Часть шестая Правая рука Свободы

НОВОЕ СЛОВО В 3D-ПРИНТЕРНОЙ ПЕЧАТИ

Использование человеческих стволовых клеток в качестве рабочего материала для 3D-принтера может привести к созданию органов из собственных клеток пациента.

Автор Аманда Кусер, 5 февраля 2012 года, 16:31

Когда-нибудь в будущем, если вам понадобится новая почка, вы сможете получить ее, «выписанную» на 3D-принтере специально для вас. Если ученым удастся достичь этой ключевой вехи, они, возможно, с благодарностью оглянутся на пионеров в этой области — научных сотрудников двух организаций: шотландского Университета Хэриота-Уатта и компании Рослин Селлаб, специализирующейся на работе со стволовыми клетками.

Разработанный ими принтер создает сфероиды, используя культуры зародышевых клеток, погруженные в биомассу в виде маленьких капель. Так создаются своеобразные «биологические чернила». Каждая капля содержит до пяти стволовых клеток. По существу, метод сводится к использованию стволовых клеток вместо пластика или иных материалов для 3D-печати.

Доктор Уилл Шу, один из исследователей Университета Хэриота-Уатта, говорит: «В перспективе мы видим разработку технологии, позволяющей создавать живые органы для трансплантации из собственных клеток пациента. Тем самым устраняется необходимость в использовании донорских органов, решаются проблемы подавления иммунитета и отторжения чужеродных клеток».

…Результаты исследований только что опубликованы в научном журнале «Биофабрикейшн» под заголовком «Разработка специальной принтерной технологии с целью формирования сфероидных агрегатов из зародышевых стволовых клеток человека».

… эта инновация способна перевернуть мир.

Полностью со статьей можно ознакомиться здесь: http://news.cnet.com/8301-17938_105-57567789-1/3d-printing-with-stem-cells-could-lead-to-printable-organs/

73 • Лев

В его горло вставлена трубка. Через нее в легкие нагнетается воздух, а затем диафрагма сама выталкивает его обратно. Его грудь поднимается и опускается в размеренном ритме. Уже некоторое время Лев чувствовал это, но только сейчас сообразил, что происходит. Его подсоединили к аппарату искусственного дыхания. Это еще что такое?! Мученик не может выжить, иначе какой же он тогда мученик? Неужели даже это он провалил?!

Лев открывает глаза, и хотя может охватить взглядом лишь малую часть окружающего, сразу угадывает, где находится. Это подсказывают ему форма и убранство комнаты — обширного круглого помещения с окнами, сквозь которые проникает свет раннего утра. Вот всяком случае, похоже, что сейчас утро, потому что вьюнки в горшках на подоконнике широко раскрыты навстречу солнцу. Кабинки для пациентов окружают палату по периметру, и изножье каждой кровати обращено к центру помещения, где успокаивающе журчит фонтанчик. Лев в клинике арапачей, в отделении интенсивной терапии. Похоже, все дороги Лева, даже дорога к смерти, ведут в резервацию.

Он закрывает глаза и ведет счет, следуя ритму аппарата искусственного дыхания, пока не засыпает опять.

Когда он просыпается в следующий раз, вьюнки уже закрылись, а возле его кровати сидит и читает книгу кое-кто, кого он ожидал увидеть здесь в последнюю очередь. Лев таращит глаза. Наверно, у него галлюцинация. Заметив, что он проснулся, галлюцинация закрывает книгу.

— Наконец-то! — говорит Мираколина Розелли. — Вот и хорошо. Значит, я первой из всех могу официально уведомить тебя, что ты круглый дурак.

Мираколина! Девочка, которая упорно стремилась принести себя в жертву и которую он спас. Девочка, в которую он влюбился несмотря на то, что она его терпеть не могла. А может как раз именно поэтому. Девочка, которая в темном, нагоняющем клаустрофобию багажном отсеке «грейхаунда» отпустила ему все грехи, которые он успел в жизни совершить. Он боялся даже вспоминать о ней, опасаясь, что ее поймали и расплели; а она… вот она, здесь!

Забыв про торчащую в горле трубку, Лев пытается заговорить, закашливается, и машина, зарегистрировав участившееся дыхание, тревожно пищит.

— Ты только полюбуйся на себя! Я тебя даже не узнала под всеми этими именами на физиономии и с белобрысым ежиком на голове!

Он приподнимает слабую руку и складывает пальцы в универсальном жесте, означающем «дай чем писать».

Мираколина вздыхает с выражением «ты безнадежен».

— Сейчас, — говорит она, затем выходит из палаты и возвращается с блокнотом и ручкой. — Надеюсь, ты все еще в состоянии писать разборчиво, раз уж тебе не прострелили голову, — ворчит она.

Он берет ручку и пишет в блокноте: «Почему я жив?»

Она читает, прищуривается, словно сердится, и отвечает:

— Ах, ну да, кто про что, а ты про себя любимого. Нет чтобы сказать: «Привет, Мираколина, я так по тебе скучал! Как я рад, что ты жива!»

Он забирает у нее блокнот и пишет все это, но, само собой, поздно.

— Ну и глупость же ты учинил! Но что самое противное — она сработала, — говорит Мираколина. — Народ вдруг начал смотреть на Инспекцию по делам молодежи как на врага. Только не воображай, что это тебя оправдывает!

Мираколина явно наслаждается тем, что Лев лишен возможности огрызнуться в ответ, а значит, она может песочить его без помех.

— Чтоб ты знал, твоя выходка стоила тебе печени, поджелудочной железы, обеих почек и обоих легких.

Учитывая, сколько пуль в него попало, масштабы ущерба неудивительны. Постой-ка… Если он потерял оба легких, то как же он дышит? И вообще — почему он до сих пор жив?! Есть только один способ остаться в живых после потери стольких органов. Лев в панике шарит по постели, нащупывает ручку и блокнот и пишет огромными печатными буквами:

НИКАКИХ ОРГАНОВ ОТ РАСПЛЕТОВ! ПУСТЬ ИХ НЕМЕДЛЕННО УБЕРУТ!

