Ниже нуля

5

– Ваша честь, я понял. Я серьезно, вы ведь ищете человека, который поймет.

Кекс не подготовил речь заранее, но слова вылетали у него вне зависимости от того, хотел он или нет. И даже если он понимал, что был не лучшей кандидатурой, чтобы свидетельствовать в собственную защиту на слушаниях по приговору суда, то все равно считал, что имел право хотя бы импровизировать.

– Отлично, когда мы виделись последний раз, здесь, в зале суда, пару лет назад, вы сделали правильное предложение. Эй, сказали вы тогда, а что, если вместо того, чтобы послать вас в Эллсворт, вы отправитесь в армию? Да, это хорошая идея, благодарю вас за нее. Два года на флоте в подводниках, я вам скажу, совсем не пикник. Впрочем, опыт был потрясающий. С почетной отставкой в итоге.

Судья глянул на протокол вынесения приговора, лежащий на скамье перед ним:

– Здесь сказано: «Отставка на общих основаниях с почетными условиями».

– Ага, верно. Это почти то же самое.

Приставленный к Кексу общественный защитник бросил на него взгляд, в котором явственно читалось «Помощи от тебя никакой».

Но Кекс продолжал:

– Суть в том, что я получил его тогда получу и сейчас. Просто оказался не в том месте, не в то время, жертва обстоятельств, вроде того. Я не имею в виду, что невиновен в принципе, но есть тут суперсмягчающие обстоятельства. Да, меня уболтали на то дело, согласен, моя проблема, но лично я чувствую, что не надо было так поступать. Правда-правда, сэр. В смысле, что не надо было угрожать ветерану. Но может, вы сейчас смотрите на меня и думаете: «Да, он опять за свое», и я вас понимаю.

– Вы закончили?

– Ага, уже закругляюсь. Короче, если есть чувак, который тусуется с Мутным Дэви, и он просит вас остаться в тачке, пока сам он сбегает и сделает одно дельце, и вы в курсе, что ваше имя… ну, оно вроде дерьма в округе Потавотоми в Канзасе, и потому вам точно стоит вспомнить предыдущий приговор. Вот и все, что я хочу сказать. Я выучил урок, типа того.

Он начал садиться, но вдруг снова вскочил.

– Прошу прощения, еще одна вещь. Я быстро. Меня тошнит от современной чуши про белые привилегии, за что я очень извиняюсь. Хотя я белый, да, и ничем тут помочь не могу. В любом случае, гм…спасибо.

Кекс плюхнулся на стул, не осмелившись посмотреть на адвоката. Теперь он мог подумать. Судья надел очки, взял в руки лист с приговором и произнес шесть слов:

– Благодарю вас, мистер Митчем. Девятнадцать месяцев.

К моменту, когда он выходил из тюрьмы, резюме Кекса отличалось двумя вещами: средненьким аттестатом и заключением в исправительном заведении Эллсворт. Поэтому работа на складах Атчисона точно была лучшим, что с ним могло случиться. Даже за восемь баксов и тридцать пять центов в час. Компания не хотела, чтобы у сотрудников оставалось время ошиваться вокруг, поэтому все вкалывали по двенадцать часов кряду, с шести до шести, по четыре дня в неделю. Кекс был новичком и поэтому получил ночи с четверга по воскресенье. Правда заключалась в том, что ему не нравились те немногие приятели обоего пола, что еще у него оставались, а новых он не искал, однако питал надежду, что в конце концов встретит Ту Самую. Потому неудивительно, что он взял ночные смены, где народ активно трепался от скуки. Именно поэтому он получил работу. И еще потому, что у него зубы целые, а это значило, что он чист. Полноценная улыбка здесь – единственное условие, которого тебе достаточно, чтобы сидеть на ресепшене и приглядывать за сотнями складских ячеек целую ночь напролет.

По четвергам Кекс обычно старался приходить на работу пораньше, поскольку он знал, что Гриффин любит быстро ускакать на уик-энд и уносит свой зад несколькими минутами раньше окончания смены.

