Невезение

Через три месяца, после того как Хэролд, оставив жену и детей, переехал к Джанет, она собралась в Вашингтон. Хэролд чувствовал себя так, словно его обобрали. Отговорить ее от этой поездки ему не удалось. Окружающим он говорил, что ушел от жены, так как решил наконец снова стать мужчиной, распоряжаться жизнью по своему усмотрению и, самое главное, вернуться к живописи. Но сам-то он знал, что оставил жену, потому что Джанет была отличной любовницей. Имелись и другие причины: его излечение от алкоголизма, усталость от многолетней работы преподавателем-искусствоведом, когда он вынужденно пренебрегал своим талантом художника, и наконец отказ Гвен переехать вместе с ним в Нью-Йорк. И все-таки ни одна из этих причин не была достаточно серьезной для того, чтобы взять на работе годичный отпуск и сняться с насиженного места. Все дело решил персикового цвета купальник Джанет, плотно облегавший ее аппетитную задницу.

Все первое утро после ее отъезда Хэролд приводил в порядок кухню и отчищал большую кастрюлю от пригоревшего цуккини. Джанет сварила ему суп и еще оставила две банки индийской пряной овощной приправы, полный сотейник тушеной телятины, а также два каравая ирландского пресного хлеба. Она любила разные национальные блюда.

На уборку крошечной кухни у него ушло два часа. Потом он приготовил себе завтрак, разогрев вчерашнюю мятую картошку с жареным луком и залив ее яйцом. Сварил в большом кофейнике две чашки кофе. Прихлебывая обжигающий напиток, то и дело бегал в гостиную, где у него стоял мольберт с недавно начатой картиной. И с каждым разом при взгляде на полотно сердце у него сжималось все больше. Работа продвигалась с трудом — все выходило глупо, академично. Да и не могло получаться по-другому: ему не хватало Джанет.

Джанет была довольно удачливым агентом по закупке и продаже произведений народного творчества. Хэролд познакомился с ней на приеме в одном из музеев. Она и сейчас отправилась в Вашингтон, чтобы проконсультировать кого-то в Национальной Галерее. А ему она сказала так: «Вряд ли тебе следует ехать со мной. Время от времени нам нужно хоть ненадолго разлучаться, а то меня уже начинает здесь все раздражать». Хэролд понимающе кивнул, но сердце у него сжалось.

Однако гораздо больше беспокоило его другое: народное творчество само по себе казалось ему чем-то сомнительным, так же как интерес к нему Джанет. Столь же сомнительной казалась ему и ее любовь к кошкам — она все время с ними разговаривала. Сам Хэролд относился к кошкам нейтрально, но людей, которые с ними разговаривают, считал тривиальными. Интерес к плохо написанным портретам XIX века он тоже считал тривиальным.

Взглянув на две работы американских примитивистов, висевших над софой, Хэролд вполголоса выругался и с трудом подавил в себе желание плеснуть на них из чашки.

Наискосок от их дома на 63-й улице шел ремонт старинного особняка; три месяца назад, когда Хэролд переехал сюда, к ремонту уже приступили. С минуту он наблюдал за тем, как рабочие таскают мешки, разгружая грузовик, остановившийся на углу Мэдисон авеню, и размешивают в тачке цемент. Трое из них, в белых нижних рубашках, стоя на широком листе клееной фанеры, положенной поверх ступеней у входа в здание, о чем-то толковали. В пустых глазницах окон мелькали люди. Однако ничего сколько-нибудь замечательного не происходило, ничто как будто не менялось и в доме. Была просто сутолока, такая же, как и в его душе: стенания, терзания — и никаких перемен.

Хэролд взглянул на часы и вздохнул — пол-одиннадцатого, можно идти в банк. Он, надев легкий пиджак, вышел из дома.

Стоя в толпе у светофора на 3-й авеню, он услышал, как кто-то крикнул «Такси!», и мимо него на проезжую часть дороги выскочил парень с поднятой машущей рукой. Лет тридцати, в выцветших голубых джинсах и вязаной безрукавке. Взвизгнули тормоза, на углу остановилась машина, и парень, склонившись к водителю, стал с ним договариваться. Вид у него был высокомерный и озабоченный. Хэролду очень хотелось пнуть его в зад: ему не нравилась надменность этого парня, ему не нравились его рыжеватые всклокоченные волосы. Но тот уже уселся, светофор замигал, и через мгновенье машина умчалась.

