ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПОЛЕ НАДЕЖДЫ

Тот, кто бороздит море, вступает в союз со счастьем, ему принадлежит мир, и он жнет не сея, ибо море есть поле надежды. Надпись на обетном кресте, установленном на Груманте (Шпицбергене).

1

Из брюха «Сальватора», зависшего метров на двадцать пять выше, — там, где стены каньона расходились достаточно, чтобы между ними могло втиснуться трехкорпусное тело спасателя, — бил резкий свет прожекторов. Базальтовые стены и нагромождения лавовых подушек на дне казались в этом свете почти черными, а оранжевая окраска патрульной субмарины отливала алым — цветовой контраст, рождавший в душе щемящее тревожное чувство. Впрочем, какая уж теперь тревога! До завершения операции, по самым оптимистическим подсчетам, оставалось не меньше сорока минут, тогда как запас воздуха в субмарине уже иссяк. Даже если водитель умудрялся все это время спать, не двигаться, не волноваться, словом, сократить потребление кислорода до всех теоретически допустимых и вовсе недопустимых пределов, не дышать совсем он не мог. И тем подписывал собственный приговор… Приговор, по всей вероятности, уже приведенный в исполнение. Так что говорить о спасении казалось сейчас Аракелову попросту кощунственным. Они поднимали затонувшее судно. И все.

Азизхан, Яан и Лайош заводили шлаги спущенных с «Сальватора» тросов. Сеть, опутывавшая субмарину, была уже рассечена, и теперь осталось осторожно подтянуть ее повыше, а там сработают захваты, зафиксируют субмарину между двумя нижними корпусами спасательного аппарата, и тот, медленно продувая цистерны, начнет всплывать. Но еще задолго до той минуты, когда он появится на поверхности, — там, в трех километрах над головой, — из днища главного корпуса выдвинется гофрированный хобот, нащупает рубку субмарины, присосется к ней; вспенившись, мгновенно затвердеет герметик; кто-то из экипажа «Сальватора» спустится по этому хоботу, откроет люк и втащит наверх тело патрульного. В том, что это будет уже только тело, Аракелов ни минуты не сомневался: чудес не бывает.

И самое страшное вовсе не это. В конце концов Океанский Патруль — это Океанский Патруль. Тот, кто выбирает эту профессию, неизбежно должен смириться с возможностью пусть даже маловероятной, но реальной тем не менее возможностью погибнуть вот так. Ибо стихия и сегодня оказываетс порой сильнее человека; ибо человек и сегодня не застрахован от ошибок, а здесь, под водой, ошибка чаще всего стоит жизни… Нет, самое страшное, что на этот раз человек погиб в схватке с другим человеком.

Подлость, какая подлость!

Аракелов снова посмотрел туда, где работали трое батиандров его команды. Дело споро двигалось к концу, и он здесь явно не был нужен. Он развернулся и направился к баролифту. Плыть предстояло чуть больше мили минут десять-двенадцать для скутера, если не форсировать движок. Но торопиться теперь уже было некуда и незачем. Гонка, начавшаяс четырнадцать часов назад, подошла к концу.

В эти четырнадцать часов втиснулось многое. И срочный вызов к начальнику штаба отряда Океанского Патруля, прикомандированного к Гайотиде-Зюйд, — вызов, заставший Аракелова врасплох, потому что только накануне прилетела из Владивостока Марийка, и Аракелов решил по этому случаю воспользоваться всеми накопившимися отгулами (оно, конечно, семейная жизнь, при которой ты проводишь дома от силы три месяца в году, близка к идеалу и гарантирует от пресыщения, но именно потому незапланированные встречи особенно радостны). И выяснение, кого из батиандров аракеловской команды, работавшей по программе «Абиссали-45», можно срочно снять на спасательную операцию. И организация их переброски на обеспечивающее судно: собрать их всех на палубе «Ханса Хасса» за три часа оказалось едва ли не самым трудным. И наконец, сама по себе работа вовсе не сложная, но закончившаяся совсем не так, как должна была бы. Впрочем, закончилась она только для троих. Азизхан, Лайош и Яан вскоре поднимутся наверх и через несколько часов будут отсыпаться в комфортабельных каютах «Хасса». Если смогут уснуть после такого финала операции, конечно. Аракелову же предстоит еще одно дело. Он окончательно понял это только сию минуту, но подспудно решение зрело в нем все последние часы. С того самого момента, как они начали резать сети, в которых застряла субмарина.

Стены ущелья расступились, и перед Аракеловым раскрылась долина Галапагосского рифта. Еще через три минуты, оставив скутер возле одной из опор баролифта, он скользнул в донный люк и оказался в ярко освещенном сухом отсеке.

Здесь было заметно просторнее, чем в привычном баролифте «Руслана». И то сказать — пятиместная махина, целый подводный дом… Аракелов снял ласты и подошел к телетайпу. Как ни совершенствовалась техника, а от этого агрегата было никуда не уйти: мешал-то не «эффект Дональда Дака», с которым в гелиево-кислородной атмосфере подводных поселков шельфа давным-давно уже научились бороться, а сама перестроенная физиологи батиандров. Увы, батиандр — существо безгласное. Замедленный, вынуждающий к телеграфной лапидарности стиля телетайпный диалог всегда раздражал Аракелова, но с ним приходилось мириться, как со злом неизбежным. Он нажал клавишу вызова:

«Прошу на связь капитана».

Ждать пришлось минут десять. За это время Аракелов успел послать два запроса в информационный банк «Навиглоб», и ответы подтвердили его предположения. Наконец по дисплею телетайпа побежало:

«Капитан на связи».

Аракелов коротко доложил о ходе работ. Собственно, в общих чертах капитан должен был быть в курсе дела, так как «Сальватор» поддерживал с «Хансом Хассом» непрерывную связь по гидроакустике. Да и о том, чего не видели спасатели с «Сальватора», можно было сообщить дежурному оператору, не отрывая капитана, у которого и так хватало забот. Однако это была лишь обязательная прелюдия к предстоящему разговору. Аракелов ожидал, что разговор этот окажется нелегким, что будет спор и придется доказывать свою правоту и свое право, и заранее уже жалел, что на том конце провода не Зададаев, который понял бы все с полуслова, а этот низенький усатый капитан с непроизносимой греческой фамилией Мегалотополопопулос, которую Аракелов еле-еле зазубрил по слогам с пятого раза. Но все получилось иначе. Когда Аракелов изложил свою идею, капитан задал всего два вопроса.

«Резерв времени?»

«Пятьдесят один зеленый час», — отстучал в ответ Аракелов.

«Какая требуется помощь?»

«Встретить меня. Через сорок восемь часов. Координаты рандеву…»

«Добро. Сам ждать не смогу. Сейчас выясню, кто обеспечит встречу. До связи».

Понятно: «Ханс Хасс», громадина, плавучий институт, приписанный к международной базе Факарао, не может прохлаждаться двое суток. У него сво программа, и напряженная. Они уже потратили уйму времени, но покуда речь шла о спасательной операции, никто о своих программах не думал. Теперь другое дело.

Вновь ожил дисплей телетайпа:

«Оперативное судно Океанского Патруля „Джулио делла Пене“ прибудет в точку рандеву через сорок четыре — сорок шесть часов. Их бароскаф обеспечит встречу. Желаю удачи».

«Спасибо. Конец связи».

Ну вот, теперь можно браться за дело, Аракелов подобрал и подогнал снаряжение, выбравшись из баролифта, взял скутер — не разъездной буксировщик, на котором только что вернулся, а пятый в комплекте, «кархародон» с нетронутым еще шестидесятичасовым ресурсом. Хотя размерами «кархародон» по меньшей мере всемеро уступал своему живому тезке, это была мощная, маневренная машина, развивавшая десять узлов крейсерского хода и до семнадцати на форсаже: как раз то, что и нужно было Аракелову дл задуманной им почти четырехсотмильной экспедиции. Он забрался в скутер, устроился поудобнее и дал ход.

Однако направился он не к тому ущелью, где попала в ловушку патрульна субмарина, а повернул вдоль края рифтовой долины на северо-северо-запад. Слева, в трехстах-четырехстах метрах от него, круто уходили вверх склоны обрамлявших долину гор. «Кархародон» скользил почти над самым дном. В каком-нибудь десятке метров под ним проплывали пухлые пузыри подушечной лавы; долина здесь была почти совсем пустынной, лишь кое-где поднимались на тонких стеблях крупные, до двух метров, колокольчики стеклянных губок. Трудно было поверить, что рифт — самое активное место океанского дна. Казалось, все тут застыло от века, так было миллионы лет, тысячи, сотни… Так было восемь лет назад, когда Аракелов впервые очутился в здешних местах.

Если разобраться, тогда и началась для него сегодняшняя история, хот сам он об этом и не подозревал.

Начальство попросило подменить — недели на две — заболевшего батиандра на международной подводной биостанции «Лужайка одуванчиков». Аракелов ничтоже сумняшеся согласился, и уже на следующий день разъездной мезоскаф Океанского Патруля, аккуратно состыковавшись своим донным люком с купольным люком станции, доставил Аракелова на место.

Станция была обычная, типовая: тридцатиметровая полусфера, намертво заякоренная на дне Галапагосской рифтовой долины в самом центре оазиса с поэтическим названием «Лужайка одуванчиков». На верхнем из трех этажей станции размещался обширный тамбур с малым пассажирским и большим грузовым купольными люками, на втором — жилые помещения и склады, а на первом энергетическое сердце станции, реактор, лаборатории и батиандрогенный комплекс со шлюзом для выхода наружу. Аракелов уже бывал на десятке подобных станций и потому мог ориентироваться здесь, как говорится, с закрытыми глазами.

Однако такой встречи не ожидал. Едва он ступил на станцию, ожил динамик селектора.

— Батиандр, на связи начальник станции. Ваша комната — номер шестой, голубая дверь. Обед — через час, в четырнадцать. Извините, не могу встретить — идет эксперимент.

— Спасибо, — произнес озадаченно в пустоту Аракелов.

Он быстро раскидал свои нехитрые пожитки в комнате, где оставались еще вещи заболевшего коллеги. Тот должен был вернуться, и Аракелов постаралс в неприкосновенности сохранить художественный беспорядок, царивший в его обиталище. Как же его зовут, попытался вспомнить Аракелов. Какое-то испанское имя на «а»… Алонсо? Аурелио? Альфонсо? Нет, не вспомнить… Конечно, жить вот так, по-птичьи, в чужой комнате — не подарок. Даже две недели. И даже если из этих четырнадцати дней шесть придется провести снаружи. Но в конце-то концов переживем.

