Необычайное путешествие

В «ВОРОНЬЕМ ГНЕЗДЕ»

Было раннее утро. Густая пелена тумана, плотная, как вата, мешала детям хорошо рассмотреть место, где они находились. Смутно вырисовывались только очертания большого моста и неясные контуры высоких зданий.

— Подождем, пока взойдет солнце, — предложила Кюльжан. — Ведь мы не можем двигаться, как слепые. Тут, кажется, я вижу не то бревно, не то скамейку.

Они направились к невысокому предмету, который, действительно, оказался скамейкой, влажной от росы.

— Здесь очень просто можно схватить насморк, — сказал Валерик, ежась и то и дело чихая. — Я уже, кажется, простуживаюсь.

— Это у тебя, наверно, в носу осталась пыль из гробницы фараона, и ты ее еще не всю вычихал, — успокоила его Кюльжан. — Мне, например, ни чуточки не холодно, только волосы отсырели.

Они просидели на скамейке не меньше часа, но так и не дождались солнечных лучей. Правда, туман немного рассеялся, и дети обнаружили, что находятся в чахлом скверике с аккуратно подстриженными в виде круглых шаров невзрачными кустиками и с травой, чуть пробивавшейся щеточкой. Затем они увидели большую вымощенную площадь с расходящимися от нее широкими улицами, пяти-шестиэтажные серые дома и, наконец, огромный мост, перепоясывающий реку Темзу. Увлекшись этими наблюдениями, путешественники не заметили, как к ним подошел полисмен.

В коротких, но сильных выражениях он пояснил, что сквер предназначен не для ночлега бродяг, судя по одежде, сбежавших из цирка, и предупредил, что если он их еще здесь застанет, то отправит прямо в полицейский участок.

Дети послушно покинули скамейку и направились к мосту.

— Знаете что? — сказал Вася. — Полисмен думает, что мы работали в цирке. Да и прохожие на нас оборачиваются. Надо обязательно переменить одежду, а то мы здесь оказались в положении белых ворон. Что делать? Денег у нас нет.

— Давайте продадим мое покрывало, — предложила Кюльжан. — Оно из тонкого полотна и красиво вышито.

— В жизни никогда ничем не торговал, — смущенно признался Валерик. — Ах, вот что! Я читал книгу Диккенса «Домби и сын». В ней упоминаются лавки старьевщиков. Поищем такую лавку и предложим ее хозяину обменять это покрывало на что-нибудь более для нас подходящее.

Путешественникам повезло. Они довольно быстро нашли нужного человека. Его лавчонка ютилась в одном из подвалов.

Правда, старьевщик очень их обидел предположением, что они продают «краденую вещь», но когда Кюльжан, охваченная справедливым негодованием, направилась к выходу, старик окликнул ее, и сделка состоялась. Новая их одежда оказалась просто нищенскими лохмотьями, но, конечно, более подходила к окружающей обстановке, и дети сразу почувствовали себя свободнее.

Они с трудом продвигались через густой поток пешеходов, переходили перекрестки дорог с рядами несущихся экипажей, останавливались перед витринами парикмахерских с выставленными на них восковыми красавицами в пышных буклях и, наконец, оказались у чугунных перил набережной.

Величественное зрелище открылось их взорам. Вдоль обоих берегов Темзы стояло на якорях множество больших океанских кораблей. Они смыкались между собой все плотней и плотней и к концу оставляли лишь узенький проход посередине реки. По этому проходу непрерывно сновали лодки. На берегах реки располагались огромные корабельные верфи. За ними возвышались унылые серые дома.

— Какие здесь мрачные постройки, — сказал Вася. — Даже не поймешь: жилые это дома, или, может быть, какие-нибудь фабрики. Надо спросить у кого-нибудь из здешних.

— Спросим, — согласилась Кюльжан. — Только я стесняюсь. Лучше ты.

Но это оказалось нелегким делом и для Васи. Спрошенные им, даже не взглянув на мальчика, торопливо проходили мимо. Наконец, он увидел симпатичную пожилую даму с седыми буклями, выглядывающими из-под корзинообразной шляпки. Дама вела на цепочке кудрявого пуделя.

— Пожалуйста, — вежливо обратился к ней Вася. Ничего больше добавить он не успел. Дама торопливо подошла к стоявшему на углу полисмену.

— Послушайте, полисмен, — сказала она негодующим тоном. — Зачем же мы платим такой высокий налог на содержание полиции, если она не может даже гарантировать нам спокойную прогулку по городу?

— В чем дело, мэм? — осведомился полисмен, дотронувшись рукой до своей шляпы.

— Почему вы допускаете появление нищих на главных улицах? — закричала дама. — Мне думается, что раз я уплатила не только налог в пользу бедных, но и внесла немало в кассы благотворительных обществ, то сделала достаточно, чтобы иметь право на защиту от неприятной и бесстыдной назойливости. — И она величественным жестом указала в сторону Васи.

Полисмен немедленно подошел к детям.

— Убирайтесь немедленно отсюда или я вас отправлю в работный дом, мерзкие попрошайки, — сказал он.

— Мы только хотели… — начал было мальчик.

— Сэр! — завопил, наливаясь кровью, полисмен.

— Мы только хотели, сэр…

— Вы еще долго будете здесь разговаривать? — срываясь на. фальцет, заголосил блюститель порядка.

— Пойдем скорее, Вася, куда-нибудь, — торопливо сказала Кюльжан.

Дети пошли наугад вдоль улицы.

— Свернем лучше в какой-нибудь переулок, — предложил Валерик. — А то он опять к нам привяжется.

Согласившись, что это благоразумнее, Вася стал выбирать узкие переулки, — и они оказались среди беспорядочной кучи домов.

В узеньких, кривых и грязных переулках царило невыносимое зловоние. Оно исходило от мясных лавок, корзин с несвежими овощами, от куч мусора, золы и помоев, выливаемых прямо у дверей. Во многих домах не было ни одного целого стекла, и дыры затыкались грязными тряпками. Пожелтевшая штукатурка стен местами осыпалась, дверные косяки еле держались. Двери были сбиты из старых досок или совсем их не было.

— Как называется это место? — спросила Кюльжан какую-то женщину, выглянувшую из окна подвала.

— Сент-Джайльз, — ответила та хрипло. — Но мы называем просто «Воронье гнездо». — И она глухо закашляла, придерживая руками исхудалую грудь. Лицо женщины, изнуренное болезнью или нуждой, а вернее всего, и тем и другим, было еще красиво. Особенно хороши были ее большие темные глаза. Справившись с приступом кашля, она спросила:

— Вы, наверное, приезжие?

Вася утвердительно кивнул головой. Женщина с минуту размышляла.

— Если у вас нет ничего лучшего, — предложила она застенчиво, — вы можете остановиться у меня. Вы уже большие и еще здоровые, наверное, откуда-нибудь из деревни. Вас, конечно, примут на работу. Будете тогда платить мне сколько-нибудь за угол…

И она опять закашлялась, отворачиваясь от детей.

— Кто же нас примет на работу? — изумился Валерик.

На лице женщины мелькнула слабая улыбка.

— Вы, наверное, издалека, — сказала она. — Здешние все знают, что в наше время ребенку легче найти работу, чем взрослому. Мой сын Георг уже два года ходит на фабрику, а ему ведь только девять лет. Он кормит меня и свою маленькую сестренку. Но, конечно, денег всегда не хватает. Вот я и надумала пустить кого-нибудь в угол. Все-таки было бы немного легче.

— Пойдемте к ней, — сказала Кюльжан, обращаясь к мальчикам.

— Как видно, нам все-таки придется здесь где-нибудь работать. Вряд ли нас тут будут бесплатно кормить.

Следуя указаниям женщины, они по полуразвалившейся лестнице спустились в темный и сырой подвал.

В маленькой комнатке, которую занимала женщина, лежало два старых матраца. Стол и посудный шкаф заменял поставленный на бок ящик. Другой такой же ящик с лохмотьями служил колыбелькой ребенку.

Кюльжан заглянула в эту «колыбельку» и отшатнулась. В ящике лежал крохотный уродец с огромной головой и тоненькими ручками и ножками, покрытыми морщинистой кожей. Желтоватое личико с вздувшимися синими жилками на висках и темени выглядело старческим. Мутные глазенки смотрели без всякого выражения.

— Что? Хороша? — горько улыбнулась женщина, заметившая удивление Кюльжан. — Еще не ходит, а ведь ей уже третий годик пошел. Это она потому такая, что я мало кормила ее грудью. Я ведь работала на фабрике с пяти часов утра до восьми вечера. За это время молоко вытекало так, что блузка на мне всегда была мокрая. Чтоб девочка не кричала, я перед уходом на работу поила ее лекарством, от которого она спала почти до моего возвращения. Вот она и выросла такой, какой вы ее видите.

Слова женщины опять прервал кашель, и Кюльжан, смотревшая на нее с искренним состраданием, спросила, почему она не лечится.

Бедная женщина только махнула рукой.

— У меня и раньше был кашель: я работала в цехе, где прядут сырой лен. Вода с веретен постоянно брызгала на платье. Ноги тоже всегда были мокрые, и я слегла. Доктора позвать было не на что, в больницу для бедных попасть очень трудно, да и детей жалко оставлять одних. Кое-как поправилась, а когда вернулась на фабрику, оказалось, что меня уже уволили.

После болезни я стала кашлять еще сильней, и мне больше нигде не удалось устроиться. Пришлось отдать семилетнего Георга на кружевную фабрику. У него была нетрудная работа — вытаскивать иглой нитки, которыми соединялись полосы прошивок. Через год у мальчика начали болеть глаза, и его уволили. Сейчас он работает в гончарной мастерской — относит готовую вещь вместе с формой в сушилку, а когда она высохнет, несет ее обратно в мастерскую. Бедный мой мальчик так устает, что часто не приходит домой на ночь, а спит где-нибудь около сушилки. Но сегодня я его увижу: ведь завтра воскресенье, и он должен принести домой получку.

Хотя б он пришел пораньше! Я бы успела сбегать купить чего-нибудь. В воскресенье торговли нет, а потому в субботу с десяти до двенадцати часов вечера лавочники продают дешевле все продукты, боясь, что они испортятся до понедельника. В прошлый раз мне посчастливилось очень дешево купить кусок окорока. Правда, он весь заплесневел и, как потом я узнала, полиция приказала лавочнику все такие окорока сжечь. Но несколько штук он успел продать, и мы попробовали мяса. Это был настоящий праздник!

— Может быть, ваш сын задержится и сам купит для вас продукты? — спросила Кюльжан.

— Что вы! — замахала руками женщина, — Лавочники такие мошенники! Они и взрослому всучат бог знает что. Один раз я взяла немного сахару, чтоб сварить кашу девочке, так в нем оказалось не меньше трети рисовой пыли. Они и чай продают такой, который уже был заварен. Поджарят на медном листе, чтобы он имел вид свежего, и продают. Это еще что! Моя соседка купила к рождеству какао — побаловать детей с получки. Так оно оказалось смешанным с толченой бурой глиной, растертой на бараньем сале. Сварила она его, смотрит: наверху сало плавает, а на дне слой глины. А ведь цену-то за эту дрянь берут как за натуральные продукты.

— Как же так? — опросил Вася. — Ведь если лавочник так будет обманывать покупателей, они к нему больше не пойдут.

— Как же! — горько усмехнулась женщина. — Ведь мы все часто берем у него в долг. Ему и сказать-то не посмеешь, что он мошенник. Поплачешь дома от обиды и все. Да разве только один лавочник нас надувает? А господин фабрикант? На фабрике, где я работала, было такое правило: ворота фабрики запираются через десять минут после начала работы и до завтрака никто не впускается. Кто это время отсутствовал, платит по три пенса штрафа с каждого станка. И вот раз утром наш фабрикант перевел стрелку фабричных часов на пятнадцать минут вперед. Мы пришли вовремя, а двери уже на запоре. Собралось девяносто пять рабочих, я нарочно посчитала. И так мы стояли до самого перерыва на завтрак, и всем нам записали штраф. Вечерам смотрим: что такое? Часы уже отстают на пятнадцать минут. А кто из нас посмеет сказать, что хозяин мошенник? Ничего не поделаешь! Стали приходить на работу на полчаса раньше.

Долго еще рассказывала бедная женщина о фабричных порядках, поучая Васю, Валерика и Кюльжан, как им нужно будет себя вести, если они будут приняты на работу.

Фабричный колокол возвестил окончание рабочего дня. Пасмурный день незаметно перешел в сумерки. На улицах зажглись редкие газовые фонари, в слабом свете которых трущобы «Вороньего гнезда» выглядели еще более отталкивающе.

Миссис Мэри Шарп — так звали хозяйку комнаты в подвале — то и дело высовывалась из окна, стараясь разглядеть, не идет ли ее мальчик. Она заметно волновалась: мало ли что могло случиться с уставшим ребенком?

— Знаете, — говорила она, то присаживаясь на ящик, то опять подходя к окну. — Один раз Георга очень долго не было. Я пошла ему навстречу и нашла за два квартала от дома спящим в какой-то подворотне. Когда я с трудом его разбудила и поставила на ноги, он шатался, как пьяный. Я еле довела его до дома. Утром он сказал, что только присел отдохнуть на минутку и совсем не помнит, как очутился дома. А ведь сегодня у них получка! Его могут по дороге избить и отнять заработанные гроши.

Мэри Шарп, накинув на плечи жалкий лоскут, когда-то бывший шалью, и, попросив детей приглядеть за девочкой, ушла.

Прошло не меньше часа, а мать все не возвращалась, и дети начали уже строить разные мрачные предположения, когда дверь открылась, и в комнату вошел мальчик. У него была узкая впалая грудь и искривленные ножки с сильно утолщенными коленками. На бледном личике резко выделялись прекрасные черные глаза с длинными мохнатыми ресницами. Неописуемые лохмотья и рваные башмаки на босую ногу составляли весь костюм кормильца семьи — девятилетнего Георга Шарпа.

Увидев в комнате посторонних, мальчик ничем не выказал своего удивления. Он слегка кивнул им и сразу прошел к ящику-столу. Приподняв тряпку, служившую салфеткой, мальчик взял оловянную мисочку с несколькими холодными картофелинами и стал с жадностью есть, макая картофель в коробочку с солью.

Впрочем, он очень быстро, почти с отвращением, отодвинул от себя еду, мельком взглянул на лежащую в ящике сестренку и устало опустился на жалкое подобие постели в углу.

— Ваша мама пошла вас искать, — сказала Кюльжан.

— Я ее видел, — уже сонным голосом ответил Георг. — Я ей отдал деньги… Она побежала купить чего-нибудь. Она просила, чтобы я не засыпал до ее возвращения, но вы скажите ей, пожалуйста, пусть она меня не трогает. Я лучше поем завтра.

Поужинав хлебом с тоненьким ломтиком твердого, как камень, сыра — единственным, чем могла угостить Мэри Шарп, — Вася, Валерик и Кюльжан прикорнули в углу, подложив под головы какие-то лохмотья.

— Ничего, — утешала их добрая женщина, — когда вы принесете спою первую получку, я куплю вам старые мешки. Они стоят очень дешево. На корабельной верфи вы достанете стружек, и у нас будут чудесные постели. А завтра мы пойдем в работный дом, навестить нашего бедного отца. Вам будет интересно посмотреть город, а по пути я вам покажу фабрику, где можно попытаться поискать работу.

Несмотря на эти радужные перспективы, дети долго ворочались, задыхаясь в духоте подвала, и только под утро забылись тяжелым сном.

Утром они встали совершенно разбитыми, с чувством ломоты во всем теле. Георг еще крепко спал, но Мэри Шарп уже успела постирать снятые с сына лохмотья, и они качались на веревке, протянутой перед окном подвала. На ящике-столе был приготовлен завтрак: мисочка овсяной каши, сваренной на воде, хлеб и крохотный кусочек масла.

— Это только Георгу, — печально сказала Мэри Шарп, кивая на масло. — Он так устает, бедняжка! Что будет с нами, если…

Она поспешно отвернулась и прижала к губам край передника, вылинявшего до полной потери цвета.

Георг спал очень долго, и его личико чуть порозовело. Несколько раз мать протягивала руку, чтобы разбудить его, и тут же отдергивала. Наконец, мальчик проснулся, но не торопился вставать. Его взгляд рассеянно блуждал по комнате, пока не остановился на приготовленном для него завтраке. Он поднялся с постели, кое-как прикрыв свою наготу лохмотьями.

— Георг, надо умыться, — мягко предупредила его мать.

