Ночные бдения

1.

Мир перекосился, завертелся и остановился. Не знаю, что было это, но ощущение черной пустоты заставляло меня в страхе загребать руками и цепляться за крохотные обрывки развалившейся реальности.

Черная пустота внутри меня зашипела, запузырилась и, как вода, всосалась в незримую щелку, принеся облегчение и успокоение. Я перевернулся на другой бок и умиротворенно уснул. Странный это был сон, тяжелый, давящий, серый, как туман, он клубился в моих глазницах.

Я вздрогнул и вырвался из этого тумана; было холодно и одиноко. Я открыл глаза и невидящим взглядом уставился на шероховатый ствол какого-то дерева, затем немедленно закрыл их и вновь открыл, но ничего не изменилось. Я подскочил и дико оглянулся: вокруг был лес, настоящий. Я жутко закричал и схватился за голову, я действительно сошел с ума, иначе как по-другому объяснить эти галлюцинации. Мне было страшно. Вы знаете, что такое страх сумасшедшего? Ну, если вы сходили с ума, то знаете. Я никогда еще так не боялся, ни до, ни после.

Я жалко опустился на покрытую хвоей землю, подтянул ноги к груди и обнял их руками. Сжавшись таким калачиком, я задрожал и был не в силах унять эту дрожь; она сотрясала все тело, казалось, даже органы содрогаются от глубочайшего озноба. Это были несколько самых страшных ударов сердца, тело мое переходило от состояния яви в мир бреда. И тогда я понял (не знаю почему), что это смешно, это было потрясающе смешно; я смеялся и понимал, что смех мой неестественно истеричен и совершенно не соответствует ситуации.

Я упал на землю и набрал полный кулак колючей сухой хвои, и смех мой оборвался на полутоне; я вздохнул, почувствовал свежайший сосновый запах, приведший в грустное волнение чокнутую мою душу, мне надо было подумать, надо было решить, что произошло и как теперь жить.

Я сошел с ум – это не вызывало ни малейшего сомнения. Я попытался вспомнить, что мог о помешательстве рассудка, а знал я немного: психов содержат в лечебницах, пеленают в смирительные рубашки, эти товарищи могут галлюцинировать, высказывать различный бред и крушить все вокруг, и еще я слышал, что совсем свихнувшиеся не чувствуют боли, а я чувствовал, сухая хвоя очень даже сильно впивалась в мои пальцы. В итоге я пришел к выводу, что у меня какая-то особая форма помешательства, лежу я, наверное, сейчас на своей кровати, любуюсь на древние сосны, а рядом посапывает Маринка и ничего не подозревает, интересно, если я сейчас встану и пойду здесь, то пойду ли я там?

Но увы, перспектива быть чокнутым меня вовсе не прельщала, а мысли об этом вызывали панику, и становилось страшно, но и не думать я не мог. И единственное, что я тогда мог сделать – посмотреть, что же представляет собой окружающий меня мир.

Я поднял голову и огляделся: вокруг толпились толстенные деревья – сосны, – неясные очертания их крон маячили на фоне сине-голубого неба, видимо, на востоке всходило солнце, там небо было розовато-желтым – обычная реальная заря, и все было так реально, что поверить в нереальность происходящего было сложно, невозможно и глупо. Но что еще можно ожидать от человека со съехавшей крышей?!

Я поднялся и попробовал пойти: ноги двигались легко, свободно, это оказалось даже приятным – шагать по шуршащей ломкой хвое. Кругом стояла тишина, сумрачно-мертвенная, ветки сосен не колыхались, а вот хвоя действительно шуршала, и солнце по-правде всходило, – все было по-настоящему! И где-то в глуби меня зашевелились страшные сомнения: даже при воспаленном воображении невозможно представить такую реальность, не может сумасшедший так реально все воспринимать, да я и не чувствовал себя сумасшедшим. Я мыслил реально, как всегда, и не ощущал, что в моем сознании хоть что-нибудь изменилось. Это были настоящие сосны, настоящая хвоя и такое знакомое небо. Но если представить, что я не сошел с ума, то что же, черт побери, происходит, чья это дурацкая шутка! Я прочь погнал сомнения, как утопающий, я хватался за свое помешательство, ведь оно было весьма ощутимым, наиболее понятным объяснением.

Пока я, таким образом, решал сложную дилемму моего материального состояния, солнце взошло и осветило заколыхавшиеся кроны сосен. Это повергло меня в совершенное отчаяние, это! – ветер, теплый, настоящий ветер, который перебирал мои волосы, шевелил одежду. Я закрыл лицо руками, и в эту минуту где-то в высоте запела птица, по-правде запела, независимо от моего сознания, вне меня.

Тогда еще одна идея (поистине сумасшедшая!) вторглась в мою голову, да именно вторглась, я готов поклясться, что это была не моя мысль, она пришла извне, пришла и настойчиво забарабанила по черепу. И тогда я попытался вспомнить все, что читал о переселении в другие миры, вспомнил все фантастические истории, когда-либо написанные ленивыми выдумщиками, те несчастные глупенькие истории, которые всегда вызывали во мне отвращение. Но согласиться с этим объяснением означало признать, что я, сумасшедший, вторично начал сходить с ума.

Я отмахнулся от всего, от чего мог отмахнуться, и пошел по лесу. Великолепные сосны, толстые, источающие ручейки застывающей смолы, благоухающие хвойными ароматами, завораживающе высокие, золотились в лучах взошедшего солнца, а под ногами, вперемешку с хвоей, стелилась редкая желто-зеленая травка-муравка. Птицы пели хрустальными голосами, красивыми переливчатыми, а ветерок нежно овевал меня, и сосны, и птиц; и было тепло. Если это было сумасшествие, мне оно начинало нравиться, а для параллельного мира, этот лес был просто великолепен.

Итак, я шел, и хотя на душе было все так же мерзко, я начинал приспосабливаться к существующей реальности-нереальности. А потом я почувствовал голод, самый настоящий, прямо-таки зверский голод; в животе заурчало, я с трудом проглотил бегущие слюнки, а мысли о маминых булочках появились совсем некстати. Да что там булочки, я был согласен даже на завалявшийся старый сухарик, так хотелось есть. И тогда я увидел ее – крупную и сочную на вид ягодку насыщенно гранатового цвета, она висела на колючем стебельке, торчащим из розетки светлых листьев.

Я устало прикинул: если я дурак, вреда мне от нее не будет, но если я переселенец или жертва глупого и невозможного розыгрыша, значит жив, в здравом уме, и запросто могу отравиться. Но доводы голода были сильнее, и потому я сорвал ягодку и с жадностью запихал ее в рот, но тут же с отвращением выплюнул эту гадость – она была волокнистой, водянистой и совершенно несъедобной. Я уныло оглянулся: не менялся пейзаж, и не было в нем ничего из того, что мог бы съесть я, несчастный.

Я пошел, и мысли мои были угрюмы, невеселые были мысли. Что делать мне теперь, печальному одинокому сумасшедшему в другом мире? Где-то там, за неведомым рубежом, осталось все, чем я жил прежде, чем дорожил и не дорожил, остались люди, близкие мне люди, Мама! – присутствие которых осчастливило бы меня больше, чем ответ на вопрос, что происходит. И меня пугала необратимость происходящего, его реальность и неуправляемость, я хотел прямо сейчас, проснуться в своей кровати и понять, что это сон, всего лишь сон. Но это не было сном. И снова стало страшно, и снова паника завладела мною; в отчаянии я прижался к стволу сосны, крепко обняв его, шершавая кора царапала щеку, смола клеила пальцы и одежду, но это были пустяки, просто я не мог один…

Наверное, сейчас я могу вспоминать те моменты лишь как бред, как безумие, как самое черное время в жизни – я не знал, где я и почему все так вышло. Но если честно признаться, в ту минуту, когда холодная липкая смола касалась щеки, я не думал над ответами на эти вопросы, я просто пытался уравновесить сознание, восстановить нормальный ход мыслей, вновь обрести почву под ногами и найти хоть что-нибудь, за что можно было зацепиться. Признаюсь, тогда я еще надеялся, что существующие изменения обратимы, мечтал повернуть время вспять, я не хотел жить в неизвестности, она угнетала, не давала сосредоточиться на единственно волновавшей меня проблеме: что делать?