Босс был в курсе, как остро нуждался Кекс в работе, и понимал, что все будет в порядке. Довольно того, что парень, обходя подножие холма, мог видеть потную лысину Гриффина, сверкающую в лучах заходящего солнца, когда боров открывал очередную банку «Пабста» – две-три жестянки пива хранились в кофрах его «Харли Фэт Бой» на случай… ладно, они лежали там постоянно.

Начальник осушил банку, отшвырнул ее, завел байк и, показав Кексу средний палец, умчался. Гравий из-под колес так и полетел в разные стороны.

Гриффин был, и все с этим соглашались, уродом, каких поискать. Кекс показал ему средний палец в ответ, что вполне принималось за проявление общения.

Когда его «Хонда Сивик» обогнала байк Гриффина, он с облегчением вздохнул. Хорошо, что босс пропустил его вперед и не нужно снова заводить ту идиотскую беседу.

Но не тут-то было. В зеркале заднего вида он заметил, как Гриффин объехал его сзади. Через мгновение он пристроился рядом с Кексом.

– Ну? – спросил начальник.

Ясно, опять то же самое.

– Я же сказал, что не могу помочь.

– Ты, конечно, тупой, но чтобы настолько… – Это слишком, слова у Гриффина вылетали дробью, некоторые так быстро, что слипались друг с другом, хотя между некоторыми были странные паузы, как будто пунктуацию еще не изобрели.

– Я не тупой, – обиделся Кекс. – Если б мог, я помог бы тебе, но в моей ситуации это невозможно, вот и все.

– Ясно, но ты подумай, ладно?

– Нет уж. Я не то что думать, я и знать об этом не хочу.

Штука была в том, что он был осведомлен только о той части истории, которая касалась двух дюжин пятидюймовых «Самсунгов» с плоским экраном. Их Гриффин распродавал по одному, но Кекс логично полагал, что дыма без огня не бывает, и продажа краденных со склада товаров последнее, что нужно ему сейчас в жизни.

Но босс не отставал.

– Я лишь прошу тебя открывать ворота для парочки моих друзей ключом. Ничего сложного.

– У них нет ячейки, поэтому я не могу пускать их на склад.

– Никто вообще ни о чем не догадается.

– Я однажды слышал нечто подобное, – сказал Кекс. – Выкручивайся сам.

– Не могу, – Гриффин пожал плечами.

– Почему?

– Так ведь они не идиоты, чтобы приходить днем, а ночью я не работаю. – Вот и весь разговор. – Просто сделай то, что я прошу, и ни у кого не будет проблем.

– Каких проблем?

– Потому что ты в курсе и не в доле, а если так дело обстоит, то тут намечается крупная проблема.

Кекс сообразил, что теперь ему от Гриффина точно не отделаться, и потому продолжил заниматься тем же, что делал на протяжении предыдущих шести недель. Он тянул время и надеялся, что все уляжется. Была ли данная стратегия эффективной? Нет, но и другой у него пока не появилось.

– Да я не врубаюсь, чем ты там занимаешься, – заявил он. – Давай забудем, ок?

Более расплывчато выразиться было нельзя, только если у вас не оказалось степени по юриспруденции и десятилетий опыта выступлений перед Конгрессом. Кекс надеялся, что это сработает. Он повернулся и пошел к зданию.

Начальник поправил защитные очки. Под грохот работающего движка он прокричал Кексу два слова, но в тот момент вся отвратная природа Гриффина проявилась снова – он поставил на свой байк широкие патрубки прямого выхлопа, чтобы сделать его еще громче и тем самым бесить остальной мир. Итак, ни малейшего шанса расслышать, что он сказал, не было.

То, что он услышал, звучало как «Monday’s Bleeding»[4], но в действительности босс прокричал: «Что-то пищит!»

Ничего, скоро Кекс все поймет.

