Никита Никуда

- Но правды нет и выше, - сказала Изольда, куря.

- Больно, видишь, ему. Человеку свойственно ушибаться, падая вниз. Пора уж набраться житейского опыта. Да помогите ж ему, сам он не может из-за беспомощности. А ты кончай постоянно дергаться, - обратился матрос к Смирнову, который словно на углях или на иглах сидел. При этом лицо его сохраняло отвлеченное выражение, словно он нечто мечтал. - Что за народ. Что ты пялишься на потолок? Лампочка вскружила голову? Возвращайся из упоительной страны грез. Тут как раз одного теоретика не хватает.

На мгновенье Антону стало неуютно среди этих застывших лиц. Возможно, впрочем, что это у них пройдет. Только матрос и доктор вполне овладели мимикой и могли менять свои мины соответственно ситуации.

- Надо держаться в рамках эстетических приличий, господа, - сказал в связи с этим доктор. - Изольда, расслабьтесь. Шевелите лицом, не давайте ему замереть. Все, господа, занимайтесь мимикой. Вот вам живой образец - матрос.

- Да я чемпион мира по мимике, - сказал мореплаватель. - И давно пытаюсь растормошить наш миманс. Ну что, прахи, не пора ль позавтракать нам? Антоха, тащи всё, что ни есть в природе вкусного! Нечего, господин полковник, разговорами нас занимать, надеясь усыпить аппетит. Что у нас сегодня на съеденье?

- Вам помочь, Антуан, снести все съестное вниз? - спросила Изольда. - Или мы все вместе наверх поднимемся? Хотя нежелательно, а то ваш дядя по матери ворвется опять.

- Я помогу, - вызвался Смирнов. - Да уж и приборы все здесь. И уборная рядом.

- Угощай, чем погуще. Тащи сюда почти всё. Чтобы на шесть прожорливых персон с избытком хватило.

К счастью Мотнев доставил продуктов именно с избытком. Антон и примкнувший к нему поручик принесли продукты. Преобладали все те же куры, которых Мотнев закупил в огромном количестве, а кроме того были внесены банки тушенки, кольца колбас, котлеты, хлеб да небольшая коробка пирожных - ими единолично завладел матрос.

- Что вы, голубчик, смотрите на еду, как на черный квадрат Малевича? - сказал доктор Смирнову, который, несмотря на проявленный энтузиазм, к еде не притрагивался, словно чего-то ждал. - Кушайте. Ешьте. Восстанавливайте организм. Нам столько всего предстоит, силы понадобятся. И вы, налегайте, Изольда. И тогда белоснежность и свежесть вернутся к вам.

- Давно ничего пирожного не вкушал, - сказал Смирнов, протягивая за одним из них руку, которую матрос бесцеремонно отстранил.

- Как вам, в самом деле, не стыдно? - поддержала Изольда обиженного поручика.

- Ваше сословье наелось пирожных, - сказал матрос, который в справедливость верил, а в стыдливость нет. - А мне именно этого вкуса с детства не хватало во рту.

- Там ведь семь штук, как раз по одному, - не отставал поручик.

- Это манной небесной можно целый народ накормить, - сказал моряк. - Но семью пирожными - только одного. Усвоил?

- В каком смысле?

- В гносеологическом. В гастрономическом уж позвольте мне. М-м... Словно утро расцвело во рту. Не советую тебе из-за пирожных лезть на рожон, - хладнокровно сказал матрос, вторично отстраняя поручика. - Отойди от моей еды.

Изольда, отняв у матроса кусочек, поднесла Смирнову ко рту. Тот привстал, вытянув шею и щеки навстречу пирожному.

Все, за исключением артиллериста, расправились с едой быстро. Только Павличенко все еще истязал колбасу.

- Что-нибудь еще принести, господа? - спросил Антон.

- К...к...к...

- Кофе и женщину по-турецки, - сказал за него матрос. - Вам не кажется, господа: что-то нереальное витает в воздухе? Вы не находите? Какая-то усопливость вместо сытой сонливости. Или это я прибалдел после курей? - И он откинулся на спинку стула, прислушиваясь к урчанию в животе.

- Теперь-то вы мне объясните, что значит это приключение и во имя чего? - спросил Антон. - Я, конечно, как и все в нашем городе, слышал насчет казны.

Полковник переглянулся с доктором. Тот кашлянул.

- Видите ли... Эта история случилась с нашей страной в одна тыща девятьсот двадцатом году...

- Позвольте мне, - сказала Изольда.

- Да уж, пожалуйста, - не стал противиться доктор. - Вам как бывшей актрисе... Волшебная сила искусства, убедительность, артистичность, шарм.

- Знаете, Антуан, - сказала Изольда, - дело давнее...

- Я догадался.

- Гражданская война и так далее. Белое движение - сначала туда, а потом обратно... Для вас это дело доисторической давности, а для нас - буквально вчера.

- Мне кое-что известно из курса истории.

- Мы отступали. Были разбиты наголову. Полк попал в положение. В руководстве дрязги. Дороги вдрызг. Армия, разграбленная партизанами и интендантами, к сожалению командиров, увязла в болотах и была почти уничтожена. Нас было полтора десятка, сопровождавших штабной обоз. Да около взвода казаков нам приданы. Документы, знамя, святыни. А так же полевая касса, которую нам было поручено переправить за кордон. Тогда по лесу много шныряло всяких. Остатки колчаковские. Партизаны различных мастей. Группа из местных парней хозяйничала в вашем, тогда еще невзрачном, городе. Называла себя ополчением. Что-то они ополчились на Колчака. Были что-то вроде городской милиции. Но милиция и тогда уже... Впрочем, ладно. Дороги мы не знали, хотя карта была. Это карта местности истрепалась совсем, мы перенесли ее на портянку. Портянку же Смирнов обернул вокруг левой ноги. По ней выходило, что местность заболочена чрезвычайно. Невозможно было пробраться через заболоченную, да и прямо скажем, враждебную территорию с двумя телегами без провожатого. Мы могли бы еще жизнью рискнуть, но обоз с этой обузой не имели права бросать. Нужен был поводырь, знающий эти тропы. И нам подсказали: есть, мол, некто Никита... Дедушка ваш, Никита, мобилизован был в качестве проводника. Парень, лет двадцать ему было или больше чуть-чуть.

- Прадедушка, - уточнил Антон, который и деда-то своего не помнил. В прочем, видел очень давно желто-коричневую фотографию этого Никиты, где он был увековечен на память с ослом.

- Он сначала артачился. Мол, лошадь худая, не на ходу. Но потом сел на какого-то ослика. Этого взрослого ослика мы все полюбили сразу. Помнится, он не вполне нормальный был: одно копыто значительно больше. Мы двигались в сторону границы. Места кое-где непролазные, казаки косятся, но мы все же проделали за один дневной переход пару десятков верст. Дальше пошла совершенная глухомань. Так что взвод казаков с их есаулом и пришлось отправить в обход, где шныряли красные, а сами, выбрали прямой путь, который нам ваш дедушка указал. Он и ослик остались с нами. Но предварительно пришлось заночевать в болотистой неизвестности. Тьма. Болото. Зыбь изумрудная. Изумительно. Доктор Иван Иванович, вероятно, прозревая будущее, дал нам знак облачиться.

- Эти балахоны, что лежат в углу, пропитаны специальным составом, - сказал доктор. - Экспериментальная партия. Было их 18 штук, так что три даже остались лишними.

- Да, тут стал моросить дождь, так что эти зеленые саваны пришлись нам как раз кстати.

- Балахон представляет собой своего рода некроконтейнер, - выступил с объясненьями доктор, - каковыми в большинстве случаев являются простые гробы, но здесь необычный случай. Во-первых, пахучи очень, мародеры не позарятся, отвращает людей и зверей, отгоняет волков, лис и прочих лакомок. А во-вторых, предохраняют тела от тления, от влияния сырости, перепада температур, от грызунов и даже от пролежней. В общем, защищают организм от влияния внешней среды.

- Потом мы устроились на ночлег, выставив пост, а доктор ходил, будил всякого и вкалывал нам что-то.

- Мне он сказал, что на случай боя обезболивающее вколол, - припомнил матрос, очнувшись от куриных видений.

- Я назвал его воскреситель, - продолжал доктор.- Экспериментальный препарат и впервые на нас опробован. Он, во-первых, ликвидирует физические повреждения на теле. Вернее, их не бывает совсем, потому что рана затягивается еще до того, как организм отреагирует на повреждение тканей кровотечением и необратимыми изменениями, даже если пуля пробьет ваше сердце. Конечно, если вас разнесет в клочья гранатой, - он поглядел на Павличенко, наиболее потрепанный труп, - то эффект от его воздействия далеко не такой. Во-вторых, как и эти плащи, ограждает организм и предотвращает тление. Черви, нижние слои жизни, тогда не страшны.

- Ясно. Консервирует трупы, - сказал Антон. - Формальдегид.

- Что вы, совершенно иное, - сказал доктор, отметая предположение. - Видите ли, я увлекался идеями Николая Федорова, мы с ним даже однофамильцы и переписывались. Вы может быть не в курсе, но идеи его в следующем...

- Давайте уж я закончу, Иван Иванович, а про идеи потом. А то вы, Федоровы, на эту тему можете бесконечно. Я же в пару минут уложусь.

- Препарат играет роль ингибитора, - продолжал доктор, увлекшись. - Но под воздействием лимфы постепенно перерождается в катализатор, и организм, который считался мертвым, оживает. Дает толчок к пробуждению. Или к воскресению, если хотите. А до этого - поддерживает жизнедеятельность организма условно усопшего на минимальном уровне. Почва промерзает - греет, как если бы вам вкололи в кровь антифриз. Мозг продолжает функционировать как бы на автономном аварийном питании. Эта система должна была сработать через несколько дней, но сработала, как видите, почти через столетие. Мы уж отчаялись. Проспали весь красный период истории. Весь двадцатый атомный век провели в симбиозе со смертью.

- Считай, что в подполье отсиживались, - сказал матрос. - Ждали, когда кончится советская власть.

- Получилось сложней, чем мы думали, - сказал доктор.

- А чем вы думали? - сказал матрос. - Все это мошенничество. Устами этого Фауста мед пить. Из бездны не возвращаются. Два раза в эту реку не входят, потому что дураков нет. И ты, Антоха новопреставленный, не воображай, что вернулся к жизни живой. Оттуда - не туда. Некому подать фал. Вот увидите, господа, вдруг окажется, что мы не на этом свете, а на том. И напрасно мы в этих смокингах... - Он ругнулся. - Даже мухи на нас не садятся. Вот мразь.

Обиженные мухи отлетели к окну.

- Далее, как вы знаете, дедушка ваш всех нас убил, - продолжала Изольда. - Устроил на нас засаду, едва казаки исчезли вместе с лошадьми и конвоем. Вы знаете, кто-то закричал петухом, и тут началось. На нас напали. Стали палить. Ослик сразу куда-то скакнул. Нас, пятнадцать человек, трупов, зарыли в овраге за вашим погостом, тогда еще не столь многолюдном. Хоронить в этой черте оседлости запретил комендант кладбища. Хотя если бы бросили нас в лесу, мы бы быстрее очнулись. Не знаю, что их заставило вывезти наши трупы и в братской белогвардейской могиле захоронить. Изо всех нас, как видите, воскресли только шестеро. Вышли из своих шинелей живыми. Остальные восемь безвозвратно изъяты, а теперь уж вполне мертвы.

- Терпение у трупов кончилось, стали гнить, - сказал матрос.

- А девятый? - спросил Антон.

- С кого-то содрали балахон, позарились, несмотря, что очень пахуч, - продолжала Изольда. - Кого-то небрезгливо обшарили и не потрудились запахнуть балахон. Кого-то разорвало гранатой так, что восстановлению не подлежит. В общем, ваш дедушка наши ящики в одиночку переправил куда-то в другое место, известное лишь ему одному, оставив партизан с носом. Вот бы встретиться с ним и спросить. Однако и ему самому не пришлось воспользоваться награбленным.

- А девятый? - настойчиво повторил Антон. - Было пятнадцать, шестеро здесь, восемь в могиле сгинуло. Куда делся девятый? Тоже скакнул?

- Расстреляли вашего дедушку в 38-ом году. Ах, ушли бы шелковым путем в Китай, если б не он. А что касается девятого, то он делся неизвестно куда.

- А про Никиту откуда известно, что в 38-ом?

- В некотором смысле наш матрос прав: оттуда не возвращаются, а если и возвращаются - вроде нас с вами - то не вполне в тот мир, из какого ушли, - сказал полковник.

- Но ведь это естественно, - сказала Изольда. - Столько лет минуло. Мир ужасно не тот.

- Нам многое известно из мира сего, - продолжал полковник. - Мы вполне ориентируемся в современности. А в глобальном плане, может, даже лучше, чем вы, имея возможность подключаться к информационному полю впрямую, минуя живое общение и всякие СМИ. У мертвых есть тонкая, но односторонняя с вашим миром связь. А поскольку мы в некотором смысле тоже... того...не вполне были живы, то и нам это отчасти было доступно.

- Умершие даже оказывают влияние на цивилизацию, - сказал доктор. - Девятый, что с нами лежал, был немного романтик, эполеты носил, так он утверждал, что посредством искусства с вами говорят мертвые. А автор, мол, все равно, что медиум. Да вот хоть у Кюхли спросите. Простите, поручик. Сорвалось.

- Я в этом уверен вполне, - сказал Смирнов.

- Каким образом влияют они? - спросил Антон.

- Незаметно. Как ветер, видимый только по воздействию на объект, - сказал поручик. - С вашими запоздалыми представлениями о мироздании вам так сразу будет трудно понять.

- В таком случае вы сами должны знать, где казна.

- Должны, - вздохнул полковник. Он сунул палец в дыру на тренировочном костюме и оттянул. - Но не знаем. И хотя мысли о сходных понятиях имеют одинаковую длину волны, информация о казне оказалась почему-то от нас заблокирована.

- Но я тоже не знаю, где она, собака, зарыта.

- Знаете, - уверенно сказал доктор. - Ваша генная память хранит. Надо только извлечь из нее это знание.

- И как вы собираетесь извлекать?

- С помощью науки и магии. Вколем укол. Обработаем бубнами. Оно и всплывет.

- Тогда мне-то было зачем умирать? Жил, любил эту жизнь. Радовался ей, как мог. А вы меня из этой жизни выманили, - упрекнул Антон.

- Надо было вас как-то на нашу сторону привлечь. Вряд ли, оставшись в живых, вы стали бы с нами сотрудничать. А теперь вы один из нас, - сказал доктор. - Мы пытались так обойтись, без этого. Но связаться с вами не удавалось никак. Вы это как-то почувствовали, потому и ушли в запой. Но запой, видите ли, это маленькая смерть. И тогда-то и удалось ухватить вас за рукав. Заманить вас на кладбище. Пусть этот эпизод останется маленькой платой за грехи вашего дедушки. А еще нам нужно было, чтобы кто-нибудь рядом был, покуда земля тужилась, извергала из лона нас. Так сказать, восприемник.

