быть одной не придется. Скучающий морпех сразу делает на нее стойку, устремляется вперед сквозь поток прохожих. Взгляд дамочки меж тем падает на меня, и она машет мне рукой. Мне? Я удивленно оглядываюсь. Рядом никого. Внезапно приходит понимание происходящего. Бог ты мой, это же моя лейтенантша! Вскакиваю, проклиная свою невнимательность. С чего я взял, что она приедет на такси?

— Добрый вечер, мэм. Я вас не узнал, — говорю я смущенно. И тут же подошедшему морпеху-одиночке: — Извини, дружище. Это за мной.

Морпех, хоть и пьяненький, все же врубается. Смотрит на О'Хара, на меня. На мои петлицы. Разводит руками сожалеюще. Поворачивается кругом и шлепает себе дальше.

— Ивен, мы не на службе. Давайте без формальностей, ладно? — улыбается лейтенант.

— Есть, мэм! — козыряю я шутливо. — Мы договорились, что ваш интерес к плаванию — чисто профессиональный.

— А что, зерно в этом есть. Я всегда могу сказать, что брала у вас уроки плавания. Морскому пехотинцу не к лицу плохо плавать, верно? — Смеясь, она берет меня под руку и увлекает за собой.

Мы лавируем в толпе гуляющих, и мне изрядно надоедает уворачиваться от встречных-поперечных, только ощущение тепла ее тела рядом искупает все неудобства. В такой обстановке и поговорить-то не получается. Она буксирует меня на параллельную улицу, чудо, какой классный буксир, энергии у нее — через край. Тут народу поменьше. Идем не спеша, дружно решив не брать такси. Только сейчас до меня доходит, что я, черт меня подери, осмелился пригласить женщину-офицера на свидание. Ибо если это не свидание — я съем свою шляпу. Ощущение очень необычно для меня. Похоже, О'Хара тоже слегка не в своей тарелке.

— Шар, вы действительно не сердитесь за поздний звонок?

— Ой, да ладно вам, Ивен! Сколько можно, — улыбается она. — Если бы я хотела отказаться — я бы сделала это с легкостью, не сомневайтесь.

— Позвольте считать ваше заявление комплиментом, — шучу в ответ.

— Ночь просто сказка, — говорит О'Хара. — Как будто и нет войны совсем.

— Ночь великолепна, согласен. Только вот война всюду ощущается — и веселье это истеричное, и толпа чужих пехотных невесть откуда. Да и вот те игрушки в мирный пейзаж не вписываются. — Я киваю на тусклые стволы зенитного артавтомата, которые матово блестят в свете фонарей.

— Давайте больше не будем о войне, — просит она. — Мне так беззаботно сейчас. Не хочу настроение портить. А вы правда поучите меня плавать?

— Чудес не обещаю. Но сделаю, что смогу. Надеюсь, вы послушная ученица.

— О, я очень старательна! Не люблю учиться, но, когда приходится этим заниматься, делаю это просто отлично. Думаю, вы не слишком устанете от меня.

— Ну что вы, Шар. Не кокетничайте. Разве от вас можно устать? — возражаю я.

Она смотрит на меня немного искоса. Снизу вверх. Испытующе так. Молчит и улыбается мягко. Рука ее крепка и невесома одновременно. Так бы и бродил с ней всю ночь.

Шар рассказывает мне, как училась в университете. Как потешно к ней клеился моложавый преподаватель математики. Как с группой сокурсников ходили в походы в карстовые пещеры и как однажды она отбилась от группы и целый день блуждала одна в подземных лабиринтах, а потом выбралась на поверхность в незнакомом месте. Она говорит и говорит, постепенно забывая, где находится, глаза ее блестят, она улыбается восторженно, словно девчонка, потом она отпускает мою руку и начинает увлеченно жестикулировать. Она теряет постепенно плавную, выверенную, корректную речь, она сыплет совершенно необидными и не пошлыми жаргонизмами, студенческо-корпоративный сленг из ее уст звучит, словно стихи. Я слушаю, боясь вставить хоть слово, чтобы не прервать ее откровения, не спугнуть ненароком. Раскрепостившись, сняв невидимую броню женщины-офицера, она превращается в живое, очаровательно-непосредственное существо. В восхитительную женщину, к которой так и тянет прикоснуться, чтобы убедиться — она настоящая. «Ей всего-то тридцать. Совсем молодая еще», — думаю я. Кажется, с сожалением думаю, потому что мои тридцать — я уж и забыл, что чувствовал тогда, как жил, и все равно — мои тридцать уже давно позади, и на женщин теперь я смотрю все больше созерцательно. И злюсь на себя за это, потому как кобелизм — моя неотъемлемая черта, но вот нет чего-то в башке, хоть убей, и все больше говорить хочется, хотя иногда глазами тайком по привычке ощупываю ее фигуру, цепляюсь за ее выпуклости и глушу в себе мальчишеский порыв — развернуть ее лицом к себе, прижать грубо, пробежать ладонями по всему ее гибкому телу, измять, как цветок.

К бассейну приходим незаметно, словно и не прошли полгорода. В этом районе пусто, заведений в округе нет, и город шумит где-то за поворотом, просвечивая разноцветными огнями сквозь кроны деревьев. Сонный дежурный в холле, сразу видно, тут не аншлаг. Быстро переодеваемся, встречаемся у входа в зал. Сторона для рядовых ярко освещена, у бара гуляет какая-то веселая компания, пользуется пустотой, отрывается по полной. Многоголосый смех, я бы даже сказал — гогот, отражается от воды.

— Может быть, лучше пойдем на нашу сторону? — неуверенно интересуется О'Хара. — Там никого.

— Если пригласите — с удовольствием.

Мы перелезаем через невысокое ограждение «для господ». Служащий смотрит на экранчик сканера. Кивает приветственно.

— Все в порядке, лейтенант. Прошу.

— Этот господин со мной.

— Хорошо, мэм. Включить свет?

О'Хара вопросительно смотрит на меня. Над дальней стенкой царит полумрак. Только редкие светильники у дна, да отсветы из соседнего отделения разбавляют тьму.

— Оставьте так, если можно, — прошу я. — Так вполне уютно.

— Только нырять без освещения запрещено, — предупреждает парень.

— Не волнуйтесь, мы правила знаем, — успокаиваю я его.

Служащий скрывается в темном коридоре. Остаемся одни в уютном сумраке, если не считать звуки веселья, доносящиеся через бортик. Зеленовато-серая вода, едва разбавленная желтыми подводными фонарями, придает помещению этакий романтический налет.

— Ну что, поплыли? — спрашивает О'Хара.

— С удовольствием, Шар.

Мы опускаемся в воду и плывем по соседним дорожкам. Я неспешно гребу, стараясь не обгонять ее, О'Хара, наоборот, старается показать мне, на что способна. Плавает она, кстати, вполне сносно. Хотя это неудивительно — иначе она бы из офицерской школы пробкой вылетела.

— Шармила, не нужно выкладываться, — прошу я ее.

Она сбавляет темп.

— Почему?

— Получайте от процесса удовольствие. Вода — ваш друг. Представьте, как она проходит сквозь вас и смывает все печали. Плывите не спеша, но отдавайтесь движению полностью. Распрямляйте тело до конца и скользите.

Она смотрит на меня удивленно. Пробует. Сбивается на барахтанье. Снова пытается. Тело ее, покрытое почти прозрачным в воде купальником, подсвеченное снизу, тюленем скользит в толще воды. Как могли ее ноги показаться мне суховатыми? Они просто великолепны! Стараюсь на разглядывать ее, точнее, стараюсь, чтобы это не выглядело слишком явно. Темнота помогает маскировать мои жадные взгляды.

— Еще резче! Спина прямая! Выдыхайте медленно! — подбадриваю я ее.

Она действительно легкая ученица. Старательная, но не зубрилка. Понимает меня с полуслова. Плаваем от бортика к бортику минут тридцать, пока она не сдается.

— Передохнем?

— Конечно, Шар. Вы и так долго продержались.

— Да ладно вам! Терпеть не могу, когда мне льстят, — полушутя отмахивается она.

— Я абсолютно честен. Никакой лести. Вы неплохо чувствуете воду.

— Вы поплавайте пока без меня. Я вымотала вас, наверное, — улыбается О'Хара.

Я ввинчиваюсь в воду. Лечу в полутьме двухударным кролем. В темпе прохожу туда-обратно, перехожу на брасс. Тело горит и просит добавки. Вода придает мне силы и словно расступается передо мной. Пятна фонарей под водой качаются перед глазами размытыми дугами. Я испытываю настоящий, ни с чем не сравнимый кайф, словно дельфин, попавший в родную стихию после долгого перерыва. Я играю и кружусь в диком кураже, демонстрируя благосклонной самке свои достоинства. Я рассекаю воду тредженом. Я выпрыгиваю над водой в энергичном баттерфляе. Я ныряю и с десяток метров плыву под водой и в заключение торпедой выметываюсь на стенку, обрушив на мозаичный мягкий пол поток воды. О'Хара сидит, обняв колени, и не спускает с меня глаз.

— Вы просто артист, Ивен, — наконец говорит она.

— Вы преувеличиваете, Шар. Но я рад, что вам понравилось.

Некоторое время мы сидим рядом, болтая ногами в воде.

— Знаете, а в Древней Греции человек, не умевший читать и плавать, считался невежественным, — говорю я.

— Ну, по меркам древних греков, Ивен, вы профессор, не иначе.

Смех ее задевает внутри меня какие-то струнки, я подвешен на этих струнках, как деревянная суставчатая кукла, и управляет она мною не хуже опытного кукловода. Мне хочется обнять госпожу лейтенанта или просто взять за руку — такая она сейчас близкая. Но я понимаю: это предел, за который лучше не переступать. Как там намедни говорил Гус: «Без всякого траха в кайф». Или что-то вроде. Когда я рядом с Шармилой, Ника отпускает меня. Не тревожит больше. Дай ей Бог счастья за все, что она для меня сделала. Я был с нею счастлив целый год, это само по себе не мало. Добрая память о моей длиннолапой кошке — все, что мне осталось. И мне так легко от этого, что хочется глупости делать. Мы болтаем с Шар просто так, ни о чем. И понимаем, что вот-вот начнем о личном, наши занятия плаванием — глупейший предлог, наивный обман окружающих, и нас тянет друг к другу, но проклятые условности не позволяют перешагнуть рамки. Нас словно силовой барьер разделяет. Говорить можно, а прикоснуться — никак. И смотрит она на меня искоса так, словно видит насквозь, и улыбается грустно, читая мои глупые мыслишки.

