Глава 1 Ночной странник

Прежде чем в дом

войдешь, все входы

ты осмотри,

ты огляди —

ибо как знать,

в этом жилище

недругов нет ли.

Речи Высокого[1]

Рассказывали, что вышел он прямо из волн Полуночного моря и что зачала его их ледяная, яростная безбрежность, а на свет выпустила обрюхаченная морем утопленница.

Рассказывали, что вышел он из Пустошей Тревоги, где возник как плод чьей-то нечистой мысли, непохожий на другие Тени. Непохожий, ибо во всем подобный человеку.

Говорили, что был он сыном Хинда, бога воинов, зачатым со смертной женщиной во время одного из странствий бога по миру в облике бродяги.

Говорили, что породила его молния, убившая стоявшую на дюнах Сикрану Соленый Ветер, дочерь великого мореплавателя Стигинга Кричащего Топора. Стояла та на прибрежном камне, одинокая в бурю, высматривая на горизонте паруса корабля своего любимого. Мертвая, выпустила она в мир огнь и воителя.

Говорили, что появился он прямо из ночи, едучи на огромном, словно дракон, коне, с ястребом, сидящим на плече, и волком, что бежал рядом.

Говорили разную ерунду.

Было же все совсем иначе.

Правда такова, что выплюнули его звезды.

* * *

– У тебя пятнадцать минут, – объясняет Джофа. Объясняет раз в десятый. Я сижу, пристегнутый внутри кокона, чудесное мое оборудование заполняет все закутки капсулы; вокруг вертятся техники в ярко-красных комбинезонах, кто-то подсоединяет толстый кабель и сыплет проклятиями; взблескивают оранжевые аварийные огни, какой-то механизм то и дело блюет клубами густого пара. Я не готов.

Я не готов.

– Помни. Ты должен отойти как минимум на полкилометра и пригнуть голову. Взрыв не будет очень громким. Капсула испарится, но тебя может ударить камнями, кусками дерева или еще чем. Будет две ударные волны. Первая – нормальная, от взрыва, потом – возвратная, секунды через три.

Первый рык сирены. Капризный дамский голос начинает отсчет. Теперь – каждые десять секунд от шестисот. Я не готов. Сейчас меня отстегнут, а потом мы отправимся в столовую.

Не понимаю, как я мог в такое влезть. Джофа поправляет какие-то кабели снаружи капсулы и украдкой всовывает в тюк пачку табака.

– Как вы себя чувствуете? – В наушниках металлический голос Новикова. – У вас повышается пульс.

– Даже не знаю, с чего бы, – цежу я в микрофон. Глупый коновал.

Чувствую себя как древний мертвый владыка. Привязанный к трону, который через минуту охватит пламя. Передо мной шествует процессия плакальщиков с дарами. Я уже получил швейцарский складной нож и бутылку палинки от кого-то из земляков. Все нелегально. Артефакты. Анахронизмы. Руководство миссии старалось, чтобы у меня не было даже зажигалки.

Дары посмертные.

Не хватает только плакальщиц.

Они должны были побеспокоиться о плакальщицах.

Пятьсот секунд.

Я не готов.

– Ты как? – Это Дейрдре. Рыжие кудряшки спрятаны под капюшоном, красивые губы дрожат, в глазах – блеск драгоценных камней.

Все же одна плакальщица у нас есть. Не задалось наше короткое знакомство, рыжая моя Дейрдре из Дерри (что некоторые ошибочно зовут Лондондерри[2]). Да ты и сама знала, что у нас ничего не выйдет. Эдакий прифронтовой роман.

Я лишь поднимаю большой палец. Цифрал пока неактивен. Не могу отрегулировать свои эмоции и изобразить крутого. Мне тоже жаль, рыжая Дейрдре из Дерри.

Но слишком поздно, даже чтобы просто что-то говорить.

Это мой костер сейчас подожгут.

А ты не поцелуешь меня через маску.

Так уж вышло, что именно ты – настоящая коммандос, Дейрдре. Истинный «морской котик». Лейтенант Морского отряда специальных операций. А я – лишь гражданский шпак. Доброволец в разведке, прошедший годичное обучение.

Ты круче меня.

Вот только сейчас я исчезну в облаке пламени, а ты отправишься в столовую.

Протягиваю руку, Дейрдре хлопает меня в ладонь. Так между нами повелось. Нет времени для сцен.

А потом кто-нибудь умирает без прощания.

Восьмеро до сих пор не вернулись. Я должен лишь проверить, что с ними произошло. Скорее всего – идентифицировать тела. Прошло два года. Однако, если выжили – вытащить их, исправить то, что они наворотили. И вернуться.

И я вернусь, хрен вас подери.

Триста пятьдесят.

Клапан капсулы опускается под визг сервомоторов, он выпуклый, словно хитин майского жука. Слышу щелчки затворов.

Дейрдре целует семнадцатислойное стекло треугольного визора. На бронированной поверхности остается след ржаво-коричневой помады.

Красивые губы Дейрдре отпечатываются на моем саркофаге, как подсыхающая кровь.

Стальной скрежет в верхней части капсулы. Щелчок, с которым челюсти входят в причальное гнездо.

Все контрольные экраны сияют зеленью и голубизной.

– Ночной Странник, здесь Контроль. Начинаем сброс. Как чувствуешь себя, Драккайнен?

– Готов.

– Ты уже на транспортной шине, движемся в сбросовую камеру.

– Понял.

Всю дорогу Контроль опрашивает меня согласно процедуре и показаниям приборов – наверняка, просто чтобы чем-то меня занять. Это ведь не челнок.

Это посадочная капсула. Она – устройство. Я ни на что не влияю. Старт и посадка произойдут автоматически.

Я должен стиснуть зубы на капе загубника и помнить о дыхании. Максимально расслабиться, думать о Европе и стараться получить от всего этого хоть немного удовольствия. И только.

Что-то вроде пневматической почты.

– Как чувствуешь себя, Нитй’сефни?

Нитй’сефни – Ночной Странник. Мой позывной. Произнесенный на горловом наречии Народа Побережья. Кроме меня, может, человек двадцать знают этот язык. Узнаю голос. Это Лодовец. Шеф миссии. Симпатичный дядька с добродушным, совершенно гуманитарным обликом профессора философии из какого-нибудь уважаемого университета. На самом деле беспощадный, словно клубок кобр, дьявол, который и искусил меня присоединиться к программе. Теперь он решил, что должен попрощаться лично. Что это наверняка произведет на меня необходимое хорошее впечатление.

– Как груз, шеф.

– Будет как в луна-парке. Тебе понравится.

Коридор, по которому движется мой кокон, освещен флуоресцентными кольцами ламп, за мной закрываются шлюзы.

Я сам хотел этого.

Не вижу звезд.

Не вижу также и планеты, которая скоро станет моим единственным миром.

Когда отворяется шлюз сбросовой камеры, это все находится внизу, под капсулой. Я могу смотреть на стену, раз за разом окатываемую оранжевым светом аварийной лампы.

В наушниках – шум. Контроль проверяет последние параметры, напыщенная сука начинает посекундный отсчет. Что за голос – обиженная валькирия накануне менструации. Надеюсь никогда ее не встретить.

– Хочешь что-то сказать?

– Я невиновен.

Последний звук моего мира – лязг стыковочных узлов, скользящих по броне, и сдавленный рокот движка.

Я не готов…

А потом уже нет никаких звуков снаружи, кроме голосов в наушниках. Я издаю радостный ковбойский вопль и падаю.

Такое раскованное поведение – традиция. Я отважен, крут и бессмертен.

Это в самом деле начинает мне нравиться.

Почти ничего не рассмотреть. Все клокочет, звезды размазываются зигзагами, однако на миг я вижу «Манту», висящую на небосклоне подобно широкому наконечнику киберийской стрелы. Затем она моментально уменьшается и превращается просто в звездочку, не отличимую от прочих. Прощайте, налоги, процедуры и предписания. Прощай, цивилизация. Прощай, сладкая Европа. Пусть твой бык унесет тебя к чертовой матери.

Конец.

И хрен вас всех подери.

Я стараюсь дышать нормально, но мне кажется, что кишки вылезают у меня через горло. Кожа лица растягивается в гримасе, и я начинаю слепнуть. Чувствую, как кровь отливает от пальцев, как деревенеют ноги.

На треугольном визире вижу отпечатавшиеся губы прекрасной Дейрдре из Дерри. Кровавый след от поцелуя остался, но вот и его сдирает кокон яростного огня, расцветающий вокруг капсулы.

* * *

Никто меня не ждет. Высокий скалистый берег моря чист до самого горизонта. По границу поросших редкими кустиками соленых топей, за которыми маячит темная линия леса.

Полное безлюдье. Это хорошо. Если бы кто-то повстречал меня здесь – пришлось бы его убить.

И это не шутка.