Она смотрит на него с поддельной издевкой:

— Прошу прощения, самоубийца ты недоделанный, но да будет тебе известно: у тебя нет ни одного органа от расплетов. Чарльз Ковак из Монпелье, штат Вермонт, пожертвовал легкое, которым ты сейчас дышишь.

Лев понимает руку — писать, но Мираколина останавливает его.

— Не спрашивай, кто это такой, не имею понятия. Просто человек, предпочитающий жить с одним легким, чем позволить тебе умереть. — И она продолжает перечислять: — Женщина из Юты дала часть печени; один парень, пострадавший в автокатастрофе, перед смертью завещал тебе свою поджелудочную железу. А когда тебя привезли в нью-йоркскую больницу, похоже, туда заявилось полгорода, чтобы отдать тебе кровь.

Наконец, она улыбается ему, хотя, как подозревает Лев, улыбка попросту прорвалась сквозь ее линии обороны.

— Не знаю, что произошло, — говорит Мираколина, — но все тебя вдруг страшно полюбили, Лев. Хоть ты и выглядишь как пугало огородное.

Он пытается улыбнуться в ответ, но с трубкой во рту это затруднительно.

— Словом, — заключает Мираколина, — все, кто пожертвовал тебе свои органы, были совершенно посторонними людьми. Кроме одного.

То ли анестезия на него так действует, то ли он от рождения тупой, но Лев не догадывается, кто этот «не посторонний». Мираколине приходится встать, повернуться, задрать блузку и продемонстрировать шестидюймовый рубец на левой стороне спины.

— Полагаю, — произносит она, — теперь, когда я отдала тебе свою почку, имею я право называть тебя круглым дураком?

«Да, имеешь, — пишет Лев. — И да, я круглый дурак».

• • •

Весь остаток дня Лев принимает посетителей. Первой приходит Элина — она, разумеется, его лечащий врач. Мираколина отлучается, и Элина рассказывает ему, что девушка не отходила от него с того самого дня, когда прибыла сюда две недели назад.

— Она отдала тебе свою почку с условием, что ей и ее родителями будет позволено жить в резервации, пока ты поправляешься. — Помолчав, Элина добавляет: — Славная девочка, хотя изо всей силы старается это скрыть.

У Чала сегодня очень напряженный день, но он урывает немного времени, чтобы коротко ввести Лева в курс дела по юридическим вопросам. Он сообщает, что Совет племени снова поставил на голосование петицию Лева о предоставлении убежища беглым расплетам, и на сей раз она прошла. В настоящий момент племя собирается объявить Инспекции по делам молодежи войну. Юноше хотелось бы думать, что к таким результатам привела его неудачная попытка стать мучеником, но Совет принял свое решение на день раньше — когда Билль о приоритете прошел в Конгрессе. И все же заронил эту идею в головы членов Совета именно Лев.

— Да, еще одно, — говорит ему Чал. — Чтобы забрать тебя сюда, в резервацию, нам пришлось попрыгать сквозь кое-какие юридические обручи. Мы с Элиной должны были стать твоими официальными опекунами. Самое простое было усыновить тебя. Так что, боюсь, придется тебе переделывать свои визитные карточки, — подшучивает Чал. — Потому что теперь ты Лев Таши'ни.

— Похоже, ты растешь как личность, — подхватывает Элина. — В смысле, ко всем прочим твоим личностям прибавилась еще одна.

Приходит Пивани и некоторое время сидит у его постели в стоическом молчании. Затем ближе к вечеру заявляются Уна и Кили. Они приносят кое-что, чего Лев никогда в жизни не надеялся увидеть воочию. Сказать по правде, он вообще больше ничего не надеялся увидеть в этой жизни, уже не говоря, что такого он точно не ожидал. За плечо Кили цепляется маленькое пушистое существо, чьи огромные выразительные глаза живо оглядывают всю палату, прежде чем уставиться прямо на Лева.

Они принесли ему кинкажу.

— Это Кили придумал, — открещивается Уна.

— Ну он же твой дух-покровитель, — защищается мальчик, — и люди держат их как домашних животных. Иногда.

Он отдирает кинкажу от своего загривка и кладет на постель к Леву; зверек с готовностью забирается новому хозяину на голову, пристраивается поудобнее и пускает струйку.

— Ой! — Кили подхватывает животное, но уже поздно. Лева, однако, происшествие смешит. Он бы расхохотался, если бы мог.

«Кажется, он меня застолбил», — пишет Лев.

На что Уна отвечает:

— Думаю, ты первый его застолбил.

Элину, вошедшую мгновением позже, едва не хватает удар.

— Заберите это отсюда немедленно! Вы что, с ума сошли? Теперь придется все стерилизовать, купать больного и перевязывать заново! Вон! Все вон!

Но прежде чем удалиться, Уна произносит нечто уму непостижимое:

— Хоть твоего нового дружка и выгоняют отсюда, но я тебе разрешаю взять его с собой на свадьбу.

Леву приходится еще раз прогнать услышанное сквозь свои извилины, чтобы увериться, что не ослышался.

«Какую свадьбу?» — пишет он.

— Мою, — отвечает ему Уна с улыбкой, в которой столько же печали, сколько и радости. — Я выхожу замуж за Уила.

74 • Ко/нн/ор

В тысяче миль оттуда, на другой больничной койке Коннор лежит без сна. Он не помнит, что это такое: «проснуться», просто знает, что не спит. И знает: что-то не так. Не то чтобы совсем неправильно, просто по-другому. Совершенно по-другому.

Кто-то наклоняется и внимательно всматривается в него. Это лицо Коннору знакомо. Стариковское. Морщинистое. Строгое. Идеальные зубы. Адмирал.

— Ты вовремя пришел в себя, — сообщает давний знакомец. — Я уже приготовился порвать хирургам задницы, за то что сшили из тебя овощ.

