Глава 3

1

Айдора Виртц предприняла последнюю попытку завербовать Джаро в «Молодежный легион»:

«Нигде не найдешь лучшей подготовки! Это сплошное развлечение! Представь себе, как весело шагать строем, дружно выкрикивая лозунги:

ВВЕРХ ПО СТУПЕНЯМ: РАЗ, ДВА, ТРИ!

НЕ ЗАЗНАВАЙСЯ! СОПЛИ УТРИ!

СДЕЛАЕМ ВСЕ, ЧТОБЫ НАМ ПОВЕЗЛО —

ПРОФАНАМ НА ЗАВИСТЬ, ПРОНЫРАМ НАЗЛО!

Вот так! Разве не здóрово? Нет? Почему нет?»

«Какой смысл шуметь без толку?» – пожал плечами Джаро.

Госпожа Виртц фыркнула: «Ничего не без толку! Маршировать с песнями полезно – ничто так не поднимает дух! Кроме того, в легионе ты приобретаешь весомость. В весомости-то и зарыта собака!»

«И что мне даст весомость?»

«А! Это большой сюрприз!»

«Гм. Какого рода сюрприз?»

Госпожа Виртц храбро улыбнулась: «Для одних – одно, для других – другое».

Джаро покачал головой: «Только идиот клюнет на такую приманку».

Госпожа Виртц сделала вид, что не расслышала: «Весомость – чудесная, волшебная вещь, и если ты ведешь журналы связей, все становится просто. Ты регистрируешь баланс одолжений, сделанных другим – так называемых „кредитов“ – и одолжений, полученных от других, то есть „дебетов“. Соотношением кредитов и дебетов определяется твоя социальная плавучесть; поэтому журналы связей нужно вести очень аккуратно, возвращая одолжения при первой возможности. Это поможет тебе в восхождении, и ты опомниться не успеешь, как станешь „сладким помидором“! Посмотри на Лиссель Биннок – она проскочила через легион, как отшлепанная макака! Ее отец – в Квадратуре круга. Это обстоятельство закругляет многие острые углы, конечно, и Лиссель сама по себе – достаточно привлекательное существо, но факт остается фактом: она неутомимо лезет вверх, весомость у нее в крови». Госпожа Виртц хихикнула: «Говорят, в морозную погоду Лиссель не выдыхает пар, а заволакивает глаза туманом весомости».

Джаро поднял брови: «Не может быть!»

«Скорее всего, нет – но такие шутки свидетельствуют о накале ее страсти к восхождению».

Джаро давно обращал внимание на Лиссель – модно одетую, не по годам развитую девочку с золотистыми волосами, хотя Лиссель никогда даже не смотрела на него. Она вовсю флиртовала с молодыми людьми постарше из престижных клубов, и у нее не было времени якшаться с профанами. Джаро спросил: «Как насчет Скирлет Хутценрайтер?»

«Ага! Скирлет унаследовала право занять место среди „устричных кексов“, что само по себе придает ей престиж, недоступный большинству самых влиятельных и популярных людей на Галлингейле! Ей не приходится беспокоиться о репутации – причем она, судя по всему, в любом случае не стала бы о ней беспокоиться, с ее прирожденными повадками знаменитости-недотроги». Айдора Виртц огорченно отвернулась: «Не каждому дано родиться наследницей „устричного кекса“. А теперь нужно позаботиться о том, чтобы ты повязал галстук „Молодежного легиона“. Разумеется, тебе придется начать с „Приятельской бригады“».

Джаро отступил на шаг: «У меня нет на это времени!»

Госпожа Виртц каркнула от изумления: «Что за нелепость! Тебе учеба дается почти так же легко, как Скирлет, а она справляется с заданиями, словно голодный обжора с парой пирожных, после чего у нее остается время на любые капризы. Как ты проводишь свободное время?»

«Я изучаю руководства по механике космических кораблей».

Айдора Виртц воздела руки к небу: «Дорогой мой, как тебе не стыдно забивать себе голову бесполезными фантазиями?»

Примерно в это же время Скирлет перевели в тот класс, где учился Джаро, и теперь – нравилось это им или нет – качество выполняемой ими работы постоянно подвергалось сравнению. Вскоре стало ясно, что Джаро превосходил Скирлет в том, что касалось естественных наук, математики и технической механики; кроме того, у него лучше получались эскизы и чертежи – видимо, Джаро от природы был наделен пространственным воображением и точной координацией глаз и руки. Скирлет обгоняла его в том, что относилось к языкам, риторике и музыкальной символике. По истории Ойкумены, географии Древней Земли, антропологии и биологии у них были одинаковые оценки.

Скирлет приводил в недоумение тот факт, что она могла от кого-то отставать в принципе, в какой бы то ни было степени. Несколько дней она вела себя необычно тихо и задумчиво. Если бы она не принадлежала к недостижимой звездной плеяде «устричных кексов», можно было бы подумать, что она подавлена и не хочет, чтобы ее замечали. В конце концов Скирлет пожала плечами. Действительность, какой бы оскорбительной она ни оказалась, оставалась действительностью. Если бы Джаро был уродом или эксцентричным гением-чудаком, Скирлет могла бы смириться с возникшей ситуацией, ограничившись безразличным кивком. Но Джаро был вполне нормальным подростком, аккуратно одетым, приятной наружности, хотя и несколько необщительным – в частности, судя по всему, он проявлял к ней еще большее безразличие, чем она к нему. К сожалению, будучи профаном, Джаро не мог рассчитывать на то, чтобы кто-нибудь стал принимать его всерьез. Скирлет задумывалась: что из него получится? После чего, задумываясь о себе, она язвительно морщилась. Если уж на то пошло, что получится из нее, Скирлет Хутценрайтер?

Наконец Скирлет стала относиться к существованию Джаро по-философски. В конце концов, ей исключительно повезло – она родилась наследницей Хутценрайтеров, постоянных членов клуба «Устричных кексов»! Была ли в этом какая-то несправедливость? Не обязательно. Обстоятельства нашего рождения таковы, каковы они есть – зачем вносить какие-то изменения?