Миссия сугубо секретная. Официально нелегальная. Весь этот мир – под абсолютным карантином. С момента краха исследовательской программы карантин безоговорочен. Первая антропоидная цивилизация в исследованном космосе. Бесценная. Они не должны узнать, что неодиноки во Вселенной. Нам же не позволено копаться в их культуре, что-то исправлять. Кто мы такие, чтобы судить, и все такое прочее. Все, что я делаю, само мое существование насилует предписания, торжественно заверенные в Брюсселе. Лодовец, с точки зрения идеологии невмешательства, – преступник. Рискует вызвать культурный шок, чтобы спасти нескольких людей. Нескольких личностей. Ну, может, еще хочет понять, что здесь вообще происходит.

И все – противу любых директив.

Мне это совершенно не мешает.

Я приземляюсь с точностью до одного метра в каких-нибудь пятидесяти шагах от края скального обрыва. Парашют типа «крыло» и гравитационные маневренные движки.

Жду пять минут, пока поверхность не остывает настолько, что можно выйти, а потом отстреливаю защелки крышки и отстегиваю пояс.

Капсула, стоящая в кругу выжженной травы, выглядит как треснувший плод.

У меня мало времени. Не могу глазеть на окрестности. Все следы моего прибытия должны как можно быстрее исчезнуть.

Нужно вытащить все оборудование, какое я должен прихватить с собой. Сложить парашют и затолкать его в люк. А потом нагрузиться пожитками и запустить отсчет.

Вещи я переношу в щель в скале. Набитые переметные сумы, седло, мешок, оружие. Воздух холоден и чист, просвечен яростным, невероятным пламенем заката. Это единственная чужая планета, которую я видел в своей жизни. Как большинство людей, я никогда не покидал Землю. И потому никак не могу понять, почему все выглядит так повседневно.

Обычно.

Трава как трава. Растения как растения. Слегка чужие, но не больше чем в какой-нибудь Бразилии или Австралии. Небо над головой, закат солнца, морские волны бьют в берег – все совершенно нормально. Как на полигоне в Коста-Верде. Как дома под Сплитом.

Как везде.

Мне жаль парашюта. Несколько десятков квадратных метров фольги. Прочнейшая и легчайшая, чем все, что смогу здесь встретить, ткань. Множество прекрасных веревок, сплетенных из арахнида. На каждой можно подвесить вола. И все это мгновенно обратится в пар, а месяцы убийственных тренировок выработали у меня инстинкт мусорщика: каждая найденная вещь может пригодиться. Поэтому мне нелегко расставаться с парашютом. Теряю его зря и уже вскоре, сражаясь с каким-нибудь непрочным канатом, стану о нем тосковать.

Я поднимаю крышку детонатора, поворачиваю ключ, ввожу код из шести цифр, а потом отгибаю выкрашенную в красное рукоять, поворачиваю ее и вытаскиваю на всю длину.

Ничего.

Вместо квадратных цифр отсчета вижу на экране строки машинных кодов, потом какие-то значки и – один за другим – сообщения об ошибках.

Мне делается горячо.

Одна из загадок этого мира.

Одна из тех, которые я должен выяснить.

Мидгард – смертельная зона для электроники. Здесь все барьеры, которыми дома мы окружены с момента рождения по час смерти, очень быстро начинают колебаться, затем выходить из строя, а потом – умирать.

Первая экспедиция даже не смогла стартовать. Спасательный модуль, который за ними послали, после старта сумел выйти только на орбиту, а минутой позже все оборудование сдохло. Даже свет в кабине погас, а модуль лег в дрейф. Пришлось его вылавливать. Все выжили, но потом пришлось выбросить даже часы.

Челнок, прибывший за последней экспедицией, ждал в условленном месте всего полчаса. Когда вернулся, едва не разбился о стыковочный модуль материнского корабля.

Теперь я не знаю, пущен ли отсчет и просто отказал экран, или команда на самоуничтожение не принята. Если я ошибаюсь, буду сидеть здесь и долбить в клавиатуру, пока гипертермобаррическая бомба не оживет под моими ногами.

Конец миссии.

Чувствую, что полотняная рубаха делается мокрой. Нервно стучу по мертвым клавишам, вводя процедуру задержки, потом перегружаю оборудование ключом.

Оно перегружается, но все идет в три раза медленнее, чем обычно. Снова ключ, коды, ввод. На этот раз отсчет начинается. Некоторые цифры выглядят странно, словно буквы чужого алфавита.

Удостоверяюсь, что отсчет пошел, и галопом несусь к скалам.

Взрыв догоняет меня метрах в двухстах.

Я вижу ослепительный свет и даже не успеваю упасть. Ударная волна сметает меня, будто цунами, и волочет по грязи и мху болота. Рот мой полон грязной воды, одна рука и спина горят, словно облитые кипятком.

Через полсекунды ударная волна возвращается. Воздух заполняет сферу пустоты в эпицентре.

Вывод прост: детонатор сработал после первого раза.

Едва не накрыло.

Вокруг места, где находилась моя капсула, образовалась округлая выемка, словно выгрызенная в скале, и кольцо обугленной травы. Над всем этим встает грибоподобное облако, как миниатюрный ядерный взрыв.

И приказал сжечь на берегу все корабли.

За кольцом скал, где я сложил оборудование, сажусь на плоский камень и опираюсь спиной о гранит. Смотрю в темное небо. Слушаю чужие тоскливые крики птиц.

В нашем мире непросто найти пустошь, в которой не было бы ничего, кроме природы, неба над головой и сидящего на камне человека. Человека, которого обязывает только закон, находящийся в его сердце. Всю мою жизнь, где бы я ни оказался и что бы ни делал, мною управляли миллионы правил. Тысячи чиновников форматировали любую мою мысль и поступок. Для всего находилась процедура. Меня все время пытались контролировать и оберегать от любого риска. Всю жизнь я ощущал себя так, словно мне двенадцать лет. И словно у меня миллион родственников.

Здесь меня никто не опекает. Могу напиться, подвернуть ногу, взлететь на воздух из-за собственного термического оборудования или провалиться в какой-нибудь колодец. Все – на собственный страх и риск.

Боже мой, какое облегчение!

Под кипой вещей я нахожу плоскую пластиковую бутылку палинки «Монастырь» и делаю изрядный глоток, но сперва выливаю пару капель в ладонь и прижимаю руку к земле. Жертва для Хинда, бога воинов. Теперь Побережье Парусов – моя единственная родина. Чувствую вкус слив, которые росли по ту сторону космоса, где-то под Риекой. Вкус адриатического солнца, которое здесь – едва видимая звездочка внутри скромного созвездия, именуемого Ладонь. Невообразимо далеко. Непредставимо. Человек не умеет мыслить астрономическими категориями. Меня предостерегали от этого. Это фатально для самочувствия. Можно сойти с ума.

Словно я – тот, кто собирается сделать то, что сделать надлежит, – являюсь нормальным.

Я раскладываю скромное свое имущество. Все предметы знаю наизусть, тысячи раз держал их в руках. Умею собрать и разобрать даже во сне.

Сперва я не понимал, для чего все это. Считал, что надо иметь нормальное оружие. Хотя бы пистолет. Конечно, я могу напоминать туземца, но зачем морочить голову куче людей, чтобы под руководством ксеноэтнологов шить мне сапоги из специальных модифицированных шкур с помощью клонированных сухожилий, если я могу надеть крепкие военные или туристические берцы за пятьдесят евро? Кому какое дело? Неужто я так войду в легенду как Человек С Волшебными Берцами и изменю культуру этого мира?

Почему мне нельзя забрать парашют? Я бы завернулся в тонкий полотняный платок, словно в пеленку. Несложно подпоясаться бечевкой, свисающий сзади прямоугольный кусок сложить так, чтобы образовалось два треугольника, и протянуть его между ногами, а потом завести конец под бечеву и вытащить наружу. Это просто.

И неудобно.

У меня груз, который обременил бы и крепкого коня, но нужно управиться. Меня научили обходиться без самого необходимого, но неизвестно, как долго придется здесь развлекаться. А каждый предмет увеличивает шансы на выживание.

Я буду считаться погибшим во время выполнения приказа, если меня не найдут через год на том же самом месте или если я не подам признаков жизни.

Электроника погибает тотчас же, но бионические системы как-то да действуют. Меня это не удивляет. В конце концов, люди и животные чувствуют себя здесь прекрасно.

Я вытягиваю контейнер с радиолярией. Мой талисман. Моя животинка.

Мой передатчик.

Металлический цилиндр, покрытый паутиной орнаментов. Я нажимаю несколько украшений в установленной последовательности – голову змеи, лист клена, колесо повозки, глаз жабы. Внутренний контейнер с шипением высовывается, радиолярия бессильно приподнимается в зеленоватом желе, словно большая медуза. Щупальца свободно свисают, шляпка антенн окружает ее колокол, по склизкому телу пробегают крохотные искорки люминесценции. Передатчик спит и ждет своего часа. Однажды мне придется вызывать помощь, отчитываться о завершении миссии – пересылать свой последний рапорт. Тогда радиолярия проснется. Отправит мое сообщение прямо на наблюдательный спутник. Вероятно, это будет стоить ей жизни.