Его слова влетают Коннору в одно ухо, но из другого не вылетают, а застревают, запутавшись где-то посередине. Вроде бы все понятно, но только пока реплика звучит; стоит собеседнику умолкнуть — и смысл сказанного ускользает.

— Говорить можешь? — спрашивает Адмирал. — Или язык проглотил — плохо пришили? — И сам смеется над собственной мрачной шуткой.

Коннор пытается ответить, но у него во рту словно все не на своих привычных местах. Он знает, что это ерунда, такого просто не может быть, но от ощущения никуда не деться. «Где я?» — хочет спросить Коннор и не может подобрать слова. Он закрывает глаза, пытаясь нащупать нужное в своем мозгу, и лишь один образ проступает перед его внутренним взором — глобус в школьной библиотеке. Название компании-изготовителя, написано крупными черными буквами поперек Тихого океана. «Где я?» — хочет спросить Коннор, но вместо этого произносит:

— Рэнд? МакНэлли? Рэнд МакНэлли?[31]

— Понятия не имею, о чем ты, — отвечает Адмирал.

— Рэнд МакНэлли!

Коннор закрывает рот и досадливо рычит сквозь зубы. Потом снова смежает веки, пытаясь понять, что с ним творится. На ум приходит еще один образ.

— Зоопарк, — говорит он. Животные в клетках. Так и его мысли и воспоминания. Никуда не делись, но будто заперты — каждое в своей клетке.

— Что за невнятица, парень!

— Невнятица, — повторяет он. Ну что же, он хотя бы в состоянии подражать.

Кажется, Адмирал немного встревожен его реакцией, и это беспокоит Коннора.

— Проклятье! — восклицает Адмирал и обращается к медсестре — еще пару секунд назад Коннор ее в палате не видел. — Врачей сюда, живо!

Входит доктор, за ним следующий. Коннор их не видит, только слышит. Но улавливает смысл их речей лишь частично. Что-то вроде: «значительный ущерб для мозга». И еще: «наниты восстанавливают внутренние связи». И слово «терпение», повторенное несколько раз. У него что теперь, мозг ущербный? — недоумевает Коннор.

Адмирал возвращается к койке. Кажется, он немного успокоился.

— Ну что же, по крайней мере, ты растешь как личность. В смысле, ко всем прочим твоим личностям прибавилась еще одна.

Коннор посылает собеседнику вопросительный взгляд. То есть, надеется, что вопросительный. Видимо, это ему удается, потому что Адмирал объясняет:

— Сначала ты был Беглецом из Акрона, потом, на Кладбище, тебя звали Роберт Элвис Маллард, а теперь ты Брайс Барлоу. — Он делает паузу, в явном намерении запутать Коннора, хотя тому путаница нужна сейчас меньше всего. — Это имя значилось на всех сорока шести контейнерах, в которых ты сюда прибыл. Брайса Барлоу мы приобрели на аукционе. А потом твой приятель Арджент сыграл, как заправский наперсточник — поменял этикетки местами.

Вот теперь воспоминания возвращаются к Коннору, и он погружается в их бурный поток.

Его собственное расплетение.

Жизнерадостный голос ИКАР.

И план. Сумасшедший, безрассудный, отчаянный.

Честно говоря, Коннор и сам не верил в удачу — уж слишком этот план был сложен, слишком многое могло пойти не так. Во-первых, Рисе нужно было как-то связаться с адмиралом — единственным их знакомым, который располагал достаточной суммой, чтобы принять участие в аукционе. Во-вторых, Арджент должен был придумать, как ввести Адмирала в аукцион через нескольких подставных лиц, не вызвав при этом у Дювана подозрений. В-третьих, Адмиралу требовалось выкупить все до единой части какого-то бедняги-расплета, перекрыв ставки на торгах. А дальше, словно до этого этапа трудностей было недостаточно, оставалось надеяться, что Арджент — далеко не самый смышленый парень на свете — заменит наклейки, ничего не перепутав. Причем дело не ограничивалось только переклеиванием ярлычков, каждый стазис-контейнер имел свой цифровой код. Лот 4832 нужно было заменить на лот 4831. Все контейнеры без исключения.

И даже если бы удалось свести воедино все детали плана, это не означало, что получится свести воедино самого Коннора. Никто прежде не пытался восстановить расплета из его собственных органов. Похоже, Коннору удалось стать Шалтаем-Болтаем, которого собрала «вся адмиральская рать». Но иначе, чем Харлана Данфи[32].

— Конечно, мы привлекли всю возможную помощь, — поясняет Адмирал. — Я укомплектовал команду высококлассных хирургов, которым удалось из мясного рагу собрать живого Коннора.

— Пасту обратно в тюбик, — замечает тот.

Адмирал доволен, что собеседник, наконец, выдал что-то понятное.

— Да уж, ни отнять ни прибавить.

Коннор обнаруживает, что зацепился мыслями за несчастного Брайса Барлоу. Никто не боролся за его воссоединение, никто не пожелал его вернуть. И почему же Коннор больше заслуживает спасения, чем он?

Да — а что там с Рисой? Он-то здесь, но это вовсе не означает, что ей удалось сбежать от Дювана.

— Рояль! — требовательно восклицает он. — Кресло-коляска! Сердцебиение! Поцелуй! — Он снова досадливо рычит, мучительно, с боем пробиваясь сквозь заграждения своего мозга, и с триумфом вытаскивает на поверхность имя: — Риса! Рэнд МакНэлли Риса?

И тут он слышит тихий голос откуда-то из дальнего угла:

— Я здесь, Коннор.

Она была здесь все это время, но держалась на расстоянии. Как же, должно быть, жутко он выглядит, если подруга не набралась смелости подойти к нему! Или она просто пытается справиться со своими эмоциями, не желая, чтобы Коннор видел ее в слезах. Риса не выносит, когда окружающие видят ее плачущей.

Как только любимая появляется в поле зрения юноши, Адмирал отступает в сторону. А может, это мозг Коннора не в состоянии воспринимать обоих одновременно. «Ущербный мозг», — вспоминает он.