За обедом он наконец познакомился с экипажем биостанции. Похоже, ему тут были не слишком рады. Обстоятельство по меньшей мере странное, ибо в любом коллективе, хотя бы на месяц изолированном от окружающего мира, всякому новому человеку прежде всего раскрывают объятья, а уже потом смотрят, стоило ли. Случается ведь, что не стоило; редко, но случается… Здесь, однако, все было иначе. У Аракелова создалось впечатление, что он здесь — персона нон грата, некий проходимец, сомнительным путем добившийс высокой чести попасть в число обитателей «Лужайки одуванчиков». С ним были просто вежливы и ровно настолько, насколько это требуется по отношению к незнакомому и нимало не интересующему тебя человеку. Словно ему не предстояло работать с этими пятерыми бок о бок…

Его спросили, как там Агостино, когда его можно ждать? (Ага, значит, заболевшего батиандра звали Агостино!) Увы, Аракелов ничего сказать не мог. Его попросили временно подменить коллегу, и все тут. Кстати, а чем ему предстоит заниматься? Да много чем, объяснили ему, программа обширнейшая, одна беда: батиандрогенный комплекс барахлит, станция ведь новая, запущена год всего, что-то еще не отлажено, сейчас вот ждут наладчика от фирмы, а он задерживается… А что с комплексом, поинтересовался Аракелов, в этом деле он кое-что смыслит и сам, может, его скромных познаний хватит? А черт его знает, что, объяснили ему, специалистов на станции нет, так что лучше все-таки дождатьс представителя фирмы, а тогда уже и за дело. И сколько же это — дожидаться? Может, день, а может, два — кто знает? Торопиться, в сущности, некуда, смена у них здесь долгая — полгода, из которых прошло еще только два месяца. Но ведь Аракелову-то здесь две недели быть! Так что ж, наверное, за это время все и наладится. В конце концов он, Аракелов, ведь не виноват — обстоятельства… Они обильно оснащали речь непривычными обращениями «сеньор Алехандро, сеньор Аракелов». Хотя разговор и велся по-английски: все пятеро были латиноамериканцами, правда, из разных стран, объясняли все охотно, любезно, но столь отчужденно, что в конце концов Аракелова просто заело. У него тоже был свой характер, сюда он не набивался, и раз так…

Никому не сказав, он повозился-таки с комплексом. Неполадки в нем действительно были, но такие, что Аракелову странно стало: или предшественник его был уж полный лопух, причем лопух с феноменальным везением, потому что работать с такой расхлябанной аппаратурой — верное самоубийство, или же здесь, на станции, скрываются чьи-то дети, которые шалят по ночам. Тихо так шалят, но активно… Аракелов возился три дня, выявляя новые и новые разрегулировки, представителя фирмы все не было, и он уже подумал было махнуть на все рукой, но на четвертый день законспирированные шалуны (или, может, здешние злые духи?) сдались, комплекс заработал, заработал четко, на совесть — одно удовольствие.

С этим Аракелов и пришел к начальнику станции. Доктор Рибейра долго кивал головой, улыбался, пожимал Аракелову руку, но на прямой вопрос, что же теперь Аракелову делать, ответил весьма уклончиво. Мол, за это врем накопилось много несделанной работы, минимум по трем темам надо наверстывать, но что именно в первую очередь, это решить надо. Вот они обсудят, решат, и тогда Аракелов получит задание…

Кончилась вся эта игра в кошки-мышки тем, что на седьмые сутки Аракелов вышел-таки из станции. Поставленная перед ним задача была настолько нехитрой, что даже обидно стало: в самом деле, нельзя же микроскопом гвозди забивать! Аракелов был батиандром высокой квалификации и знал это. Но задание есть задание, в конце концов ему поручено оказать им помощь, и он оказывает. А какую — им видней. И больше говорить не о чем.

По расчету времени он должен был возвратиться через пятьдесят четыре часа. Аракелов уложился в тридцать восемь. Вот тогда-то он и позволил себе откровенное нарушение дисциплины, то самое, которое ему впоследствии пытались — и небезуспешно — вменить в вину. Нельзя сказать, что это было каким-то осознанным решением. Скорее Аракелов попросту подцепил болезнь, именуемую синдромом Беттереджа или — в просторечии — сыскной лихорадкой. Если какие-то тайные силы пытались задержать его на станции, если маршрут был разработан таким образом, чтобы минимально проходить по территории оазисов, значит, Аракелову надо пошастать по этим самым местам. Зачем? Кто его знает! А зачем его пытались не пустить сюда?

Вообще-то оазисы Галапагосского рифта являли собой картину малопривлекательную. Существуй во времена великого мессира Алигьери батискафы, Аракелов поклялся бы, что последние круги ада Данте писал с натуры, и натура эта находилась здесь. То тут, то там били из дна горячие источники, ключи, гейзеры. Аракелов прямо-таки ощущал мощный напор раскаленного вещества земных недр, которое просачивалось понемногу в трещины между застывшими уже подушками лавы, застывало само, но успевало отдать тепло воде. Вместе с теплом вода насыщалась солями серы, и от едкого всепроникающего привкуса сульфидов Аракелова уже мутило. Его бросало то в жар, то в холод — там, где обычная, нормальная температура, от одного до двух градусов Цельсия, подскакивала вдруг до четырнадцати, пятнадцати, даже семнадцати. Эти теплые зоны и образовывали собственно Галапагосские оазисы — обильные жизнью участки мертвой долины. Только первоосновой жизни был тут не солнечный свет, а тепло Земли; Плутон в этих закоулках Нептунова царства заменял Гелиоса. Началом пищевой цепи служили здесь серные бактерии, а все остальные ее звенья — кишечнополостные и моллюски, членистоногие и погонофоры — были заражены гигантизмом. Вдобавок они были не только велики — их было много, чудовищно много. Поразительна вакханалия жизни, ждущая своего Босха…

И в какой-то момент — на восьмом или девятом часу бесцельных аракеловских блужданий по кругам Галапагосского рифта — он столкнулся с самым кошмарным порождением этого мира.

Сперва Аракелов лишь уловил латералью какое-то неявное, смутное движение. Он еще не мог понять, что это такое, но инстинктивно насторожился… К нему медленно приближалось нечто незнакомое и загадочное.

Аракелов выключил движок скутера и замер, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Это была не только осторожность наблюдателя, но и разумное опасение потенциальной жертвы: на многие годы запомнилась Аракелову первая встреча с кархародоном, тридцатиметровой пелагической акулой, считавшейся и ископаемой до тех пор, пока Кейт Уиллис нос к носу не столкнулась с ней подле Реюньона в девяносто шестом… Аракелов в тот раз уцелел лишь чудом, и это на всю жизнь научило его осторожности. И потому сейчас он бездвижно висел в нескольких метрах над дном, готовый в любую секунду врубить двигатель скутера и улепетывать на форсаже, хотя не было ни малейшей уверенности, что скорости аппарата хватит…

Существо медленно приближалось и, наконец, Аракелов увидел: Левиафан!

Больше всего он напоминал крокодила — гигантского, фантастического крокодила не меньше двадцати метров длиной. Но дело было не только в размерах. Чем-то древним дохнуло на Аракелова, и он замер, не думая ни об опасности, ни о научной классификации, — он просто зачарованно смотрел, как существо медленно, величественно и грозно проплывало мимо. Огромная, в два аракеловских роста голова, крутолобая, с гигантской зубастой пастью, сидела на длинной шее; крокодилье туловище увенчивалось зубчатым тритоньим гребнем; мощные ласты не утратили еще первоначального сходства с лапами; широкий хвост шевелился едва-едва, но от этих почти незаметных движений распространялась по воде такая волна, что аракеловская латераль отзывалась на нее чуть ли не болью. Упругая, толстая кожа чудовища была коричневой более темной на спине и боках и светлее внизу, на тяжело отвисшем брюхе, а с шеи свисала, развеваясь во встречном потоке, длинная красная грива…

Левиафан!

Чтобы описать его, нужен был Босх. Аракелов просто смотрел ему вслед, а в памяти, словно с пущенной кольцом пленки, звучали две строки из читанного когда-то стихотворения:

Мчатся мои красногривые кони,

И на мир опускается страх.

Аракелов смотрел, твердя про себя эти строки, как заклинание, пока монстр совсем не исчез.

И вот сейчас, уверенно ведя свой «кархародон» на северо-северо-запад вдоль края долины, Аракелов вновь и вновь возвращался к мысли — не будь этой восьмилетней давности встречи, и не было бы сегодняшней безуспешной спасательной операции. Нужды бы не было в теперешней погоне справедливом, но запоздалом, как всегда, походе Фортинбраса. И не было бы того, за кем неутомимо и неумолимо следовал сейчас Аракелов…

Не было бы Душмана.

2

Ну вот, сказал себе Клайд Лайон, теперь можно и отдохнуть. Да и что ему оставалось, кроме отдыха, суток на трое, если не четверо. Покуда улягутс страсти и можно будет спокойно уйти.

Он критически оглядел плоды своих трудов. На столике — здоровенный термос с кофе, тарелка с сандвичами и стопка видеокассет. Здорово, что на этот раз он догадался прихватить их с собой. А то дохни тут с тоски, как в прежние отсидки… Все одиннадцать серий «Заклинателей праха»! А?! Это ж полная Ривьера! Одиннадцать серий, двадцать два часа, а смотреть такое и не по разу можно! Ну и отоспаться не худо. Тоже Ривьера. Последние дни ему это не слишком-то удавалось…

После третьей серии недосып стал чувствоваться всерьез — невзирая на крепкий кофе. Что ж, можно и на боковую.

Клайд выключил телевизор, еще несколько секунд смотрел, как гаснет в центре экрана крохотный, яркий квадратик, потом резким движением поднялс (легкое складное кресло пронзительно взвизгнуло), сходил на камбуз, где вымыл и поставил в сушилку посуду, — аккуратность всегда была его пунктиком, — и направился к облюбованной на эту ночь спальне. Если верить пожелтелой карточке, вставленной в пластиковый кармашек на двери, раньше здесь жил оператор донных работ. Каютка была маленькая, как и все помещения станции, кроме пультовой и салона. Все убранство ее заключалось в письменном столе (весьма скромном), двух табуретах, стенном шкафу и нешироком диванчике, на ночь превращавшемся, однако, во внушительную больше половины каюты — тахту. Клайд чувствовал себя на таком ложе на редкость неуютно. И о чем только думали эти идиоты-проектировщики?..

Клайд предполагал уснуть сразу же, как ляжет, но не тут-то было. В голову лезли какой-то несусветной мешаниной впечатления последних двух дней, с тех пор, как «Тигровая Лилия», мягко опущенная на воду мощной лапой судового крана, равномерно закачалась у подветренного борта «Оушн Свайна».

Тогда предстоящий вояж казался Клайду просто очередной вылазкой в Галапагосские оазисы, дерзкой охотничьей экспедицией, каких на его счету было уже немало. Сколько, кстати? Ну-ка посчитаем… Да, двенадцать. Двенадцать за три года. Эта должна была стать тринадцатой. Так вот оно в чем дело! И как он раньше не сообразил!

Но не сообразил. И спокойно повел свою «Тигровую Лилию» к склонам рифтовых гор, до которых оставалось миль тридцать-сорок: ближе подходить не стоило, это могло бы навести на ненужные размышления вездесущих архангелов из Океанского Патруля. Он знал, что стоило рубке «Лилии» исчезнуть под поверхностью, как «Оушн Свайн» самым невинным образом продолжил путь. Получасовая задержка со стороны выглядела совершенно естественно, ее можно было бы, случись что, объяснить как угодно, хоть учебной шлюпочной тревогой, например… И лишь после того, как он передаст по гидроакустике совершенно безобидный сигнал — три фрагмента подлинной кашалотовой песни, только смонтированные с должными паузами и в должном порядке, «Оушн Свайн» устремится к той точке, где сможет вновь, не привлекая ничьего внимания, поднять на борт «Лилию» и волочащуюся за ней на крученых пентауретановых тросах сеть с драгоценным грузом.