Хэролд пересек дорогу и вошел в банк. Там, у стола, он, выписав себе чек на сто долларов, направился через вестибюль к очереди, но на полпути к ней остановился и похолодел: тот самый парень уже стоял в очереди, держа в руке чековую книжку. Губы сложены трубочкой, как будто он что-то насвистывал. На нем были те же самые выцветшие джинсы и вязаная безрукавка и еще — теперь это Хэролд заметил — кроссовки «Адидас». За ним уже стояло человек десять. Когда же он успел? А может, это его двойник? А может, у него, у Хэролда, галлюцинация и из-за нее двое похожих людей стали в его глазах совершенно одинаковыми? Хэролд занял очередь. Через некоторое время парень впереди закончил свои дела и вышел. Хэролд получил деньги и тоже направился к выходу, засовывая в бумажник пять двадцаток. Начали таять его денежки: он ведь уже в этом банке не первый раз, а из Мичигана приехал с семью тысячами. На эту сумму ему надо прожить в Нью-Йорке целый год с Джанет и снова стать свободным художником, таким как постоянно рисовало ему его пьяное воображение. Увлечение виски сделало его неспособным не то что говорить по телефону — он порой дверь не мог открыть. Вот каков он был два года назад. В два часа дня сидел в пригороде Мичигана за задернутыми шторами, листая каталог и ожидая, когда Гвен вернется с работы… Ну а теперь Хэролд уже почти полтора года не пьет. Пришлось побывать в больнице, потом в обществе анонимных алкоголиков, и вот он с Джанет в Нью-Йорке.

Он отправился домой, в ее квартиру, для оплаты которой его семи тысяч хватило бы разве что на три месяца. А ведь в Париже, где она прожила два года, у нее было еще более роскошное жилище. В одной из ванных комнат на мраморной крышке ящика, в который она складывала белье, стояла любительская фотография — Джанет рядом со сверкающей «хондой» у отделанного металлом входа в эти ее апартаменты на Бульваре Капуцинов. Когда она снималась на это фото, Хэролд жил в Мичигане на ранчо и ездил на «шевроле».

Прежде чем пересечь Парк-авеню, он осмотрелся и снова, на этот раз со спины, увидел парня в вязанке и выцветших джинсах — тот как раз входил в один из многоквартирных домов. Хэролд вздрогнул и ускорил шаг. Вспомнив о нью-йоркских уличных грабителях, которые, стукнув тебя по голове, с извинениями отбирают деньги, он переложил бумажник из заднего кармана в боковой. Его матушка, такая осмотрительная, рассказывали, да ему о них лет двадцать назад. Хэролд мог бы сказать о себе, что по отношению к Нью-Йорку в нем как бы жили два разных человека: первый любил ритм этого города, его безличность вместе с многочисленными продуктовыми, промтоварными и книжными лавками; второй же боялся этого города — его пугал вид тройных замков на дверях квартир, так же как и вид грубых пуэрториканцев, поигрывающих мускулами, нахально таскающих за собой повсюду свои огромные орущие радиоприемники, которые они называли «Смерть англам»; пугали его и узкобедрые длинноногие черные мужчины, носившие светлые брюки в обтяжку, из-под которых выглядывали дорогие, как у итальянских гангстеров, штиблеты.

А сколько было вокруг пьяных! Они торчали в дверях, рылись в вонючих мусорных баках ради куска недоеденной пиццы или старой рубашки, а может, и в надежде наткнуться на выброшенные случайно изумруд или бриллиант. Порой Хэролду — для разрядки — так хотелось схватить за шиворот одного из этих пьянчуг и отчистить его теркой, как отчищал он кастрюлю с пригоревшим цуккини.

Но человек в вязаной безрукавке был белый, чистый и неопасный с виду. Возможно, европеец. И однако, пересекая сейчас Мэдисон авеню, Хэролд при одном только воспоминании о нем почувствовал в душе холодок — скорей всего следствие гнева Хэролда. Его снова начинало бесить и это холеное надменное лицо, и эти рыжеватые волосы. Он прибавил шагу, вошел в подъезд дома, где жила Джанет, перешагивая ступени, поднялся на второй этаж, открыл дверь и сразу же направился в гостиную, где стояла картина. Вот здесь, подумал он, очень просится квадратик бледной зелени — цвета полевой травы, если смотреть на него издали. Горя от нетерпения, он взял кисть. За окном ярко сияло солнце. Рабочие на стройке через дорогу делали свое дело. Делал свое дело и Хэролд.