Во время тренировок выяснилось, что для похода мне нужно облачиться в полный доспех. Иначе я не смогу забрать с собой все. Он не тяжелый, но сам по себе – страшно неудобный. Запихан в пузатый тюк, а мне необходимо взять еще переметные сумы, скрученный в скатку плащ, оружие, щит и седло. Будь это нормальный здешний доспех, я едва ли смог бы в нем передвигаться. Благодаря современным материалам, которые успешно пытаются имитировать кованую сталь, плетеные ремешки и крепкую кожу, во всем нем, включая шлем, едва наберется двенадцать килограммов. Полный доспех обычного воина с Побережья весит в два раза больше. Я надеваю наголенники, наплечник, кольчугу, полный панцирь и шлем. Подвязываю пояс с оружием и впервые вытаскиваю меч.

Его изготовили на предприятиях «Нордланда», выпускающих гравитационные боевые вертолеты. Он не похож на мечи Людей Побережья. Он немного длиннее, у него рукоять вдвое больше обычного и без ярко выраженного навершия, с квадратной щитовой гардой и односторонним клинком, выращенным как мономолекулярная частица. Его форма слегка напоминает синоби-кэн – меч тайных убийц старой Японии. Я предпочел бы самурайский меч катану, но мой боевой инструктор с помощью нескольких болезненных примеров доказал мне, что это глупый каприз. Вместо этого я получил более универсальный инструмент, который годится для разных техник. Могу фехтовать, сражаться в стиле кэндзюцу или рубить, словно тамплиер.

Мачете я получил дополнительно, как обычный инструмент. Оно настолько же простое и технологически совершенное, как и меч. Однако в парафеодальных культурах, как эта, меч не просто вещь. Он не только стоит

кучу денег. В нем заключена честь воителя, его удача, духи жертв, некий бог – персонально – и дьявол знает что еще. Если я начну рубить им сухие ветки для огня или копаться в земле, получу на свою голову проблемы или стану посмешищем. В любом случае – привлеку к себе ненужное внимание.

Есть еще нож, немного бивачного оборудования, теплая одежда, запасные сапоги, зимние сапоги, раскладной лук, стрелы, овальный щит из ламината и конская упряжь. Проклятущее седло. Оно совершенное и легкое, со множеством тайничков и сумочек, но для транспортировки, пожалуй, нет ничего менее удобного.

Шлем, конечно, на голове. Переметные сумы сконструированы так, что я могу повесить их на плечо – одну впереди, вторую сзади – и связать по бокам. Колчан со сложенным луком – на поясе справа. Мачете – под клапаном сумки, висящей на груди.

Седло в конце концов я гружу на загривок, уперши внутренним чепраком о щит; одна его сторона входит между сумкой и задней частью шлема.

Вот он я.

Иду.

Груженный, словно дромадер, в полном вооружении и с седлом на загривке, выгляжу как Труляля и Траляля в одном лице. Я спотыкаюсь на болотистом, полном валунов и засохших деревьев пространстве, позваниваю снаряжением и двигаюсь в сторону леса, который должен скрыть всю эту беду.

Царство за коня.

Опускается тьма. Я решаю пробудить цифрал.

Цифрал. Мой паразитарный ангел-хранитель, выкормленный в тайных лабораториях «Нисима Биотроникс» для Морского отряда специальных операций.

Единственный элемент снаряжения, который я наверняка не потеряю и без которого здесь мне будет непросто выжить.

Он превращает меня в сверхчеловека. Это благодаря ему я вижу в темноте и слышу мышиный писк с двухсот метров. Это он в минуты опасности вбрасывает в мои вены гиперадреналин, который ускоряет мои движения и реакции. Благодаря ему бряцающее лопотание Людей Побережья или горловое бормотание амитраев превращается для меня в родной язык. При необходимости он обезболит меня, вылечит, передаст карту под закрытые веки или прицел на сетчатку глаза.

Только благодаря ему за год обучения я выучил столько, сколько в стандартной ситуации изучал бы лет двадцать.

Без этого проклятущего паразитарного гриба в моем мозгу вся миссия была бы только дорогостоящим самоубийством.

Ввели мне его через нос.

Тогда он был всего лишь зерном.

Он растворил свою оболочку и превратился в личинку не больше зародыша малярии. А потом путешествовал в кровеносной системе, пока не добрался до гипоталамуса. Там он угнездился и начал расти, кормясь моей кровью.

Когда двенадцать лет назад в глубокой тайне испытывали прототип, моя любимая родина голосом некоего обезумевшего еврократа настояла, чтобы цифрал следил, дабы солдаты действовали по уставу, согласно процедурам и соответствующим предписаниям. А лучше всего, чтобы оставались послушными. Подозреваю, мечтал он о Европе, в которой нечто подобное привьют каждому новорожденному. Счастливцы-тестеры были из отряда «Фальширм’ягер». Несколько коммандос погибли во время полигонных испытаний, а двое вышибли себе мозги, прежде чем им удалось деактивировать имплантаты. Трое оказались в дурдоме.

Я панически боялся, когда его в меня вводили.

Они объясняли, что это шестая, прекрасно оттестированная версия. Что это лишь вспомогательная система, элемент, который не станет вмешиваться в мою личность. Просто внутренний компьютер. Он сделает доступными временно неиспользуемые части мозга и позволит управлять процессами, на которые обычно мы не можем влиять. Что в случае чего все можно вернуть назад. Если его деактивировать, он сдохнет и будет реабсорбирован организмом. Твердили, что они знают что делают.

Я им не верил ни на грош.

Панически боялся.

А потом цифрал активизировался и лишил меня страха.

Это первое, что он сделал. Убил во мне способность к обычному человеческому испугу. К панике или истерии. Я больше не получу милого человеческого невроза и не буду просыпаться с чувством беспокойства, ощущением неопределенного несчастья, как бывает с нормальным человеком. Перед лицом опасности я до последнего прикидываю, думаю и планирую. Я бываю обеспокоен или испуган, но не могу испытывать парализующий ужас. Не умею. Когда не происходит ничего особенного, я безмятежно спокоен. Не переживаю наперед.

Я думал, что он превратил меня в психопата, и сразу ринулся к Лодовцу.

Меня обследовали. Цифрал просто поставил мне фильтры. Я могу любить, вожделеть, сочувствовать. Мне может быть грустно. Я могу испугаться. Высшие чувства остались. Но негативные эмоции не могут вырастать во мне до таких размеров, чтобы сбить меня с ног.

Лодовец предостерегал, что это может меня убить. Что мне, получается, необходимо обрести в два раза большую рассудительность, чем остальным, поскольку эти механизмы – испуг, паника – природные предохранительные системы, вытекающие из инстинкта самосохранения.

Только и того, что с некоторого времени он у меня в дефиците.

И лучшее тому доказательство – что я согласился принять участие в миссии.

Есть и плохие стороны. Порой ускорение реакции не слишком удобно. Когда гиперадреналин попадает в кровь, можно пробить рукою дверь, которую лишь хотел открыть, и при этом сломать себе кости. Звуки занижены на несколько октав и плохо различимы. Не дай бог в таком состоянии хлопнуть в ладоши. Можно обрезать себе пальцы, просто ухватившись за шнурок.

Все мы, кто учился в замке Даркмур, после активации цифрала боялись касаться женщин. Это ведь тоже – эмоции. Мы рассказывали друг другу легенды о том, как некий коммандос якобы разорвал на куски дамочку в приливе страсти. Впрочем, в группе были и девушки. Две.

О том, что происходит, когда встречаются двое с имплантатом, ходили легенды.

Как обо мне и Дейрдре.

К счастью, это именно легенды.

Когда цифрал благословил меня даром языков, получив увольнительное, я отправился в паб в Аксенхилле – и не сумел заказать пива. Бормотал на смеси языков Побережья и кебирийского, вставляя хорватские, финские и польские ругательства. Потом как-то отрегулировалось.

Ноктолопия тоже кажется удобной – до того момента, пока не вылезешь из темноты в источник света. Зеницы реагируют мгновенно, цифрал тоже, но рисунок на сетчатке остается на пару минут. Дейрдре как-то ночью полезла в холодильник с подсветкой в глазах и отворила его. Зрение вернулось к ней только к завтраку.

С другой стороны, осознание, что, когда нужно, ты можешь голыми руками перехватить летящую стрелу или попасть ножом в осу на стволе – помогает. Позволяет выдержать. Мое задание – сбор информации. Главное мое оружие – мозг. Так меня учили. Но физическое превосходство дает совсем другое душевное состояние.

Солнце заходит. Я бреду через топь, ступая у комлей засохших деревьев, прыгаю по валунам и камням, балансируя горой груза на загривке. Рубаха под доспехом, кольчугой и кафтаном пропиталась потом. Спина, обожженная при взрыве, сильно печет. Темный густой лес, настоящая стена обомшелых стволов, маячит в нескольких метрах от меня. Я останавливаюсь на прогибающемся ковре мха, смотрю еще раз на морской горизонт над краем скалы и активирую цифрал.

* * *

Уже подступали ранние сумерки, когда Вуко Драккайнен оказался между деревьями. Лес был неприятен. Низкий, спутанный, полный рахитичных деревьев с искореженными стволами, поросшими бородатым лишайником. Где-то в ветвях покрикивали птицы.