То, что Гриффин отвечал вообще хоть за что-то, казалось дурацкой шуткой. Не считая того, что он оказался недалеким, склонным к насилию расистом, он еще и пил. Да, есть алкоголики дееспособные и, скажем так, «никакие», и Гриффин старался попасть в лагерь первых, устанавливая строгий режим и придерживаясь его с дисциплиной олимпийского атлета.

И потому, с понедельника по среду, он был трезв как стеклышко, отработав три из четырех смен, и никогда не выпивал раньше шести вечера четверга. Этому процессу он, однако, отдавался полностью, начиная прямо на работе и продолжая все долгие выходные, пока не пытался выйти из глубокого запоя вечером в воскресенье.

Разумеется, самой тяжелой частью являлось утреннее похмелье понедельника, но Гриффин уже настолько привык к нему, что оно стало попросту неотделимо от его жизни.

Кофе, тост, красные глаза – здравствуй, новая неделя.

Родился он в Каунсил-Блафс и шесть лет отработал в «Макдоналдсе» в Салине, где дослужился до старшего менеджера. Неплохая подвернулась работенка, и не только потому, что он мог нанимать и увольнять студентов, как ему вздумается, и курить с ними травку на парковке. Он, прямо скажем, был не самым привлекательным парнем. Толстый как пожарный гидрант, все тело покрыто клочковатыми, разного оттенка волосами, благодаря чему его спина напоминала пол в парикмахерской.

Но его власть давать кому-то первую настоящую работу, а иногда и косяк, неплохо продвинула его в жизни, особенно в случае с юными девицами, когда ему самому еще не стукнуло тридцать. Со временем шестнадцатилетние поумнеют, с Гриффина сойдут последние волосы, и его «солидное брюшко» уступит место «жирному пузу», но, да, в те дни он был настоящим королем.

Зарабатывал двадцать четыре штуки в год, рулил в «Макдаке», посещал тренинги для высшего звена. И цеплял горячих малолеток чуть ли не каждую неделю.

Но кое-какие уроды, мелкие чертовы умники, которые в принципе не нуждались в работе и согласились на нее исключительно потому, что послушались родительских советов насчет Истинной Цены Деньгам, короче, эти ублюдки из окрестных домов – они все испортили.

Когда разразилась катастрофа, они вкалывали в запарке у окошка заказа. Почему Гриффин поставил их в ту смену, он и не понял, наверное, страдал от похмелья и потому позволил двум клоунам трудиться в пятнадцати метрах друг от друга. Сперва все шло нормально, но тут они начали нести какую-то чушь по интеркому. Отдавали приказы на ломаном испанском, включали и выключали громкоговоритель, кричали, что сегодня «день Лотереи» и раздавая бесплатные обеды.

Все это дерьмо их изрядно веселило, поскольку настоящая работа для них ничего не значила и они могли прохлаждаться в Канзасе каждую осень с деньгами Мамочки и Папочки. А единственная причина, по которой «Макдоналдс» мог всплыть в их резюме, состояла в том, чтобы показать, как упорно ты трудился в университете. Вот они, твои официальные обязанности, между прочим, сполна оплачиваемые.

Конечно, такая занятость не могла сравниться с контрактом, когда тебя посылают, скажем, в Гватемалу. Ведь тогда ты получаешь десять тысяч кусков, и заодно тормозишь строительство местной школы, делая на ее фоне сотни гребаных селфи, а потом выкладываешь их в Инстраграм с хештегом «я обеспечиваю благо страны».

И надо же было именно в тот момент оказаться там наблюдателю из регионального отделения. Он записал несмешные проделки придурков, которые бесновались у окошка выдачи. Симпатичный такой негодяй – вкрадчивый, не тот рыжий, неплохой, в общем, парень, что постоянно несет какую-то чушь, но другой, привлекательный ублюдок, который спит с девушкой, которая на Гриффина бы вообще никогда не посмотрела.

И он знал, что менеджер ошивается поблизости. Но сначала он все зафиксировал, после чего, мерзко ухмыляясь, постучал в кабинет Гриффина: «О, привет, здесь у вас случайно оказался тайный агент».