Мальчик только повел плечом и принялся за еду. Теперь он ел, не торопясь, старательно прожевывая пищу, смакуя маленькие кусочки хлеба с маслом, подвигаемые матерью. Насытившись, он опять лег на постель.

— Георг! Мы ведь с тобой хотели пойти к отцу, — неуверенно сказала миссис Шарп. — И разве плохо прогуляться за город? Там все-таки свежий воздух…

— Я лучше полежу еще, — вяло ответил мальчик. — У меня так болит спина.

Лицо Мэри Шарп приняло виноватое выражение. Она присела около сына, мягким движением погладила его головку. Георг принял ласку матери равнодушно. Он смежил глаза и под ее рукой снова впал в дремоту.

— Он может высыпаться только по воскресеньям, — сказала женщина. — С тех пор, как Георг стал работать, его не привлекают даже игры с товарищами. Я пробовала отдать его в воскресную школу, но он засыпал на уроках. Нет! Все-таки господь слишком жесток к нам, беднякам.

КАК МАШИНЫ СЪЕЛИ ЛЮДЕЙ

Работный дом, в котором находился отец Георга, был расположен на окраине Лондона. Поэтому Мэри Шарп, не тревожа больше сына, стала поспешно собираться в путь, чтобы успеть вернуться домой к наступлению темноты.

Она приготовила два больших сэндвича с сыром, отложила в пакетик немного сахара, налила в бутылочку молока. Подойдя к «колыбели» дочери, она остановилась в нерешительности.

— Мне, право, совестно вас просить, — сказала она смущенно, — но я хотела бы взять с собой девочку. Бедняжка совсем не бывает на свежем воздухе, а я слишком слаба, чтобы нести ее такое расстояние. Если бы вы согласились помочь мне… По очереди. Это было бы не так утомительно.

Вася с готовностью заявил, что они будут нести малютку всю дорогу. Завернув ребенка в серую фланелевую пеленку, Мэри Шарп передала его Кюльжан и заботливо прикрыла фартуком голые ножки Георга и, не запирая комнаты, вышла на улицу. В домах «Вороньего гнезда» не было принято запираться, потому что и самый изобретательный вор вряд ли бы нашел, чем тут поживиться.

Мэри Шарп вела детей по кривым, грязным переулкам, старательно избегая богатых кварталов с уютными коттеджами. Сперва она задыхалась от непривычной ходьбы, но немного погодя уже почувствовала себя лучше и даже смогла разговаривать со своими спутниками.

— Мой бедный мальчик родился и вырос в этом подвале, — рассказывала она, — но мы с мужем знали лучшие времена. Мы ведь потомственные ткачи. Наши деды и отцы жили в Стандкиле. Это очень красивое местечко в Северном Ланкашире. Все они были ткачами, жили в деревне, имели свои маленькие коттеджи и немного земли.

Тогда еще не было ни этих фабрик, ни машин. Мой дедушка покупал хлопок, мать и сестры его пряли, а дедушка ткал и продавал на сельском базаре уже готовую ткань. Ткачей было не так уж много, и дедушка мог даже кое-что откладывать на черный день. Работали они столько, сколько хотели, а в свободное время возились у себя в садике или на огороде.

И вот, надо же было нашему односельчанину Джемсу Харгривсу придумать эту проклятую прялку, которую он назвал «Дженни». Сперва всем ткачам эта «Дженни» очень понравилась. Хоть она и приводилась в движение тоже рукой, но на ней было не одно веретено, как на обычной прялке, а шестнадцать. Все стали приобретать и заказывать себе такие прялки.

Раньше, чтобы обеспечить дедушку пряжей для его работы, должны были прясть все трое: бабушка и ее две дочери, в том числе моя мать. И то дедушка всегда ворчал, что они его задерживают. Теперь же пряжи стало в избытке. Можно было даже покупать не хлопок, а уже готовую пряжу. Ткачей же стало не хватать. Вот когда дедушка разошелся! На тканье он стал зарабатывать больше, чем ему давало все его остальное хозяйство. Он совсем забросил поле и сад, а вскоре и продал их. Так же поступили и все прядильщики, которые приобрели «Дженни». И они уже ничем больше не занимались, а только пряли и продавали свою пряжу ткачам.

Но тут появились фабриканты. Они стали устанавливать помногу прялок «Дженни» в одном здании. Прялки приводились у них в движение уже не руками, а силой воды. А потом они приспособили паровую машину и стали продавать пряжу через своих агентов ткачам по более дешевой цене, чем наши односельчане. И те совершенно разорились. Они продали свои прялки фабриканту, а сами поступили к нему на работу. Что им еще оставалось делать? Ведь земли у них уже не было.

Так машины съели прядильщиков, но скоро они добрались и до ткачей.

Лет шестьдесят тому назад, когда дедушка и бабушка, к их счастью, уже умерли, а их станок перешел моему отцу, как приданое за матерью, сельский священник по имени Картрайт изобрел механический ткацкий станок.

Фабриканты сейчас же накинулись на новое изобретение. Получилась та же самая картина, что с прялкой «Дженни». Ткачи, продолжавшие работать на ручных станках, в том числе и мой отец, разорились. Отец был вынужден продать свой станок и коттедж, переехал с семьей в Ланкашир и поступил на фабрику.

Он был очень хороший ткач, но на фабрике этого было не нужно. Ведь главную работу делали машины, а ткачу оставалось только наблюдать за ними. И фабриканты догадались, что это может делать и женщина и даже ребенок. А платить им ведь можно гораздо меньше, чем мужчинам.

И вот тканей стали вырабатывать столько, что на них уже не было спроса. Многие фабриканты закрыли свои фабрики или сократили рабочих. А когда этот, как они называли, «кризис», кончился, — вместо мужчин набрали женщин и детей.

Мой отец от горя и стыда перед нами бросился в канал. Его принесли домой уже мертвым. Так машины съели и его. Моя мать пережила его ненадолго. Я осталась с двумя братишками меньше моего Георга.

Я была хорошей кружевницей. Богатые госпожи охотно покупали мою работу. Мы жили неплохо. Я с братьями переехала в Лондон, где было больше спроса на кружева. Но скоро мне тоже пришлась поступить на фабрику, потому что изобрели кружевную машину.

Уходя на работу, я запирала мальчиков в комнате. Однажды зимой, когда я вернулась с фабрики, я нашла замок с нашей двери сорванным. Я вошла в комнату и увидела младшего братишку в страшных пузырях от ожогов. На полу лежал чайник, в котором я перед уходом на работу кипятила им чай. Старший брат исчез. Соседка рассказала, что, услышав отчаянный крик в моей комнате, она сорвала замок с двери. Старший брат тут же юркнул у ее ног в дверь и убежал. Наверно, он нечаянно обварил младшего.

Я долго искала его, моего бедняжку. Заявляла в полицию. Но так и не могла найти и до сих пор не знаю, жив ли он. Младший умер через два дня в больнице для бедных.

Я боялась одиночества и скоро вышла замуж за Джоржа Шарпа, рабочего машинного отделения нашей фабрики. Я перешла к нему в комнату. Мы жили с ним душа и душу, утешая и поддерживая друг друга во всех трудных случаях жизни. И хоть рабочим лучше не иметь детей, как проповедовал даже один священник, мы были очень рады, когда родился наш Георг.

Когда ему исполнилось четыре года, случилось большое несчастье. По фабричным правилам, рабочий машинного отделения должен чистить машину во время перерывов на завтрак или обед, чтобы не пропадал ни один час рабочего времени. И вот большинство рабочих, обслуживающих машины, чтобы не терять минуты отдыха, чистили машины на ходу с риском для своей жизни. Особенно было страшно чистить машину там, где приводные ремни. Стоило только чуть отвлечься, и рабочий, подхваченный ремнем, с быстротой молнии уносился машиной и с такой силой ударялся о пол или потолок, что в нем ни одна косточка не оставалась целой.

На моих глазах погибла девушка, которую приводной ремень подхватил и перебросил пятьдесят раз. Если бы фабрикант засчитывал время, которое нужно для чистки машины, в рабочие часы, никому бы и в голову не пришло чистить машины на ходу, как это сделал и мой бедный Джо. Он остался жив, но только потому, что попросил товарища последить за ним и, если что, остановить машину. Но два месяца он пролежал в больнице, а когда вышел из нее, его место, конечно, было занято. Рука у него так и не зажила, как следует, и мы стали жить только на мой заработок.

Чтобы хоть чем-нибудь помочь мне, он выполнял всю домашнюю работу. Я видела, что он делает все, что в его силах, и мы, несмотря на нужду, жили очень дружно. Но после моей болезни я тоже лишилась работы, и мы были вынуждены отвести на фабрику моего мальчика. Жить вчетвером на его заработок было невозможно, и мой бедный Джо, чтобы, как он оказал, избавить нас от лишнего рта, попросился в работный дом.

С тех пор мы видимся с ним только по воскресеньям, и то не в каждое. И эти дни для нас обоих являются праздником. Работный дом хуже тюрьмы! Да вы сами сегодня увидите, какие там порядки…

— А разве не было другого выхода? — спросил Вася. — Вы ниоткуда не могли получить какой-нибудь пенсии или пособия?

— По новому закону о бедных — нет. Еще тридцать лет тому назад был другой закон. Бедные еженедельно получали пособие в своем приходе. Но потом власти решили, что это слишком разорительно для страны и развивает лень среди бедняков. По новому закону допускается только один вид помощи — прием в работные дома. Ну вот, мы почти и дошли до того места, где живет наш бедный Джо.

Они подходили к небольшому мосту, построенному для пешеходов через узкую, вонючую речку, черную от грязи и отбросов. На ее низменном берегу был ряд зеленовато-черных, покрытых плесенью луж.

Выше моста расположились кожевенные заводы, еще выше красильни, отбросы которых сливались в эту же речку. Дальше шел ряд домов, черных от дыма, с разбитыми стеклами окон. Фоном этому пейзажу служило кладбище для бедных, а в стороне возвышался работный дом, огороженный высокими зубчатыми стенами и действительно напоминавший тюрьму.

Они перешли мост и уже перебирались через кучи мусора и нечистот к домам, когда Вася услышал душераздирающий хохот вперемежку с воплями и стонами, исходившими из дома, огороженного колючей проволокой.

— Что здесь такое? — спросил он, приостановившись.

— Здесь дом для умалишенных бедняков, — ответила Мэри Шарп. — Если вам неприятно, можно обойти его и пройти другим переулком.

— Я не боюсь, — запротестовал Вася. — Я просто не понял, что здесь такое. — И он демонстративно пошел вперед.

Здание дома для умалишенных, или, как его называли короче, «сумасшедший дом», когда-то было выкрашено в желтую краску, ставшую просто грязной. Зарешеченные окна без стекол давали возможность прохожим слышать все, что происходило в стенах этого печального заведения.

Когда они уже миновали «сумасшедший дом», Васе показалось, что их хозяйку кто-то окликнул по имени, и он остановился.

— Мэри! Мэри Шарп! — услышал он вторично.

Миссис Шарп тоже услышала голос, зовущий ее. Она подошла к проволоке, стараясь определить, кому принадлежит бледное лицо, показавшееся в решетке окна.

— Боже мой! Это вы, Анни! — воскликнула она. — Когда я была последний раз у моего бедного Джо, вы ведь были совершенно здоровы!

Обливаясь слезами, стоявшая за решеткой женщина рассказала, что надзирательница работного дома отправила ее сюда в наказание за то, что она отказалась идти в церковь.

— А как я могла идти, вы подумайте, милая Мэри? Ведь моя девочка заболела. Бедняжка всю ночь металась в бреду и заснула у меня на руках только к утру. Когда я попробовала положить ее, девочка опять проснулась и заплакала. Ну, как я могла идти молиться, зная, что в это время моя дочка плачет и зовет меня!

— Здесь мне ничуть не хуже, чем в работном доме, но я страшно беспокоюсь за девочку. Я ее не видела уже две недели! Умоляю вас, Мэри! Узнайте как-нибудь, что с ней. А когда пойдете обратно, скажите мне. Вы ведь это сделаете для меня, моя дорогая?

— Конечно, Анни. Можете не беспокоиться, — горячо ответила миссис Шарп. — Я взяла бы к себе вашу крошку на время, пока вас не выпустят отсюда, но ведь вы сами знаете, как мы живем. А как там мой старик?

Прежде чем ответить, Анни несколько замялась.

— Ну, все равно, вы сами узнаете, — сказала она. — Его заставили разбивать камни. От тяжелой работы рана на его руке открылась, сильно загрязнилась и гноится. Тогда его поставили к водяному насосу, чтобы он качал воду здоровой рукой. Но он был сильно истощен. Он попробовал обратиться с жалобой, но после этого с ним стали обращаться еще хуже. Лучше бы вы его взяли оттуда. По крайней мере, он хоть умер бы у вас на руках.

Смертельно побледнев, Мэри Шарп быстро пошла к работному дому.

— Не забудьте узнать о моей девочке! — со слезами кричала ей вслед Анни.

В будке перед воротами работного дома сидел старый сторож, одетый в форменную одежду тюремного образца, присвоенную всем обитателям этого филантропического учреждения.

— Разрешите мне пройти на свидание с Джоржем Шарпом, — задыхаясь от волнения и быстрой ходьбы, попросила Мэри. — Я узнала, что он болен и принесла ему немного еды.

— Вы ведь знаете порядок, мэм, — ответил сторож. Свидания даются только по разрешению старшего надзирателя. Я сейчас пойду и доложу ему. Посидите минутку здесь на скамеечке. Мне приказано открыть ворота для вывоза покойника. Потом я сейчас же пройду к надзирателю.

Мэри Шарп послушно села на указанное ей место. Девочка, лежавшая теперь на руках Валерика, раскапризничалась, и мать, взяв ее на руки, отломила кусочек сэндвича. Но малютка отталкивала хлеб и тянулась к бутылке с молоком.

— Нельзя, нельзя, доченька, — терпеливо уговаривала ее Мэри. — Ведь это для твоего больного папы. Придем домой — я сварю тебе овсянки…

Занятая возней с ребенком и своими грустными мыслями, миссис Шарп только торопливо перекрестилась, когда мимо нее проехала телега с гробом, сколоченным из некрашеных досок.

Она нетерпеливо посмотрела на сторожа.

— Сейчас, сейчас, мэм, — заторопился, тот. — Я понимаю… У меня самого семья, которую я вижу очень редко.

Но прошло не меньше четверти часа, пока сторож вернулся в сопровождении надзирателя. Он был явно смущен и старался не смотреть на Мэри Шарп. Та при виде начальства быстро встала и, передав ребенка Кюльжан, низко поклонилась.

— Вы, кажется, были женой Джоржа Шарпа? — деревянным голосом спросил надзиратель.

— Почему «была», сэр? — удивилась Мэри Шарп. — Я и есть его жена… Хотя он сейчас и находится в вашем доме, но я все-таки его жена. А это его дочь, — показала она на ребенка.

— Вы были его женой, — невозмутимо поправил надзиратель. — Теперь вы, слава богу, вдова. Поскольку покойный был вам в тягость, и вы сами привели его сюда, вы должны только радоваться этому.

— Он умер? — заикаясь, спросила Мэри.

— Третьего дня. Да его только что повезли на кладбище для бедных. Вы разве не видели телегу с гробом?

С минуту Мэри Шарп стояла совершенно неподвижно, потом она вдруг резко повернулась и бросилась бежать в том направлении, куда направилась телега с телом ее мужа. Боясь за ее рассудок, ребята поспешили следом.

Добежав до широкой дороги, ведущей в Лондон, Мэри вдруг остановилась. Навстречу ей возвращалась та же телега уже без гроба. Женщина подошла к кучеру и молча вцепилась в его рукав.

— Вы отвозили на кладбище гроб с телом ее мужа, — поспешно сказал Вася, опасаясь, что кучер может грубо оттолкнуть несчастную.

— Разве его уже похоронили? — дрожащим голосом спросила Кюльжан.

— Здесь это дело недолгое, — ответил возница. — Ведь кладбище стоит на болоте. Общая яма всегда наготове. Чуть притрусят сверху землей, пока кладбищенский поп пробормочет несколько слов и… кончен путь бедняка. Это вдова его, значит? Наши-то «благодетели», видно, и с телом ей проститься не дали.

Ожесточенно сплюнув, возница с сердцем ударил вожжами лошадь и, высказав таким образом свое сочувствие, тронулся дальше.

Мэри Шарп растерянно посмотрела ему вслед, потом ее взгляд упал на дочь, опять залившуюся громким плачем. Она сделала к ней движение и вдруг, пошатнувшись, упала вниз лицом на каменную мостовую.