Он провел у мольберта добрых три часа и чувствовал себя превосходно. Он хорошо потрудился, и работа наконец пошла. Слава Богу!

Пора было перекусить, и Хэролд приготовил себе сандвич с помидорами, как это принято на Среднем Западе. Наевшись, он вернулся в гостиную, уселся в солидное черное жесткое кресло у окна и принялся рассматривать картину. В послеполуденном солнечном свете она выглядела прекрасно. Было в ней, правда, что-то жутковатое, но этого он как раз и добивался. Уже сейчас она притягивала, а то ли будет, когда он ее закончит! Хэролд решил немного развеяться и сходить в кино.

Фильм, который он хотел посмотреть, назывался «Невезение». Это была сдублированная французская кинокомедия, разрекламированная как «шумный и веселый эротический фарс». Для солнечного осеннего дня ничего лучше не придумаешь! И вот он опять шагает по Мэдисон, туда, где находился кинотеатр.

Откуда столько молодежи? И все так хорошо одеты и, вероятно, говорят по-французски. Хэролд пробегал глазами витрины с французскими надписями, он приближался к Парк-авеню с ее интенсивным движением.

Когда он переходил дорогу, послышалось громкое фырканье мотоциклов и, обдав его горячим смрадом, мимо пронеслись с ревом две черные «хонды». Со спины один из мотоциклистов казался мужчиной, другой — женщиной, впрочем, разницы между ними почти не было. У каждого на голове красовался сферический шлем, в котором отражалось солнце: на первом он был красного цвета, на втором — зеленого. Шлемы из научной фантастики, — подумал Хэролд, — так и слепят глаза! В воздухе стоял запах выхлопных газов. И на мужчине и на женщине были надеты коричневая вязаная безрукавка, голубые джинсы, белые носки и обувь фирмы «Адидас». Рубашки у обоих с коротким рукавом и голубого цвета — точно такие, как у того парня в такси или у того, что стоял в очереди в банке. Хэролд чуть не вскрикнул.

Мотоциклисты влились в транспортный поток, лихо сворачивая то в одну, то в другую сторону, как будто прокладывали свой собственный путь в этом скопище такси, лимузинов и машин скорой помощи.

Но почему они были так одеты? Мода ли сейчас такая или просто совпадение? Раньше он не обращал никакого внимания на то, сколько людей носит коричневые вязаные безрукавки. Да и кто это мог сосчитать! Ну а джинсы чуть ли не на каждом. В том числе и на нем самом.

Кинотеатр находился на углу 57-й улицы и 3-й авеню. Зрителей пришло немного — как всегда в этот час. Фильм был о женщине, которую преследовал сипловатый голос ее погибшего возлюбленного — молодого человека, разбившегося на мотоцикле. Яркая особа, у нее один роман сменялся другим; она порывала с каждым новым любовником, потому что, как только оказывалась в новых объятиях, раздавался этот сипловатый голос. Это, конечно, забавляло, но и раздражало Хэролда, особенно когда он вспоминал о прежнем любовнике Джанет, как-то странно ушедшем из ее жизни, — она не хотела ему об этом рассказывать. Правда, несколько раз он самозабвенно смеялся над тем, что происходило на экране.

А потом, к концу фильма, разбившийся любовник появлялся снова, по всей вероятности, живой и здоровый. И происходило это на одной из тихих парижских улочек. Она вышла с мужчиной, с которым только что спала, прогуляться и выпить кофе, как вдруг к обочине тротуара, по которому она шла, подкатила и остановилась рядом с ней черная «хонда». Сидевший на ней стащил шлем, и сердце у Хэролда екнуло: на экране крупным планом возникло моложавое лицо того парня с рыжеватыми волосами в вязаной коричневой безрукавке и голубой рубашке. Он улыбнулся женщине, и она замертво рухнула на тротуар.

Этот парень на мотоцикле заговорил; голос его звучал как и прежде, когда он ее преследовал, — сипло и ласково. Хэролду хотелось чем-нибудь запустить в эту рожу, крикнуть ей: «Убирайся вон, пижон чертов!» Но ничего он не сделал и, продолжая тихо сидеть, ожидая конца сеанса, не издал ни звука, а фильм закончился тем, что женщина уселась сзади на мотоцикл погибшего любовника, и он куда-то ее увез. Он не сказал ей, куда. Он собирался показать ей это место.