- Выходит, вы знали, когда тряхнет? И мои гм... мои проводы к тому приурочили?

- Можете считать, что Бог нас предупредил. Знамение дал: мол, Я тряхну, и вы восстанете. Да и на вашем месте не переживал бы я так. Ничего страшного не произошло. Чтобы возродиться к новой жизни, надобно умереть. Существует ведь терапия сном. А это - терапия смертью.

- Вы все на нас сетуете: не сдержаны, мол, - сказал полковник. - Воскресение - это ж повторное переживание травмы рождения. Мы, рожденные дважды, меняемся по отношению к самим же себе, прошлым. И не всегда в лучшую сторону.

- Я и по себе заметил.

- Да и на душе наржавело за столько лет. Но с другой стороны, прошлое - это ваше чрево, нельзя стряхнуть его полностью. Из какого чрева вышли, такими и жить. Чем больше в нем негативного, тем несчастней твое настоящее, ибо оно складывается из настроения текущей минуты и из опыта настроений всего прошлого. А позитивная оценка событий, неунылое настроение, правильные межличностные отношения и оптимистическое ожидание будущего положительно влияют на вас. Так что не сердитесь. Давайте сотрудничать, добывать казну.

- Даже на том свете, - сказал Антон, - выбирают золото. А я думал, что там иные предпочтения.

- Все не так однозначно, Антуан, - сказала Изольда. - Предпочтения действительно иные. Но и на этом свете есть незавершенные дела. Не всем удается умереть, правильно рассчитав земные сроки. Иногда нас настигает нежданно.

- И каковы же ваши дальнейшие? Как вы предполагаете распорядиться казной? - спросил Антон. - Я должен знать, прежде чем буду подвергнут магии.

- Пустим на благое дело, - сказал доктор. - Но поскольку каждый благое понимает по-своему, то решили мы кассу меж нас поделить. Я думаю, финансировать Общее Дело, которое теоретически мой однофамилец Федоров обосновал, а я, как видите, уже начал воплощать практически. Продолжить научные изыскания по этому вопросу. Матросу, очевидно, хотелось бы заняться обустройством России. Полковнику - тоже, но на свой лад. Изольда...

- Ах, я не знаю пока, - сказала Изольда, слегка покраснев и похорошев от этого.

- Поручик хочет стать знаменитым, прославить собой Россию, но пока тоже не знает как. А вы, штабс?

- К...к...к... - попытался выдавить из себя Павличенко обрывки аббревиатур.

- 'Катюши' устарели и списаны, командир, - сказал матрос. - Разве что экскурсоводом в музей 'катюш'. Только непонятно, как он будет проводить экспозиции, страдая запором речи.

- Сколько там, все таки? - спросил Антон.

- Сколько бы ни было - это шанс, - сказала Изольда.

- Один шанс на шесть персон, - буркнул матрос.

- На семь, - сказал Антон задумчиво. - Так сколько?

- Поделив на шесть с плюсом, получаем семь с хвостиком. Огромная сумма. На две революции хватит, - воодушевился матрос. - Хотя методом исключения искалеченных могли бы долю повысить.

- Зачем тебе столько доль?

- Новых русских буржуев тряхнуть. У них сейчас самый жор. Растормошим Ворошилова, разбудим Буденного. Мировой пожар раздуем. Антоха, во главе эскадрона пойдешь?

- Он у нас своеобразный матрос, - сказала Изольда. - Последний герой гражданской войны

- Таковы мои убеждения и внутренний долг.

- А потом? - заинтересовался Антон.

- Деклассируем и все поделим. Их дело нагуливать мясо да растить шерсть.

- А не жалко будущих жертв?

- Мы и сами все жертвы. Жертвы требуют жертв. Сколько мы их уже деклассировали.

- А потом? Надолго ли хватит?

- И потом. За это время новые вырастут и жирком обрастут. Так и будем двигаться от революции к революции. Революция - реанимация - реставрация - революция. Здесь мы расходимся с Троцким, мечтавшим о перманентной. Страна сейчас реанимировалась кое-как и находится в периоде реставрации. Взгляните на их города-ульи, где живут и носят им нектар миллионы трудолюбивых пчел, соты их полнятся. Самое время качать мед.

- Я с вами согласен лишь в том, - сказал полковник, - что лучше всех в этом мире устроились буржуа. Но потратить золото на то, чтобы награбить бумажных денег, согласитесь, нерационально. Это напоминает мне современное общество потребления, когда драгоценное время тратят ради приобретения всякого хлама. Но грабеж - неэтично.

- Знаете, если миром этим движет экономика, в основе которой лежит корысть, то особых угрызений у меня экспроприация не вызывает. Они наказуются за свое корыстолюбие.

- Я согласна с Володей, - сказала Изольда. - Всюду примат экономики, как внушают те, кому эта мысль по душе. Эти приматы чувствуют себя в море наживы в своей стихии. Наверное, им проще договариваться между собой, считая, что все тоже приматы. А почему не принципы справедливости, например, руководят? Сострадания? Любви? Милосердия? Было же время, были сеньоры, вассалы, рыцари, и не было никакой экономики во веки веков. И человек был не примат, а имел подобие Божье.

- Человек смирится с самой нелепой идеей, с самым смешным своим положением, если ему внушить, что это ему зачем-то нужно, - сказал матрос. - Экономика - просто произвольно выбранный внушенный принцип. Окажись мир на грани уничтожения, измени задачи - и по другим принципам будут жить.

- Ну, уж вы скажете. Это в вас разум кипит, - сказал доктор. - Куда же без экономики? Хотя бы и Маркс...

- С Марксом, хотя и будучи большевиком, я не вполне согласен. Да и экономику не отрицаю вполне. Пусть все будут сыты, пусть немного корыстны, но не выдают это за благо. Не ставят во главе угла бережливого буржуа в качестве идеала. Как можно строить нормальные, прочные взаимоотношения между людьми на таком хрупком основании, как корысть?

- Смысл жизни - в увеличении количества жизни. В повышении ее качества, - сказал доктор. - Надо, чтоб жизнь перестала быть частным случаем мертвой материи, чтоб она отвоевывала все больше и больше у мертвого вещества жизненного пространства, превращаясь в живое, и более того - в сознательное. Рожать детей, например. Вы со мной согласны, Изольда?

- Вполне, - сказала Изольда, вновь делаясь красной.

- Я могу доказать, - сказал доктор, - что вы сами, матрос, не менее меркантильны. То есть не менее буржуазны, чем те, которых вы отрицаете.

- Наберитесь терпения, терапевт. Я еще не весь высказался. Я вам пытаюсь, как на духу, как жмур жмуру: если каждый за себя, тогда - прокисни ты сегодня, а я завтра? Или попытаться изменить этот мир к лучшему? Повысить качество жизни? Царство небесное на землю спустить. Восстать и восстановить справедливость.

- Наш маленький коллектив напичкан идеями, как Россия несчастьями, - сказала Изольда, адресуясь к Антону, как бы извиняясь за коллектив. - Все катится, как и без нас катилось. Напрасно мы спорим, срываясь на визг. В любом случае - хотя всего лишь на первых порах - выигрывает тот, кто взбунтует в свою пользу чернь.

- Ах уж эта неудовлетворяющая нас действительность, с которой вечно надо воевать. Каждый хочет на весь мир распространить свою простоту. Одному справедливость. Другой - псы-рыцари, по которым еще Чадаев скучал. - Доктор вздохнул. - И все-таки этот мир - наилучший из всех возможных.

- В самом деле? - усомнился моряк. Да и кто б не усомнился на этот счет.

- Мы так или иначе субъективируем окружающее. Адаптируем под свои понятия, скудные и убогие в большинстве случаев. Подминаем мир под себя. Он представляет собой усредненную точку зрений на то, каким он быть должен.

- Усредненная не устраивает.

- В результате всех не устраивает, - продолжал доктор. - Всем хотелось бы, чтоб все жили по любезным ему правилам. Любой из нас, будь его воля, сотворил бы этот мир иначе. И рай, и ад согласно своим представлениям о справедливости. Но ничего не изменишь в этой жизни, пока не изменишься сам. Но меняться вы не хотите и сему препятствуете. Какая-то непутевая обезьяна сидит в вас и тормозит процесс эволюции. Шли бы вы к мечте коммунизма естественным путем.

- Да у него разум весь выкипел, - сказал Смирнов.

- Держись подальше от моей мечты, Кюхля. Я не жажду вражды, но останешься опять без пирожного.

- Я не претендую на твои мечты. Мне и своих хватает.

- Полно вам ажитироваться, матрос, - сказал полковник. - Развели ленинизм. Вы среди нас один носитель этой идеи. Будете в своем стане единомышленников воодушевлять.

- Смею напомнить, что и вы не в белом стане в белых штанах. И находитесь при нас не на полководческой должности. Представляю, как ажитировалсь бы дамы, видя вас в этих пролетарских обносках. Толпами б хлынули, теряя чепчики и честь.

Полковник сунул палец в дыру и почесался. Костюмчик, кроме того, был ему маловат.

- Вот как выглядят нынче графья и прочая номенклатура, - забавлялся матрос. - Протухшие продукты эпохи. Эх, как мы вас с товарищем Троцким... От Волги до Урала и дальше драные от нас драпали. Включая ваш пятый попятный полк. Ваше дело битое, гренадер, не пучьтесь.

- Да и ваше тоже, учитывая нынешнюю ситуацию в стране. Сколь ни измывались вы и ваши подельники над глупой страной, сколь ни дырявили лбы и затылки, а все вернулось на круги своя.

- Позвольте напомнить, что и ваши вешатели, Глаголев с Покоевым, не уклонялись. Око за око, зуб за зуб. - При этом во рту его блеснул позлащенный зуб.

- Непонятно, за какую из двух держав обидней, - заметила вскользь Изольда.

- Так он на чьей стороне воевал? - спросил у нее Антон, не вполне понимая происходящее.

- По настроению, - сказала Изольда, щуря глаза на матроса. - Заслан за золотом к нам ЧК, как выяснилось в мире ином, где тайное становится явным. Мы уже эту информацию переварили и простили его, а он опять...

- А меня, господа, тоже однажды в ЧК возили , - сказал доктор, торопясь прекратить распрю. - Мы с ассистентами занимались исследованиями в Питере. Старик Дзержинский нас заметил, ну и благословил - доступным ему способом. Мол, даешь вторую жизнь врагам революции? Досталось нам. - Он поскучнел. - Странное чувство испытываешь к человеку, в руках которого ваша жизнь. Вроде Бога он для тебя, вседержитель твоей судьбы. Даже любовь к нему испытываешь рабскую. Любовь жертвы к своему мучителю и палачу.

- Кто ж это для вас там Богом был?

- Такой языкатый очкастый чекист. Все прибауточками сыпал из Маркса и угрозами от себя лично. Хотя закончилось благополучно. Я ему гонорею вылечил, и он нас отпустил.

- Легко отделались. Неплохой гонорар.

- Это при наличии пенициллина - легко, а тогда еще никто не знал об этом открытии века. Ну я и покинул столицу, чтобы снова не влипнуть.

- А нас всем составом взяли: отказались Казань брать, - сказал матрос. - Думали, что аминь. А они ничего. Расформировали и раскидали по всей дивизии матросский наш батальон, а меня даже к себе приняли и велели возглавить отдел.

- Сколько ж человек ты ради этого заложил?

- Я неумышленно. Тут пьянство открылось в интендантских частях. Как с ними бороться? Людей нет. Все члены ЧК на заданиях. Я и предложил: подкатить прямо к ЧК бочку спирта, они сами в подвал и попадают. Я ради шутки сказал. Не предполагал, что они всерьез воспримут и осуществят. Не по моей воле, хотя доля вины есть.

- И что же вы там возглавляли?

- ОББ. Отдел по борьбе с бесами. Шучу: с пьянством в интендантских частях. Но иные из интендантов почище бесов будут.

- Интендантство что у них, что у нас... - сказала Изольда.

Антон стоял у окна, разглядывая пробегавших собак и ноги прохожих, машинально насвистывая.

- Ах, это 'Утро в Финляндии', - сказала Изольда. - Покойный полковой оркестр любил это наигрывать.

- В таком случае позвольте пригласить вас на пару па, - сказал матрос, обнимая женщину, склоняясь к ее лицу.

- Что это вы? - отстранилась Изольда. - У матросов выросли крылья? Взмыли их ввысь?

- Ведите себя разумно, - вступился доктор.

- Этот маленький негодяй - знаете, кого я имею в виду - сам себе сапиенс, - сказал матрос. - И ныне, восстав, требует удовлетворения. Словно за сто лет не состарился. Сам себя неразумно ведет и меня к безумствам подталкивает.

- Шарман, - сказала себе под нос Изольда.

- Это по латыни?

- Это по-французски, - сказала Изольда. - Выражает качество настроения. Поэтому многие говорят шарман, когда хотят выразить восхищенье, Васёк.

- Нас тоже заставляли из-под палки учить французский на одном корабле. Я даже запомнил слово батон. Я не галломан, но жить значительно куртуазней с постоянным знанием французского языка. А у меня не постоянное. Временами накатывает.

- Знаете, Василий, - мягко сказал доктор. - В нашем маленьком коллективе свои правила, и нравственность - одно из условий игры. Ваше же поведение - вне игры. Вы всячески стремитесь сломать игру, нарушить наши условности. К тому же, ничто так не сокращает существование, чем как жизнь во грехе.

- Не всё ж во прахе. В здоровом теле - здоровый зуд. Это ж бессознательная тенденция, док. Как шар, наполненный гелием, инстинктивно взлетает вверх, так и этот рефлекс срабатывает.

- Мало ли от каких рефлексов у матросов слюни текут, - сказала Изольда. - Этот хотячий труп не впервые подкатывается. Этот la cadavre vivre давно пристает. Как хотите, а мое первое терпенье уже кончилось.

- Изо-ольда..., - пропел матрос.

- Словно вода клокочет в клозете, - усмехнулась Изольда.

- Компарезон не есть резон.

- Давайте без глупостей и без гадостей, - вступился вслед за доктором и Смирнов. - Это у вас от затхлого воздуха мысли гнусные.

- В нашем стане завелся Тристан, - сказал матрос, куртуазное настроение которого только усилилось при вступлении соперника. - Ты мил юн друг, не зли меня. Я ее первый облюбовал. Так что займи свою очередь за бубновым валетом. Ты еще юнга в этом море любви. Ты даже не так на нее смотришь. Это ж женщина, а не ветчина.