— Выпьете чего-нибудь? — интересуюсь я.

— Не знаю. Чего-нибудь легкого. Лучше минеральной воды.

Бар на нашей половине не работает, так что я пулей перемахиваю на другую сторону и проталкиваюсь между пьяных верзил к стойке. Бармен выслушивает мой заказ с кислой физиономией. Да уж, на мне ты много не заработаешь, парень.

Мы устраиваемся в проточных ваннах с теплой водой. В этом углу света почти совсем нет. Глаза О'Хара — блестящие точки в полутьме. Я улыбаюсь, глядя на нее.

— У вас глаза в темноте светятся, Шар. Как у ведьмы. Или как у кошки, — со смешком говорю я в ответ на ее немой вопрос.

— Ну знаете, Ивен! Впервые мужчина ухаживает за мной, называя ведьмой, — притворно возмущается она.

— Ведьма — это комплимент. Вроде породистой стервы. Некоторым женщинам нравится. Очевидно, вы не тот тип.

— Что с вас взять. Все полевые морпехи — жуткие мужланы! А так все хорошо начиналось…

Мы смеемся и продолжаем никчемный треп. Просто так. Я будто вне времени, мне сейчас все по барабану. Только бы эта ночь не кончалась.

— Ивен, у вас ведь есть жена в Зеркальном? Ну или гражданская жена, — внезапно, без перехода, интересуется О'Хара, глядя на воду.

— С женой я в разводе. С гражданской — тоже.

— Мне показалось, вы были чем-то расстроены в гостинице, когда говорили по коммуникатору.

— Да как вам сказать…

— Если не хотите, отвечать не нужно, — говорит она, по-прежнему не отрывая глаз от воды.

— Я с дочерью говорил. Большая уже — пятнадцать ей. Сто лет ее не видел. А потом с Никой.

— Ника — эта ваша жена?

— Скорее подруга. Хотя… мы с ней год вместе прожили. Наверное, можно сказать, что и жена. — Немного помолчав, добавляю: — Была…

— Простите, что разбередила вас, Ивен, — тихо произносит Шармила.

— Я сам ее спровадил, когда полоса пошла…

— Полоса?

— Полоса неудач, — поясняю я. — Склад сгорел вместе с товаром, страховка накрылась, потом обвинение в коррупции. Плюс невыполненные обязательства перед партнерами. Покатилось как-то все. Я решил, что ни к чему ее во все это впутывать. Корпус с призывом выручил меня крупно. Я бы сейчас уже кровью в шахте кашлял.

— Вы ее любите, Ивен?

Молча смотрю на нее. Она упорно не смотрит мне в лицо. Губы ее чуть напряжены. Я боюсь признаться, что Ника — да, она моя, она клок сердца с собой забрала, но вот что со мной сейчас творится, сам понять пытаюсь. И дать однозначный ответ в присутствии Шар — значит выбор сделать. И я проявляю малодушие.

— Уже не знаю. Она выходит замуж, так что в любом случае — это неважно. Вы по службе интересуетесь, Шар?

Она наконец поворачивает голову. Глаза ее снова отражают далекий свет. Она качает головой:

— Ну что вы, Ивен. Какая служба, в самом деле. Что же вы такой недоверчивый? Или это просто броня? Не подходи — укушу?

Я улыбаюсь грустно:

— Хотите еще поплавать?

— Попозже. Давайте так еще посидим. Здесь так романтично.

Она ложится на спину, забрасывает руки за голову. Вода струится по ее телу, купальник снова прозрачен, я вижу каждую ее черточку, даже пятнышки сосков могу разглядеть, если мне в темноте не привиделось. Я поздно спохватываюсь, она повернула голову и смотрит на меня в упор, кажется, она видит в темноте, я смущенно улыбаюсь, застигнутый на месте преступления, что еще остается. Она меня провоцирует.

— В официальной части вашего файла сказано, что вы не замужем. Это верно?

— Конечно, верно. Предвосхищая ваш следующий вопрос, Ивен, я живу одна, постоянного сожителя не имею.

— Что так?

Удивительно, что ей не приходит в голову послать меня с моими вопросами.

— Да так как-то. Жила в гражданском браке после университета, муж мой — молодой преподаватель, учился на пару курсов старше меня. Когда в офицерскую школу пошла, он меня не понял. Расстались.

— Как странно…

— Что именно? — Она приподнимается на локте, смотрит пытливо.

— Да все. Вы пошли в армию, наплевав на мнение близкого человека. Он остался один, хотя вполне мог жить с вами в служебной квартире.

— Видимо, мы были недостаточно близки, — говорит она задумчиво.

— Господи, да куда ближе-то, Шар? Вы ведь не просто соседи! — Взгляд ее становится удивленным. Спохватываюсь: — Извините, Шармила. Несет меня что-то…

— Все в порядке, Ивен. А вы страстный человек. Вы способны удивить.

— С вашего позволения, Шар, я немного поплаваю, — говорю я и ретируюсь в воду остудить голову.

Марв немного поутих за пару часов. Праздный народ забился под сияющие вывески. Прогуливаясь под руку, мы медленно идем по цепочке ярких уличных фонарей. Их желто-красные огни, пробиваясь через зелень деревьев, расцвечивают палубу размытыми узорами.

— Не хотите куда-нибудь зайти, Шар?

— А вам этого хочется?

— Если вы не слишком устали.

— У меня трехдневный отпуск. Отосплюсь завтра. Правда, сегодня все приличные заведения переполнены. Те, что еще открыты.

Я не знаю, что мне такого сказать и что сделать, чтобы эта женщина побыла со мною рядом еще немного. Так не хочется ее отпускать. Не было у меня таких проблем раньше. Все получалось как-то само собой. А сейчас — будто я наркоман какой. Не могу от нее оторваться, и точка.

— Вечер получился волшебный, Шармила. Спасибо вам, — говорю я.

Вместо ответа она прижимается ко мне теснее. И улыбается. Я ее не вижу, ее улыбку, просто чувствую. Иду совсем-совсем тихо, чтобы не разрушить ощущение ее близости. Черт меня возьми, да что это со мной?

— Вы сейчас на базу, Ивен?

Я представляю, как упаду на жесткую шконку в пустой гулкой казарме, освещенной тусклым дежурным светом. Контраст с действительностью получается такой, что я даже вздрагиваю.

— Только не туда, — убежденно говорю я. — У меня законные трое суток, и на базу я — ни ногой.

Она снова улыбается, думая о чем-то своем, на этот раз я поворачиваю голову и вижу ямочки на ее щеках.

— Если у вас нет других планов, я могу пригласить вас в гости, — неожиданно говорит она. Бросает на меня быстрый взгляд и добавляет: — Это не то, что вы подумали, Ивен. Спать будете в гостиной, на диване.

Наверное, моя обиженная физиономия говорит сама за себя. О'Хара заливисто смеется.

— Я просто расставляю все точки над «i», — поясняет она сквозь смех. — Я вовсе не хотела вас обидеть, Ивен.

Губы мои растягиваются в улыбку сами собой. Вечер с Шар не кончается — что может быть лучше?

— Знаете, после такого вечера неплохо было бы подкрепиться. Я чувствую себя обязанной. За урок плавания в особенности. Тем более что с рестораном я вас продинамила, — «динамила» вылетает из нее настолько естественно, словно я говорю со старшекурсницей где-нибудь в студенческом кампусе. — Так что позвольте я угощу вас домашним ужином. Не лучшее время для еды, моего диетолога хватил бы удар от такого распорядка. Но мы солдаты, нам ведь не привыкать питаться, когда есть возможность, верно? Я решила — приготовлю вам дахи маччи.

При упоминании о еде я ощущаю голод. Будто и не ужинал сегодня с Гусом.

— Это верно. Жуем все, что шевелится. А это, что вы назвали, оно летает или ползает? — осторожно интересуюсь я.

О'Хара хитро смотрит на меня. Испытывает мое терпение, явно наслаждается моим любопытством.

— Это плавает, — наконец отвечает она. — Я с Кришнагири Упаван, с индийской планеты, не забыли? Вы путаете индийскую кухню с китайской. Дахи маччи — блюдо из рыбы.

— Сырой?

— Ивен, я похожа на японку? Это не японская и даже не корейская кухня. Это — индийская. Мы не едим рыбу сырой.

— Вы и на индианку непохожи, Шар, — честно признаюсь я. — А из ваших рук я съем даже сырого ежа.

— Смелое утверждение, — щурится она. — Надо подумать…

— Рыба вполне подойдет, не утруждайтесь, Шармила, — быстро добавляю я.

— Ну-ну. А на закуску, — она продолжает возбуждать мои звериные инстинкты, — я приготовлю пакоры с таматар чатни.

— Не ожидал от вас, Шармила, — скорбно говорю я.

— Жаренные в тесте овощи с чем-то вроде томатного соуса, только в сто раз вкуснее, — с улыбкой переводит она.

— Шар, вы просто искуситель какой-то. Но продукты за мой счет, — пробую я поторговаться.

— Боитесь показаться невоспитанным? Я вас разочарую — специй, которые я использую, тут не продают. Так что придется вам смириться с ролью гостя.

— Шар, вы специально мною манипулируете или это в вас от природы? С вами — как на минном поле: неизвестно, на что наступишь в следующий момент, — жалуюсь я.

— Вас это напрягает?

— Не особенно. Но непривычно как-то. Вы очень необычная женщина, лейтенант, мэм.

— Это индивидуальная реакция на вас, сержант, — с улыбкой отвечает она. — Терпите. Я еще не решила — нравится мне видеть недоумение на вашем лице или вы материнский инстинкт во мне будите.

— Надеюсь, что ни то, ни другое, Шармила, — но сказать я хочу совершенно не то. Вовремя прикусываю язык.