Хэролд напряженно всматривался в титры: ему хотелось знать фамилию актера, который играл первого любовника. В фильме его звали Полем, но, как ни странно, в титрах его не было. Все остальные были, а Поль — нет. «Господи! — подумал Хэролд. — Да что же это такое!» Выйдя из кино, он, стараясь не смотреть по сторонам широкой улицы, остановил первую попавшуюся машину и попросил доставить его домой. Неужели этот киногерой — плод галлюцинации? А может, парень в банке — французский киноактер? Двенадцать лет пьянства вполне могли отразиться на его мозгах, но до белой горячки-то он не допивался! Его нью-йоркский психиатр сказал, что наклонность к регрессу возможна, но психика его никогда не вызывала сомнений.

Снова оказавшись в квартире, Хэролд, к собственному удивлению, готов был — и даже на несколько часов — вернуться к работе. Кое-что он в картине подправил, от этого прежнее ощущение жутковатости только усилилось: вероятно, перешло на холст его теперешнее состояние. Когда он закончил трудиться, было восемь вечера. Рабочие напротив, закончив халтуру, тоже отправились по домам. В здании, которое они ремонтировали, пока ничего не изменилось; дверные и оконные проемы по-прежнему зияли пустотой, а куча щебня, сваленная у входа в дом, как лежала, так и лежит.

Хэролд перешел на кухню и зажег плиту. Он не стал есть тушеную телятину, приготовленную ему Джанет, а достал из морозилки пирог с курицей, вскрыл картонную упаковку и, сбив с пирога корочку льда, сунул его в духовку. Поставил таймер на сорок пять минут, вернулся в гостиную и снова окинул взглядом картину. «Может, и нужно было, чтобы я наложил в штаны?» — вслух сказал он, но от мысли о парне в безрукавке его передернуло. Открыв левую дверцу шкафа, стоявшего в углу, Хэролд щелкнул клавишей небольшого телевизора «Сони», помещавшегося на полке, и направился в большую комнату к нише за конфеткой: он рассовывал их по всей квартире.

В нише он нашел несколько кусочков сливочной тянучки и бросил один из них в рот. Оказавшись снова на кухне, приоткрыл дверцу духовки, смачно вдыхая вкусный и теплый воздух. Пирожок дожидался, когда его вынут.

По телевизору мужской голос передавал новости из района бедствия — пожар лесного массива в Калифорнии или что-то в этом роде. Голос вдруг показался Хэролду знакомым: сипловатый, к тому же с легким французским акцентом. Хэролд вбежал в гостиную, не выпуская из руки сковородник. На телеэкране мужчина в коричневой безрукавке заканчивал выступление: «…вы слушали сообщение корреспондента Эн-Си-Эн из Пасадены, штат Калифорния». Хэролд чуть было не запустил в телевизор сковородником. «Сукин ты сын! — крикнул он. — Ну нигде от тебя нет спасения!» Чуть не плача, с трудом сдерживая слезы, он плюхнулся в черное жесткое кресло.

Пирог поспел, и он принялся за него, но аппетит пропал. Хэролд ел пирог так, словно тот был из упаковочного картона, ел, буквально заставляя себя проглатывать каждый кусок, чтобы, как говаривала его матушка, сберечь силы для грядущих битв. Вот именно, для грядущих битв.

Он больше не включал телевизор и решил в этот вечер больше не выходить из дома. В три часа ночи при искусственном освещении он закончил картину, все еще испытывая страх, проглотил две таблетки снотворного и отправился в постель. Хотел позвонить Джанет, но не решился: это выглядело бы ребячеством. Спал он девять часов без сновидений. Когда он поднялся, был уже полдень. Хэролд, спотыкаясь, вошел в кухню, поставил разогреваться вчерашний кофе, выпил чашку холодного цуккини. Чувствовал он себя нормально и был готов к встрече с этим парнем в безрукавке, откуда бы тот ни появился. Кофе закипел, разбрызгивая по белой стене коричневые капли. Хэролд поспешил снять кофейник с огня, выругался, обжегшись, и сунул руку под струю холодной воды.

