Невыразимый эфир

Глава 8

Он не видел восходящего солнца, укрытый тенью большого здания. Оранжевое пламя поднималось по другую сторону бетонного массива. Он бездумно смотрел на геометрический узор, что проступал на грязном асфальте: в рассветных лучах покореженный радар отбрасывал на землю косую тень, которая разбивала поверхность на множество крохотных ромбов, примыкающих друг к другу, и каждый из них слегка отличался оттенком от соседнего: по большей части монохромные серые пятна, иногда — коричневые или зеленоватые. Кроме этого переплетения линий в голове у него не было ничего. От бесчисленного количества раздавленных муравьев и других насекомых фаланги его пальцев покрылись клейкой массой, рыхлой сочащейся плотью, и он вытирал почерневшие пальцы о лицо и о голые бедра, оставляя на лбу и щеках подобие странных дикарских татуировок. Импровизированные кисти медленно скользили по влажной коже, приближая рисунок к идеальной симметрии. Перед этим он несколько часов затачивал кусок кремня, используя в качестве зубила рукоятку своего револьвера. В непрерывных ударах обозначился острый край, но он отупело бил еще и еще, добиваясь невозможного совершенства. Булыжник теперь напоминал примитивный нож. Им он рассек кожу на своих плечах и руках; теперь его тело покрывали шрамы, похожие на клинопись. В конце концов его инструмент пришел в негодность — пистолет буквально развалился на части. Он отбросил прочь этот ставший теперь бесполезным кусок железа. Пули запрыгали по асфальту и разлетелись в разные стороны. В уголках его глаз вспыхнула чуть заметная усмешка, словно его радовал вид собственных израненных рук.

Шел третий день погони, и нервы милиционера были на пределе. Несмотря на все усилия, он не мог настичь беглецов. Он преследовал их, пробираясь через поросшие кустарником овраги, пересекая равнины зоны, одолевая леса и огибая болота. Он неуклонно двигался вперед; направление ему подсказывали отпечатки следов путешественников и едва заметные признаки: по брошенному окурку, по примятым папоротникам он угадывал места, где они останавливались перекусить или устраивали ночлег. Он давно перестал прикидывать расстояние, отделяющее его от города, и изо всех сил старался сохранить остатки своего разума, но тщетно: неотвязное наваждение опутывало и сковывало его. Безумие подстерегало, как невидимый зверь. Теперь он понимал, что допустил роковую ошибку, отправившись в зону. Но было уже слишком поздно. Положение очевидно — ни он, ни те двое не вернутся назад. Мысль о неизбежной гибели разъедала его мозг, как кислота, но, несмотря на страх, внутренне он старался уверить себя в обратном — что цель еще вполне достижима, и что со временем все будет хорошо. Его сознание раздвоилось между реальностью и вымыслом, между истиной и безумием. Словно его череп раскололся как орех, открыв палящему солнцу два не связанных друг с другом полушария — одно, наполненное болью, и другое, невозмутимо-спокойное.

Лихорадка почти перестала его мучить, и заражение, казалось, не пошло дальше. Ранка на руке воспалилась, несмотря на флакон антибиотика, который он выпил на рассвете второго дня. Со вчерашнего вечера она заметно увеличилась и покрылась тонкой желтоватой коркой — омертвевшей кожей, вызывавшей сильный зуд. Язва принимала характерную форму паука или маленького черного скорпиона. Милиционер с беспокойством смотрел на свои запястья, изрытые синими венами. В отражении карманного зеркальца он заметил, как налились краснотой его глаза. Под влиянием какой-то силы с ним происходила фантастическая метаморфоза: он постепенно переставал быть человеком. В нем просыпалась некая другая сущность, которую он пока не мог полностью осознать. Он ощущал, как его тело и душа медленно перерождаются. Истратив все силы на борьбу с этим распадом, полностью опустошенный, он в конце концов отказался от сопротивления. Дурман был сильнее. Милиционеру оставалось только ждать, съежившись, как раненая птица. Зона высасывала его, как поток воздуха выветривает скалу — медленно, с тем немыслимым терпением, что человеческий глаз, привыкший только к грубым формам, не замечает этого. Еще немного — и он окончательно сольется с почвой этих мест, чтобы стать с зоной единым целым. Даже его воспоминания исчезли, словно их никогда не было — лишь туман, утренняя дымка, олицетворение пустоты и небытия, и чем дольше длился этот транс, тем меньше ему хотелось чего-то еще. Зона выжгла все внешнее и поверхностное — весь хлам.

В своем изнеможении он едва ли замечал что-то живое вокруг себя. От схваченных паромщиков ему доводилось слышать невероятные истории, знал он и путаные городские легенды, но все это сейчас не находило подтверждения — он видел только зеленый океан, настолько яркий, что было больно глазам. Буколическая идиллия, лишенная интереса. Если бы не его странная напасть, ничего здесь не могло бы внушить и крупицы страха: ну, разве что смутное томление. Эту зелень ни в коем случае нельзя просто взять и оставить, думал он, наоборот, надо все расчистить огнем и железом, и возвести на бурой пустоши колоссальную империю сплошного бетона. Где они, те таинственные видения, чудесные открытия, ошеломляющие откровения? Ничего, кроме бесконечного буйства лесной плоти. Но вдруг он заметил, что на периферии его сознания возник далекий чуть слышный голос, который с каждым часом становился все более явственным. Из ниоткуда на него надвигалась новая угроза.