Однажды после полудня – как раз, когда кончилось первое полугодие – Скирлет, окруженная одноклассницами, слышала, как имя Джаро упомянул некий Ханафер Глакеншоу. Ханафер, большой и шумливый парень с густой копной кудрявых русых волос и выразительными, хотя и грубоватыми чертами лица, считал себя решительной и ловкой личностью, изобретателем и организатором предприятий. Он любил стоять, вскинув голову, чтобы всем было видно, какой у него гордый горбатый нос. Ханафер был убежден, что природа наградила его от рождения выдающейся весомостью – причем, возможно, так оно и было: он неустанно проталкивался вверх, не брезгуя ни лестью, ни нахальством, и уже успел преодолеть уровни «Сладких помидоров» и «Лодырей», проникнув в завидное сообщество «Пригретых змей». Теперь для него наступила пора снова подтвердить социальную плавучесть и внести новые записи в журналы связей.

Ханафер был капитаном роверболистов Ланголенской гимназии, и его команде не хватало сильных и ловких нападающих, способных устроить противнику хорошую взбучку. Похожая на мальчишку стройная школьница по имени Татнинка указала на Джаро, стоявшего поодаль на школьном дворе: «А почему не выбрать его? Он, вроде бы, достаточно силен и здоров».

Бросив взгляд в сторону Джаро, Ханафер хрюкнул: «О чем ты говоришь? Это Джаро Фат, профан. Кроме того, его мать – профессорша в Институте, пацифистка, каких мало. Она не разрешает ему заниматься борьбой, боксом или каким-нибудь другим спортом, причиняющим боль. Так что он не только профан, но и абсолютный, неисправимый туфтяк».

Скирлет, сидевшая рядом, слышала эти замечания. Она взглянула в сторону Джаро – их глаза случайно встретились. На какое-то мгновение между ними возникло нечто вроде связи или взаимопонимания, но Джаро тут же отвернулся. Последнее обстоятельство почему-то возмутило Скирлет сверх всякой меры. Разве он не сознавал, что она – Скирлет Хутценрайтер, независимое вольное существо, не допускавшее ни критики, ни постороннего суждения, и поступавшее исключительно по своему усмотрению?

Последние новости доставила к сведению Джаро, однако, не Скирлет, а Татнинка: «Ты слышал, как тебя обозвал Ханафер?»

«Нет».

«Он сказал, что ты – туфтяк!»

«Даже так? Что это значит? Надо полагать, ничего хорошего».

Татнинка хихикнула: «Я забыла – ты и вправду блуждаешь мыслями выше облака ходячего! Ладно, я объясню!» Татнинка процитировала определение, сформулированное самим Ханафером примерно неделю тому назад: «Туфтяк – самый трусливый из профанов; он каждое утро просыпается в мокрой постели и не решается сказать „Цыц!“ даже котенку».

Джаро вздохнул: «Что ж, теперь мне известно, что это такое».

«Хм. Ты даже не разозлился!» – с отвращением обронила Татнинка.

Джаро задумался: «Если Ханафер провалится ко всем чертям, меня это нисколько не огорчит и даже не обрадует. Если ты рассчитывала передать ему мой ответ, теперь у тебя есть такая возможность».

«В самом деле, Джаро, тебе не следовало бы относиться с таким безразличием к мнению окружающих! – раздраженно заметила Татнинка. – У тебя ведь нет никакого престижа, никакой репутации, даже никакого желания их приобрести!»

«Ни малейшего», – пробормотал Джаро. Татнинка повернулась на каблуках и быстрыми шагами вернулась к друзьям. Джаро направился домой, в Приют Сильфид.

Альтея встретила его в нижней гостиной. Поцеловав его в щеку, она отступила на шаг и внимательно рассмотрела сына: «Что случилось?»

Джаро понимал бесполезность притворства. «Ничего особенного, – проворчал он. – Ханафер Глакеншоу занимается пустой болтовней».

«Какой именно?» – сразу встревожилась Альтея.

«Обзывает меня – то профаном, то туфтяком».

Альтея поджала губы: «Это неприемлемо, придется поговорить с его матерью».

«Ни в коем случае! – в панике воскликнул Джаро. – Пусть Ханафер говорит, что хочет – мне все равно! А если ты пожалуешься его матери, все станут надо мной смеяться!»

Альтея знала, что он прав: «Тогда тебе придется отвести Ханафера в сторону и вежливо объяснить ему, что ты не желаешь ему зла, и что поэтому у него нет никаких причин тебя обижать».

Джаро кивнул: «Может быть, я так и сделаю – после того, как врежу ему хорошенько, чтобы привлечь его внимание».

Альтея издала возмущенный возглас. Потянув Джаро за рукав, она отвела его к дивану и заставила сесть рядом. Джаро неохотно подчинился, чувствуя себя последним дураком и сожалея о том, что не придержал язык – теперь ему предстояло выслушать очередное разъяснение принципов этической философии Альтеи.

«Джаро, насилие – очень простая вещь, в нем нет никакой тайны. Это инстинктивный животный рефлекс, свойственный грубым, невоспитанным, морально ущербным людям. Меня удивляет, что ты даже в шутку прибегаешь к таким выражениям!»

Джаро не находил себе места; он уже раскрыл было рот, чтобы возразить, но Альтея не желала ничего слышать: «Как тебе известно, твой отец и я считаем себя борцами за всеобщее согласие. Мы презираем насилие и ожидаем, что ты будешь придерживаться тех же убеждений».

«Именно поэтому Ханафер и называет меня туфтяком!»

«Он перестанет, как только поймет, насколько он неправ, – безмятежно и певуче отозвалась Альтея. – Тебе придется ему это объяснить. Мир и счастье не даются даром – они подобны цветам в саду, их нужно лелеять, за ними нужно ухаживать».

Джаро вскочил на ноги: «У меня нет времени ухаживать за цветами в саду Ханафера! Мои мысли заняты другими вещами».

Альтея пристально взглянула на Джаро – и тут же забыла о перевоспитании Ханафера; Джаро понял, что снова допустил оплошность.

«Какими другими вещами?» – спросила Альтея.

«Ну… разными».

Поколебавшись меньше секунды, Альтея решила не настаивать. Протянув руки к Джаро, она обняла его: «Как бы то ни было, ты всегда можешь обсуждать со мной любые проблемы. Мы все поправим, все будет в порядке – я никогда не посоветую тебе нанести кому-нибудь вред или сделать что-нибудь плохое. Ты мне веришь?»