Поистине драгоценным — на этот раз добыча должна была принести Клайду шестьдесят три тысячи. Расщедрился-таки старый лис Роулинстон: ведь если приплюсовать сюда расходы на аренду «Оушн Свайна» да все остальные накладные расходы, сумма получается ого-го какая! Только это его забота. Он свое вернет. Сторицей. А вот Клайду без этих денег сейчас не вывернуться. И долги поджимают, и расходы светят… И на тебе! Влопался!

А ведь сперва все шло точнехонько по плану. Клайд тишком подобрался к ущелью, которым можно было проникнуть в рифтовую долину без риска быть засеченным цепочкой гидрофонов, установленных по периметру заповедника. Стены ущелья многократно отражали и в конце концов гасили шум двигателей обстоятельство, проектировщикам оставшееся неведомым. Клайд пронюхал это во время своей третьей вылазки в заповедник и с тех пор всегда шел этой дорожкой, не рискуя попасться. Так же, как не рисковал он, отсиживаясь сейчас здесь. Вот что значит детально изучить театр действий!

В ущелье он установил сети — все чин чином. Потом потихоньку углубилс в оазисы. Это было самым трудным — нащупать гада морского, подманить; а манок у Клайда отменный, он такую песенку этих гадов в свое время записал — пальчики оближешь! На эту песенку они летят, что твои мотыльки на лампочку…

Так и шастал Клайд по долине короткими галсами, временами врубая на всю катушку призывную песенку… Он и сам толком не знал, любовная ли это серенада, просьба ли о помощи или предложение поделиться добычей. Главное — на нее клевали. Но на этот раз ему не везло.

Настолько не везло, что в один прекрасный момент он обнаружил субмарину Патруля, которая уверенно села ему на хвост. Фу ты черт! И что понадобилось этому психованному архангелу в самом центре оазисов? Ему же положено периметр барражировать! Впрочем, тут было не до размышлений.

«Лилия», конечно, молодчина. На вид она, может, и понеуклюжей, чем субмарины Патруля, но в скорости и маневренности им не уступит. Клайд стал отрываться. Но архангел попался упрямый. Они гонялись часов семь или восемь — с точного счета времени Клайд, грешным делом, сбился, стараясь догадаться, вызвал патрульный подмогу или нет. Если вызвал, если насядут на Клайда со всех сторон, то никуда не денешься, всплывай да задирай лапки. Но архангел явно хотел взять его в одиночку. То есть под водой-то, разумеется, его не возьмешь, зато можно выследить, а там рано или поздно всплывать все равно придется. Или убежище свое показать. Что ничуть не лучше. Тут уж бери его голыми руками. «Лилия» все-таки не крейсер, отстреливаться не из чего. Да и не стал бы Клайд отстреливаться: одно дело этих гадов из-под носу у Патруля тягать, а другое — грех на душу брать. Нет, это никак. Нельзя это…

В конце концов Клайда осенило. Он даже специально подпустил патрульного поближе, а потом стал уходить к ущелью, наращивая ход до предела, самого что ни на есть предельного предела; теперь только ты, старушка, не выдай, не подведи, я потом тебе отслужу, я уж тебя всю по винтику переберу, ты у меня на пять лет помолодеешь… И «Лилия» не подвела. Клайд буквально на хвосте втащил патрульного в ущелье, оба они выжимали из машин по четырнадцать узлов — близко к рекорду, жаль даже, что никто не видит! Первое колено, второе, теперь отрезок прямой — около полумили… Ну давай! Клайд до хруста вывернул рули глубины и опорожнил носовой бункер аварийного балласта. Если задумка выгорит, дотопать можно будет и так, динамически уравновешивая дифферент рулями… Только бы архангел чертов не разгадал его маневра! Стоп! Ведь на его субмарине аварийного балласта нет! Все. Пронесло, значит.

Клайд еще уводил свою «Лилию» вверх, помалу выравнивая аппарат, когда внизу, под ним, субмарина Океанского Патруля, проскочив метров на триста вперед, запуталась в поставленных Клайдом сетях. Пентауретановые тросы намотались на винт, так что теперь архангел был обезврежен. Если повезет, он всплывет, продув цистерны: может, расчалки ловушки и не выдержат такой нагрузки. А выдержат — что ж, никто не мешает позвать на помощь. Вытащат его, втык дадут — и правильно, не лезь, дурак, один в такое дело. Славы, видишь ли, захотелось — как же, в одиночку Душмана взял. Взял один такой! Посиди, посиди, красавчик… Вот только сетей жалко. Их конструкцию разработали Клайду ребята из Океанографического института в Ла-Джолле, а заказывать ловушку по их чертежам пришлось в Турку, и это встало Клайду ни много ни мало в двадцать тысяч — как раз весь аванс, полученный под первого гада… Теперь с ними пришлось попрощаться.

Потом Клайд тащился к своему убежищу. Именно тащился, потому что без носового балласта идти — это сплошной цирк и высший пилотаж. Но дополз-таки на четырех узлах, а теперь предстояло отсиживаться, потому что здесь его, конечно, не найдут, в голову никому не придет искать здесь, но попробуй только высунься — и все гидрофоны этой части Тихого океана начнут засекать моторы «Лилии». И будьте уверены, засекут. И может, придетс проторчать здесь не четверо, а все семь суток, чтобы там поуспокоились. Да хоть десять! Тут тепло, светло и не каплет. И одиннадцать серий «Заклинателей праха». И выспаться можно.

Одна беда — не спится. Черт его знает, почему. Раньше ему всегда замечательно просто спалось. И не в том дело, что над ним сейчас три километра воды. Подумаешь — и поглубже он спал. Когда они Челленджерскую колонию вытягивали — на пяти спал. И хоть из пушки стреляй! А теперь…

Да, славные времена были раньше. Когда их троица — Майкл Кинг, Дон Роуз и Клайд Лайон, — три непрофессионала, три дилетанта, утерли нос всем подряд. Китам, можно сказать. И каким! «Локхид», «Макдоннел-Дуглас», «Корнинг Гласс Уоркс» — это вам не фунт изюму. И ведь как все легко начиналось!

Свой первый батискаф они построили сами. Втроем. Собственными руками. Просто хотели доказать — можно это. И родился «Пустик-Дутик», трехместный батискаф, примитивный, как бумеранг. И такой же эффективный. Вот и все, что у них тогда было: «Пустик-Дутик» и «Морж», девяностодевятитонный катер третьего года постройки, который они приспособили под обслуживающее судно. У них были большие долги и маленькая фирма — «Андеруотер сервис, инкорпорейтед» со штатом в три человека и одного несовершеннолетнего коалу. Потом, когда первые подряды принесли первые доходы, они смогли нанять двух механиков, трех матросов и секретаршу для солидности. И снять маленький офис в Брисбене. А потом к «Пустику-Дутику» прибавилось еще два подводных аппарата, уже не своими руками построенных, но все равно ими выношенных, продуманных до мелочи, до заклепочки. Два близнеца, «Двойнюшечка» и «Двойняшечка». Это была Майклова идея: раз уж есть у нас «Морж», то пускай и все остальные из той же компании будут… «Морж»-то они так и купили, с названием вместе…

Заказов им хватало — спрос на подводные работы рос, а большая часть глубоководных аппаратов выполняла правительственные и международные программы. И началось процветание — не бурное, а так, помаленьку, но неуклонно. Тогда и родилась «Тигровая Лилия».[11] Это был их шедевр. Их лебединая песня. Лебединая, потому что вскоре Клайд вышел из фирмы и при дележе паев «Лилия» досталась ему. Ни о чем другом он и не мечтал.

Всему виной один хмурый вечер и Астрид, которая ушла, не попрощавшись, и делать было нечего, кроме как пойти в кабак. Там его и словил этот сукин сын Коувел. А почему сукин сын? Не показался он тогда Клайду сукиным сыном, вовсе нет. И денежки, которыми Коувел поманил, тоже показались вполне заслуживающими внимания. За одну удачную вылазку можно получить втрое больше, чем зарабатывала их фирма на любой своей операции… И был в этом предложении некий щекочущий авантюрный привкус, который Клайду оказался донельзя по душе. Было даже благородство некое. В конце концов, ну охраняют здесь этих гадов морских. Так что с того? Кто их тут видит? А тех, что запутывались в Клайдовы сети, видят многие. Дурбанский океанариум где получил своего? А там тысячи посетителей на это чудище пялятся. И в Веллингтонском океанариуме пусть смотрят, любуются этой пакостью — Клайд Лайон для них расстарался. За свои полета тысяч. И в тех частных лавочках — у Красса М'Коро, у Галин-Гарида, у Фегерайдо… Да много их! Вот только у Роулинстона это вопрос еще, когда будет. Потому что попался Клайд. Теперь выкручиваться придется, ох, как выкручиваться! И с долгами, и с новой сетью, и того гляди эта гнида Роулинстон неустойку потребует… Да только — к кому еще ему соваться? Кто ему еще это устроит?

Потом-то поди спрашивай — откуда взялось, мол, диво морское? Океан велик. А на деле где взять? Здесь. В Галапагосских оазисах. В международном морском заповеднике. Который имени Дарвина. И может это пока только он — Клайд Лайон. Неуловимый Душман. Король браконьеров Душман. Везучий Душман. И никто другой.

Душманом прозвали его архангелы из Патруля и яйцеголовые из заповедника, но Клайду понравилось. Была и в этом какая-то своеобразна романтика. Душман. Обреченная какая-то романтика.

Клайд заворочался, попытался было устроиться поудобнее и заснуть, но снова не получилось. В глаза словно песком сыпанули, а все равно не получилось…

Тогда он встал, пошел в камбуз, сварил кофе покрепче да погорячее, вернулся в салон и включил телевизор.

Четвертая серия «Заклинателей праха» — одна из лучших. Как раз там Дайк Леман обретает власть над серыми зомби. Чистая Ривьера!.. Ладно, раз не уснуть, — посмотрим…

3

К исходу первых суток Аракелов почувствовал нарастающую усталость. Нет, спать он не хотел: подводный сон батиандра квантован. Ритм сна и бодрствования — вообще штука пластичная; обычно люди спят восемь часов из каждых двадцати четырех; спелеологи, долго работая в подземном бессолнечном мире, привыкают к двенадцатичасовому сну из тридцати шести; мозг батиандра отдыхает треть от каждой сотой доли секунды, причем фазы эти у полушарий не совпадают. Сон есть, и его нет — состояние идеальное. Одна беда: больше трех суток в таком ритме жить невозможно. Вышедшего на поверхность батиандра одолевает безудержная компенсаторная сонливость слишком далек квантованный сон от привычного ритма… Так что здесь, под водой, спать Аракелов не хотел. И есть — тоже, потому что маленькая черна коробочка на поясе, повинуясь командам микропроцессора, по мере необходимости вгоняла ему в кровь очередную порцию АТФ. Просто сказалась монотонность движения: «кархародон» с неизменной скоростью нес его на северо-северо-запад; в тесном гнезде, где Аракелов умещался не без труда, нельзя было даже переменить позы — и так из часа в час… Ситуация, прямо скажем, нетипичная: как правило, батиандры ведут под водой жизнь настолько активную, что почти не устают. Утомление начинает накапливаться лишь к исходу желтых часов.