Она отпускает мой локоть, достает из сумочки коммуникатор и начинает инструктировать домашнюю систему. Я смотрю на нее и слушаю, открыв рот, словно она говорит на другом языке, незнакомом, красивом и ритмичном. Видел я искусных поваров, но такое…

— …и не забудь вынуть гвоздику и лавровый лист, после того как чатни загустеет… — строго выговаривает она автоповару, — …масло с пакор должно стечь сразу после жарки… лук жарить, пока не станет прозрачным, а не как в прошлый раз… кефир свежий закажи, только не жирный… имбирная паста в третьем контейнере… дахи маччи подашь горячим… чапати сохрани теплым, но не горячим… на десерт — митхи ласси… мед не забудь… готовность — через час.

Она прячет коммуникатор. Торжествующе смотрит на меня.

— Вы просто как генерал на поле боя, Шармила, — спешу я выразить ей свое восхищение.

— Удивляетесь, наверное, что готовлю не сама?

— Ну, автоповар в простом индийском доме я представляю с трудом, — отвечаю как можно более дипломатично.

— Правильно не представляете, — вздыхает она. — Если бы я жила на Кришнагири, замуж бы вряд ли вышла: такая неумеха там не нужна никому, даже в продвинутых белых семьях. А автоповар — умница, я сама его программировала. Иногда я балуюсь вкусностями, к которым в детстве привыкла. Ем и дом вспоминаю. Правда, там я их ела не слишком часто — мама меня держала в строгости.

Она улыбается немного грустно. Снова берет меня под руку. Патрульный джип медленно катит мимо, освещая нас фарами. Наши длинноногие тени с короткими туловищами прыгают с тротуара на стену и прячутся в ней. Я слышу, как пищит в машине сканер, считывая данные с «пауков» — биочипов у основания шеи. Мы снова одни. За разговором расстояние незаметно. Мы сворачиваем с Цветочного бульвара и через пару кварталов приходим к дому Шар — уютному четырехквартирному особнячку с отдельным подъездом на каждого жильца, неотличимому от десятков близнецов, выстроившихся в ряд и теряющихся в темноте скверов.

— Вот мы и пришли, — просто говорит О'Хара и отпускает меня.

Я ощущаю себя под прицелом сотен глаз. Дурь, конечно, спят все давно. Воображение рисует лицо комбата, читающего доклад службы наблюдения о нежелательных личных связях, и почему-то взводного с прищуренными внимательными глазами. Я готов прикоснуться к чему-то запретному. Настолько запретному, что даже разговоры об этом — табу. Я поднимаю ноги, они оплетены травой-путанкой, я продираюсь сквозь ее заросли, невесть откуда взявшиеся на брусчатой палубе, и жалею, что на мне нет брони с ее мощными усилителями мускулатуры. Предатель-фонарь огромным целеуказателем высвечивает мою фигуру на пустом пространстве ночной улицы. Я виден в мельчайших деталях. Мои подленькие устремления и трусливые мыслишки видны в системах слежения как на ладони. Виски стиснуты ледяной рукой. Я упрямо продираюсь к спасительной темноте мозаичной дорожки у невысокого крыльца. Невидимая рука тянет меня за шиворот. Трудно дышать.

— Ну что же вы, Ивен! Входите! — Изящная фигура О'Хара четко вырисована на фоне яркого светового прямоугольника.

Свежий ночной воздух с шумом врывается в мои легкие. Я делаю глубокий вдох и поднимаюсь по каменным ступенькам.

Непонятная скованность не отпускает меня. Я сконфужен, словно меня поймали на месте мелкого преступления — ну там конфету в супермаркете в карман сунул или что-то подобное. Шар пропускает меня вперед и слегка подталкивает, буквально заставляя идти вперед. Смотрит сбоку снисходительно и немного насмешливо. Или это мне кажется? Я останавливаюсь на пороге и удивленно осматриваюсь. Ее квартира дышит уютом. Нет, не так. Каким-то непередаваемым аскетическим комфортом, смесью рациональности и женского тепла, что ли. Просторная квадратная комната. Дышится легко. Стилизованный под старину грубый дощатый пол. На окнах — шторы из струящегося золотистого шелка. Стены в бежевых тонах. Золотая фигура Будды на полосатом ковре в центре комнаты напоминает мне о суетности жизни. Широкая напольная ваза с водяными цветами. Низкий столик, весь поделенный на узорчатые квадраты, инкрустированный то ли латунью, то ли бронзой. Темное стекло заливает его поверхность, матовые блики светильников играют на нем, сами светильники горят на стенах почти настоящим, живым огнем из витых подсвечников. Большое зеркало в тяжелой резной раме. Низкий диван-ложе с изогнутыми кривыми ножками и полосатыми же подушками. Дальний угол оплели какие-то живые зеленые плети. Между штор проглядывают резные деревянные ставни. Тяжелый книжный шкаф темного дерева, весь потемневший от времени, сквозь забранные стеклом решетки проглядывают корешки настоящих бумажных книг. Чужое жилье — как живое существо, оно осязаемо манит меня к себе, зовет поболтать о глупостях. Мне хочется сбросить свои грубые ботинки и усесться на пушистый ворс ковра, погрузив в него пальцы. Золотой истукан насмешливо смотрит сквозь меня.

— Ну как вам мое логово? — слегка напряженно интересуется из-за спины О'Хара.

Я просто молча развожу руками. Что я могу ответить? Дом способен сказать о человеке больше, чем он сам. Дом — чья-то распахнутая душа. Смотрю на вопрошающее лицо Шармилы.

— Лейтенант, какого черта вы забыли в Корпусе? — говорю я первое, что приходит на ум.

Она смеется, подталкивая меня к диванчику. Сбрасывает шпильки и становится похожей просто на гибкую кошку на мягких лапах.

— Я хочу сесть на пол, Шар. Это не будет невежливым? — Мою сорванную крышу без остановки несет бурным потоком. Я раскрепощен донельзя. И близостью Шар, и волшебной атмосферой ее жилища.

Она сбрасывает на пол у столика пару полосатых подушек.

— Господи, Ивен! Да будьте же как дома! Я сама частенько пью чай, сидя на полу. Мне так уютно. Можете разуться, если вам так будет удобнее. Эй, дом, накрывай на стол! — произносит она в сторону бамбуковой завесы. — Вы не слишком хотите спать? Я вас не уморила? Поскучаете без меня минуту? Осмотритесь пока, поройтесь в книгах. — Она сует мне пульт визора и исчезает где-то среди зеленых плетей.

Я нахожу панель пневмодоставки спрятанной за темным стеклом старинного бюро. Оглядываюсь через плечо, чтобы меня не застали за неприличным занятием. Огромный живой хищник, тигр кажется, крадется в тростнике, пристально глядя на меня желтыми глазищами с настенного панно, сложенного из разноцветных кусочков дерева. Роюсь в меню, отбрасываю прочь целые виртуальные шеренги призрачных объемных изображений, чертыхаюсь тихонько, продираясь сквозь сотни наименований ассортимента. Армейские супермаркеты есть в каждом военном городке, там можно купить что хочешь, даже слона живого, если блажь в голову взбредет, но вот то, что нужно, искать будешь, пока пальцы не посинеют. Едва успеваю выдернуть из щели считывателя свою платежную карточку, как в комнату вновь впархивает О'Хара. Она уже переоделась. Длинное платье с глухим воротом и открытой спиной оттеняет ее пронзительные глазищи и выгодно подчеркивает породистую шею. Вся она — воплощенное женское начало, такой дух притягательности от нее идет, что желание обнять ее за осиную талию становится попросту нестерпимым. Нервно сглатываю внезапно образовавшийся в горле комок.

— Ну вот и я. Не скучали?

Вопросительная полуулыбка трогает ее губы, она немного смущена, я тоже, я хлопаю глазами, не зная, что сказать, все слова провалились куда-то в желудок вместе с наконец проглоченным комком, я молча улыбаюсь в ответ, поднимаюсь и жду, пока она устроится на диванчике.

— Ничего, если я сяду по-домашнему? — спрашивает она и, не дожидаясь ответа, сама непосредственность, поджимает ноги под себя. — Хотите послушать музыку?

— Шар, вы меня смущаете, — наконец справляюсь я с собой. — Я у вас в гостях, надеюсь. И полностью полагаюсь на ваш вкус хозяйки. Могу лишь добавить, что все, что вы сделаете, мне будет приятно.

— Все-все? — недоверчиво переспрашивает она.

— Абсолютно, — заверяю я серьезно.

— Железяка, музыку! — приказывает она.

Я невольно вздрагиваю. Такие похожие интонации звучат, словно Ника снова рядом. Вот уж точно, карма! Музыка течет откуда-то снизу, растекается вдоль пола и волнами тянется к потолку. Что-то из новой классики. Я в этом совершенно не разбираюсь, но эта мелодия удивительно уместна сейчас. Звуки скрипок обволакивают меня, словно теплый туман.

— Ужин будет вот-вот. Потерпите, Ивен. Вы не слишком голодны? Выпьете чего-нибудь?

— Того же, что и вы, Шармила, — отвечаю пересохшими губами. Питье мне и вправду не помешает.

— Обычно я не пью спиртное. Но с вами — так и быть, — улыбается она. — Железяка, рому!

Ого! Однако и вкусы у моей визави! Инкрустированный узором из дерева гравистолик подплывает к нам. Вазочка со льдом. Два бокала. Пузатая бутылочка темного стекла с узнаваемой красной, как кровь, этикеткой. Дела… Ром — напиток грубый, точнее, тот напиток армейской поставки, что подают в наших заведениях для младшего комсостава. Этот — аристократ, лучший сорт, выпускаемый у наших заклятых «друзей» в Латинской зоне. Почти весь он идет на экспорт, полторы сотни кредитов за вот такую бутылочку. Работяга-пеон может полгода кормить свою многодетную семью за такую сумму.

— Держу специально для гостей, — поясняет О'Хара, поймав мой удивленный взгляд. — Надеюсь, вы такое потребляете.

Наполняю бокалы льдом. Темный густой напиток струится по ледяным кубикам.