«О да, я тебе верю».

Альтея успокоилась: «Рада, что ты хорошо все понимаешь! А теперь иди, переоденься – мы пригласили на ужин господина Мэйхака. Ты, кажется, любишь с ним поговорить?»

«Не откажусь», – осторожно ответил Джаро. На самом деле ему нравился Тоун Мэйхак, мало походивший на типичных знакомых профессоров Фатов – что заставляло Джаро задумываться о предпочтениях родителей. Инопланетянин, успевший на своем веку несколько раз пересечь Ойкумену вдоль и поперек, Мэйхак мог рассказать о множестве странных приключений. Худощавый и сильный, с потемневшей от космического загара кожей и густыми, коротко подстриженными черными волосами, Мэйхак был моложе Хильера. Альтея считала его почти привлекательным, так как у него были правильные черты лица. Хильер относился к этому знакомому с изрядной долей критики: по его мнению, грубоватая, даже суровая внешность Мэйхака – в частности, сломанный нос – позволяла предполагать склонность к насилию.

В обществе Мэйхака Хильер чувствовал себя неудобно, будучи убежден, что в свое время Мэйхак был астронавтом, а это подрывало его репутацию в глазах профессора. Астронавтов, как правило, набирали из числа никчемных бездельников и бродяг, отбросов общества. Мироощущение астронавта было в принципе несовместимо со взглядами Хильера – и он хотел, чтобы Джаро научился разделять его точку зрения.

Сразу после первой встречи с Мэйхаком Хильер преисполнился глубокими подозрениями. В ответ на насмешки Альтеи профессор мрачно заявлял, что инстинкты еще никогда его не подводили. Он считал, что Мэйхаку, даже если его нельзя было уличить в каком-нибудь преступлении, было что скрывать – на что Альтея отзывалась: «Подумаешь! Каждому есть что скрывать».

Хильер хотел было решительно заявить «Только не мне!» – но вспомнил об одном или двух не слишком похвальных эпизодах своей молодости и ограничился уклончивым нечленораздельным мычанием.

На протяжении нескольких следующих дней Хильер потихоньку наводил справки, после чего торжествующе преподнес Альтее результат: «Все примерно так, как я предполагал! Наш знакомый скрывается под вымышленным именем. На самом деле его зовут Гэйнг Нейтцбек – но по причинам, известным только ему, он представляется как Тоун Мэйхак».

«Невероятно! – всплеснула руками Альтея. – Откуда ты знаешь?»

«Пришлось провести небольшое расследование и воспользоваться индуктивной логикой, – ответил Хильер. – Я просмотрел его заявление о приеме в Институт. В нем он указал дату своего прибытия в космический порт Танета на звездолете „Алис Рэй“ компании „Старейший перевоз“. Но когда я проверил список пассажиров, прибывших в указанный день на звездолете „Алис Рэй“, я не нашел в нем Тоуна Мэйхака; в списке, однако, значится некий Гэйнг Нейтцбек, по профессии астронавт-механик. Во избежание сомнений, я просмотрел списки всех пассажиров, высадившихся в Танете на протяжении года – ни в одном нет никакого Тоуна Мэйхака. Что и требовалось доказать!»

Запинаясь, Альтея пробормотала: «Почему бы ему понадобилось скрываться?»

«На этот счет можно сделать десятки предположений, – продолжал Хильер. – Может быть, он прячется от кредиторов – или сбежал от докучливой жены, а то и от нескольких жен. Одно несомненно: если человек пользуется вымышленным именем, значит, не хочет, чтобы его нашли». Хильер не преминул процитировать один из известнейших афоризмов барона Бодиссея: «Заходя в банк, честный человек не надевает маску».

«Так-то оно так, – с сомнением протянула Альтея. – А жаль! Мне нравился Тоун Мэйхак, как бы его ни звали».

Вечером следующего дня Хильер заметил в Альтее с трудом сдерживаемое возбуждение – то ли радостное, то ли злорадное. Он промолчал, прекрасно зная, что Альтея скоро не выдержит и все расскажет. Так и случилось. Налив себе и супругу по бокалу их любимого красного вина, «Таладерра фино», Альтея выпалила: «Ты никогда бы не догадался!»

«Не догадался – о чем?»

«Я раскрыла тайну!»

«Ничего не знаю ни о каких тайнах», – обиженно буркнул Хильер.

«Да уж, конечно! – насмехалась Альтея. – Тебе известны сотни всевозможных тайн. Одна из них, в частности, касается Тоуна Мэйхака».

«Надо полагать, ты имеешь в виду Гэйнга Нейтцбека. Честно говоря, Альтея, меня мало интересуют темные делишки этого субъекта – каковы бы ни были причины, по которым он решил нас обмануть».

«Прекрасно! Замечательно! Никаких темных делишек! А случилось вот что: я подошла к телефону и позвонила Гэйнгу Нейтцбеку. Он работает в мастерской космопорта и сразу ответил на вызов. Я хорошо рассмотрела его на экране – он ничем не напоминает Тоуна Мэйхака. Я сказала, что звоню по поводу поданного в Институт заявления Тоуна Мэйхака – в нем указано, что он прибыл в Танет на борту звездолета «Алис Рэй».

«А при чем тут я?» – спросил Гэйнг Нейтцбек.

«Он прилетел вместе с вами?»

«Так точно».

«А почему его имени нет в списке прибывших?»

Гэйнг Нейтцбек усмехнулся: «Мэйхак служил в МСБР. Нынче он в отставке, но это ничего не значит. Когда он прибывает в космопорт, ему достаточно показать удостоверение, и он проходит контроль без вопросов. Я мог бы сделать то же самое, но мое удостоверение куда-то запропастилось»».

Альтея удовлетворенно откинулась на спинку стула и прихлебнула вино из бокала.

Хильер сделал кислую гримасу: «Что ж, все это неважно в любом случае. Не стоит делать бурю в стакане воды. Кто бы он ни был, в конце концов мне все равно».

«Значит, ты перестанешь на него дуться? Он всегда вел себя хорошо».