- Этот наглоглазый субъект хочет всех поразить дерзостью. Стать предметом изумленья для нас.

Если доктор час или два назад пенял на отсутствие движения в лице Изольды, то сейчас подвижности было в избытке. Гневная мимика, грозная мина лица. Взорвется, только задень.

- А принцесса у нас с принципами. Насчет принципов у матросов вопросов нет. И насчет тайного-явного тоже осведомлен. Итак: поэты лишили вас репутации еще в гимназической юности. Серебряный век. Русская сцена, известная своим добронравием. Да и в полку ваши Антантовы глазки постреливали по союзникам. Так что свои буржуазные добродетели вы изрядно порастрясли. Но ежели вам угодно доказать свою прелесть делом, то к вашим услугам Владивасилий Смольный, матрос особой статьи.

- Вы отвратительный... похотливый... прожорливый... негодяй, - произнес Смирнов, задыхаясь и делая паузы.

- Непризнанный непринц. Кюхля. Фамилия Смирнов, а сам больше на Козлова похож. Я вам тоже не мальчик. Не таких девочек проворачивал. Еще не было прецедентов, чтоб хоть одна...

Изольда побледнела, еще миг - и ее зубы, жемчужное оружье, вцепятся в глотку обидчика. Антон поневоле не сводил с нее глаз, покуда длилось длинное матросово словесное оскорбление и её - короткое - действием.

- Вот тебе прецедент! - Она небрежным движеньем простерла к матросу руку и отвернулась, влепив, почти не глядя, пощечину. - Может, я потеряла девственность, не брезгливость. У отбросов нет вопросов?

- Не любите вы меня все, вот что. - Сказал матрос, почесавшись после пощечины. Казалось, он был мало смущен. - Задели честь, задели достоинство. А теперь задели меня по лицу. Нечего сказать, хорошая у нас компания.

- Он и т а м позволял дерзости. Мерзостно лип, лез. Приставал и пристраивался.

- А что делать, скучно ведь так просто лежать. Сны уже все переснились. Некоторые по три раза смотрел. Да и здесь - долго ли без любви протянешь, на одной воде и еде, да на докторском автономном питании. И не приставал так, чтоб уж очень, не некрофил. Ну, какие со жмурами шуры-муры? Не такое уж эта женщина обольщение. К этаким лошадям не пристают, а пристреливают. В вашем возрасте жизни, мамзель, можно быть и покладистей.

- Еще слово, и я тебя тоже проучу, мерзавец! - разгневался, наконец, и полковник.

- Мерзавцы все вымерзли, командир. Помните морозы декабря 1959-го? Целые мироздания вымерзали.

- Запереть его в клозете, и всё, - предложил поручик. - Внести тем самым в наше существование элементы матросской тишины.

- Попробуй, уйми меня. Услужитель шалых бабенок.

- Выбирайте все-таки выражения, - сказал доктор.

- Не из чего выбирать.

- Грядущий Хам стал реальностью, - сказал Смирнов.- Далее следует Грядущий Зверь.

- Имей в виду, Грядущий Джентльмен, я одинокий беззащитный мужчина, но обидеть себя не дам. Такими учтивыми поручиками мы с Львом Давыдовичем волги запруживали.

- Что ж, не хотите выбирать слова - выбирайте оружие, - сказал полковник, кивнув на пистолеты, что были свалены под столом.

- Дуэль? Не обоюдовозможно. Эта дворянская привилегия не для дворняг.

- Что это? Труп проявляет трусость? - сказала Изольда, глядя на него с насмешливостью.

- Откуда мне знать, каков он стрелок. Убить не убьет, только зря искалечит. Буду, как пресловутое Павлыченко, на каждом шагу налево кланяться. Нет, я за вашу область промежности рисковать не намерен. И не собираюсь подставляться этому стрелку лишь потому, что какая-то актриса не поладила с почтеннейшей публикой. - Он все еще теребил левую щеку, поглощенный пощечиной. - Пощечина чешется. Голова гулкая. Дайте унять звон.

- У матросов кровь из носов, - сказала Изольда, бросая в него скомканный носовой платок.

- Смочите платок холодной водой, - посоветовал доктор.

- Разве даст баба, будучи на корабле, жить экипажу одной дружной плавучей семьей? - сказал матрос, отирая лицо. - Мы с Александром Васильевичем баб с кораблей изгоняли. Матросы ровно монахи...

- Да уж видим, каковы эти монахи в миру. Этот мирской матрос в особенности, - сказала Изольда.

- Каков мир, таковы и монахи. За платок спасибо, - добавил он. - И так уж и быть: простите. Я готов исправить свою неловкость.

- Ловкостью?

- Кстати, чревоугоднички, пока наш акушер не отправился за покупками, не перекусить ли нам после завтрака? А то совсем внутренняя жизнь в животе замерла. Вон и Смирнов тоже волком голодным смотрит, пропустив предыдущее через организм, - сказал матрос, у которого перестало кровоточить. - Очнись, повитун. Остались в твоих закромах элементы питания?

- Да, господа, - обрадовался доктор прекращению склок. - Поправляться, крепчать, набирать вес...

'Это ужасно, сколько едят', - думал Антон, бросая взгляды на сотрапезников, хотя и сам испытывал непреходящий голод. Был только полдень.

Опять матрос более всех усердствовал. Легкий флирт с последующей пощечиной не повлиял на его аппетит. Прочие тоже не отставали. Артиллерист же больше отвлекался на мух, хватая их в воздухе и опуская в карман пиджака.

- Это лягушку он кормит, - объяснил Антону матрос. - Он и в братской могиле все ее опекал. Она у него под хвостом прячется. Когда же он садится, то перекладывает ее в карман. Вот муха пролетела - и ага! - обернулся он к Павличенко, который, уловив, что речь идет о нем, приложил к уху ладонь, настроив аппарат восприятия. Но матрос уже забыл про него. Да и насытился. - Вот так и черви нами чревоугодничают. - Он окинул взглядом жующих и встал. - Да, акушер, будешь в городе, захвати для этого забияки пирожное. - И кивнул на поручика, отошел.

Хлопнула дверь туалета, зажурчала вода.

Павличенко продолжал ловить мух, разговаривая мычаньем со своим карманом, как будто там действительно содержалось нечто живое. Изольда курила. Полковник еще дожевывал. Доктор, отвернувшись к окну, ковырял спичкой во рту. Смирнов прогуливался вдоль стола, в нетерпении поглядывая в сторону клозета. Потом решительным шагом вышел из комнаты. Однако через секунду его бледная физиономия появилась в проеме двери.

- Там Смольный... на проводе... - Голос был столь же бледен, как и лицо. Он опирался плечом о косяк, тыча большим пальцем себе за спину.

Антон первым подоспел на место события.

Лицо матроса было багрово - особенно по контрасту с лицом поручика. Глаза выпучены. Лампочка болталась возле левого уха. Тело еще раскачивалось, значит, не минуло и минуты с тех пор, как он, связав матросским узлом кусок бельевой веревки и провод электролампочки, что свешивалась с потолка, сунул голову в петлю и оттолкнулся от унитаза. До последних судорог, во всяком случае, не дошло. Антон, прыгнув на унитаз, ухватился за узел и тоже повис на нем. Проводка вырвалась из-под штукатурки, и оба тела ударились о стену, матросово - поручик успел подхватить.

- Ничего, вы отправляйтесь, голубчик, - пару минут спустя, выпроваживал Антона доктор. - С ним все в порядке будет. Закупайте снаряжение, вот вам окончательный список. Здесь все наши надобности учтены. А то времени у вас совсем нет.

- И вдруг чую, - захлёбывался поручик, - какая-то нематросская тишина. Так бы и отправился к праматросам, если б не я.

Полковник сунул Антону горсть золотых монет.

- Сидите тихо тут, - сказал Антон в досаде на беспокойных жильцов. - Драки и склоки не заводить. Не сорить и не ссориться. А то выпровожу вас к чертовой матери.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Время не течет, как вам думается. Время катится, словно каменный шар. И такие события, как несущественный подземный толчок или удар по голове неопознанным тупым предметом, после которого даже шляпа косо сидит, есть рикошеты этого шара от не менее каменного препятствия. После этого время-шар катится иначе. Путь его можно изобразить ломаной линией.

Изменения траектории, как правило, очевидны не сразу. И необратимы ни при каких обстоятельствах. Творцы истории, стратеги судьбоносных событий, конструкторы перемен, а так же завзятые игроки на бильярде бывают уверены, что могут с точностью рассчитать угол отражения. Убеждены, что угол отскока равен углу атаки. Но довольно часто шар отскакивает столь нерасчетливо, что отлетает стратегу в лоб.

И в то же время, чем больше живу, тем больше догадываюсь: мир не просто прост, он в своей простоте просто ужасен.

Первое время мне казалось, что все на меня пялятся, словно хотят узнать. Голова побаливала. Черная шляпа, как вы заметили, сидела несколько криво на ней. Но я тоже заметил, что многие жители щеголяли в таких же черных, выглядя иностранно. И почти на всех шляпы сидели криво. Так что в этом ряду пришибленных я не особо бросался в глаза.

Трамвай, уличная электричка, как раз разворачивался на конечной, у башни. Я его подождал, влез.

Я запомнил город и людей другими, более беззаботными, но и более серыми и обыденными, одетыми одинаково, словно один кутюрье на одной и той же машинке им пиджаки тачал. Что сообщало общие черты не только городу, но и стране. Сейчас одевались ярче. Да и моды претерпели с тех пор. Но просветленней не стали лица. Иные времена, нравы. В городе, говорят, постреливали. Сам я не слышал пока. И лично ни одного выстрела не произвел. Пистолет отобрали, отняли. Чем стрелять?

Улицы поменяли цвет, имена сменили. На центральной городской клумбе было пестро от астр. Неизвестная никому старуха крестила всех выходящих. И меня осенила. Спасибо ей.

Улица... Улицу я забыл - видимо удар сказался на длительности хранения информации. Но помнил 'Медвежий угол'. Я не знал такого кафе. Спросил у прохожего.

- От этой клумбы - так в ту вот улицу, далее - прямо. Там собаки будут сидеть. Как дойдешь до третьей собаки - поверни вправо. Тут тебе и кафе.

Собаки действительно сидели, словно держали пост. На расстоянии друг от друга метров в сто пятьдесят. Первая не обратила на меня внимания. Вторая забеспокоилась. Третья с лаем набросилась на меня, словно я в ее владения влез. Так что жил пожарный от клумбы невдалеке, в пяти минутах ходьбы от площади.

'Медвежий угол', светлой советской памяти 'Авангард'. Пятиэтажный дом, номер 17, улица Уллиса. Третий этаж. Я позвонил в нужную мне квартиру - пусто. Потоптался, позвонил еще. Выглянувшая на шум соседка сообщила, что товарищ майор отсутствует. Никак нет его дома. - Майор? - Так точно. Товарищ. А вы кто? - Подполковник. Наверное, на дежурстве? - Сам он не дежурит, доложила соседка. Осуществляет общую руководящую деятельность военизированной пожарной частью номер 26. Будет после шести. Разрешите идти? - Я разрешил.

Между третьим и четвертым этажами шла какая-то возня. Я глянул вверх. Жестокие дети пытались сбросить в мусоропровод кошку, но только оцарапались и вспотели зря.

Убивая время, я доехал на трамвае до пожарной части, располагавшейся на этой же улице, но в самом конце. Ведомство Семисотова являлось крайней западной точкой города, так же как башня на улице Семихвостова - крайней восточной. Мне это фонетическое родство показалось символичным.

Тупик, слепая кишка. Пожарная вышка. Стена. Арочный, слово алчно раскрытый рот - въезд. Ворота, зевнув, выпустили автомобиль.

Я покрутился возле пожарки. Взгляд не проникал за стену, но слышны были голоса, отдающие команды и принимающие их, рулады хорового пения (преобладали альты), дважды воздух оглашали медные вопли, как если бы полковой трубач зорю играл. Звуки, не характерные для подобного рода учреждений, и я даже подумал, что ошибся, ошиваясь именно тут. Но как только сомнения одолевали меня, я поднимал взоры к арке и читал вензеля: ВПЧ-26, и они исчезали. Время от времени открывались ворота, выпуская красный пожарный наряд.

Основной своей задачей на данный момент я считал возвращенье оружья. Принадлежащего государству, но временно доверенного мне. Но не лезть же с кулаками на КПП. А добровольно они не пропустят. Не налетать же на Семисотова в его в кабинете. Да и пистолета моего у него с собой нет. Спрятал где-нибудь.

Солнце возносилось круче, становилось ярче. Я вернулся в центр - поглядеть, осмотреться, чем город жив. До вечера времени было довольно.

Возле блинной 'У тещи' я вспомнил, что не успел позавтракать. Я зашел, потребовал блин. Мне предъявили. Я съел.

Я уже упоминал, что на многих горожанах, даже зажиточных, были такие же шляпы, как и на мне. Словно траур - по ком? Или прозелиты веры иудейской в нашем городе завелись? Правда, не носили пейсов, бород. Впрочем, вон, один бородатый, бредет куда-то в поисках счастья, еле влачась, бормоча под нос, с кем-то доругиваясь. Еще один прозелит, пьяный - в прозелень, сзади шел, придерживая его за фалду. Словно не пускал его к счастью, не допускал даже возможности счастья для такого субъекта, как он.

Я полагал, что еще сохранились люди - те, что помнят меня. Я вглядывался в лица сверстников, безо всякой надежды, впрочем, кого-то узнать или быть узнанным. Не очень веря, что это возможно по прошествии стольких лет. Увидеться, удивиться друг другу.

Но однажды, рассматривая витрину супермаркета, я почувствовал за своей спиной чье-то присутствие. Человек отразился в стекле, то ли любуясь витриной, то ли вглядываясь в меня, в ней отраженного. Непраздное любопытство. Я обернулся. Недовыбритый мужчина, усатый, с несвежей наружностью, с намеками на непохмеленность, лет, примерно, моих, отдуловатая личность которого мне смутно кого-то напоминала. Одет небрежно, выглядит неважно. В шляпе, как водится, на голове.

Вопросительное выражение его лица сменилось восклицательным: узнал!

- Женька?

- Бухтатый!- признал и я бывшего приятеля. И тут же ему напомнил, что меня Гена зовут. Ибо в книге жизни был записан под этим именем.

- Так ты полковник теперь? Офицер! - Ресторанчик, куда он меня завел, не отличался изысканностью. Но цены были приемлемые, рассчитанные на средний класс. - В милиционера эволюционировал! А я, видишь, в люди не вышел - вышибли. Вынужденно живу в нужде. Хоть и мучительно стыдно жить так. Но ничего, прорвемся, - безо всякой уверенности, но и без уныния заявил Бухтатый.