Драккайнен двигался плавным, размеренным шагом, одной рукой фиксируя рукоять меча, а второй придерживая взгроможденное на загривок седло, цепляющееся за ветки. В этом лесу не было троп. Деревья, умершие от старости, падали в подлесок, преграждая дорогу, или цеплялись за кроны ближайших соседей, повисали, спутавшись ветвями, обрастая грибами и лишайником, пока не сгниют. Настоящие джунгли.

Через час он замерил скорость движения и решил, что так до удаленной на восемь километров исследовательской станции будет добираться еще минимум пару часов.

Конечно, существовала вероятность, что, добравшись до места, он получит чай и бутерброд с ветчиной. «Мы научились делать местный хлеб! Думали, что уже никто за нами не прилетит». Тогда миссия будет завершена в два дня, не считая времени, ушедшего на планирование, обучение и подготовку.

Дорога тянулась. Лес был монотонным и скучным. Одни и те же черные изогнутые стволы и неряшливые фестоны колышущегося на ветру лишайника. Пахло мокрой грибницей, трухой и – остро, мускусно – маленькими грызунами.

Он взглянул на мир в инфракрасном диапазоне. Немного от скуки, а немного оттого, что лес начинал тонуть во мраке. Подкрашенные зеленью деревья не стали красивее, зато проявились похожие на маленьких капибар грызуны, прячущиеся в подлеске и поблескивающие расплавленным серебром глазок, а также прыгающие по ветвям птички, снующие как зажигательные пули насекомые и змеи, таящиеся в зарослях.

Марш действительно затянулся на три часа, и, когда он добрался до места, опустилась ночь. В пейзаже вокруг Странника ничего не изменилось. Просто в какой-то момент он остановился и произнес: «Здесь».

Он знал, что находится в паре десятков метров от расчищенной площадки на вершине холма, где был построен крытый гонтом бревенчатый дом, окруженный палисадом и называемый исследовательской станцией «Мидгард-II».

Драккайнен снял с себя неудобное барахло и тщательно уложил его между двумя прогнившими стволами, маскируя разлапистыми листьями, похожими на папоротник. Стояла тишина. Птицы смолкли, только время от времени слышался протяжный рев ночного хищника.

Он сидел меж папоротников, ждал, пока высохнет мокрая полотняная рубаха, и слушал. Ветер не приносил никаких знакомых звуков. А с такого расстояния он не мог не услышать треска огня, бряцанья вилок, ложек и ножей, разговоры. Ведь самое время для ужина на исследовательской станции. Однако никто не разговаривал. Мертвую тишину прерывал лишь едва слышный странный звук. Что-то слегка постукивало и клокотало – на самой границе слышимости.

Зато был отчетливый запах падали. Острый и тошнотворный одновременно – его невозможно ни с чем перепутать.

Минуту он поводил головой, принюхиваясь, пока не установил направление. Смердело как раз со стороны станции. Не так сильно, как могли бы вонять человеческие останки, и тем более – восемь трупов, но все же.

Может, просто забытые припасы.

Он отложил щит и шлем. Перекинул меч за спину и проверил, удобно ли дотягиваться до рукояти. Затем подтянул все пряжки и несколько раз подпрыгнул на мху, проверяя, не звенит ли чего. Голову повязал косынкой, а потом, найдя под корнями лужу, вымазал лоб и щеки грязью.

Станция стояла на холме, поросшем стелющимся по земле кустарником. Драккайнен не замечал никакого движения. Видел только щербатый, не слишком высокий частокол – словно ряд испорченных зубов – и провалившуюся посередине крышу. Не было ни дыма, ни огня, ни малейшего движения. Станция выглядела давно покинутой. И все же он чувствовал беспокойство.

Во-первых, по всему склону холма, на расстоянии десятка метров от палисада лежали мертвые животные. Они окружали это место. Крысы, кабаны, олени, волки, даже птицы. В разной стадии разложения. Он видел кости, перья, куски плоти и меха. Большинство животных изрублены или разорваны. Ни одно толком не освежевано и не разделано. Зато все без голов.

Кроме того, на холме было градусов на пять холоднее, чем в других местах. Эдакое пятно холода и вьющегося лентами тумана с эпицентром на станции, выделяющееся голубоватым свечением.

Он прокрался, бесшумно идя от куста к валуну, от валуна к дереву – словно кот на охоте. Обезображенные останки лежали повсюду, некоторые светились зеленоватым фосфоресцирующим теплом, производимым процессами гниения. Он решил отфильтровать запах падали, поскольку из-за него больше ничего не чувствовал. Чем ближе к станции, тем становилось холоднее: он видел вылетающие изо рта облачка пара.

Ворота, сбитые из кривых, щелястых досок, выломали давным-давно. Вот только выломали изнутри. Он прижался спиной к частоколу и передвинулся ближе ко входу, легонько касаясь оплетенной ремнями рукояти меча. Обычно ворота запирал толстый брус – теперь подгнивший. Не меньше года назад его переломил сильный удар, будто кто-то въехал в ворота вездеходом. Но ученые не располагали вездеходами.

Он наклонился к выломанным доскам и быстро заглянул во двор. Пусто. Разгром. Руины.

Внутри палисада стоял дом, теперь пустой, частично разрушенный и темный, посреди подворья – квадратный колодец с журавлем и несколько меньших по размеру строений под самой линией частокола. Все это успело превратиться в кучу балок и камней.

Где-то капала вода, откуда-то доносился легкий перестук, наводивший на мысль о деревянных молоточках. Вне этого царили тишина и мертвенность.

Драккайнен скользнул внутрь, словно кот, осторожно ступая по дорожке, сложенной из мокрых трухлявых досок.

Затрещало снова – лишь теперь он их заметил. Они висели на стропилах дома, на ветках дерева, растущего в центре двора, на заостренных столбах частокола. Ветровые трещотки: колыхаемые ветром небольшие конструкции, сплетенные из тонких ремешков и травы.

И костей.

Трубчатые кости, ребра, черепа небольших зверьков. Они висели на ремешках, украшенные пучками перьев, колеблемые дыханием ветра, и сталкивались, издавая тихий навязчивый звук, который он слышал уже некоторое время. Постукивание в разной тональности, складывающееся в случайные мотивчики. Звук, милый слуху, если бы не его жутковатый источник.

Он скользнул в избу. Пахло старым деревом, давно выветрившимися реактивами и плесенью. Длинное внутреннее помещение делилось на несколько комнаток. Он расширил зрачки, увеличивая восприятие света, благодаря чему различил – как в сером сумраке – подробности. Если бы не цифрал, в доме было бы темно словно в колодце. Деревянные скамьи под стенами, длинный, сбитый из бревен стол посередине. Очаг.

И за этим столом, над металлической кружкой кто-то сидел. Неподвижно, как памятник, склонившись вперед и упершись локтями в столешницу, словно в раздумьях над чашкой чая. Кожа его казалась гладкой и неестественно серой, чуть лоснящейся в свете звезд, проходящем сквозь дырявую крышу.

Не издав ни звука, Драккайнен обошел стол и присмотрелся к сидящему с другой стороны: ободранный от мяса череп, ряд ощеренных зубов, лесенка ребер, кости второй руки. Труп.

А скорее – полутруп-полустатуя. Выглядел так, словно кто-то окунул его правой стороной в подобие бетона, а потом усадил за стол. Вуко протянул руку и слегка коснулся его предплечья. Оно было холодным и твердым. Монолитно серым, с примесью мелких кристалликов. Гранит.

Отполированная и тщательно вырезанная статуя правой стороны мужского тела. Левая разложилась, остался только скелет с высохшими лоскутьями кожи и мышц, кусочками скальпа с длинными светлыми волосами, все еще держащимися на черепе.

Он присел и внимательно осмотрел место, где заканчивался камень и начиналось тело. Там, где были видны кости, они постепенно переходили в камень, будто сплавленные с ним. Это и правда статуя? Кто сотворил подобное? Каким образом? И – зачем?

На столешнице перед мужчиной он заметил следы крови. Коричневые, темные кляксы, давно впитавшиеся в дерево. Он потер их, приблизил палец к носу и принюхался. Затем, превозмогая отвращение, вырвал волосок из скальпа мертвеца и тоже провел им под носом. Халлеринг. Доктор Йоханн Халлеринг из университета в Мюнхене.

Наполовину превращенный в статую.

Прими, Господи, его душу.

Он обыскал лабораторию в надежде найти какие-нибудь заметки, но внутри здания царил разгром. Его центр пострадал сильнее всего. Выглядело так, словно здесь что-то взорвалось и проломило крышу, после чего рухнули опорные столбы. Он нашел кое-какие вещи, ящики с остатками армейских рационов в пакетах, истлевшие клочья одежды. Женскую губную помаду, растоптанное зеркальце.

Они не могли пользоваться здесь компьютерами – никаких дисков и диктофонов. Приходилось все записывать на бумаге. Значит, где-то должны остаться протоколы исследований, заметки, записки. Но ничего подобного он найти не смог.