Риса берет его за руку. Коннору больно, но он не сопротивляется.

— Я так счастлива, что ты проснулся. Мы все очень беспокоились. Это просто чудо!

— Чудо, — повторяет он. — Счастье. Чудо.

— Сначала будет трудно думать и двигаться. Реабилитация займет какое-то время, но я знаю, ты очень быстро станешь самим собой.

«Самим собой», — мысленно повторяет он, и вдруг что-то словно бьет его изнутри, вызывая шквал беспокойства.

— Челюсти! Кровь на воде!

Риса качает головой, не в силах понять. Невзирая на боль, Коннор поднимает правую руку и находит то, что ищет.

Акулу.

«Она здесь! Слава богу, она здесь!» Непонятно почему, тот факт, что акула осталась при нем, утешает его.

Коннор облегченно вздыхает.

— Камин. Какао. Плед.

— Тебе холодно?

— Нет, — отвечает он, радуясь, что нашел правильное слово. Удача вдохновляет его на новые подвиги: он снова углубляется в джунгли своего мозга в поисках подходящих слов: — Тепло. Безопасно. Благодарен.

Клетки в зоопарке открываются, мысли выходят на свободу.

Риса рассказывает ему обо всем, что происходило, пока он был «в переходном состоянии», и о том, что с момента сплетения он две недели находился в коме.

— Сласти или напасти[33], — говорит он.

— Еще нет, — отвечает Риса. — До Хэллоуина пара недель.

Она продолжает рассказ: как сбежала от Дювана вместе с плененными расплетами, как Арджент остался там. Сообщает, что аукционы Дювана загадочным образом прекратились.

— Мы думаем, он сосредоточился на войне с бирманской Да-Зей.

— Годзилла, — после некоторых раздумий констатирует Коннор. — Годзилла против Мотры.

— Именно, — подтверждает Адмирал, остающийся за пределами видимости. — Лучший способ спасти человечество — натравить монстров друг на друга.

Стараясь подбодрить Коннора, Риса рассказывает о Кэме, о том, что тот совершил в одиночку.

— Он теперь герой! Уничтожил «Граждан за прогресс», как и обещал. Эту страшную женщину, которая меня шантажировала, судят за преступления против человечности. Ее уже наградили прозвищем — мадам Менгеле. Не могу представить, кому бы оно подошло больше.

Дальше — про остальных друзей: Лева, который чуть не умер; Грейс, сумевшей выгодно пристроить орган-принтер; Хэйдена, агитирующего за митинг в Вашингтоне. Но Коннор уже не в силах уловить подробности, поэтому закрывает глаза и позволяет себе просто впитывать хорошие вести, как целительное заклинание.

Он знает, что это не навсегда. С каждым днем ему будет все лучше и лучше. Вряд ли легче, но лучше. И все же… он чувствует — сам факт расплетения отнял у него нечто важное. Швы на теле зарубцуются, но никуда не исчезнет незаживающая боевая рана глубоко внутри. Теперь он понимает, что ощущает Кэм. Возможно, не столь огромную пустоту, но дыру между прошлым и настоящим, словно пузырек воздуха, застрявший в шрамах его души. Он пытается облечь это чувство в слова, объяснить подруге, но получается лишь:

— Шрам… — Он крепче сжимает ее руку. — Шрам, Риса, шрам…

Она улыбается в ответ.

— Да, Коннор, шрамы заживут. Ты цельный. Ты наконец стал цельным.

• • • • • • • • • • • • • • •

РЕКЛАМА

После сердечного приступа доктора сказали мне, что без донорского сердца дни мои сочтены. Однако сама мысль о том, чтобы взять орган расплета, вызывала у меня сильный дискомфорт. Видимо, за отсутствием альтернативы, мне пришлось бы на это пойти… Но теперь выбор есть!

Принтер «Биобилдер Скиннер-Рифкина», основанный на применении самых передовых технологий, изготавливает новые органы по заказу клиента. И главное — это устройство использует мои собственные стволовые клетки! Теперь я могу расслабиться: мое сердце принадлежит только мне, и ради него никого не пришлось расплетать.

Если вы планируете трансплантацию, не соглашайтесь на устаревшие методы. Уже сегодня вы можете обратиться к своему врачу с вопросом о «Биобилдере Скиннер-Рифкина».

Попрощайтесь с расплетением и приветствуйте нового настоящего себя!

75 • Люди собираются

Гранитные и мраморные памятники истории хранят воспоминания, забрать которые у них невозможно. Особенно это касается памятников в Вашингтоне, округ Колумбия. Они были свидетелями бурления и стагнации, славных подвигов во имя справедливости и постыдных провалов демократии. Линкольн и Джефферсон видели, как сбылась мечта Мартина Лютера Кинга, и приветствовали его, когда каменный Кинг воздвигся между ними. И те же немигающие глаза видели, как разгоняли слезоточивым газом демонстрации протеста против войны во Вьетнаме и нашпиговывали транком участников первого восстания тинэйджеров. Они не могут забыть все это, как не могут военные мемориалы стереть выгравированные на них имена.

В последние дни октября перед этими бдительными глазами начинает собираться народ. Авиакомпании втискивают в свои расписания дополнительные рейсы, метро снует без передышки, а автомобильное движение в столице такое, что по поверхности земли лучше передвигаться пешком — быстрее окажешься на месте.

Обширный газон Нэшнл Молла пестреет палатками, число которых медленно, но верно растет по мере приближения знаменательного события, назначенного на первое ноября. Пресса уже окрестила его «Восстанием Всех Святых».

А с Капитолийского холма виден обсидианово-черный грозовой фронт, надвигающийся со стороны Чезапикского залива. Зловещее предзнаменование.

• • •

Далеко на западе тоже собираются люди, правда, в меньшем количестве. В коммуне неподалеку от Омахи, штат Небраска, справляют свадьбу. Этот обряд в лучшем случае можно было бы назвать горько-сладким — так необычны его обстоятельства и участники. Уна Джакали выходит замуж за Уила Таши’ни единственно возможным образом.