Хильеру пришлось неохотно признать, что он не мог найти в поведении Мэйхака никаких изъянов. Тоун Мэйхак говорил тихо и вежливо, а старомодностью одежды умудрялся перещеголять самого Хильера. Мэйхак мало распространялся о своем прошлом, но как-то раз заметил, что прилетел на Галлингейл, чтобы восполнить пробел в образовании. Альтея встретила его в Институте, где она преподавала Мэйхаку, проходившему аспирантуру, один из специализированных курсов. У Мэйхака, так же, как у профессоров Фатов, вызывали пристальный интерес необычные музыкальные инструменты. Блуждая по Галактике, Мэйхак приобрел целую коллекцию уникальных звуковоспроизводящих устройств – в том числе настоящий квакгорн, пару сплетофонов, зубную гармонику, чудесный посох-тромборог, инкрустированный сотней танцующих серебряных демонов, и даже полный набор блорийских игольчатых гонгов. Инструменты эти привлекли внимание Альтеи, и через некоторое время Тоун Мэйхак стал регулярно посещать старую усадьбу Фатов.


На этот раз Хильер не знал, что Альтея пригласила Мэйхака на ужин, пока не вернулся из Института. Дополнительное раздражение у него вызвали явные признаки особых приготовлений: «Не могу не заметить, что ты выставила драгоценные подсвечники из Сырьевой Базы. Можно подумать, сегодня мы отмечаем какое-то знаменательное событие».

«Ничего подобного! – возмутилась Альтея. – Зачем хранить красивые вещи, если никогда ими не пользоваться? Называй это „творческим порывом“, если хочешь. Но ты ошибаешься – эти подсвечники не из Сырьевой Базы».

«Откуда еще? Прекрасно помню, как ты их покупала. Они обошлись нам в кругленькую сумму».

«А вот и нет! То были другие подсвечники, и я могу это доказать, – Альтея перевернула подсвечник и внимательно рассмотрела ярлык на донышке. – Смотри, здесь написано: „Ферма Ридджалума“. Разве ты не помнишь хозяйство на склоне хребта Ридджалума? Там на тебя набросилось какое-то странное животное, вроде бешеного ежика».

«М-да, – проворчал Хильер. – Эту тварь я хорошо помню. Причем нападение было абсолютно ничем не спровоцировано! Мне следовало подать в суд на хозяйку фермы».

«Как бы то ни было. Она уступила подсвечники по сходной цене, так что ты пострадал не безвозмездно. И вот видишь, теперь нам есть о чем вспомнить за ужином!»

Бормоча себе под нос, Хильер выразил надежду на то, что сегодня «творческий порыв» Альтеи ограничился убранством гостиной, не распространяясь на кухню. Тем самым он напомнил супруге о некоторых в высшей степени сомнительных блюдах, расстроивших его пищеварение в результате предыдущих кулинарных экспериментов Альтеи, руководствовавшейся сборником авангардистских рецептов.

Альтея отвернулась, чтобы спрятать улыбку. Судя по всему, Хильер слегка ревновал к их обаятельному гостю. «Кстати! – воскликнула она. – Господин Мэйхак принесет свой смешной квакгорн. Может быть, он даже попробует на нем сыграть. Это должно быть очень весело!»

«Ха, гм! – ворчал Хильер. – Значит, Мэйхак еще и музыкант. Даровитый сыщик в отставке, надо сказать».

Альтея расхохоталась: «Это еще ниоткуда не следует! Для игры на квакгорне музыкальные способности не нужны – они скорее мешают».

Джаро давно уже понял, что именно те вещи, которые он хотел бы обсуждать с Мэйхаком – а именно навыки астронавтов и прочие сведения о космических полетах – не считались подходящими предметами разговора и порицались в доме Фатов. Так как родители прочили Джаро академическую карьеру в Колледже эстетической философии, они осторожно одобряли интерес Джаро к причудливым музыкальным инструментам Мэйхака, притворяясь, что их нисколько не беспокоили авантюристические методы их приобретения.

Сегодня, как отметил Хильер, Альтея уделила особое внимание убранству стола. Из своей коллекции она выбрала пару массивных подсвечников, выкованных вручную из заготовок синевато-черного кобальтового сплава, в дополнение к старинному фаянсовому сервизу, покрытому темноватой лунно-голубой глазурью, под которой, словно в толще воды, плавали расписные морские анемоны.

Мэйхак был надлежащим образом впечатлен и с похвалой отозвался о приготовлениях Альтеи. Они приступили к ужину, и в конечном счете Альтея пришла к выводу, что ей удалось добиться некоторого успеха – несмотря на то, что Хильер, попробовав ракушки из сдобного теста с начинкой из сухорыбицы с пряностями, заявил, что тесто было трудно прожевать; кроме того, по его мнению, соус оказался слишком острым, а суфле получилось дряблым.

Альтея вежливо отвечала на замечания мужа, а поведение Мэйхака могло ее только порадовать. Гость внимательно выслушивал несколько помпезные и пространные рассуждения Хильера и – к сожалению Джаро – даже не заикнулся о космосе или звездолетах.

После того, как все встали из-за стола и перешли в соседнюю гостиную, Мэйхак вынул из футляра и продемонстрировал квакгорн – пожалуй, самый необычный из приобретенных им экспонатов, так как он состоял, по сути дела, из трех инструментов, звучавших одновременно. Горн начинался с прямоугольного бронзового мундштука, оснащенного рычажным кнопочным механизмом управления четырьмя клапанами. Клапаны открывали и закрывали отверстия четырех закрученных спиралями трубок, сходившихся к центральному бронзовому шару – так называемому «смесителю». С противоположной мундштуку стороны из «смесителя» торчал приплющенный раструб с прямоугольным зевом. Исполнитель нажимал и отпускал четыре клапана пальцами левой руки, что позволяло извлекать звуки точной высоты, образовывавшие, однако, лишенную всякой логики последовательность интервалов и по тембру напоминавшие бульканье сливающейся в канализацию вязкой жидкости. Над мундштуком еще одна трубка, раздвоенная на конце и вставляемая в ноздри, становилась чем-то вроде скрипучей флейты; закрывая и открывая отверстия этой трубки пальцами правой руки, исполнитель издавал различной высоты визги, никаким очевидным образом не соотносившиеся с хрюканьем горна. При этом частое нажатие педали правой ногой накачивало воздух в пузырь, отзывавшийся на движения левого колена и производивий нечто вроде сдавленных стонов в диапазоне примерно одной октавы. Само собой, для того, чтобы научиться хорошо играть на квакгорне, требовались многие годы – даже десятилетия – постоянных упражнений.