Когда я понял, что все, существовавшее за гранью черной пустоты, моя веселая хорошая жизнь, все исчезло, возможно, навсегда, угрюмая уверенность снизошла на меня. Мир потускнел, мир, мой нереальный, новый, потерял свои скудные краски; и тогда все прошло, я почувствовал себя первым, первобытным человеком, мне нужно было заново открывать жизнь, какой бы бесполезной она не казалась.

Я повернулся и не спеша пошел по благоухающему сосновому лесу под полуденным уже солнцем; я перестал биться над неразрешимой загадкой бытия, а предоставил мыслям свободное скользящее течение, позволяя им заглядывать в темные закоулки памяти. Я вспоминал чудное состояние, предшествующее трагедии моего сознания, думал о поворотах судьбы: все-все складывалось в моей жизни так, как хотелось, я жил в согласии с собою, и мне нравилась моя жизнь, я строил будущее, по кирпичику возводил его здание и для чего?! Для того ли, чтоб в один прекрасный момент все рухнуло в разверзнувшиеся недра земли, оставив меня в дремучем сосновом лесу? Что за насмешка судьбы! Что за глупая шутка! Все-все кинуть под ноги неугомонного рока, и лишь по какой-то нелепой логической ошибке закачались столбы бытия и поглотили меня в безумном круговороте, повернули зеркала сознания, превратили все, чем я дорожил в кучку праха под названием воспоминания.

Но что, что произошло?! Почему?! Я не видел объективной причины ни в жизни прошлой, ни в грядущем, а настоящим моим была сухая хвоя, потрескивающая под ногами. Но это было гораздо лучше сизого тумана – будущего, того, что откроется мне вне пределов этого леса. Или он никогда не кончится? Или вся реальность теперь один лишь сосновый бор?

В животе голод упорно давал о себе знать спазмами желудка, есть хотелось все сильнее и сильнее, а вокруг был все тот же несъедобный пейзаж.

«Вот интересно», – думал я, – «идея о переселении в загробный мир с точки зрения религии уже точно отметается – души есть не хотят; а если я помешанный, то так и буду здесь бродить, пока меня не накормят там. А вот с перемещением в параллельный мир все обстоит еще хуже: если в нем нет ничего, что можно было бы съесть, то очень скоро я переселюсь из параллельного в загробный».

Солнце было уже в зените, а все я шел, и на душе у меня была помойка. И хотелось домой, к маме. Очень. А сквозь усталость начало просачиваться отчаяние, и страх. А это было хуже всего. Но я понимал, что поддаться панике – потерять последнюю связь со своей реальностью-нереальностью. Если бы вы знали, как мне было худо! Какое отчаяние стучало в груди вместе с испуганным сердцем. Но я все шел, не останавливаясь, потому что понимал: усталость и физическая нагрузка притупят совершенно ненужные сейчас чувства, а голод поможет не думать ни о чем, кроме еды.

Идти становилось все труднее и труднее, солнце стало спускаться к западной части леса, а голод становился невыносимым.

Я споткнулся о проклятый сучок и растянулся на земле, при падении разодрав руку. Побежала кровь, не сильно, но все же. Я осмотрел рану и убедился, что она поверхностная, отчего же так сильно болит! Я оторвал рукав рубашки и кое-как замотал рану, чтобы остановить кровотечение.

И тут нервы окончательно дали сбой. Я бросился на землю и зарыдал, загребая пальцами выцветшую хвою; я бился головой о землю и просил о помощи, о прощении, я призывал бога, того, в которого так небрежно не верил. Слезы жгли глаза, а грудь сотрясалась от громких рыданий, но все было бесполезно: никто не слышал меня и никто не пришел на помощь, потому что мир был пуст и холоден, а еще он был страшен и опасен, и я готов был ноги целовать человеку, если бы только встретил его. Вот чего больше всего боялся я – одиночества, мысли той, что беззаконно рвалась в воспаленный рассудок: все кончено, бесповоротно. И конец – лишь вопрос времени.

Ох, отчаяние! Какое отчаяние владело мной! Я, сильный мужчина, до смерти боялся посмотреть в глаза реальности, потому что глаза ее были пусты, и злы, а мне нужно было то, что я имел раньше, и ничего более не просил я, ничего. И я молил Бога…

Но припадок окончился, я поднялся с земли и побрел по лесу, облитому заходящим солнцем, но не было мне дела до красоты пейзажа, страшная горечь разрывала сердце, душила и сжимала несчастное сердце. Я шел и старался не думать. О, тщетная надежда! Мысли жестокие сами лезли мне в голову.

«Если бы только понять, что со мной произошло, тогда я смог бы хоть за что-нибудь зацепиться», – думал я, продираясь сквозь заросли кустарника: в горе я не заметил, что сосновый бор кончился, а сменили его труднопроходимые заросли. – «Если бы хоть какой-нибудь намек! Что мне делать теперь?! Я могу придумать сотни тысяч объяснений происходящему, но ни одно из них не сможет избавить от непроходимого ужаса, в котором я пребываю, ни одно из них не поможет вернуть мою реальность. Я хочу домой! Слышите, домой?! Я сделаю все, что необходимо, но, пожалуйста, избавьте меня от этой муки, я больше не хочу, не хочу!»

Последние слова я с визгом прокричал, обратив взор к темному уже небу. Ночь сумрачная и тяжелая опустилась на заколдованный лес. Небо было беззвездно и безлунно и казалось подернутым легкой пленкой, никогда прежде не видел я такого страшного пугающего неба. И кругом воцарилась тишина; ни малейшее дуновение ветра, ни шуршание травы, ни птичий крик не оглашал замерший воздух. Отчаянный страх пронзил мое сердце: никогда еще я не слышал столь неестественной и липкой тишины; казалось, воздух вставил мне в уши затычки.

Мороз прошел по коже, я сделал шаг и услышал шорох раздвигаемой травы. Ужасная догадка вкралась в сознание: в этом лесу нет никого, кроме меня, ни смутных ночных теней, ни диких животных, только темнота, которая с каждым мгновением становилась все гуще и ближе.

Чувствуя предательскую дрожь в коленках, я лихорадочно взобрался на небольшой пригорок и съежился от свинцового предчувствия опасности, которое вполне осязаемо распускалось на жирной почве мрака. Я ожидал всего: внезапного нападения монстра, отчаянной смерти, чудовищного конца, но только не того, что произошло спустя несколько минут, в течение которых я дрожал от ужаса.

Я заметил свет и замер, скованный ледяным страхом, вполне реально чувствуя костлявую руку, протянувшуюся к горлу; свет мерцал за деревьями и становился все больше и больше, пока не занял пол неба. Это была луна, огромная, в пол неба, круглая, серебристо-белая, она осветила окружающий лес, меня самого и темные воды какого-то водоема. Именно он и привлек мое внимание тем необычным оттенком света, что родился от слияния лунного луча и блеска воды. Пораженный, я не мог оторвать глаз от необыкновенного зрелища – лунные блики, искрясь, игриво сверкали на гладкой поверхности воды; складывались в волшебную мозаику.

Не знаю, как долго сидел я, зачарованный удивительным зрелищем, помню лишь необыкновенное чувство притяжения, родившееся между моим взглядом и лунными зайчиками на воде.