Кюльжан долго возилась с бедной женщиной, стараясь привести ее в чувство, но все попытки оставались безрезультатными. Между тем, оставлять ее на дороге было невозможно. Из города уже потянулись подводы и фургоны фермеров, возвращавшихся с базара.

Пара лошадей, запряженных в большой крытый фургон, увидя распростертое посредине дороги тело, резко метнулась в сторону. Из фургона выскочил фермер в плисовом костюме и широкополой шляпе.

— Ворон ловите, Джемс, — крикнул он с сердцем кучеру. — Видно, перехватили как следует в трактире?

— Я не виноват, сэр, — оправдывался тот. — Посмотрите, чего испугались лошади?

Вася быстро подошел к хозяину фургона.

— Простите, сэр, — оказал он, — прошу вас, помогите этой женщине. Она лежит без сознания, и мы не знаем, что с ней делать. Ее зовут Мэри Шарп. Ее мужа только что похоронили.

С минуту фермер стоял неподвижно, осмысливая сказанное мальчиком. Потом медленно подошел к женщине и всмотрелся в ее лицо.

— Черт возьми! Это действительно, кажется, Мэри, — пробурчал он, оглядываясь на Васю. — Эй, Джемс! Подай мою фляжку с виски.

Без малейшего усилия он поднял с мостовой бесчувственную женщину, положил на край фургона и, приподняв ее голову, попытался напоить из фляги. С трудом разжав лезвием ножа стиснутые зубы женщины, фермер добился-таки, что она сделала конвульсивный глоток, закашлялась и, наконец, открыла глаза.

— Здравствуй, Мэри. Это я, твой брат Робби, — сказал фермер размякшим от нежности голосом. — А я уж думал, что мы никогда не встретимся. Вот бы не подумал, что это ты! Ведь я помню тебя молодой и красивой.

А мне, знаешь ли, повезло в жизни. Когда я с перепугу убежал из дома, то зашел так далеко, что не мог найти дорогу обратно. Меня подобрал старый фермер, у которого все дети почему-то умирали в грудном возрасте. Узнав, что у меня нет родителей, он усыновил меня. Когда я подрос, я работал с ним в поле, огороде и в саду. Моя приемная мать имела в Лондоне постоянных покупателей и всегда выгодно сбывала наши продукты. Иногда она брала с собой в город и меня. Тогда я искал вас, пока она развозила по своим клиентам сливки, масло, бекон и овощи. Но на нашей старой квартире оказались уже другие люди. Они сказали мне, что ты вышла замуж за рабочего по имени Джорж Шарп, но нового твоего адреса никто не мог сказать. Недавно мои старики умерли, и я остался полным хозяином фермы. Сейчас у меня только один работник — вот этот Джемс, да я нанял одну женщину поденно ухаживать за скотом и птицей. Когда ты сможешь работать, я ее, конечно, рассчитаю. А где наш бедный братишка, которого я тогда нечаянно ошпарил?

— Умер, — еле шевеля губами, ответила Мэри. Фермер набожно снял шляпу и перекрестился.

— Значит, я все-таки братоубийца, — сказал он. — Хотя по закону я и не виноват, но все равно этот грех лежит на моей душе. Чтобы искупить его, я сделаю все, что смогу для тебя и твоих ребятишек. Ведь это все твои дети? О, они уже годятся для легкой работы по хозяйству! Но я тебя мучаю разговором, а ты выглядишь совсем больной. Бедняжка! Выпей еще немного виски — это подкрепит тебя.

Отойдя в сторону, чтобы не мешать семейным разговорам, Вася, Валерик и Кюльжан решали, как им теперь быть с просьбой женщины из дома умалишенных. Мэри Шарп явно о ней забыла, и в ее положении это было вполне простительно. Но не принести весточки бедной Анни о ее малютке было просто жестоко.

Пока ребята обсуждали этот вопрос, Джемс занял свое место на козлах, ловко развернул фургон и поставил его лошадьми к городу.

— Садитесь, ребятишки, побыстрее, — крикнул фермер. — Я подвезу вас обратно. Мы с Мэри договорились, что я увезу ее с детьми на свою ферму. Вы можете остаться в ее квартире. Сестре она больше не понадобится. А за то, что вы не бросили ее в беде, я вам оставлю немного продуктов на первое время, пока вы устроитесь на работу. Давайте сюда ее малышку! Боже! Одни кости да кожа. Ну, да у меня для нее молока хватит. Я и свиней откармливаю простоквашей.

— Миссис Шарп, — сказал Вася. — Мои товарищи пусть едут с вами, а я останусь и попробую пробраться в этот проклятый работный дом. Ведь мы ничего не узнали о девочке, о которой просила ваша знакомая Анни.

— Я буду очень благодарна за это, — с признательностью сказала Мэри Шарп. — С этим горем, что на меня свалилось, я совсем позабыла о ее просьбе. Возьмите этот узелок с едой, что я приготовила для бедного Джо. Возьмите же… Девочка Анни тоже в этом нуждается.

Вася взял узелок.

— Миссис Шарп, — спохватился он, когда фургон уже тронулся. — А как же я узнаю девочку? Мне неизвестно даже, как ее зовут!

— Ее имя Женни. Ей лет пять. У нее совсем белые, как лен, волосики. Ну, прощайте, мой милый. Я никогда вас не забуду. Ведь вы помогли мне найти моего брата. Наконец-то мне хоть раз в жизни повезло!

И фургон тронулся, увозя в Лондон Мэри Шарп, оказавшуюся в батрачках у родного брата.

ОСВОБОЖДЕНИЕ МАЛЮТКИ

Были сумерки, когда Вася вновь очутился под зубчатыми стенами работного дома, этого последнего убежища бедняков. Он хотел пробраться туда незамеченным, но это было сделать трудно. Ворота открывались только по распоряжению старшего надзирателя для въезда и выезда каких-либо подвод, принадлежавших работному дому.

Вот и сейчас сторож открыл их перед телегой, груженной старыми корабельными канатами: их должны были растрепать в пеньку старики и дети, содержавшиеся в работном доме, в уплату за оказываемые им здесь благодеяния.

Вася быстро юркнул на подводу и прикрылся большим кругом каната. Так как темнота уже наступила, его проделка сошла благополучно. Вася рассчитывал на то, что возчик поленится разгружать подводу ночью, и его предположение подтвердилось. Тот только выпряг лошадь и повел ее на конюшню. Все же, на всякий случай, мальчик быстро перекочевал под телегу.

Несколько часов он сидел в ожидании, пока все в доме улягутся спать. Наконец, наступила полная тишина. Чтобы освободить себе руки, мальчик сунул узелок с провизией глубже под канаты и, стараясь держаться в тени, прошел к главному корпусу дома.

В окнах слабо светились ночники, и Вася, оставаясь незамеченным, мог видеть почти всех, находившихся в палатах. Все окна выходили внутрь двора. Дом строился с расчетом как можно лучше изолировать его обитателей от внешнего мира.

В первой палате, в которую заглянул мальчик, были только мужчины. На каждой постели лежало по два и даже по три человека. Видимо, кровати кишели насекомыми, потому что то один, то другой, почесываясь, вдруг поднимался и начинал сонными глазами подозрительно осматривать свое ложе. На одной постели лежал громко стонущий больной, почему-то связанный веревками. Рядом сидел старик, похожий на скелет. Он сидел, качаясь из стороны в сторону, бережно поддерживая свою руку, до локтя обмотанную грязными тряпками. Детей здесь не было, и Вася перешел к следующему окну. За вставленной в него решеткой Вася увидел маленькую комнату совершенно без всякой мебели. На голом полу сидела женщина, она держала на коленях гребенка лет двух. Очевидно, это был карцер.

Следующее окно находилось в детской палате. В ней было около сорока мальчиков разного возраста, размещенных по четверо и даже по шестеро в одной постели.

Так Вася обошел все окна дома, но ни в одном не видел девочки, которая хотя бы приблизительно соответствовала данным ему приметам.

Возвращаясь к телеге мимо ряда больших собачьих конур, Вася приостановился. Из одной из них ему послышался человеческий стон. Звук повторился. После некоторого колебания мальчик отодвинул засов, на который была закрыта собачья будка, и невольно отшатнулся. На цепи сидела… женщина.

— Мальчик! Нет ли у тебя хоть корочки хлеба? — жалобно попросила она.

— Сейчас принесу, — растерянно ответил Вася и вспомнил, что сам еще с утра ничего не ел. Но он сбегал к телеге, вытащил из узелка один сэндвич и, вернувшись с ним к конуре, протянул женщине. Та с жадностью впилась зубами в черствый хлеб.

— За что вас сюда посадили? — спросил мальчик, подождав, пока заключенная утолила первые муки голода.

— Это вместо карцера, — ответила женщина. — В карцере уже места не хватает. Да наши благодетели, видно, решили, что и карцер для меня слишком слабое наказание. Слушай! Пока ты здесь, я полежу немного. В этой проклятой будке можно сидеть только скорчившись. У меня все тело болит…

И, наполовину высунувшись из конуры, бедняжка со вздохом наслаждения вытянулась во весь рост.

— Но что вы такое наделали? — продолжал допытываться Вася.

— Не выполнила дневной нормы, вот и все, — неохотно ответила женщина. — У меня вся кожа на пальцах слезла от щипки этого проклятого каната. В первый день, когда я не сделала столько, сколько задано, мне только не дали есть, а на второй посадили сюда. Да я не одна тут… В других конурах тоже есть «квартиранты». Там трое или четверо мальчиков. Я хоть одетая, а их посадили совсем голыми. Они украли на кухне вареную говядину, предназначенную для обеда надзирателей. А раздели их, чтоб они не сбежали. Голый куда пойдет? Но уже и конур для нас не хватает. Одну маленькую девочку за то, что она все время плакала и звала свою маму, заперли в мертвецкую. Бедняжка там уже третий день!

— Девочку зовут Женни? — воскликнул Вася.

— Кажется, так. Я знаю, что ее мать за что-то отправили в сумасшедший дом.

— Нашел! — обрадовался Вася. — Скажите, пожалуйста, где эта мертвецкая?

— Последний сарай во дворе. Если ты уже уходишь, то запри меня опять. Если эта ведьма- надзирательница догадается, что меня открывали, придется сидеть еще неделю.

Вася со стесненным сердцем выполнил просьбу женщины и побежал искать мертвецкую. Еще не доходя до нее, он услышал тихий детский жалобный плач. Не сомневаясь, что это Женни, он приник губами и щели сарая и назвал ребенка по имени. Плач затих. Видимо, девочка прислушивалась.

— Женни! Ответь мне, — позвал Вася вторично.

— Здесь крысы. Я боюсь! — услышал он в ответ, — я хочу к маме. — И девочка опять заплакала.

Дверь мертвецкой была заперта на замок. Во всяком случае, замок висел и, потрогав его, Вася убедился, что сломать его ему не под силу.

Ощупав сарай, мальчик обнаружил, что доски пригнаны неплотно и к тому же старые. Он не сомневался, что, если подложить под одну из них какой-нибудь рычаг и нажать на него покрепче, доска поддастся. В куче инструментов, лежавших у мертвецкой, он нашел могильный заступ и при его помощи кое-как отодвинул доску в сторону.

— Иди ко мне, Женни, — ласково позвал он в темноту сарая. Девочка послушно подошла к широкой щели и легко, как мышонок, выскользнула из своего жуткого убежища.

Она действительно была очень худа. Светлые волосы Женни, видимо, давно никто не причесывал, а большие голубые глаза, которые она доверчиво подняла на Васю, опухли от слез. Мальчик почувствовал страшную жалость к этому маленькому существу, к которому люди отнеслись с непонятной для него жестокостью. Но надо было действовать, а не заниматься переживаниями. Выйти из ворот и думать было нечего. Оставался один выход — через забор.

— Вот что, Женни, — сказал он девочке, — у меня есть молоко и хлеб. Покушай пока, ты ведь, наверно, голодна. А я пока сделаю дырку под стеной, и мы убежим к твоей маме. Договорились?

— Договолились… — ответила малютка, еле-еле выговаривая трудное для нее слово. — Женни хочет молока и к маме.

Вася вручил ей узелок с пищей и принялся за работу. С полчаса он долбил твердую, как камень, землю и, наконец, с огорчением убедился, что эту работу ему не закончить и до рассвета. Вдруг ему в голову пришла блестящая мысль. Он сказал Женни, что сейчас вернется, и побежал к собачьим конурам, где, по словам женщины, сидели мальчики.

Их было четверо и действительно все они были совершенно голыми. Вася быстро ввел их «в курс дела» и попросил содействия. Ни один настоящий мальчик в мире не откажет в такой просьбе другому мальчику. Ребята с готовностью вылезли из своих конур и все четверо двинулись за Васей.

— Знаешь что, парень, — сказал старший из них Васе, оглядев жалкие результаты его работы. — Ты лучше возьми канат с этой телеги и забрось петлю на зубья стены. Сперва залезешь сам наверх, мы тебе подадим девочку, и ты ее спустишь на канате же на ту сторону. А потом и сам слезешь. Да не так! Экий ты зеленый! Постой! Я покажу тебе, как это делается.

Смастерив петлю, мальчик ловко, как лассо, забросил ее на зубец стены, подергал для проверки и вмиг сам очутился верхом на стене.

— Привязывай свою куклу, — скомандовал он оттуда шепотом.

Вася осторожно обвязал ребенка канатом и дал сигнал тащить. Женни быстро очутилась на земле по ту сторону забора. Но снять с себя петли каната она, конечно, не могла. Пришлось использовать второй канат, с помощью которого и Вася, и все четверо бывших обитателей собачьих будок оказались на свободе.

— Мы туда больше ни за что не вернемся, — сказал старший в ответ на вопросительный взгляд Васи. — Проживем без этой чертовой западни. Нас ведь сюда запрятали при помощи полиции.

— Куда же вы пойдете в таком виде? — озабоченно спросил Вася. — Знаете что? В мертвецкой я видел какое-то тряпье! Кажется, это одежда покойников, но это все же лучше, чем ничего, на первое время.

— О! Да ты не такой желторотый, как мы думали, — усмехнулся старший мальчик. — Если тебя взять в хорошую шайку, пожалуй, выйдет толк. Сейчас посмотрим, что там есть.

И он ловко опять переметнулся через стену.

— Держите! — послышалось оттуда через несколько минут.

На землю полетели женские кофты, юбки, даже пара плисовых штанов с заплатами из мешковины.

— Чур, мне! — сказал, спрыгивая вниз, мальчик. — Штаны мне. А вам я дарю все остальное.

Облачившись, кто во что мог, мальчики посмеялись друг над другом, дружески простились с Васей и скрылись в густом лондонском тумане.

Женни вскоре устала и заявила, что хочет спать. Вася взял ее на руки и, как мог быстро, зашагал к городу.

Уже подходя к дому умалишенных, Вася сообразил, что он превысил данные ему матерью Женни полномочия. Она ведь просила только узнать о здоровье девочки, а не забирать ее из работного дома. А чем могла она помочь своему ребенку?

Женни дремала, склонив на плечо мальчика свою легонькую головку, согреваясь теплом его тела. Иногда она жалобно всхлипывала во сне, и тогда Вася шептал ей ласковые слова.

Несмотря на поздний час, обитатели дома умалишенных еще не спали. То плач, то дикий хохот доносились из его окон. Мальчик так устал, что решил действовать напрямик. Он обратился к дремавшему у ворот сторожу и объяснил ему, что должен немедленно поговорить с матерью девочки.

Тронутый беззащитным видом спящей малютки, сторож разрешил Васе подойти к окну, через которое Мэри Шарп разговаривала с матерью Женни.

— Тетушка Анни, — позвал Вася вполголоса.

Женщина выглянула из окна так быстро, что мальчик понял — она не отходила от него ни на минуту, карауля возвращение Мэри Шарп. Вскрикнув от радости, она попросила поднести девочку поближе. Услышав голос матери, та проснулась и протянула ручки сквозь решетку. Анни осыпала их горячими поцелуями.

Когда женщина немного успокоилась, Вася рассказал ей о смерти Джо и о неожиданном повороте в жизни Мэри Шарп. Рассказал, где и как нашел Женни, и спросил, что ему с ней делать дальше.

— Я ни за что не вернусь больше в это проклятое самим богом место, — твердо сказала Анни. — Лучше буду нищенствовать, даже воровать, если не удастся найти работу. А если все же не смогу прокормить мою девочку, то воды Темзы успокоят нас обоих.