Потому его сразу понизили до гриля, и он уволился, даже не закончив с картошкой фри. Несколько недель спустя он получил место на складах Атчисона, и когда менеджер переехал в Ливуд (он собирался жениться), Гриффин стал зарабатывать четырнадцать долларов в час, что и с одной неделей отпуска (которую он никогда не брал) давало тридцать четыре тысячи в год и три дня в неделю, когда можно напиться в стельку.

Он быстро понял, как поднять еще десятку наличными, принимая на временное хранение «Самсунги» и прочую технику в ненадлежащем состоянии. Его предшественник сообщил ему о работенке на стороне, что Гриффин посчитал обычной привилегией менеджеров в данном бизнесе.

Притащи весь хлам сюда, пусть, кто хочет, его забирает, долю берешь себе. Риск нулевой. Короче, устроился он неплохо, хотя и не так хорошо, как мог бы. Он ведь был способен сделать карьеру в настоящем менеджменте. Сидеть за столом и позволять толпе уродов и деревенщин решать их бесполезные задачи – это совсем не то, что руководить нескончаемым потоком ищущих подработку малолетних шлюх. Но бери, что дают. Атчисон в любом случае оказался далеко не худшим вариантом.

Несмотря на произошедшее, единственное, о чем по-настоящему жалел Гриффин, заключалось в том, что он не убедил никого звать себя Грифф. Или Джи-Дог. Ну, или просто, черт возьми, по имени.

Он всего лишь хотел крутого прозвища, но оставался просто Гриффином.

Кекс буквально приземлился за стойку. Он слышал и одновременно не слышал сигнал: бывает такое, ну, вы понимаете. В первые полчаса мозг его еще отмечал звук где-то на периферии сознания, но затем его заглушили другие, более важные вещи.

Сначала следовало проверить мониторы, которых была целая дюжина, и убедиться, что все чисто, безлюдно и, как всегда, уныло. Сделано. Быстрый взгляд на восточный вход, чтобы увидеть, что Она уже на рабочем месте (да, так и есть) и подумать секунду, есть ли уважительная причина подойти к ней (увы, таковой не нашлось). А еще в помещении чем-то воняло. Гриффин не фанател от уборки, и пластиковое ведро было до половины заполнено обертками и ошметками из «Сабвэй», включая здоровый кусок недоеденного тунца на пшеничном сандвиче, который и издавал мерзкий запах. Понятно, почему стойка пропахла жратвой. Кто-то должен выбросить мусор – двенадцать часов в компании с вонючим тунцом удовольствие не из приятных.

Ну и наконец, уже появился клиент, миссис Руни, входящая через стеклянные двери, измотанная, уставшая и нервная.

– Эй, как дела, вы в порядке?

– Мне нужно попасть в SB-211.

Кекса не так-то легко было смутить.

– Снаружи, я слышал, просто пекло. Как в Африке. Странно для марта, но мы скоро перестанем этому удивляться, верно я говорю?

– Мне нужно попасть туда быстро, прямо сейчас.

В отделе SB-211 у Мэри Руни было двадцать семь архивных шкафов, набитых школьными отчетами ее детей и внуков, открытками ко дню рождения, Дню матери, Дню отца, Рождеству и всякими случайными записками, выражающими всепоглощающую любовь (или слепую ярость) – в зависимости от степени близости к пубертатному возрасту во время написания. Еще она хранила там сорок две кофейные кружки и карандашницы, сделанные на уроках гончарного мастерства в период между девяносто пятым и две тысячи восьмым годами, когда артрит ее совсем доконал и ходить ей стало трудно. Все это вдобавок к семи нейлоновым вещевым мешкам, где хранились газеты с новостями о самых важных событиях мировой истории, описывающими, например, церемонию открытия Олимпийских игр в Лос-Анджелесе в восемьдесят четвертом, и виниловый пенал со спасателями Малибу, где лежали шесть с половиной тысяч долларов наличными на случай, если банки В Самом Деле рухнут. Кроме них там валялись четыре запечатанные коробки (что в них упрятано, не помнила и она сама), гора старой одежды – оценить ее можно было только взвесив (сто сорок килограммов) – и электрический кофейник семьдесят девятого года, венчавший гору остального хлама.