Аракелов взглянул на часы. Пока он точно укладывался в намеченный график. Значит, можно сделать привал. Он остановил скутер, с полчаса поплавал, разминаясь, и даже с удовольствием повозился с молоденьким осьминогом — щупальца его были не длиннее аракеловской руки. Осьминожек оказался общительным, охотно играл с Аракеловым в прятки, затем предложил сеанс вольной борьбы, а потом со свойственной головоножьему племени непоследовательностью неожиданно смылся, оставив медленно расползающеес облачко сепии. Аракелов показал ему нос, не питая, правда, ни малейшей надежды на то, что спрут заметит и оценит этот жест, потом вернулся к своему «кархародону», поудобнее — насколько возможно было — устроился на водительском месте и дал ход.

И снова навстречу ему помчалась абиссальная тьма в редких просверках чьих-то живых огней — звездная ночь гидрокосмоса. Совсем как восемь лет назад, когда он поспешно возвращался на «Лужайку одуванчиков» после встречи с таинственным Левиафаном.

Впрочем, не таким уж таинственным.

Это Аракелов понял почти сразу: чего-нибудь да стоили все же месяцы подготовки к советско-японской экспедиции на «Иба-Мару», целью которой были поиски реликтовой фауны Южных Морей — поиски тщетные, ибо в тот раз им так и не удалось схватить за хвост Великого Морского Зме (формулировка, сколь непочтительная, столь и популярная на борту этой турбопарусной шхуны). И вот теперь Аракелов столкнулся-таки с Великим Морским Змеем — как раз тогда, когда меньше всего ожидал. Впрочем, правильнее было бы сказать — с одним из Морских Змеев. Потому что галапагосский Левиафан ничем не напоминал, скажем, пресловутых «долгоносиков» Титова и Вариводы, змея Ле-Серрека или чудовище «Дзуйио-Мару». Зато с другими он явно находился в кровном родстве.

Именно это морское диво описывал в судовом журнале немецкой субмарины У-28 ее командир, фрегаттен-капитан Уве-Ульрих Форстнер: «30 июля 1915 года мы торпедировали в Северной Атлантике британский пароход „Иберия“ (водоизмещением 5223 тонны).

Судно, которое было длиной около 180 метров, быстро пошло ко дну, кормой вперед; глубина в том месте достигала нескольких тысяч метров. Через 25 секунд после погружения пароход взорвался на глубине, которую мы приблизительно определили в тысячу метров. Вскоре после этого из воды на высоту 20 или 30 метров были выброшены обломки судна и среди них огромное морское животное.

В это время на мостике подлодки находились шесть человек: я, два дежурных офицера, старший механик, штурман и рулевой. Мы во все глаза смотрели на морское диво. К сожалению, мы не успели его сфотографировать, так как через 10–15 секунд животное уже скрылось под водой. Оно было длиной около двадцати метров, напоминало гигантского крокодила с четырьм мощными лапоподобными ластами и с длинной заостренной головой».

В мае 1964 года экипаж небольшого траулера «Нью-Бедфорд» видел у массачусетских берегов чудовище с крокодильей головой на длинной змеиной шее.

Ясным летним днем 1972 года Джеймс Р. Коуп, капитан и владелец небольшой шхуны, несколько минут наблюдал сквозь толщу пронизанной солнечными лучами кристально прозрачной воды Калифорнийского залива гигантское крокодилоподобное животное, медленно плывущее над самым дном.

Наконец, в сентябре 1998 года именно его две с половиной минуты наблюдали на обзорном экране мезоскафа Зигмунд Дрек и Юхани Паскиайнен, изучавшие донные отложения Калекой котловины.

Так что незнакомцем галапагосского Левиафана Аракелов считать не мог. Больше того, чуть не сто лет назад уже было подыскано ему определение: неотилозавтр. Реликтовый ящер, не захотевший вымирать, а потому вынужденный измениться. В конце концов, и целакант, знаменитый «старина четвероног», сенсация прошлого века, тоже заметно отличается от своих ископаемых предков, из мелкой пресноводной рыбешки превратившись за миллионы лет в здоровенную морскую рыбину до двух метров длиной и до ста килограммов весом. Как говорится, «однако за время пути собака могла подрасти»…

Главное же — до сих пор все эти встречи были случайными. Непредвиденными и неназначенными. Но на этот раз — Аракелов был уверен, не знанием еще, но чутьем — Великого Морского Змея удалось-таки словить за хвост. И хвост этот вел сюда, в оазисы Галапагосского рифта. А может быть, и в другие подобные места — есть же они еще где-нибудь в рифтовых долинах срединно-океанических хребтов! Где-нибудь да есть. И в их странном мире с обращенной вниз, к жару подземных недр жизнью, эти упрямо не захотевшие вымирать вопреки эволюции неодинозавры отыскали себе экологическую нишу, в которую вписались — на тысячелетия. На миллионы лет. Теперь понятно, где их искать. В том-то и была причина неудачи экспедиции на «Иба-Мару», что океан велик. Искать в нем что-нибудь наудачу — хуже, чем пресловутую иголку в стоге сена. А теперь — теперь есть привязка.

С этим и кинулся Аракелов по возвращении на станцию к доктору Рибейре. И получил, мягко говоря, от ворот поворот. Впервые в его немалой уже практике батиандра ему просто-напросто не поверили. Мало ли что может привидеться в абиссальной тьме? И вообще, сеньор Алехандро, что вы делали в этом районе? Программой его посещение не предусматривалось, и на это сеньору батиандру стоит особо обратить внимание, ибо дисциплина… И далее последовали рассуждения, которые Аракелов, признаться, на девять десятых пропустил мимо ушей, настолько он был ошарашен таким поворотом дела. Этого он ожидал еще меньше, чем встречи с Великим Морским Змеем. И наконец, прозвучал сакраментальный вопрос — тот, о который от века разбивались все рассказы о встречах с реликтовыми чудищами. Где доказательства?

Доказательств у Аракелова не было. Он видел — и только. И еще он знал, где теперь надо искать. Под это, между прочим, вполне можно получить ассигнования; это достаточно серьезно — во всяком случае, посерьезнее аргументов, под которые снарядили в тридцать седьмом «Иба-Мару». Однако пронять доктора Рибейру было непросто. Пусть сеньор Аракелов извинит, но все это слова. Давным-давно разработаны критерии достоверности наблюдения. Это азбука. Достоверным считается наблюдение, проводившееся не менее чем двумя людьми независимо друг от друга, что исключает возможность сговора, и совпадающее при описании не менее, чем на шестьдесят процентов. Вот так. Исходя из этих критериев, сообщение сеньора Аракелова достоверным сочтено быть ни в коей мере не может. Не говоря уже о том, что в данном районе батиандру по программе находиться вовсе не следовало… Черт знает что! То специально снаряжают международную экспедицию, даже неудача которой никого не обескураживает, то теперь, когда дело сделано, Аракелову не хотят верить… Что это? Ограниченность? Нежелание уступить честь открытия? Непонятно. И неприятно.

Так ни до чего и не договорившись, Аракелов ушел к себе — спать хотелось нестерпимо, и продолжать дискуссию он был физически просто не в состоянии. Поэтому разговор возобновился только на следующий день — за обедом в кают-компании. И с тем же успехом. Аракелов чувствовал, что между ним и пятерыми членами основного экипажа «Лужайки одуванчиков» встала некая стена, стена абсолютно прозрачная, но резиново-упругая, на которую сколько ни бросайся, все равно оказываешься там же, где был. Не пробить. Не разорвать. Не взорвать. Ничем.

Аракелов растерялся. Он мог допустить, что у доктора Рибейры гнусный характер. Что не понимает чего-то Рибейра. Что не хочет понять даже. Но чтобы не хотели понимать пять человек, пятеро ученых, серьезных специалистов высокой квалификации, пятеро разных людей из разных стран нет, такое в голове не укладывалось. Было над чем подумать.

И Аракелов думал, сидя в неуютной каюте, в которой он по-прежнему чувствовал себя незваным гостем. Отчет о проделанной вне станции работе застрял на седьмой странице, потому что именно здесь было место дл рассказа о встрече с этим самым Левиафаном, с неотилозавром или как его там, и Аракелов понятия не имел, что же писать и как. Нет, он знал, что напишет все так, как оно было. Вопреки всем и всему. Но прежде нужно было понять, чем же вызвано было такое отношение к его рассказу. Где тут собака зарыта и какой она породы? Аракелов сидел перед машинкой, потягивал холодный грейпфрутовый сок и думал, думал, думал… Однако додуматься ни до чего так и не смог, когда раздался аккуратный, одними костяшками пальцев, сухо и отрывисто, стук в дверь.

— Войдите, — сказал Аракелов.

Это был Жоао да Галвиш, один из трех биологов станции, исследователь погонофор, невысокий, изящный мулат, от своих негритянских предков унаследовавший оливково-бронзовую кожу и пышные курчавые волосы.

— Не заняты, сеньор Алехандро?

— Как видите, — отозвался Аракелов, может быть, не слишком любезно, но после давешнего разговора за обедом ему не очень-то и хотелось проявлять любезность и радушие. — Чем могу служить?

— Мне хотелось бы побеседовать с вами, сеньор Алехандро. У вас, наверное, сложилось ложное впечатление…

— Что ж, — сказал Аракелов. — Давайте поговорим. Соку хотите? Или кофе?

— Ни того, ни другого, спасибо.

Да Галвиш уселся в кресло, закинул ногу за ногу и вытащил из кармана шортов четки — настоящие четки, какие Аракелову до сих пор приходилось видеть разве что в музее. Вырезанные из какого-то темного, почти черного дерева, они очень естественно выглядели в руках да Галвиша. Биолог перехватил удивленный аракеловский взгляд, улыбнулся:

— Вот, видите ли, сеньор Алехандро, отвыкаю курить. И надо чем-то занять руки. Очень, знаете ли, помогает…

Аракелов кивнул. Он допил сок, откупорил новую жестянку и плеснул на три пальца в стакан.

— Так чем могу служить? Насколько я понимаю, мои наблюдения здесь никого не заинтересовали, а все, что относится к программе, в том числе и вашей ее части, будет изложено в отчете. Впрочем, если хотите…

— Нет. И то, что наблюдения ваши нас не заинтересовали — тоже нет. Вс беда как раз в том, что они нас заинтересовали. Даже слишком.

— То есть?

— Видите ли, сеньор Алехандро…

Аракелов не выдержал:

— А можно без придворных церемоний? Сеньор Аракелов, сеньор Алехандро, сеньор батиандр… Говорить — так по-человечески.

— Что ж, коллега. Может быть, вы и правы — давайте говорить проще. Я понимаю, вас многое удивляло и раздражало у нас. Но поверьте, на все были причины. И достаточно серьезные.

— Верить и понимать — не одно и то же.

— Вот я и хочу попытаться объяснить. Чтобы вы, коллега, поняли. Без сомнения, вы заметили, что мы всячески старались не выпустить вас из станции.

— Да уж…

— Увы, опыт саботажа у нас слишком мал. Непростое это дело, оказывается. Потому вы нас и переиграли.

— Но зачем они были нужны, эти игры?

— Затем, чтобы вы избежали той самой встречи, о которой так захватывающе рассказывали сегодня.

Аракелов обалдело уставился на да Галвиша.

— Вы хотите сказать…

— Да.