— Вы могли бы пока приютиться в подвале, где жила ваша подруга, — сказал Вася. — Я сейчас иду туда и могу взять с собой Женни. А вы придете к нам, как только выберетесь отсюда.

Осыпая мальчика благодарностями, Анни сказала, что приложит все усилия к тому, чтобы как можно скорее уйти из дома умалишенных, тем более, что врач попался хороший. Он даже выражал возмущение тем, что здоровую женщину поместили с умалишенными.

— Если мне удастся поговорить с врачом, — заключила Анни, — я приду к вам не позднее завтрашнего дня.

Утром Вася вошел в подвал с Женни на руках. Измученный бессонной ночью, он, не отвечая на расспросы Валерика и Кюльжан, передал им ребенка, повалился пластом на мешок со стружками и моментально уснул.

ТАЙНА ОТКРЫВАЕТСЯ

Вася спал почти сутки. Но вот сквозь дремоту до него стали смутно доноситься голоса Валерика, Кюльжан и смех Женни. Но проснулся он, когда почувствовал, что его кто-то крепко целует. Приподнявшись на постели, Вася открыл упорно слипавшиеся глаза. На коленях перед ним стояла мать Женни, она улыбалась сквозь слезы, струящиеся по ее щекам.

— Я тебя, кажется, испугала, милый мальчик? — сказала она, — но я не могла удержаться… Я так благодарна тебе за мою девочку!

Окончательно проснувшись, Вася пошел умываться во двор, к колодцу.

Когда, освежившись, он вернулся, на ящике уже стоял завтрак: ломтики жареного мяса с картофелем — подарок фермера. Все весело уселись вокруг на подвинутых мешках со стружками, служившими им ночью ложем.

Маленькая Женни, устроившись на руках матери, что-то весело лепетала. Аккуратно расчесанные волосики вились кольцами вокруг ее бледного личика. Теперь девочка очень походила на большую куклу, правда, несколько полинявшую. С детской настойчивостью она потребовала, чтоб Вася сел рядом, обвила худенькой ручкой его шею и начала его угощать, засовывая ему в рот ломтики картофеля. Анни тактично постаралась отвлечь внимание дочери от смущенного мальчика, и завтрак прошел как нельзя лучше.

Анни рассказала, что молодой врач отнесся очень сочувственно к ее положению и даже предложил остаться работать сиделкой в палате для буйных больных, при условии, что она найдет себе квартиру, где сможет оставлять ребенка. Вася повторил, что комната, где они находятся, в ее полном распоряжении, и голубые, как у дочери, глаза Анни вновь наполнились слезами благодарности.

Покончив с завтраком, мальчик предложил Анни устраиваться поудобнее и отдыхать, а своим товарищам — пройтись в это время с ним в город «по одному важному делу». Втроем они вышли на улицу.

— Какое у тебя важное дело? — спросила Кюльжан, когда они отошли от «Вороньего гнезда».

— Неужели вы не догадываетесь? — с легким упреком сказал Вася. — Мы, кажется, уже достаточно в курсе здешней жизни. Материала у нас накопилась целая куча, а закон развития человеческого общества все остается для нас тайной. Надо все-таки с кем-нибудь из взрослых посоветоваться на этот счет. Пойдемте, куда глаза глядят! Может быть, и найдем подходящего человека.

Они шли очень долго и, в конце концов, оказались на Риджен-стрит — одной из главных улиц Лондона. Зеркальные витрины роскошных магазинов отражали их растерянные, уже усталые лица. Одну из таких витрин окружала большая толпа.

Дети остановились. Ныряя под локтями зрителей, они кое-как пробрались к витрине. За бемским стеклом они увидели модель электрической машины, везущей железнодорожный поезд. Под удивленные возгласы собравшихся людей по сомкнутому кругу рельсов проворно бегал паровозик с вагонами.

— Теперь задача решена, и последствия этого не поддаются учету, — услышал Вася приятный мужской голос. Он поспешно обернулся. Совсем близко, за его спиной, стоял высокий, худощавый черноволосый мужчина в скромной, но опрятной одежде. Не обращая ни на кого внимания, он горячо говорил своему спутнику:

— Царствование его величества пара кончилось. На его место станет неизмеримо более революционная сила — электрическая искра.

Сказав это, он повернулся и вместе со своим товарищем стал выбираться из толпы. Вася подтолкнул Валерика и Кюльжан, и дети ринулись следом.

— Это, наверное, какие-нибудь ученые, — шепнул Вася своим товарищам, как только они выбрались на простор. — Пойдемте скорее за ними! Может быть, они смогут нам помочь разобраться с этим законом.

Ученые, продолжая разговор, шли вдоль улицы. Ребята следовали за ними по пятам, прислушиваясь к их словам, не решаясь сразу обратиться.

— Применение электричества в промышленности — это же экономическая революция, — возбужденно говорил заинтересовавший Васю человек. — …и необходимым ее следствием будет революция политическая.

— Значит, — откликнулся его спутник, — электричество несет буржуазному обществу верную гибель?

— Именно так, — подтвердил первый.

— А почему общество должно погибнуть, когда будет применяться электричество? — не удержался Вася, упустив из виду, что разговаривающие и не подозревают о том, что их кто-нибудь слышит.

— Во-первых, я говорил о гибели не всякого общества, а только буржуазного, — живо откликнулся спрошенный. — А во-вторых, кто вы такие, позвольте вас спросить?

Вася сконфуженно молчал.

— Ну что вы напали на бедных ребятишек? — укоризненно сказал второй ученый. — Вы так напугали мальчугана, что у него совсем отнялся язык. Разве можно подобным образом разговаривать с детьми? Что вы от нас хотите, дети?

Ободренный ласковым голосом ученого, Вася поднял голову. Сквозь стекла очков на него смотрели слегка прищуренные глаза в добродушных морщинках.

— Мы… Нам… — сказал мальчик, — нам хотелось выяснить некоторые вопросы, но мы никак не можем найти для этого подходящего человека!

— Ну, это вы как раз попали по адресу, — рассмеялся первый ученый. — Мой друг обладает очень разносторонними знаниями. Вы не смотрите на то, что он скромно одет. Наука у нас не имеет рыночной ценности.

— Ну, что же, — сказал пожилой ученый, с интересом разглядывая Васю. — Если это в моих силах, постараюсь помочь. Давайте побеседуем, конечно, не здесь, посредине дороги. Я живу недалеко отсюда. Если не возражаете, зайдемте ко мне.

И, простившись со своим спутником, он пригласил детей занять места в приготовившемся к отправке омнибусе, или, как его тут же окрестил Валерик, «в лошадином автобусе».

Они сошли на ближайшей остановке и очутились у маленького коттеджа с садиком. Садик представлял из себя несколько метров гравия и травы, так густо покрытой черными хлопьями лондонской копоти, что было трудно понять, где начинается гравий, а где кончается трава.

У дверей коттеджа их встретила высокая миловидная девушка с нежно-розовым цветом лица и пышными золотистыми кудрями, в которых, казалось, все время прыгают солнечные зайчики.

— Моя дочь Лаура, — моя хозяюшка и помощница, — с отеческой гордостью сказал ученый.

Девушка приветливо поздоровалась с детьми, помогла отцу раздеться и, нежно поцеловав его, вышла, предупредив, что обед будет готов через несколько минут.

— Не обращайте, пожалуйста, внимания на странный запах в квартире, — предупредительно пояснил ученый. — Я, знаете ли, химик… Увлекаюсь разными опытами, а на жизнь себе зарабатываю переводами с иностранных языков. У нас в Англии редкий ученый может жить только доходами от своей научной деятельности. Если только, конечно, он не согласится идти на сделку со своей совестью. Но лично я, Джемс Райт, никогда не пойду на спекуляцию наукой. Все, все, — поспешно добавил он, увидев показавшуюся в дверях Лауру. — Будем обедать. Я, признаться, сегодня не успел позавтракать и изрядно проголодался. Прошу к столу!

После простого, но сытного обеда все вернулись в первую комнату, служащую, как было видно по всему, рабочим кабинетом. По обеим сторонам камина стояли два шкафа с книгами. На них до самого потолка были наложены свертки каких-то рукописей. Небольшой стол помещался в центре комнаты. Против окна у стены стоял кожаный диван, уже изрядно потертый.

Пригласив детей разместиться на диване, Джемс Райт сел к столу. В кресле у окна с рукоделием в руках разместилась Лаура.

— Итак, какие же вопросы вас волнуют? — ободряюще улыбаясь, спросил ученый.

— Видите ли, — сказал Вася, успевший во время обеда обдумать свою речь. — Мы читали в разных книгах о том, как жили люди в разные времена. Наш… учитель нам сказал, что если мы будем изучать эти материалы очень внимательно, то заметим главное — чем одно общество отличается от другого. Тогда мы сможем определить экономический закон, по которому развивается человеческое общество. Но как внимательно мы ни читали, как ни думали, никак не можем понять, что это за закон. Может быть, вы можете нам помочь в этом?

— Вы затронули очень серьезный вопрос, мой мальчик. И, по совести сказать, если б я не прочел вышедший в прошлом году из печати труд нашего великого современника Карла Маркса[12], я бы затруднился тебе ответить. Давайте разберемся вместе.

Для начала ответьте мне, пожалуйста: что, по-вашему, самое главное, без чего человек не может обойтись ни в одном обществе?

— Без пищи, — категорически заявил Валерик. — Я же тебе говорил, Вася, что самое главное, чем одно общество отличается от другого, — это пища.

— Но откуда, по-вашему, человек берет себе пищу? — спросил Джемс Райт с добродушной усмешкой.

— Из природы! — воскликнула Кюльжан. — Я же тебе говорила, Вася — какая природа, такая и пища.

Джемс Райт отрицательно покачал головой.

— Может быть, все зависит от количества населения? — предположил Вася. — Чем больше людей живет в стране, тем больше и лучшего качества они могут произвести продуктов.

— Так, — сказал Джемс Райт. — Теперь я знаю ваше мнение. Выслушайте внимательно меня. До сих пор многие считали, что историю делают отдельные великие личности: короли, полководцы и так далее, и что только от их поступков зависит направление развития человеческого общества. Другие считали, что это определяется географическим положением страны, ее климатом, природными богатствами, близостью рек и океанов. Вы тоже было пошли по этому пути. Есть и такие, которые считают, что главное определяющее условие — это плотность народонаселения. Это вы тоже предположили.

Все эти взгляды ошибочны. Конечно, и географическая среда, и плотность населения тоже играют известную роль. Они могут ускорить или замедлить развитие общества до того времени, по крайней мере, когда люди, овладев пониманием экономического закона, сделаются сами творцами своей истории, когда они, опираясь на действие этого закона, сами будут создавать себе такие природные условия, какие им будут нужны.

Научный, или, как мы говорим, материалистический, взгляд на историю, разработанный Карлом Марксом и его другом Фридрихом Энгельсом, заключается в следующем:

Прежде чем быть в состоянии заниматься политикой, наукой, искусством, религией и так далее, люди должны есть, пить и одеваться…

— Ну, что я говорил?! — торжествующе воскликнул Валерик.

— …И, следовательно, основой каждой исторической ступени человеческого общества является способ, которым люди производят все необходимое для их существования.

Дело не в том, что человек употребляет для поддержания своей жизни, — обратился Джемс Райт к Валерику, — а в том, каким способом производится это необходимое для жизни. В этом заключается главное отличие одного общества от другого.

Вы говорите, что внимательно изучали жизнь людей различных времен? Ну-ка, скажите, чем пользовались люди, которые вели первобытный образ жизни, чтобы добыть себе пищу?

— Они больше собирали готовое, — сказала Кюльжан. — Рвали плоды, выкапывали червяков.

— Чем?

— Сучками. А черепаху разбивали камнем, привязанным к палке.

— Значит, палка и камень — вот и все их орудия производства. Давайте будем называть так то, чем люди всех времен добывали себе необходимое для жизни.

— Ладно, — согласился Вася. — Но люди, которые жили позже, уже раскалывали камни на мелкие осколки и ими разделывали тушу оленя.

— Правильно. Они уже не просто брали свои орудия труда готовыми из кладовой природы, а начинали их обрабатывать, приспосабливать для своих нужд. А теперь сравните первобытные орудия производства с теми машинами и станками, которые вы, наверно, видели в Лондоне. Есть, я думаю, разница?

— Разумеется, — согласился Вася.

— Но в процессе производства есть и вторая сторона. Ведь люди не могут производить что-либо в одиночку. Возьмите такой пример: фабрикант имеет машины, станки, но без рабочих они мертвы. Рабочий имеет только свой труд, но без станков фабриканта он не может его применить. Когда он поступает на фабрику, между ним и фабрикантом возникают отношения, которые, в отличие от личных, называются производственными отношениями. Таким образом, производственные отношения отвечают на вопрос: в чьей собственности находятся орудия производства, которыми пользуется рабочий. В распоряжении всего общества или отдельных лиц? Кому достается львиная доля продукции, выработанной рабочим? Фабриканту, если ему принадлежат машины и станки, или всему обществу, если этому обществу принадлежат фабрики? Вот этим определяется общественный строй, его форма. Понятно?

— Не совсем, — честно призналась Кюльжан.

— Давайте разберемся на примерах! Как вы назовете общественный строй, при котором отдельным лицам принадлежат не только орудия труда, но и те, кто при помощи этих орудий работает?

— Это рабство, — ответил, подумав, Вася.

— Хорошо. А если так: орудия производства принадлежат хозяину, а тот, кто ими пользуется, хоть и имеет свою маленькую собственность, но обязан бесплатно работать и на хозяина в виде барщины или оброка?

— Это будет крепостное право, феодализм, — сказала Кюльжан.

— А если средства и орудия производства принадлежат хозяину, а тот, кто ими пользуется, не имеет ничего, кроме своего труда? По закону — не раб, свободный, а фактически его жизнь зависит от того, наймут его или не наймут хозяева орудий?

— Ну, это здесь, в Лондоне, так мучаются, — быстро сказал Валерик. — Видели мы эту «свободу по закону»!

— Ну вот, мы с вами и разобрали разные формы производственных отношений, но у всех этих форм есть одна общая черта. Вы не обратили внимания, какая?

— Во всех: и в рабовладельческом, и в феодальном, и в капиталистическом строе владельцы орудий труда угнетают тех, кто на них работает, — ответил Вася. — Это очень несправедливо!

— Представьте себе, мой друг, Карл Маркс вполне с вами согласен в этом вопросе, — пошутил Джемс Райт.

— А почему первобытные люди все были свободны и равны, а потом вдруг одни стали рабами, а другие хозяевами? Как это произошло?

— То есть, вы спрашиваете, как изменились производственные отношения, которые у первобытных людей были отношениями сотрудничества и взаимопомощи? Дело в том, что изменения в способе производства всего, что нужно для жизни, всегда начинаются с изменений в сторону усовершенствования орудий труда. Когда первобытные люди изобрели лук, охота на диких зверей стала доступной не только коллективам, но и отдельным охотникам. Она стала успешней. Следовательно, условия позволили оставлять, например, подраненный молодняк «в запас». Животное привыкало к человеку, от которого получало корм. От приручения животного до использования его не только для пищи, но и как рабочий скот, уже шаг большой. Значит, стало легче обрабатывать землю, значит, большими стали урожаи. Потребность в общей работе исчезла, а с ней и распределение поровну полученных продуктов. Потом люди сообразили, что можно заставить работать на себя других, скажем, пленных, которых прежде просто убивали, так как их было невыгодно кормить. Племена, как скифы, и целые народы, как египтяне, совершали грабительские походы на своих соседей специально для того, чтоб добыть себе рабов. И войны уже стали необходимостью для тех стран, которые были основаны на труде рабов. А чтобы подавить их сопротивление и сохранить свои богатства, богачам понадобился такой аппарат, как государство и армия, как главный инструмент государства. Так возник рабовладельческий строй. Вот каким образом один общественный строй сменился другим.

— А как дальше? Как рабовладельческий строй превратился в феодальный?

— Вспомните историю древнего Египта. Как могло дальше развиваться и совершенствоваться производство, когда рабы ненавидели свой труд? А ведь первая особенность производства заключается в том, что оно никогда не останавливается на мертвой точке, а все время развивается. И это развитие, как мы с вами уже рассмотрели, начинается с усовершенствования орудий труда. А разве рабы были заинтересованы в этом? Она свои орудия труда считали ненавистными оковами. Зачем им было стараться вырабатывать больше продуктов, если они все равно получали меньше, чем нужно для поддержания своей жизни? И сам труд в то время считался позорным, как удел только раба. Получался тупик. Ремесла чахли, торговля замирала. Урожаи падали, и многие поля зарастали сорняками. Рабство перестало себя окупать и поэтому отмерло. Но его гибель проходила очень бурно, сопровождалась кровавыми восстаниями рабов.