Совет арапачей запретил проводить свадьбу на территории племени. И хотя членам семьи Таши’ни Уна очень дорога, они не нашли в себе сил поддержать её идею и предпочли не присутствовать.

Выход подсказал Лев, предположив, что коммуна воссоединения, место, предназначенное для виртуального союза разделенных частей, с большей готовностью воспримет выдвинутую Уной концепцию «совокупного брака». И Лев знает, к кому обратиться.

СайФай и его папы не только с радостью согласились предоставить место для проведения церемонии, но и вызвались найти людей, которые получили части Уила Таши’ни. Теперь, когда все кроличьи норы в базе данных «Граждан за прогресс» открыты для публичного просмотра, это не составляет труда.

Не все люди с органами Уила Таши’ни согласились прийти, но отозвалось достаточно — кто из любопытства, кто в жажде новых ощущений, а кто для того чтобы познакомиться с Камю Компри, который тоже ожидается на свадьбе. Всего будет двадцать семь «женихов», представляющих почти две трети Уила Таши’ни. Некоторые из них будут женщинами, и этот факт, пожалуй, несколько выбивается из привычного круга вещей.

— Ну и что? — сказал один из пап СайФая. — У нас тут соберется свой «круг». Он, конечно, будет сюром почище лестниц Эшера[34]. Но что это за жизнь без толики головокружения?

76 • Лев

— Знаешь, что я тебе скажу, Малек? Ну ты и номер отколол! Вернее, наколол — вон какой весь размалеванный. А эта твоя меховая шапка ваще отстой.

Лев стаскивает кинкажу с головы, где тот часто гнездится, но больше не писает. Вот, пусть сидит на плече.

— Во-первых, — возражает он СайФаю, — это не номера, а имена. А во-вторых, не оскорбляй Мапи, не то он тебе глаза выцарапает.

— Чего-о? У этой мартышки есть когти?

Лев улыбается. Здорово снова встретиться с СайФаем, пусть и при необычных обстоятельствах. Любые обстоятельства лучше, чем те, при которых ребята виделись в последний раз.

— Я слышал, у тебя завелась подружка? — поддразнивает СайФай.

— Что-то вроде того. Отношения на расстоянии. Они с родителями вернулись в Индиану, а я все еще в резервации в Колорадо.

СайФай шевелит бровями.

— Могло быть и хуже, если ты въезжаешь, о чем я.

Солнце выглядывает из-за приблудившегося облачка и озаряет сад. Поскольку день выдался не по сезону теплый, решено было провести свадьбу на открытом воздухе, в каменном кругу в центре сада: участники внутри, гости снаружи. Традиций проведения подобных церемоний не существует, так что приходится импровизировать. Как раз сейчас женихи бродят внутри круга, знакомятся и пристают к пастору с разными вопросами по поводу процедуры; тот в ответ лишь пожимает плечами.

И вдруг перед самым началом церемонии, за спиной Лева раздается знакомый голос:

— Елки-палки, стоит оставить тебя без присмотра на пять минут, и ты тут же творишь очередную дикость.

Лев оборачивается — позади стоит Коннор, да не один, а с Рисой! У Лева перехватывает дыхание, он кашляет и хватает воздух ртом. Тяжело жить с одним легким. Но скоро в резервацию должна поступить одна из тех новых машин, и Элина вырастит ему второе легкое, так что все это временное явление.

— Ой-ой, — говорит Коннор, — вот уж не думал, что напугаю тебя до потери дыхания.

— Все нормально, я в порядке, — наконец, отдышавшись, сипит Лев. Но взглянув на друга внимательнее, понимает, что этого нельзя сказать о самом Конноре. Тот опирается на трость; элегантный пиджак не может скрыть швы на запястьях, шее, даже на нижней челюсти. Лев подозревает, что под одеждой их еще больше.

— Что с тобой стряслось? — спрашивает он.

Коннор обменивается с Рисой многозначительным взглядом и отвечает:

— Ну, скажем так, несчастный случай в саду, на грабли напоролся.

Лев, зная Коннора, решает дальнейших вопросов не задавать. Только тут до него доходит, как же давно они все трое — он, Коннор и Риса были вместе в последний раз. Вообще-то, собственно говоря, сегодня их первый раз, потому что до этого они по-настоящему вместе и не были. Когда Коннор взял Лева в заложники, тот был десятиной и сбежал от них при первой же возможности. Потом, когда они опять встретились на Кладбище, Лев уже отстранился от всех и вся. Он уже стал хлопателем. Сейчас все трое, пройдя каждый через свой несчастный случай в саду, собрались в одном месте. Что бы под этим ни подразумевалось.

— Ладно, — говорит Лев, — главное — вы здесь. — И тут он кое-что соображает: — Погодите… а как вы оказались здесь?

— С тобой повидаться, конечно! — отвечает Риса. — Сайрус сказал, что ты будешь в их коммуне. — Она поворачивается к СайФаю. — Привет, Сайрус. Приятно снова видеть тебя.

— То есть как? — недоумевает Лев. — Вы что, знакомы?

Но Риса не успевает ответить — звучит гитара, и Лев хватает ртом воздух, едва не закашлявшись снова, потому что сразу узнает музыку. Это играет Уил! Лев оборачивается и видит сидящего в центре круга Камю Компри — одного из немногих женихов, облачившихся в смокинг. Он играет прекрасно, с такой проникновенностью выражая в звуках гитары душу Уила, что Лев мог бы поклясться: Уил сейчас здесь.

В следующую минуту из главного здания выходит Уна, одетая в традиционный костюм, с цветами и лентами в длинных волосах. Девушка не улыбается, сохраняет на лице бесстрастное выражение, под которым, однако, скрывается целая буря эмоций.