В данный момент под мышкой миссис Руни несла две обувные коробки, а на лице ее было такое выражение, что Кекс предпочел открыть ворота без дальнейших попыток любезничать. Жара и впрямь была примечательной, и в центре города доходила до тридцати градусов. Но в любом случае, Мэри жаждала увидеть свою ячейку побыстрее, и стоять между ней и ее вещами было опасно.

Кекс поглядывал в мониторы. Итак, вот она проходит в западный коридор, где ее химическая завивка плывет мимо бесконечных рядов одинаковых кремовых гаражных дверей. Наконец она нажимает на кнопку лифта и ждет, оглядываясь через плечо – да, Мэри, кто-то специально крался за тобой, чтобы стащить обувные коробки со старыми носками, – он продолжал смотреть, как она заходит в кабину, спускается на два этажа вниз, покидает лифт, преодолевает половину пути по подземному коридору своей странной, шаркающей, бочком, как у койота, походкой, и распахивает искомую дверь.

Переступает порог, зажигает свет и захлопывает за собой створку.

В ячейке она пробудет как минимум несколько часов.

Когда ты осознаешь, что пялишься остекленевшими глазами на кучу мониторов и наблюдаешь, как еще не старая женщина медленно, целенаправленно тащится по одинаковым белым коридорам, чтобы спрятать в комнатенке без окон свое очередное, никому не нужное и неинтересное добро, когда ты понимаешь, что она не может сделать ничего, представляющего хоть какой-то интерес, именно в этот момент до тебя доходит: ты достиг дна и дальше падать некуда.

И сейчас Кекс достиг дна.

Но вдруг что-то изменилось.

Его взгляд переместился на верхний правый монитор в углу, показывающий, что происходит за другой стойкой в восточной части здания.

Показалась Наоми.

Подземный складской комплекс был огромным и пробуравливал холмы, что позволяло грузовикам из Канзаса ехать прямо, а не объезжать его сначала по шоссе 83, а потом по трассам 18 и E. Поэтому для машин Инженерного Корпуса было предусмотрено два въезда, в восточной и западной частях гигантского горного массива.

В результате в Атчисоне имелись две стойки регистрации, где всегда дежурили два сотрудника, хотя, учитывая, что наблюдали они за разными секциями, они почти никогда не пересекались.

Пока вы сами этого не захотите (чего Кекс, например, добивался целых две недели, со дня, когда Наоми вышла на работу). График у нее оказался беспорядочный – парень никак не мог понять, когда она появится на складе, – поэтому все, что он мог делать, просто глазеть на нее, уставившись в мониторы, и планировать встречу, но пока без особого успеха. Несколько раз, когда она делала обход, ему почти удавалось с ней столкнуться. Но если она не сидела на месте, Кекс мог только гадать, куда она направится, поэтому до сих пор не придумал сценарий, где его появление было бы естественным. Гигантская территория давала единственную возможность: сначала засечь ее на мониторе, после чего сломя голову бежать туда, где она предположительно могла находиться.

Выслеживать Наоми проще, чем гоняться за ней. Было все-таки нечто сомнительное в том, чтобы, затаив дыхание и покрывшись потом от страха, «случайно» наткнуться на красивую женщину и напугать ее до полусмерти.

Теперь, однако, шанс стучал в его дверь кулаками, поскольку Наоми шагала по длинному восточному коридору с полным мусорным ведром. Она, конечно, двигалась к погрузочной платформе, где стояли мусорные ящики.

Кекс схватил свое пластиковое ведро – спасибо, Гриффин, жирная ты свинья, ты ведь знал, что я выброшу твоего поганого тунца – и выскочил из-за стойки.

6

О своей матери Наоми Уильямс знала три вещи – та была умной, держала себя в неплохой форме и паршиво разбиралась в мужиках.