— Все-таки рабство — самый жестокий и несправедливый строй, — вздохнула Кюльжан. — И зачем только он возник? Не понимаю.

— Все надо рассматривать с исторической точки зрения, — возразил Джемс Райт. — Конечно, сейчас возврат к рабовладельческому обществу был бы нелепостью, шагом назад, но в свое время этот строй сыграл большую роль. По этому поводу ученый Фридрих Энгельс говорит: «Только рабство сделало возможным, в более крупном масштабе, разделение труда между земледелием и промышленностью и таким путем создало условия для расцвета культуры древнего мира, греческой культуры. Без рабства не было бы греческого государства, греческого искусства и науки. Без рабства не было бы и римского государства. А без того фундамента, который был заложен Грецией и Римом, не было бы и современной Европы».

— Так что, видите ли, каждая историческая ступень играет свою положительную прогрессивную роль в развитии человеческого общества.

Так же и при феодализме. Первое время после падения рабства начали развиваться ремесла, появилось много усовершенствований в технике. Ведь крепостной и свободный ремесленник были уже заинтересованы в совершенствовании своих орудий труда, чтобы получить больше продуктов. Раба, хоть мизерно, хозяин обязан был кормить, а крепостной должен был и удовлетворить аппетит хозяев, и прокормить себя и свою семью. Поэтому орудия труда все улучшались, изобретались новые, более сложные, как, например, прялка «Дженни», ткацкий станок Картрайта…

— Очень странно, — перебил вдруг Вася. — Харгривс изобрел свою прялку, чтобы облегчить труд прядильщиков, а это привело к тому, что они совершенно разорились. Как же это получается?

— А так, что люди не свободны в выборе способа производства. Каждое поколение застает в готовом виде то, что создано предыдущим. Когда люди изобретают новые орудия труда, они не думают, к каким общественным результатам это приведет. Они только хотят облегчить свой труд. Для этого была изобретена и паровая машина. Но как только она стала применяться в промышленности, ручной труд кустаря перестал быть выгодным, так же как и труд крепостного в сельском хозяйстве. Важнее было иметь свободные продажные рабочие руки. Вот вам действие экономического закона, в результате которого феодальный строй сменился капиталистическим. Опять-таки большую роль сыграли крестьянские волнения, как раньше восстания рабов.

Началось бурное развитие капитализма и, уже при самом рождении, этот строй был отмечен, как проклятие человечества. Кустари, которых применение машинного труда лишило средств к существованию, и даже рабочие ломали, а нередко и поджигали фабрики, где эти машины были установлены. В это время в ходу была песня… Лаура! Ты знаешь ее, прочти.

Лаура немного подумала и начала:

— Ну, вот! Вы слышали, — сказал Джемс Райт. — Вот «приветственный гимн», сложенный одним рабочим в честь капитализма. Какое дикое несоответствие! Плоды человеческого гения, которые стоят стольких бессонных ночей, стольких творческих мук, в конечном счете, не улучшают, а ухудшают положение трудящихся.

— А у нас, — начала было Кюльжан, — то есть, я хочу сказать, что мне кажется, не всегда будет так. Будет такой строй, при котором, чем больше разных изобретений, тем лучше все люди будут жить, и они будут очень уважать и даже любить своих ученых и изобретателей.

— Совершенно верно, — откликнулся Джемс Райт. — Будет такой строй — социалистический. И переход к нему произойдет не стихийно, а потому, что люди, изучив законы развития человеческого общества, смогут, опираясь на них, ускорить ход событий. По этому поводу Фридрих Энгельс говорит так:

«Производительные силы действуют помимо нас и против нас до тех пор, пока мы упорно отказываемся понять их природу и характер, а этому пониманию противятся защитники капитализма. Но раз понята их природа, они могут превратиться в руках объединившихся рабочих из демонических повелителей в покорных слуг. Здесь та же разница, что между разрушающей силой молнии из грозовой тучи и электричеством, покорно действующим в телеграфном аппарате. Между пожаром и огнем, управляемым руками человека».

При социализме производство будет развиваться по заранее обдуманному плану. Прекратится жестокая борьба отдельного человека за свое существование. Он окончательно перейдет в условия действительно человеческие. Люди станут действительными повелителями природы, и это будет скачком человечества из царства необходимости в царство свободы.

Сегодня мы с вами видели модель электрической машины, о которой мой друг говорил, как о предвестнице ряда революций. Применение электричества создаст такую крупную промышленность, а с ней, значит, такую колоссальную армию пролетариата, что революционный переворот будет просто неизбежен. Ведь изменения в способе производства влекут за собой и изменения существующего строя, когда он становится тормозом на пути дальнейшего развития производительных сил.

Значит, соответствие производственных отношений характеру производительных сил является тем экономическим законом развития человеческого общества, который вы хотите познать.

— Теперь я понимаю, почему Карл Маркс, Фридрих Энгельс и другие великие ученые не жалели сил и времени для работы над своими открытиями, — сказал Вася. — Они хотели, чтобы все трудящиеся узнали этот закон и пожелали воспользоваться им, чтобы быстрее уничтожить несправедливый строй, при котором люди так мучаются. Теперь я понимаю, почему все люди на земле чтят их имена!

— Арабская пословица говорит: — «Чернила мудрецов так же ценны, как кровь мучеников», — сказал Джемс Райт, смотря с отеческой лаской на взволнованного мальчика.

В ЦАРСТВЕ БИЗНЕСА

Они сидели в том же скверике, с которого начались их лондонские приключения, и вспоминали отдельные моменты своего путешествия, которое теперь предстало перед ними совсем в ином освещении.

— Ну, наше путешествие на этом, кажется, закончено, — вздохнул Вася. — Даже как-то жалко! Теперь, когда у меня все в голове прояснилось, а бы с удовольствием побывал бы еще где-нибудь. Уж теперь бы я все понял, как надо. Но дальше, как говорится, ехать некуда.

— Если хотите, то мы можем продолжать наше путешествие, — медленно сказала Кюльжан.

— Это куда же?

— В Северную Америку, хотя бы, — ответила девочка. — Там сейчас, то есть, в 1952 году, не просто капитализм, а даже империализм, а этого мы еще не видели.

— Откуда ты знаешь про империализм? — спросил Валерик.

— Моя мама руководит кружком по изучению истории партии на нашем, казахском, языке Когда она готовится к новой лекции, она всегда сперва тихонько рассказывает ее про себя — репетирует. А если папа дома, то она рассказывает ему, а он задает ей вопросы, как будто слушатель кружка. И вот раз вечером, когда я уже выучила уроки, она рассказывала папе свою новую лекцию «Империализм, как высшая стадия капитализма». Она приводила много примеров из американской жизни. Я еще тогда подумала, что интересно было бы все это посмотреть для сравнения с нашей жизнью. Там все совсем по-другому, чем у нас.

— А что такое империализм? — осторожно спросил Валерик.

— Я это тоже спросила у мамы. Она сперва говорит: «Не мешай мне, пожалуйста, иди лучше гулять». А потом все-таки объяснила, что это уж самый распоследний капитализм, когда он уже загнивает.

— Как это загнивает? Вместе с людьми?

— Я тоже спросила, как это у них там получается? А мама взяла меня за руку и вывела за дверь. Я очень обиделась и сказала, что коммунисты обязаны воспитывать пионеров, тем более своих детей, и разъяснять непонятное, а не выгонять из комнаты. Мама засмеялась и говорит: «Ну, мне некогда с тобой спорить, потому что я тороплюсь на лекцию. А вот папа в твоем распоряжении. У него сегодня вечер свободный».

— Ну, папа — совсем другое дело. Сперва он проверил, как я выучила уроки, а потом рассказал, что «загнивает» — это, значит, не может дальше развиваться, потому что у них в Америке свой закон развитии общества — погоня за прибылью.

— Я читал, — сказал Вася, — что в Южной Каролине есть город. Называется, как танец, — Чарльстон.

— А почему не в Нью-Йорк?

— Я думаю, — сказала Кюльжан, — что в Америке во всех городах одинаковые порядки. Чарльстон, так Чарльстон!

Величавые белые дома с балконами и узорчатыми решетками ворот, с низкорослыми пальмами у входа выстроились вдоль набережной города. Над рекой с криком вились белые чайки. В гавани стояли суда. Между ними по узким мостикам сновали взад и вперед негрыгрузчики, согнувшиеся под тяжестью огромных тюков.

— Интересно, какая это река? — спросил Валерик.

— Это — Огайо, приток Миссисипи, — ответил Вася. — Он должен где-то тут протекать. Помнишь, Кюльжан, мы с тобой читали «Хижину дяди Тома»? По этим рекам раньше перевозили негров, проданных в рабство.

«Только для белых» — прочитала Кюльжан табличку, висевшую над ближней к ним скамейкой. — Ну и ну!

— А вон еще висят какие-то объявления, — сказал Валерик. — Давайте читать все подряд, чтобы быть в курсе здешних порядков. А то еще попадем в какую-нибудь историю, как в Египте.

— Тише! — предупредила его Кюльжан. — За нами, кажется, наблюдают.

Вася оглянулся.

На детей внимательно смотрел человек высокого роста и крепкого сложения. Лицо его от виска и почти до подбородка пересекал красноватый шрам. Коротко остриженные темные волосы чуть белели сединой. Одет незнакомец был в серый комбинезон, из карманов которого торчали кронциркуль и резьбомер.

Заметив, что дети, в свою очередь, обратили на него внимание, незнакомец приблизился к ним и, не поворачивая головы, делая вид, что рассматривает плакат, прошептал:

— Нельзя открыто смеяться над здешними порядками.

— А что может быть? — так же шепотом спросил Вася.

— Все… — последовал краткий ответ.

Вася и Валерик с изумлением воззрились друг на друга, а когда догадались попросить уточнения непонятного совета, то обнаружили, что их благожелатель, уже исчез в толпе, снующей по набережной.

— Что ж нам теперь здесь делать? — спросили мальчиков Кюльжан.

— Пейте только Кока-Колу! — послышался над самым ее ухом пронзительный крик. Девочка невольно отшатнулась.

— Кока-Кола освежает, возвращает бодрость, способствует пищеварению! Пейте только Кока-Колу!!

Выкрикнув это заманчивое предложение, подросток в коротких штанишках и в кепи с длинным козырьком повернулся к ним спиной, и путешественники увидели укрепленный на ней плакат, восхваливший прелести предлагаемого напитка.

— Живая реклама, — пробормотал Вася, рассматривая мальчика, который, повернувшись вокруг своей оси, опять стал доступен их взглядам. Тот, в свою очередь, смотрел на них с несколько даже наглым любопытством. Он был рыж до красноты. Густые веснушки покрывали не только все его лицо но и грудь, видневшуюся в распахнутый ворот рубашки с короткими рукавами. Выгоревшие до белизны брови полосками выделялись на его загорелом лице.

Вася дружелюбно улыбнулся маленькому американцу. Тот ответно подмигнул и подвинулся поближе.

— Откуда, парни? — спросил он мальчиков, пренебрежительно отвернувшись от Кюльжан.

— Издалека! — в тон ему ответил Вася.

— Деньги есть?

Вася отрицательно мотнул головой.

— Ну и дурак, — немедленно дал ему оценку новый знакомый. — Иди в мою шайку — не пропадешь! — последовало с его стороны предложение.

— А… А зачем?

— У нас в Чарльстоне «неорганизованным» «работать» не дадут. В чьем квартале засыплешься, в том тебя и будут бить все шайки по очереди.

— А если мы вступим в вашу шайку? — попробовал выяснить обстановку Валерик.

— Тогда — другое дело. Отведем вам район. С первого «дела» половину отдашь мне, а потом будешь выплачивать по десять процентов с каждой «удачи». Вы не думайте, что все взносы идут в мой карман. Семьдесят пять процентов по уговору забирает наш полисмен. Он молодец! Честно работает. Если случайно и застукает, то сразу же отпустит.

— Значит, вы предлагаете вступить нам в шайку воров? — вспыхнул, догадавшись, Вася.

— «Джентльменов удачи», — с достоинством поправил его рыжий атаман. — Чего ты, собственно, взъерошился? Каждый имеет свой бизнес. Мы, конечно, по мелочам, а наши боссы по крупным. Мы платим полиции центами, а они — тысячами долларов. Вот и вся разница!

— А если мы не намерены этим заниматься?

— Тогда вас сегодня же посадят в тюрьму, как бродяг, не имеющих определенного занятия. А завтра пошлют работать, конечно, бесплатно, на свекловичных плантациях, которые принадлежат тюремному начальству. Сейчас сезон прополки, и вы подохнете с голоду. Когда уборка — лучше. Можно печь свеклу на костре.

— Все равно воровать мы не будем, — отрезал Вася. Рыжий мальчик так и покатился со смеху.

— Вы, наверно, нездешние, — проговорил он, успокоившись. — Вы знаете, что такое рэкет?

— Нет.

— Мы все состоим в рэкете. Наш босс сам договаривается с лавочниками, домовладельцами и прочими. Они должны платить ему налог за безопасность. Если вовремя не заплатят очередной взнос, босс дает команду нам, главарям шаек, мы передаем ее своим ребятам и среди белого дня такое натворим, что у упрямца ни одного целого стекла не останется, а если он торговец овощами, — ни одной морковки ему не продать. Если домовладелец будет упрямиться и просто вставит новые стекла, мы и те выбьем. В конце концов, до него дойдет, что дешевле будет от нас откупиться. Наш босс на этом бизнесе нажил себе два дома и три автомобиля.

— А у тебя есть бизнес? — спросила Кюльжан. Видимо, задетый, главарь рэкетиров окинул девочку величественным взглядом.

— Так и быть! Идите за мной, — сказал он тоном благотворителя. — Да не бойтесь! Я просто хочу доставить вам одно удовольствие и притом совершенно бесплатно!

— В крайнем случае, мы удерем от него, — тихо сказал Вася.

И они двинулись за своим новым знакомым.

Следуя за рыжим мальчиком, путешественники скоро очутились у ворот большого стадиона. Минуя окошко кассы, около которого была давка желающих приобрести билеты, рыжий мальчик важно подошел к контролеру и, указав на своих спутников, небрежно процедил сквозь зубы.

— Эти со мной!

Контролер беспрекословно посторонился, и все четверо прошли на места для зрителей.

— Видали? — гордо сказал мальчуган. Это мой личный бизнес. С контролером у меня договор — пропускать меня и моих личных друзей на все футбольные матчи бесплатно. За это я на дверях его квартиры поставил свой значок.

— А на что ему твой значок? — неприязненно спросил Валерик.

— У каждого главаря есть свой личный значок. Им он метит квартиры, которые находятся под его охраной. В них уж никто не полезет. А если и сунется по ошибке какой-нибудь простофиля, то после выяснения все вернет обратно. Такое у нас правило. Если его нарушать, то у всех пропадет бизнес. Поэтому его строго соблюдают. Сегодня интересный матч! Если хоть половина команд уйдет с поля на своих ногах, покупаю вам за свой счет Кока-Колу.

Голос диктора, усиленный громкоговорителем, возвестил начало игры. Две команды: одна в ярко-зеленых, другая в лимонно-желтых майках, начали яростное сражение за мяч. Происходящее на стадионе было так непохоже на нормальное футбольное состязание, что Вася и его товарищи уже в первый момент были просто ошеломлены.

Между членами обеих команд шла самая настоящая драка. Противники тузили друг друга кулаками, лягали ногами, бодали головами. Особенно свирепствовали «зеленые», на стороне которых, видимо, были симпатии большинства зрителей, так как они сопровождали каждый удар своих любимцев по мячу или по зубам соперника торжествующим свистом.

Вася был страстным любителем футбола и неплохим его знатоком, но в этой каше он ничего не мог понять. Поэтому он решил прислушаться к голосу диктора. Тот вещал:

— Жассер перехватывает мяч и мощным ударом посылает его в голубое небо, где ярко светит горячее солнце. Зрителям жарко! Они с удовольствием бы выпили сейчас замечательный, жаждоутоляющий напиток Кока-Колу.

— При чем тут Кока-Кола?! — удивился Вася.

— Знаменитый крайний правый Джонсон перехватывает мяч и, сверкая победной улыбкой, ведет его к воротам. Обратите внимание, какой снежной белизны его зубы! Это потому, что он их чистит только пастой фирмы «Смит и сыновья». Он курит только сигареты фирмы Дэвиса, и поэтому у него всегда хорошее настроение, которое является залогом успеха на футбольном поле.