Легкий порыв ветра привел меня в чувство, заставил перевести взор на озаренный светом лес, замерший в том же чувственном созерцании, что и я; но он принес и тревогу, легкую дрожь, пробежавшую по телу от его незаметного касания. Облитые серебром ветки деревьев закачались, где-то во тьме раздался призывный крик птицы, резко полоснувший по натянутым нервам.

В совершенной прострации от увиденного я, будто быстроногий олень, помчался по щедро освещенному лесу. К первому крику птицы, как под руководством невидимого дирижера, стали добавляться голоса других птиц. Их интонации лишали меня последнего рассудка: то протяжно-тоскливые, то угрожающе-пугающие, скрипучие трели сменялись переливчатыми нежными звуками, в одном голосе слышался смех, в другом плач, и мне казалось, будто легкие ночные тени преследуют меня, прячась за деревьями и пригорками, будто жадные невидимые глаза выглядывают из непролазного бурелома, а ледяные руки пытаются схватить мои, теплые.

Как сумасшедший, я, преодолевая километр за километром по пересеченной местности, бежал от своего страха, а от него, как известно, убежать невозможно.

И когда, наконец, силы иссякли, я тяжело рухнул в густую мягкую траву на какой-то поляне: дальше бежать я не мог, да и куда мне было бежать. Похоже, я навсегда был прикован к этому страшному лесу и галлюцинациям. И я лежал, глядя, как свет уходит из леса, и вновь из закоулков крадется гнетущая темнота, кольцом смыкаясь вокруг меня.

Некоторое время тишину нарушало лишь мое шумное дыхание, да оглушительный стук сердца, но вдруг чуткое ухо уловило чьи-то крадущиеся шаги, раздвигающие траву. Кровь застыла в моих жилах, а сердце уже отказывалась стучать от страха. Вопль ужаса так и застрял в горле, когда я увидел вышедшее на поляну животное, размером с хорошую корову, в темноте рассмотреть я его не мог, но вот голодные внимательные, горящие глаза сказали мне о многом, а хищный поворот зрачков не оставлял сомнений в намерениях животного.

Крик мой, наконец, сорвался с губ и еще долго звучал на поляне, но меня там уже не было: последними усилиями передвигая свинцовые от страха ноги, я мчался по лесу, слыша за спиной легкие шаги и тихое дыхание преследователя. Видимо, чудовище забавлялось со мной, желая, перед тем как съесть, немного помучить жертву. Но тут случилось нечто удивительное: шаги позади меня начали звучать все тише и, наконец, умолкли совсем, на бегу я оглянулся, но не увидел животного: или оно передумало меня есть, или придумало более изощренную пытку.

Я запнулся и по инерции пролетел еще пару метров, затем упал и ткнулся лбом в ствол поваленного дерева. Я лежал совершенно обессиленный, ничего не чувствуя и не соображая; но опасности не было, и я медленно приходил в себя, ловя широко открытым ртом ночной воздух.

Я поднял голову и ощутил недоверие, а затем… затем радость от увиденного закружила меня: буквально в нескольких метрах были дома человеческие, и свет в окнах и люди…

2.

Я поднялся, и из последних сил поплелся к людскому жилью. Там, всего в нескольких метрах от меня были люди. Настоящие, живые!

Я подковылял к ближайшей постройке и увидел девушку, сидящую возле небольшого домика. Полы ее белого одеяния свободными складками спадали на землю, длинные темные волосы небрежно укрывали плечи и спину, а бледность лица весьма неприятно поразила меня: кажется, кошмар продолжался.

Тем временем, девушка, потревоженная моим шумным дыханием, изумленно взирала на мое взволнованное и ободранное лицо. Она тихонько вскрикнула, вскочила с места и исчезла в дверях дома.

С полминуты потоптавшись в полной растерянности, я осторожно сделал несколько шагов к дверям дома, потом еще и еще, пока не уперся носом в грудь огромного заросшего мужика и весьма недружелюбным, я бы даже сказал злобным выражением лица.

Мужик грубо толкнул меня в плечо, отчего я потерял равновесие и шлепнулся на землю.

– Какого черта ты здесь шаришься, мразь?! – прорычал он.

От столь нелюбезного приема и грозного вида мужика я онемел и в ответ мог лишь что-то неразборчиво промычать. Мужик жестко пнул меня огромным сапожищем и спросил:

– Кто ты такой? Отвечай!

– Меня… меня зовут Андрей…

– Ан… что? – грозно спросил мужик.

– Андрей, – более твердо ответил я, чувствуя, как уверенность возвращается ко мне. Я поднялся с земли и встал на почтительном расстоянии от мужика, не желая больше нарываться на грубые толчки.

– Меня зовут Андрей, и нечего кидаться на человека с кулаками, не разобравшись, что к чему, – заносчиво проговорил я, принимая угрожающую позу.

Мужик молча отошел в сторону, открыл дверь и жестом пригласил меня войти.

Пройдя маленький темный коридорчик, я оказался в довольно большой комнате, обставленной с поразительной простотой: массивный деревянный стол и лавки; на стены бросала блики большая свеча, в комнате было сумрачно и неуютно. Левая стена представляла собой слегка отодвинутую занавесь, за которой виднелась, скорее всего, кухня, а в правой стене была выбита островерхая дверь. Девушка, недавно виденная мною, со страхом выглядывала из-за занавески.

Я прошел к столу и остановился, не зная, что делать дальше. Мужик сел на лавку и жестом предложил последовать его примеру. Я с облегчением опустился на скамью, ощутив блаженное расслабление мышц.

– Я – Хоросеф Сафун Дебурданджиремар, – гордо произнес мужик, поглаживая свою бороду. – Я хозяин этой деревни, и хочу знать, кто вы, господин, и как оказались здесь.

При последних словах Хоросеф приложил руку к груди и слегка склонил голову. «Значит, галлюцинация продолжается», – тоскливо подумал я. – «Очевидно, это не простые русские люди, и очевидно я, в самом деле, в другом мире. Не стоит пока рассказывать им кто я и откуда. Видимо, эти люди считают меня господином или кем-то вроде того. Значит, будем и держаться соответственно».

– Как я уже сказал, – начал я, приняв самый величественный вид, на какой только был способен, чем поверг Хоросефа в изумление, – зовут меня Андрей. Я прибыл из дальних краев, я… я путешественник.

При этих словах лицо хозяина вытянулось, он перевел дыхание, внимательно осмотрел мою одежду и тихо сказал:

– Прошу прощения, господин, но я, кажется, не совсем вас понимаю.

– Ну… – я почесал в затылке, – я вроде человека, который странствует по разным землям, желая посмотреть, как и где живут люди, чем занимаются, во что верят.

– Вы посланник Беристера! – с воплем ужаса Хоросеф кинулся на колени и обнял мои ноги. – Простите, простите, господин, – всхлипывал он, целуя мои изодранные домашние туфли.

Я попытался оторвать испуганного хозяина от своих ног, но ничего этим не добился, учитывая богатырское телосложение Хоросефа.

– Уважаемый Хоросеф, нет-нет, я не этот Беристер, за кого вы меня приняли, – попытался я его успокоить. – Да прекратите же!

Хоросеф, наконец, встал с колен и теперь возвышался надо мной, как неприступная скала.

– Так вы не сборщик налогов? – недоверчиво спросил он.

– Да нет же, – нетерпеливо ответил я.

Хоросеф облегченно вздохнул, отчего волосы мои на голове зашевелились, как от ветра, и сел на место, но держал себя настороженно и скованно.

– Вы желаете остаться на ночь?

– Да, пожалуй, – с радостью ответил я и добавил, стараясь быть осторожным в словах, чтобы вновь не попасть в двусмысленную ситуацию. – А нет ли у вас чего-нибудь из еды?

– Вы желаете обедать? – спросил Хоросеф и, получив мое согласие, крикнул за занавес. – Фелетина, принеси господину обед, быстро. Вы уж не сердитесь, – обратился он ко мне, – мы люди небогатые, да и уже пообедали.