«Я умею играть на квакгорне, – заявил Мэйхак, обращаясь к трем слушателям. – Насколько хорошо это у меня получается? Трудно сказать, так как для непосвященных, в том числе для меня, правильное исполнение мало чем отличается от неправильного».

«Уверена, что у вас все получится! – сказала Альтея. – Не заставляйте нас ждать! Сыграйте что-нибудь веселое и легкомысленное».

«Ладно, – решился Мэйхак. – Я исполню песенку „Разгулялись девки на Антарбусе“; других мелодий я не помню».

Мэйхак вставил мундштук в рот и раздвоенную трубку в нос, подтянул ремешки, скреплявшие различные части инструмента, набрал в грудь воздух и извлек из квакгорна несколько пробных глиссандо. Носовая флейта разразилась режущей уши трелью. Звуки, доносившиеся из пузатого горна, можно было бы назвать клокотанием пузырей в сиропе – хотя они вызывали настолько неприличные ассоциации, что супруги Фаты поморщились. Воздушный пузырь сопровождал эту какофонию протяжными мучительными стонами, вибрировавшими в ограниченном, но исключительно неприятном диапазоне.

Мэйхак пояснил выдающиеся возможности инструмента: «Судя по сохранившимся отзывам, знаменитые виртуозы-квакгорнисты умели извлекать любые полутона, сочетая их с гудением, уханьем, бульканьем, визгами и глухими ударами локтей по резонатору. Итак, „Разгулялись девки на Антарбусе“!»

Джаро внимательно прослушал примерно следующее: «Тзызы-бзызы-ийих! тзызы апх-фррр! дзяоу апх-фррр! уауаох уауаох дзанг-фррр! -бррр уауаох тзызы-бзызы уауаох тзызы-бзызы-ийих! апх-фррр! апх-фррр! дзяоу уауаох уауаох тзызы-бзызы-ийих! апх-фррр».

«Лучше не могу, – закончил Мэйхак. – Как вы думаете, что-нибудь получилось?»

«Очень любопытно! – похвалил Хильер. – Когда вы еще попрактикуетесь, у нас ноги пустятся в пляс».

«С квакгорнами надо обращаться осторожно, – заметил Мэйхак. – Их делают дьяволы». Мэйхак указал на символы, рельефно выделявшиеся на поверхности бронзового раструба: «Видите эти знаки? Здесь написано: „Сделано Суанесом“. А Суанес – не кто иной, как дьявол! По словам торговца редкостями, в каждый квакгорн мастером-дьяволом заложена тайная последовательность звуков. Если человек случайно сыграет эту последовательность, его заколдуют дьявольские чары – и он не сможет остановиться, ему придется играть одно и то же, пока он не умрет».

«Одно и то же?» – спросил Джаро.

«В точности – вариации не допускаются».

«Факт изготовления горна дьяволом был, разумеется, подтвержден торговцем?» – язвительно спросил Хильер.

«Само собой! Когда я попросил его предъявить документацию, он всучил мне изображение дьявола Суанеса и взял за это еще двадцать сольдо в дополнение к первоначальной цене. Негодяй знал, что я хотел купить этот горн. Я мог торговаться еще два часа или заплатить на двадцать сольдо больше; у меня не было времени, пришлось платить. Лавочники – неисправимые мошенники!»

Хильер усмехнулся: «Мы познали эту истину на своей шкуре, неоднократно и всевозможными способами!»

«Когда я покупала медные канделябры, со мной случилось нечто подобное, – пожаловалась Альтея. – Мы тогда впервые посетили другую планету, и это само по себе превратилось в целую трагедию!»

«Ну-ну! – улыбаясь, успокоил ее Хильер. – Не надо преувеличивать. В конце концов, господину Мэйхаку хорошо известны неприятности, подстерегающие новичков на экзотических планетах».

«Расскажите, как это было, – предложил Мэйхак. – Я не успел везде побывать – на это не хватит и сотни человеческих жизней».

Перебивая друг друга и вставляя замечания и пояснения, Хильер и Альтея рассказали о своем приключении. Вскоре после того, как они поженились, Фаты отправились на планету Плэйз, приютившуюся в небольшом звездном скоплении почти на краю Галактики. Так же, как и многие другие миры, Плэйз был обнаружен и заселен в период первой великой волны взрывообразного распространения человечества в пространстве, ныне именуемом Ойкуменой. Сами того не зная, супруги Фаты поставили перед собой исключительно рискованную цель: заснять так называемые «равноденственные знамения» племени, населявшего Родственные горы на Плэйзе. Раньше еще никому не удавалось это сделать – никто даже не пытался пуститься в столь самоубийственное предприятие. Беспечные, как певчие птички, новобрачные Фаты прибыли в космопорт Плэйза и разместились в доме отдыха на окраине Строгова, городка в предгорьях Родственного массива. Здесь им разъяснили затруднение, делавшее осуществление их проекта невозможным – а именно то, что их убьют, как только заметят.

Движимые скорее нахальством неопытности, нежели отвагой, молодожены игнорировали предупреждения местных жителей и принялись изобретать способы преодоления каждого из грозивших им препятствий. Они арендовали небольшой аэромобиль и ночью, за два дня до равноденствия, спустились в пропасть Куху. Там, перелетая с места на место, они закрепили на отвесных скалах ущелья тридцать два звукозаписывающих устройства. Им невероятно повезло: их никто не заметил. В противном случае аэромобиль могли накрыть сетью, как насекомое – сачком, после чего Фатов подвергли бы пыткам настолько ужасным, что о них лучше было не упоминать. «У меня до сих пор все внутри холодеет, когда я вспоминаю об этой затее!» – поежилась Альтея. «Мы были молоды и глупы, – прибавил Хильер. – Мы думали, что, если нас поймают, достаточно было сказать, что мы – исследователи из Танетского института, и ни у кого больше не было бы к нам никаких претензий».