Что же здесь произошло? Нападение аборигенов?

Помещения станции выглядели специально разрушенными, но не ограбленными. Драккайнена научили мыслить категориями Людей Побережья – по крайней мере, настолько, насколько возможно. Он знал наверняка: будь он на их месте, не оставил бы, например, прекрасную стальную секиру лежать на земле. Забрал бы ее, столовые приборы, канистры, зеркало из примитивной ванной комнаты и множество других вещей. Хотя бы дамскую косметичку, в которой поблескивала горсть бижутерии. Вынес бы все, что смог, и только потом рассортировал бы, выбрасывая ненужное.

В лаборатории, кроме прочего, стоял длинный крепкий стол, освещаемый полевыми лампами на жидком топливе. На нем – коллекция разнообразнейших местных предметов.

Они были рассортированы. Отдельно пуговицы, пряжки, крючки – все, что использовалось как украшения и застежки в одежде. Отдельно украшения, мужские и женские. Ожерелья, амулеты, фибулы, кольца. Камни, серебро, немного золота. Шкатулка, полная монет. Вперемешку серебряные секанцы, грубые кроны Побережья, чеканная императорская монета из Амитрая, квадратные кебирийские тигрики. Много. Для любого местного – изрядная добыча.

Единственными записями, на которые он наткнулся, была стопка рисунков на технической кальке, изображавших орнаменты и украшения одежд. Кроме этого – ничего. Никаких заметок, протоколов. Ничего.

Когда-то здесь кто-то сидел. На складном стуле, под теплым светом спиртовки, сортируя образцы предметов. Пил что-то из металлической кружки, купленной некогда в спортивном магазине, – теперь она стала матовой и изнутри поросла заскорузлой темной массой, которая уже не была даже плесенью.

Он что-то услышал… Вдруг именно то, что произошло с Халлерингом? Может, все случившееся сопровождал такой же шум? Резко поднялся, опрокинув стульчик. Тот сложился и упал.

Части станции, которые не были разрушены, выглядели покинутыми, словно корабль, дрейфующий по Бермудскому треугольнику. Сбитая постель на гамаке, устроенном из ошкуренных жердей и матраса, сплетенного из натянутой между балками бечевки. Он обнюхал спальный мешок, закрыв глаза и глубоко вдыхая воздух.

Плесень… пыль… опилки, частички гниющих балок и где-то глубоко, едва ощутимые, частички ДНК. Несколько клеток эпидермиса. Слюна. Остатки семени. Лезерхазе. Нигель Лезерхазе.

Он тщательно обошел все жилые помещения, обнюхивая истлевшие остатки одежды, старомодные бритвенные лезвия, пришедшие в негодность вещи. Нашел следы всех восьмерых.

Но только следы.

Снаружи снова раздался гулкий звук, будто что-то прокатилось по деревянным балкам.

Он взялся за торчащую над плечом рукоять меча и осторожно выскользнул из дома, прижимаясь спиной к бревенчатой стене. По сравнению с полумраком дома ночь снаружи казалась ясной. Благодаря усилителям света он видел все почти как в серый, хмурый рассветный час, но там, куда свет звезд и рассеянное атмосферное сияние не попадали, лежали пятна глубокой темноты.

Драккайнен сконцентрировался, аккуратно ставя ноги в мягких сапогах и удерживая низкую боевую стойку. Одна ладонь – на рукояти, вторая вытянута вперед на уровне точки чудан. Рядом с колодцем, на тропке, выложенной деревянными слегами, перекатывалась пластиковая желтая емкость. Группа не была обязана настолько же жестко, как он, заботиться о врастании в местные условия. Попивали земное пиво из банок, разогревали себе ростбиф с овощами, черпали воду полиэтиленовым ведром.

Что-то мелькнуло на границе тени. Слишком быстро для человеческого существа. Словно низколетящая птица.

Решил, что оно – чем бы ни было – уже знает о его присутствии. Все эти останки вокруг холма оставили недавно. Некоторые трупы совсем свежие. А последним следам ученых уже пара лет.

Медленно, осторожно он обошел избу, но ничто не шелохнулось.

Позади дома, куда он еще не заходил, наткнулся на статую. На этот раз настоящую. Из полированного камня, видимо базальта. Несомненно, местной – и умелой – работы. В виде слегка стилизованной фигуры танцующей беременной женщины с ощеренными треугольными зубами – как у акулы. Из одной руки ее торчал предмет, напоминавший серп, всаженный в проверченную дырку так, чтобы его можно было легко извлечь. Во второй руке женщина держала каменную миску. Статуя имела метра полтора в высоту. Ее наверняка приволокли в исследовательских целях, хотя она и была дьявольски тяжела. Но под ее приподнятой в танце ногой возвышалась горка черепов. Птичьих, звериных, разной величины и формы.

И два человеческих.

Он осторожно присел – так, чтобы иметь возможность моментально броситься в бой, и аккуратно раздвинул кости. Первый череп, который достал, был небольшим, а челюсть куда-то исчезла. Прекрасно очищен насекомыми: их острое кислое присутствие он отчетливо ощущал; выцветший под солнцем, омытый дождями. Но следы аминокислот были ощутимы, поэтому он сосредоточился, стараясь выхватить дремлющие где-то под спудом, напоминающие запах горелых перьев следы нуклеотидов.

Нашел их, а потом какое-то время ждал, пока его превращенная в базу данных часть мозга различит индивидуальный рисунок. Пока знал только, что это ДНК пахнет знакомо. Мажена Завротилова… Специалистка по ксенозоологии.

Он дотронулся рукой до статуи. Миску и поднятую ногу обильно пятнали ржавые следы и потеки.

На него кинулись сбоку.

С внезапным, почти поросячьим визгом – что-то темное, размазанное, зубастое.

Драккайнен испугался, а мир внезапно замедлился, визг превратился в более низкий звук – словно от расстроенной трубы. Падая, он заметил, как растопыренная худая лапа с крупными, изогнутыми, словно крюки, когтями, пролетает мимо его лица. Воздух загустел, точно вода, он ухватил это не пойми что примерно за загривок, успев удариться бедром о землю. Подгнившие слеги уступили тяжести тела, он отклонил голову от щелкающих, словно зубья капкана, челюстей и, кувыркнувшись, ударил подошвой в бедро противника, а потом вытолкнул его над своим телом. Бросок по дуге. Выполненный из неудобного положения, но вполне результативно.

Он выстрелил вверх обеими ногами, вскакивая, словно на пружине, сразу в боевую стойку, и одновременно извлек меч – с низким скользящим звуком, напомнившим о тормозящем трамвае.

Тварь еще плыла в воздухе, боком, неловко загребая конечностями. В слабом свете ночи ее кожа слегка поблескивала. Приземистая, едва метра полтора высотой, она напоминала отвратительно человекоподобную жабу. Ударилась боком о землю, отскочила и проехала метр-другой на спине, но тут же встала – одним резким движением, которое при нормальном течении времени должно было показаться мгновенным. Широкая пасть, словно шрам на плоской голове, выраставшей из плеч, блеснула рядами треугольных акульих зубов.

От руки поднималась пульсирующая боль: краешком глаза Драккайнен заметил несколько узких неглубоких царапин, будто оставленных проволочной щеткой. Как видно, на шкуре твари имелись шипы.

Он поднял меч сбоку от головы в обычном ассо-но-камаэ. Это всего лишь зверь.

Увидел, как мышцы ног создания сжимаются, а после – как оно выстреливает в его сторону, словно гигантская жаба. Видел, как треугольные длинные стопы колышутся в воздухе, как оно раскидывает лапы с выставленными когтями.

Выждал до последнего и ушел от молниеносного удара лапы оборотом, согласно с «правилом вращающегося шара», атаковав наискось, примеряясь так, чтобы разрубить позвоночник. Клинок поплыл сквозь загустевший воздух. Драккайнен с удивлением увидел, что тварь проворачивается в воздухе, уходя от удара, и замирает, развернувшись к нему мордой, почти одновременно с его собственным движением. Феноменальная быстрота реакции.

Существо приземлилось боком, из-под когтей полетели щепки и труха, повисающая в воздухе и медленно, словно взбаламученный ил, опадающая. А тварь сразу напружинилась для следующего прыжка.

Он начал вдох, когда тварь прыгнула. Ушел с линии атаки одним плавным движением и рубанул плоско и так быстро, как только сумел, зная, что может сорвать себе мышцы бедра. По острию поплыла волна дрожи: турбулентность. На этот раз самый кончик на миг в чем-то увяз, он не заметил, в чем именно, поскольку провернул ладонь на обратный хват, острием вниз и хлестнул накрест, описывая в воздухе пологую восьмерку. Попал снова – опять самым кончиком. Отступил на шаг и снова сменил хват. Вдох завершился.

Теперь выдох. Наблюдая за миром в замедленном времени, можно забыть о дыхании.

Нечто продолговатое медленно проплыло, кувыркаясь, в воздухе, словно пребывая в невесомости. Напомнило актинию. Драккайнен взглянул пристальнее и увидел, что это отрубленная лапа. Ладонь с куском предплечья, дрейфующая в воздухе и брызгающая каплями крови, словно маленькими пульсирующими шариками.