Он снял шляпу. Пот, скопившийся под, хлынул за ворот. Было нежарко, но и лоб его был покрыт мелким бисером. Время оставило на нем свой след, наступив на лицо жесткой подошвой.

Носились полуголые официантки с подносами, возбуждая аппетит своими формами. Тут же какая-то собачонка крутилась, умудряясь попадать под ноги сразу всем. Но ее не гнали, вероятно, числилась в завсегдатаях.

- Курица непорченая замороженная... - читал Бухтатый строки меню.

- Непорочная, - сказала официантка, кругленькая, словно нолик, склоняясь над нашим столом. - Завороженная.

- Завороженная, - повторил Бухтатый. - Кура - что? Птичка Божья. Что непорочная, вполне может быть. Может, все же зажаренная?

- Завороженная, - сказала подавальщица, твердо настаивая на своем.

- Или зараженная? - сомневался Бухтатый.

- Что-то у вас куры кругом, - сказал я, вспомнив, как ел их, сидя в засаде. Эта замороченная курица, помнится, навеяла сон.

- Поддерживаем отечественных производителей, - сказала официантка, склоняясь еще и вываливая баллоны едва ль не на стол.

- Ты, Нин, чего-нибудь другого нам принеси. - Попросил Бухтатый. Официантка, вихляясь, отошла за этим другим. - Я вышибалой работал в этом шинке. Пока самого не вышибли за деликатность. Видел? Наела грудь. Как она тебе?

- Ничего. Навороченная. Здесь у вас что, бордель?

- С чего бы?

- Сужу по обслуживанию в вашем кафе.

- У нас только показы. А проказы и проституция запрещены. Вот погоди, Людка скоро появится. Хозяйка этой харчевни. Моя первая половая любовь. У меня это чувство до сих пор хорошо сохранилось. Вот женщина пламенная, прямо Африка. Знойная Королева, в отличие от Снежной, которой была. Помнишь ее, Жень? Эдак подойдет вплоть, дохнет холодом...

- Помню и надеюсь, что жива-здорова, и мать троих-четверых детей. Ты меня Геной зови, - посоветовал я.

- Так Гена все-таки? Накажи меня жизнь! Все перепуталось. Я и генетику с евгеникой путаю. Но Людка... У нее лицо, у нее фигура, у нее наив. У нее пропорции. Глаза - что стаканы рому. Волосья - колосья ржи. Живот, исполненный жизни. Ноги, грудь, зад...

- Овладел владычицей сердца? - спросил я, когда он исполнил псалом.

- Если бы. К ней проникнуть - разве только в виде золотого дождя. А карманы не отягощены наличными. Хоть я как жених и не последней паршивости, но живу в полном безбрачии. Потому что только ее любил, не торопя со взаимностью, дожидаясь, пока муж помрет. А теперь, потеряв мужа и молодость, еще более отдалилась. У нас, говорит, с тобой несовместимость. А какая несовместимость? Вроде оба - люди. Русские женщины к русским мужикам вообще плохо относятся. Ты понимаешь, когда некуда больше идти, впердолить некому? - Он отер с лица пот. - Рому бы... Я романтик, а посему - исключительно ром.

Я велел принести ему рому. Выпил с ним сам.

- Вот, - он показал мне фото, вынутое откуда-то из подмышки, - наш коллектив. Но здесь я почти не виден. Закрывает меня грудью своей.

Людмила, помнится, Шалашова. Не знаю, как по мужу сейчас. Я бы ее вряд ли узнал: растолстела, расширила владенья свои. С бантом-бабочкой под подбородком, как у администратора кафе 'Авангард'. Здесь же хозяйка, кажется.

- Сейчас забрал у фотографа. Теперь должен этому держиморде тридцать рублей. Видишь, вон баба с бабочкой? Это она.

Я перевел взгляд с фотографии на оригинал, движущийся в нашу сторону. Располнела до потери пропорций. Пышные одежды, скрывающие правду о ее теле, были на ней. Но мужчинам в летах должна еще нравиться. Мне же она нравилась не такой, и в памяти сохранилась лучше.

- Найти прекрасное в безобразном - может, это и будет та красота, которая спасет мир, - пробормотал Бухтатый и вскочил. - Ну, Людка, ты - луна!

- Дурак. - Это было первое, что я услышал из ее уст за столько лет. Хорошо, не ко мне относилось.

- Ты хоть некоторые слова закавычивай, - сказал Бухтатый.

- Здравствуй, Женя. Ну-ну, не будем при всех. Я давно вас заметила. Да пожарного инспектора не могла выпроводить, за пожертвованиями на погорельцев приходил. Пойдемте ко мне, ребята. У меня обеденный перерыв. Я ваш заказ аннулировала. Нам в кабинет подадут. Там и обнимемся. Ты к нам совсем? Или на каникулы?

- По телеграмме, - сказал я. - Племянник у меня тут.

- Ах, этот, воскресший? Весь город только об этом. Ну и как он себя чувствует? Что говорит о мире том?

- Чувствует себя лучше прежнего. Бросил пить. - Я хотел и про грыжу сказать, да Бухтатый помешал, перебив.

- Это его мы встречали, - сказал он - Теперь головная боль после вчерашней вечери. Смерть - это такая загадка.

- Всех тревожит загадка смерти, - сказала Людмила. - А загадка рожденья, похоже, никого не волнует. Хотя рождение - более таинственный феномен, чем смерть. В силу, наверное, своей случайности. Ведь могли бы не родиться. Не встретиться. Друг друга не знать. Как подумаешь об этом - жуть берет.

Я ожидал, что мы займем рабочий стол в руководящем помещении, но она провела нас в 'кабинет', предназначенный для посетителей, пустующий в этот час.

- Как поживает наш горячий городок? Что в вашей жизни нового? - спросил я.

- Да все у нас новое. Долго рассказывать.

- Можно, я кратко, но матом? - сказал Бухтатый.

- Нет.

- Суровый у меня командир. Женщина строгого режима. Обезьянам в клетках и то вольготней.

- Обезьяна, Бухтатый, благодаря упорному труду, выбилась в люди. А ты даже в обезьяны не выбился.

- Знаю-знаю. Труд создал человека. И муравья, и пчелу, и бобра. Мне вот снилось сегодня, будто я вождь племени Красных Обезьян. И все руки чесались кого-нибудь высечь. К чему бы это?

Помню, гипотеза Дарвина насчет обезьян еще в школе поразила его. Он даже на какое-то время бросил на уроки ходить. Видимо, фиксация на этом факторе и последующий регресс способствовали тому, что он застрял в переходном возрасте. Алкоголь в союзе со временем, время в союзе с дьяволом внешне изменили его. Но закрыть глаза, и передо мной - светлой памяти лучезарный юноша, а не этот поздний Бухтатый.

- Вышла бы замуж за меня. Была бы теперь Бухтатая, - сказал он.

- Этого мне только не хватало, Бухтатой быть. Ну, ты взгляни на себя. Ходишь нестиранный. Вид облезлый, болезненный. И это жизнь? Да такой жизнью казнят. Физиономия сизая. Такая рожа - угроза обществу. Неудачник. Вон твой школьный приятель - подполковником.

- Неудачник - это тот, запросы и амбиции которого не соответствуют его возможностям, - быстро сказал Бухтатый, словно спеша высказаться. - И наоборот, удачливый - большие возможности при отсутствии сверхзапросов. Большинство людей все-таки не столь довольны собой, как хотят это показать, внушить себе и окружающим. Не вижу престижу в том, чтобы полковником быть. От полковника до покойника столько же ступеней вниз, как и от пролетария, каков я.

При этих его словах я почему-то почувствовал укол в груди.

- Довольно, - сказала Людмила, пресекая разгул словоблудия. - Мыслишь ты не тем полушарием. Вот, видел его? Так и бытует на грани фола, предпочитая считать, что облажался весь мир, а не он. Кушай грушу, алкаш.

- Груши такие грустные. Я их не ем. - Сказал Бухтатый, отходя на второй план.

Глядя на своих сверстников, я вижу, насколько они состарились. Таким же я выгляжу в их глазах? Сам я себя ощущаю совершенно молодым.

- Ты хорошо постарел, - как бы в ответ на эту мысль произнесла Людмила, глядя куда-то мне в шляпу, которую - из деликатности, чтобы не показывать шишек - я не снял. -

Я помню твою школьную характеристику: способный, но не активный. Не думала, Жень, что ты эту карьеру выберешь.

Я и сам не думал, что стану милиционером. И милиционеры не думали, что я стану им.

- Ну, извини, - растерялся я. И непонятно, с каким Женей они меня все путают

- Очень ты изменился.

- Я же извинился за все.

- Ты у Матросова был, Бухтатый?

- Нет еще, - сказал Бухтатый, соскребая с тарелки остатки порции. - Но я молниеносно. Одна нога уже там.

- Я тебе времени до часу дала. Но что мы, однако, видим, взглянув на часы? - строго сказала Людмила, словно учительница, привыкшая воспитывать и повелевать. - Час-то уже второй.

- Это сладкое слово - работа, - проворчал Бухтатый. - Причем почти что за так. Но ничего, пользуйтесь. Мы, бескорытные, бескорыстны во всем.

- Пошевеливайся, - поторопила Людмила.

- Видишь, как она со мной? Кастрирует во мне мужское начало. А почему? В люди не вышел, выше не вышел тож. Лютая ты, Людка. Людоедка ты. Все бы тебе лущить мущин. Не даешь повспоминать наше десятое бэ, - сказал Бухтатый. - Ты что-то себе от меня хотел?

Я пожал плечами: нет. Он отер салфеткой рот, бросил ее в тарелку. Пояснил:

- Я тут на побегушках работаю. Ну, побегу. - Он встал, нахмурив шляпу на левую бровь. Вышел.

- Трудно с этими трупнями, - сказала работодательница. Последнее слово я воспринял так, как оно здесь записано. Хотя, вероятно, трутни имелись в виду. Однако оговорка то была или ослышка, я разбираться не стал. - Ничем не прошибешь паршивца, - продолжала Людмила. - Ну а теперь, откровенно, Женя...

- Гена, - поправил таки я.

- Да? - удивилась она. - Ну ладно. Пусть будет по-твоему. Хотя как же... было в апреле письмо... Жму твои руки, колени и пр. Целую. Женя, - процитировала она. - Ты ведь за казной явился, так?

Теперь уж я изумился. Причем изумился дважды. Во-первых письмо: никому никаких писем, кроме служебных, я никогда не писал. Во-вторых, казна. Откуда узнала, что до сих пор я храню эти свои химеры? Впрочем, из того же письма, наверное. Хотя помню, в наших рысканьях по лесу и рытье она тоже принимала участие.

- Я уже и забыл эти игры, - сказал я неискренне.

- Сейчас весь город только этим и занят.

- Всплыло что-то новое? Въедливые краеведы, вороша прошлое, открыли новые факты?

- Ничего очевидного. Только версии, догадки, домыслы.

- Но кто-то ж всю эту брагу замутил? Не на пустом же месте вся эта суета. Весь, говоришь, город?

- Ну не совсем весь. Пока что самые предприимчивые. Вот и муниципалитет снаряжает экспедицию. Специально пробили в бюджете статью на якобы исторические изыскания. Не говоря уже о бандитах, дельцах разного уровня и самоотверженных одиночках.

- Для меня это и впрямь новость. Сюрприз. Я ведь и раньше это не иначе как легенду воспринимал. Не особо веря во все эти прелести и небылицы. - А я решила, что ты заинтересовался. Да и брат твой, считала, из-за этого пострадал.

- Племянник, - уточнил я степень родства. Но свои мысли по этому поводу при себе оставил.

Не верит. Смотрит на шляпу, как будто знает, что скрывает она. Считает, что все, мной вышеизложенное - ложь.

- Верочка, кофе, - потребовала она у заглянувшей в кабинет официантке. - Или, может, компот?

- Кофе, - сказал я.

- А то давай вместе возьмемся за это дело. Это же наше, Жень. Обидно будет, если казана чужаку достанется. Я согласна авансировать поиски. Ты возглавишь и поведешь.

Я собрался, было, рассмеяться и сказать нет, но вдруг мелькнуло: а собственно, почему? Ничто так прочно не утверждается в душе, как заблуждения юности.

- А знаешь, - сказал я. - Я ведь сейчас впервые подумал: почему бы и нет? Лесные места, активный отдых.

Рассказать ей про ночной налет? Иль утаить? Нет, пока обожду. Если мой визит к пожарному не принесет результатов, тогда скажу. Обращусь за помощью к этой деловой женщине.

- Вот и славно, - сказала она и широко улыбнулась, не скрывая своих морщин. - Я тут кое-какие дела улажу, и встретимся через четыре дня. Впрочем, если захочешь раньше - милости просим. Я пока организую финансы. А ты займись планом кампании. Собери и просей информацию. Список необходимого снаряжения подготовь. Состав экспедиции. А сейчас тебя ждут дела, наверное?

Я понял, что меня вежливо выпроваживают.

- К сожалению, - сказал я. - С удовольствием поболтал бы с тобой еще часок.

- Вот, визитку возьми. Если будут проблемы - звони. Проблемы любого характера. Не только связанные с нашим общим теперь делом. В городе не так спокойно, как кажется.

На миг мне показалось, что это все та же Людка, тонкая, стремительная, какой я ее знал, но тут же виденье задернул туман.

- Мы это дело провернем. Клянусь фигурой, - показалось или сказала она, оседая, словно оплывшая свеча. Я оставил ее в этом мареве, вышел вон. Верочка пронесла мимо меня кофе. Визитку на всякий случай я бросил в урну у входа, затвердив телефон. Пес, завсегдатай, у самых дверей упорно мусолил мосол, который был вдвое больше его.

Взяв такси, я покатался по городу, постепенно узнавая его, открывая заново. Да и город, казалось, меня узнал. Вот усадьба, в которой жил некий купец - редкой в наших краях голландской национальности. Сквозь ограду виден был сад, собравшийся плодоносить. За ним - развалины стадиона. Далее другие руины - Съемский острог. Мое закадычное захолустье.

Нищие протягивали грязные нежные длани, не знающие труда и мыла. Городской сумасшедший шел, колеблясь, пока не столкнулся с памятником партизану, встал. Несколько пьяных с кружками собирали деньги на монастырь. Еще один валялся в пыли рядом с пустой кружкой. Чистоплотные прохожие обходили его стороной. Собаки облаивали всё враждебное. Раньше не было в городе столько собак и пьяниц. Гуляка праздный и нетрезвый - я в нем узнал Бухтатого - брел по одному ему видной кривой, высматривая, кому бы выболтаться. Остановился у какой-то женщины, потрепал ее по плечу.

Скамейки в сквере были почти все пусты. Мимо них выгуливали собак. Солнце, припекавшее честно, грело их холеные холки. Ветер ерошил на них шерсть. И повсюду - рекламные щиты. - Куры из первых рук. Дешево. Питательно. Диетично. Способствуют цвету лица.