Через несколько минут напряженного молчания да приглушенного постукивания посуды занавесь заколыхалась и из-за нее вышла Фелетина, та самая девушка, которую я встретил у двери дома. Она поставила передо мной деревянную миску с супом, в котором плавали куски мяса, ложку мне не дали и я догадался, что это пьют. Вкус блюда оказался весьма специфическим, но учитывая мой зверский голод, я проглотил все, вовсе не задумываясь. Подкрепившись, я отставил миску и, стараясь подражать хозяину, приложил руку к груди и сказал «спасибо».

Хоросеф ответствовал тем же жестом, но не сопровождал его словами, затем, поднявшись, указал мне на островерхую дверь и пошел к ней.

Последовав за ним, я оказался в довольно большой комнате, в дальнем конце которой было устроено нехитрое ложе, застеленное каким-то тряпьем и мехами. Еще раз поклонившись, Хоросеф повернулся и вышел из комнаты.

Я подошел к лежанке и устало растянулся на вонючем тряпье, пытливо вглядываясь в темноту. Странное оцепенение владело мною, но усталость не дала воспаленному разуму начать очередную цепь умозаключений, а спасительный сон выключил меня.

Я пробудился и вперился взглядом в небольшое, без признаков стекол, окно, сквозь которое просвечивало утро. Тоненькие слабенькие лучики, падая на меховое одеяло, высеребрили темный ворс неведомого зверя; и с пробуждением разума пробудилось и отчаяние – горестная безысходность.

Я встал с лежанки и почувствовал невероятную ломоту во всем теле, вчерашняя пробежка не пошла мне на пользу, – я расправил затекшие мускулы и вышел в общую комнату.

Утренний свет пробивался через узкие зарешеченные окна, придавая вчерашней мрачной столовой человеческий вид. Но на оббитых деревом стенах то тут, то там висели роскошные шкуры зверей с сохранившимися головами. На меня смотрели искусственные застывшие навеки, но не утратившие хищного разреза глаза, а злобные клыкастые пасти, яростно ощерившись, будто еще издавали рык охотника, и грозно выставленные извитые острые рога готовились поднять любого обидчика. На мгновение в отблеске злых глаз я увидел призрак вчерашнего зверя, столь жестоко, дразняще преследовавшего меня по лунному лесу. Я быстро отвел глаза, почувствовав неприятную холодную дрожь вчерашнего ужаса.

Я с безнадежностью плюхнулся на скамью, ни одно из животных не было видено мною раньше, даже на рисунках, – так куда я попал?! И как попал?! Я оказался в другом мире, в другой жизни, выпав из тончайшей паутины мироздания и, летя в дыру, зацепился за обломок чужой реальности, частью которой сейчас сам и стал. В какой ужас приводили тогда эти мысли, но теперь, с высоты прожитого и пережитого, я больше не смотрю на мир удрученно, я научился оценивать его по-другому, но тогда… тогда я жил в двух мирах, не понимая, что когда-нибудь они разорвут меня, так и не сумев ужиться вместе. Я с горечью и сожалением вспоминал о любимых людях, чего бы я тогда не отдал за теплые руки мамы, за дерзкий блеск Маринкиных глаз и поцелуи Лены, и весь обычный, столь надоевший нищий русский мир. Должен же быть способ выбраться отсюда!

Тихий шорох за занавеской отвлек меня от горестных мыслей и заставил прислушаться к хихиканью и легкомысленной болтовне.

– Нет, ты видела его? Ну Фелетина, ну не упирайся, расскажи мне, – горячо шептал сладкий женский голосок.

– Да отстань ты шальная, пристала, хуже демона! – притворно сердясь, небрежно отвечала вчерашняя ведьма.

– Ну Фелетина, ну пожалуйста, ну расскажи! – не отставала любопытная собеседница.

– Ладно, слушай, – смягчилась, наконец, Фелетина. – Выскочила я вчера ночью, после полуночи уже, на двор, и такой воздух свежий был, что я решила минуточку посидеть на улице, да и задумалась, ну ты знаешь о чем. Вдруг слышу: вроде кто-то дышит, поднимаю голову и вижу: стоит неземной какой-то, весь ободранный, глаза страшные, блестят; я от страха не помню, как домой забежала, благо Хоросеф еще не спал. Я так напугалась, что и говорить не могла, да он и не расспрашивал особо. Потом смотрю – заходят вместе, а он как давай такие странные вещи говорить, что мужа моего чуть в могилу со страху не свел. Вот такой он.

Собеседница пораженно молчала, но вскоре опять затараторила:

– Ну расскажи, расскажи, Фелетина, он красивый, да?! – не унималась она.

– Вот чумная! – возмущенно воскликнула Фелетина, а затем, понизив голос, сказала. – Я таких красавцев сроду не видала, и красота эта какая-то неземная, демоническая. Высокий, статный, силой дышит, волосы у него такие белые, как флип, из которого платья Великой Кике шьют, а глаза бесовские, серые, как металл, так и режут, так и режут…

За занавеской раздались восхищенные вздохи и охи; я усмехнулся.

– А как ты думаешь, кто он такой? – жадно спросила болтливая собеседница Фелетины. – Он ничего не говорил?

– Говорил чего-то там, но я ничего не поняла, имя у него какое-то странное – Андрэ. Вчера он разное рассказывал и очень путано, думаю, сегодня Хоросеф учинит ему расспрос, надо же знать, кого мы приютили…

Эти слова заставили меня серьезно задуматься, нужно было как-то объяснить хозяину деревни, кто я такой. Но не мог же я сказать, что пришел из параллельного или перпендикулярного мира, очутился в лесу, и, совершенно обезумевший от вселенской прогулки оказался перед дверью его дома, да и вряд ли люди, вешающие на стену шкуры зверей, живущие при таком небогатом и простеньком убранстве, преклоняющиеся какому-то Беристеру, способны будут это понять. Нет, я решил придерживаться ранее взятой линии поведения – буду странником, но вот загвоздка, откуда мне знать, как здесь относятся к странникам, вдруг их гоняют, похуже чумных. Ох, ладно, буду что-нибудь выдумывать, а заодно и осмотрюсь немного.

Но осмотреться мне не дали: дверь отворилась и, загромождая весь проход, в комнату ввалился огромный звероподобный Хоросеф. Только теперь, при ярком солнечном свете, мне удалось как следует рассмотреть хозяина деревни.

А вид у него был весьма примечательный: росту он был значительного, в толщину необъятный, с большой, заросшей волосами головой. Из волос, усов и бороды выглядывали лишь злые маленькие глазки и длинный любопытный нос. Одежда была под стать его богатырскому сложению (и если бы не чуждость, как странно бы он напоминал мне Пескова). Облачен он был в белую рубашку, слишком простого покроя, светло-зеленые штаны из грубой ткани, неряшливо заправленные в кожаные сапоги. Поверх рубашки был накинут кафтан – не кафтан, но что-то похожее, с широкими рукавами, украшенными замысловатой вышивкой, спереди он завязывался небольшими кожаными ленточками, которые сейчас висели, предоставляя осмотру огромный торс, облаченный в рубаху.

Он оценил обстановку и, слегка поклонившись мне с обычным приложением руки к груди, крикнул за занавеску:

– Фелетина, подавай завтрак!

Я столь же изысканным поклоном засвидетельствовал почтение хозяину деревни, чем заслужил одобрительный кивок.

– Доброе утро! – сказал я.

– Для кого доброе, а для кого и не очень, – ответил Хоросеф, нахмурившись, и от его слов мне стало как-то неспокойно.

Он сел на лавку напротив меня и с напряженным видом стал ожидать завтрак.