Всю ночь милиционер проплясал под проливным дождем. Удары грома отбивали ритм его лихорадочно-исступленной сарабанды. Он содрогался в конвульсиях, простирался на заливаемой водой земле, словно в страстной молитве, обращенной к суровому небесному божеству, а его безумные крики смешивались с яростными раскатами грозы. В своей ночной мистерии он совсем не испытывал усталости — только странное смятение духа. Обхватив голову руками, полуобнаженный, он спорил сам с собой. Казалось, две стороны его натуры, светлая и темная, задались целью взаимно уничтожить друг друга, и, претворившись в новую суть, заполнить его душу и тело до последней частицы. Он будет белым или он будет черным — никаким нюансам, никаким компромиссам не оставалось места. Борьба длилась всю ночь и теперь подошла к своему апофеозу. Милиционер метался, пытаясь сохранить свое человеческое «я», разрываясь между охотником и добычей. Он злился, порой начинал себя ругать; находясь между двух водных стихий, он вновь и вновь обращался неведомо к кому с отчаянной мольбой. В его сознании царил хаос. Он уже больше не понимал, куда его толкает собственное раздвоившееся эго.

— Не надо было идти. Стало только хуже.

— Канцлер не оставил мне выбора. Он бы пожертвовал всем городом, лишь бы отыскать свою очень-очень драгоценную дочь. Это он во всем виноват. Впрочем, тем утром что-то я тебя не слышал.

— А ведь я стучался в двери твоего сознания. Я хотел тебя предупредить, но ты ничего не замечал. Ты говорил намного громче, чем я, с увлечением строил планы, и твои доводы перекрывали мой голос. Нет более глухого, чем тот, кто не хочет слышать.

— Этот дьявол нас обыграл, а ты ему помог.

— Для такого тертого калача, как этот старик, это не составило труда.

— Заткнись, дрянь! Ты не знаешь, о чем говоришь.

— Имей хотя бы мужество признаться в собственной слабости. Что за коварный пастух пригнал тебя на это пастбище, полное опасностей? Тщеславие! Не что иное, как гордыня заставляет биться твое сердце. Ты и сам знаешь, что я прав, и эта истина сжигает тебя изнутри.

— Любовь к преодолению препятствий — вот что привело меня сюда. Неужели лучше вечно жить как крыса? Почему ты отказываешь мне в праве стремиться вверх, чтобы наконец взять все от этой жизни? Почему я должен оставлять лучшие куски другим? Никто не может поставить мне в укор мое естественное желание. Таково мое мнение.

— Что за глупости! Ты думаешь, что сможешь дотянуться до луны или достичь недостижимого? Ты даже себя не слишком хорошо знаешь. Оглянись. Посмотри, что творится вокруг.

— Я ничего не вижу.

— Здесь есть всё.

— Только зелень — одна сплошная зелень. Это невыносимо.

— Это чудесно. Здесь источник подлинной жизни.

— Подлинная жизнь протекает в городе.

— Город — не более, чем мертвец, груда изживших себя вещей. Не лучше ли возвести новый прекрасный храм здесь, посреди этого земного рая? Вернуться к первоначалу — в этом спасение человечества. Ты идешь по неверному пути; оставь его!

— Мы и есть первоначало. Все прочее мы презираем. Мы будем строить без отдыха и достигнем небесных обиталищ, и мы пойдем еще дальше, мы низвергнем богов, которым поклонялись наши жалкие предки.

— Это не то, что нам предначертано. Ничто не взойдет на разоренной земле. Прийти сюда может лишь тот, кто проникнется гармонией с этих мест.

— Прийти сюда — так я первый, кто сделал это. Я пионер.

— Это опять говорит твоя гордость. Прийти сюда означает умереть.

— Мы бесконечно возрождаемся.

— Мы живем лишь однажды.

— Ересь! Это противоречит достижениям прогресса, да и просто здравому смыслу.

— По-твоему, прогресс — это рост притязаний и презрение ко всему живому? Неужели ты не осознаешь, что охотишься на священных землях, и что здесь происходит нечто, превышающее наше понимание — то, что даже выше Человека? Мы здесь чужие.

— Никто из нас никогда не будет чужим здесь. Мир принадлежит нам. Вот истинное евангелие. Теперь я это вижу ясно.

— Боюсь, ты все дальше уходишь по неверному пути.

— Ты боишься правды. Все, что у тебя есть — это софистика и громкие фразы. Мне плевать на твои слова. Что на самом деле имеет значение — это сила и власть. Они материальны. А ты — ты трусливая сторона моей натуры.

— Я боюсь за тебя — и за себя.

— Это малодушие. Один из нас должен умереть, чтобы жил другой. Иного выхода нет.

— Что же, убедил. Пусть останется только один.

Грязные руки милиционера заскользили по шее, пока большие пальцы не отыскали и не вонзились в сонную артерию, сжав ее так сильно, что он не мог больше дышать. Под напором скрюченных пальцев на его лице вздулись синие вены. Две его ипостаси боролись друг с другом, и ни одна не могла взять верх. В этой схватке, в которой вырвались на свободу все его душевные и физические силы, больше никто не мог бы отличить человека от животного, охотника от его жертвы. От ярости на его фиолетовых губах выступила белая пена; от хриплых звериных криков она разлеталась во все стороны. Милиционер упал на землю и стал кататься среди камней и обломков бетона. Его голова билась о мокрый асфальт. Даже на грани обморока он не ослаблял своей хватки. В конце концов он замер, отдавшись во власть смерти, нежной и желанной, как сон. Ведь на самом деле, в смерти нет ничего ужасного, подумал он в последних проблесках сознания. Одна сторона его души победила другую и единственная осталась в живых. Милиционер неподвижно лежал, раскинув руки, наполовину освещенный дневным светом.