К дому Семисотова я подъехал в начале седьмого. Отпустил такси, понаблюдал за подъездом тридцать минут. Входя в подъезд, взглянул на часы: 18:40.

Мир детерминирован ровно настолько, насколько мы можем предвидеть последствия. А если бы не могли? Каждый шаг грозил бы неведомым.

Я представил себе: войду, разведчик боем, крутой, резкоязычный, немного злой. У них пистолет, значит - сбить с ног, не давая опомниться. Зачесалась правая рука, провоцируя левую. Я нажал звонок, пока воображение поспешно дорисовывало картину.

Он открыл - беспечно, не поинтересовавшись, как водится в таких случаях: кто там? Мужчина одних лет со мной, только с намерением облысеть. Лицо впрочем, уже облысело, брови вылезли. Небольшое брюшко тоже отличало его меня, сухопарого. Он был блондин, да и вообще своловато выглядел.

- Семисотов? - спросил я.

- Как вы узнали? - игриво спросил он.

- Догадался по ряду признаков.

- Так точно, - ответил он с военной корректностью. Беспокойства в его глазах не было. Не узнал? Нанося мне ночью удар, не успел меня рассмотреть, как следует? В руке он держал пирожок домашней выпечки.

Я оттолкнул его и вошел, он, удивленный, следовал сзади, торопливо дожевывая. И лишь проглотив, стал являть красноречие.

- Да вы... Да собственно... Почему? По какому поводу? Марин!

Я встал на пороге зала. Она вышла из смежной комнаты: невысокая, тридцатилетняя, распустив красиво власы. Этот цвет, непристойно-рыжий я где-то видел уже. В остальном бабенка банальная, личико простенькое, но приятненькое, нос, пожалуй, немного продолговат, но хорошенько пошарив, я нашел в ней какой-то шарм.

Без сомнения, это была та самая грабительница, которую я фонариком освещал. Она, в отличие от сожителя, мгновенно узнала меня.

- Если вы пришли сводить счеты... - сказала она, отступая к двери, и в руке ее мгновенно появился продолговатый предмет, напоминающий валик для раскатывания теста, не знаю, как он называется правильно.

- Брось деревяшку, - сухо сказал я.

Она занесла этот предмет над головой, чтобы ударить, но я пресек это намерение более сильной рукой. Развернул ее спиной к себе - щитом от пуль, помня, что где-то в этой квартире есть пистолет. Вооружил их против себя своим же оружием. Чем-то от ее волос пахло.

Теперь дошло и до Семисотова.

- Отпустите ее, пожалуйста, - мягко сказал он. - Вы же не будете ей, как женщине, угрожать?

- То есть, как не буду? Буду, - сказал я, выдерживая враждебный тон. - Ты обо мне ничего не знаешь, кроме того, что я очень на вас зол.

- Все равно вы нас не убьете, - храбро заявила налетчица.

Это меня нахмурило.

- Почему же? Если ваша жизнь угрожает моей. И где пистолет? Верните, пока он всех нас не перестрелял.

Пожарный дернулся, сделав шаг в нашу сторону.

- Спокойно, - спокойно сказал я. - Я вам добра желаю, - доброжелательно добавил я. - И буду до тех пор желать, пока не станете ерепениться.

- Я его вам верну, если вы желаете. Но при всем уважении к вашим желаньям, - он меня пародировал, что ли, - и при всем желании вам помочь, я не стану этого делать, пока вы ее не отпустите. Я вам охотно обратно его подарю.

- Давай, даруй, - сказал я, ослабляя хватку.

В ноздрях назревал чих, я чихнул.

- Отпустите немедленно, - сказала она. - Вы чего доброго заразный.

Пожарный вышел. Вернулся. Внес пистолет. Я думал, он мне им угрожать начнет, но он без колебаний протянул его мне.

- Ваша вещь?

Я выхватил у него свое оружие.

- Этот пистолет принадлежит государству, - сказал я, подумав, вложить его в карман или оставить так. Оставил. С ним в руке я чувствовал себя намного уверенней. Эти двое были еще способны на всякого рода каверзы.

- Ну? Ну? Мариночка... У тебя где болит? - бормотал он, ощупывая сожительницу.

- Все нормально, - сказала она и взглянула на меня. Еще со злостью, но уже без опаски.

- Прошу прощенья, - сказал я. - Ударили по голове, и теперь депрессия. Я бы охотно выпил чего-нибудь. Чем вы меня именно?

- Только успокойтесь, - сказал пожарный. - Пистолет в ваших руках, а раз оно так, то и мы тоже в ваших. И приз ваш, и признательность публики. И выпить нам сейчас подадут. Марин? Я бы и сам охотно. Марин? Как насчет пары рюмашек? Самочувствию не повредит? Где у нас водка, Марин?

- В холодильнике, - подсказал я.

Марина с минуту раздумывала, решая, чего ей хочется больше: выпроводить меня немедленно, или знакомство свести. Прагматизм поборол отвращенье ко мне. Может, удастся что-нибудь из меня выведать, подпоив. Выпытать из подвыпившего. Я как-то неловко - подчеркиваю: невольно - повел стволом, и она исчезла. А вернулась бутылкой. Не ждали внезапных гостей. А посему, кроме обывательских пирожков, другой закуски предложено не было.

- Присаживайтесь, - сказал я Семисотову и сел первым. - Присаживайте жену.

Мы чинно уселись за стол, причем я - спиной к стене, что б не выскочил кто-нибудь третий и не набросился сзади. Справа было окно, подоконник занимала бледная больная герань. В углу стоял телевизор.

- Выпьем. Посидим по-семейному, - хлопотал хозяин, пока Марина демонстративно пялилась в телеэкран, где показывали фильм из ненашей красивой жизни. - Мы ведь с Мариной через Антона как-никак теперь ваши родственники. Мы почти рады видеть вас здесь.

Избили вдвоем с сожительницей, и теперь рады. Уж очень легко заводят родство.

- Да, - сказал я. - Без меня ваша семья не полная.

В телевизор смотреть мне не хотелось, и я упер свой ищущий взгляд в картину, висевшую на противоположной стене. На картине был изображен сам Семисотов на фоне пожара, вперивший взгляд в перспективу, каковой с его точки зрения был я и обои за моей спиной, да и сам Семисотов, впрочем - в натуре, живьем. Было еще одно малеванье: корабельный штурвал в полполотна, за штурвалом опять Семисотов, однако никаких признаков самого корабля на картине не было, только черный фон, словно судно несло пустоту. На кормчем было армейское хаки и погоны майора.

- Раньше фрегаты капитаны водили, а теперь ниже майора на эту должность нельзя, - сказал пожарный.

Я кивнул. Мне не было дела до того, кем он себя вообразил.

- Где эта Лаура, блядь? - вскричал Педро, врываясь в кадр и кого-то ища меж кактусами. - Я ее на куски изорву!

- Это Педро, - сказала Марина, заметив, что мой взор скользнул таки по экрану. - Владелец 'Педро Петролеум', очень богат. Лаура - его племянница, дочь его же двоюродной сестры Вероники, и одновременно его дочь, о чем никто, включая Веронику, не знает. Он не подозревает, что и сам является сыном Вероники, так как его родной отец, пока зять дяди Хуана, был в тюрьме, заменял Веронике мужа. И таким образом, его, Педро, дочь от его двоюродной сестры Вероники, является его родной сестрой Лаурой. Он еще не в курсе, что Лаура родила ему сына, который, кроме того, что сын, будет ему внуком, племянником и кем-то еще, чего я сама пока до конца не понимаю. Что слышно о нашем покойнике? - прервала она объяснение этого запутанного родства.

- Только хорошее, - сказал я, убрав с лица уже ненужное выраженье угрюмости. - Умереть - не умер, но умеренней стал.

- Да я ничего плохого, - сказала она. - О мертвых либо хорошо, либо ну их начисто. Он вообще-то не злой. Но жить с постоянно пьяным... Нет, кулаки ко мне не прикладывал. Раз только обозвал меня жрицей. Согласитесь, глупо быть замужем за таким дураком. Да и в постели вел себя неспортивно. Толкнешь его, а он холодный. Не супруг, а сутруп.

- А я? - прищурился Семисотов игриво.

- Сатрап. Не везет, бля, с мужьями. Один водку хлещет, другой хлещется. Наверное, у меня карма такая.

- Как мышиный глаз? - спросил Семисотов и мне подмигнул, показушно-проказливый, приятный до приторности.

Я поднял свою рюмку. Выпил, не дожидаясь, пока хозяева меня поддержат. Рюмашки были микроскопические. Несколько капель попало на язык, который начал вспухать от обиды.

- Антон вам ничего не рассказывал о потустороннем? - спросил пожарный, не выпив свою. Так и есть, спаивают, решил я. - А то давеча черта видел, правда, во сне. Черт, а на нем начертано: черта нет. Так есть?

Я не успел ответить на этот вопрос, так как раздался телефонный звонок. Семисотов схватил трубку.

- Какой? Давно? Мост горит, - пояснил он нам. - Без меня справитесь?

- Меня Мариной зовут, - сказала хозяйка, пока пожарный вел разговор.

- Гена, - бросил я.

- Будем знакомы? - Она вновь подняла рюмку. Я решил, что одной бутылкой меня не споят, и вновь опрокинул в себя свою.

- Семисотов. Александр. Майор, - вернулся за стол пожарный. - Возглавляю ВПЧ. Вот и познакомились. А я думаю, чья это трель звонка? Открываю - вы.

- Подполковник, - сказал тогда я. - Отдел по борьбе с преступностью.

- Вы уж простите. Я сразу же пожалел, как ударил вас. Если б вы знали, как это меня гнетет. Растерялся от неожиданности. Испугался - не за себя, за нее. Хорошо, что вы, проявив мудрость и мужество, уже не так сердиты на нас.

- Давайте от всей этой возни перейдем к делу, - сказал я. - Что вы делали там, в чужой квартире? Ворвались воровским манером. Напали на сотрудника милиции. В чем изюм? За казной пожаловали?

Удивились. Переглянулись. Потом уставились на меня недогадливо, уповая на то, что не умею читать по глазам. Я в свою очередь в упор глядел на обоих: в глазах правды нет, но позами выделяют внимание.

- За какой казной? Нет, мы конечно наслышаны. Но вот Марина с ним год прожила, ничего про казну от него не слышала. За шкатулочкой мы заходили, - сказал Семисотов. - Мы и днем у него были, так выгнал. А там безделушки ее, в шкатулочке, она их припрятала, чтоб не пропил, да не забрала вовремя, думала, что не окончательно ушла от него. А нам сейчас деньги очень нужны. Надоел такой уровень жизни.

- Разве можно жить нормально в этой норе? - сказала Марина. - С таким ограниченным метражом.

- Так шкатулочку прихватили?

- Прихватили, - вздохнул он. - Мы люди скромные. Небогатые пока.

- Всё на месте?

- Всё, всё.

- А чего вздыхаешь?

- Так. А казна - что. Поветрие. Поверье. Можно и в России красиво жить, если конечно дупло дублонов найти или некий заколдованный клад. Так вранье?

- Даже если и правда, то это чужое, - наставительно сказал я. - То есть совесть надо иметь. А то против совести, как против шерсти. Себе дороже.

- Да. Ведь сейчас как? Сначала хапнем, а о душе после думать будем, - подержал эту мысль майор.

- Шурик, ты чем шуршишь?

- Газетка...

Я поморщился.

- Что с вами?

- Голова...

- Рыба с головы гниет, - сказал Семисотов.

- Шурик... - укорила Марина.

- Извините.

- Ты меня сзади ударил

- У меня не было времени вас разворачивать. Вы тоже хороши, набросились на сожительницу.

Устал я с ними пить малыми порциями. А посему встал и направился к выходу. Тем более, что миссию свою счел выполненной. Пистолет у меня. Налетчики посрамлены. Выпита за их счет бутылка и съедено полпирожка.

- Вот это я понимаю, - бормотал у меня за спиной Семисотов, провожая до двери. - Пришел белый человек и всех победил. Вы очень гуманно с нами побеседовали. Так нас простили?

- Пощадили - и то хорошо, - буркнул я.

- Да, да... Отлично. Вы б мне не заняли ненадолго долларов пятьдесят?

Одни, подвыпив, становятся злее. Другие - добрей. Я - добрей, но денег ему не занял. Спустился вниз. Навстречу новым событиям.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

- Как с ума все снялись, - сказал Антону Сысоев, знакомый коммерсант и друг детства, разменявший золото на рубли и предоставивший автомобиль. - Расхватали весь туристический реквизит, включая накомарники и палатки. - Он выглядел довольным, раскидав за хорошую цену весь залежалый товар. - Даже болотные сапоги сопревшие сперли. Лодку? А ты в какую сторону? Если на Печатное, то у меня там плоскодонка в камышах на цепи сидит. Цепь на замке, но ключа нет. Просто колышек выдерни.

Двухместную надувную лодку, в заплатах и со следами опрелостей, Антон все-таки приобрел у невзрачного мужичка, торговавшего старьем, который просек конъюнктуру и меньше чем за сумасшедшие деньги не соглашался ее уступить. Но Антон расплатился щедро.

- Купите еще весла к ней, - предложил продавец, увидев такие деньги. Антон купил.

Часам к четырем пополудни снаряжение было доставлено. Тем же грузовичком, что подвозил продукты днем раньше. Закупленное перенесли в дом. Далеко не все из списка удалось разыскать.

- Ты зачем машину отпустил? - напустился на Антона матрос, отошедший от самоповешенья и принявшийся вновь грубить. - А эту нежить на себе понесем? - Он ткнул пальцем в контуженного, который, ковыляя по двору, волочил весла. Артиллерист сильно выворачивал левую ногу. - Я на такие нагрузки не рассчитан. И эта переносная персона тоже пусть не рассчитывает на меня. Ты только взгляни на это тело, изношенное до дыр. Корпус подкашивается. Кренится набекрень. Ногу свело с ума.

Антон отметил, что все были при оружии, не очень его тая. На Павличенко висел длинноствольный LP0,8 - артиллерийская модификация парабеллума с кобурой и прикладом, который очень мешал ему. Но расставаться с ним или сменить его на более компактное вооружение штабс-капитан, очевидно, не желал. У матроса на плечевом ремне болтался маузер. У Смирнова - австрийский манлихер 1905 года. У полковника был наган. Изольда и доктор, если и имели оружие, то не держали его на виду.

- Вы весьма несерьезный матрос, - сказал доктор, видевший, возможно, в искалеченности артиллериста личный промах. - В конце концов, мы живы, а это не каждый может о себе сказать.

- А...а...ас.. - приступил к произношению искалеченный.

- Осел, - перевел поручик, адресованное матросу, найдя этим звукам буквенный эквивалент.