В это время «знаменитый правый крайний», получив мощную затрещину, выплюнул добрую половину только что «сверкавших победной улыбкой» зубов на песок стадиона. Не обратив на это внимания, футбольная знаменитость ринулась в контратаку, ловкой подножкой повергла наземь своего противника и несколько раз ударила его по спине своими тяжелыми бутсами. Болельщики выли от восторга. Они бросали на стадион свои шляпы, зонтики и тросточки.

Наконец, первый тайм кончился со счетом три-ноль в пользу «зеленых». Половина лимонно-желтых маек была запятнана кровью. Двух членов их команды унесли с поля на носилках. За носилками, хромая, ковылял судья, которому также изрядно досталось в общей потасовке.

— Правда, здорово?! — восторженно обратился к мальчикам их новый знакомый. — Держу пари, что «зеленые» выиграют. Они — настоящие парни! Особенно этот Джонсон!

— По-моему, твой Джонсон остался без зубов, а его противник — без ребер, — мрачно сказал Вася.

— Ребра — это, конечно, неприятно, — философски заметил рыжий мальчик, — а что касается зубов, то невелика потеря. Ему их уже раз десять выбивали.

— Значит, они у него вставные?

— Чудак. Да какой же это футболист, если у него все зубы целы? У многих профессионалов спорта зубы искусственные. Зубные врачи всегда посещают футбольные матчи и прямо со стадиона тащат клиентов к себе. Некоторые врачи даже перед игрой подкупают футболистов, чтоб они чаще заезжали по зубам. Это ведь тоже хороший бизнес. Да это что! Команда «зеленых» даже не разогрелась! Ты посмотри, что дальше будет!

К изумлению путешественников, «игра» продолжалась с еще большим накалом. Футболисты потеряли всякий человеческий облик и, вцепившись друг в друга, порою совсем забывали о мяче. Судья, пытавшийся кое-как соблюдать правила, был нокаутирован и, придя в себя, предпочитал держаться в сторонне от рассвирепевших игроков. Только изредка и больше для проформы он слабо посвистывал.

Зато зрители принимали в игре все более и более активное участие. Возмущенные болельщики «желтых» не выдержали и, форсировав ров, отделяющий поле от трибун для зрителей, бросились избивать ненавистных «зеленых». Те громко воззвали к своим болельщикам. Остальная часть публики с воинственным кличем бросилась оборонять своих любимцев. В воздухе замелькали ножи и даже револьверы.

Захваченный общим потоком, рыжий мальчуган скоро оказался в самой гуще схватки. Вася видел, как его рекламный щит опускался то на одну, то на другую голову.

На поле появилась пожарная машина и по знаку полицейских начала поливать из брандспойта наиболее густые клубки сцепившихся болельщиков.

— Ну! Как вам нравится «бесплатное удовольствие»? — спросил у своих друзей Вася.

УЛИЧНЫЕ ВСТРЕЧИ

Они неторопливо шли по улицам города, преследуемые всеми видами реклам, какие только могло изобрести человеческое воображение. Назойливо лезли в глаза плакаты, восхваляющие прелести жевательной резинки, различных напитков, а главное кинокартин с названиями: «Невеста мертвеца», «Женщина-вампир», «Отцеубийца», «Семеро повешенных».

Из стеклянных витрин магазинов приветливо улыбались прохожим хорошенькие продавщицы, но желающих приобрести что-либо не было.

— Как странно, мальчики, — удивлялась Кюльжан, задержавшаяся у одной из витрин роскошного мануфактурного магазина. — Столько красивых материй, и почти никто ничего не покупает. У нас в Матае этот шелк, например, мигом бы разобрали. Смотрите, какой на нем красивый узор.

— Может быть, здешние жители так всем обеспечены, что им и не надо еще что-нибудь покупать, — предположил Вася. — Америка ведь очень богатая страна.

— Жевательная резинка. Резинка всех сортов: ананасная, лимонная, мятная, апельсинная жевательная резинка. Не угодно ли купить, молодые господа?

Перед детьми остановился высокий пожилой мужчина с небольшим лотком, укрепленным над грудью. На нем был костюм хорошего покроя, отлично сшитый, из тонкого сукна, но уже сильно потертый, лоснящийся на локтях и коленях. Рукава пиджака были снизу обрамлены бахромой так же, как и брюки. Светло-коричневая фетровая шляпа, вся в пятнах, неопределенного цвета, довершала его туалет. Из-под ее полей смотрели усталые, умные глаза, окруженные сеткой морщин.

— Жевательная резинка, молодые люди, — повторил мужчина.

— У нас нет денег, — неловко пробормотал Вася.

— У меня, к сожалению, тоже, — вздохнул продавец, — в противном случае я угостил бы вас этой дрянью бесплатно. Не везет мне сегодня, ребята, на покупателей, да и нездоровится что-то.

Он жалобно улыбнулся, потер рукой лоб и, пошатнувшись, ухватился за плечо Валерика. Его лицо приняло сероватый оттенок.

— Вам совсем плохо, — воскликнула Кюльжан. — Вам надо сейчас же лечь в постель!

— Боюсь, девочка, что до постели мне не добраться. Помогите мне хотя бы уйти с этой улицы. Здесь так много народа…

Вася взял лоток, и продавец жевательной резинки, опираясь на Валерика и Кюльжан, поплелся, видимо, даже не сознавая, куда его ведут.

Свернув в одну из боковых улиц, дети посадили больного на скамейку в тени деревьев.

Немного спустя его дыхание, бывшее прерывистым и частым, стало несколько ровнее, взгляд прояснился. Он заговорил:

— Я уже думал — кончена комедия. Однако мое сердце еще не совсем отказывается служить. Я очень рад этому, молодые люди. Очень рад! Может быть, вам это непонятно? Стоит ли, дескать, жить для того, чтобы торговать жевательной резинкой, да еще не очень удачно? Но ведь я это делаю только для того, чтобы иметь возможность писать мою книгу! И писать так, как я ее хочу, а не так, как требуют господа издатели. Конечно, глядя на меня и мой лоток, вам трудно поверить, что я писатель. Но это так. Было время, когда мои книги покупали нарасхват. Тогда я жил в собственном, хоть и маленьком, доме и мог думать только о своей работе. Но времена меняются, и требования издателей тоже. Чтобы угодить им, писатель должен ослепнуть, оглохнуть и потерять всякую совесть. Меня такая перспектива не устраивает. Господа издатели хотят, чтобы в моих произведениях современная Америка была окутана розовым флером, и сквозь него землистые лица безработных выглядели бы цветущими! Вы читали Диккенса «Домби и сын»? В этой книге есть одна сценка. Умирающая старая леди требует украсить ее кровать розовыми занавесами, чтобы в их отсвете ее лицо казалось красивее и моложавее. К черту розовые занавесы, розовый флер! Я покажу сегодняшнюю Америку такой, какая она есть. А чтобы иметь возможность это сделать, я должен торговать жевательной резинкой. Придется следовать лозунгу иезуитов: «Цель оправдывает средства». Но сегодня мне, очевидно, придется вернуться домой раньше, чем я думал. Сердечный приступ может повториться, а не всегда могут оказаться под рукой такие отзывчивые дети, как вы. Но нет худа без добра. Остаток дня я посвящу работе над моей книгой.

Все-таки мне хочется отблагодарить вас за внимание чем-нибудь более существенным. Прошу вас, возьмите по пакетику резинки. Это единственное, чем я располагаю в данный момент.

Не желая обидеть писателя отказом, Вася, Валерик и Кюльжан взяли предложенное угощение и долго смотрели вслед удалявшемуся человеку с лотком, пока он не скрылся в толпе.

— Что же это за штука? — спросил Валерик, снимая этикетку с полученного подарка. — Резинкой я пользуюсь, когда рисунок не получается. А с этой что делать?

— Раз написано, что жевательная, значит надо жевать, — ответил Вася. — Но, конечно, не глотать, а то как бы кишки не склеились.

— А мама говорила, что жевать что-нибудь, когда не голоден, — очень дурная привычка, — возразил Валерик. — Когда я был маленький, я изжевал стеариновую свечку. Она меня после долго отчитывала.

— Так ведь это если не голоден, а мы уже давно ничего не ели.

Этот довод решил сомнения Валерика. Дети усиленно зажевали кусочки резины, пахнущие какой-то приторной эссенцией.

— Ерунда, — сказал Вася, с трудом отдирая от зубов липкий комочек. — Не еда, а один обман зрения, вернее желудка.

И он пренебрежительно отбросил американское «лакомство», Валерик хотел последовать его примеру.

— Не бросай! — послышался чей-то испуганный возглас. Эти слова принадлежали мальчику в курточке, едва прикрывающей его острые локотки. Он выхватил из рук Валерика комочек резинки и, обтерев его о полу своей курточки, сунул в рот.

— Богач какой нашелся, — сказал он осуждающе Васе, — бросается такими вещами! Она ведь стоит целых пять центов. Не будешь драться, если я твою возьму?

— Но ведь я ее уже выбросил.

— Ну и что же! Я ее отдам сестренке.

И мальчик, не встретив возражения, бережно оторвал от тротуара выброшенную расточительным Васей резинку.

— Если хочешь, возьми и мою, — сконфуженно предложила Кюльжан. — Только надо помыть ее, что ли. Я ведь тоже жевала.

— Подумаешь, — усмехнулся мальчик. — У нас бывает — десять ребят одну штучку жуют по очереди. Давай, если не жалко.

Он сел на краешек скамейки и с аппетитом задвигал челюстями.

— Мальчик, а что у тебя с руками, — спросила Кюльжан, указывая на синие кровоподтеки и шрамы, покрывавшие худенькие руки их нового знакомого.

— Это от крыс, — ответил тот коротко.

— Как от крыс?

— А разве в вашей квартире нет их?

— Нет, конечно.

— Ну, я так и знал, что вы из богатого квартала. У нас в подвале крысы шныряют даже днем, а ночью прыгают на постель и здорово кусаются. Когда наша соседка работала в ночную смену, ее малыш оставался один. Так крысы забрались к нему в колыбельку и загрызли насмерть. Страшно было смотреть, когда он лежал в гробу. А укусы — это что!

— А почему у вас не уничтожат крыс?

— Да разве их всех перебьешь! Одних убьем — другие налезут.

— Ну хоть бы кошку завели.

— Кошка не дура! В грязи да сырости жить не будет. Да и молока ей хоть изредка надо давать, а я и сам его вкус забыл. Бегут от нас кошки. Водосточные трубы протекают, и полы вечно залиты вонючей жижей. Для крыс раздолье, а кошкам противно, должно быть.

— А почему вы не перемените квартиру?

— За эту-то отец платит чуть не треть жалованья, а за квартиру получше придется и всю получку отдать. А есть что будем? Сестренка и так еле концы с концами сводит.

— Почему сестренка? Разве у тебя нет матери?

— Была, — неохотно ответил мальчик.

— А где она?

— Умерла. Фабричный доктор сказал, будто у нее было больное сердце. Только это враки! Она просто надорвалась на фабрике.

— Она подняла что-нибудь тяжелое?

— Папа подсчитал, что она подняла в этот день около пяти тонн.

— Этого не может быть, — поразился Вася. — Ни один человек не может поднять такую тяжесть!

— Папа объяснил мне, как это получилось. Они работала на консервной фабрике. Ну, там, как и везде, конвейер. Это вроде поезда из разных установок. У одного конца этого «поезда» стояла мама. Работа у нее была как будто легкая. Только вкладывать в отверстие машины прямоугольные пластинки жести. А на другом конце «поезда» из другого отверстия выпадают уже готовые коробки с консервами. Все девять часов мама должна без остановки опускать эти пластинки. Если она остановится хоть на секунду, — остановится весь конвейер, а за это сразу увольняют. Ну, мама так давно там работала, что уже сама стала как машина. Каждую минуту она опускала в отверстие ровно триста пятьдесят пластинок, ни одной больше, ни одной меньше. В час это получалось уже двадцать одна тысяча штук, а за девять часов работы — сто восемьдесят девять тысяч. Каждая пластинка весит двадцать пять граммов. Помножь на сто восемьдесят девять тысяч штук — получится четыре тонны семьсот двадцать пять килограммов.

Но хозяину фабрики показалось, что этого мало, и он приказал пустить конвейер еще быстрее. К нему приделали звонки, которые отмечали время. Мама говорила, что они действуют, как какие-то погонялки. Но как она ни торопилась, никак не могла успеть за новой скоростью, и конвейер два раза останавливался.

В этот день она пришла домой такая измученная, что ничего не могла есть.

На другой день за маминой спиной поставили надсмотрщика с часами[13], которые показывают не только минуты, но и секунды. Он следил за каждым ее движением и все приговаривал: — Быстрее… Еще быстрее… Вы неспособная работница… Придется вас уволить…

Это мы узнали уже не от мамы, а от ее подруги, которая работала недалеко от нее, а маму принесли домой без сознания, и она умерла, даже не простившись с нами.

Мальчик всхлипнул, но тут же сердито потер глаза кулачком, испещренным шрамами, резко повернулся и ушел, не прибавив больше ни слова.

— Неужели все американцы живут так же, как этот мальчик? — недоверчиво оказал Валерик, отходя от витрины. — Для кого же тогда все то, что мы видим в магазинах?

Вася не успел высказать мнения по этому поводу, так как в этот момент прямо под ноги Кюльжан метнулась крохотная желтая собачонка, спасаясь от преследования здоровенного пса. Кюльжан, вскрикнув, подхватила ее на руки. Видно, пес успел-таки хватить собачку зубами — шелковистая шерстка маленького животного была коегде запятнана кровью.

Пес с рычанием кидался на непрошеных заступников, и мальчикам, которые заслонили собою Кюльжан, пришлось бы плохо, но тут как раз подоспела помощь. На месте происшествия резко остановилась длинная легковая автомашина, из нее поспешно выскочил мужчина в синем костюме с бронзовыми пуговицами и, вынув небольшой револьвер, выстрелил в ухо разъяренной собаке.

С глухим рычанием пес упал, задергал лапами, и свирепый блеск его глаз потух.

Спрятав револьвер, мужчина взял из рук Кюльжан собачку, но сделал это так неловко, что крошечное животное болезненно завизжало.

— Оставьте, Томас, — послышался из автомобиля нетерпеливый женский голос. — Разве вы не знаете, что Эльси не выносит прикосновения мужских рук? Пусть девочка сама отнесет ее в машину.

Томас торопливо вернул собачку Кюльжан и любезным жестом пригласил девочку подойти к машине.

— Ничего, — отнеси, — примирительно сказал Вася, видя колебание подруги.

Кюльжан повиновалась.

— Боже мой, — воскликнул тот же голос из машины. — Я не могу взять ее на руки. Я боюсь крови… Садись, девочка, в машину. Ты довезешь бедную Эльси до самого дома. Я тебе заплачу. Садись же скорее!

Но Кюльжан с возгласом протеста отпрянула от автомобиля и спряталась за спины мальчиков.

— Боже! Какая дикарка! — раздраженно воскликнула женщина. — Томас! Посадите этих мальчишек к себе, раз девочка боится с ними расстаться. Да скорее, пожалуйста! А то бедняжка Эльси совсем изойдет кровью.

Не успели мальчики опомниться, как дюжий Томас втолкнул их в кабину шофера, услужливо открыл дверцу перед Кюльжан, сел сам, и машина тронулась.

Она быстро неслась по улицам города, обгоняя попутные автомобили. Видимо, владелица этой машины была хорошо известна полисменам, дежурившим на перекрестках, так как они почтительно козыряли ей вслед.

Наконец, машина остановилась у бронзовой решетки парка, окружавшего особняк, занимавший чуть не полквартала. К ней сейчас же подбежали два лакея. Один распахнул дверцу машины, второй помог выйти из нее владелице собачки и Кюльжан и проводил их до входа в вестибюль. Вася и Валерик двигались следом, делая на ходу успокоительные знаки своей оробевшей подруге. С середины вестибюля поднималась вверх широкая лестница, устланная белым плюшевым ковром. Хозяйка собачки устремилась по ней, на ходу отдавая приказания встретившим ее горничным:

— Немедленно вызвать моего хирурга! Эльси ранена.

— Эти дети ее спасли от смерти. Приведите их в порядок и проводите ко мне.

— Отнесите Эльси в ее комнату и сдайте няне.

— Однако! Важную особу мы, оказывается, спасли, — прошептал Вася.