Уна входит в круг, становится перед пастором, и Кэм берет ее за руку. Но когда приходит время, то клятвы произносит другой мужчина, у которого голос Уила. Уна произносит свои клятвы, глядя в глаза следующего человека. И хотя кольцами она обменивается с Кэмом, но при словах пастора: «Вы можете теперь поцеловать невесту» — в дело вступает кто-то следующий. Внутренний компас Лева крутится, как сумасшедший. Уму непостижимо, как одна и та же вещь может быть столь прекрасной и столь ужасающей одновременно.

— Это какая ж толпа набьется в брачную постель, — изрекает Коннор, и Лев, не удержавшись, прыскает, но, быстро опомнившись, возвращается к мрачным раздумьям. И эта коммуна, и эта свадьба — побочный ущерб расплетения. Даже если невозможное случится и Соглашение о расплетении будет упразднено, всем им еще долгие годы придется залечивать свои психические травмы.

— Я хотела тебе кое-что показать, — говорит ему Риса, когда все во главе с Уной и ее «женихами» направляются в главное здание, где состоится скромный прием. Риса вытягивает правую руку. На ее запястье вытатуировано имя.

— Ты тоже, да?

Лев не удивлен. Это теперь в порядке вещей: каждый выкалывает себе на правой руке имя расплетенного. Вернее, не имеет значения, какая это будет рука; важно написать имя на таком месте, где оно ежедневно будет бросаться в глаза. Ходит острота, мол, вашингтонским политиканам стоило бы сделать тату на своих пузах.

— Ты знаешь этого Брайса Барлоу? — спрашивает Лев.

Риса грустно смотрит на свое запястье.

— Нет, это как с теми именами, что на тебе — просто мальчик, которого я никогда не встречала.

— Последние новости слышали? — вмешивается Коннор. — Кто-то предложил соорудить памятник из старой руки статуи Свободы и выгравировать на нем имена всех, кто был расплетен юновластями.

Лев поглаживает сидящего на плече Мапи и улыбается друзьям, стараясь запечатлеть в памяти этот момент, чтобы хранить его до конца жизни.

— Надеюсь, так и поступят, — говорит он. — И я страшно рад, что наших имен там не будет.

77 • Кэм

Жених, получивший во время церемонии кольцо, ходит по залу, прислушиваясь к разговорам участников приема.

— Я слышала, весь союз племен, не только арапачи, грозит выйти из федерации, если Билль о приоритете пройдет в Сенате, — говорит женщина, у которой, как помнится Кэму, печень Уила Таши’ни. — А это несколько десятков племен. Может разгореться вторая Глубинная война.

— Ничего такого не случится, — возражает один из пап СайФая, тот, что повыше ростом. — Президент пообещал наложить вето, если Билль пройдет.

Некоторые участники свадьбы, обладатели коры головного мозга Уила, собрались вместе и делятся сопряженными воспоминаниями. Кэм задается вопросом, ощущают ли эти люди присутствие Уила. Что же касается самого Кэма, то после всех треволнений дня, особенно после обмена кольцами с Уной, он не совсем уверен в своих чувствах. Знает только, что ощущает присутствие Уила каждый раз, когда играет на гитаре. Для него этого достаточно.

Он пытается присоединиться к беседующим «мозгам», но, как это всегда случается, в ту же секунду всеобщее внимание приковывается к нему.

— Считаю, это просто здорово — то, что ты сделал, Камю. Можно называть тебя Камю?

— Ублюдки из «Граждан за прогресс» получили по заслугам.

— А эту кошмарную бабу надо бы посадить пожизненно.

Кэм вежливо извиняется и отходит. Он продолжает прислушиваться к разговорам, стараясь оставаться незаметным, чтобы беседы не переходили на него. Было время, когда ему нравилось всеобщее внимание, его прямо раздувало от самодовольства; но с тех пор он столько раз надувался и сдувался, что выработал иммунитет.

Коннор, следивший за Кэмом с самого начала приема, наконец приближается к нему с несколько смущенным и несчастным видом.

— Эмпатия, — выпаливает Коннор и, прочистив горло, добавляет: — В смысле, теперь до меня дошло и… ну… просто… хочу, чтобы ты это знал.

Кэм не может сообразить, что «дошло» до Коннора, пока тот не рассказывает о своем близком знакомстве с кухонным комбайном под названием «ИКАР», нарезавшим его кубиками и ломтиками, и последующим сшивании означенных частей обратно в единое целое. А потом Коннор задает вопрос, которого не понял бы никто, кроме Кэма.

Схватив собеседника за руку, Коннор заглядывает ему в глаза:

— Как ты заполняешь это? Как ты заполняешь… э… пустоту?

И к собственному изумлению Кэма, у него есть ответ.

— Кирпичик за кирпичиком. И не в одиночку.

Коннор удерживает его руку еще пару секунд, осмысливая услышанное, а затем отходит, удовлетворенный. В этот момент Кэм сознает: в нем нет больше ненависти к Коннору. Теперь он может лишь восхищаться им. Основания для соперничества исчезли. Кэм недоумевает, с чего он вообще когда-то так взъелся на этого парня.

Кэм не знал, что Девушка тоже здесь. Да и откуда ему было знать? Даже если он и видел ее издали, то стоило только отвести взгляд, и он все забывал. И вот она подходит к нему, как раз когда он пытается выбрать хоть что-то из оставшихся на буфете закусок. Такое впечатление, будто сразу по окончании церемонии на буфет напала целая стая коршунов.

— Кэм, я хотела сказать спасибо за все, что ты сделал для нас в ту ночь в Акроне.

Он помнит ночь. Помнит Грейс и Коннора, но…

Как только Кэм поворачивается и видит ее прямо перед собой, его мозг начинает биться в конвульсиях. Ему так больно, что он вынужден отвернуться. Мучительная тоска по утраченному мешается с болью, причиняемой нанитами, выполняющими свою проклятую работу. Кэм прислоняется к стене, чтобы не упасть. Вот почему он знает, кто перед ним.

— Кэм, с тобой все в порядке?