Он выставил острие перед собой, а потом поднял над головой. Когти воткнулись в землю, тварь ощерилась в вампирской ухмылке, и внезапно вдоль ее хребта и на голове приподнялся гребень длинных шипов, похожих на иглы дикобраза. Остро запахло муравьиной кислотой и касторкой. Мерзость была еще и ядовитой. Плохо.

Нужно было взять щит и оба наплечника. Лень наказуема.

Тварь выстрелила как торпеда. Ее задние ноги наверняка обладали силой катапульты. Прыгнула, однако чуть в сторону, загребая уцелевшей лапой там, где Драккайнен должен был оказаться при круговом уходе согласно с правилом вращающегося шара. Вместо этого человек отклонился назад, со вскинутым мечом, продолжая твердо стоять на земле. Согнул колени, когти мелькнули у него перед глазами, и тогда, ощущая, как рвутся напрягшиеся до предела мышцы брюшины, он распрямился, и, выпустив воздух в жутком вибрирующем крике, звучавшем как замедленный гром, рубанул наискось, и, уйдя в другую сторону, разминулся с тварью, словно тореадор.

Тварь приземлилась на задние лапы и повернулась.

Отрубленная лапа завершила полет и с мокрым звуком ударила в землю.

Они снова стояли друг напротив друга. Драккайнен тяжело дышал, чувствуя, как пульсируют все мышцы. Не знал, куда именно попал.

Тварь распахнула пасть, и внезапно на ее груди, наискось, появилась темная, лоснящаяся, похожая на узкий шарфик змейка.

Они все продолжали стоять. Бесконечно долго.

А потом голова вместе с одним плечом начала съезжать с корпуса и через миг упруго ударилась о землю.

Время пошло нормально, свет звезд из желтоватой сепии снова сделался зеленым, а туловище свалилось навзничь, ноги задергались. Странник стоял, тяжело дыша, царапины на предплечье пульсировали болью, но действие яда он не ощущал. Все мышцы подрагивали, лодыжку свело судорогой – словно стальными клещами.

Тварь продолжала дергаться на земле, но довольно неуклюже. Конечности подрагивали, все еще дико сверкали глаза, пасть распахивалась и закрывалась, то и дело поднимался какой-нибудь одиночный шип, гребень на голове ежился и опадал. Даже отрубленная лапа продолжала царапать по земле когтями. Перерубленное туловище ритмично пульсировало струйками крови.

Он не мог вспомнить подобного зверя. Большая часть фауны Мидгарда напоминала земную. До определенной степени. Конвергенция – умение приспосабливаться к условиям. Но были это кузены из страшного сна. Медведи: стоя на задних лапах – метров трех в высоту; копающийся в земле травоядный зверь, подобие ленивца, весил почти две тонны, обладал сабельными когтями и пастью, которой мог бы позавидовать и крокодил. Словно на Земле в третичном периоде. Похоже, местный Творец не оставил интереса к зубастым, словно драконы, представителям мегафауны. Могло оказаться, что и эта тварь – прямехонько из «Садов земных наслаждений» Босха – здесь считается обычной жабой.

Нитй’сефни ударил ладонью в гарду меча. На земле перед ним появилась черта крови. Он махнул рукой в небрежном рейсики, провернул рукоять в пальцах и вложил меч обратно в ножны.

– Ульф Убийца Жаб, – произнес негромко.

Вернулся к памятнику и исследовал второй череп. Нашелся Лезерхазе. Бедолага, не вернешься уже в Кембридж.

Тварь, что все еще подрагивала на земле, не давала ответов. Была исключительно опасна и столь быстра, что человек, не обладающий цифралом, не имел бы ни малейшего шанса при встрече с ней, но наверняка это не она расправилась с Халлерингом, превратив тому половину тела в гранитную статую. Это не она прикончила Завратилову и Лезерхазе, поскольку этим людям отрубили головы с помощью острого металлического и достаточно тяжелого орудия. Позвонки сохраняли следы отсечения и дробления. Скорее всего, от плотницкого топора, все еще воткнутого в пенек подле дровяного сарая. Рядом, на куче порубленных и уже трухлявых поленьев, он нашел рассыпанные человеческие кости. Людей приволокли сюда и казнили. В слое щепок и на самом пне были следы крови обоих. И при этом – крови травматической, полной билирубина. Потом тот, кто это сделал, забрал головы и бросил их у стоп статуи. А еще собрал кровь в какой-то сосуд и наполнил миску статуи. Кто-то принес здесь жертву. Кто?

Статуя была местной, но не с Побережья. Среди местных обитателей не было паствы беременной танцующей богини с серпом. Не было таких персон в пантеоне.

Насколько он знал, богини Мореходов выглядели совершенно иначе и не требовали человеческих жертв. Возможно, это была амитрайская Госпожа Жатвы, Азина, но отсюда до Амитрая более тысячи километров, горы и пустыня. Точно не было известно, в чем состоял ее культ, но, быть может, он требовал и жертв. Только откуда здесь амитраи? Их держава – большая воинственная империя, которая подчинила немало стран, включая приморские королевства, откуда прибыли Мореходы. Они были народом беженцев. Не потерпели бы здесь амитраев. Считали их демонами и искренне ненавидели.

Одни загадки. Пока он обнаруживал только вопросы – и ни одного ответа.

Несколькосекундный бой страшно его измучил. Мышцы начинали ныть: завтра он будет ходить словно паралитик. Так уж с этим ускорением повелось. Человек не приспособлен к чему-то эдакому. Несколько минут он – сверхчеловек, а потом сутки – никакой. Он знал, что через пару часов упадет и заснет. Голова кружилась уже сейчас. У мышц – огромное кислородное голодание, он сжег почти всю глюкозу в организме, желудок корчится от голода. Наверняка надорвал мышцы. Царапины пульсировали горячей болью. Яда там почти наверняка не было, но надо их очистить. Обожженная спина, залитая потом, придавленная кольчугой и панцирем, тоже дьявольски болела.

Он обошел всю территорию, но других тел не нашел. Завратилова, Лезерхазе, Халлеринг. Не хватало пятерых. Ушли? Их похитили? Они погибли так же таинственно, но где-то за пределами станции?

Он понял, что здесь уже ничего не узнает. И отправился на поиски еды. Военные рационы не были вечными, но могли сохраняться очень долго. Увы, ученые не уважали готовые полевые рационы, которые, закрытые в герметических упаковках, на вид и вкус напоминали корм для животных, зато ничего не требовали с собой делать. Достаточно просто открыть и съесть, даже без разогрева. Вместо этих они набрали более вкусные, лиофилизованые, но в которые необходимо доливать воду. Он пожевал один всухую – все равно, что жрать гипс. К тому же порошок связал всю слюну и застыл соленой, залепляющей рот и глотку замазкой. В баке в ванной осталось немного воды: застоявшейся, со вкусом пластика и полной водорослей. Однако Драккайнен прополоскал ею рот и смешал с засохшей коркой чего-то, что должно было стать рагу из кролика с овощами, в отвратительную кашицу, которую уже смог кое-как проглотить. Нашел еще тюбик земляничного джема, батончик и запил все это конденсированным молоком. На десерт выдавил себе в рот тюбик пасты из анчоусов. В таком состоянии ему было совершенно все равно, что есть. Чувствовал себя умирающей от голода жертвой кораблекрушения. Нашел еще три целые упаковки и спрятал под нагрудник. Остальные – разодраны, раздавлены, содержимое давно смешалось с дождевой водой, сожрали его животные. Да и не много всего этого было.

Он снова обошел лабораторию и удостоверился, что здесь осталось изрядное количество предметов, которые могли пригодиться. Увы, он почти ничего не смог бы забрать с собой. И так ходил обвешанный, словно бродячий торговец. Поразмыслив, прихватил, по крайней мере, местные монеты. Украшения земной работы высыпал в банки из-под кофе и спрятал под камнем фундамента.

Вышел из здания и подумал, что противу всем соображениям здесь он не останется. Это место не подходило для точки контроля. Не подходило ни для чего. Нужно идти дальше. Куда – не имел ни малейшего представления. Решил, что, пока не найдет тела, остальных будет считать живыми. А значит, они должны были отсюда уйти. Куда? Сперва, наверняка куда глаза глядят.

У дерева, которое росло посредине двора, был странный ствол с бочкообразным вздутием посредине, напоминающим грудь мужчины. Он присмотрелся внимательнее и заметил, что вырастающие из него ветви тоже походят на абрис рук: плечи, бицепсы, даже вены на предплечьях. Чем дольше он смотрел, тем больше подробностей замечал. Ребра, соски, ключицы, кадык – наконец рассмотрел и лицо.

– Еще одна статуя, – произнес вслух. – Настоящая художественная галерея.

И тогда на деревянном лице открылись глаза.

Драккайнен вздрогнул и, отпрыгивая назад, до половины выхватил меч. Глаза смотрели на него с каким-то безумным страданием. Нормальные глаза – с белками, человеческие. У местных радужка чуть ли не на все глазное яблоко, как у лошадей.