По словам да Галвиша получалось, что впервые столкнулись с неотилозавром обитатели «Лужайки одуванчиков» еще в самом начале вахты, во время первой же вылазки их батиандра, того самого Агостино, которого заменял сейчас Аракелов. Потом и остальные видели, как величественно проплывал этот Левиафан невдалеке от станции — видели на экранах инфракрасного обзора и сонара.

— Вы же сами встретили его, коллега. Он — хозяин здесь. Король глубин. Бог, если хотите. Древний, мощный и прекрасный.

Аракелов кивнул — это действительно было так.

— А теперь скажите мне, что выиграет человечество, все — вы, я, любой от того, что он окажется в каком-нибудь Маринленде и вынужден будет ютиться в тесном бассейне на потеху почтеннейшей публике? Или от того, что его чучело повиснет под потолком какого-нибудь зоологического музея?

Знание, хотел было сказать Аракелов, но смолчал. Он сидел и слушал рассказ о том, как экипаж «Лужайки одуванчиков» решил утаить свое открытие. Они долго спорили, но в конце концов согласились с этим все. Ибо…

— Что началось, Алехандро, когда поймали первого целаканта? Целакантовая лихорадка — так бы я это назвал. Каждый музей хотел его иметь. Каждый институт хотел его препарировать. Каждый «спортсмен» хотел его поймать. И как ни охраняли его, как ни регулировался отлов лицензиями, но… Браконьеры находились всегда. В конце концов, это дело техники поймать. А покупатели найдутся. И если теперь начнется тилозаврова лихорадка — что тогда? Ведь мы не знаем почти ничего. Численности популяции. Места, которое занимает он в экологии оазисов… Да что там, ничего мы еще не знаем. И начнись такое вот вмешательство — неразумное, стихийное, но не просто возможное — увы, обязательное, мы снова потеряем Морского Змея. На этот раз навсегда.

— И сколько же вы собираетесь молчать?

— Сколько сможем.

— Но после вас сюда придет другой экипаж.

— Может быть, мы сумеем убедить их. Может, сумеем убедить закрыть станцию. Кто знает?

— И так и не узнаете о Морском Змее. Ничего. Во веки веков.

— Мы будем знать, что он существует. И отчасти — благодаря нам.

— Прекрасно, — сказал Аракелов. Не ожидал он ничего подобного, но зато теперь стало понятным все, что прежде раздражало нелепостью и нелогичностью. — А как же с Монакской конвенцией?

— «Ни одно открытие в области наук об океане не может быть засекречено ни государством, ни организацией, ни группой лиц ни в каких целях и никоим образом», — процитировал наизусть да Галвиш. — Параграф третий, пункт пять «а». Мы об этом не забыли. Но помните ли вы, Алехандро, об ответственности ученого за судьбу своего открытия? О праве ученого на «вето»?

— Если закон входит в конфликт с совестью, значит, или совесть ошибается, или закон плох. Но ни в том, ни в другом нельзя разобраться в одиночку. Об этом нужно говорить. Во всеуслышание. Лишь тогда рано или поздно всплывает правда.

— Господи, — вздохнул да Галвиш, — и как это Агостино угораздило схватить воспаление легких? Извините, Алехандро, но, если бы не вы, насколько проще все было бы!

— Однако я здесь, — сказал Аракелов. Сказал резко, словно подвод черту. — И я видел.

— Значит, вы не станете молчать?

— Нет, — сказал Аракелов. — Я просто не могу. Поймите, коллега, все мы делаем одно, общее, человеческое наше дело. Разве вы или я здесь сами по себе? Нет. За нами все те, кто создал нас, научил, направил сюда. Те, кто строил эту станцию. Те, кто сделал меня батиандром. Как же мы можем обмануть их? Разве этого они заслужили? Ведь если с любым из нас случитс что-то, вся огромная эта человеческая махина придет в действие. Нас будут вытаскивать. Спасать. Океанский Патруль. Международный Океанографический Комитет. Люди на моем «Руслане». В моем институте. И не только они. Многие, многие другие. Так что же — всех их посчитать недостойными? Нет. Я так не могу. Они верят мне, а я должен верить им. Мы — одно. Одно тело и одно дело. И нами управляет закон. Есть Монакская конвенция — никому не дозволено ее нарушать. Тилозавровая лихорадка, говорите вы? Что ж, возможно. Значит, надо добиваться, чтобы зону эту объявили заповедником. И надо будет этот заповедник охранять. Если вы и впрямь хотите сберечь Великого Морского Змея, если дорог он вам — охраняйте! Нужно будет — я сам в егеря пойду. В Океанский Патруль. И на моей стороне будет право. Закон будет. И я всегда смогу доверять тем, кто стоит за мной. А они — мне. Это единственный путь, какой я вижу. А молчать… Нет. Не могу, не хочу и не должен.

Да Галвиш внимательно смотрел на Аракелова все время, пока тот произносил свой монолог. Может быть, затянувшийся чуть больше, чем надо. Но уж как получилось… И впервые за все дни, проведенные на «Лужайке одуванчиков», Аракелов ощутил вдруг человеческий контакт.

— Понимаю вас, коллега, — сказал да Галвиш. — Позиция безупречная. Не согласен с вами, но понимаю. Но это теория. А доказательств-то у вас все равно нет. Есть ваше слово и есть наши слова. И только.

— Значит, война?

— Прискорбно, но так. — Да Галвиш поднялся, спрятал в карман четки, поклонился. — Спокойной ночи, Алехандро. И все-таки, подумайте еще. Мы ведь тоже не один день думали…

— Подумаю, — пообещал Аракелов, пообещал искренне, потому что было о чем подумать после такого разговора. — Только вряд ли я надумаю что-нибудь другое. Как это у Дезерта: «Может ли барс сменить пятна свои?»

Дверь за да Галвишем закрылась. Мягко и беззвучно. Аракелов осталс один. Он посмотрел на торчащую из машинки седьмую страницу отчета с трем сиротливыми строчками, оборванными на полуслове. Что ж, по крайней мере, теперь все ясно. А значит, надо браться за дело. Он забарабанил пальцами по клавишам.

Через два часа отчет был готов. Подпишет его в таком виде Рибейра или нет — не суть важно. В конце концов, Аракелов имеет право на вотум сепаратум. И правом своим не преминет воспользоваться. Что бы ни получилось из этого потом, он обязан был сказать правду. Даже если правда эта бездоказательна. Даже если на всю жизнь Великий Морской Змей останетс лишь воспоминанием — тенью, постепенно растворяющейся в абиссальной тьме. Тенью, за которой он, Аракелов, мог лишь следить сонаром и латералью, судорожно нажимая на гашетку монитора…

Монитор?..

Аракелов выскочил из-за стола и почти бегом направился в шлюзовую. Скутер был на месте — аккуратно подвешенная на талях двухметровая торпеда. Аракелов открыл донный лючок, запустил туда руки, нащупал гладкий пластик панели монитора. Еще несколько движений — и на ладонь ему выпал маленький стекловидный диск запоминающего устройства.

Автоматизм не подвел Аракелова и на этот раз — увлеченный зрелищем, он даже не вспомнил о съемке, но тренированные руки батиандра работали сами. И вот оно, доказательство. Все, что видел Аракелов, зафиксировано в этом диске. И это уже не оспоришь. Это не слово против слова. Это факт.

Аракелов не думал тогда, семя какого древа держит он в руке. Не предполагал, насколько сбудутся сказанные им да Галвишу слова. Осознать все это ему пришлось лишь годы спустя.

Фильм, смонтированный по аракеловским материалам, стал сенсацией. Монакский океанографический институт наградил Аракелова бронзовой медалью Удеманса; медаль эта, учрежденная в девяносто втором, должна была быть вручена тому, кто достанет первые документальные свидетельства существования глубинного монстра. Серебряная ожидала первого удачливого охотника на неодинозавра, золотая — хитреца, который сумеет поймать подводное «диво» живьем. Галапагосского Левиафана на звучной латыни нарекли «тихоокеанским неотилозавром Аракелова». Была в этом неправильность, которую Аракелов пытался доказать и объяснить, но процесс уже вышел из-под его контроля. Кое-кто — и не только пятерка обитателей «Лужайки одуванчиков» — при встрече перестал протягивать ему руку. Это было тяжко, и за ними стояла своя правда, и чувствовал Аракелов это, но изменить уже ничего не мог… И потому бронзовый кружок с профилем Удеманса был убран Аракеловым в ящик стола и никогда не извлекалс оттуда…

Тем временем Галапагосские оазисы были объявлены подводной зоной заповедника имени Дарвина. Периметр заповедника охранялся Океанским Патрулем, но… прав оказался да Галвиш — началась тилозавровая лихорадка, и валом повалили в заповедник всяческие любители острых ощущений, спортсмены-охотники, которых справедливее было бы назвать убийцами, браконьеры… С ними боролись. Их ловили. И только одного ни разу не удалось взять с поличным — ловкого подлеца, получившего с чьей-то легкой руки прозвище Душман.

И вот теперь Аракелов уже тридцать восьмой час подбирался на своем «кархародоне» к тому единственному месту, которое могло быть — и было, наверняка было! — убежищем Душмана.

Аракелов не помышлял об искуплении вины. Не чувствовал он ее за собой, хоть убей. Но Душмана он должен был взять. Ибо никому не позволительно преступать закон. Самими же людьми установленный закон. И еще потому, что не мог Аракелов забыть запутавшейся в сетях патрульной субмарины. Такого не прощают, Душман!

4

— Скажите, Мэтью, вы хорошо его знали? — поинтересовался Орсон Янг, вслед за Захаровым спускаясь по трапу с главной палубы.

Захаров пожал плечами.

— Трудно сказать… Мы с ним встречались всего несколько раз. Ну, может, раз десять — от силы. Сложить — так недели не наберется, — не оборачиваясь, медленно сказал он. — Это с одной стороны. А с другой… Пожалуй, на ваш вопрос я должен ответить: да.

Трап кончился, и они пошли по длинному коридору; по обе стороны с унылой казарменной равномерностью чередовались в шахматном порядке двери кают — прямоугольники со скругленными углами, обведенные по контуру темно-синей полоской. Примерно через каждые сорок шагов коридор пересекался переборкой с такой же дверью, только открытой, и приходилось высоко задирать ноги, перешагивая через комингсы.

— Коридоры, коридоры, в коридорах — двери, — пробормотал Захаров.

— Что? — переспросил Янг.

— Ничего. Так просто, цитата.

Они остановились перед дверью, на которой сверкали ярко надраенные медные цифры 365. Прекрасный номер, отметил про себя Янг. Запоминающийся. Вот бы в отелях в такой попадать… Захаров распахнул дверь, сделал приглашающий жест.

Каюта оказалась не такой, как отведенная Янгу. Роскошные апартаменты: гостиная, кабинет, небольшой, но отменно оснащенный (наметанный взгляд Янга сразу же выделил терминал довольно мощного, судя по всему, компьютера и ворд-процессор; да, тут работать — одно удовольствие…), спальня. Сразу видно, что начальник штаба отряда Океанского Патруля — фигура.

— Располагайтесь, — Захаров махнул рукой в направлении гостиной. — Я сейчас, — и скрылся в кабинете, беззвучно притворив за собой дверь.