Потом он прошел в гостиную и снова оценивающе взглянул на картину, теперь уже при дневном освещении. Все получилось, как он хотел. Верное чувство, хорошее исполнение. И еще это пугающее впечатление! Хэролд снял картину с мольберта, прислонил ее лицом к стене. Она нравилась ему все больше и больше. Вот только кошки бы не испортили. Их, впрочем, что-то не видно. Он огляделся по сторонам. Ни одной! Хэролд поставил картину в нишу на самый верх — там они ее не достанут. Надо бы им приготовить еду.

С улицы донесся треск мотоцикла. А может, и двух. Хэролд оглянулся, выглянул в окно. Там, где они промчались, оседала пыль. На сходнях из фанеры, положенной у входа в дом, что был на ремонте, стояли два человека. На них тоже были коричневые безрукавки, голубые сорочки и джинсы. Один из них держал в руках какой-то зажим, что-то втолковывая другому. Голоса их, несмотря на раскрытое окно, были не слышны. Хэролд медленно подошел поближе и всмотрелся в обоих. Он увидел те же рыжеватые волосы, те же самые лица. Мимо прошли две школьницы в клетчатых юбках, наверное, на завтрак. Вслед на ними прошагала женщина, то же как и те двое, она была в коричневой безрукавке и голубых джинсах. Волосы рыжеватые, а лицо точь-в-точь как у того парня, только голову она держала по-женски. И походка у нее была женской. Она миновала своих двойников, не обратив на них ровно никакого внимания.

Хэролд взглянул на часы. Четверть первого. Сердце у него тяжело билось. Он снял телефонную трубку и набрал номер своего врача. Было время ланча, а значит, он, скорее всего, дома.

Действительно, через минуту-другую Хэролд уже говорил с ним. Торопливо рассказал, что ему всюду видится один и тот же человек. На улице, по телевизору, в кино. А порой их бывает сразу двое или трое.

— Что вы об этом думаете, Хэролд? — спросил он врача. Того тоже звали Хэролдом.

— Это, должно быть, галлюцинация. А может, совпадение.

— Только не совпадение! По моему счету их уже семеро, и все, как капля воды, похожи друг на друга. Как капля воды, доктор!

В его голосе, он это чувствовал, не было истерики, но она могла появиться, если врач скажет «интересно», — как это всегда бывает в кино.

— Увы, тогда галлюцинация, — сказал Хэролд-врач. — Хорошо бы вас посмотреть, но сегодня не могу. Я как раз сейчас ухожу. Мне нужно к пациенту.

— Хэролд, я у вас не раз консультировался. Неужели я похож на типа, у которого бывают галлюцинации?

— Нет, Хэролд, не похожи, — ответил врач. — Вы мне, честно говоря, таким не кажетесь. Но ваше сообщение меня порядком озадачило. Вы только, пожалуйста, не пейте.

— Ни за что! — сказал Хэролд-художник и повесил трубку.

«Что же делать? — думал он. — В принципе я могу не выходить из дома до возвращения Джанет. Мне в общем-то ничего не нужно. Может, все постепенно уладится и так? Повредить они мне, конечно, не могут. Но вдруг их сегодня будет целая куча! Ну и что. Не надо обращать на них внимания. Вот сейчас оденусь и выйду, подумаешь! Главное не бояться».

Когда Хэролд вышел на улицу, тех двоих, что стояли у дома напротив, уже не было. Он взглянул направо в сторону Мэдисон. Один из двойников как раз переходил дорогу, легко ступая в своих «адидасах». Все остальные вокруг него были самые обыкновенные мужчины и женщины. Ведь он, Хэролд, тоже самый обыкновенный человек, тоже такой, как все. Вот идут, взявшись за руки, мужчина и женщина — самые обыкновенные люди. Хэролд решил прогуляться в сторону 5-й авеню.

Не доходя до угла Пятой, он увидел рывшегося в мусорном баке бродягу. Он видел его здесь уже не в первый раз. Однажды даже дал ему двадцать пять центов. Как товарищу по несчастью: тот был алкоголиком, и пил на то, что подадут или удастся выклянчить Христа ради. Вот и сейчас Хэролд нащупал в кармане четвертак и протянул его бродяге.

— Послушай, — словно что-то вдруг вспомнив, обратился он к нему, — ты не заметил ничего странного? Что появилось, например, много людей в коричневых безрукавках и джинсах?