Лицо было знакомым. Дюваль. Жоакин Дюваль. Руководитель экспедиции.

– Что с тобой случилось? – спросил и понял, что бессознательно говорит на языке Побережья. Повторил вопрос по-английски.

Глаза внезапно шевельнулись.

– Ты не можешь говорить?! Мигни два раза, если «да», и один – если «нет».

Два мигания. Очень быстро.

– Это сделали местные?

Три мигания. Что бы это значило?

– Живы ли остальные?

Три мигания.

– Это значит, что ты не знаешь?

Минута раздумья.

Два мигания.

В голове Странника пронеслись сотни вопросов, но на немногие можно было бы ответить «да» или «нет».

Что-то тихо постукивало.

Одна ветка справа слегка шевельнулась, ударяясь о соседнюю. Стук-тук… стук… стук-тук… Пауза. Стук… стук… Пауза.

Азбука Морзе? Попытался понять, что этот передает, но растерялся.

Точка, тире, точка, точка, тире, тире, точка.

L-M-E?

Тот начал еще раз.

Тире, точка, тире. Точка, точка.

Наконец он понял: KILL ME. Убей меня.

– Я должен тебя убить?

Тот перестал стучать. Моргнул дважды, закрыл глаза.

– Дюваль! Я не хочу тебя убивать! Это спасательная экспедиция! Я спущу сюда корабль! Но я должен знать! Куда они пошли? Что здесь произошло?! Кто это с тобой сделал? Как я могу помочь?!

– KILL ME KILLME KILMEKILME KILME KILL…

Ничего не получилось.

Драккайнен просил, умолял, убеждал и объяснял. Безрезультатно. Тот не отвечал ни на один вопрос – только повторял по кругу свое.

Он ощупал дерево со всех сторон, но не нашел ничего, кроме ствола. Обычного, гладкого, сухого ствола, почти лишенного коры. Ствол, ветки, ланцетовидные листья, как у оливы. Дерево, в которое был вплавлен Дюваль, как статуя в избе вплавляла в себя Халлеринга.

Дюваль, однако, был жив. Имел только глаза и возможность двигать одной веткой. Рос ли он вместе с этим деревом?

Ничего странного, что сошел с ума.

Исполненный ужаса и сочувствия, Вуко, возможно, и правда смог бы его убить, но понятия не имел как. Как быстро и гуманно убить дерево? Это ведь не так просто.

Отошел, стараясь не вслушиваться в упорный стук ветки:

– KILMEKILMEKILMEKILME…

Он подошел к лежащей на земле половине твари и решил внимательней ее осмотреть. Для начала ткнул мечом. Бледные круглые глаза внезапно раскрылись, рука воткнула когти в грунт, и голова внезапно подскочила, словно ракета, на высоту его лица. Ускорение пало, как занавес; спиной и шеей он внезапно почувствовал напор воздуха, когда отпрыгивал назад, разворачивался и размашисто пинал голову твари. Та изменила траекторию, явно ускорившись, покатилась по земле с отвратительным пустым звуком.

Драккайнен глядел на нее со страхом, тяжело дыша, а потом увидел, что рука твари вытягивается вперед, когти втыкаются в доски, затем напрягаются мышцы, подтягивая плечо и голову, и рука снова выстреливает вперед, как в плохом фильме ужасов. Ползет. К нему.

Piczku materi! – рявкнул Драккайнен. – Да подыхай же ты, падаль!

Ухватил меч двумя руками и изо всех сил проткнул существу череп. Потом поднял удивительно тяжелые останки на острие, размахнулся и послал голову прямо в стену палисада. Аж загудело.

– Я уже пять раз тебя убил! – орал, разъяренный до предела. – Перестань ЖИТЬ! Что это, вообще, за дурость! Что за придурковатый мир! Только Бабы-яги на метле не хватает! Что, волшебный котелок прискачет и поклонится мне?!

Тварь будто послушалась: тихо зашипела и сделалась недвижима.

– Ага! – сказал Драккайнен. – И тихо мне лежать!

Его достало это место, он был разъярен, измучен и голоден. Ругаясь себе под нос, пересек широким шагом двор и вошел в дом. Через минуту вышел, неся старое потрепанное одеяло. Бросил его на землю и пинком закатил на него отрубленную лапу, после замотал в толстый тюк. Внутри материи что-то начало шевелиться, и Нитй’сефни, грязно ругаясь по-фински, несколько раз грохнул свертком в землю.

Потом собрал оставшиеся на дворе останки членов экспедиции и занес внутрь дома. Положил все, что нашел, на столе напротив статуи Халлеринга и минуту стоял со склоненной головой, немо двигая губами. Еще раз обыскал дом и наконец вышел с небольшой пластиковой канистрой, обливая стены и провалившуюся крышу. Затем присел на безопасном расстоянии и достал из мешочка на поясе кресало.

«Вы должны выяснить, что произошло, – сказал Лодовец. – А если понадобится – разгрести весь тот свинарник».

Дюваль все время монотонно стучал веткой.

Драккайнен встал, пнул колодец и пошел за топором.

Когда он спускался с холма, пламя вставало над палисадом и сыпало искрами в ночное небо.

* * *

Меня будит дождь. Отвратительное свинцовое утро среди тумана и мерзкой мороси. У меня все болит. Уже и не знаю, из-за вчерашней драки или после ночи, проведенной на толстой раздвоенной ветке. Холодно.

Развязываю веревку, которая удерживает меня на стволе, и спускаюсь на землю, завернутый в шерстяной плащ.

Чего я только не наслушался об этом плаще! Что натуральная шерсть греет, даже будучи мокрой. Что от дождя волокна сжимаются, и плащ становится водонепроницаем.

Может, оно и так.

Только вот к тому моменту он уже промокает насквозь. Как и человек, который его носит.

У меня болит ахиллесово сухожилие, все мышцы, царапины на предплечье и обожженная спина. Я мокрый, замерзший и озлобленно-голодный.

Этот, подошедший, отзывается, как раз когда я стою среди папоротников, облегчая мочевой пузырь.

Он сидит на краю леса в деревянной одноосной тележке, запряженной крупной животинкой – чем-то средним между ослом и окапи.

– Это был прекрасный бой, – говорит он. – Быть может, достойный песни.

– Какой бой? – спрашиваю я.

Он худой, в плаще с капюшоном и держит в руке ломоть солонины, от которого отрезает небольшие кусочки кривым ножом.

Я спокойно шнурую штаны. Справлюсь в случае чего. Справлюсь, прежде чем он соскочит с козел или потянется за чем-нибудь опасным.

Я игнорирую его. Здесь подкрасться к спящему человеку – поступок некультурный и опасный. По сути, он меня оскорбил.

По крайней мере, насколько я себе представляю.

Знать не знаю, как он высмотрел меня в густой листве, среди ветвей. Потому я и сердит – но исключительно на себя самого.

Собираю подходящие ветки для костра. Есть здесь парочка растений, сухостой из которых загорится и под дождем. Человек продолжает жевать свою солонину, с интересом поглядывая на меня безумными, исполненными тьмы глазами. Пожалуй, он стар. Непросто оценить. Здесь и сорокалетний – уже старик. Худое лицо испещрено морщинами и кажется измученным.

Кресало выстреливает пучками искр. Я раздуваю жар на кусочке коры, на кучке трухи и иголок, пока не появляется пламя.

Когда грею ладони у потрескивающего огня, что жрет сухие прутья, думаю о кофе. Эспрессо из крохотной чашки с капелькой крема поверху. Этот, на телеге, все сидит и закидывает с кончика ножа кусочки мяса в рот.

– Присядь к огню, – говорю я.

– Я мог бы тебя убить, – отвечает он с полным ртом.

– Но не убил.

– Это ловко – так спать на дереве.

– Как видно, недостаточно ловко. Так и будешь кричать с тележки?

– Предпочитаю глядеть на мир с козел. Выше. Лучше видно.

Я вытаскиваю из укрытия свои вещи. Тюки, сумы, наконец – седло, на котором и сажусь у огня. Хоть для чего-то пригождается. Нахожу твердые полоски соленого сушеного мяса, завернутые в пергамент. Приготовлю их в кипятке. Раз нет кофе, по крайней мере, выпью подобие бульона. Хоть что-то горячее для желудка.

– Кто там жил? – Я машу рукою в сторону холма, на котором чернеет выжженный обрубок станции. Палисад частично уцелел, но оттуда еще поднимается столп черного дыма.

Он пожимает плечами:

– Никто. Всякий знает, что это проклятое место. Урочище. Таких много. Только глупец входит в такие места.

– Я кое-кого ищу. Я чужой в здешних краях. Ищу таких, кто был бы чужим, как я, – и кто потерялся.

– Меня тоже долгонько не было. Поход.

Он использует слово «хансинг». Поход, а точнее – морской грабительский набег. Дословно «дорога за счастьем».

Вытягивает руку с ножом, указывая на лес по другую сторону поляны, где звенит ручей:

– Там дорога. Ведет к первому дворищу. Обитает там Грисма Безумный Крик.