В ночь равноденствия горцы приступили к отправлению обрядов. Всю ночь по ущелью разносилось эхо пульсирующих воплей. С восходом солнца наступило время для ритуала искупления, и отголоски визга, сопровождавшего жертвоприношения, возносились из пропасти подобно печальным трелям неведомых птиц.

Тем временем Фаты держались тише воды, ниже травы в Строгове, представляясь агрономами. Стараясь развеять напряжение ожидания, Альтея отправилась в лавку местного антиквара, чтобы порыться в ее пыльных глубинах, наполненных всякой всячиной. В груде малопривлекательного старья она заметила пару тяжелых медных подсвечников – и тут же отвела от них глаза, притворившись, что разглядывает помятую кастрюлю.

«Ценный экземпляр! – тут же прокомментировал лавочник. – Из настоящего алюминия».

«Нет, это меня не интересует, – покачала головой Альтея. – У меня есть кастрюля».

«Конечно, конечно. Может быть, вам понравятся эти старые подсвечники? Где вы еще такие найдете? Чистая медь!»

«Не знаю, не знаю, – сомневалась Альтея. – Пара подсвечников у меня тоже есть».

«Тем более: вам пригодятся новые, если старые сломаются, – настаивал лавочник. – А жить без освещения нельзя!»

«Верно, – согласилась Альтея. – Сколько вы хотите за старые грязные подсвечники?»

«Немного. Примерно пятьсот сольдо».

Альтея не стала даже спорить, ограничившись презрительным взглядом, и принялась разглядывать каменную табличку, зеркально отполированную и покрытую хитроумными резными иероглифами: «А это что?»

«Древние письмена. Я не умею их прочесть. Говорят, они раскрывают десять тайн человеческого существования. Важное приобретение для каждого, кого интересует смысл жизни».

«Не такое уж важное, если иероглифы нельзя расшифровать».

«Можно попытаться – это лучше, чем ничего».

«И сколько она стóит?»

«Двести сольдо».

«Вы шутите! – возмущенно воскликнула Альтея. – За кого вы меня принимаете?»

«Ладно, семьдесят сольдо. Подумайте, как это выгодно: всего лишь по семь сольдо за каждую тайну!»

«Чепуха. Зачем мне устаревшие разгадки каких-то тайн, даже если я смогу их прочесть? За эту табличку я дам не больше пяти сольдо».

«Ай-ай! С какой стати я стал бы отдавать редкости даром любой рехнувшейся покупательнице, откуда бы она ни приехала?»

Альтея торговалась долго и упорно, но после того, как цена снизилась до сорока сольдо, антиквар больше не уступал.

«Это возмутительно дорого! – бушевала Альтея. – Я заплачу сорок монет, только если получу что-нибудь в придачу – что-нибудь не слишком ценное. Например, вот этот коврик и – почему нет? – пару медных подсвечников».

И снова лавочник не желал расставаться с товаром. Он похлопал ладонью по плетеному коврику из черных, красновато-коричневых и золотисто-рыжих полос: «Это молитвенный ковер плодовитости! Его соткали из лобковых волос девственниц! А подсвечникам шесть тысяч лет – их нашли в пещере первого короля-затворника, Джона Соландера. За табличку, ковер и подсвечники я возьму не меньше тысячи сольдо».

«От меня вы получите не больше сорока».

Лавочник вручил Альтее остро наточенный ятаган и расстегнул ворот, обнажив шею: «Можете зарезать меня на месте – я не перенесу бесчестья столь позорной сделки!»

В конце концов, когда у нее уже голова пошла кругом, Альтея вышла из лавки с подсвечниками, табличкой и ковриком в руках, уплатив – по мнению Хильера – примерно в два раза больше, чем все это стоило. Тем не менее, покупки порадовали Альтею.

На следующий день они пролетели над пропастью Куху на аэромобиле. Ущелье пустовало – горцы поднялись к озеру Пол-Понд, чтобы совершить обряд омовения. Фаты поспешно собрали записывающие приборы, вернулись в космопорт Плэйза и улетели на первом подходящем пассажирском звездолете. Результаты их безрассудного предприятия оказались в высшей степени удовлетворительными. Им удалось зарегистрировать потрясающие последовательности звуков, нарастающие и ниспадающие волны – чего? Переплетенных мелодий? Динамического аккомпанемента к сакральным церемониям? Многоголосного отображения массовых духовных порывов? Никто из музыковедов не мог с уверенностью отнести заслужившие широкую известность «Псалмы Куху» (как их теперь называли) к той или иной классификационной категории.

«Мы больше никогда не отважимся на такую авантюру, – сказала Мэйхаку Альтея. – Так или иначе, с этого началось мое коллекционирование подсвечников. Но довольно говорить обо мне и о моих смехотворных увлечениях! Сыграйте нам еще что-нибудь на квакгорне».

«Не сегодня, – уклонился Мэйхак. – Меня не слушается носовая флейта – воздух проходит мимо трубок и получается какое-то сипение. Правильное уплотнение соединения между ноздрями и трубками называется „носовым амбушюром“. На то, чтобы по-настоящему научиться носовому амбушюру, уходят годы. А если он у меня когда-нибудь на самом деле получится, я буду выглядеть, как летучая мышь-вампир».

«В следующий раз принесите ваш крестострунник, – предложила Альтея. – На нем гораздо легче играть».

«Это правда! От него нос не болит, и не приходится опасаться дьявола Суанеса».

«И все же, продолжайте практиковаться на квакгорне и наращивать репертуар. Если бы вы давали еженедельные концерты в Центруме, мне кажется, вы привлекли бы внимание публики и могли бы неплохо этим зарабатывать».

Хильер усмехнулся: «Если вас снедает жажда известности и весомости, не упускайте такой шанс! Вы не успеете глазом моргнуть, как „Скифы“ зачислят вас членом своего клуба – они обожают показную эксцентричность».

«Обязательно рассмотрю ваше предложение, – вежливо отозвался Мэйхак. – Тем не менее, мне не придется полагаться на квакгорн как на источник решения финансовых проблем. Теперь я работаю – по вечерам – в мастерской космопорта. Там платят довольно хорошо, но после занятий в институте и работы у меня почти не остается времени на то, чтобы практиковаться на квакгорне».