— Да, да, все хорошо, — говорит он, стараясь сфокусировать зрение на участке стены повыше плеча собеседницы. Он видит Девушку лишь краем глаза — неясно, как в тумане — но даже теперь боль слишком сильна, и ему, в конце концов, приходится отвернуться совсем.

— Кэм, зачем ты так…

— Нет, — прерывает он. — Ты не понимаешь. Они заставили меня… заставили меня… — Он пытается объяснить, но мысли путаются, разбегаются, и он уже не сообразит, что хотел сказать. Ведь он даже имени ее не знает! Как ему разговаривать с ней, если он не помнит, как ее зовут? Поэтому он закрывает глаза, сортирует фрагменты и говорит то, что в состоянии сказать.

— Все, что я сделал, — произносит он, не открывая глаз, — я сделал ради тебя. Но теперь мне нужен новый стимул.

Секундное молчание. А затем она говорит:

— Я понимаю. — Ее голос так нежен. И в нем столько боли.

— Но… но… — Ему необходимо это сказать, потому что, он знает, другого шанса не будет. — Я все еще помню, что чувствовал, когда любил тебя…

Кэм ощущает ее поцелуй на своей щеке. А когда открывает глаза, ее уже нет, и он дивится, с чего это он стоит над буфетной стойкой с закрытыми глазами.

• • •

Прием длится не дольше часа. Первыми уходят «глаза» — наверно, насмотрелись достаточно — а за ними быстро следуют и все прочие части и фрагменты Уила Таши’ни. Уна на приеме отсутствовала. Кэм находит ее на заднем крыльце главного здания — сидит одна, спрятав лицо за волосами, чтобы никто не увидел слез.

Он присаживается рядом. Его присутствие не спугивает Уну. Хороший знак.

— Все прошло, как ты ожидала? — задает он вопрос.

— А ты как думаешь? — горько спрашивает она.

— Я думаю, что ты очень верный и очень упрямый человек, миссис Уна Таши’ни.

Он вынимает что-то из кармана.

— Кстати, я должен кое-что тебе показать. — Он вручает ей водительские права, полученные на Гавайях. Уна бросает на них незаинтересованный взгляд.

— Ну, ты умеешь водить машину. Подумаешь, дело великое.

— Великое. Это официальное удостоверение личности. После всего случившегося на Молокаи власти штата провели специальный референдум и официально объявили меня человеком. Признали факт моего существования. По крайней мере, на Гавайях. Остальной мир не уверен.

Она отдает ему карточку.

— Тебе не нужно водительское удостоверение, чтобы доказать, что ты существуешь. Я знаю, что ты существуешь.

— Спасибо, Уна. Ты не представляешь, как много это для меня значит. — Впрочем, непонятно, верит ли она ему.

— Чем теперь займешься? — спрашивает Уна.

Кэм пожимает плечами.

— Предложений достаточно. Пригласили играть в Карнеги-холле и возглавить Парад роз[35].

— Значит, как был звездой, так и остался.

— Наверно. Но теперь это из-за того, что я сделал, а не из-за того, кто я такой. Огромная разница.

Уна обдумывает сказанное.

— Да, наверно, ты прав.

— Само собой, теперь мне не нужна Роберта, чтобы устраивать свои дела. Я обзавелся агентом, и она нагоняет на меня почти такой же страх.

Уна смеется, и Кэм счастлив. Если он заставил ее смеяться в этот странный день печальной свадьбы, то сражение, можно сказать, наполовину выиграно. Он смотрит на одинаковые кольца на их руках. Уна замечает это, и обоим становится неловко.

— В общем, — произносит Кэм, — я на некоторое время возвращаюсь на Молокаи. Похоже, теперь, когда усадьба конфискована в пользу государства, никто не знает, что делать со всеми этими сплетами. Нужен человек, который бы говорил от их имени и помог им стать цельными умственно и физически.

— Их что, просто оставят там и все?

— Никто не хочет иметь с ними дело, никто не хочет признать само их существование, но когда кто-то предложил применить эвтаназию, публика встала на дыбы. — Кэм вздыхает. — Когда-то Молокаи был колонией для прокаженных. Похоже, остров не собирается отказываться от традиций.

Кэм замолкает. «Ты заполняешь пустоту кирпичик за кирпичиком, — вспоминает он. — И не в одиночку». Он берет ладонь Уны, крутит кольцо на ее пальце… Она не отдергивает руку, и тогда он говорит:

— Я был бы очень рад, если бы ты поехала на Молокаи вместе со мной.

Уна вперяет в него долгий взгляд.

— А с какой стати?

— Потому что я попросил? — отвечает он вопросом на вопрос. — Потому что ты этого хочешь?

— Я надела это кольцо на твою руку. Но я не вышла замуж за всего тебя.

— Знаю. Но хочешь мою руку — бери и остальное.

Она ухмыляется:

— Вот еще! Где моя бензопила?

— Ах, — роняет Кэм. — Старые добрые времена.

Снова повисает молчание, но на этот раз не такое неловкое.

Уна отбрасывает с лица волосы. Слезы ее уже почти высохли.

— А как там, на Молокаи? Жара и парилка? Какую одежду взять с собой?

— Значит, поедешь?! — задохнувшись от счастья, спрашивает Кэм.

Вместо ответа девушка наклоняется к нему и целует. Затем, зарывшись пальцами в его разноцветную шевелюру, едва заметно улыбается, вглядывается в его неотразимые, по всеобщему признанию, глаза и нежно шепчет:

— Как я тебя презираю, Камю Компри!

А потом целует его еще раз.

78 • Коннор

Как только все «женихи» уходят и обитатели коммуны воссоединения возвращаются к своим делам, сумерки наполняются той мягкой меланхолией, которая всегда наступает после выдающегося события.

— Сегодня Хэллоуин, — замечает СайФай. Они с Коннором, Рисой и Левом помогают убирать в особняке. — Вот я и думаю, что это сегодня было: сласти или напасти?

— Наверно, и то, и другое, — предполагает Риса. Она слишком крепко сжимает руку Коннора, и тот содрогается от боли.

— Прости! — лепечет Риса.