Минуты через три занавеска раздвинулась и оттуда вышли две девушки, неся на подносах различные блюда, – одна Фелетина, другая, весьма на нее похожая, но с дерзкими и соблазнительными черными глазами. Фелетина, увидев меня, залилась густой краской, а ее собеседница буквально пожирала меня глазами.

Передо мной поставили три миски и высокий металлический кубок с простенькой гравировкой. Девушки сели по обе стороны от Хоросефа, сам же хозяин налил в кубки какое-то светло-желтое питье из вместительной пузатой бутыли.

На первое было варево – вроде похлебки, – но без всего, просто бульон. Повторяя все за Хоросефом, я взял в руки миску и начал пить. Видимо, это был какой-то мясной отвар со специями, так как суп имел пряный вкус. Когда с первым было покончено, Хоросеф взял в руки кубок и спросил меня:

– Как вам спалось, господин?

– Спасибо, очень хорошо, – осторожно ответил я, поднимая кубок.

Хоросеф отпил немного и, видя мою нерешительность, предложил мне жестом сделать то же самое. Удостоверившись, что питье имеет приятный вкус, я выпил.

– Как вам нравится наше хлипсбе? – спросил Хоросеф с ласковой улыбкой.

Я не стал вникать в значение этого слова и дипломатично ответил:

– Весьма изысканный вкус.

В уголках глаз Хоросефа замелькали добродушные морщинки, и он, принимаясь за второе, сказал:

– Ну, не настолько уж изысканный, сами делаем из лучшей браскуты, а то ведь если все покупать, так и без штанов можно остаться.

И он раскатисто захохотал. Я дружелюбно улыбнулся несмешной шутке и взглянул на второе. К нему, слава Богу, прилагался столовый прибор – маленькая деревянная палочка, остро заточенная на конце. В миске лежали кусочки жареного мяса вперемешку с зелеными стручками.

– Откушайте свежего мяса злого катона, недавно убитого на охоте моим смелым мужем, – робко произнесла Фелетина, все так же, не поднимая головы, видимо ей было стыдно, что она откровенно обсуждала меня, а ее собеседница, очень даже без смущения стреляла глазками в мою сторону.

– Уважаемый Хоросеф, а как называется ваша деревня? – поинтересовался я, желая хоть с чего-нибудь начать знакомство с миром.

– Сарка, – гордо ответил он, отправляя в рот огромную порцию мяса.

– А что это означает?

– Начало начал, – несколько настороженно ответил Хоросеф.

«Ну что же», – подумал я, – «очень символично, учитывая мои обстоятельства».

– И чем вы промышляете себе на жизнь? – продолжил я допрос.

Хоросеф совсем уж забеспокоился, видимо, мои вопросы тревожили его больше, чем я предполагал.

– Как все, – коротко ответил он, не сводя с меня настороженного взгляда.

Доедая мясо, я упорно раздумывал над тяжелой проблемой: как выудить из него информацию, с какой стороны подойти. Я чувствовал себя крайне затруднительно, я не понимал этих людей, они не понимали меня, и все мы не могли найти общий язык.

Хоросеф взял в руки чашу с белой густой жидкостью и начал аппетитно пить, я последовал его примеру. Вкус этой гадости, а это была именно гадость, чем-то напоминал прогорклое сало, смешанное с тухлыми яйцами. Набрав ее в рот, я почувствовал спазм мышц глотки, не желающих принимать такую мерзость. Через силу сделав глоток, я серьезно задумался, стоит ли продолжать это самоистязание и не будет ли отказ от еды воспринят как оскорбление, мало ли чего можно ожидать от этих людей! Я поставил чашу и, взяв кубок, отхлебнул немного хлипсбе.

Фелетина недоуменно взглянула на меня и тонким смирным голосом спросила:

– Вам не понравилось, господин?

– Нет, правда, все очень вкусно, – ответил я, чувствуя спазмы в желудке при воспоминании об этой гадости. – Просто я уже сыт.

Когда с завтраком было покончено, а прошел он в полном молчании (за исключение приведенным мною реплик, не сказано было ни слова), девушки собрали грязную посуду и скрылись за занавеской.

Хоросеф поудобнее уселся на скамье и, скрестив руки на груди, приступил, что называется, к допросу.

– Простите мою невежливость, господин Андрэ, – начал он издалека. – Мы ведь люди простые, невысокого происхождения, живем далеко от Великого Города, многого не видим, не понимаем. Так вот, кто же вы есть такой?

Что было мне ответить на вопрос, который интересовал меня, пожалуй, даже больше, чем Хоросефа! Кто я такой?!

– Я путешественник, – гордо ответил я: играть так играть! – Хожу по разным местам, смотрю, как люди живут, чем занимаются, потом записываю в книгу, – и, увидев, как вытягивается лицо Хоросефа, я быстро добавил. – Но я не Беристер.

Боюсь, что последняя фраза мало подействовала на хозяина. Чуть хрипловатым густым басом, слегка волнуясь, он спросил:

– Вы из Города Семи Сосен?

– Нет, я из города Озерок, – начиная терять терпение, невежливо ответил я.

Хоросеф непонятно хмыкнул и разгладил свою шикарную бороду. Задумавшись, он тихонько перебирал пальцами болтавшиеся на животе кожаные ремешки.

Не зная, что бы еще присовокупить к ответу, я подлил масла в огонь:

– Вы не могли бы мне рассказать, что это за места, чтобы я смог записать все это в свою будущую книгу.

Глаза Хоросефа гневно сверкнули, и он с силой грохнул кулаком по столу, отчего стоявшая на нем свеча подскочила и выпала из подсвечника.

– Сдается мне, ты врешь! – громовым голосом закричал он.

Я почувствовал, что где-то ошибся, но как исправить оплошность, если не знаешь, где она?

– С чего это вы взяли, уважаемый Хоросеф? – подчеркнуто вежливо спросил я, задним мозгом подумав, что в случае чего мне с ним не справиться, уж больно здоров.

– А с того, что очень ты похож на повстанца! – вскричал он, схватив в свою огромную ручищу опустевший подсвечник.

«Вот оно, началось», – подумал я и вскочил из-за стола, чтобы принять более удобную для защиты позицию.

Хоросеф ринулся на меня, сжимая в одной руке подсвечник, а второй опрокидывая стол, который, надо сказать, сдвинуть с места и то представлялось сложным. Он размахнулся и попал мне в плечо, хотя удар был нацелен на голову. Я с треском отлетел к стене и пребольно ударился спиной о деревянную обшивку. Рассвирепев, я, не вставая, схватил Хоросефа за ногу и попытался его уронить, но он оказался сильнее и просто отпихнул меня, как мелкую букашку, отчего голова моя буквально втемяшилась в стену. Держась за рога какого-то зверя, я с трудом поднялся на ноги, ощущая, как медленно плывет мир вокруг. Я сплюнул кровь, текущую из прокушенной щеки и попытался собраться с силами. Но новый ловкий удар подсвечником опять сбил меня с ног. Ну, тут уж меня взяло, не помню, как я поднялся и начал мутузить Хоросефа. Он немного опешил от моего яростного налета, который не причинял ему ни малейшего вреда, воспользовавшись этим, я со всего размаху ударил его под дых и отскочил в сторону. И вовремя! Мой противник задохнулся, схватился за живот и упал, произведя немыслимый грохот. Не желая терять преимущества, я сзади обхватил его за шею и сдавил нельсоном что было сил. Хоросеф захрипел и начал дергать руками и ногами, пытаясь освободиться от моих стальных тисков.

Я бы и придушил гада, если бы не Фелетина, выскочившая из-за занавески и взмолившаяся:

– Оставьте жизнь моему мужу, господин, все сделаю, что хотите!..

Я усилил давление и закричал:

– Проси пощады, сука!

Напрягая последние силы, Хоросеф закивал, отчего лицо его посинело и пошло багровыми пятнами.