К сожалению, дочь успешно унаследовала все три качества. Но разница, однако, существовала. Она изучила материнские ошибки и даже могла проанализировать, как они постепенно, одна за другой, разрушали жизнь женщины – словно на кадрах с машиной, неторопливо разбивающейся в момент аварии.

Наоми уже выучила наизусть каждый поворот руля, каждый удар по тормозам, который неотвратимо приближал мать к катастрофе. Именно поэтому она поняла, как управлять своей собственной жизнью, чтобы успешно разбить ее вдребезги. Но она не желала повторять тех же ошибок. Она хорошо училась, посещала внеклассные занятия и точно знала, чего хотела. Она планировала и репетировала свой побег после университета так часто, что могла проделать его и во сне.

Но когда после выпускного Наоми поняла, что беременна, глупые мечты пришлось выкинуть из головы. Она должна иметь ребенка.

Ее семью никто не назвал бы религиозной: мать и регулярно меняющиеся отчимы ходили в церковь только на Рождество и во время похорон, как и остальные в округе. Но семья Майка – простите за каламбур, била в барабан божией славы весьма серьезно. Собственно, ничего необычного: в той части страны жили многие искренне верующие еще со времен волны евангелистов, прокатившейся по Югу и Среднему Западу в конце семидесятых годов двадцатого века. Только Снайдеры принадлежали не к депрессивным католикам, но к новому, радостному виду верующих. Они любили всех, они правда серьезно любили каждую Божью тварь.

Детей было пятеро, и хотя начинали они нормально – там перехватить банку пива, тут затянуться косяком, к моменту, когда им стукнуло четырнадцать или пятнадцать, родители опутали их плотной смирительной рубашкой веры. И они не притворялись – намерения их были максимально серьезны. Сначала Наоми подумала, что это очень круто: столько внимания она никогда не получала дома, и когда они с Тарой Снайдер в восьмом классе стали лучшими подругами, у девушки вошло в привычку оставаться в гостях на ночь.

Ее собственная мать, занятая распадающимся третьим браком, казалось, была только рада тому, что дочери есть куда пойти.

Пока Божественная любовь разливалась по религиозному семейству в течение следующих пары лет, Наоми и ее подруга научились ловко ее обходить. У каждого Снайдера имелась определенная роль, и Тара была счастлива играть свою – отбившейся от стада овечки.

В итоге девушки слишком много пили, часто ходили на вечеринки и зависали не с теми парнями. Но все это оказалось очень полезно и, по мнению окружающих, принесло Наоми большую выгоду, чем Таре. Она без труда училась почти на «отлично», делала успехи в школьной команде по баскетболу, даже если кутила всю ночь напролет, и была зачислена в университет Теннесси благодаря субсидии. Да, она останется должна шестьдесят тысяч, но ведь в универе есть отличная ветеринарная программа, и она разберется с долгом в течение пяти лет.

Поэтому, если у кого-то и было право тусить в любое время суток и спать с кем попало, то только у Наоми Уильямс. Тему же с любовью Господа ей нравилось симулировать, а иногда – ненадолго принимать всерьез, в обмен на объятия Снайдеров, теплые и надежные даже в своей самой нелепой форме.

Проблемой был не Бог.

А Майк Снайдер.

Он оказался на два года старше и начал ухаживать за Наоми, когда ей стукнуло пятнадцать. Парень являлся своего рода мифической фигурой. Он имел в городе такую незаслуженную репутацию, что непонятно было, откуда она вообще взялась, но ведь почти нет пределов тому, чего может достичь человек в ранний период своей жизни при полной и безусловной поддержке большой семьи, не склонной к критике. Впоследствии это повернется другой стороной, но не сейчас. В данный момент – с точки зрения Снайдеров – Майк был талантливым художником, танцором и музыкантом. Он оказался чертовски одаренным божественным ребенком и потому нуждался в уважении, свободе и деньгах. И в личном пространстве. Ну и минете периодически, по скромному мнению самого отпрыска Снайдеров.