- Язык не повинуется. Произносит только пустые звуки, не слагаемые в слова. Безо всякого доктора диагностирую третью степень испорченности, - продолжал матрос. - Но что удивительно, можно, оказывается, и с этим жить. Предлагаю оставить этого штабса в подвале. Он только будет отравлять нам радость существования. Пожертвовать одним членом, чтобы сохранить многочлен. Ты уверен, что правильно его перевел?

- Быть может, соберетесь с духом и убьете его? - сказал Смирнов.

- Да ты юноша с юмором. Как же его убьешь? Дохлый и так. Только искалечишь еще пуще. И что вы глаза таращите? Снова дуэль?

- Да вы не нервничайте, - сказал полковник.

- Да у меня и нервов-то нет. Нечем нервничать. А с этим что-нибудь делайте. Я его, неуклюжего, на себя не взвалю. Да и геологиня вряд ли дойдет.

- Как бы тебя самого тащить не пришлось, - сказала Изольда вполголоса. - Уж если кто здесь и лишний, так этот шпион.

- Я б на вашем месте, мадмуазель, держался от этого артиллериста подальше. Может, вы не знаете, но проглоченная лягушка может быть причиной беременности. А ну скакнет из его кармана да вам в рот?

Штабс-капитан не выдержал. Несчастному его терпению пришел конец. Доведенный до предела насмешками, он схватил рукоять своего LP и стал тянуть из кобуры, высоко задирая локоть. Очевидно, потребное для этого усилие превосходило его возможности. Глаз его вспучился и запульсировал, лицо стало вновь съезжать на сторону, а корпус - заваливаться. Он страшен был и смешон, покуда тянул свой 'ланг', и непременно упал бы, не завершив действия, но его подхватил доктор и стоявшая рядом Изольда.

- Кстати, бандиты в городе тоже интересуются казной, - сказал Антон, чтобы пресечь вновь надвигающуюся ссору. Вернувшись из города, он был насыщен слухами.

- Чем они, кроме казны и грабежей, еще занимаются? - спросил полковник.

- Отымают у населения грязные деньги и отмывают их. Через сеть курятников.

- А этот, по матери, что делает в данный момент? - спросила Изольда. - Нашел он свой парабеллум?

- У него ПМ. Ищет.

- Наше подсознание знает все, - говорил доктор около получаса спустя. - Строение любой живой клетки и любого кристалла, и что творится в глубине земных недр и на поверхности солнца, чем закончится сегодняшний день и точную дату конца света. Нужно только прислушаться к духам, обитающим внутри нас.

- Ах, мы слепы, поэтому смертны, - сказала Изольда.

- Мозг есть мост между природой и вечностью. Но наши чувства заслоняют от нас космос, - доносил доктор Иван Иванович до Антона свои мнения, наполняя шприц. Жидкость распространяла едкий запах, и Антон трусил. - Страх и другие страдания пригибают к земле. Раньше мы видели и знали больше. Опрометчивый Прометей принес нам огонь, и мы разучились видеть во тьме. Учитесь видеть мир иначе, вопреки убогой действительности. Сверхчувственным восприятием визионера. Его мозг способен воспринять все, что существует вокруг него, но для этого придется чем-то пожертвовать, душевным здоровьем, например, или тем, что необходимо для самосохранения. Поэтому - чтобы не отрицать существование фантомов и прочих интересных явлений - я допускаю, что мозг обладает защитой против влияния подобного рода созданий. Мы просто уберем защиту. Правда есть опасение быть ими прихваченным. Но мы будем за вами отсюда следить и контролировать.

- Постойте, - отстранился Антон, которому участь оказаться 'прихваченным' собственным бредом показалась хуже кладбищенской. - А если все-таки это случиться? И что мне делать, если такая ситуация возникнет? И как это вообще понимать - 'быть прихваченным'?

- Как бы вам объяснить... Представьте, что вы - пес. Надо все время иметь в виду, что пес - это не только две пары лап, морда, клыки, но и хвост. Путешествуя по иным мирам, надо помнить про хвост, не упускать его из виду, чтобы иметь возможность вернуться. Как бы кончик его в собственной пасти держать - уроборосом своего рода. Но берегитесь, если хвост вашего видения окажется в пасти другого пса.

- А может вообще ничего не получится, - с некоторой надеждой сказал Антон. Почему-то вспомнилось, что в космос тоже сначала запустили собакой.

- Получится, - убил его надежду доктор. - Вы уже ступили одной ногой в вечность. Надо только активировать генетическую память. Мы совместим для этого научный окольный путь - укол, и прямой, оккультный - бубен. Вы просто уснете, и вам привидится. Существует околонаучное мнение, что сновидение, или в нашем случае - психоделлический транс, в который мы вас погрузим - королевская дорога к кладовым космоса. Вы на некоторое время приобретете новое зрение вместо оптического. Вообще-то это противозаконно. - Он наполнил другой шприц. - Вздует, если узнает, Бог.

- У нас нет стопроцентной уверенности, - сказала Изольда, подойдя к этому вопросу по-женски, - что Антуан действительно потомок этого Никиты. Бывают непредвиденные вмешательства, любовник или насильник, например. Может, жена его к партизанам ушла. Или эта бесшабашная бабушка снюхалась с каким-нибудь унтер-офицером, пока муж шнырял по лесу, грабя обоз. Вы ему по мужской или по женской доводитесь линии?

- По женской, - сказал Антон.

- Память оживает в правнуках. Ты вспомнишь то, что и он забыл... - Голос доктора становился все глуше, потом и совсем перестал достигать ушей. Зелье подействовало быстро. - Изольда, возьмите тимпан, - последнее, что воспринял мозг Антона перед погружением.

Возникла какая-то плоскость, имевшая небольшой наклон. Пустая зона без горизонта, словно не имело края это место, и было везде. Пространство, словно в прострации, было уныло, как если бы было способно к эмоциям, могло бы впитывать и излучать настроения, ощущать, чувствовать, но ныне было чем-то угнетено. Словно все кладбища, мертвые зоны земли, снесли в это место.

И действительно: поле было не вполне пусто, а устлано костями, меж грудами их сновали собаки, каждая в пасти держа по кости, стаскивая их сюда со всего света. Какой-то разболтанный танцор отплясывал неподалеку. Но было ясно, что этот, пляшущий на костях - побочное явление, эпифеномен, необязательный элемент сна, и не стоит обращать на него внимания.

- Аполлоническая фаза, - сказал доктор, - может длиться часа полтора. Действия зелья на столько не хватит. Изольда, ускорьте темп.

Перед ним возникло некое дощатое сооружение, стоявшее на голой плоскости, простиравшейся от горизонта до горизонта, напоминавшей ленивый лунный ландшафт. Граненой чашей Грааля висело небо над ним. Справа плясал все тот же побочный эффект.

Сооружение имело две двери, обозначенных буквами. 'М' было похоже на обломок кремлевской стены и казалось мертво. Шестилапая буква 'Ж' шевелила ножками. Почувствовав легкий позыв, он подошел. Хотя мог бы и не заходить именно ради этого: каменистая плоскость была совершенно безлюдна и уже загажена. Дверь потянул - не заперто. Заглянул - не занято. Вошел, и едва прикрыл за собой дверь, как тут же сообразил, что М и Ж обозначали совсем не то, что привыкли обозначать на такого рода сооружениях. Не мужское/женское, а мертвое/живое. Он тут же забыл, в какие двери вошел: но внутри оказалось отхожее место на два очка, не разделенных перегородкой, так что какая разница. Не всегда и разберешь, кто жив, кто мертв.

Он заглянул в одну из дыр, собираясь пристроиться по малой нужде, за чем собственно и забрёл. В дыре было пусто, и он не сразу сообразил, что сам стоит на пустоте, ибо место, что попирал, тоже оказалось дырой. Паника охватила его, ибо он знал, что пустота, как пустоте свойственно, втягивает в себя сущее. Он закричал и провалился вниз, проглоченный этой бездной.

- Попёрло,- сказал доктор, берясь за его пульс.

Дыхание испытуемого участилось. Пульс ударял со скоростью 160. Веки вздрагивали, рот кривился, извергая вопль. Ноги дергалась, словно он обеими сразу в капкан попал. Чем захвачен сновидец? Каким сотрясаем сном?

- Что у него там, конец света? - с тревогой спросила Изольда.

- Да он описался! - восхитился матрос. - Ну, все. Значит, Антихрист совсем уже близко и уже в атмосферу вошел.

Тьма объяла сновидца, сопровождаемая падением в пустоту - самое время вспомнить о невесомости. Тьма представляла собой не просто отсутствие света, но была плотной, густой, вязкой, словно имела консистенцию выше плотности воздуха, не достигая состава воды. О, демон, где мы? Нижняя преисподняя, где бесы особо гнусны? Верхние сферы, лишенные солнц, куда и ангел не залетал? Где-то гноились, судя по запаху, болота. Чувствовалось присутствие ветра, холодом пронзавшего до костей. Копошились начала жизни. В этакой стуже - жизнь? Водочкой бы погреться. Но нет ее, да и нельзя. Помня про хвост, ибо боялся прихваченности, он стиснул зубы плотней.

Доктор молча протянул руку, и Изольда вложила в нее второй шприц.

Холод ушел. Забрезжило. Начал пробиваться несмелый блеск - как лунный свет из ближнего космоса. Что-то припекало его изнутри, грело и жгло все пуще, и жар достиг немыслимой силы, словно внутри его бушевал огонь, рыжий пес, пожирая и порождая материю. А падение перешло во взлет. Под низом оказался снова верх (понял, что есть только верх, и нет никакого низа), куда и устремилось его бестелесное - набирая объем, меняя очертания - куб, цилиндр, пирамида - и наконец, обратившись в шар - символ совершенства и завершенности, который видел и впитывал все, словно шар был некое око: Вселенную в свете всех своих солнц, свет, ударивший, но не убивший, и огонь, белый от невоздержанности. Шар, притягивая фотоны, сам оказался светом, и все силы природы - тяжести, косности, глупости, да и сама смерть - стали не властны над сновидцем.

Изольда покуривала, отложив бубен. Матрос лениво переругивался с поручиком. Полковник лежал на кровати и, казалось, дремал. Доктор зачем-то вынул кольт и положил его на колени.

Звуки тимпана смолкли. Центр вселенной остался далеко позади (хотя нет ничего позади, все впереди). Под ним была Земля, пригревшаяся на мохнатой груди человечества. И тот же плясатель, возможно, автор видений, хотя и необязательный персонаж этих грез, махал ему с облака.

Он пронесся над земной поверхностью, как над картой этого мира, ширяя вширь, выспрь. Лес, что лесенкой спускался с горы, показался ему знакомым, и он завис, паря, словно орел или Ариэль, над этим рельефом.

Лес мог менять свои краски: фиолетовый, желтый, зеленый, но не произвольно, а повинуясь мне. Он понял, что эта игра красок вызвана мириадами драгоценных камней, которыми были увешаны ветви, усыпана почва, их громоздились кучи, холмы. И поскольку сам был свет, то мог играть ими так, как мне заблагорассудится, придавая тот или иной блеск их граням. Но, несмотря на это сиянье, полным покоем дышала почва, в которую хотелось лечь, зарыться в грунт, в груды камней, самому самородком стать. Он невольно раскрыл рот, полный всех положительных чувств, которые в сумме дают блаженство.

Танцующий Танатос спустился с облака и уже из лесу мне махал.

- Клянусь в присутствии умерших, - сказал матрос, - никогда не видел столько блаженства на одном лице. Словно космического оргазма вкусил.

- Ах, уймитесь вы со своей драгоценной эрекцией, - сказала Изольда, пытаясь отнять у него перо, которым он втайне от доктора щекотал босую подошву сновидца.

Игривость еще не сошла с лица моряка, как он, слетев с табурета, очутился вдруг на полу, получив оплеуху от доктора, от которого не ожидал.

Прозрачные тела, пронзаемые друг другом... Свет, тень... Клочок тьмы, вырванный из нирваны, он рванулся туда, но, встретив на своем пути удивление - удивились ему в мире ином - отвернул.

Раздался выстрел, штукатурка посыпалась с потолка, матрос метнулся под стол, решив, что доктор решил продолжить разборки с ним более эффективным способом, с грохотом и пальбой, хотя не мог взять себе в толк, за что его вдруг опять невзлюбили.

- Что? - встрепенулась Изольда. - Мы его потеряли?

- Прихвачен. Изольда, тимпан!

Что-то рвануло, ринулись в разные стороны клочки материи, включая ту, из которой он состоял. Ничего не стало вокруг, кроме белого фона, этим фоном был он.

Надо припомнить... Воссоздать... Ощущение: если вспомню - вернусь, а нет - совсем потеряю себя, и последним напряжением - воли? мысли? - всем этим белым, что только и оставалось в нем, он оживил воображение, дал мысли ход, словно космос в движенье привел.

Целая вечность минула, покуда на белом-белом не стали проступать - словно голос внеземного разума на космическом фоне, словно неопознанные импульсы из бессознательного - цветные пятна, образуя фигуры каких-то существ, названья которым пока не было, вернее, было, но пока не всплыло. Ощущение космоса было как-то связано с этими формами, которые все более выделялись, выступали из глади, как барельеф, образуя свору из семи... свору из семи... звуки бубна, проблеск пра-памяти, вот он шаманит, с собачьей мордой на голове... да - псов, и едва название это припомнилось, как семеро слились в одного, который, добродушно махнув хвостом, сунул его себе в пасть.

- Если еще раз сунетесь близко, я вас, клянусь Господом, пристрелю, - сказал доктор. Матрос выбрался из-под стола и сел в стороне. - Думаю, теперь обойдется. Изольда, не теряйте темп.

В ритмы бубна вплелись переливы свирели. Он пустился туда, откуда доносился напев.

Посреди чиста поля стоял железнодорожный состав. Мужичок в телогрейке сидел на насыпи и наигрывал, но не рассеянно-самозабвенно, как, бывает, насвистывают себе под нос, например, 'Утро в Финляндии', а так, словно это наигрыванье было ему в обязанность вменено и осточертело, как если бы сзади стоял с винтовкой конвой и всякое саботирование считалось попыткой к бегству и пресекалось прицельной стрельбой. Но вместо конвоя был прежний плясатель, это он, приплясывая, в бубен бил. Человек в телогрейке имел красную шапку на голове, а на вид ему было лет пятьдесят.

На голос дудки со всех концов света стекались люди и рассаживались по вагонам, радовались чему-то, словно небо седьмое себе обрели. Вдоль состава во множестве бегали собаки, видно, с ними не пускали в вагон, и отъезжающие вынуждены были их бросать посреди степи.