Я отпустил его и отошел подальше. Хозяин закашлялся и начал дышать, постоянно хватаясь за шею. Подскочившая Фелетина помогла ему встать и сесть на скамью.

Минут десять Хоросеф приходил в себя, и постепенно к его лицу возвращалась нормальная окраска, дыхание становилось все более ровным и тихим. Наконец, он поднял голову и уважительно глянул на меня.

– Никто никогда не мог побороть меня, – хриплым голосом проговорил он.

Я благоразумно промолчал. Кажется, я начинал становиться человеком, который учится на ошибках, жизнь была дороже глупого бахвальства.

– Ты оставил мне жизнь, – продолжал он, – и отныне мне будет все равно, кто ты и что тебе нужно, мой дом – твой дом.

При последних словах Хоросеф приложил руку к груди и склонился предо мной в глубоком поклоне. Я не знал, что делать, что говорить, и чувствовал себя очень глупо. Я взглянул на Фелетину и встретил ее умоляющий взгляд, она торопливо закивала головой, веля мне соглашаться. Не зная, на что иду, и предвидя новые опасности, я приложил ладонь к сердцу и, поклонившись, коротко ответил:

– Хорошо.

Вот так я стал вторым человеком на деревне, осмотреть которую мне удалось в тот же день.

3.

Перед выходом «в свет» меня шикарно принарядили вместо моей потрепанной, грязной и порядком изодранной одежды.

Чувствуя страшную боль во всем теле после драки, я ушел в комнатку, в которой провел ночь, и со стоном повалился на подстилку. Плечо ужасно саднило, из рваной раны струйкой бежала кровь, спину ломило, а бедная голова все еще шла кругом. Я запустил руку в волосы и, удостоверившись, что ран на голове нет, немного успокоился. Я оторвал второй рукав от рубашки и, скомкав его, крепко прижал к плечу.

В это мгновение дверь отворилась, и в комнату вошла Фелетина, неся в руках таз с водой и тряпку. Она подошла ко мне и, поставив тазик на пол, ласково оторвала мою руку от плеча. Я удивленно посмотрел на нее и уже открыл, было, рот, чтобы спросить, что к чему, но Фелетина приложила пальчик к губам, приказав мне, таким образом, замолчать.

Она оторвала кусок полотна и, намочив его в воде, начала осторожно промывать рану; было очень больно, но я терпел, не желая казаться слабым. Нужно было что-то сказать, как-то объясниться, но слова засели в голове и не шли на язык.

Она аккуратно перевязала мое плечо и, заботливо глядя, осведомилась, не поранил ли я что-нибудь еще. Получив мой отрицательный ответ, она легко подняла таз и направилась к выходу, но у дверей замешкалась и, не оборачиваясь, проговорила:

– Сейчас Серпулия принесет вам чистую одежду, господин, никуда пока не уходите, – и исчезла в темном проеме двери.

На душе у меня было мрачно, не успев еще как следует оглядеться, я попал в какую-то мерзкую историю. И вообще, жизнь катилась в тартарары, а я ничего не мог с этим поделать. Обидно.

Серпулия оказалась той самой девушкой, которая столь тщательно расспрашивала обо мне. Войдя в комнату, она держалась несколько вызывающе и, кажется, немного робела.

– Вот, оденьте, – сказала она, протягивая мне одежду.

Я с удовольствием стащил свою изодранную грязную рубашку без рукавов и невольно поймал восхищенный взгляд девушки, открыто рассматривающей мою грудь. Она густо покраснела и, развернувшись, резво выскочила из комнаты. Я глупо хохотнул; она, что же, никогда не видела голого мужика, вот чудеса. Свежая рубашка, слегка желтоватая от долгой лежки, была сшита из тонкой льющейся ткани; она хоть и была мне широковата, но прекрасно подошла. Видно было, что ее долгое время никто не носил, и размер был не Хоросефа, тому бы она даже на одно плечо не налезла. Штаны были такими же, как у Хоросефа, но естественно, меньше размером, и все равно висели у меня на бедрах. Порывшись в куче тряпья, заменявшего постель, я нашел достаточно длинный меховой лоскуток и перевязался им, наподобие кушака. Мне выдали даже удобные кожаные сапожки взамен моих домашних туфель, навсегда уничтоженных прогулкой по лунному лесу. Светло-коричневый кожаный кафтан, украшенный меховой оторочкой, прекрасно дополнил мой новый вид.

Принарядившись таким образом, я вошел в главную залу, где на лавке восседал Хоросеф с совсем уж побитым видом. При виде меня он встал и ограничился простым приложением руки. Мне начала надоедать такая куртуазность поведения, но кто я такой был, чтобы судить другой народ за его привычки и обычаи.

– Не желаете ли прогуляться, господин Андрэ? – спросил Хоросеф.

Почему-то никто из окружающих не выговаривал последнюю букву в моем имени, наверное, у них не было имен, оканчивающихся на «й», вот они и переделали «Андрей» в более удобное для произношения «Андрэ». Я тогда подумал еще, что в отношении речи мне несказанно повезло, в этом мире говорили по-русски, или, может, я воспринимал их речь как родную?

Мы вышли из дома, и в глаза мне брызнули яркие солнечные лучики. Когда я немного попривык к дневному свету, то первым делом взглянул на солнце: оно оказалось обычным, точно таким же, как наше земное. Я оглянулся: вокруг громоздились странного вида постройки – небольшие деревянные хибарки с маленьким дырками – окошечками и высокие двух-трехэтажные домики с ровными конусообразными крышами, на кончиках которых громоздились изображения глаза. Помню, как неприятный холодок пробежал по телу, когда я подумал, что от одного этого можно не ждать ничего хорошего.

Дорожки между домами были выложены голубоватым камнем, и блики солнца играли на его поверхности, слепя глаза. Ни единого зеленого кустика, ни деревца, ни травинки не увидел я, и ни один человек не шел по улице, и тишина стояла над деревней.

– Ну вот, это и есть моя деревня, – гордо заявил Хоросеф, взмахнув рукой.

– Как называется эта страна? – подавленно спросил я, совсем забыв об осторожности.

Хоросеф странно взглянул на меня, но сдержался и ответил, видимо, полученная трепка что-то для него значила.

– Империя, – сказал он.

«Что ж, Империя, – более пышного слова и придумать нельзя», – подумал я, – «только вот что-то оно не сочетается с внешним видом. Впрочем, забавно, фантасты всегда любили это название для своих выдуманных стран».

Тут Хоросеф сказал самую длинную фразу за все наше знакомство:

– Мы, хоты, основали эту деревню двадцать восемь поколений назад, когда пришли из Великих Болот в поисках лучшей земли, и с тех пор живем так, как наши предки жили, и чтим традиции нашей Родины. Мое поселение очень благочестиво и праведно. Никто не может сказать, что Хоросеф Сафун Дебурданджиремар плохо правит своими людьми! – пышно закончил он.

Мне очень хотелось спросить, если он принял меня за повстанца, то как можно говорить о праведности и благочестии, даже если бунтует хотя бы один человек, это уже не содружество. Да, и почему никого в деревне нет?

– А где все люди? – спросил я, шагая по голубому камню.

– Охотятся, собирают урожай, – ответил Хоросеф, – а женщины берегут очаг и собирают смолу.

– А вы торгуете с другими племенами, ведете обмен с другими деревнями?

– Мы торгуем с поселением Белендима и городом Пушоном, обмениваем холофоль и смолу на ткани и железные изделия. И раз в пять лет отправляемся в Город Семи Сосен для большой торговли.

– А что за город такой, о котором вы говорите? – спросил я, подумав, что где-то уже слышал это название, и вообще, все это больше походило на безумие.

– Это столица Империи, – недоумевая, что бы могли значить все эти вопросы, но уже привыкая к их глупости, ответил Хоросеф. – Великий Город, где живет Император, Центр Мира.