— Была не была! За приятный вечер! — Она отчаянно улыбается и делает маленький глоток. Держится мужественно. Лишь распахнутые глаза слегка повлажнели. Она старается дышать ртом, держа марку несокрушимой леди.

Делаю глоток и я. Ледяная пахучая жидкость катится вниз. Через секунду приходит ощущение, словно глотнул раскаленной лавы. Напиточек-то того, не для всех!

— То, что вы сейчас сказали, — это шутка или дежурный комплимент? — спрашивает она, искоса глядя на меня сверху вниз. Я так и не удосужился пересесть на диванчик, оседлав подушку на полу.

— Что именно?

— Что вам приятно все, что я сделаю. — Она покачивает бокалом, кубики подтаявшего льда тихо позванивают.

— Шар, вы ставите меня в неловкое положение… — в замешательстве начинаю я.

— Да нет же, Ивен, перестаньте. — Она досадливо морщится, делает маленький глоток, смотрит пристально и требовательно. Я, бедный кролик, не в силах оторваться от ее гипнотического взгляда. — Мы одни, и отбросьте наконец свои представления о межличностных отношениях. Побудьте просто мужчиной, ответьте откровенно. Если можете, — добавляет она.

— Шар, я действительно в неловком положении. И не по той причине, что вы назвали, — поспешно добавляю, увидев, как брови ее вновь ползут к переносице. — Вы хотите, чтобы я сказал, что вы интересны мне как женщина?

— Тут так одиноко, Ивен, — неожиданно говорит она, откидываясь на покатую спинку. Взгляд ее жжет, я ничего вокруг не вижу, кроме ее глаз, все, что кроме, словно плывет, теряет очертания. Или это ром старается? — Здесь откровенно не с кем общаться. Понимаете? Любой мужчина, с которым я пытаюсь поговорить хотя бы о музыке, напрягается и, кроме «да» и «нет», выдать ничего не может. Или ждет минуты, когда я стану достаточно пьяна, чтобы затащить меня в постель.

— Я их вполне могу понять, Шармила, — замечаю я.

Она смотрит гневно. Ноздри ее трепещут. Я жду, когда она откроет рот и вышибет меня вон. Может, так оно и к лучшему? «Не найди проблему на свою задницу» — золотой девиз морпеха. Но она молчит. Опускает глаза в бокал и молчит, сосредоточенно считая ледышки.

— Во-первых, вы офицер по работе с личным составом. Любой, кто прослужил несколько лет, будет каждое ваше слово воспринимать как проверку, очередной тест, вы для него — не человек. Вы — офицер по работе с личным составом, и точка. Вы видели, как изощряются особисты? А знаете, почему их не любят? Да потому, что они как люди говорить неспособны, в каждом их слове подлянка видится, скрытый подвох. И потому они давить начинают, склоняя собеседника к контакту, и психологические приемы в ход пускают, и ловят на слове, но их за это еще больше не любят. И сами они на эту удочку попадаются, накручивают с самого начала, потому что в их искренность не верят, так чего душу открывать? А кому охота по минному полю ходить? Когда любое слово, самая невинная фраза против тебя может быть использована. И этот процесс бесконечной накрутки, он пока у кого-то нервы не выдержат или время не выйдет. Понимаете? Вот и с вами то же самое. Вы думаете, почему я с вами откровенен? Ну или почти? Да мне терять нечего, я контракт на год имею, я призывник, меня не держит тут ничего, а вот если я завтра на пять лет подпишусь, тогда другое дело, Шар. И тогда любая ваша улыбка будет восприниматься как провокация. Это выше меня как человека, это просто внутри. Это привито, и я с этим сделать ничего не смогу. Я и сейчас на минном поле, я ни черта понять не могу, почему вы со мной тут, я у вас в гостях, и, если это ваша работа, тогда вас пожалеть только остается, потому как тогда Корпус у вас последние крохи отнял и вы просто гайка в колесе.

Ром придает мне смелости, я отпиваю еще.

— А во-вторых? — спрашивает О'Хара.

— А во-вторых, Шар, вы в зеркало на себя часто смотрите? Любой нормальный мужик, если он мужик, на вас стойку сделает. Поэтому, если он рискнуть решил и подлянки ваши пропустил, он на поступок идет. Не надо его за животное считать. Он через себя переступает, а что ухаживать не умеет — это его трудности, вовсе не недостаток. И в койке с вами оказаться для него — это событие, которое его карьеру перевешивает, все его благополучие. Женщину тут получить на часок — только выбирай, сами знаете. А вот он вас хочет, не продажную девку. Он ставит все на кон ради вас, а вы его — мордой об стол. Это жестоко, Шар. Если он пьяная скотина, так и нечего ему надежду давать. Сплавьте его на такси. Кстати, я, кажется, тоже того… Ваш ром на пустой желудок — просто динамит.

Я виновато пожимаю плечами.

— Спасибо за откровенность, — тихо говорит она.

— Я глупостей наговорил, извините, Шармила. Или лейтенант, мэм?

— Да бросьте вы, Ивен. — Она опускает ноги на пол. Склоняется ко мне: — И все же ответьте на мой вопрос. Пожалуйста.

— Шармила, мне с вами очень хорошо. И… меня очень к вам влечет, — неожиданно признаюсь я. Добавляю, словно извиняясь: — Не только физически…

Звякает приемник пневмодоставки в углу. Как кстати. О'Хара недоуменно оглядывается.

— Вы что-то заказали?

— Откройте, — улыбаюсь я.

Она послушно приседает перед бюро. Шелестит транспортной упаковкой. В руках ее — шикарная белая лилия. Женщина удивленно смотрит на нее, словно перед нею не цветок, а какая-то экзотическая бомба. Изумление в ее глазах настолько неподдельно, что невольно передается и мне.

— Что-то не так, Шар?

— Это… мне? — тихо спрашивает она, бережно держа нежное творение какой-то местной оранжереи.

— Конечно, Шар. Разве тут есть еще какая-то дама? — улыбаюсь я. — Дамам принято дарить цветы. Во всяком случае, этому меня учила мама. Надеюсь, я не нарушил никаких национальных традиций?

— Вы не поверите, Ивен, с тех пор как я в Корпусе, мне ни разу не дарили цветов. — Она так и сидит у открытого бюро, осторожно баюкая лилию. Она так смотрит на меня, что я сейчас сотню партизан передавлю без всякого оружия, за такой взгляд любой нормальный мужик всю жизнь ей отдаст, и все равно мало.

Запах, восхитительный запах прибывшего ужина (или уже завтрака?) вклинивается между нами. Мы всплываем, мы отводим глаза, я словно очнулся от наваждения, если бы не столик с фантастически красивыми блюдами, мы так и сидели бы, глядя в глаза друг другу.

— Прошу к столу, Ивен. — О'Хара включает в себе радушную хозяйку. — Надеюсь, у вас нет аллергии на острое.

Я слежу за тем, как и что ест О'Хара, и старательно подражаю ей. Я обмакиваю кусочки жаренных в тесте овощей в густую красную массу — соус. Я отщипываю кусочки хлеба — странных обжаренных со всех сторон шариков. Я борюсь с рыбной мякотью, истекающей паром и никак не желающей удерживаться на кончике вилки. Блюда выглядят необычно. Тонны пряностей придают им желто-красные тона. Есть это без подготовки — самый экстремальный вид спорта из тех, что я знаю. Вкус всего этого — бесподобен, но одновременно жгучие тона специй соревнуются друг с другом, кто быстрее сожжет мой язык и пищевод. Я ем крохотными кусочками, часто прикладываюсь к бокалу с водой, но все равно в животе моем грядет революция, и никакая Национальная гвардия не в силах ее предотвратить. Странное дело, огнеподобный эффект не забивает вкуса рыбы, и я сквозь слезы наслаждаюсь нежной мякотью. Я мужественно продолжаю истязать себя, не могу же я ударить в грязь лицом перед дамой? О'Хара, крепкая штучка, ковыряет понемногу того-другого, и непохоже, чтобы она испытывала какое-то неудобство от жгучего вкуса.

— Шар, вы питаетесь так каждый день? — интересуюсь я после очередного глотка родниковой воды.

— Ну что вы, Ивен, — улыбается она. — Как можно? От силы несколько раз в месяц. Эта еда напоминает мне дом. Вам не нравится?

— Что вы, Шар! Все очень вкусно! — заверяю я и в подтверждение своих слов обмакиваю хрустящий шарик в соус и храбро отправляю его в рот.

Она смотрит на меня недоверчиво.

— Вам действительно нравится?

— Обожаю острое, — подтверждаю я, прожевав, и я не лгу, это святая правда, вот только я умалчиваю о том, что самое острое блюдо из тех, что я ел, все равно что пресная овсяная размазня на фоне того, что сейчас на столе.

— Я рада, Ивен. — Она поочередно показывает вилкой на блюда, как экскурсовод в музее. — Это чапати — хлеб. Вот эта рыба — дахи маччи. Это пакоры — овощи в тесте. Вот этот соус — аналог томатного кетчупа. Только немного другой по составу. Таматар чатни.

Я наслаждаюсь музыкой незнакомых названий. Так неожиданно встретить в обычном офицере, пусть и очаровательной женщине, такую начинку, пахнущую детскими представлениями о путешествиях и далеких волшебных странах.

— Расскажите о вашей родине, Шармила, — прошу я.

Она видит, что дальнейшая дегустация приведет меня на госпитальную койку. Чудо, как она деликатна и одновременно внимательна. Она действительно прекрасная хозяйка. Она делает жест, напоминающий щелчок, и произносит:

— Десерт.

Столик с высокими стаканами и прозрачным кувшином с белой пенной жидкостью внутри тычется ей в ноги.

— Митхи ласси. Молочный коктейль с фруктами и медом. Пейте смело, не бойтесь. — Она подает мне душистый сладкий напиток.

Я делаю осторожный глоток. Недурно. Повторяю смелее. Огонь у меня внутри шипит и гаснет, исходя горячим паром.

— Очень вкусно, Шар. Вы восхитительная хозяйка, — произношу я простенький комплимент. И я ничуть не кривлю душой.