Наоми какое-то время держалась от него в стороне, но он был столь искренним, так страдал оттого, что семья его не замечает. В общем, ей стало его жаль. Она знала, что это неправильно и так быть не должно. Оглядываясь назад, не могла поверить, что могла плыть по течению. Почему она чувствовала долг по отношению к нему, но не по отношению к себе?

Они прошли через периоды охлаждения и страсти. Порой она думала, что любит его, а иногда была уверена, что ненавидит, но в основном ей просто было его жаль. Парень знал, что он не тот, кем хочет казаться, даже если и не говорил ничего вслух, а она временами хотела, чтобы он успокоился и оставил ее в покое.

Как ни странно, секса Майк никогда не добивался, даже если Наоми была не против, и все из-за религиозных предрассудков. Он был самым старшим ребенком и единственным, кого отправили в католическую школу, и поэтому когти вины впились в него глубоко. Переспать с ним, не познакомившись с этим разрушительным чувством вины, было невозможно. Наоми, чье собственное мнение о физической любви оказалось куда как проще, не настаивала.

Последним, в чем она нуждалась, был торопливый перепих на полу в подвале Снайдеров, сопровождающийся отпечатанным на сетчатке образом Майка: парень, голый, сидит, согнувшись в углу полутемного помещения, застеленного ковром с длинным ворсом.

А потом он, свернувшись калачиком рядом с игровым автоматом «Семейка Аддамс», раскачивается и призывает Господа.

Вот что она получила в ночь выпускного.

Юноша отчаялся найти хоть какую-то культурную или хронологическую точку отсчета, опираясь на которую он мог переспать с Наоми Духовно Приемлемо, и потому встретил все с пылом возбужденного фанатика. Он планировал соблазнение месяцами, и когда момент настал, его пассия была наполовину пьяна, а он – наполовину возбужден.

Результат следовало назвать неуклюжим, но, по крайней мере, все прошло и закончилось быстро.

Наоми смотрела на него и видела лишь грустного, обиженного маленького мальчика. Она еще жалела его, но в основном чувствовала облегчение оттого, что ничего уже не повторится.

Хотя, разумеется, она забеременела.

И тогда допустила три ошибки, которые резко развернули траекторию ее жизни. Первая: она рассказала все Майку – Обожаемому Всеми Гению, которому исполнилось двадцать, – он жил с родителями, не имея ни заработка, ни планов, куда поступать, ни реального таланта, а почти все места в мире уже были заняты. Да, теперь мир начал выбивать у парня на лбу жестокую истину о том, как здесь поступают с такими людьми, как он.

Но кому еще она могла сообщить?

Стратегически нельзя было понять, что она совершила непоправимый тактический промах, пока не стало слишком поздно. Дело в том, что Майк был вне себя от радости.

Он любил ее. И хотел жениться на ней. И немедленно рассказал родителям. Наоми это очень задело: в людях она ошибалась редко, а тут не разглядела ничего и за километр. Она думала, что он – сгорбившийся – голый – после – неудачного – секса – Майк – будет поглощен раскаянием и сделает все, чтобы держать грязную тайну при себе, но она не учла одного. Данный факт в сочетании с пугающе ранним опытом католического экстаза греха – и – покаяния сделал его шальной пулей.

Он видел в будущем ребенке редкий дар, шанс сделать что-то правильно и не собирался отступать. Его родители тоже ликовали – у них появилась пара грешников, которые нуждались в прощении, и надо было приниматься за работу. А то, что Наоми, между прочим, оказалась одной из нескольких сотен афроамериканцев в Атчисоне, сделало ситуацию только лучше.

И сделал их лучше.

Плюс у них теперь ожидался первенец, которого нужно было воспитывать.

Все остались в выигрыше.

Сразу после первой Наоми допустила вторую и третью ошибки, и на сей раз они заключались в том, чего она не сделала. Она не поехала в клинику в Оверленд-Парк и не сделала аборт. Она ничего не сказала Таре, которая сразу же отвезла бы ее туда, куда нужно. Но нет, позволила Снайдерам усадить себя на диван, где они так расписали в красках радужное будущее семьи из нескольких поколений и ту любовь, которой будет окружен младенец, что Наоми проучилась весь первый триместр и большую часть второго, храня полное молчание о том, что беременна.