– А далеко… – но я не договорил, пораженный открывшейся передо мной картиной.

За разговором я не заметил, как мы подошли к главной площади, имевшей вид круга. Она была выложена тем же голубоватым камнем, но более высокого сорта, он не отражал свет, а поглощал его. Как я впоследствии узнал, камень этот называется холофоль, стоит очень дорого и используется в основном для культовых построек. В центре круга, который образовывала площадь, были выложены магические письмена из еще более дорогой красной холофоли, с прожилками насыщенно рубинового цвета. На краю площади стоял массивный деревянный столб, на который были намотаны веревки; а за гранью круга росла трава, зеленая-зеленая, а еще дальше виднелся мой сосновый бор. Я страшно обрадовался, увидев его, и одновременно почувствовал неприятное напряжение, связанное с ужасными воспоминаниями прошедшей ночи. Как сон было это…

Хоросеф потряс меня за плечо, выводя из состояния оцепенения.

– А это наша главная площадь. Сегодня состоится Верховный Совет четвертого числа месяца Завершения.

«Четвертое число!» – подумал я, – «четвертое было вчера, и если нумерация у них такая же, как у нас, то получается, что вчерашний день выпал из жизни, его не было».

И, не боясь показаться дураком, я спросил:

– А перед четыре идет три?

Я думал, Хоросеф покрутит мне пальцем у виска, по крайней мере, на лице у него было написано именно это желание, но он ограничился лишь кивком.

Это странное открытие неимоверно обрадовало меня, ведь я нашел хоть что-то существенное, объяснявшее мое нахождение здесь. Значит, все-таки было нечто таинственное и необычное во вчерашнем дне, раз он так странно выпал из счета времени, оставшись там, в сосновом лесу. Может быть, в этом кроется способ моего возвращения.

– А скажите, Хоросеф, у вас бывает луна в пол неба?

– На пол неба? Нет, она обычно не больше миски, в зависимости, откуда глядеть.

Да, и это было врозь с миром, в этом было что-то важное, что я никак не мог уловить.

– Ну что же, пойдем обратно, скоро обед, – сказал Хоросеф, разворачиваясь, но какое-то движение за кругом заставило его передумать.

Из-за столба показался тощий невысокий мужичонка весьма оборванного вида. Единственное, что выделяло его – резкие пронзительные глаза, выглядывавшие с совершенно заросшего темными волосами лица.

– Жука… – разочарованно и презрительно протянул Хоросеф.

Жука, ловко перебирая босыми ногами, подошел к нам, и я невольно перестал дышать, задохнувшись от смрадного запаха его давно немытого тела.

– Что ты здесь делаешь, блудный пес? – грозно спросил Хоросеф.

Жука совсем непочтительно оскалился и уставился на меня острым взглядом.

– Я хочу посмотреть на пришельца, мужчину-демона. Серпулия рассказывала о нем, вот я и решил хоть глазком…

Договорить он не успел. Хоросеф схватил его за ветхую одежонку и пинком послал в дальний путь, приправив все это матом.

– Мразь! – крикнул он вслед улепетывающему Жуке.

– Кто это? – удивленно спросил я, глядя на босые пятки, мелькающие на голубом камне.

– Блудный пес – Жука, – презрительно сплюнув ответил Хоросеф. – Закон не позволяет выгонять пришедших с Запада, вот и приходится терпеть и кормить всякую шваль.

– Что значит с Запада? – спросил я и подумал, что уже совершенно доконал Хоросефа вопросами.

– С Запада, – недоуменно сказал он, показывая рукой на запад.

– Я, наверное, неправильно спросил. Почему именно с Запада?

– Да там же Хотия. А я думал, вы, странник, должны знать, что где есть.

– Хм… Я там еще не был.

– А откуда же ты тогда? – изумленно спросил он.

– А вот из того леса, – показал я рукой.

На лице Хоросефа изобразились одновременно ужас и недоверие, он злобно оскалился и прорычал:

– Не будь вы моим гостем, и не будь я обязан вам жизнью, я бы показал, чем кончаются такие шутки!

Он развернулся и пошел домой. Вздохнув, я уныло поплелся за ним. Опять я болтнул лишнее! Да, нелегко мне будет здесь, подумал я, правила у них какие-то странные, и народ они не очень-то разговорчивый, обижаются на каждую глупость. Хорошо, что Хоросеф здесь начальник и обязан мне жизнью, а то бы принесли меня в жертву божеству, недаром, видимо, они такую площадь отгрохали. Я до сих пор удивляюсь благосклонности стервы-судьбы, напророчившей мне такой жизненный путь. И глядя с высоты прожитых лет, я даже рад, что все случилось именно так, а не иначе, но об этом позже…

Обед прошел в том же скучном молчании, что и завтрак, видимо, так было принято. Еда поражала однообразием и представляла собой те же блюда, что и утром. Зная уже о вкусе белого пюре, я пытался его проигнорировать, но Фелетина предупредительно навязала мне свою гадость:

– Саракоза получилась сегодня особенно вкусной, вы ведь попробуете, не так ли? – вежливо поинтересовалась она.

– Да, конечно, – ответил я, беря в руки чашку с гадостью. Я поднес ее к губам и сделал вид, что пью, хотя на самом деле только пригубил, но и этого мне показалось более чем достаточно. Я быстро схватил кубок и обильно запил местным вином, которое мне особенно пришлось по вкусу, но попросить добавки напитка я не решился, не будучи уверенными, принято ли это и не последует ли за такой просьбой новый приступ гнева Хоросефа.

Когда пришло время убирать со стола, Фелетина подошла ко мне и укоризненно взглянула, забирая полную миску отвратительной саракозы.

– Я все же хотел бы задать вам несколько вопросов, Хоросеф, – сказал я, не совсем еще определившись в вопросах и формулировках.

Хоросеф смерил меня презрительным взглядом и, подавив желание двинуть мне по морде, кивнул.

– Ну, для начала… – протянул я. – Этих зверей убили вы? – спросил я, указывая на головы, висящие на стене.

Этот вопрос очень понравился Хоросефу, и по лицу его пробежало некое подобие улыбки.

– Да! – гордо ответил он. – Вот этого Серебряного зверя я убил в рукопашной схватке, – он указал на ощерившуюся пасть кошки с шерстью красивого серебряного отлива. – Мне было семнадцать лет, мой отец был хозяином деревни, и он был стар. К этому времени я сумел побороть всех своих братьев и воинов поселения, и не было мне соперника, равного по силе. Но один из моих друзей, Блискорамус, начал потешаться, утверждая, что мне никогда не одолеть Серебряного Зверя. Я был молод, горд и глуп, и в полночь пошел в лес, чтобы сразиться со зверем. Со мной было пятеро сильнейших воинов, но все они стали его жертвами, он хитростью заманил их в ловушки и съел. Меня ему обмануть не удалось и пришлось вступить в открытый бой. Тогда я понял, почему борьба с ним необыкновенно почетна и трудна. Он выдержал двенадцать смертельных ударов моего меча, пока не стал слабеть, но, даже умирая, истекая кровью, сумел выбить у меня меч и серебряным когтем распороть мне грудь. Я до сих пор ношу этот коготь как талисман, – и он вынул из-под рубашки серебряный коготь, висящий на искусно сплетенном ремешке тонкой работы. – Целый год я был болен и не мог вставать, но на исходе месяца Возрождения мой дух победил серебряный яд, и я выздоровел. Когда я лежал, Донджи говорил, что если я поборю болезнь, то стану величайшим воином Мира. И я встал, и стал хозяином деревни. Старые люди дали мне имя – Сафун – Непобедимый ядом.