Она улыбается. Снова поджимает ноги под себя, устраиваясь поудобнее. Со стаканом в руке начинает рассказ:

— Я уже говорила, что родилась на Кришнагири Упаван. Обычно говорят просто — Кришнагири. Это индийская планета. Нет, не так, — поправляется она, — планета самая что ни на есть имперская, без всяких там особых статусов и национальных привилегий. Просто заселили ее выходцами из земной Индии. Это что-то жуткое, скажу я вам. Миллионы людей, единственной заботой которых является найти кусок хлеба на ужин и наплевательски относящихся к тому, что они будут есть на завтрак и будут ли вообще. Несмотря на общее разложение нации, на сильное влияние европейской культуры, вера в перевоплощение в следующей жизни, отсутствие «завтра», жизнь сегодняшним днем — это норма для большинства индийцев. Какая-то особая умиротворенность, принятие жизни такой, какая она есть, карма, что тут сделаешь — так они руками разводят. В следующей жизни, возможно, я стану богатым и уважаемым. Не сейчас. И вот миллионы таких людей, разбавленные кучкой белых специалистов, оказались на Кришнагири. Те, кто от жизни чего-то хотел, они на родине остались, зачем им уезжать. Уезжали те, кому даже на улицах места уже не было. У нас очень красивая планета. Климат в умеренных зонах мягкий, зима теплая, много лесов, субтропики очень дружественны, практически никакой агрессивной туземной флоры. Рай для бездельников и социальных отшельников. В общем, «Бангалор Корп», которой отдали в аренду планету, с треском лопнула лет через пятьдесят. На кой черт работать с утра до вечера в душных цехах, когда можно просто лежать под пальмой в коробке из-под визора и созерцать небо. А когда приспичит — пойти, собрать немного местных кокосов или сесть на улице в надежде обувь кому-нибудь почистить или продукты из лавки донести. Рождаемость у нас такова, что скоро весь умеренный пояс превратился в гигантский мегаполис из лачуг, кишащий нищими и духовными наставниками. Гуру. Мы жили в Нью-Карнатаке, в пригороде для белых, в Прашанти Нилайям. Обитель высшего мира — в переводе на имперский. — О'Хара улыбается немного отстраненно. Неожиданно просит: — Сядьте рядом, Ивен. Пожалуйста.

Я немедленно перебираюсь к ней, усаживаюсь на противоположный край дивана. Ее колено касается моего бедра, и мне некуда отодвинуться, и я сижу, истукан истуканом, и вдыхаю ее чуть горьковатый, с примесью мяты, запах. Я уже погиб, я скрылся под водой ее глаз, мне не хватает воздуха, и я обреченно жду своей участи. Она владеет мной безраздельно, маленькая стерва, которая, кажется, даже не замечает моего состояния, а может, замечает, откуда мне знать? Ром на нее действует расслабляюще, она говорит и говорит, и я продолжаю купаться в звуках ее голоса, словно она поет мне песню на неведомом языке. Единственное, чего я хочу, — коснуться губами ее нежной шеи, я вижу бьющуюся жилку на ней, она гипнотизирует меня. И еще чтобы наше не понять что — то ли свидание, то ли полуслужебное рандеву, то ли вообще черт знает что — не кончалось.

— Мой отец высокопоставленный служащий в колониальной администрации. Старший брат работал инженером на одном из заводов неподалеку от Нью-Бангалора. Там сохранились остатки империи биоэлектроники под протекторатом колониальных управляющих. Не знаю, кто отец по национальности, он и сам не знал, точно знаю только, что родной язык у него — английский. Он любил шутить, что продолжает делать дело предков — нести великую миссию белого человека в этой прокисшей от радостного идиотизма стране. Мама — наполовину местная, она скорее белая, чем индианка, ее отец женился на своей молодой служанке. Мама даже смуглой не была и отцу всячески угождала. Осталось в ней что-то от ее матери, какое-то преклонение перед кастой белого человека, отношение как к вышестоящему, недоступному для простых смертных существу. Наш дом был рафинированным колониальным домом белого. Она старалась ничего от своих корней, от более низкой касты, туда не допускать. Считала, что этим оскорбит отца. А папа, он, наоборот, индийскую кухню любил, и кабинет свой в национальном стиле оформил, и хотел, чтобы мама просто сама собой была. Она его так любила, я словами передать не могу. Просто боготворила его. У нее у самой диплом медсестры был, но она дня по специальности не работала. Она долг перед мужем исполняла. Меня соответственно воспитывали как дочь белого сахиба. Никаких контактов вне своего района. Покупки только в магазине для белых. Не приведи господь проехать на моторикше или в надземке! Только с отцом, на машине, или на такси из нашего района. Это нормальным считалось, никому из местных в голову бы не пришло нас в чем-то обвинить. Вся Кришнагири — это сотни каст, если не тысячи. Это карма — тебе повезло родиться в какой-то касте, в ней ты и умрешь. Белые люди тоже каста своего рода. Символ недосягаемой удачи, богатства и счастья. Оазис в мире счастливой нищеты на умирающей планете. Когда-то я была счастлива, что смогла уехать. Потом начала понимать, что было на родине что-то, чего нет больше нигде. Такой искренней радости, радушия при встрече с незнакомым человеком, искренней готовности помочь я нигде больше не видела. Что с того, что про тебя забудут через пять минут с такой же счастливой улыбкой? Ощущение всепроникающего спокойствия, радости, необходимости происходящего, как бы мы от него ни отгораживались в своих районах, оно все равно нас пропитывало. Вместе с воздухом. Вместе с водой. Мы жили им, не подавая виду, невозмутимые белые сахибы. Когда я тут, я словно дома, — она обводит рукой комнату, печально улыбаясь, — когда я ем эту чертову еду, которую я дома терпеть не могла, я словно за нашим столом, и вся наша семья в сборе.

Глаза ее слегка увлажнены. Я слушаю затаив дыхание. О'Хара, офицер Корпуса, железная леди, непонятная мне сильная женщина, кусок гибкой стали в упаковке из гладкой кожи, она вдруг предстает передо мной беззащитной кошкой, потерявшей свой угол и тоскующей без привычного тепла и ласки. Мне хочется погладить ее по голове, совершенно естественно, без примеси эротики, просто по-человечески. Она так близка ко мне сейчас, тепло наших тел объединилось, и, то ли под действием рома, то ли воздух у нее такой, а может, чертовы пряности всему виной, я чувствую ее просто человеком — не желанной женщиной, и рука моя непроизвольно ложится на ее локоть, и так же естественно она накрывает мою руку невесомой ладошкой. И сидим мы так, боясь шевельнуться, чтобы не разрушить хрупкий хрустальный мир вокруг нас.

За окном совсем рассвело. Дом гасит светильники. Утренний свет пробивается к нам, протискиваясь сквозь золотистую ткань, и сам он становится золотым. Я шевелю затекшей рукой и разрушаю очарование.

— Ивен, я совсем вас заговорила! — спохватывается О'Хара. — Уже утро! Я постелю вам тут, вам поспать нужно!

Я сопротивляюсь изо всех сил. Я испытываю сильнейшую неловкость оттого, что буду спать где-то рядом с этим до дрожи желанным телом без возможности прикоснуться к нему даже пальцем. Я говорю вежливые слова, долго и красиво благодарю за прекрасный ужин, за вечер, за удовольствие общения. Она слушает меня с понимающей улыбкой. Я выдыхаюсь наконец.

— Ивен, мне было очень хорошо с вами. Спасибо вам за вечер, — говорит она. — Я даже не знаю, что можно сказать хорошего, чтобы вам стало так же здорово, как мне.

— Шар… — Я набираюсь смелости. Мне снова не хватает воздуха. — Шар, я… могу увидеться с вами еще?

— Я была бы этому рада, Ивен. Очень, — говорит она тихо.

Я не спускаю с нее глаз. Молча киваю.

— Чертова война, — говорю я на пороге.

Она смотрит мне в глаза, поднимается на цыпочки и прикасается губами к моей щеке. Теплое дыхание касается меня. Она опускает руки. Я большой механической игрушкой выхожу из ее дверей. Я анестезирован от боли и неприятностей по меньшей мере на грядущие сутки. Хмурое прохладное утро кажется мне лучшей погодой на свете. Я иду в сторону квартала психологической разгрузки в надежде найти свободный домик и мирно поспать под хлопоты заботливой хозяйки на кухне. И улыбаюсь бездумно на ходу, вызывая подозрительные взгляды у патруля.

Почему-то мне снится, как я разговариваю с оторванной головой. Она лежит на залитой черной кровью палубе, я присел перед нею на корточки, чтобы ей удобно было со мной говорить, и мы обсуждаем что-то, не обращая внимания на ее вытаращенные мертвые бельма и розовые кости, торчащие на месте шеи. Мы спорим о чем-то, голова пытается меня убедить в том, что пули ей не страшны, вот только тело ее подвело, а так все нормально, чувак, ты больше не стреляй сегодня, лады, а то моя жена не любит, когда я двери кровью пачкаю. Я рассказываю ей о том, что моя дочь живет где-то рядом, и голова радостно подтверждает, что да, и ее дочь тоже неподалеку, она в ячейке революционной молодежи, сегодня она наливала бутылки самодельным бензином, и я с готовностью заверяю — да, видел, ваши бутылки — отпадная вещь, не хуже наших гранат, хотя и в сотню раз дешевле, и хвастаюсь личным счетом, счет у меня идет на сотни, голова уважительно стучит челюстью и подтверждает — образцово, чувак, ты самый крутой отморозок, что я знаю, давай к нам, наш командир товарищ Хосе сделает тебя инструктором, это почетная должность, и на работу ходить не нужно. И я проникаюсь стремностью момента, я готов обсудить условия контракта, я начинаю загибать пальцы на руках, перечисляя пункты, что надо не забыть подчеркнуть товарищу Хосе. А потом голова, не дожидаясь моего ответа и не прощаясь, прорастает маленькой девочкой и сучит ножками прочь, весело прыгая через лежащие тут и там мертвые тела. И тела машут ей вслед простреленными руками. «Эй, морпех!» — кричит, убегая, дитя в белом платьице, и голос у него, как у взрослой женщины. «Вот сука-то, — думаю я с досадой, — мы ж почти договорились». И тела сочувственно скалятся мне — да, она такая и есть, но ты не переживай, ты еще потом настреляешь. «Эгей, сержант!!!» — кричит издалека дитя, его уже почти не видно, и я отворачиваюсь в раздражении, чтобы идти своей дорогой, не понимая, кой черт меня сюда занесло, и сталкиваюсь нос к носу с миловидной женщиной.