Заметив энтузиазм Джаро, Хильер и Альтея проявили сдержанность, выражая поздравления. Подобно госпоже Виртц, они считали, что увлеченность космосом могла отвлечь Джаро от академической карьеры – с их точки зрения, единственной подходящей карьеры для способного молодого человека.


Прошел месяц. В Ланголенской гимназии приближались весенние каникулы. Тем временем успеваемость Джаро неожиданно снизилась – его словно охватил продолжительный приступ рассеянности. Госпожа Виртц подозревала, что Джаро позволял воображению слишком вольно блуждать среди далеких миров, и однажды утром, после первого занятия, пригласила его на собеседование к себе в кабинет.

Джаро признал свои недостатки и обещал исправиться.

Госпожа Виртц заметила, что такой ответ ее не совсем удовлетворяет: «Ты превосходно учился, все мы тобой гордились. А теперь – что случилось, чем вызвана внезапная апатия? Нельзя же просто так все бросить и считать ворон? Надеюсь, ты это понимаешь?»

«Да, конечно! Но…»

Айдора Виртц отказывалась слушать: «Тебе придется отложить несбыточные мечты и сосредоточиться на будущем».

Джаро отчаянно пытался отвести от себя подозрения в лени: «Даже если я все объясню, вы не поймете!»

«А ты попробуй! Как-нибудь разберусь».

«Мне плевать на весомость, – пробормотал Джаро. – Как только смогу, я улечу в космос».

Госпожа Виртц начинала подозревать неладное: «Все это замечательно, но отчего такая спешка?»

«На это есть основательные причины».

Как только эти слова слетели у него с языка, Джаро понял, что выболтал лишнее.

Айдора Виртц набросилась на открывшуюся возможность: «Неужели? И в чем состоят эти причины?»

Джаро монотонно пробубнил: «Есть важные вещи, которые мне нужно сделать, чтобы не сойти с ума».

«Даже так! Какие вещи?»

«Еще не знаю».

«Так-так. Когда же ты узнáешь, что тебе нужно сделать – и что ты сделаешь, когда узнáешь?»

«Этого я тоже еще не знаю».

Госпожа Виртц старательно сдерживалась: «Почему же ты жертвуешь образованием ради того, что еще не известно?»

«Мне известно достаточно».

«Тогда объясни, пожалуйста: чтó тебе известно?»

«Все это из-за того, что я слышу в голове! Пожалуйста, больше ни о чем не спрашивайте!»

«Но я должна докопаться до подноготной происходящего. Ты имеешь в виду, что слышишь какие-то указания, когда спишь по ночам?»

«Нет, не так! Никакие это не указания – и я слышу их не во сне, и не всегда по ночам. Пожалуйста, разрешите мне уйти».

«Разумеется, Джаро, ты сможешь уйти – но только после того, как я разберусь, в чем дело. Ты слышишь голоса, заставляющие тебя что-то делать?»

«Никто меня ничего не заставляет делать. Я слышу только один голос, и он меня пугает».

Госпожа Виртц вздохнула: «Хорошо, Джаро. Можешь идти».


Но Джаро, в ужасе от того, что разболтал секрет, никак не мог уйти и пытался убедить преподавательницу в том, что на самом деле не случилось ничего серьезного, что он мог полностью контролировать события, и что ей не следовало обращать внимание на то, что она сегодня от него услышала.

Госпожа Виртц улыбнулась, похлопала его по плечу и сказала, что подумает об этом. Джаро медленно отвернулся и ушел.

Альтея просматривала студенческие работы, сидя в своем кабинете в Институте. На столе зазвенел колокольчик вызова. Взглянув на экран, Альтея заметила синие и красные прямоугольные рамки эмблемы клуба «Парнасцев» и ткнула пальцем в клавишу. На экране появилось лицо Айдоры Виртц.

«Не хотела вас беспокоить, но произошло нечто, о чем вам следовало бы знать».

Альтея встревожилась: «Джаро в порядке?»

«Да. Вы одна? Могу ли я говорить с вами откровенно?»

«Я одна. Надо полагать, Ханафер Глакеншоу опять набедокурил?»

«На этот счет ничего не знаю. В любом случае, Джаро его просто игнорирует».

Альтея несколько повысила голос: «А что еще он может сделать? Обзывать Ханафера еще худшими словами? Набить ему морду? Может быть, прикончить его на месте? Мы научили Джаро избегать грубых игр и соревнований, воспитывающих склонность к насилию – по сути дела, имитирующих и пропагандирующих войну!»

«Да-да, разумеется, – откликнулась госпожа Виртц. – Но сегодня я звоню не по этому поводу. Насколько я понимаю, Джаро страдает нервным расстройством – вполне возможно, серьезным».

«О чем вы говорите? – воскликнула Альтея. – Никогда этому не поверю!»

«К сожалению, это так. Он слышит внутренние голоса, отдающие ему приказания – побуждающие его, по-видимому, отправиться в космос и решиться на какие-то рискованные авантюры. Мне с большим трудом удалось выудить из него эти сведения».

Альтея молчала. Действительно, в последнее время Джаро сделал несколько странных замечаний. Она спросила: «Что именно он сказал?»

Госпожа Виртц передала ей содержание разговора, состоявшегося в гимназии. Когда она закончила, Альтея поблагодарила ее: «Надеюсь, вы никому другому об этом не расскажете».

«Конечно, нет! Но мы должны помочь бедному Джаро – эту проблему нельзя запускать».

«Я немедленно этим займусь».


Альтея позвонила Хильеру и сообщила ему все, что узнала от Айдоры Виртц. Сперва Хильер отнесся к ее волнению скептически, но Альтея настаивала на том, что сама слышала от Джаро нечто подобное – она не сомневалась в том, что Джаро нуждался в профессиональной помощи. Наконец Хильер согласился навести справки – экран погас.

Примерно через час на экране снова возникло лицо Хильера: «Служба здравоохранения с похвалой отзывается о группе врачей под наименованием „ФВГ и партнеры“. Их клиника – на Бантунском холме, в округе Селес. Я туда позвонил, и нам назначили интервью сегодня же, с доктором Флорио. Ты можешь освободиться?»

«Само собой!»