Спустя полчаса Васю, Валерика и Кюльжан, с еще влажными после купанья волосами, повели к хозяйке особняка. Она оказалась в комнате Эльси, по своему убранству походившей на игрушечный замок. На окнах висели кружевные занавеси, пол был устлан огромным пушистым ковром. Везде стояли низенькие, обитые бархатом, диванчики. Постелью собачке служила корзинка, обитая мехом снаружи и внутри. В ней сейчас и находилась четвероногая любимица. Хозяйка Эльси, уже переодетая в легкое платье ярко-желтого цвета, стояла на коленях перед корзинкой. Тут же присутствовала дородная, вся в белом няня собачки, врач и повар, державший на подносе маленькие золотые тарелочки с какими-то кушаньями.

— Эльси, — взвыла сквозь слезы толстая няня. — Скушай, милочка, хоть эту котлетку!

Но Эльси упорно отворачивала свой черный носик от предлагаемого ей блюда.

— Сливочек! Моя Эльси лучше выпьет сливочек, — льстиво упрашивала хозяйка.

Но тщетно няня, схватив с подноса повара фарфоровую чашечку, подносила ее собачке. Та только капризно скулила в ответ на все уговоры и предложения. Хозяйка подняла взгляд, полный слез, на врача.

— Сильное нервное потрясение, — заявил тот. — Бедное животное травмировано. Рана, правда, не представляет особой опасности — слегка ободрано ухо и поврежден кончик хвоста, но возможен шок. Я советую дать ей полный покой. Сон — лучшее средство в подобных случаях. Затем я проинструктирую повара, какие блюда ей готовить, чтоб они не действовали раздражающе на нервную систему больной.

— Она не умрет?.. — ломая руки, спросила хозяйка.

— Я приму все меры, — ответил врач. — Рану я обработаю кварцевыми лучами, и, если будет нужно, введу пенициллин.

Скорбно вздохнув, владелица Эльси поднялась и, увидев Васю, Валерика и Кюльжан, недовольно поморщилась.

— Вы еще здесь, — удивилась она. — Ах да! Девочка! Моя Эльси, наверное, почувствовала к тебе симпатию. Она так смирно лежала у тебя на руках всю эту мучительную дорогу. Я. приказала уже уволить горничную, от которой убежала моя собачка. Животные очень чутки к людям, а моя Эльси вся соткана из нервов. Она ведь из породы брюссельских граффонов. Если хочешь, я возьму тебя к ней в горничные.

Кюльжан молча, но очень выразительно замотала головой.

— Ты отказываешься? — удивленно спросила владелица особняка. — Ты, верно, не знаешь, что горничная Эльси получает столько же жалованья, сколько старший инженер, работающий на заводе моего мужа. Вывозить на прогулку мою собачку ты будешь в специальном экипаже, питаться кушаньями с моего стола. Купать и вычесывать Эльси, а также делать ей маникюр, убирать за ней — это обязанность няни. Ты должна только поддерживать в ней хорошее настроение духа и следить за ее костюмами.

— Костюмами? — невольно вырвалось у Кюльжан.

— Ну, конечно. У Эльси есть домашние сапожки и сапожки для улицы со шнуровкой до колен. Есть домашние попоны, попоны для прогулок, зимние шубки, подбитые горностаем. В каждой попонке есть кармашек для платочка. Ты должна будешь одевать Эльси в те цвета, которые одеваю я, когда беру ее к себе. И, конечно, беречь ошейники. У моей Эльси есть ошейники в десять тысяч долларов. Драгоценные камни на них подобраны под цвет попонок. Ну, как, ты согласна?

— Простите, — вступился Вася, — но нам пора идти. К величайшему сожалению, сестра не может принять вашего приглашения.

— Почему!

— Она уже дала согласие на работу в качестве кошачьей няни у внучки этого… как его… Рокфеллера, и ей надо торопиться к месту назначения. Так что до свидания.

Схватив за руку Кюльжан, Вася поспешил к выходу. Валерик, задыхаясь от смеха, шел за ними.

— Ах, ах, какую блестящую возможность сделать здесь карьеру помешал тебе Вася; — покатывался Валерик. — А может, передумаешь и вернешься?

— Здорово я ее разыграл! — радовался Вася. — Я думал, что ее удар хватит. Вряд ли ее муж богаче Рокфеллера.

— А мне не смешно, — сердито сказала Кюльжан. — Это не смешно, а страшно, когда в одном и том же городе собак пичкают сливками, а дети не могут выпить стакана молока. Знала бы я, что это за собачонка, ни за что бы не стала ее брать на руки. Пусть бы ее слопал этот пес.

— При чем тут собачка, это люди виноваты.

— Все равно мне противно! Ой! Смотрите, мальчики. Там кто-то дерется!

— Не дерутся, а боксируют, — поправил Вася, всмотревшись. — Пойдемте поближе. Посмотрим.

Они подошли к большой толпе, окружившей боксирующую по всем правилам пару. Однако боксеры явно не соответствовали друг другу. Один геркулесовского сложения, с шапкой кудрявых черных с проседью волос, был негр. Другой, далеко уступавший своему партнеру по мускулатуре и технике ударов, — белый. Казалось, что негру было бы совсем нетрудно взять верх над своим противником. Но, к удивлению зрителей, белый определенно побеждал.

Все лицо негра уже было залито кровью. Он шатался, дыша, как загнанное животное и, в конце концов, после удара, нанесенного ему в солнечное сплетение, упал и больше не поднялся. Толпа встретила его поражение криками удовлетворения и быстро растаяла. Каждый спешил по своим делам, брезгливо обходя лежавшего вниз лицом окровавленного человека. Партнер негра наклонился над ним, покачал головой, сунул в карман лежавшего рядом пиджака какуюто бумажку и также удалился. Дети переглянулись.

— Если бы вы перевернули его на спину, я, может быть, сумела бы помочь, — дрожащим голосом сказала Кюльжан.

Мальчики с готовностью выполнили ее просьбу.

— Нужна вода — обмыть лицо, — заявила девочка. — Как же он сможет открыть глаза, когда у него ресницы слиплись от крови?

Вася беспомощно оглянулся. Где здесь достать воды, он не знал.

— Просто постучи в какую-нибудь дверь и попроси дать воды, — уже нетерпеливо сказала Кюльжан.

Следуя ее совету, Вася нажал кнопку электрического звонка ближней к ним парадной двери.

Дверь приоткрылась, и из-за нее выглянуло хорошенькое личико, осененное накрахмаленной кружевной наколкой.

— Пожалуйста, вынесите мне кружку воды, — попросил Вася. — Видите, лежит избитый человек! Надо обмыть ему лицо.

Взглянув на лежавшего, девушка в наколке ахнула и ответила категорическим отказом.

— Если моя хозяйка узнает, меня прогонят с работы за то, что я оказала помощь черному, — пояснила она.

— Ведь вы — женщина! — настаивал Вася. — Должно же у вас быть сердце? Не все ли равно вам — белый или черный человек, которому нужна помощь?

Но девушка так рванула дверь, которую не давал ей закрыть Вася, что чуть не прибила ему пальцы. Пришлось возвратиться ни с чем.

— Странное дело, — сказал Вася, возвращаясь к Кюльжан. — Кружки воды не допросишься. Смотрите-ка! Опять здесь этот… В сером комбинезоне… около нас вертится!

В это время человек, давший им совет не смеяться над местными порядками, прошел мимо так близко, что задел плечом Валерия. Вася с удивлением увидел фляжку, неведомо как очутившуюся в руках его товарища.

— Чудеса в решете, — сказал ошеломленно Валерик. — Кого просишь, не дают, а всякие проходящие без просьбы что-то предлагают!

Вася вывинтил пробку и понюхал содержимое фляжки.

— По-моему, это не вода, а водка, — сказал он с оттенком разочарования. — Мне мама делала спиртовые компрессы, когда я простудился. Зачем нам водка, когда требуется просто вода!

— Ты ничего не понимаешь, — возразила Кюльжан. — В медицине принято обтирать раны спиртом, чтобы не было инфекции. Давай сюда фляжку.

Она оторвала кусок рукава от своей кофточки и, действуя лоскутом, как ватным тампоном, стала осторожно протирать содержимым фляжки лицо своего пациента.

Скоро тот глубоко вздохнул и открыл глаза.

— Дай ему выпить этого, сестренка, — предложил Вася, с интересом наблюдавший за ловкими движениями Кюльжан. — Помнишь, как водка помогла Мэри Шарп?

Валерик приподнял голову пострадавшего, и девочка поднесла к его губам фляжку. Глаза негра прояснились и, сделав небольшой глоток, он уже сознательно оглядел хлопотавших около него детей.

— Вы сможете встать с нашей помощью? — спросила Кюльжан. — Скажите, где вы живете? Мы проводим вас.

— Уходите от меня, добрая барышня, — ответил, еле шевеля губами, негр. — Вы погубите и себя и меня. Разве вы не видите, что я черный? Меня могут линчевать за один разговор с вами, а вас выгнать из школы, если вы учитесь.

— Мы в школу не ходим, — отозвалась Кюльжан. — Так что вставайте, если можете. Мальчики нас поддержат.

Негр, сделав видимое усилие, встал, жестом отстранил мальчиков, взял свой пиджак и, шатаясь, пошел вдоль улицы. Дети смотрели ему вслед. Негр обернулся и сделал еле заметный знак следовать за ним. Они пошли в некотором отдалении.

Негр свернул в ближний переулок. Там стояла простая грузовая машина. Едва он поравнялся с ней, дверца открылась, и чья-то рука помогла негру влезть в кабину шофера. Дети подошли поближе и к своему удивлению увидели в кабине рядом с негром уже знакомого им человека в сером комбинезоне.

Взяв из рук Кюльжан фляжку, он пытливо взглянул на ребят и вдруг улыбнулся так дружески, что они сразу почувствовали к нему искреннее расположение.

— Как будто у вас в этом городе тоже нет пристанища, — сказал шофер. — Если это так, залезайте быстрее в кузов. Сейчас поедем.

Как они могли отказаться от такого заманчивого приглашения? Все равно определенного плана действий у них не было. Город принял их не очень гостеприимно. Перспектива попасть в тюрьму за бродяжничество их не устраивала. Поэтому Вася торопливо помог Кюльжан перелезть через высокий борт грузовика, подтолкнул Валерика и забрался сам. Машина тронулась, и они поехали, сами не зная куда.

Чем дальше они удалялись от центра города, тем улицы становились беднее и невзрачнее. Шофер замедлил ход, и дети имели полную возможность рассмотреть жалкие полуразвалившиеся лачуги и домики, сделанные из фанерных ящиков.

Машина прибавила ход. Теперь мимо неслись кружевные переплетения мостов, железобетонные громады заводов. Далеко за чертой города начались загородные виллы богачей. Ласкала глаза зелень парков, голубизна озер с белокрылыми яхтами, золотистыми пляжами и красивыми купальными будками.

Машина шла на четвертой скорости. Мелькали свекловичные плантации, хлопковые поля и просто пустыри.

Ветер приятно свистел в ушах, уменьшая палящий жар солнца. Но вот шофер внезапно остановил машину у небольшого трактира. Окруженная небольшой группой слушателей, аккомпанируя себе на какомто инструменте, вроде гитары, пела молодая мулатка. Пестрые лохмотья ее одежды красиво оттеняли цвет пышных черных волос и огромные глаза с синеватыми белками.

— Здравствуй, Люси! — сказал шофер, подходя к певице. — Давно я не слышал твоих песен. У тебя уже, наверное, есть новые, которых я не знаю? А?

— Что же тебе спеть, Джоржи? — ответила, улыбаясь, певица. — Старые песни ты слышал, а новые… Не всякий их поймет и не каждому они понравятся!

— Вот и спой мне такую песню, которая не каждому понравится, — усмехнулся шофер. И, оглядев лица присутствующих, добавил:

— Мне кажется, здесь никто против этого не возразит?

Глаза бродячей певицы заблестели. Слабый румянец покрыл ее смуглые щеки. Чуть касаясь струн, она запела низким, звучным голосом:

В строгом молчании, опустив головы, люди слушали певицу. Глаза шофера были устремлены куда-то далеко… Он весь отдался песне и, когда Люси умолкла, он даже вздрогнул.

Благодарно потрепав певицу по плечу, шофер положил на инструмент девушки монетку, затем зашел на минутку в трактир и вернулся с двумя небольшими пакетами. Один он передал в кабину, другой ловко подбросил прямо в руки Кюльжан, быстро занял свое место, и машина пошла дальше.

В пакете оказалось несколько тоненьких ломтиков колбасы, переложенных кусочками белого хлеба. Хлеб был красив на вид, но вкусом напоминал вату.

Машина свернула с шоссе на обыкновенную проселочную дорогу, потряслась по ней еще с полчаса и, наконец, остановилась у ворот маленькой фермы. Шофер вышел, из кабины и кивнул детям.

— Слезайте! Здесь мы остановимся на некоторое время, — сказал он. — Надо Сэму сделать перевязку. Вы славные ребята. В наше время мало кто из белых поступил бы так же. Людям здорово забили голову всякой чепухой.

— А куда мы еще поедем? — осведомился Вася.

— А у вас есть причины предпочитать одно место другому?

— Нет.

— Ну, значит, все в порядке. Сейчас везде одинаково несладко. Но что же, черт возьми, нас никто не встречает? Побудьте у машины, пока я схожу на разведку.

Шофер пошел к ферме, а Вася, Валерик и Кюльжан спрыгнули на землю и подошли к кабине. Негр, которого шофер назвал Сэмом, сидел, опустив голову на руки. Вся его поза выражала крайнее утомление.

— Почему вы сами не побили этого хулигана, дядя Сэм? — робко спросила девочка. — Вы ведь выше его и мускулы у вас вон какие! Неужели он сильнее вас?

— Ну что ты пристала к больному человеку, — остановил ее Валерик. — И вопросы какие-то глупые! Разве человек позволит себя бить, если он сильнее?

— Приходится позволять, — через силу улыбнулся Сэм. — Маленькая мисс права. Я мог бы сбить этого парня с ног одним ударом, но ведь он белый!

— Ну и что же? Ведь вы не просто дрались, а у вас была боксерская схватка.

— Если бы я поступил иначе, многие, что смотрели на нас, посчитали бы себя кровно обиженными, и я наверняка оттуда живым бы не ушел. Вот одна причина.

— А разве есть и другая?

— Другая та, что этот белый заплатил мне за то, чтобы я позволил себя побить.

И Сэм вытащил из кармана пиджака бумажку, положенную туда его партнером по боксу.

— И вы согласились? — возмутилась Кюльжан.

— У меня трое малышей, — устало ответил Сэм. — А найти работу человеку с моим цветом кожи, да еще в наше время, дело безнадежное. До войны я был мастером на тракторном заводе. И тогда еще добиться такого высокого положения негру было очень трудно. Потом меня взяли на войну, в танковую часть. А по возвращении домой я уже не мог найти себе работу. Приходится жить случайным заработком. В молодости я увлекался спортом, особенно боксом. Теперь это иногда выручает. Конечно, против профессионала я уже не устою, но для уличного зрелища еще гожусь. Этот белый тоже безработный. О встрече с настоящим боксером ему нечего и мечтать. Вот он и придумал такую комбинацию: заплатить мне пару долларов за то, чтобы я позволил себя публично побить. На такое зрелище у нас любители всегда найдутся. А во время нашей схватки его товарищ заключает с желающими пари и, конечно, всегда выигрывает. Потом они отдают мне мои два доллара из этого выигрыша, а остальное делят пополам. Ничего не поделаешь! Тоже бизнес!

ПРОСТЫЕ ЛЮДИ НЕ ХОТЯТ ВОЙНЫ

Наконец, из домика к машине вернулся шофер.

— Ну, вылезай как-нибудь, дружище, — обратился он к Сэму. — У нашего товарища большое горе. Он извиняется, что не вышел к вам навстречу, но его жена в таком состоянии, что он боится оставлять ее одну хотя бы на самое короткое время.

— Что-нибудь с Генри, наверное? — спросил Сэм.

— Угадал. Ну, пойдем!

— Догадаться немудрено, — ворчал Сэм, осторожно выбираясь из кабины.

— Ранен?

— Убит…

— Проклятая мясорубка! И придумал же кто-то такой ужас, как войны!

— На эту тему мы уже с тобой говорили. Шагай, шагай… А вы, ребята, идите за нами. Не удивляйтесь нашей дружбе. Мы с ним из одного танка, а тот, к кому мы сейчас приехали, был у нас третьим. Пусть будут прокляты те, кто заставляет нас скрывать такую хорошую вещь, как дружба.