Янг с удовольствием погрузился в обширное, охватывающее и облегающее, как отлично сшитый костюм, кресло, вытянул ноги. Здесь было тихо и спокойно, но перед глазами снова и снова вставала залитая солнцем палуба, плоская и просторная, что твой стадион. Она была столь обширна, эта палуба «Ханса Хасса», что даже трехкорпусная махина «Сальватора» как-то терялась на ней; подлинные размеры глубоководного спасательного аппарата осознавались лишь тогда, когда ты оказывался рядом и приходилось задирать голову, чтобы рассмотреть верхний, обитаемый отсек. Оранжевое же тело патрульной субмарины, намертво зажатое между нижними понтонами «Сальватора» клешнями гидравлических захватов, казалось и вовсе игрушечным. В тени, отбрасываемой на палубу аппаратом, носилки и на них смутно угадываемая под голубым полотнищем ооновского флага фигура. И рядом — женщина: невысокая, стройная, с волосами цвета дубовой коры и таким мертвенно-спокойным лицом, что Янг не решился даже подойти к ней. Это было уже больше суток назад, но картина все стояла перед глазами, и Янг никак не мог отрешиться от нее, хотя вообще-то не относил себя к людям, излишне впечатлительным.

Из кабинета вышел Захаров.

— Ну вот, я к вашим услугам, Орсон.

Он вытащил из холодильника две бутылки минеральной с незнакомой красно-белой этикеткой, поставил на столик перед Янгом, потом опустился в кресло напротив.

— И что самое паршивое, Орсон, — в этой истории виноват я.

Захаров замолчал, мелкими глотками прихлебывая минеральную. Орсон терпеливо ждал. Это распространенное заблуждение, будто журналист должен всегда спешить. Торопливый журналист — плохой журналист. Уж если рыбу надо основательно повываживать, прежде чем подсечь, то что говорить о человеке? К тому же с Захаровым он встречался не впервые и знал, что этот пожилой грузный русский скажет все, что нужно. И так, как нужно. Если только его не торопить.

— Ведь это я уговорил Стентона перейти в Океанский Патруль, — сказал Захаров после паузы.

— Уговорили? С каких это пор идти в Патруль уговаривают?

— Ну, не то чтобы уговорил, но… Мы впервые столкнулись десять лет назад, в тридцать пятом. Я работал тогда диспетчером на Гайотиде-Вест, а Стентон был командиром дирижабля… Вы уже много раскопали о нем, Орсон?

— Меньше, чем хотелось бы.

Это не было максималистским желанием знать все. За тридцать шесть часов, проведенных на борту «Ханса Хасса», Янгу и в самом деле удалось выяснить о погибшем патрульном не слишком много. Бывший космонавт, бывший летчик, девять лет назад пришедший в Патруль. Окончил годичную Высшую школу в Джемстауне на Святой Елене. Два года стажировался в Южно-Атлантическом отряде Патруля. С тех пор работал здесь, на Тихом океане. Вот, собственно, и вся фактография. Толковый мужик, но слишком замкнутый — общее мнение. И все…

— Мы с ним тогда проговорили целую ночь. Худо ему было. Непростой судьбы человек. Рвался в космос — и пришлось отказаться. Вы слышали о болезни Стентона?

— Что-то такое… с адаптацией в невесомости, да?

— Профессионал, — одобрительно заметил Захаров. — Совершенно точно. Полная неспособность к адаптации в условиях невесомости. Встречаетс исключительно редко — сам Стентон оказался чуть ли не единственной ее жертвой. Но космос для него закрылся — и навсегда. И потерял себя человек. Летал на дирижаблях… Безрадостно летал. Все тосковал о своем черном небе — была у него такая детская мечта. Да, худо ему пришлось… Я уговорил тогда начальника патрулей Гайотиды-Вест взять его с собой вниз — просто развеяться чуть-чуть. А Стентон взял да открыл — для себя открыл — небо гидрокосмоса. Оно ведь тоже черное, Орсон.

Мы встречались нечасто — я уже говорил об этом. Но мне казалось, что все правильно. Что уходит, ушла даже из его жизни тоска по несбывшемуся. Что нашел он наконец себя и дело свое. А кончилось — сами видите, как и чем. Ну кой черт понес его за Душманом в одиночку?..

— Тщеславие? — спросил Янг.

— Нет, Орсон, сложнее. По-моему, он просто поверил в себя. И как часто бывает — знаете, ход маятника — впал в другую крайность. В самоуверенность.

— Может, стоит порасспросить миссис Стентон?

— Не трогайте пока Кору, Орсон. Не надо. А впрочем… — Захаров вдруг запнулся и смолк. — Слушайте, а ведь из вас мог бы получиться неплохой духовник, Орсон. Чем черт не шутит… Попробуйте. Возможно, ей захочетс выговориться. Надо же с кем-то разделить… И у вас это может получиться. Должно.

Янг кивнул.

— Попробую. Только еще не сейчас. Чуть позже, пожалуй.

— Позже так позже. Вам видней — это же вы психолог по долгу службы, не я. Кстати, Душман вас интересует тоже как психолога?

— Нет, Мэтью. Как психолога он меня уже давно перестал интересовать. Я ведь брал у него интервью. В Бриджтауне, года полтора назад.

— Вы интервьюировали Душмана?

— А что? Ему ведь тоже нужна реклама. Спасибо, что не трибуна, хоть этого в нем нет…

— А бывают и такие — с потребностью в трибуне?

— Как не бывать… И знаете что, Мэтью? Порой мне кажется, что в этом мы сами виноваты. Все мы.

— То есть?

— Очень просто. Мы воспитываем Душманов. С детства. Вы давно были последний раз в луна-парке?

— В прошлом году. Правнука водил. А что?

— Вспомните игровые автоматы. Что там? Морской бой. Простите, адмирал, но после разоружения это… Сафари. Убей слона — получишь пятнадцать очков, жирафа — десять, льва — двадцать пять. Убей! Вы знаете, о чем мечтаю? Чтобы стояли автоматы «Поймай браконьера». Автоматы «Спасательна операция» — не достать захватом зажигалку, а поднять подводную лодку. Тот же автомат, но другая психология.

— Не мелко ли?

— Игра — великая сила. В детстве мир познается игрой. И ею же закладывается мироощущение.

— Резонно.

— И не только в детстве. Вы слыхали о Дарвинской жестяной регате, Мэтью?

— Никогда в жизни.

— Жестянки из-под пива, тоника, швепса, кока-колы — они были в свое время настоящим экологическим бедствием. Захламленные пляжи, да и не только пляжи — все те места, куда можно было выбраться на уик-энд. И вот лет семьдесят назад кому-то пришла в голову ослепительная идея. Он подсчитал, что триста шестьдесят таких банок удерживают на плаву человека. И родилась игра — ежегодная регата и парад. Из банок стали делать лодки, плоты, катера, яхты — словом, все, что способно держаться на плаву. Из банок нужно было делать все, кроме двигателя и паруса. Причем призы присуждались не только за скорость, но и за оригинальность конструкции, богатство фантазии, красочность внешнего вида. Так что вы думаете? Ни одной банки в округе было не сыскать днем с огнем. И сейчас так по всей Австралии, потому что жестяная регата стала уже развлечением национальным. Вот то, о чем я думаю. Никакая, самая лучшая, самая умная агитация, никакие репрессивные меры не смогли бы дать такого результата. Пока вывешивались плакаты, на них не обращали внимания. Платили штрафы, но хламу не убавлялось. Придумали игру — и вот результат.

— Однако игра — не панацея, Орсон.

— Конечно. Но хорошая стратегия.

— А почему в «Пепле планеты» вы ни полслова не проронили об этом?

Значит, Захаров прочел его книгу. Приятно! Она родилась из серии радиоочерков о террациде, но потом переросла этот исходный материал. Это был репортаж с театра военных действий, которые вел человек против собственной планеты. В Амазонии и Центральной Африке каждый год сводились тысячи квадратных километров леса, — и пепел этих лесов должен был стучать в каждое человеческое сердце. Потравленная сточными водами завода синтетических жиров рыба всплыла кверху брюхом в маленькой баварской речушке — и ее пепел тоже должен был стучать в сердца людей. Разливалась по океанским волнам нефть, умирал в вольере Джерсийского треста последний горный орел — и неосязаемый пепел уничтоженной жизни должен был, обязан был колотиться в людские сердца. Если верить прессе, книга получилась. А на самом деле… Кто знает? Янг подарил ее Захарову при прошлой встрече в сорок третьем, на очередном Тихоокеанском конгрессе. Подарил скорее в знак симпатии, которую вызывал у него этот высокий, грузный, на первый взгляд медлительный старик. Но, оказывается, он прочел. И внимательно…

— В «Пепле» я писал о другом. А об этом пишу сейчас. У меня договор с «Бертон Букс». Она так и называется — «Играть, чтобы жить».

— И все-таки почему вы непременно хотели сами брать Душмана? Это ведь совсем не игра?

Как-то незаметно Янг и Захаров вроде бы поменялись ролями — трудно было сказать, кто кого интервьюирует.

— Потому что пепел стучит в мое сердце, Мэтью, Простите громкие слова, редко я стараюсь ими пользоваться — слишком хорошо знаю скорость их обесценивания, но… Я был в доме у одного деятеля. Крупного деятеля. У него роскошная вилла — этакое ретро в стиле Луиса Кана. И в холле — голова Морского Змея. Я было подумал, муляж. Даже похвалил, дурак. А его так и передернуло: в доме все только подлинное. Вот так-то… — Янг помолчал, гася с прежней силой вспыхнувшую злость. Он плеснул себе минеральной (она была еще холодной), выпил, потом добавил уже совсем другим тоном: — Ну и, конечно же, чисто профессиональное — мы ведь, журналисты, такой народ, нам подавай что погорячее. Если я не буду оперативно давать очерки о погибшем патрульном, об арестованном браконьере, да не каком-нибудь, а самом Душмане, — кто ж мне платить будет? А ведь есть надо. Я, грешник, люблю хорошо поесть…

Захаров внимательно посмотрел на Янга, улыбнулся:

— А пожалуй, Орсон, из вас вышел бы неплохой моряк.

— Вряд ли, — пожал плечами Янг. — Яхтсмен из меня, может, и ничего, рифкомбер в самом деле приличный, а моряк… Просто я люблю море. Оно полигон надежды. На море мы уже научились жить так, как подобает человеку, — с тех пор, как перестали считать океан театром военных действий и неисчерпаемой кладовой. Где больше всего международных работ, проектов, организаций? На море. Где, случись с тобой что, на помощь придет любой? Опять же на море. Здесь мы все просто люди, а потом уже австралийцы, русские, японцы, американцы… Здесь мы больше всего ощущаем себ человечеством — то, чему на суше нам еще учиться и учиться. Море — это модель нашего завтра. Тень грядущего. И потому его нельзя не любить. Но стать моряком… Это вряд ли. И вдобавок — невезучий я.

— Невезучий? — Захаров недоуменно поиграл бровями.

— А то как же! Вечно умудряюсь поставить не на ту лошадь. Сами посудите, Мэтью, куда это годится: я думал, «Ханс Хасс» будет обеспечивать операцию до конца, выбил из своей фирмы кредит на спецрейс — гнать сюда самолет из Каракаса влетело в кругленькую сумму, поверьте…

— Представляю.

— И что же? «Хасс» уходит на Факарао в тот самый момент, когда ваш батиандр…

— Не мой, он не из Патруля. Он участник «Абиссали-45».