Чувствовал он себя при этом по-дурацки: бродяга издавал такое амбрэ!

— Это рыжих-то? В кроссовках? Еще как заметил! — тут же отозвался бродяга. — Их тут полно, — и он озадаченно тряхнул головой. — Только ведь ни цента из них не выжмешь. Я уж и так и этак — ничего не дают. А у вас еще четвертачка не найдется?

Хэролд дал ему целый доллар.

— На вино, — сказал он.

Бродяга от изумления не мог вымолвить ни слова. Он молча взял деньги и собрался было уходить, как Хэролд снова окликнул его:

— Выпей и за меня, ладно? Мне уже больше нельзя, — и он достал еще один доллар.

— Вот это да! — сказал бродяга и нерешительно взглянул на Хэролда, словно тот был сумасшедший. Он чуть не выхватил деньги и чуть ли не бегом направился прочь.

— Эй! — крикнул он уже на ходу, показывая пальцем, — глянь-ка!

Мимо неспешно шагал в «адидасах» еще один в коричневой безрукавке. Бродяга, сунув добычу в карман, улепетывал дальше.

Действительно, их тут полно, подумал Хэролд, вспомнив слова бродяги. Лишь бы только работать не мешали. Но галлюцинацией их не назовешь, если только не был галлюцинацией и этот бродяга, и разговор с ним. Хэролд проверил содержимое бумажника. Двух долларов не хватало. Не сигареты же он ими раскуривал! И есть он их не ел, потому что тогда для него уже все было бы кончено и лежал бы он сейчас в смирительной рубашке, получая внутривенно глюкозу, а денежки его уже давно бы кто-нибудь зацапал. Вот так-то.

Хэролд свернул на 5-й авеню к спирали Эмпайр Стейт Билдинг и, похолодев, остановился. Большинство из двигавшихся по улице людей шагало ему навстречу, и на каждом третьем-четвертом была коричневая безрукавка и голубая сорочка с коротким рукавом. Это казалось нашествием марсиан. Он заметил, что нормальные люди вроде него то и дело поглядывают на них. Внешне каждый из этих пришельцев выглядел невозмутимым, сдержанным, иногда что-то негромко насвистывал. Остальные на их фоне казались уж очень взволнованными. Хэролд сунул руки в карманы, ему вдруг стало холодно.

Он прошел несколько кварталов по 5-й авеню, пересек, повинуясь какому-то порыву, улицу в направлении Сентрал-парк, вспрыгнул на садовую скамейку, а с нее на каменный парапет станции метро на 16-й улице, и внимательно посмотрел по сторонам. Чем дольше он всматривался в сторону центра, тем больше обнаруживал этих буквально у него на глазах множившихся коричневых безрукавок и рыжеватых голов, которые в лучах послеполуденного солнца несколько теряли в колорите. В порыве какого-то странного отчаяния Хэролд осмотрел себя и с облегчением обнаружил, что на нем самом не было ни этой чертовой безрукавки, ни сорочки с коротким рукавом, а джинсы, хоть и голубые, не казались столь вылинявшими и вытертыми, как у того парня или его многочисленных двойников.

Хэролд слез на землю и направился через Гранд-Арми-Плаза, где почти у половины встречавшихся ему людей были коричневые безрукавки и рыжеватые волосы, тогда как другая половина состояла из совершенно обычной публики. Выходит, они еще не переполнили город. Значит, это не все новые, а только чередующиеся субъекты.

Неожиданно, ему захотелось зайти в отель «Плаза». В вестибюле уже стояли двое из этих в безрукавках, тихо разговаривая по-французски. Решив выпить перье, он прошел мимо них к бару «Дуб».

В баре они тоже были: трое сидели за стойкой и двое за одним из передних столов. Хэролд сел за стойку. Бармен в коричневой безрукавке бросил мыть стаканы и подошел к нему, вытирая руки о джинсы.

— Да, сэр?

Голос у него был сипловатый и с легким французским акцентом, лицо — непроницаемое.

— Перье с лаймом, — сказал Хэролд, и, когда заказ был выполнен, спросил:

— Давно ли вы здесь работаете?

— Минут двадцать, — с улыбкой отозвался тот.

— А до того?

— О, — ответил бармен, — и там и сям. Знаете, ведь, как у нас…

— Нет, не знаю, — раздраженно сказал Хэролд, неотрывно глядя на бармена и чувствуя, что краснеет.