И лишь на пятом месяце ее красивое восемнадцатилетнее тело начало показывать ей, что она сглупила.

Когда родилась Сара, ее мать первая сказала бы вам, как она благодарна Господу. Невозможно смотреть в милое личико и думать иначе, но это не значило, что жизнь Наоми стала лучше. Она просто изменилась. Майк хотел присоединиться к добровольцам Корпуса мира.

В общем, он уехал через неделю после рождения дочери, и по правде сказать, это было хорошо. Он стал настоящей занозой в заду, когда выяснилось, что Наоми не собирается ни выходить за него замуж, ни спать с ним снова. В любом случае, отец из него получился бы никудышный.

Снайдеры предлагали любую помощь с воспитанием, но, по мнению новоиспеченной матери, они были придурками, и в конце концов она поселилась вместе с сестрой в неплохой квартирке с двумя спальнями в новом районе под названием Сосновая Долина (там нет ни долин, ни сосен, но это не важно).

Здесь было чисто, и жизнь в принципе всех устраивала. Благодаря хаотичным связям родной матери Наоми привыкла к радикальным переменам в домашнем быту, поэтому временная безопасность на фоне неопределенного будущего тоже сгодилась.

Жилище отвечало всем трем требованиям. Когда Сара пошла в садик, Наоми начала подрабатывать и учиться в местном колледже. В конце концов она разберется с ветеринарной школой в следующие шесть с половиной лет.

Однако было и кое-что еще. Самой болезненной частью процесса оказалась та, которой Наоми не делилась ни с кем. Мисс Уильямс не нравился ее ребенок. Да, она обожала дочь. И чувствовала к ней глубокую безусловную любовь. Но в те моменты, когда мать была честна с собой, она молчаливо признавала, что ей на самом деле не нравится ее дитя.

Сара могла быть самой любящей девочкой, которую вы только встречали за всю свою жизнь, но одновременно самой злой и изматывающей.

Два года спустя после внезапной кончины отца Наоми от сердечного приступа в пятьдесят три, Сара, только познакомившись с идеей смерти, будет напоминать об этом тревожном и захватывающем знании с болезненным постоянством ноющего зуба.

Кто-то в садике вспомнит про отца, и ребенок уже дома скажет: «Но ты ведь никогда больше не сможешь поговорить со своим папой, правда, ма?»

Или заговорит о родителях, и Сара посмотрит на Наоми и произнесет: «Теперь у тебя только одна мама, а па никогда не вернется, да?»

Или услышит, что кто-то звонил кому-то по чертову телефону: «А ведь твой папа теперь уже никогда не позвонит, да?»

Любой здесь вздрогнет и рассмеется: «Она лишь пытается осознать смерть, бедная крошка!», но Наоми нутром чуяла мстительность.

Ее дочь не любила ее, и это было нормально, поскольку само чувство оказалось взаимным.

Хотя, с другой стороны, она, конечно, любила Сару, но… не была в том уверена. Может, получится… потом. Прямо сейчас она хотела взять дополнительную ночную смену на складе всякий раз, что и делала, когда могла, – ну и откладывать понемногу.

Ветеринарная школа. Вот настоящий приз. И только о нем стоит думать.

Наоми опустошила ведро в большой бак в дальнем углу погрузочной платформы и повернулась, чтобы идти обратно, когда едва не налетела на Кекса, который возник словно из пустоты.

Парень пребывал в своем обычном приподнятом настроении.

– О, привет, – сказал он, – ты здесь работаешь?

Наоми глянула на свою форменную блузку, затем на него.

– А разве не все здесь это носят?

Он засмеялся.

– Я – Кекс.

– Кекс?

– Ну, прозвище у меня такое.

– Понятно, – произнесла она. – Тебе, должно быть, нравится та книга.