Пока Хоросеф рассказывал о своих победах, я почувствовал странный холодок, пробежавший по тебе после того, как я увидел злосчастный коготь. И слушая о похождениях Сафуна, я все с большей и большей ясностью представлял, в какой дикий кровавый мир я попал, насыщенный мистицизмом, традициями и обрядами. Эта уверенность росла во мне по мере того, как я знакомился с Миром и людьми, проживающими в нем. Лучше бы я умер или сошел с ума!

А Хоросеф, видимо, попал на свою самую любимую тему. Он долго и пространно рассказывал мне, как боролся с дикими зверями без оружия, с ножом, топором, мечом, аркатаном (железным прутом), стилетами и прочими приспособлениями для убийства. Он оказался, в самом деле, великим охотником, в чем я не сомневался с самого начала. Он с каким-то упоением словописал мне кровавые сцены удаления внутренностей, отрезания голов, поглощения свежего мяса, что считалось особым шиком соединения души охотника и зверя. Но вместе с тем, я узнал немало важного об обрядах, проводящихся на охоте, о том, что любой уважающий себя мужчина должен уметь убить животное до вступления в брак.

– А каких зверей убил ты? – спросил Хоросеф, буровя меня зрачками.

– Тетерева, зайца, ну и клыкастого кабана, а еще огромного тирранозавра и столетнего птеродактиля, – загрузил я его.

– Значит, ты тоже великий охотник? – спросил Хоросеф, спокойно проглотив незнакомые названия.

– Да, – уверенно ответил я.

– Значит, ты пойдешь со мной на следующую охоту. Вот повеселимся! – злорадно потирая руки, заявил он. – А то я давно уже не охотился с большими людьми!

Я чуть не подавился слюной, услышав такое приглашение – какой из меня охотник! Да я на охоте-то был всего пару раз, подстрелил зайчика. Одного несчастного зайчика! А он предлагает мне идти на огромных неведомых зверей, нацеливших на меня со стены хищные клыки и рога, и идти не с ружьем, а с железными тяжеленными мечами, которыми нужно махать, защищаясь от свирепого животного. Нет уж, увольте, это чистой воды безумие! Но как отказаться, показать себя слабаком?! Нет, на это я пойти не мог, но и моя храбрость была не безгранична!

Хоросеф встал и отряхнул штаны.

– На том и порешим, – сказал он. – А теперь послеобеденный отдых, вечером состоится Совет, нужно набраться сил. А тебе, Андрэ, я советую решить, остаешься ли ты у нас или уходишь.

Сказав это, он развернулся и вышел из дома. Мне же ничего не оставалось, как вернуться в свою каморку и отдаться хорошему обычаю – спать после обеда.

А есть хотелось. Странная у них еда, ешь и не насыщаешься. Так я, пожалуй, отощаю на хоросефских харчах. Но это было не главное. Что мне дальше делать, остаться в деревне или уйти? Но куда? И как себя вести? Я и так уже наломал кучу дров своим глупым языком! Мне нужно крепко усвоить, что здесь не Россия, и я не тот, кто я есть. Ладно, выкручусь как-нибудь, поддаваться панике и страху бессмысленно и глупо. Жизнь у меня теперь такая странная в странном мире. На все есть привычка. Утрамбовав таким образом, все сомнения куда подальше, я попытался уснуть. Но не тут-то было! Мысли в последнее время упорно отказывались мне повиноваться. Когда я не хотел думать, идеи так и лезли в голову, когда же надо было что-то решить, голова мгновенно пустела.

Часа два прошло в бессмысленной борьбе с самим собой. Но, в конце концов, сон незаметно сморил меня. В последующем я не жалел, что подкрепил силы.

Разбудила меня Фелетина. Была уже ночь или поздний вечер, и она держала в руке свечу, бросавшую легкие отблески на ее красивое лицо.

– Пора просыпаться, скоро взойдет луна. Наденьте это, – тихо проговорила она, протягивая мне новые одежды. Фелетина слегка замешкалась, но продолжила. – Я хочу сказать… Вам грозит опасность. Вы мало знаете наши обычаи. Не перечьте служителю Светлоокого.

Она оставила свечу и вышла.

Новая одежда состояла из черных шаровар и такого же цвета суконного плаща с капюшоном; внутри меня шевельнулось плохое предчувствие темных обрядов и мерзких вещей, ибо что еще можно делать в таком наряде да при взошедшей луне.

Я переоделся и вышел в столовую, где уже ждал Хоросеф, облаченный в черный плащ с вышитыми на нем какими-то знаками. К поясу у него был приторочен массивный меч. Он приложил руку к груди, и мы вышли из дома в ночь.

Ночь была великолепная, свежая и черная, как наши плащи. Ни огонька не было в домах, что лишь подчеркивало мрачность деревни, поразившую меня днем. Наша прогулка больше смахивала на эпизод из страшного сна: двое в ночи, и тьма вокруг. Луна еще не взошла, и я подумал, что лишь по привычке Хоросеф не сбивается с дороги, легко обходя почти неразличимые в темноте дома. Мы явно спешили и шли не по голубой дорожке, а по дворам, заснувшим в настороженной темноте.

Наконец, путь кончился возле небольшого сооружения, напоминавшего саклю горного жителя (видел на картинке). Мы вошли в саклю и оказались в той же темноте. Хоросеф крикнул:

– Донджи!

В то же мгновение где-то в вдали закачался огонек, который становился все больше и больше, пока факел не оказался прямо перед моим лицом. Скрипучий голос спросил:

– Это он?

Получив утвердительный ответ Хоросефа, голос приказал мен назвать свое имя и сказать, откуда я.

– Меня зовут Андрей, я странник, даже если скажу, откуда я, вы все равно не знаете, где это.

Голос рассмеялся очень плохим смехом, и я подумал, что бравировать пока не время, это не Хоросеф.

– Умный ответ, Андрэ. Посмотрим, что ты скажешь теперь, в какого Бога ты веришь?

– В Единого Бога, – не задумываясь, ответил я.

– Хорошо… – протянул голос. – Идемте, скоро взойдет луна.

Мы вышли на улицу и последовали за удаляющимся вместе с Донджи факелом. Глаза мои ослепли от мелькающего света факела, и я постоянно спотыкался.

Так вот, где скопился весь свет! Донджи привел нас на главную площадь, обильно освещенную факелами и светильниками. И здесь были, похоже, все мужчины села, одетые в такие же, как у нас черные наряды.

Мы с Хоросефом встали в сторонке в ожидании чего-то. Но топтаться на месте нам пришлось недолго; где-то во тьме загрохотали барабаны, и вот в светлый круг внесли кресло со старым, седым, порядком заросшим человеком, кожа которого напоминала поверхность стиральной доски, настолько она была сморщенной.

Хоросеф направился к старику, и я попытался, было последовать за ним, но чьи-то руки предусмотрительно не удержали меня на месте.

Тишина воцарилась на площади, нарушаемая лишь треском факелов да противным причмокиванием старика. Но в тот миг, когда первый лучик луны пробился из тьмы, по крайне мере сотня мужчин затянула красивую трогательную песню, посвященную, как я понял какому-то Светлоокому. Надо было быть там, когда свет луны застревал в языках пламени факелов, и тихая обрядовая песня медленно засасывала в свой ритм, чтобы понять красоту этой традиции. И я начал двигаться в такт словам, чувствуя удивительную беспечность и первобытный восторг. Я все больше и больше входил в транс и какой-то улет, так что не сразу понял, когда песня сменилась слабыми ударами барабанов.

Все мужчины скинули капюшоны и предстали в своем истинном виде. Я заметил, что одна половина носила бороду и усы, а другая была начисто выбрита, при чем это не зависело от возраста. Я отметил про себя, что надо будет при случае спросить Хоросефа. А сам Хоросеф что-то вполголоса объяснял старичку, и я понял, что речь шла обо мне: старик не сводил с меня пристального взгляда. Вспомнив о странном разговоре в сакле, я почувствовал некое беспокойство, или, если хотите голую правду – страх.