— Вы во сне кричали, сержант, — говорит она мне с виноватой улыбкой. — Извините, что разбудила вас. Хотите чаю? Я вашу форму постирала, но можете халат надеть, он вот в этом шкафу.

— Господи, мисс! — Я трясу головой, отгоняя остатки сна. — Простите за беспокойство. Сам не знаю, что на меня нашло.

— Я Сара. Помните? — Женщина снова улыбается, она совсем молода, ей тридцати нет, невысокое пухлое миловидное создание с карими глазами.

— Конечно, Сара. Спасибо вам.

— Не за что, Ивен. Сейчас многие во сне разговаривают. Если спать больше не будете, спускайтесь обедать. Я приготовила манты и салат из водорослей. Очень полезно. И вкусно, надеюсь.

— Спасибо, Сара. Скоро спущусь.

И она уходит, улыбнувшись напоследок, оставляет меня одного, унося с собой запах ухоженной домашней женщины, она идет на кухню внизу доигрывать роль заботливой хозяйки, готовой на все, чтобы ее мужчине было хорошо и легко. Она постирает его одежду. Она безропотно будет терпеть, пока он будет смотреть по визору повтор футбольного матча. Займет интересной беседой. Выслушает внимательно. Приготовит вкусный обед. Хотя приготовит — в данном контексте звучит неверно. Скорее — велит приготовить автоповару. А мне не все ли равно? Лишь бы не ненавистный сухой паек, белковая масса из дрожжей и водорослей со вкусом суррогатного мяса, в котором, по утверждению на упаковке, содержатся все необходимые для жизни белки, жиры и витамины с микроэлементами. Составит компанию в походе по магазинам или в какое-нибудь заведение. Поучит танцевать. Потрет спину в ванной. В общем, все, кроме секса, да и то, если по вкусу придешься, столковаться можно, хотя за этим лучше в массажный салон для младшего комсостава. Псевдожена в псевдодомашней обстановке, дарящая псевдотепло и псевдоуют. Одно слово — специалист по психологической разрузке.

Настроение преотвратное. Сон, что ли, виноват? Черт знает что в голову лезет.

— Капрал Трак! — представляется мне мой заместитель.

— Как дела? — интересуюсь я.

— Двое в наряде, двое — отдыхающая смена. Остальные — в увольнении. Без происшествий, сэр! — докладывает капрал.

— Без чинов, Трак. Что слышно?

— Разное говорят, садж. Но одно точно — последние деньки гуляем. Вчера морские транспорты подошли. Чего уж теперь неясного.

— Да уж, понятно… Ладно, тащи службу. Послезавтра сменю тебя. Отбой.

— Счастливо, Ив.

Прячу коммуникатор в карман. Вроде и без толку звонил, а все полегче, как будто домой заглянул. Транспорты, значит. Теперь понятно, высадка с моря. Опять пару суток блевать от качки в десантных отсеках. Весело. Но хоть какая-то определенность. Морской десант — это серьезно. Морской десант — это настоящая война. Настоящая война — это трупы, необязательно от огня противника, просто когда копится критическая масса сложноорганизованных войск, смерти идут потоком — то автодоктор с ума сойдет и наширяет какого-нибудь бедолагу до смерти, то самопроизвольное срабатывание ракеты на подвеске, или у кого-нибудь граната в режиме растяжки из рук выскользнет, или летуны с целью ошибутся. Про всякие переломанные люками-аппарелями конечности и говорить не стоит. А уж когда в ответ стрелять начнут — только держись. Галечный пляж у номерной деревушки на Форварде — как голофото отличного качества — насмерть отпечатан в моих мозгах.

С наслаждением подставляю тело водному массажеру. Душ у Сары оборудован — закачаешься. Остатки тревожного сна исчезают в решетчатом полу вместе с потоками теплой воды. Тело мое играет мышцами. Война — лекарство от старости. Средство от морщин. Война — удел вечно молодых. Способ открыть личный счет. Приобщиться к великому таинству смерти, и все это — за чужой счет, в режиме бесплатного ознакомления. Приезжай сам, приезжай с друзьями, пошли снимок своей девушке, стань первым по-настоящему крутым парнем в своем городке. Поток вербовочного бреда топит меня не хуже океанского прибоя во время высадки в пешем строю.

— А вот и я, — объявляю я Саре, спускаясь вниз, в уютную гостиную.

— Будете обедать, Ивен?

— Не откажусь, Сара, спасибо.

Потом мы чинно сидим за столом, и Сара хлопочет надо мной, щебечет что-то, стараясь меня расшевелить. Я ем, не чувствуя вкуса. Механически благодарю хозяйку.

— Очень вкусно, Сара, спасибо, — говорю я.

Женщина вспыхивает довольным румянцем, словно я сказал невесть что, улыбается просто, открыто. То ли работает недавно и не привыкла еще, то ли наоборот — опытная тигрица, умеет скрывать чувства и настраивать себя на отзывчивость.

— Хотите, я вам поставлю новый фильм? — интересуется она. — Нам недавно доставили, «Сага о витязе», очень хороший звук, стопроцентное ощущение присутствия, уровень интерактивности — шестьдесят процентов. Всем нравится.

— Может позже, Сара, спасибо. — Я наливаю кофе, на этот раз настоящего, не суррогатного, добавляю сливок, откидываюсь на спинку стула. — Все хорошо, не беспокойтесь. Я посижу так, хорошо?

— Конечно, Ивен, как скажете. Я приготовлю сауну, если будет желание, можете пройти процедуры. Я сама помогала проектировать. Там очень здорово.

— Спасибо, дорогая. Попозже.

Она улыбается слегка виновато и оставляет меня одного. Специалисты по психологической разгрузке — чуткие ребята, понимают, когда надо жать, а когда просто дать клиенту отстояться. Попиваю кофе, не понимая, что меня гложет. Что-то внутри засело и никак рассасываться не хочет. Может, ощущение чего-то, что я вот-вот упущу? Желание успеть насладиться жизнью, как последним глотком воздуха? О'Хара пробудила меня, отклеила от какого-то слепого следования вдоль русла. Внутри проснулось что-то живое, казалось, давно истлевшее в пепел. Решаюсь внезапно.

— Слушаю. Ивен? — О'Хара узнает меня, улыбается немного растерянно.

— Это я, Шармила. Ничего, что беспокою вас?

— Ну что вы, Ивен. Я спала, как в детстве. Сто лет так здорово не высыпалась. Что-то легкое снилось. А вам?

— И мне, — принудительно улыбаюсь я.

Собираю волю в кулак. Сглатываю немного нервно.

— Шармила, не обижайтесь на мою прямоту…

— Да говорите уже, Ивен. — Взгляд ее становится немного тревожным.

— Шар, я… в общем, я очень хочу вас увидеть. Прямо сейчас. Где угодно. Вы ничего не должны придумывать. Если считаете, что это лишнее, — просто скажите нет, я вас не побеспокою больше.

— Ивен, вы уже знаете про транспорты? — спрашивает она.

— Знаю. Все про них знают. Шар, у меня сейчас крышу сорвет, говорите же.

— Ивен, милый, приезжайте. Прямо сейчас. Я никуда не хочу идти. Ничего, если я встречу вас у себя?

— Шармила, вы меня просто к жизни возродили. Я буду так быстро, как могу. — Мне становится так легко, словно чугунная плита с груди упала. — Шар… спасибо вам.

Она только улыбается застенчиво, топит меня в своих голубых озерах. Меня сейчас от пола оторвет и унесет сквозняком в открытое окно.

— Уже уходите, Ивен? — спрашивает Сара. На лице ее сожаление. Я не заметил, как она появилась в комнате.

— Да, Сара. Спасибо вам. Простите, что не могу погостить у вас подольше. Мне очень надо идти. Очень…

Она подает мне вычищенный и отглаженный комбинезон.

— Вам у меня не понравилось? — Я наконец понимаю источник ее тревоги. Она до ужаса боится потерять квалификацию, а с ней очередной балл в тарифной ведомости. Специалист, от которого клиенты сбегают через пяток часов, вызывает подозрения. Армия не любит непрофессионалов.

— Сара, вы выше похвал. Вы — чудесная хозяйка и просто очаровательная женщина. Мне действительно нужно уйти, и с вами это не связано. Если вы позволите, я оплачу полные сутки. С удовольствием зайду к вам еще, если будет время.

Ее отпускает. Она расслабляется на глазах. Я отстукиваю дополнительную премию на считывателе, вытаскиваю карточку и прикасаюсь губами к подставленной щеке.

— Вы хороший человек, Ивен, — неожиданно говорит Сара.

Я даже приостанавливаюсь на пороге от удивления. Улыбаюсь на прощание и выхожу вон.