Его раны глубоки, и как наноагенты ни стараются ускорить процесс заживления, боли сплетенному не избежать — ни физической, ни моральной.

Лев пересаживает кинкажу, цепляющегося за его пояс, себе на загривок.

— Как это было? — спрашивает он Коннора. До сих пор никто не отваживался задать ему этот вопрос, но Лев, который тоже побывал за гранью собственного существования, имеет на это право, как никто другой.

— Словно… словно выдох, который никогда не кончается, — отвечает Коннор. — И все под живенькое диско.

— Нет, я не про расплетение, — говорит Лев. — Что ты чувствовал, когда был в разделенном виде?

Коннор смотрит ему прямо в глаза — тогда он может видеть самого Лева; иначе он видит лишь имена, вытатуированные на его лице. И в глазах друга он читает страстное желание узнать — такое жгучее, что Коннор не может отвести взгляд в сторону.

— Ты ушел в свет? — допытывается Лев. — Видел лик Бога?

— Думаю, для этого надо сначала пройти в дверь, — произносит Коннор. — А когда ты разделен — это как если бы тебя подкинули на коврик у этой самой двери.

Лев, поразмыслив над его словами, кивает.

— Интересно. Хозяин, конечно, открыл бы, если бы посчитал, что пришло время впустить тебя.

Коннор улыбается:

— Хорошо, когда веришь в это.

— А ты во что веришь?

И как бы Коннору ни хотелось избежать этого вопроса, он дает Леву максимально правдивый ответ:

— Я верю в то, что я сейчас здесь. Я здесь, хотя не должен бы быть после всего случившегося. В этом что-то есть, но как раз сейчас я не собираюсь снова расплетать свой мозг, чтобы узнать, что кроется за этим «что-то». Дай мне сначала поразмыслить о воде, прежде чем я задумаюсь, как бы превратить ее в вино, окей?

Он рассчитывал, что друг улыбнется, но не тут-то было.

— Ты прав, — говорит Лев.

Кинкажу выглядывает из-за его плеча. Глаза у зверька большие и невинные, но его когти смертельно опасны. И Коннор понимает: как бы сильно Лев ни изменился, где-то в глубине его существа будет вечно жить все тот же большеглазый десятина. И хлопатель.

• • •

Перед тем как уехать на Молокаи, Уна с Кэмом собираются отвезти Лева обратно в резервацию. В палисаднике у главного входа Риса обнимает юношу так крепко, что даже чуть-чуть отрывает от земли. Она ахает и извиняется, сообразив, что, возможно, сделала ему больно. Но Лев улыбается. Улыбка редкий гость на его лице, поэтому когда она появляется, в ней столько радости, что Коннор может чувствовать ее с расстояния в пять футов. Он обнимает Лева немного осторожнее.

— Так ни ты не взорвешься, ни я не распадусь на части, — шутит Коннор. Он чувствует, как у него щиплет в глазах, и видит, как слеза течет по щеке Лева от Джастина Левитца через Марию Мендосу к Седрику Беку, а потом скатывается с подбородка.

— Спасибо, что спас меня, Лев. — Коннор едва в состоянии выдавить из себя эти слова. Все-таки он того и гляди распадется на части.

— Ты спас меня первым.

Коннор трясет головой:

— Я использовал тебя вместо живого щита.

— Ты мог бы бросить меня, как только попал в лес, но ты этого не сделал, — возражает Лев. — Потому что не хотел, чтобы я вернулся обратно. Ты не хотел, чтобы меня принесли в жертву.

Против этого не возразишь. Наверно, так и было: Коннор схватил Лева от отчаяния, но удержал из сострадания, хотя тогда он не отдавал себе в этом отчета.

— У тебя все еще сохранился тот шрам, ну, помнишь, когда я укусил тебя? — спрашивает Лев.

Коннор смотрит на свою правую руку. Конечно, следа от укуса там нет.

— Извини, друг, но он ушел вместе с рукой. — И тут он впервые замечает, что зубы акулы находятся примерно в том месте, где был бы шрам от укуса Лева.

Кинкажу, видимо, жаждущий внимания, перебирается с бедра юноши на плечо и принимается тянуть его за ухо. Должно быть, требует, чтобы Лев наконец двинулся в путь. Не только сегодня, а вообще — дальше по жизни.

— Позаботься о нем, — напутствует Коннор.

— Конечно, — отвечает Лев.

— Я к мартышке обращаюсь, а не к тебе.

И Лев опять улыбается, широко и радостно.

• • •

По настоянию СайФая, Коннор с Рисой остаются в коммуне на ночь. День выдался трудный, и измученное тело Коннора нуждается в отдыхе. Он лежит в постели, а Риса осторожно смазывает его рубцы специальной заживляющей мазью, которую вручил им перед отъездом Кэм.

— Подарок вам к Рождеству, авансом, — сказал он. — Среди моих любимых продуктов «Граждан за прогресс» эта штука стоит на втором месте.

Коннор проявил себя настоящим тормозом, ляпнув:

— А что на первом?

— Я, конечно, — отозвался Кэм.

Мазь успокаивает. Согревает. Но не столько мазь, сколько прикосновение любимых рук.

— Помнишь, как я тебе на Кладбище массировал ноги?

— Для меня это было лучшее время дня, — говорит Риса.

— Для меня тоже.

Массаж закончен, и Коннор поворачивается к Рисе. Она целует его, он прижимает к себе любимую, и в этом объятии нет и следа сомнений или неуверенности. Все страхи и боль нашего мира исчезают, тонут в пуховых подушках и льняных простынях, и Коннор узнаёт, что Риса заполняет собой ту пустоту, что образовалась в его душе, после того как его разъяли на части и соединили заново.

В ту ночь Коннор долго не может заснуть. Обнимая Рису, он грезит наяву: ах если бы можно было расплести время, если бы можно было снова и снова переживать заново каждое мгновение этой ночи…

Это чувство не оставляет его до утра, когда за ними приходят.

Загрузка...