'Этот поезд с рельсов сойдет', - вдруг понял Антон, но так же ему стало ясно, что все его попытки сообщить о своей догадке людям, или убедить их по крайне мере не радоваться, будут напрасны, его примут за городского сумасшедшего, люди лишат его своего общества и социальных гарантий, вытолкнут из своей толпы и заставят скитаться, и слепой будет бродить за ним сзади, держась за его фалду.

- И ты, внучек, туда же? - сказал Никита, ибо мужик в телогрейке и красной шапке был его прадед Никита Никуда, хотя и выглядел для такой степени родства слишком молодо. Он свистнул в последний раз, словно давая сигнал к отправлению, и сунул дудку в карман. Плясатель вскочил на подножку поезда.

- Куда все, туда и я, - сказал Антон. - А вообще-то, дед, я тебя ищу.

- Нашел. И что?

Странное дело. Он вдруг забыл, зачем искал.

- Есть контакт, - сказал доктор.

- Они все погибнут? Ты можешь предотвратить?

- Предотвратить? Этот фокус не под силу Всевышнему. Да и не гожусь я для фокусов. Я шаман, а не шоумен. Да и шаман - только на этот случай.

- Но это же ты их зазвал?

- Не я, так другое стремление или страсть. Эти, живомертвые, в отличие от нас, мертвоживых, мертвы, будучи живы. В то время как мы с тобой, внучек, живы, хоть и мертвы. Думаю, ты не понял. Но не казнись. Сей некрокосм не всякому уразуметь под силу.

- А собаки? С ними что будет? И откуда их столько здесь?

- Провожают в последний путь. Они единственные посредники между миром мертвых и миром живых. А что с ними будет, то я не знаю. Ими правит Верховный Псарь, ему и ведомо. Так что тебе?

- Карту.

Вагоны за дедовой спиной тронулись, что означало: мы остались в чистом поле одни.

- Твой пиджачок против моей портянки.- Он вынул из телогрейки и бросил Антону пару листов. - Еще?

- Себе, - машинально сказал Антон, но тут же обиженно кинул обе десятки, пик и червей, под ноги. - Я не картишки имею в виду.

- Девятнадцать, - сказал дед, открыв свои. - Твоя.

Он бросил Антону портянку, от которой попахивало, была она грязная, но, тем не менее, можно было различить некие письмена. А вернее - карту местности: широкая, словно река, тропа, один конец которой обрывался, не имея начала, а другой разветвлялся на семь троп. И ничего, кроме обозначений рельефа, больше на карте странствий не было. Ни крестика, под которым мог быть зарыть клад, ни сопроводительной надписи.

- И это все?

- Первая карта у этих, - сказал Никита, вставая. Кто - эти, Антон тут же сообразил. - Да подкову, ту, что на двери - я еще прибивал - с собой захвати, коли цела до сих пор. Карта картой, а с подковой вернее будет. Что, много людей в городишке нашем об этой кассе пекутся?

- О казне мне твой внук рассказал, который мне двоюродным дядей доводится.

- Подполковник? Он не совсем тот, за кого себя выдает. Ибо сам себе не вполне ведом.

- Что, опасен?

Дед поежился под телогрейкой, что означало пожатие плеч.

- Все мы друг другу опасны, а пуще - себе.

Он взобрался на насыпь.

- Погоди, - Антон заторопился, пытаясь вспомнить то самое важное, ради чего он здесь. Эта неподвижная мысль никак не хотела выбираться наружу. Вспомнил. - Зачем же ты, дед, этих... тех людей положил?

- Дык...

- И почему за это потомки твои расплачиваются?

- Семь бед, один ответ.

- Так все же золото где?

- Ужо укажу. Ты уж будь добр, доведи их до места.

- Так этот трюк с трупами...

Но Никита не услышал его - прыгнул во встречный поток времени и исчез.

Антон постоял еще в раздумье, глядя на карту, которую не имело смысла тащить с собой: рисунок на ней был столь прост, что с первого взгляда поддавался запоминанию.

Поле было по-прежнему чисто. Собаки, разбившись на своры, с беззаботным лаем скрылись вдали. Да туда и обратно проехал всадник бел, опустив повинную голову.

Бубны смолкли. Еще звенели у левого уха бубенцы и бубенчики. Он в последний раз вдохнул воздух иного мира и открыл глаза. Время вернулось в русло.

- Антуан! Антре!

- Вы слышали бубен? - первым делом спросила Изольда.

- И дудку слышал.

- На дудке у нас никто не играл.

- Видел танцора.

- Это у вас печень пошаливает. Карты были? - спросил доктор, медик и медиум в одном лице.

- Был какой-то клочок. Тропа. Разветвляющаяся.

- А казна? - быстро спросил матрос. - Место отмечено?

- Ничего там не отмечено

- И это все? Стоило возлагать надежды и расходовать дурь? Да ты даже описался, выделяя виденья.

- Это я мимо очка сходил.

- Что еще видел?

- Поезд. Собак. Никиту - в телогрейке, словно з/к.

- Значит, не вышел срок, - сказал доктор.

- Мне показалось, что раскаивается он. Хочет искупить злодеяние. А что означает красная шапка? - спросил Антон.

- Смерть.

Минута прошла в молчании.

- Это Бог карает нас этой каргой, - мрачно произнес поручик.

- Да я и сам сколько вас таких покарал, - сказал матрос, недовольный результатами магического путешествия.

- Мы так привыкли сеять смерть, вместо того, чтобы сообща бороться против. - Доктор сунул свой кольт в саквояж с медицинскими принадлежностями и застегнул его. - Мертвые всегда жертвы живых. Одни живы благодаря тому, что другие мертвы.

- Бога нет, значит, все позволено, - сказал матрос, не обратив внимания на выпад поручика. - А если ж Он есть, то все воскреснем, а значит, жертвы и неважны. И даже с этической точки зрения убийство оправдано: невинной жертве уготован рай, я же беру грех убийства на себя.

- Ваши злодеяния рано или поздно будут по достоинству оценены, - сказал доктор. - Этот грех так и останется горбом на вашей спине. Мироощущение, товарищ матрос, от натуры зависит. У нас всегда найдется, чем кормить своих червячков: злобы, гордыни, зависти. Злобность, подобная вашей - сама по себе наказание.

- SOS с вами. Про грех это я так сказал. Какой может быть грех, если я в Бога не верю. А раз не верю, нет у Бога претензий ко мне.

- Человек умирает - жалко человека, - сказала Изольда. - Но можно утешиться тем, что вместе с человеком умирает и его черт. Ваши, матрос, близкие, были, вероятно, много утешены, когда узнали, что вы мертвы. А про Бога врёте. Неверующих нет, - сказала Изольда.

- Может, и так. Но смерть подрывает Его авторитет. И потому не верю. Мне нужен авторитетный Бог. Смерть компрометирует жизнь, а потому и жизни, что достается нам так дешево и отнимается так легко, не очень жаль.

- Вы только что под стол прятались, - напомнил поручик.

- Так то ж инстинкт. И потом, я же все-таки вылез из-под стола.

- Жизнь зачастую безжалостна и милосердна смерть, - сказала Изольда. - И потом, не было б смерти, как бы мы тогда знали, что живы?

- Не за нами ли катафалк? - прервал дебаты полковник.

Окно, к которому он подошел, загораживали колеса какого-то авто. Антон вышел.

За то время, что он отсутствовал, постояльцы переоделись в приличное, сбросив с себя ветхое вретище, выбрав из вороха закупленного, что кому пришлось по душе. Полковник - в новый спортивный костюм, сочтя его в предстоящем путешествии наиболее удобным. Доктор облачился в пиджачную пару. Только Изольда осталась в джинсах и майке, не найдя в ворохе современных одежд ничего для себя подходящего и брезгливо отвернувшись от них.

Смирнов в ярко-желтой рубахе так долго гляделся в зеркало, что чуть голову себе не вскружил. Артиллерист от своего отражения с отвращеньем отпрянул, словно зеркало и чудовище, взаимно недовольные друг другом

- Вот, новые брюки себе обрел, хватит ветошничать, - похвалился матрос, но взглянуть на себя со стороны ему не довелось, артиллерист грохнул зеркало об пол. - Материя в его руках становится косной, - посетовал матрос, не успевший полюбоваться собой. - Это подло нас в подвале держать. Чем нам нелегально в подполье сидеть, лучше в овраге лежать легально. Что, подогнали мобильку? - обратился к Антону он, когда тот вернулся за деньгами, вернее за теми червонцами, что имели хождение в этом кругу. - Свистать всех наверх?

- Свистайте.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Я вышел из подъезда. Знакомые мне собаки разлеглись на газоне, глядя на меня выжидательно. Я даже смутился под их пристальным взглядом, словно неким обязательством был с ними связан, о котором забыл.

Смеркалось, но еще не зажглись фонари. Прохожие сновали мимо. Вот и ко мне подошли двое.

- Здравствуйте, - произнес один вежливо. - Ваша фамилия Петров?

- Петров, - сказал я, - Геннадий, - и, помнится, даже обрадовался собеседнику.

- В таком случае вы не могли бы с нами? Вас уже ждет автомобиль.

Автомобиль действительно стоял у обочины. Не то чтоб шикарный, но иностранных кровей. Фольксваген-пассат, цвета асфальта, стекла тонированы. Задняя дверца радушно распахнута. Бандиты, подумалось мне. Захмелеть мне у Семисотова не удалось, но пока что перспектива меня не пугала. Я не был пьян и не был беспечен, в конце концов, я - милиция, и со мной мой проверенный в схватках пистолет. Любознательность двигала мной, ибо я не сомневался, что дело вновь коснется казны, то есть дела, которому я сочувствовал.

Я сел. Один влез следом за мной, другой - с противоположной стороны, прижав меня к первому, и тут я понял, что, кажется, влип. Попал таки в ситуацию. Въехал не в ту колею.

- Куда мы едем? - спросил я, как только мы тронулись.

- Не беспокойтесь, очень недалеко, - вежливо сказал тот, что сидел справа. - Снимите пиджак.

- Зачем?

- Жарко очень.

- Нет, ничего.

- Снимай, идиот, - грубо сказал второй представитель преступности и ткнул меня локтем в бок. Был он краснолиц. - Ну? Обыскать тебя надо, а лапать не хочется.

Он сунул руку мне под пиджак и вынул из него пистолет.

- Не надо толкаться так, - сказал я, подчиняясь насилию.

Меж ними двумя мне было тесно, но пиджак снять удалось.

Я испугался, но лишь на мгновение. В животе стало пусто, кишечник завис в невесомости, нутро с утробой сладко объял холодок. Это бывает со мной в критических ситуациях, но я, как правило, справляюсь с собой, а этот первичный страх даже помогает в дальнейшем максимально сконцентрироваться. И, едва сладив со слабиной, я становлюсь нахален.

Они вынули из пиджака все, что могли найти и сунули в пластиковый пакет: удостоверение, телефон, новенький, почти не ношеный, нож, сняли часы. Деньги - их было немного - грубый сунул себе в карман.

- Почувствуй, гад, каково быть бедным.

Я дернулся.

- Сиди, - сказал грубый громила и ткнул меня моим же пистолетом в ребро.

- Я из органов, - на всякий случай предупредил я, ибо в удостоверение они и не заглянули.

- Все мы из органов, - пошутил красномясый. - Из половых.

- Милиции, - уточнил я. - Мент. Профессия моя такова. И в тоже время социальная функция

- Милиция сама на мели, - сказал вежливый. - Мы ее инвестируем. Вкладываем в нее деньги. 'Опер-Инвест' - возможно слышали?

Понятно. Эта весьма разветвленная корпорация и на Дону орудовала. Но я отрицательно повел головой.

Они еще поглядели, нет ли и под шляпой чего, но, обнаружив только шишак размеров внушительных, на том успокоились.

Никто мне не препятствовал смотреть в окно, я и смотрел. Мы свернули на Линейную и проехали ее до конца, оказавшись за городом, а минут через десять въехали на территорию, огражденную неновым деревянным забором. Что было написано на воротах, мне прочесть не удалось - фары погасли. Очевидно, какое-то сельхозпредприятие.

Впрочем, горели фонари по периметру, слева за будкой вахтера торчал какой-то амбар, прямо - одноэтажное административное здание, а за ним - приземистые бараки или фермы для содержания животных. Когда меня вводили в контору, мне все-таки удалось прочесть у двери: '...ая птицефабрика'.

Сзади, содрогнув оконные стекла, хлопнула тугая дверь.

В фойе мы надолго не задержались, но я успел оценить: ободранные стены, голые электролампочки; пара скрипящих счетчиков; доска объявлений с пятнами засохшего клея и обрывками бумаги; уголок для поздравлений с пустой рамочкой. Какая-то синяя ломаная линия, вероятно, график былых достижений, занимала половину стены.

Мы вошли в дверь с табличкой 'Директор'. Секретарша в столь поздний час, конечно, отсутствовала, да и директору пора бы отойти ко сну. Руководители птицефабрик с петухами встают.

Человек, встретивший нас в кабинете вполне соответствовал моему представлению о сельхозпроизводителях. Мятый костюм, произвольно подобранный галстук, широкое мясистое лицо. Возраст его трудно было определить: есть такие люди, что надолго задерживаются в одной поре, как правило - между 35-ю и 50-ю. Фигура внушительная: рост, вес. Довольно упитан. Хозяйственник. Цельная натура, словно из романов соцреализма. Глаза красные: то ли от алкоголя, то ли от недосыпания. Глаза - зеркало души и телесных недугов.

Вдоль стены стояла пара шкафов с бумажно-картонным хламом. В углу - пальма в кадке с увлажненной землей. В противоположном - металлический стояк с крючьями, на одном из которых висело короткое ворсистое полупальто. Обстоятельно обставленный кабинет.

Эти глаза, это пальто с длинным ворсом, сойдись они ближе, одному субъекту принадлежа, сообщили б ему сходство с мордатой крысой. Но пока пальто находилось на вешалке, эта особенность облика сельхоздиректора не бросалась в глаза.

- Проходите, пожалуйста. Садитесь. - Я медлил. - Сядь! - Я сел. - Я - Кесарь, князь этих козлов, - сказал он, не подавая руки. - Жимов, Толчков, - представил он своих подподручных, хотя они вряд ли того стоили. - Я думаю, вы уже догадались, кто мы.

Да, я понял, что не в хорошие руки попал, а теперь знал, в чьи.

- Вы не смотрите, что у них простые открытые лица - как из кинохроники советских времен. Это, так сказать, фас этого офиса. Изнанка может быть совершенно иной. Вы догадываетесь, зачем вы здесь? И зачем вы вообще есть, знаете? Какова ваша функция в этой фабуле под названием 'Жизнь'?

- Нет, - сказал я, хотя о первом, конечно же, догадался, как только увидел 'фолькс'. - И вообще, я домой хочу. У меня планы на вечер. И я не хочу, чтобы кто-то другой транжирил мое время, кроме меня.