— Знаю. Все равно он ваш, русский. Так вот он отправляется брать Душмана, с Гайотиды-Зюйд на рандеву с ним высылают эту чертову ветряную мельницу, куда мне не перепрыгнуть никакими силами, и с каждым часом удаляюсь от места, где должен быть, на тридцать миль.

— Для точности — на двадцать восемь.

— Какая разница? Ну разве это не есть невезение, Мэтью?

В кабинете за неплотно прикрытой дверью переливчато зазвонил телефон.

— Простите, Орсон, — сказал Захаров и, опершись на подлокотники, с усилием встал. — Я сейчас.

Янг посмотрел ему вслед. Стареет адмирал… Хотя Захаров вот уже двадцать лет не был адмиралом, Янгу почему-то хотелось называть его именно так. Сколько же ему лет? За семьдесят, это Янг знал. И хорошо, если не семьдесят пять. Пора бы и на покой. Только жаль, когда на покой уходят такие люди. А могут ли такие люди уйти на покой? Они всегда найдут себе дело…

Захаров вернулся минут через шесть-семь. Лицо его странно построжело и осунулось.

— Что с вами, Мэтью? — обеспокоенно спросил Янг. — Вам плохо? Врача?

— Нет, ничего. Я уже принял все, что нужно. Знаете, что такое невезение? Это когда для принятия батиандра посылают роторную шхуну, которая вопреки всем прогнозам попадает в штилевую полосу. И у которой слабенький вспомогач с питанием от солнечных батарей. И которая успеет лишь к тому моменту, когда у батиандра выйдет не только желтое, но и красное время. Вот так.

— И «Хасс» меняет курс? — не смог скрыть радости Янг.

— Нет, Орсон. «Хасс» всего-навсего бывший авианосец, а не самолет. Он может выжать тридцать два узла. Ну тридцать пять — на пределе. И дойти за сутки. Опоздав на восемь часов.

— Узелок, — Янг присвистнул. — И что теперь?

— У Океанского Патруля в пределах досягаемости судов, способных принять батиандра, нет.

Захаров тяжело опустился в кресло. При взгляде на него Янгу стало больно.

— Вот что, — сказал он, подумав. — Вы можете организовать мне полчаса связи?

— Извините, Орсон, но сейчас не до ваших очерков. Все каналы забиты надо выручать батиандра. Это прежде всего.

— Я знаю, — Янг поднялся, прошелся по каюте. — И связь нужна мне не дл очерка.

Захаров удивленно посмотрел на него.

— Я не хочу пока ничего объяснять, Мэтью. Можете вы поверить мне на слово и организовать связь?

— Сейчас, — сказал Захаров. — Попробую.

Связь Янг получил через десять минут — адмирал умел быть оперативным. Первым делом Янг связался с брисбенским филиалом своей фирмы. Это заняло восемь минут. Потом — с главной редакцией в Монако. Еще девять. Наконец, с «Линдстрем Марин Сервис Компани». Здесь разговор был короче — хватило трех с половиной. Всего он уложился в двадцать минут тридцать секунд — знай наших, журналисты морякам в оперативности не уступят.

Когда Янг вернулся в гостиную, Захаров сидел в кресле, откинувшись на спинку и прикрыв глаза. В девственно-чистой хрустальной пепельнице на столике лежали две порожних ампулы для безукольных инъекций.

— Ну вот, — сказал Янг, — разве ж это невезение? Это так, недоразумение.

Захаров вскинул глаза:

— То есть?

— Через шесть часов в точке рандеву будет гидроплан. Знаете, из этих ныряющих монстров…

— Знаю, — улыбнулся Захаров. — Приняты на вооружение в одиннадцатом году. «Ллир», «Си дэймон»…

— Вот-вот. Он доставит бароскаф. И примет вашего батиандра. Нужно только сообщить в «Линдстрем Марин Сервис» координаты точки рандеву. И куда батиандра доставить. Они ждут. Как видите, и пресса кое-что может. Вечная история Ливингстона и Стенли…

Захаров встал и направился в кабинет. Но, сделав два шага, остановилс и подошел к Янгу, положил ему руку на плечо:

— А знаешь, сынок, из тебя все-таки получился бы отличный моряк. Эх ты, Стенли…

— Не знаю, — пожал плечами Янг. — Зато уверен, что счет «Линдстрем Марин Сервис» выставит Океанскому Патрулю. По экстренному тарифу, заметьте. Но с этим вы разбирайтесь сами.

— Разберемся, — засмеялся Захаров. — Это нам что щенка подковать.

Пока Захаров из кабинета говорил с кем-то по телефону, Янг смотрел на его мощную спину и мучительно силился понять, зачем надо подковывать щенков. Нет, все-таки русские — загадочный народ…

5

Монотонная часть аракеловского похода кончилась. Два часа назад он перевалил через край окаймлявшего рифтовую долину хребта и углубился в провинции склона, двигаясь на запад-юго-запад — почти перпендикулярно прежнему направлению. И вот, наконец, его сонар нащупал характерный профиль Шалаша — двух подпирающих друг друга огромных, в сотню квадратных метров, а то и больше, каменных плит. Здесь он оставил свой «кархародон». Дальше предстояло добираться вплавь: если Душман действительно отсиживается там, где Аракелов рассчитывал его найти, и если он не совсем потерял бдительность, что маловероятно, хитрая эта лиса, Душман, то начиная с этого места ему ничего не стоит засечь двигатель аракеловского скутера. Самого же батиандра засечь — дело непростое. Этого Аракелов не боялся.

Когда Шалаш остался милях в двух позади, Аракелов остановился и прислушался. Приводной маяк станции молчал — аракеловский сонар не смог уловить его характерного попискивания. Впрочем, так и должно было быть. В любом случае, там Душман или нет. Так что молчание маяка нельзя было счесть аргументом ни «за», ни «против». Но «за» говорили чутье и расчет, и Аракелов продолжил путь, ориентируясь больше по собачьей памяти, так как похвастаться тем, что помнит здешние места, он при всем желании не мог. Был он здесь недолго, месяц всего — тогда же, восемь лет назад. Именно отсюда его и перебросил на «Лужайку одуванчиков» разъездной мезоскаф Океанского Патруля. Аракелов в тот раз успел предпринять всего три сорокачасовые вылазки и потому не смог еще по-настоящему познакомиться с окрестностями. Однако какие-то ориентиры отложились все же в подсознании, и сейчас он не то чтобы вспоминал, но узнавал их. А через полчаса, ощутив в какой-нибудь полумиле перед собой четкий, не похожий на все окружающее силуэт станции, убедился, что память не подвела.

Здесь, у подножий хребта, где пересеченный рельеф провинций склона постепенно переходил в слабовсхолмленную абиссальную равнину, сложенную пелагической красной глиной и сглаженную отложениями глобигеринового ила, в тридцать четвертом была построена станция — будущий центр рудничного поселка. Простиравшиеся вокруг поля железомарганцевых конкреций сулили руднику радужное будущее, и потому «Андеруотер Майн Интернейшнл» приобрела на этот участок концессионные права. Залежи и впрямь оказались богатыми в их оценке Аракелов как раз и принимал в свое время участие. Но горы меди, никеля, кобальта, марганца и ванадия так и остались сладостной мечтой концессионеров: места эти вошли в окраинную зону заповедника имени Дарвина, и компании пришлось уступить свои права на территорию. Проходило это непросто, негладко, но в конце концов как-то утряслось, какие-то фонды компенсировали расходы «Андеруотер Майн», Международный Океанографический Комитет предложил ей для разработок другие участки, подписали соглашение, причем компания вряд ли оказалась внакладе, а станция так и осталась памятником несбывшимся мечтам — демонтировать ее было себе дороже. Из-за окраинного местоположения для биологов заповедника интереса она не представляла, и постепенно о ее существовании попросту забыли. Настолько, что, когда Аракелов перед тем, как отправиться сюда, послал в «Навиглоб» запрос обо всех подводных сооружениях этого района, в список она не попала. Именно это и насторожило Аракелова — он-то прекрасно помнил станцию, на которой проторчал почти месяц. Тогда он поинтересовалс данными о демонтированных объектах. Этого зародыша рудничного комплекса, не успевшего даже получить название и потому фигурировавшего во всех документах просто как АМИ-01, не оказалось и во втором перечне. И лишь когда Аракелов потребовал информацию о законсервированных подводных сооружениях, банк выдал ему сведения об АМИ.

Забытая всеми станция — идеальное убежище для Душмана. Только те, кто работал на АМИ или участвовал в ее проектировании — а много ли таких? могли бы до этого додуматься. Дело в том, что для проектировани «Андеруотер Майн» пригласила не специалистов по глубоководной технике, а конструкторов орбитальных систем. Мол, свежий взгляд, отсутствие стереотипного мышления, оригинальные инженерные решения… АМИ-01 и впрямь получилась необычной. Главное же — полностью автономной. Кислородом ее снабжали мощные жабры Робба-Эйриса, энергией — термоэлектрический генератор пятого поколения, концы термопар которого были разнесены в зоны с разной температурой. Хотя перепад был не так уж велик, для нужд станции его хватало с избытком. И потому консервация АМИ явилась, по существу, фикцией — любой, кто мало-мальски разбирался в этой технике и взял бы на себя труд ознакомиться с документацией, мог обосноваться тут совершенно спокойно. И кому бы пришло в голову искать Душмана именно здесь, в черте заповедника? Не поработай Аракелов в свое время тут сам, ему и тени мысли о самом ее существовании не явилось бы. Если даже информационный банк «Навиглоб» выдал сведения о ней лишь с третьего захода, что же говорить о памяти человеческой?

Теперь предстояло проверить, насколько правильны были аракеловские умопостроения.

Лишь бы Душман был здесь!

И вдруг Аракелов аж застонал: что толку-то! Всю дорогу он представлял себе, как проникнет в станцию, как возьмет Душмана за грудки и начнетс этакая ковбойщина с мордобоем. Мерещилась Аракелову классическая кинодрака с опрокидыванием мебели и битьем посуды — не зря же в конце концов в военно-морском училище вдалбливали в него некогда приемы рукопашного боя. Конечно, отчихвостят его потом за рукоприкладство, но переживется. Зато сейчас можно будет отвести душу, благо никакими формальными положениями Аракелов не связан. Не представляет он ни Океанский Патруль, ни Интерпол, ни… Так, частное лицо. Вольный батиандр, так сказать. И следовательно, может позволить себе роскошь набить морду браконьеру. А потом — Душман поверженный; Душман связанный; торжество Фортинбраса. И вызов патрульной субмарины…

Но рухнуло все. Вмиг. Болван, какой болван! Он ведь не сможет даже войти в станцию. Для этого ведь кто-то должен работать на аппаратуре батиандрогена. Отсюда, снаружи, включить ее невозможно. И потому Душман остается недосягаемым — даже если в самом деле отсиживается он на станции. Идиот, трижды идиот!

А Душман был здесь. В этом Аракелов убедился, заметив слабый свет, исходивший из иллюминатора. Оставить осветительную сеть включенной при консервировании станции не могли — невозможно это. На то и существует контрольная карта. Некому здесь быть, кроме Душмана, ясно, как дважды два. К стыковочному патрубку была пришвартована субмарина — судя по контуру не патрульная. Вообще незнакомой конструкции. Душман. Больше некому, он!