– Знает что-то о моих родственниках?

– Нет. А может – да. Но отсюда сумеешь выйти только в ту сторону. Грисма Безумный Крик, с осени окруживший себя шипастым частоколом, сидит в доме предков и вместе с горсточкой людей трясется от страха перед тем, что выходит из леса. Он – первый, кто обитает за Пустошами Тревоги. Ступай и вручи ему подарок. Отдай ему свою добычу.

– Какую добычу?

Мужчина указывает на сверток, лежащий поодаль. Тюк из старого пледа, пропитавшийся кровью. Тюк, который все еще немного шевелится.

– Порой он посылает в лес кого-нибудь чужого. Слишком молодого, чтобы бояться, и слишком глупого, чтобы отказаться, – желая освободить его от очередных призраков. От детей холодного тумана. Пробужденных. Но они никогда не перестанут приходить. Это дурные времена. Война богов. Раньше было по-другому. Так вот: отдай ему это на память. Пусть повесит на частоколе и кричит своим людям, что он – великий стирсман.

У меня уже есть немного углей, могу поставить на них кружку с водой и наломанной мясной полоской.

– Не знаю, о чем ты говоришь. Я думал, это жаба.

Тот смеется с одобрением.

– Я – Воронова Тень. Продаю магические вещи. Хочешь кинжал, что проклинает владельца? Камень, что возвращается? Есть у меня камни дороги, амулеты черного сна, перья птицы грома. Есть у меня все.

– Мне нужен конь.

– Я не торгую лошадьми. Торгую вещами, которые деют.

– Есть у тебя что-нибудь, умеющее превратить человека в камень?

– Время? Есть у меня много времени.

– А где я могу купить коня?

– Там, где кто-нибудь его продает. Наверное, я тебя еще увижу. Отыщи дорогу.

«Отыщи дорогу» – слова прощания. По крайней мере согласно «Культуре и онтологии Побережья» Рековица.

– Называют меня Нитй’сефни, – кричу я ему вслед.

– Это заметно. Но для меня ты – Спящий На Дереве, – откликается он через плечо и съезжает на своей поскрипывающей тележке в котловину, давя колесами белые цветки папоротника.

Я остаюсь в одиночестве. Дождь монотонно шумит в листве, костерок мой неохотно шипит под каплями, падающими с веток. Где-то высоко в небе слышен клекот хищной птахи.

Я пью жиденький бульон и начинаю составлять план действий. Тщеславное и непростое занятие, поскольку на самом деле я не представляю, что делать дальше. Пойду этой тропкой. Куда бы ни отправились несчастные исследователи, они наверняка не перли напрямик через лес, потому – пойду и я. Увидим, что нам расскажет некто, кого называют Грисма Безумный Крик.

Мне нужен конь. Денег у меня достаточно, даже не считая того, что я припрятал на станции. У меня есть пояс, набитый ровно уложенными стопками золотых и серебряных монет; он висит у меня на бедрах, как сытый удав. Мне нужна только лавка с лошадьми.

И я должен узнать, что случилось. Это даже поважнее, чем найти потерявшихся.

* * *

Тот вечер в столовой в Даркмуре. Торжества. В камине пылает огонь, мы сидим вдоль длинного стола в сиянии свечей, среди серебра, жареных куропаток, картофеля с жарким и, конечно, отвратительного yorkshire pudding. Лодовец промокает губы салфеткой и повелительным жестом ладони приказывает налить нам вина.

– Условия миссии изменены. Полетит один, – говорит он наконец. – Отряд остается, подготовка продолжается, ждем развития событий. Политика, – добавляет поясняющим тоном.

Мы каменеем, сидя за столом, поглядывая то друг на друга, то на Лодовца. Он делает глоток шерри и поворачивается к одному из стюардов, который подает ему поднос с запечатанным красным сургучом конвертом и лежащим рядом серебряным ножичком. За год мы привыкли к помпезности, обрядам и чудаковатой, не то псевдосредневековой, не то масонской атмосфере. К смокингам и вечерним платьям, которые внезапно заменяют привычные шмотки. Это уже никого не смешит.

Все обращаются к усвоенным здесь умениям. Когда Лодовец с помощью острия ломает печать, Кауфман докладывает себе еды, я верчу в пальцах серебряный бокал и нюхаю шерри, Каваллино ковыряется в зубах, а Дейрдре ощипывает виноградную гроздь. Все кажутся расслабленными и свободными.

– Господин Корвино, благодарим за сотрудничество. Господин Корвино, боцман Гардинг поможет вам собрать вещи. Внизу, в холле, ждет водитель. Напоминаю, что вы обязаны хранить наивысшую степень секретности. Прошу забыть обо всем, что вы здесь слышали и видели, кроме одного. Того, что о вас не забудем мы. Спасибо – и до свидания.

В глубокой тишине слышны отдающиеся эхом под куполом шаги Рене. Когда огромные двери с гулом захлопываются, никто не произносит ни слова.

– Господа Кауфман, Нильфссон и госпожа Декруа – дублеры. Пока. Госпожа Маллиган, господин Каваллино, господин Роговский, господин Когоутек и господин Дартлоу – резервная группа.

Тишина.

– Летит господин Драккайнен.

Доля секунды, когда все расслабляются. Как на наш манер, конечно. Нильфссон с облегчением вытягивается и отпивает вина. Дартлоу сжимает зубы: видно, как у него играют желваки. Декруа застали врасплох: у нее такое выражение лица, будто в нее попала молния. Дейрдре на мгновение кажется валькирией. Сжатые губы, выставленный подбородок, в глазах – алмазный блеск. Я ничего не ощущаю. Ничего, кроме запаха yorkshire pudding.

Даже Когоутек на секунду перестает есть.

– Господина Драккайнена я попрошу пройти со мной. Остальные могут продолжать ужин в свободной атмосфере. Приятного аппетита, спасибо и доброй ночи. Прошу думать о хорошем. Миссия будет продолжена.

– Вы догадываетесь почему? – спрашивает он любознательно, уже сидя за своим столом и набивая трубку.

– Нет, командор.

– Вы самый старший. Вы еще помните мир, в котором мы были единственной жизнью во Вселенной. Вы помните времена, когда не существовало сверхгравитационного двигателя, а астронавтика была лишь экспериментом наудачу. Это еще в вашей памяти. Вы – дитя старого мира и родились убежденным, что существует лишь то, что на Земле, что мы – единственный разумный вид в космосе, а скорость света нельзя преодолеть. Мне кажется, вы лучше других приспособитесь к тамошним людям и к их ментальности, поскольку они думают точно так же – с поправкой на условности своего мира. К тому же ваша мать была полячкой, отец – финном, а воспитывались вы в Хорватии. Культурный шок для вас – повседневность. Кроме того, вы один из немногих превратили собственную независимость в религию. Вы не верите в государство, предписания и разумность коллектива. Вы – одиночка. Вы верите в свое моральное право и разум. Должна была лететь группа – тогда вы остались бы на Земле. Но нам нужно выбрать одного. Одного человека. Полагаю, вы выживете. По крайней мере шансы на это велики.

А теперь я скажу вам кое-что, о чем кроме меня знают лишь шестеро. Это даже не высшая степень секретности. Если вы хоть слово кому-нибудь скажете, хотя бы лейтенанту Маллиган, – погибнете оба. Я прошу прощения за тон, но это необходимо. Известно, что вы должны найти исследовательскую группу или установить, что произошло с ее участниками, эвакуировать, кого сможете, и ликвидировать следы, исправить возможный вред – если дошло до неавторизованных контактов с ксеноцивилизацией. Но об этом вы и сами прекрасно знаете. Зато вы не знаете, что получили официальное согласие на использование любых средств в соответствии с ситуацией. Вы понимаете, что это значит?

Я делаю глоток виски:

– Лицензия на убийство…

– Верно. Если придется убивать – вы имеете на это право. Я беру на себя полную ответственность. Есть и второе дело. Там мы столкнулись с явлением, суть которого не можем нормально описать и тем более – объяснить. Нечто, что может оказаться невероятно опасным или обладать наивысшим значением.

Я делаю глоток виски.

– Там действует магия, – говорит наконец Лодовец, будто смущаясь и в растерянности. – По крайней мере так это выглядит в рапортах, с которыми вы ознакомитесь. Вернитесь оттуда живым и расскажите мне, что мы пали жертвой иллюзии, шарлатанства или побочных эффектов неизвестного физического феномена. Я надеюсь, что именно так и будет. Или вернитесь и сообщите, что Вселенная перевернулась вверх ногами, и через минуту наш мир превратится в ад.

* * *

Тропинка узкая, каменистая, поросшая травой. Она ведет вниз. Рядом звенит ручей. Я иду. Чувствую себя туристом. Меня мучает одна мысль, что, куда бы я ни отправился, там меня не ждет убежище, ванна с горячей водой и чистая постель.

Я думаю о Дювале, вросшем в дерево. О Дювале, которого я обрек на медленное умирание в срубленном стволе. Сколько это будет продолжаться? Пока дерево не превратится в труху? Кто знает, сколько умирает дерево?

Загрузка...