Продавец-консультант в супермаркете убеждает меня, что такой огромный букет роз невозможно упрятать в коробку — у них нет подходящей. Продавец-консультант просит меня взять букет поменьше или выбрать другую упаковку. Продавец-консультант пытается предложить мне готовые цветочные букеты — красочно оформленные композиции в красивом биопластике и с подкормкой корней. Продавец-консультант — немного усталая девушка — изо всех сил старается мне улыбаться, но ее улыбка все больше начинает походить на застывшую маску. Продавец-консультант ненавидит меня — тупорылого упертого полевого морпеха, я для нее — пережиток ледниковой эры, чудом выжившее ископаемое, так непохожее на улыбчивых молодых лейтенантов, перспективных холостых майоров и льстивых полуполковников. Меня окружает армия служащих в форменных одеждах. Они демонстрируют мне сладко пахнущие голограммы. Дело чести для них — клиент всегда прав, это значит, они должны продать мне то, что им нужно, но при этом я должен остаться доволен. Они атакуют меня на первый-третий. Они подключают тяжелую артиллерию — ко мне выходит заведующая отделом. Я непреклонен — я хочу именно этот букет, одиннадцать роз, не больше и не меньше, и я не хочу, чтобы на него таращился весь Марв. Я хочу вот эту красивую, прозрачную с одной стороны коробку и хочу, чтобы розы, шикарные алые бутоны, остались такими же свежими и росистыми, словно их минуту назад срезали. Я хочу, чтобы моя женщина открыла эту коробку вот тут и чтобы бутоны веером высыпали навстречу свету. Да, я понимаю ваши трудности. Я готов заплатить вдвойне. Нет, мне не нужен другой букет. Нет, я хочу именно эти цветы. Нет, меня не интересуют модифицированные тюльпаны из Маленькой Голландии. Нет, мне не нужна доставка. Мисс, я хочу то, что хочу, и надеюсь, вы меня правильно поняли. Мисс, я отсюда без них не уйду. Мисс, мой высохший от обезвоживания труп будет вам сниться по ночам. Мисс, вы очаровательны. Я восхищен вашим терпением и профессионализмом. На месте вашего начальника я бы предложил вам повышение — вы его заслуживаете. Спасибо, мисс. Эта роза — вам, мисс. Когда я делаю шаг на тротуар, я слышу за спиной дружный облегченный вздох.

Я выхожу из такси за квартал до ее дома. Стараюсь идти не спеша, чтобы унять колотящееся сердце. Представляю, что скажу ей, когда она откроет мне дверь. В голову лезет всякая чушь, вроде «вы сегодня особенно очаровательны, Шар» или «я боялся вас не застать». Патруль проверяет мои документы. Я, не глядя, протягиваю пехотному капралу свой жетон и в нетерпении переминаюсь с ноги на ногу. Когда я поднимаюсь по ее крыльцу, десятки любопытных взглядов подпирают мне спину. Она открывает мне дверь, уже успела переодеться и подготовиться к встрече, она смущена невероятно, и рада мне до невозможности, и одновременно это скрыть пытается, и от этого только еще больше смущается. Я даже не успеваю понять, что на ней, воздух исчезает из легких, он мне сейчас не нужен, я не могу оторвать глаз от нее, я как загипнотизированный делаю шаг, она пятится, пропуская меня, я снова делаю шаг, дверь за спиной скрывает любопытные физиономии, я подаю ей коробку, которая теперь кажется мне до ужаса нелепой.

— Какая прелесть! — искренне восхищается она, когда розы высовывают наружу свои алые мордашки. — Прошу вас, Ивен, располагайтесь. Признавайтесь, где вы спали сегодня? Приютил вас кто-нибудь, когда вы от меня сбежали, или так и маялись на улице?

— Ну до этого не дошло, Шар, — смеюсь я. — Я умудрился выспаться в квартале психологической разгрузки, у милой дамы по имени Сара.

— Ох, Ивен, разобьете вы мое бедное сердце, — продолжает она пикировку. — Пока я тут от одиночества маюсь, вы согреваете бок какой-то посторонней женщине!

— Что поделать, Шар, я любвеобилен. Если я не уделю своего тепла хотя бы раз в сутки, то внутренний жар меня просто расплавит. Вас это расстраивает?

— Не то чтобы мне это все равно было, но все же жаль, когда зря такие ресурсы растрачиваются. — Она улыбается, склонив голову набок, она снова владеет собой и излучает обаяние, которым явно умеет пользоваться. Она берет меня за руку и ведет за собой. Я наконец вижу, что она в элегантном сером брючном костюме, крохотная золотая брошь на лацкане, холмики ее грудей рвутся из приталенного жакета, и волосы — я никогда не поверил бы, если бы мне рассказали, что такие короткие волосы можно уложить в стильную прическу.

— Это очень важно, что кому-то не все равно, куда ты себя растрачиваешь, — отвечаю немного невпопад, и мы садимся, по-прежнему держась за руки, на краешек кривоногого диванчика, сидим с прямыми спинами, глядя в глаза друг другу.

— Всегда есть кто-то, кому не все равно, надо только уметь его заметить.

— Что поделать, слеп я сердцем от природы и чутьем волшебным обделен.

— Это практикой постоянной достигается и тренировками многочисленными.

— Мне трудно противиться вашему опыту.

— У меня вовсе нет такого опыта, я сужу об этом по учебникам.

— Такая очаровательная женщина не может судить о любви по учебникам, — убежденно говорю я.

— От вас снова веет жаром.

— Да, мне не на кого было его растратить — отношения с Сарой не вышли за рамки служебных.

— Тяжело вам приходится…

— Хоть вы меня понимаете…

— Это так важно, чтобы хоть кто-то тебя понимал…

— Мне важно, чтобы меня понимали именно вы…

— Я смогу, я психолог по образованию…

— Увы, психология тут плохой помощник… Даже докторская степень вряд ли спасет…

— Вы меня пугаете…

— Мне кажется, вы сами себя пугаете, Шар.

— Нет, я определенно вас боюсь, Ивен.

Ее ладонь жжет мне руку. Я с усилием отрываюсь от ее глаз и опускаю взгляд на ее губы. Они приоткрыты. Они манят меня нестерпимо. Я сошел с ума. Ложбинка под ее пухлой нижней губой — центр вселенной. Мне уже ничего не страшно, и никакие гипновнушения надо мной не властны.

— Вы боитесь не меня — себя…

— Чертов искуситель. — Грубость из ее губ вылетает чудесной музыкой. — Я уже ничего не боюсь, — добавляет она шепотом. И я касаюсь ее губ. Нам не хватает воздуха — мы забываем дышать. До чертиков неудобно сидеть вот так рядом, склонившись друг к другу, и целоваться, как сумасшедшие, не догадываясь сменить позу и обняться наконец. — Ивен… — произносит она хриплым шепотом, и я пью ее жаркое дыхание и снова впиваюсь ей в губы, я каннибал, тысячи поколений поедателей человеческого мяса бурлят во мне, требуя крови, я жадно покусываю ее податливую плоть, ее язык, я целую кончик ее носа, я впиваюсь в ее шею, я исследую губами ее лоб, ее глаза, когда я касаюсь языком восхитительно нежной мочки, она вздрагивает и снова тянется ко мне, ее горячие прикосновения пронзают мою шею насквозь, молнии простреливают меня до самого паха, и мы уже не видим ничего, она умудряется подняться, она целует меня в поднятое ей навстречу лицо, и мои ладони жадно исследуют ее и никак не могут остановиться. И вот уже только жар в голове. Только кровь гулко бухает где-то в огромный тамтам. И я что-то шепчу несуразное, и она отвечает мне тем же, мы не понимаем ни слова, мы говорим на разных языках, и тела наши переводят то, что мы хотим сказать. Кажется, я рву какие-то кружева. Я рычу, как зверь. Ее стон смешивается с моим. Мы где-то плывем, не касаясь земли. Я не понимаю, что я и где я. Жар от меня растекается, грозя сжечь все вокруг. Я не слышу ничего, кроме биения ее тела. Я выключаюсь, на хрен, как сгоревший предохранитель, вспыхиваю в дикой вспышке короткого замыкания, свет от меня виден за сотни миль, и спутники наблюдения наверняка фиксируют странную аномалию. И, приходя в себя среди клубка спутанной одежды, на пушистом полосатом ковре, с прикушенной до крови губой, ноги связаны узлом в штанинах комбинезона, я понимаю: моя жизнь до сих пор — сплошная репетиция, и я родился только что, и этот новый мир мне нравится чертовски. — Ивен, боже мой. — Теплая ладонь нежно касается моей мокрой от пота груди. — Что же это такое, Ивен! Так не может быть!

Ее ладонь прикасается к моим плечам, она едва касается своими длинными пальцами мышц моего живота, гладит шею, ерошит волосы, она исследует меня жадно и пытливо, словно мы не виделись вечность, я понимаю, что так оно и есть, я только что увидел ее, измятую моим диким порывом, она прекрасна в своей наготе, и мне досадно, что я не помню ничего и только хочется снова и снова быть с нею, ощущать ее, слушать ее дыхание и ловить жаркий шепот, невидимая волна подхватывает нас, несет куда-то, в ушах снова шумит, и я тону в ее бездонных глазах.

— Милый… не здесь… — пытается она слабо протестовать, но я уже не понимаю ее, мы тянемся друг к другу и вновь сливаемся в единое целое, слова ничего не значат для нас, мы пьем друг друга, измученные всепоглощающей жаждой, и никак не можем напиться. — Я люблю тебя… люблю… — шепот ее, как далекая капель, едва доносится до меня, и я снова превращаюсь в сверхновую.

Наш путь в ее спальню, на ее шикарную, в колониальном стиле кровать под балдахином, с резными ножками-стойками темного дерева, с белоснежными воздушными перинами, наш путь туда тянется бесконечно долго, каждый сантиметр пути для нас — сокровенное открытие, мы великие исследователи, наши органы чувств — наши измерительные приборы, мы фиксируем наши достижения и покоряем все новые вершины, нам часто не хватает диапазона, и мы включаем в себе новые чувства, мы видим себя насквозь, мы дикие, умирающие от голода животные, мы насыщаем друг друга, и от этого наш голод только растет. Она совершенно неискушенна в любви, я поражаюсь этому, и одновременно это заводит меня все больше, ее страстность искупает все наши огрехи, ее отчаянная решимость, с которой она бросается в омут, смывает с меня остатки разума. И вот мы добираемся до ее белоснежного аэродрома, проваливаемся в волшебную мягкость посадочного поля, пытаемся взлететь вместе, и у нас почти получается, но воздух не держит нас, и мы рушимся вниз, в перепутанные простыни. Я выжат досуха, до последней капли, я уже полный банкрот, и все равно — я никак не могу остановиться. Мы испуганы этим ураганом, Шар истомлена донельзя, но я пускаю в ход свой искусанный язык, и мы вновь бьемся друг с другом в сладкой битве, мы даже стонать уже не в состоянии, мычим невнятно, наконец язык мой немеет, я лишаюсь последнего своего оружия, и мы замираем в полном изнеможении.