Они вошли в маленький коттедж, который когда-то был, наверное, уютным и даже красивым, но сейчас, изрядно потрепанный временем, выглядел очень невзрачно. Штакетный забор палисадника давно не видел краски и пестрел заплатами. Штукатурка дома местами отвалилась, обнажив кирпич стен. Внутри домика был тот хаос, который характерен для семьи, где долго отсутствует хозяйка.

Но она была дома. Невысокая худенькая женщина в смятом фланелевом халатике металась по комнате. Ее руки были крепко прижаты к груди, глаза смотрели, ничего не видя. Всем своим видом она напоминала птицу, которая, найдя свое гнездо разоренным, отчаянно мечется в поисках птенцов.

Увидев вошедших, женщина приостановилась, потом бросилась к ним и схватила руку шофера.

— Вы слышали, что они сделали с моим мальчиком? — спросила она хрипло. — Вы мужчины! Неужели вы ничего не можете сделать, чтобы спасти своих детей? Каким проклятым надо было увести его от меня на край света, чтобы умертвить? Я даже не могу посетить его могилу, и мой сыночек лежит в чужой земле, не оплаканный своей матерью… Мало того! На его могилу, может быть, плюют те, в чью страну его отправили. И они правы. Тысячу раз правы!

— Элизабет! Что ты говоришь? Подумай! — пытался остановить поток ее слов высокий широкоплечий фермер, производивший рядом со своей женой впечатление великана.

— Замолчи, Джон! — отозвалась женщина. — Я говорю правду. Ты сам это знаешь. Любая женщина мира ответит на мои слезы, на мое горе: «Так тебе и надо! Как ты посмела отпустить его убивать корейских женщин и детей? Теперь ты получила по заслугам!» Что меня утешит в моем горе? Уж не эта ли побрякушка?

Она указала на небольшую коробочку, лежавшую на столе.

— Орден «Пурпурного Сердца», — засмеялась она злобно. — Я не хочу ни видеть его, ни прикасаться к нему… Мне кажется, что это окровавленное сердце моего сына взывает об отмщении. Но что я могу сделать? Я только глупая женщина! Я не могу даже понять, кому, зачем нужна эта проклятая война с людьми, которых мы никогда и не видели…

Заломив руки, она упала на постель и зарылась лицом в подушки.

— А ты, Джон Купер? Ты так же думаешь, как твоя жена? — обратился к фермеру шофер.

— У меня от всего этого просто мутится в голове, — ответил тот тихо. — Элизабет права! Горе и стыд — вот что я чувствую! Когда мы на Эльбе братались с советскими солдатами, мы клялись друг другу не допускать больше братоубийственной войны, мог ли я тогда думать, что через своего сына стану клятвопреступником? Когда его призвали в армию, еще и речи не было ни о какой Корее! Тогда мы еще гордились тем, что мы — американцы. А теперь?

Но вы устали с дороги. И Сэм еле сидит на своем стуле. И с вами какие-то дети. Я принесу вам хоть молока, что ли. С этим горем, что на нас свалилось, мы даже не подумали об обеде. А что за ребята, которых ты привез?

— Я их подобрал в Чарльстоне. У них здесь никого нет. Они помогли мне выручить беднягу Сэма.

— Боже! Какой у меня беспорядок в доме, — воскликнула, возвращаясь, Элизабет Купер. — Садитесь, Сэм. Здесь вам будет удобнее.

Она придвинула к столу деревянное кресло с высокой спинкой и подложила маленькую подушечку под аккуратно перевязанную голову пострадавшего.

— Бели мой старик наколет дров, я постряпаю что-нибудь на скорую руку. Кажется, в кладовой у нас еще есть кое-какие продукты.

Она переступила порог комнаты и увидела стоявших в прихожей Васю, Валерика и Кюльжан.

— Чьи это дети? — обратилась она к мужчинам. Но никто не успел ей ответить: в комнату с громким плачем вбежала девушка лет шестнадцати. Ее клетчатая косынка сбилась набок, открывая влажные завитки волос, прилипших ко лбу. Маленькие загорелые ноги были покрыты пылью, ворот простенького полосатого платья разорван.

— Джен! Что случилось? — воскликнула Элизабет. Всхлипывая, та рассказывала, что в их дом ворвались полицейские и заявили, что их ферма продана с молотка в уплату долга страховому обществу и чтобы они убирались, куда хотят. — Я побежала к вам. Неужели за нас никто не вступится?

По угрюмому молчанию мужчин, по их потупленным взглядам девушка поняла, что ее несчастье непоправимо и, вновь залившись слезами, опустилась на ступеньки крыльца.

— Скоро дойдет очередь и до нас, — с горечью сказал Купер. — Мы ведь тоже задолжали банку столько, что никогда не сможем расплатиться.

— Все-таки мне не нравится, что посторонние, хоть и дети, вертятся вблизи нас во время таких разговоров, — опять сказал Купер. — Я отошлю их пока к соседям. У них как раз сейчас собрались ребятишки, и они во что-то играют. У меня возникло еще много вопросов к тебе, Джоржи, и я хочу быть уверен в том, что нас никто не подслушивает.

СТРАННЫЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ

Вася, Валерик и Кюльжан шли на соседнюю ферму по тропинке, указанной им Купером. На ходу они рассматривали рекомендованные им книжки-комиксы.

— Белиберда какая-то, — заключил Вася, пробежав глазами книжонку под заглавием «Черный ужас». — На каждой странице то убийство, то крушение поезда! И слова какие-то дикие! Как это, например, понять: — «Кранч… пау… зау…», — это говорит бандит. А тот, кого убивают, тоже бормочет что-то непонятное: — «Орг… Уф…» А еще называется «комикс»! Что же тут смешного? Поменяемся книжками, сестренка. Может быть, тебе попалось что-нибудь лучше?

— «Понь Чули — дьяволенок», — ответила девочка, перелистывая свою книжку. — Тут, кажется, приключения какого-то мальчика. Давайте сядем хоть около этого стога и посмотрим, что в ней написано. На ходу читать трудно, а поиграть мы еще успеем.

Дети удобно расположились у стога соломы и начали рассматривать книжку. Она оказалась написанной в том же духе.

— Брр! — сказал Вася. — Если начитаться таких штук, можно вообразить, что убийство — самый нормальный поступок. Давайте выбросим эти книжки!

— Так ведь они же не наши! Фермер будет ругаться!

— Ну, тогда положим их хоть под этот стог соломы, а когда будем возвращаться обратно — захватим и вернем хозяину.

Вася сунул руку с книжками в солому и вдруг вскрикнул. Его рука наткнулась на что-то живое и теплое.

— Здесь кто-то есть, — сказал он испуганно.

— А вдруг здесь прячется какой-нибудь бандит? — шепнула Кюльжан.

— Скорее всего, — сказал Валерик, — просто бедный, бездомный человек. Надо посмотреть. Может быть, он даже болен?

Дети начали осторожно разгребать солому, но спрятавшийся в ней не стал ждать, пока его обнаружат, и сам молча вылез из стога.

Это был совсем молодой юноша, лет семнадцати-восемнадцати, не больше. Цвет его кожи был смуглым, с красноватым оттенком. Впалые щеки, резко очерченный профиль с орлиным носом и длинные черные, совершенно прямые волосы, в которых сейчас запутались соломинки, выдавали его расу.

— Индеец! — восхищенно шепнул Вася, вспомнив романы Майн Рида. С минуту длилось молчание. Юноша смотрел на нарушителей его покоя со смелым, даже слегка горделивым выражением. Только слишком плотно сжатые губы и стиснутые в кулаки руки выдавали его напряженное состояние.

— Извините, что мы разбудили вас, — сказал Вася. — Мы не знали. Мы думали, что, может быть, вы больны и нуждаетесь в помощи…

В глазах юноши мелькнуло удивление. С трудом разжав губы, он ответил:

— Это первые человеческие слова, которые я за всю свою жизнь услышал от белых. Если только вы не смеетесь надо мной.

— Но ведь не все же белые одинаковы, — возразил Вася. — Ведь есть и такие, которые не судят о человеке по цвету его кожи.

— Я слышал, что есть и такие люди, — быстро ответил юноша. — Но мне они не встречались. Я жил в глуши, в горах Серро-Пикадо. Это Северная Аргентина. Я пас овец, конечно, не своих. Горсть кукурузы была мне обедом и ужином. Однажды я набрался смелости и попросил хозяина заплатить мне хоть сколько-нибудь за мой труд. Он засмеялся. Я еще раз попросил. Он повернул своего коня, чтобы уехать. Я вцепился в повод. Хозяин ударил меня хлыстом по лицу. У меня все помутилось в глазах! Я вырвал хлыст из его рук, а хозяин ускакал на своем коне.

На другой день пришли полицейские, надели на мои руки и ноги железные браслеты и увезли меня в тюрьму. Суд вынес приговор: десять лет каторги.

Когда я убежал оттуда в первый раз, меня приковали к столбу в поле и намазали лицо патокой. Меня так искусали насекомые, что опухло все лицо, и я неделю не мог открыть глаз.

Когда меня поймали после второго побега, то посадили в «парильню».

— Что же это за штука? — спросил Валерик.

— Это небольшой деревянный ящик. В нем нельзя ни встать, ни лечь. Вскоре начинается страшная головная боль, потому что шея все время согнута. В конце концов, начинает болеть все тело. Внутри ящика температура до пятидесяти градусов.

Мне опять удалось бежать. На этот раз я не возвращался в свои родные горы. Там опять бы меня нашли. Я ехал на товарных поездах, шел пешком, избегая больших дорог. И вот я здесь. Если меня опять поймают, я покончу с собой. Если вы хотите этого — зовите полицию!

— Не думайте, пожалуйста, о нас так плохо, — пылко запротестовал Вася. — Мы вовсе не хотим, чтобы вас опять мучили!

— Это все, что мне от вас нужно, — быстро ответил юноша. — Прощайте! И если слово благодарности бедного индейца что-нибудь значит для вас — примите его.

Юноша пошел в сторону от тропинки и скоро скрылся из глаз.

Когда дети подошли к соседней ферме, веселая игра была в самом разгаре.

На табуретке под развесистым деревом стоял мальчуган, его крепко держали два других. Третий сидел верхом на толстом суку, с которого спускалась веревка с петлей на конце. Пятый участник игры старательно одевал на шею стоявшего на табуретке мальчугана петлю, уговаривая его не вертеться и дать себя повесить как следует.

— Это же только игра, — услышал Вася. — Мы только на минутку выбьем из-под тебя табуретку и снова подставим или перережем веревку. Правда же, Бен?

— И ты должен мужественно молчать, — прибавил Бен. — Если ты только испортишь нам игру, мы никогда больше не будем называть тебя славным именем «великого убийцы».

Но «великий убийца» никак не соглашался «мужественно молчать», а, наоборот, завопил во все горло.

— Ну, тогда, если он не хочет, чтобы мы его повесили, — сказал недовольно Бен, руководящий этой забавой, — убьем его как-нибудь по-другому. Пустите его! Том, слюнтяй ты этакий! Слезай с табуретки, раз ты не хочешь прославиться!

Но, видимо, Том не страдал повышенным честолюбием, потому что он немедленно спрыгнул на землю и начал усердно жевать извлеченный из кармана початок вареной кукурузы.

— Придумал! — радостно воскликнул третий мальчик, слезая с дерева. — Давайте обольем его бензином и подожжем! Это тоже будет дьявольски интересно!

Услышав это предложение, Том выронил свою кукурузу и разразился диким криком.

— Нет! С ним совершенно невозможно играть, — огорченно вздохнул Бен. — Придется прогнать его домой и поискать кого-нибудь другого на роль «великого убийцы».

Тут участники игры заметили подошедших детей и обрадовано переглянулись. Бен сдвинул набекрень свою ковбойскую шляпу и, демонстративно заложив руки в карманы длинных штанов на помочах, приблизился к вновь прибывшим. Вася, в свою очередь, постарался принять независимый вид.

— Мы гости фермера Купера, — сказал он, — Купер послал нас познакомиться с вами.

— Очень хорошо придумал старик, — важно ответил Бен. — Мы тут как раз играли в «великого убийцу», но Том такой трус, что у нас никак с ним игра не получается! Хотите принять участие?

— Мы можем принять в игру и девочку, которая с вами пришла, — великодушно предложил второй мальчик. — Цветом кожи и волос она немного похожа на мулатку. Давайте устроим над ней суд Линча.

— Как это — суд Линча? — осторожно спросил Валерик.

— А это идея! — обрадовался Бен. — Я вам сейчас объясню. Пусть ваша девочка даст нам какую-нибудь вещь с себя и бежит прятаться. На это мы ей даем целых пять минут.

— Можно даже десять, — вставил товарищ Бена.

— Ну, хоть десять. Потом мы пустим по ее следу наших собак. Как только собаки найдут ее и начнут трепать, мы их отгоним, а девочку свяжем. Потом притащим к этому дереву и повесим. А вы должны будете стараться ее у нас отбить. Вот будет потеха!

— Нет! — категорически возразил Вася. — Мы лучше будем играть с вами во что-нибудь другое.

— Можно и в другое, — кисло согласился Бен. — Во что бы вы хотели играть?

— А какие у вас еще приняты игры? Мы ведь не здешние, не знаем ваших игр.

— Конечно, такие, которые воспитывают в нас будущих солдат, — горделиво ответил Бен. — Можно играть в «смерть моряка», или в «призрак мустанга», или в «вооруженное ограбление». Вы ведь видели эти кинокартины?

— Нет, не видели. И вряд ли сумеем в них играть.

— Это ничего, — снисходительно сказал Бен. — Я вам мигом все объясню. У вас, конечно, есть ножи и револьверы?

— Нет.

— Ну, мы вам одолжим свои, — утешил Васю второй мальчик. — У меня лично есть несколько штук того и другого. То мама подарит ко дню рождения, то папа на рождество. А без оружия никакая игра не получится. Ведь самое интересное — это убивать.

— А тому, кого вы «убиваете», тоже интересно? — не вытерпела Кюльжан. — Я вот пойду сейчас к вашей маме, и скажу, что вы чуть мальчика не повесили!

— Моя ма выписывает женский журнал, — важно заявил Бен. — А в этом журнале есть обращение к родителям, я сам его читал. Там написано, чтобы родители не останавливали своих детей, если они хотят стрелять друг в друга, что это укрепляет их дух и делает боевыми. А малыши, которым в играх приходится исполнять роль убитых, пусть привыкают к тому, что смерть не так уж страшна. Теперь ма ничего нам не запрещает, потому что это будет уже антиамериканская пропаганда.

— И ваша мама все это терпит? — усомнился Вася.

— А что ей остается делать, если такие игры одобряются даже радиопередачами? Впрочем, один раз она вмешалась. Это было, когда я с ней и с Томом ездил в город. Том — это мой брат, вот этот самый слюнтяй. Ну, пока ма что-то покупала в магазине, я, чтоб не было скучно ее ждать, связал этого дурачка и положил на рельсы перед приходом поезда. Мне хотелось видеть, долго ли будет жить его голова, если ее отделить от туловища? Но ма увидела это из окна магазина, выбежала на улицу и все испортила.

С минуту Кюльжан с ужасом смотрела на стоявшего перед ней маленького американца, потом резко повернулась и, схватив Васю за руку, отвела его в сторону.

— Домой! Сейчас же. Немедленно домой!!!

— И с меня довольно, — признался Вася. — Но наше путешествие мне хотелось бы еще продолжить. Если мы на основе научной фантазии могли побывать в прошлом, то почему бы нам теперь не заглянуть в будущее? Мне этого очень бы хотелось! Например, полет на Марс! Разве вам это не интересно?

— Интересно, конечно, — сказал Валерик. — Только, прежде чем лететь на Марс, я хотел бы посмотреть, как будет выглядеть в будущем наш поселок на станции Матай. Сейчас там у нас, можно сказать, полупустыня. Деревья и кусты растут только у речки да там, где мы сами их посадили — около школы и клуба. Речка — воробью по колено. Кругом пески. Стоит подняться ветерку, начинается песчаная буря. Хоть моя мама и летом не выставляет из окон зимних рам, все равно в комнату столько наносит песка, что даже наволочки на подушках делаются серыми. По-моему, в будущем все должно выглядеть по-другому.

— Хорошо, — согласился Вася. — Значит, маршрут у нас будет такой: начнем с нашего Матая, а потом отправимся в Алма-Ату и там выясним возможность полета на Марс. Может быть, встретимся и с Гавриилом Адриановичем. Признаться, я здорово устал. Хорошо бы очутиться сразу в постели! Сбор — на квартире у меня.