Мел Суоп, директор службы здравоохранения Института, предоставил Хильеру подробные сведения о фирме «ФВГ и партнеры». Основателями и руководителями фирмы были три известных практикующих врача: доктора Флорио, Виндль и Гиссинг. Они пользовались высокой репутацией, предпочитая, как правило, применять обширный опыт более или менее традиционной медицины, но не отказывались, по мере необходимости, прибегать к экспериментальным методам. За пределами больничного комплекса «Бантун» три врача занимали престижное социальное положение, будучи приняты в клубы, свидетельствовавшие о завидной весомости: доктор Флорио был пожизненным членом клуба «Палиндром», а доктор Виндль – клуба «Валь-Верде»; доктор Гиссинг был вхож в несколько клубов одновременно – в частности, он принадлежал к числу достопримечательных «Лемуров», известных дерзостью и непредсказуемостью взглядов. В том, что касалось внешности и характера, однако, между ними было мало общего. Доктор Флорио, пухлый и розовый, как только что выкупанный младенец, отличался педантичной щепетильностью. Доктор Виндль, старший из основателей фирмы, словно весь состоял из длинных болтающихся рук, острых локтей и костлявых голеней. Его объемистый желтоватый череп украшали несколько коричневых родинок и сиротливые жидкие пряди волос неопределенного оттенка.

Напротив, доктор Гиссинг – веселый и подвижный маленький человечек – мог похвастаться пышной седой шевелюрой. Предрасположенный к поэтическим гиперболам репортер отозвался о нем в местном медицинском журнале как о «существе, подобном изящной садовой дриаде, пугливо прячущейся среди анютиных глазок только для того, чтобы выпорхнуть и болтать точеными маленькими ножками в птичьей купальне». В том же журнале фирму «ФВГ и партнеры» называли «весьма достопримечательным образцом профессионального синергизма, во всех отношениях более эффективного в совокупности, нежели каждый из его компонентов по отдельности».

Хильер и Альтея прибыли в Бантун уже через час. Перед ними предстало впечатляющее сооружение из розового камня, чугуна и стекла, затененное кронами семи высоких кисломолочных деревьев.

Супруги Фаты вошли в это сооружение, и их провели в кабинет доктора Флорио. Врач поднялся им навстречу: крупная фигура в белоснежном отутюженном фраке. Он изучил посетителей дружелюбными голубыми глазами: «Профессора Хильер и Альтея Фаты? Доктор Флорио к вашим услугам». Он указал на стулья: «Будьте добры, присаживайтесь».

Фаты уселись.

«Как вам известно, мы пришли по поводу нашего сына», – начал Хильер.

«Да-да. Мне передали вашу записку. Должен признаться, ваше описание проблемы показалось мне несколько расплывчатым».

Хильер был чрезвычайно чувствителен к любой критике, касавшейся его литературных способностей, и замечание врача заставило его ощетиниться. «Имеющаяся информация достаточно неопределенна сама по себе, – сухо сказал он. – Я постарался недвусмысленно указать на это обстоятельство, но, по-видимому, не преуспел».

Доктор Флорио понял свою ошибку: «Разумеется, разумеется! Уверяю вас, я выразился без задней мысли».

Хильер принял его извинение холодным кивком: «Джаро сообщает о некоторых странных явлениях, с нашей точки зрения не поддающихся объяснению. Мы решили обратиться к вам за советом, как к известному специалисту».

«Правильно, – отозвался доктор Флорио. – Сколько лет вашему сыну?»

«Лучше всего будет, если я расскажу вам его историю с самого начала, – Хильер вкратце изложил биографию Джаро с того момента, когда Фаты спасли его от смерти на обочине дороги под Ворожскими холмами на Камбервелле. – Пожалуйста, имейте в виду, что в памяти Джаро зияет шестилетний провал. Насколько я понимаю, так называемый „внутренний голос“ – какой-то отголосок забытого раннего детства».

«Гм! – доктор Флорио погладил пухлый розовый подбородок. – Вполне может быть. Позвольте мне пригласить коллегу, доктора Гиссинга. Он специализируется в области анализа раздвоения личности».

Появился доктор Гиссинг: хрупкий, щеголевато одетый человек с настороженно-любознательным лицом. Как и предполагал доктор Флорио, он сразу заинтересовался случаем Джаро: «У вас остались какие-нибудь записи, позволяющие получить представление о лечении Джаро в клинике Сронка?»

«Увы! – Хильер почувствовал, что лукавый доктор Гиссинг уже заставил его занять оборонительную позицию. – Мы очень спешили, все наши мысли были заняты спасением жизни ребенка; такие детали, как сохранение документации, просто вылетели у нас из головы».

«Хорошо вас понимаю! – заявил доктор Гиссинг. – Уверен, что вы сделали все, что мог бы сделать на вашем месте обеспокоенный человек без профессионального медицинского опыта».

«Именно так! – прогудел доктор Флорио. – В любом случае, потребуется регистрация новых схем».

«Любопытный случай!» – заключил доктор Гиссинг. Приятно улыбнувшись Хильеру и Альтее, он скрылся за дверью.

«Значит, мы договорились, – поспешила вставить Альтея. – Когда к вам привести Джаро?»

«Завтра утром, примерно в то же время, если это вас устроит».

Альтея не возражала: «Не могу найти слов – рада, что нам удалось поручить вам это дело!»

«Остается один вопрос, – поднял указательный палец доктор Флорио. – Нельзя забывать об оплате наших услуг, каковую мы стремимся взимать с таким же усердием, с каким наши клиенты стремятся свести ее к минимуму. Нашу фирму никак нельзя назвать дешевой или расточительной, в связи с чем было бы лучше всего, если бы мы с самого начала достигли взаимопонимания по этому вопросу».

«Не беспокойтесь, – ответил Хильер. – Как вам известно, мы занимаем профессорские должности на факультете эстетической философии. С вашей стороны достаточно будет выставить счет казначею службы здравоохранения Института».

Доктор Флорио нахмурился и хмыкнул: «В казначействе Института часто занимаются мелочными придирками. Время от времени нам возвращали счета, требуя разъяснить те или иные незначительные расходы. Неважно, впрочем! Завтра утром мы займемся обследованием Джаро».

Загрузка...