Не в силах больше пошевелиться, мы лежим рядом, глаза в глаза, приходим в себя потихоньку. Цунами пронеслось по ухоженному жилищу, мы удивленно обозреваем последствия, след наш к постели устлан скомканными деталями гардероба, мой ботинок одиноко стоит на пороге в спальню, смотрит гордо — он один в приличном виде, ему в новинку сдвинутые напольные ковры и оборванные бамбуковые занавеси.

Я никак не могу насытиться ею, я хочу говорить и говорить и слушать ее шепот, смотреть на запекшиеся губы, я хочу узнавать ее снова и снова. И мы болтаем без перерыва, едва найдя силы открыть глаза, и слушаем друг друга жадно, и стараемся рассказать о себе как можно больше.

— Я поломал твою карьеру, — говорю я.

— Чепуха. — Взгляд ее отсутствует, она сейчас не здесь, она смотрит на меня, пробегает по мне глазами, но не видит. — Какая теперь карьера? Даже если отправят дослуживать в рядовые — это того стоило…

— Правда?

— Конечно, глупый… — Она медленно проводит по мне пальчиком, провожает его глазами. — Я словно родилась заново.

— И я…

— Мужчины лгуны, — убежденно произносит она. — У вас все по-другому. Проще.

— Только не у меня, — заверяю я севшим голосом.

— Ты просто стараешься сделать мне приятно, — сомневается она.

— И это тоже. У меня такое чувство, что в меня зверь вселился. Я хочу тебя до самого донышка. Я даже первый голод не утолил, просто выдохся. Со мной такое впервые. Чем ты меня накормила?

— Так уж и впервые, лгунишка, — тихо смеется она.

— Ты мне не веришь? — Я становлюсь обидчивым, как ребенок, наверное, это смешно со стороны — здоровенный голый мужик с детским обиженным лицом.

— Что ты, милый. Тебе верю. — Она придвигается поближе, мы легонько тремся носами.

— Со мной такое тоже в первый раз. Что бы ты ни думал, маленький ревнивец, — добавляет она с улыбкой, заметив мои глаза. Когда она говорит, ее губы едва касаются моих, я тихо млею от приятной теплой щекотки.

— Это все твоя еда, — не сдаюсь я.

— Обычная еда, клянусь! Немного острая, самые обычные пряности!

Я улыбаюсь, наблюдая за ее расширенными честными глазами.

— Тогда магнитная аномалия, не иначе, — шучу я.

Ее глаза немного тревожны, она больше не сильная леди-офицер, я проник под ее ледяной панцирь и купаюсь в ее тепле.

— Ивен… ты все еще любишь Нику? — спрашивает она и сама боится ответа, мнет ладонями мою руку, которой я непроизвольно стараюсь дотянуться до ее груди.

— Шар, солнце мое! — Я не знаю, как успокоить ее и одновременно дать ей понять, что дороже ее у меня нет сейчас никого, да и не было, оказывается. — Я только тебя люблю. Одну. Бесконечно. Ты с ума меня свела. Ты будешь моей сиделкой, когда я слюни начну пускать?

Она жадно слушает меня, не отводя глаз. Кивает с серьезным видом. Тянется ко мне губами. Я легонько упираюсь ладонью в ее грудь, останавливаю.

— Девочка моя, если ты меня сейчас поцелуешь, я за себя не ручаюсь. Дай мне в себя прийти, сладкая моя… Я пуст, как дырявая фляга…

Она счастливо улыбается, словно вспомнив что-то, маленький провокатор, тянется ладошкой к моему паху и гладит меня нежно, перебирает пальчиками просто так, бесцельно, я понимаю, что вовсе не должен играть роль крутого жеребца сейчас, и ей вовсе не этого сейчас нужно, я отдаюсь усталой неге, мне приятны ее прикосновения, и даже боль в моей многострадальной, черт знает во сколько раз перегруженной мошонке — очередное дополнение к волшебному букету ощущений.

Робот-уборщик нарушает наше уединение, деловито скользит, поправляя ковер, собирая мусор, раскладывая и расправляя нашу одежду. Долго не может сообразить, к чему отнести мой ботинок и куда его пристроить, — он в явном замешательстве: ботинки хозяйки меньше и расставлены в шкафу попарно. Мы тихо смеемся, обнявшись, издеваясь над его глупостью. Уборщик не сдается, пристраивает ботинок у стены возле шкафа, чистит и смазывает его, сверяется с базой данных домашней системы, переставляет его еще раз, открывает шкаф, жужжит, в который раз пересчитывая обувь хозяйки, снова ставит его у стены, но уже ближе ко входу, прилаживает на место оборванную завесу из позвякивающих тихонько бамбуковых звеньев, опять кружит с ботинком в манипуляторе, словно глупая собака с хозяйской тапочкой в зубах.

— Железяка, дай музыку! — приказывает Шармила. — Двадцатый век, блюз по выбору.

Она не перестает меня удивлять. Она щекой устраивается на моей руке, попутно чмокает ее легонько. Басовые звуки плывут отовсюду, их слегка монотонный ритм цепляет меня за душу, он так кстати сейчас. Звуки трубы сплетаются с гитарными аккордами, выбиваются из композиции, мечутся, не находя себе места, обиженно затихают. И гитара победно ввинчивается в небо, распадается звуком падающей мины, кричит победно и устало плачет, а упругий ритм продолжает хлестать стены, вибрировать внутри тугою волной, и хриплый тоскующий голос рождает внутри меня непонятную ностальгию.

— О чем он поет? — спрашиваю я.

— Он тоскует о любимой женщине. Зовет ее назад и говорит, что простит ей все.

— Это все?

— Ну да.

— Не повезло бедняге, — мы смеемся, и я снова целую ее.

Дом угощает нас горячим бульоном. Не вылезая из постели, мы жадно поедаем тосты с сыром и ветчиной. Мы пьем мокко. Мы смеемся, языком собирая крошки с коленей друг друга, я слизываю сладкие капли с ее подбородка, ее постель — наша крепость и наш дом на века, мы держим в ней круговую оборону, мы делаем короткие вылазки в душ, где не столько смываем с себя запах греха, сколько мешаем друг другу, то и дело сталкиваясь губами, руки наши живут сами по себе, мы возвращаемся назад, бродим нагишом, уборщик уже сменил простыни, и мы вновь приземляемся в душистую белизну, и нас уже не выбить оттуда никакой войной.

— Господи, я ведь ненавижу секс, — говорит она мне.

— Кокетка… Ты лучшая любовница, какая может достаться кому-то. Ты богиня!

— Ты смеешься?

— Я люблю тебя.

— Это мне ваше гормональное регулирование… Почему, когда вы идете к девкам в массажный салон, они — шлюхи, а вы — клиенты? А когда я пытаюсь идти в тот же салон и купить мужчину на час, чтобы с ума не сойти, почему так устроено, что я все равно чувствую себя шлюхой?

— Я люблю тебя.

— Почему, когда надо ползти вверх, надо обязательно дать понять начальнику, этому вонючему козлу с волосатыми ногами, что он — лучший на свете любовник, хотя я отмыться потом сутки не могу? Это называется — карьеру делать…

— Я все равно люблю тебя, — повторяю я с улыбкой и целую ее в шею.

— Ненавижу мужчин…

— И меня?

— Кроме тебя. — Она прикасается губами к моей шее, разряд небесного электричества снова пронзает меня. — Ивен, постарайся не дать себя убить, — неожиданно просит она.

— Сладкая моя, не надо об этом. — Я растерян от ее серьезности, уж очень неожиданный переход.

— Пообещай!

— Я люблю тебя!

— Ивен, давай уедем вместе, когда все это кончится?

— Ты глупости говоришь, хорошая моя. Ты говоришь сгоряча. Ты на своем месте. Ты не сможешь без Корпуса.

— Я не смогу без тебя, Ивен…

— Так не бывает, Шар, тростинка моя…

— Ивен, если ты исчезнешь, я жить не смогу.

— Я постараюсь, Шар. Я сделаю все, что смогу, лишь бы тебе было хорошо, — говорю я и сам себе верю.

— Ивен…

— Что?

— Поцелуй меня… Еще…

До самого конца нашего отпуска — больше суток — мы не вылезаем из-под балдахина. Мы исследуем друг друга до последней клеточки. Мы лихорадочно наверстываем свои жизни, время, что провели в спячке до этого. Мы говорим о себе, я рассказываю, как выросла моя дочь, какая она красивая, она слушает завороженно, потом она вспоминает, как здорово ей было в университете, и как звали ее парня, и какой он был потешный, и как сбежал на каникулы с ее соседкой по общежитию, и что готовила на обед ее мама, мы говорим друг другу какие-то глупости и наговориться не можем, она оставляет попытки впихнуть в меня свои вулканоподобные угощения, и мы снова жуем бутерброды.

Мы едем на базу в одном такси. Сидим тихо на заднем сиденье, таксист посматривает на нас в зеркало, наверное, видит что-то такое в нас, хотя мы молчим, и потому он не зубоскалит по привычке всех таксистов, и короткая дорога проходит в мертвой тишине, нарушаемой только шелестом встречного ветра. И у ворот базы мы молча стоим, стесняясь себя, потом я четко отдаю ей честь, поворачиваюсь кругом и иду деревянным шагом, чувствуя спиной ее пристальный взгляд. Я призываю всю свою выдержку, я расправляю плечи, я ухожу от нее по бетонной палубе все дальше и сворачиваю на нужном ответвлении, так и не обернувшись.

А потом, через пару суток, наши перегруженные экспедиционными припасами коробочки длинной колонной выползают из тех же ворот, и мы покидаем Форт-Марв в направлении южнее Зеркального, туда, где на берегу распахнули свои пасти десантные транспорты. Встречные экипажи, возвращаясь из патруля, спрашивают ненужное: «Куда вас?» И мы отвечаем небрежно: «Да так, на прогулку». И блюем желчью из пустых желудков во время изматывающего океанского перехода, когда «Водомерка» — десантно-транспортный корабль класса «акула», — мелко вибрируя от всепроникающего гула своих сверхмощных движков, прыгает на дикой скорости по океанской зыби, вздымает фонтаны брызг и оставляет за собой длинный пенный след. Этот быстро исчезающий белый след — все, что мы оставляем после себя.