Бармен начал тихонько насвистывать и отвернулся.

Хэролд склонился над стойкой и взял его за плечо. Безрукавка была мягкой, скорей всего, кашемировой.

— Откуда вы? Чем занимаетесь?

— Я с улицы, — холодно улыбнулся мужчина. — Работаю в этом баре.

Стоял он совершенно спокойно, ожидал, когда Хэролд его отпустит.

— Почему вас так много?

— Разве один — это много?

— Как один?

— Да так, — он помолчал и добавил: — Мне нужно обслужить вон ту группу, — и он кивнул в сторону таких же, как и он, мужчин и женщин, входивших в эту минуту в бар.

Хэролд отпустил бармена, встал и направился к висевшему на стене таксофону, набрал нужный номер. После второго гудка мужской голос ответил ему: «Доктора Морса нет. Что передать?»

Этот голос тоже был сипловатым. Хэролд повесил трубку и, резко повернувшись, шагнул к стойке бара. Бармен как раз вернулся. Он уже выполнил заказ вновь прибывших, занявших стол в конце зала.

— Как вас, черт возьми, зовут? — грозно спросил Хэролд.

Бармен улыбнулся.

— Мое дело — знать, а ваше — узнать, — сказал он.

Хэролда уже начало трясти.

— Скажите мне ваше имя! — закричал он, глотая слезы. — Меня зовут Хэролд. Ради Христа, скажите, как зовут вас.

Теперь, когда он захлебывался от рыданий, бармен немного смягчился. Обернувшись к зеркальному шкафу у себя за спиной, он взял две непочатые бутылки виски и поставил их перед Хэроддом.

— Не возьмете ли вы их с собой, Хэролд? — любезно спросил он. — Возьмите. Вам ведь недалеко нести.

— Я алкоголик, — сказал потрясенный Хэролд.

— Кому какое дело, — ответил бармен. Он уже достал из-под стойки пластиковый пакет апельсинового цвета и поставил в него спиртное. — За наш счет, — добавил он.

— Да скажете вы мне наконец ваше имя?! — снова взревел Хэролд.

— Мое дело — знать, — мягко повторил бармен, — а ваше — узнать.

Хэролд взял яркий пластиковый пакет с бутылками, толкнул дверь и вышел в вестибюль. Швейцара у входа в гостиницу не было, вместо него стоял человек в шерстяной безрукавке.

— Приятно вам провести время, — сказал он, когда Хэролд проходил мимо.

Этот человек был теперь повсюду, и, поскольку Хэролд выдал свое имя, смотрел на него десятками глаз, словно узнавая; улыбался ему десятками улыбок — холодных и покровительственных; чуть заметно кивал ему, когда он медленно двигался по авеню в направлении 63-й улицы, или демонстративно отводил взгляд. Кто-то в красном пластиковом шлеме несколько раз проносился мимо, а потом, притормозив мотоцикл у бровки тротуара, рядом с ним, сказал: «Привет, Хэролд» и, дав газу, умчался. Хэролд закрыл глаза.

До дома он тем не менее добрался благополучно, до квартиры — тоже. Войдя в гостиную, он увидел лежавшую на полу картину: кошки все-таки свалили ее да еще и смазали весь угол. Наверное, успели даже поваляться на ней. Однако ни одной из них не было видно. Со времени отъезда Джанет они так и не появлялись.

Но о картине Хэролд сейчас не думал. У него были дела поважнее. Из ума никак не шел французский фильм и этот парень на мотоцикле.

Хэролд вспомнил, что в кладовке, где Джанет держала пылесос, на самой верхней полке, позади коробок со свечами и электролампочками, лежал такой же, как у этого парня, красный пластиковый шлем. Джанет никогда ему о нем ничего не говорила, а сам он не расспрашивал. Он и забыл о нем, после того как впервые, несколько месяцев назад, увидел его, ища подходящее местечко для своего уже распакованного чемодана.

Он поставил на подоконник пакет с бутылками, принесенными из бара, и глянул в окно на стройку, где трудились рабочие в коричневых безрукавках. Затем привычным движением ногтя поддел фольгу на горлышке одной из бутылок. Вылетев, хлопнула пробка. Хэролд достал из буфета стакан и до половины налил в него виски, постоял, задумчиво глядя на стройку. Ремонт, как ни странно, уже заканчивался. В оконных рамах появилось стекло, а ведь в прошлое утро его еще не было. Лист фанеры, положенной у входа, убрали, и взгляду открылись мраморные ступени. «Кис-кис-кис!» — резко обернувшись, позвал Хэролд, глядя в сторону спальни. В ответ ни звука. «Кис-кис-кис!» — снова позвал он. Но кошки не появлялись.