Аракелов осторожно приблизился к субмарине. Хороша машина. Двенадцатиметровое обтекаемое тело, движитель — дельфиний хвост, эффективно, ничего не скажешь, выигрыш в скорости при том же двигателе процентов тридцать… Никаких иллюминаторов — телевизионный обзор, значит; четыре мощных прожектора, внешние манипуляторы — смотри-ка, такими впору морские узлы вязать, вот это да… По борту, чуть ниже маленькой рубочки, крупные люминесцирующие буквы: «Тигровая Лилия». Вот, значит, она какая, знаменитая Душманова субмарина. Название ее в Патруле знали, и слышать его Аракелову приходилось, а вот увидел впервые. И не мог не залюбоваться. По слухам, Душман сам проектировал свою «Лилию». Если правда, то как мог человек, способный создать такое инженерное чудо, докатиться до браконьерства? И еще какого! Нет, не укладывалось это в голове у Аракелова, хоть убей.

Как бы то ни было, ситуация сложилась парадоксальная. Нашел Аракелов Душмана. Вот они оба: Аракелов — здесь, подле станции, скрывается во мраке, аки тать в нощи; Душман — там, внутри, почитывает себе, чаи гоняет, виски хлещет, хоть спит — какая разница. Важно, что для Аракелова он недоступен. Ибо не станет обслуживать батиандрогенный комплекс, чтобы Аракелов смог войти в станцию. Нет, не станет… И что же теперь, собственно, делать?

Дожидаться, пока прибудет обещанный Аракелову «Джулио делла Пене», спустит баролифт, вернуться на поверхность и сообщить, что Душман здесь? Тоже выход, конечно; только где гарантия, что за это время не сбежит Душман? Не решит, что можно уже? Ищи тогда ветра в поле…

Что же делать?

Аракелов медленно поплыл вокруг АМИ, держась примерно в двух метрах над дном. Двадцатиметровая сфера нависала над ним, и Аракелов чувствовал себ морским диверсантом прошлого, медленно пробирающимся у самого дна вдоль крашенного суриком брюха какого-нибудь линкора или на худой конец крейсера в поисках места, где лучше установить мину. Этаким фрогменом. Человеком-лягушкой из Десятой флотилии МАС или соединения «К». Вот только мины у него не было.

Диверсантом?

А что, в этом есть резон. В конце концов, что важнее всего? Взять Душмана. Раньше или позже — не суть. А чтобы взять — достаточно изолировать его. Изолировать можно даже здесь, в станции. Пусть себе сидит и дожидается. Лишь бы уйти не смог.

Только как это сделать?

Аракелов задумался. Теперь перед ним встала уже чисто техническа задача, а значит, с ней можно было справиться.

Изолировать — значит лишить возможности покинуть станцию. Покинуть же ее Душман может только на своей «Тигровой Лилии». Следовательно…

Аракелов подвсплыл и тщательно исследовал стыковочный узел, одновременно вспоминая все, что знал о конструкции станции. Гигантские подводные сооружения, способные принимать батискафы, мезоскафы и субмарины в шлюз, пока еще можно было пересчитать по пальцам. Стандартные купола, как правило, оснащались верхним люком — таким, как на «Лужайке одуванчиков». Сферические донные лаборатории с положительной плавучестью, удерживаемые тросами мертвых якорей, проектировались обычно с донными люками. Однако конструкторы АМИ пошли по иному пути. Здесь был почти без изменения использован стандартный космический стыковочный узел. Фигурна горловина люка подводного аппарата совмещалась с переходным патрубком АМИ. При определенном усилии срабатывали концевые выключатели, врубая ток мощных электромагнитов, которые и соединяли субмарину со станцией в единое целое. Одновременно включались насосы, откачивавшие те немногие литры воды, что оставались между крышками лодочного и станционного люков, потом люки распахивались — путь открыт. В сущности, для того, чтобы отстыковать «Тигровую Лилию» от станции, достаточно было выключить электромагниты. Но как это сделать? И что за этим последует? АМИ, естественно, ничто не угрожало: ее конструкцией предусматривалась блокировка, и едва выключатс электромагниты, как захлопнется и люк переходного патрубка. Это ясно. А вот как с субмариной? Предусмотрел ли такую блокировку Душман? Ведь в противном случае «Лилия» мгновенно заполнится водой и затонет. Аракелову жаль было ни в чем не повинного судна, прекрасного судна, доставшегос такому подонку, как Душман. И второй вопрос — как выключить электромагниты?

Итак, два вопроса.

От ответов на них зависел исход всего аракеловского предприятия. Найдется ответ — хорошо; нет — и значит, зря он сорок с лишним часов тащился сюда, зря идет сейчас на рандеву с ним «Джулио делла Пене», зр поверили ему все те, чье незримое присутствие постоянно ощущал он за спиной…

Аракелов неторопливо, дециметр за дециметром обследовал поверхность переходного патрубка — пятиметровой трубы в человеческий рост диаметром и прилегающую часть борта станции. Света он не рисковал зажигать, сонар на таком расстоянии помогал мало, и потому приходилось в основном полагатьс на осязание, то есть, попросту говоря, искать ощупью. Что именно он искал, Аракелов, пожалуй, и сам бы не сказал. Но опыт подсказывал, что искать надо, что может тут обнаружиться нечто, способное облегчить его задачу.

Он занимался этим часа два — спокойно, планомерно и методично, целиком отдавшись ощущению полированного альфрама под руками. Он не думал ни о времени, которого оставалось уже почти в обрез, ни о Душмане, спокойно отсиживавшемся там, за непроницаемой металлической оболочкой станции, и не подозревавшем даже о его, аракеловском, присутствии. И в конце концов наткнулся на то, что и было ему нужно. Маленький, тридцать на сорок сантиметров лючок. Сумку с инструментами Аракелов, к счастью, взял с собой и теперь благословил свою предусмотрительность. Он подцепил крышку лючка, та легко откинулась, и Аракелов осторожно подсветил себе фонариком, до отказа сузив его луч. Здесь проходили силовые кабели. Аракелову вспомнилось, что специалисты из космической промышленности, плененные сходством космоса и гидрокосмоса, слишком многое вытащили наружу, забыв, что подобраться к таким вот смотровым лючкам, например, в невесомости и вакууме — это одно, а в гидроневесомости на трех- или пятикилометровой глубине — совсем другое. Далеко не на каждой станции пока еще были свои батиандры… Защита от среды была предусмотрена идеально, а вот удобство… Потому и пошли доводки; переработки и дело как-то увязло, тем более что «Андеруотер Майн» мало-помалу потеряла интерес к этому проекту, сделав ставку на управляемых с поверхности роботов. Однако сейчас конструкторская промашка пришлась весьма кстати.

Аракелов рассмотрел схему, вычерченную на внутренней стороне крышки лючка. Так, значит, вот эти два кабеля и питают электромагниты. Прекрасно! И если разъединить эти муфты… Вот так… И так… Готово! Бедна «Тигровая Лилия», станут ли ее поднимать? Жаль терять такой аппарат, но кому будет дело до этого частного имущества?..

Ничего внешне эффектного не произошло. Да и не могло произойти. Просто лишенные питания магниты перестали удерживать Душманову субмарину, а внутри переходного патрубка с лязгом, толчком отозвавшимся в аракеловских руках, захлопнулся люк. Аракелов смотрел на «Тигровую Лилию»: слабенькое течение, скатывающееся со склона в сторону абиссальной равнины, сейчас оттащит ее на несколько сантиметров, вырвется из разверстой пасти люка воздушный пузырь… Но пузыря не было. Субмарину действительно оттащило, но люк ее оказался закрытым. Ай да Душман! Сволочь, но инженер! Предусмотрел-таки блокировку. Аракелов улыбнулся. Он достал из сумки с инструментом пищалку и, подплыв к «Тигровой Лилии», налепил ее на люк рубки. Теперь, куда бы ни отнесло ее течениями, разыскать будет нетрудно по крайней мере пока не истощатся батареи маячка. А это почти два месяца.

Аракелов вернулся к переходному патрубку, снова залез руками в лючок и соединил муфты. Теперь можно было вновь пристыковываться к станции магнитные захваты сработают. Только будет это уже не «Тигровая Лилия», а скорее всего патрульный мезоскаф. Впрочем, это уже не его, аракеловское, дело.

Это дело Океанского Патруля. Дело заповедника имени Дарвина. И дело Душмана.

«А ведь Душман не мог не услышать, как захлопнулся люк», — подумал Аракелов. Ох и дергается же он теперь! Небось не может в толк взять, что произошло. И пожалуй, к лучшему вышло, что не пришлось Аракелову врыватьс в станцию и устраивать там побоище. Определенно к лучшему. Дело сделано, и пусть интересуются Душмановой судьбой те, кому это положено. Пусть определяет ее закон.

Аракелов рассовал по отделениям сумки инструмент и поплыл к Шалашу. Он не испытывал ни триумфа, ни даже удовлетворения от успешно выполненной работы. Была только полная опустошенность. Пойман Душман или нет, никто и ничто уже не воскресит погибшего патрульного. Никто и ничто не воскресит уже убитых им Морских Змеев. Ибо единожды сделанное делается навсегда. И есть в этом безнадежность, от которой стынет душа.

Час спустя Аракелов уже садился в «кархародон». До точки рандеву с баролифтом «Джулио делла Пене» отсюда было миль десять — час спокойного хода. Аракелов задал курс авторулевому и включил двигатель.

Скутер нес его сквозь мрак гидрокосмоса. Где-то вдали, невидимый и неощутимый, скрывался в этой тьме Великий Морской Змей, тихоокеанский неотилозавр Аракелова. Где-то в этой тьме бродили неведомыми путями его ближайшие родичи — «долгоносики», чудовище «Дипстар», змей Ле-Серрека, чудовище «Дзуйио-Мару»… Они должны были жить спокойно, ибо их охранял закон — придуманный и принятый людьми. И совсем рядом, в каких-то двух милях к югу, скрывалась в этой тьме законсервированная рудничная станци АМИ-01, где ожидал своей участи Душман — человек, этот закон преступивший. А там, наверху, в сотнях миль отсюда, спешил к Факарао «Ханс Хасс», унос тело человека, который пытался встать на пути у Душмана. И там же, наверху, но уже совсем рядом, представали мысленному взору Аракелова «Джулио делла Пене» и люди, готовившиеся принять его на борт.

Люди готовили его, Аракелова, чтобы мог он работать здесь, в этой подводной тьме. И люди встречали его. Он был плотью от плоти и мыслью от мысли этого человеческого мира. Он не знал никого на борту «Джулио делла Пене»; он успел познакомиться всего с несколькими людьми на борту «Ханса Хасса»; среди них вполне могли оказаться такие, с кем он вряд ли захотел бы встретиться вновь. Но всех их объединяло одно — то самое, чему пыталс противопоставить себя Душман. Они были вместе. Каждый из них представлялс сейчас Аракелову пучностью некоего незримого поля. Поля дружеских рук. Поля уверенности и надежды. И пока оно существует, ты не можешь остатьс один. Никогда.

Аракелов взглянул на слабо светящееся окошечко курсографа: до точки рандеву оставалось четыре мили. И ему вдруг нестерпимо захотелось наверх к солнцу. К ветру. К людям.

Загрузка...