- Что ж, приветствую вас в этих владениях. Выглядите свежо, - сказал он, не обращая внимания на мой протест. Одновременно он сделал знак грубияну, и тот, подойдя, вывалил на стол содержимое моих карманов. Бросил на свободное кресло пиджак. - Так, личные вещи, - сказал главарь, рассматривая их с любопытством. - Пиджак, кинжал... Часы: время московское. Пистолет: видите? В стол кладу. Заберете, когда будете уходить. Документы-менты-менты... А он и впрямь мент. У нас тоже милиция работает допоздна. Награды... Нагрудный знак ОВД. Орел Внутренних Дел. С набалдашником на башке. Что у него под шляпой?

- Родовая травма, должно быть, - сказал вежливый, сдергивая с меня шляпу.

Грубиян ухмыльнулся:

- Эта прическа только идиотам идет. И шишак на своем месте.

- Ничего, - сказал директор. - Герой нашего времени должен выглядеть именно так. Не сочти за сочувствие, но шишак у тебя...

Я провел ладонью по голове, строго постриженной. Промолчал.

- Так. В каком звании ушел из дому? - продолжал он, листая мой документ. - Подполковник, разрази меня гром. Поздно ты взвалил на себя это звание. Откуда выходец? Аж с Дона, разбери меня смех. И что же делает легконогий легавый, этот гастролер и гастарбайтер в наших краях? В такой дыре, в такой тынде? Да простят меня тындяки, а в особенности тындячки. - Он с полминуты смотрел на меня пристально. Я молчал. - Ждали его с Тамбова, а он с Ростова явился. Хотя подозреваю, что и эта Дыра-на-Дону Тамбова не лучше. Из варяг в греки, из греков в герои, а из героев в бессмертные?

- Вы не из ростовских потрошителей, нет? - спросил вежливый Жимов. - А то у нас курей потрошить некому.

- Может, он вовсе и не из Ростова, а из цельного куска дерьма, - предположил Толчков, выказывая ко мне отвращение, как у кошек при виде собак.

- Веселые у вас висельники, - сказал я.

- Таковы мои добры молодцы. Им у нас испокон исполать. Есть еще кобель, Лорд. Я его Лоркой зову за склонность к поэзии и педерастии. Хотя и лорды бывают, да... Так почему не полковник? Пора, Геннадий... э-э... что? Романистович? Так папа твой - Романист?

Я смутился. Имя имело место. Порадели родители. Наградили отчеством. Я почему-то комплексовал от такого отчества и хотел, было, объяснить, и уже сбивчиво начал - что, мол, дед хотел папу Романом назвать, да в регистрации что-то напутали, вписали в метрику - Романист, и он тогда подумал - пусть. Тем более, что он арестован к этому времени уже был как враг трудового народа, некстати раскраснелся я. Хотя свою дочь, что еще прежде папы моего родилась, он вполне осознанно Новеллой назвал.

- Мама - Романтика. Папа - Социалистический Реализм. Ничего, не тушуйся, шучу. Чем больше в этой книге жизни правдоподобия, тем меньше я ей верю. У меня знакомый был Мордехай Орехович... Орех. Вот как. А мог быть Осел. А тут Романист все-таки. Ну, извини. Если ты оказался не тем, что ты есть, я не виноват. Ты сам себя так подал. А то еще сторож у меня, Сергей Силыч, - припомнил он. - Я еще его дедушку знал, потому и в сторожа к себе взял, по протекции. Так вот, этот дедушка, сам Агромад, и сыновьям дал имена соответствующие: Сила, Разум, Размер. Размер Агромадович - каково?

Я вежливо улыбнулся. Но опять промолчал.

- И что Романист-пер пишет? Наверное, о нас что-нибудь. Все сейчас пишут о нас. Словно другой темы у них нет.

- Он.. - я замялся. - Он покончил собой.

- Пустил себе Слово в лоб? - Я промолчал. - Сам ничего не пишешь? 'Записки из-под шляпы'? Может, ты под шляпой Шиллер или Шекспир?

- Так зачем я здесь? - напомнил я.

- Что-то не так?

- Вы не так.

- Сидел бы у себя в Ростове, порядок блюстя, - высказался Толчков.

- С тобой у нас все ясно, с нами у тебя - похоже, что нет, - сказал Кесарь. - Я тебе изложу ситуацию так, как я ее понимаю. Пойду на откровенность. Первым окажу тебе эту честь. Потом эту честь мне окажешь ты. И не вздумай меня поправить, даже если я буду неправ. А потом - подумаем вместе.

- У меня уже есть голова на плечах, ею и думаю. А две мне вовсе без надобности, - сказал я.

Я еще раньше отметил это его свойство - пропускать некоторые мои возмущенные выпады мимо ушей. Вот и сейчас пренебрег, словно и не к нему был обращен этот протест. Зато кратко изложил мне все то, что я уже четверть века носил в себе: то есть, относительно полевой кассы. Все это, разумеется, между нами, уведомил он, завершив исторический экскурс. Хотя весь город, конечно, знает, добавил он с некоторой горечью.

- В этой стране уже все подсчитано, взвешено, поделено. Предприятия, территории, недра, включая кладбища. Остаются клады. И значит, предложения будут такие. Я как спонсор этого спорта финансирую предприятие. Ты беретшьруководство экспедицией на себя. Добросовестно, а главное - добровольно. Я же со своей стороны согласен на любую любезность по отношению к тебе. Охрану тебе обеспечим. Под нашей крышей - как под ангельским крылышком. От нас атас, от вас арбузы. Добытое поделим по справедливости.

Я его внимательно выслушал. Как за несколько часов до этого выслушал его предшественников по части кладокопания.

- Могли б не выворачивать руки, соблюдая приличия, - сказал я. - А то этот ваш правый подручный...

- Не дразни моих друзей, - перебил меня Кесарь. - Я знаю, чего требуют приличия. И чего от приличий требую я. И чего мне стоило приучить к приличиям это вот окружение, состоящее из убийц и тупиц. И если бы мы не соблюдали приличия, - это прилипчивое слово 'приличия' так и клеилось к языку, - то тебя бы сначала избили, и только потом затевали бы разговор, а не наоборот. Но ты находишься на моей территории, на которую распространяются законы гостеприимства. Хочешь, дадим тебе есть?

- Кстати, что представляет собой территория? - спросил я, не очень надеясь на откровенный ответ. Но он довольно охотно мне все растолковал.

- Территория представляет собой птицефабрику, которая мне принадлежит. Ты мог бы и сам прочитать на вывеске. Я и директор, и диктатор над ней. С некоторых пор нам удалось отделаться о бывшей дирекции и научиться рулить самим. Оказалось довольно рентабельно. Куры, яйца. Обирание перьев с кур. А так же помет для лечений, внутренности для гаданий. Черные петушки для черной магии. Бизнес захватывает и затягивает. И ныне мы не грабители, а рабы экономики, быдло ее. Тем более, что нынче не на кого положиться. Приходится всё контролировать самому. Так что господин - это тот же раб, только с большими полномочиями. Знаете, жизнь приняла бы жуткие формы, если б я не контролировал определенные аспекты ее. В частности - разведение кур. У меня их народ яствует. Дешево, питательно, диетически приемлемо как для желудков, так и для кошельков. Так народ на меня не нарадуется. Прямо оды слагают этой еде. Давеча автомобиль качать бросились. А он мало того, что тонны весит, а в нем еще я, шофер, да эти двое. Не отпустили до тех пор, пока не пообещал открыть в городе сеть порционных столовых. А как не пообещать? Я ведь сам в люди из народа вышел. - Кто вышел, а кого вышибли, сказал бы по этому поводу Бухтатый. - Из низов, из навоза выбился в лидеры. С лавки, так сказать, на полати, с полатей на печь. Мой дед был скорняк и охотник. На медведя в одиночку ходил - в валенках и с рогатиной. Правда, возвращался бос и без. А ты? До подполковника вознесся и этим достижением горд? Нет, ты лишь как улитка вполз на ухаб. Вот говорят: люди произошли от обезьян. От народа они произошли. Я сочувствую пролетариату. Я люблю пролетариат. Правда, не настолько, чтобы пожелать этой участи каждому. Однако мы отклонились. Итак: мясо, яйцо, перья... Но я контролирую из этой конторы не только курятники, но и многое другое. В том числе и добычу кладов. Это и побудило меня специально заняться твоей судьбой. Предложить взаимовыгодное сотрудничество. И если ты не против того, чтобы облегчить свою участь согласием, то предварить услуги гонораром готов.

- Пользуясь подлым случаем, позвольте узнать, во сколько вы оцениваете мое участие в предприятии? - спросил я.

- Десять тысяч. В твердой валюте или в мягких купюрах - как пожелаешь. А хотите - курами расплачусь, - сказал он, то соскальзывая на вы, то фамильярно тыкая.

- Это трудовые? - спросил я. - А комиссионные?

- А он умный парень, - похвалил мою хватку Жимов.

- Умный, но жадный, - возразил Толчков. - Выучился в школе милиции на подлеца.

- Я вам благодарно признателен, но... как-то все не по-взрослому, - продолжал я. - Необоснованно небольшой гонорар.

- Да, привереды не перевелись, - посетовал Кесарь. - Жадность есть свойство любой натуры. Всем это свойство свойственно. Но не всем сходит с рук. Сколько ж ты хочешь?

- Мне, знаете, больше по душе единица во главе хотя бы пяти ноликов, а никак не четырех. Плюс твердый процент от целого. В долларах.

- Мексиканских?

- Никак нет.

- Гомерический гонорар, - сказал директор, откидываясь на спинку кресла. - Здесь такие суммы не слыханы. Бал больших чисел открывается сотней-другой. И заканчивается примерно семью. За пределами тысячи - обморочные числа. К тому же, как показывает таблица предварительного умножения, там вряд ли больше лимона. Пожаловать вам десять процентов я никак не могу.

- Не очень-то вы щедры.

В ответ на это он щедро ощерился.

- Н-да... Времена меняются и меняют ментов. Но я не сетую. Мент тоже элемент мироздания. А времена нам выпадают такие, каких мы заслуживаем. Нынче все благополучием озабочены. Беззастенчиво любят деньги. Львиные доли им подавай. Медвежьи порции. Норовят всё свести к основным инстинктам, главный из которых - корысть. Налицо одни подлецы. Знаешь что, подполковник, иногда хочется встать и вскричать им: остановитесь же, оглянитесь: жизнь так разнообразна, так хороша, а вы все хотите от нее всего лишь денег. Корысть, словно короста, разъедает общество. Разъела уже. Вот Жимова взять - лицо проверенное. А ты руки проверь - наверняка какие-нибудь перья прилипли. А долларов между тем не хватает на всех. Даже в Штатах не всё зелено. Так чего ты хочешь? Контрольный пакет пряников? За что такое ко мне отношение? Чем милиции не мил? Ты думаешь, у меня от денег лопатник лопается? Карманы полны американской налички? Этот, мол, тип, будучи баснословно богат, баснями нас потчует? Это все грязное народное воображение, склонное к преувеличению в несколько раз. Да пресса нагнетает - четвертая, после президента, парламента и проституции, власть. О себе узнаю из газет. О том, в частности, сколько у меня миллионов. Одни говорят 9, другие - 6. Смотря по тому, кто как газету держал.

- Предположим, я действительно нашел это золото и честно сдал государству, - сказал я. - Сколько, как думаете, государство мне процентов отвалит? Двадцать пять?

- Да он у нас честный! - восхитился Толчков.

- Честный? За счет чего? Да если я стану честным хотя бы на час, - сказал директор, - то земля прекратит вращение и ударится о луну. Я ведь тоже поначалу боялся по-крупному: опасался, совесть заест. Не мог переступить закон, как петух белую линию. Был чем-то вроде идиота. Это потом уже научился разговаривать с этим безумным миром на его языке. А насчет государства не беспокойтесь. Ему не удастся меня оттереть с моей территории. Львиной доли ему не видать. Кто сильней, тот и лев. Я - лев, и я - прав. А лев, он ни с кем не делится, пока не наестся сам. Горькая доля, львиная, но уж такова. Ладно, вопрос о гонораре мы позднее обсудим. Да и в числителе пока чисто. Нечего делить. Впрочем, в случае удачи я согласен увеличить ваши комиссионные. Немного. Иначе вы мне невыгодны. Мы и о дальнейшей вашей судьбе позаботимся. Мне требуется офицер для охраны офиса. Только выше майора я тебе дать пока не могу. Я ведь сам в какой-то степени только майор. А в качестве гарантии я вам слово даю, и даже отчасти честное. Мне даже не истина - искренность ваша пока что важна. Истины, я подозреваю, вы и сами не знаете. До истины мы с вами совместно дойдем. Расскажите, что вам известно. Чистосердечная исповедь - что очистительная клизма. Откройтесь, увидите: озабоченность как рукой снимет. Пользуйтесь случаем, чтобы стать лучше. Я б на вашем месте серьезно подумал, что для вас более ценно: ваша жизнь или нечто ничтожное. А то я ведь могу подойти с иным инструментом искренности. Станешь честным через полчаса.

- Но я знаю не больше вашего, - сказал я. Привычка говорить правду придавала голосу и лицу прямоты. - Я даже думаю, что вам известно больше, чем мне.

- Вы не в милиции. Поэтому не имеете права хранить молчание, - холодно сказал он, глядя мимо меня.

- А на хрена мне его хранить? Я приехал на похороны племянника, который оказался, к счастью, жив.

- Племянник ваш тоже хорош: сам умер и нас насмешил. Только принялись за него всерьез, а он взял да и загнулся. Упорхнул от нас. Ни себе, ни людям. Так вы хотите сказать, что он воскрес? Представился случай для рывка с того света - и он рванул? В работе брак? - сыпал вопросами Кесарь. - Знаете, не всякая ложь хитра. Предлагаете мне, рискнув рассудком, поверить вам? Вам что, нечего сказать искренне? Как он может быть жив, когда я лично был на его могиле? Кладбищенская администрация не выпускает покойников: держит их под контролем. К тому же я не очень на него и рассчитывал, будучи заранее заинтересован в вас. Ну, умер и умер. Есть повод вытащить дядю, а не отправляться за ним самому. И раб, проверенный на верность, по моему требованию, телеграмму тебе отбил.

- Обо мне от племянника узнали?

- Да он про тебя ни слухом, ни духом.

- Тогда откуда?

- Да тебе-то какая разница? Ворона накаркала или дятел настучал? У меня своя разветвленная разведсеть. Не ты один у нас сыщик.

- Я, знаете ли, от ваших дел человек далекий, - сказал я. - Долгое время работал в Ростове и уже прожил без вас большую и интересную жизнь. Но если б я знал, что вы племянника...

- Незнание моих замыслов не освобождает от ответственности. Так что вся прелесть последствий лежит на тебя.