В кухне рядом с телефоном стоял стул с красными ножками. Держа в одной руке стакан с нетронутым виски, Хэролд другой рукой подхватил стул и направился через всю квартиру к кладовке. Поставив на одну из полок стакан, он установил в проходе стул и осторожно поднялся на него. Красный шлем лежал на прежнем месте, покрытый сверху легким слоем пыли. Хэролд достал его и обнаружил внутри какой-то сверток. Все еще стоя на стуле, вынул его и, развернув, увидел коричневую безрукавку. Она была вся в пятнах. Очень похожих на пятна крови. Хэролд осмотрел шлем изнутри. Там тоже были пятна. И еще там оказалась голубая ленточка с надписью «Поль Бандель — Париж». Хэролд вспомнил, как однажды в постели Джанет назвала его Полем. «Ах ты ж сукин сын!» — выругался Хэролд.

«Мне — знать, а вам — узнать», — повторил он и уже, спрыгивая со стула, хотел было выйти из кладовой, как вспомнил о стакане с виски, поставленном на полку. Он взял его, отнес в ванную и вылил в унитаз. Потом пошел в гостиную и глянул в окно. Смеркалось, на 63-й не было ни души. Хэролд поднял раму повыше и высунулся в окно. Справа от него были видны угол Мэдисон и несколько человек в коричневых безрукавках. Один из них махал ему рукой. В ответ Хэролд взял с подоконника пакет с виски и, подержав мгновение на весу, разжал пальцы. Он слышал, как бутылки разбились и подумал о человеческом теле, разбивающемся на мотоцикле. Во Франции? Ну, конечно, во Франции.

Вот и еще четверо вышли из-за угла Мэдисон и двинулись по направлению к нему. Руки в карманах, слегка наклонив друг к другу головы, словно они о чем-то тихонько договариваются. «Зачем они шепчутся? — подумал Хэролд. — Я все равно ничего не слышу».

Он выпрямился, перелез через подоконник и уселся на него, свесив ноги наружу. Снова глянув на приближающуюся четверку, он с усилием, но громко, произнес: «Поль». Они были сейчас прямо под ним, сгрудившись и что-то шепча, и как будто совсем не замечали его.

Хэролд, вздохнув всей грудью, сказал еще громче: «Поль». Непонятно откуда взялись силы, чтобы произнести это имя громко, отчетливо и уверенно. «Поль, — крикнул он. — Поль Бандель».

И тут эти четверо внизу задрали головы, в выражениях их лиц появились растерянность и страх. «Ты, Поль Бандель, — продолжал кричать Хэролд, — отправляйся во Францию, в свою могилу».

Четверка стояла на месте, словно прикованная. Хэролд взглянул в сторону Мэдисон. Двое из шедших к его дому как шли, так и замерли в самой гуще движения.

Лица четверых внизу все еще были обращены вверх, к нему, в безмолвном призыве умолкнуть. Но голос Хэролда ответил на этот немой призыв твердо и ясно: «Поль Бандель, тебе пора вернуться во Францию».

Тут все четверо опустили головы и отвели глаза — и от него, и друг от друга. Обмякнув всем телом они как-то уныло начали расходиться: их словно стало вдруг относить друг от друга в разные стороны прочь от его дома.

Из открытой кладовки показались, мяукая, заспанные кошки, наверное, хотели есть. Хэролд накормил их.

Он как раз восстанавливал на картине смазанные места, когда раздался телефонный звонок. Звонила Джанет. Она была явно в хорошем настроении и спросила, понравился ли ему суп с цуккини.

— Превосходный, — сказал Хэролд, — я его ел холодным.

Она рассмеялась.

— Хорошо хоть, не сильно подгорел. А как тушеная телятина?

При звуке французских слов — а Джанет назвала это блюдо по-французски — у Хэролда больно свело желудок. Это была боль раздражения и ревности. Усилием воли он справился с ней.

— Только что поставил в духовку, — ответил он. — Телятина у меня сегодня на обед.