Немного мира тьмы

III

Мы ели приготовленное Францем тушеное мясо с ломтями ржаного хлеба и кусочками светлого сыра, пока не наступила очередь фруктов и кофе. Затем, взяв еще ар одной чашечке, перешли в гостиную и устроились на длинной кушетке перед окном с видом на каньон. Небо еще освещалось лучами заката, по пока мы усаживались, они угасли. Вскоре на севере появилась и слабо замерцала первая звезда — очевидно, Дюбей.

— Почему черный цвет пугает? — опередила всех Вики.

— Ночь, — ответил Франц. — Хотя это спорно — является ли черное цветом или отсутствием цвета, просто основным сенсорным полем. И свойственно ли ему оказывать пугающее действие?

Вики кивнула, поджав губы.

Я сказал:

— Почему-то фраза «черные пространства между звездами» всегда вселяла в меня ужас. Я могу смотреть на звезды не думая об этом, но эта фраза всегда ставит меня в тупик.

Вики продолжила:

— Для меня самое страшное — это мысль о том, что повсюду начнут появляться чернильно-черные трещины. Вначале на тротуарах и стенах домов, затем на мебели, полах, машинах и вещах и, наконец, на страницах книг, на лицах людей и голубом небе. Чернильно-черные трещины и всепоглощающая тьма…

— Как будто Вселенная превратилась в гигантскую картину-головоломку, состоящую из отдельных кусочков? — высказал я предположение.

— Что-то вроде этого. Или в византийскую мозаику. Сверкающее золото и сверкающий черный цвет.

Франц сказал:

— Ваша картина, Вики, предполагает разрозненность, которую ощущаем все мы в современном мире. Семья, нации, классы и другие группы людей распадаются. Все меняется еще до того, как мы успеваем что-либо осознать. Смерть в рассрочку — или же разложение по этапам. Мгновенное рождение. Что-то возникает из ничего. Реальность заменяет фантастику так быстро, что невозможно осознать разницу между ними. Постоянно преследует ощущение дежа-вю — «Я уже был здесь — но когда, как?», и даже приходится смириться с возможностью того, что между событиями на самом деле нет никакой преемственности — только необъяснимые бреши. И, конечно, каждая брешь, каждая щель означают, что здесь рождается ужас.

— Это также предполагает фрагментацию знаний — кто-то назвал это именно так, — сказал я. — Мир слишком велик и сложен, чтобы его можно было познать целиком, а не отдельными частями. Слишком много для одного человека. Необходимы группы ученых, а потом еще и еще. У каждого из них — своя область, свой участок, свой фрагмент картины-головоломки, но между этими фрагментами находится ничейная земля.

— Верно, Глен, — возбужденно согласился Франц, — и сегодня, я думаю, мы попали на эту ничейную землю — Затем он запнулся и робко, почти смущаясь, добавил

— Знаете, когда-нибудь нам придется рассказать о том, что видели. Мы не можем позволить себе молчать из страха, что

рассказанное нами изменит картину, которую видели другие, и исказит их впечатление. Ну, а насчет черноты фигуры, которую я видел (я назвал это «Черной императрицей», но слово «Сфинкс», пожалуй, более верное: эта фигура напоминала длинное тело тигра или змеи в ореоле ярких лучей черного солнца), — так вот, насчет черноты: она как ничто другое похожа на сияющую тьму, которую видят наши глаза в полном мраке.

— Это правда, — сказал я.

— Да, — эхом откликнулась Вики.

— Казалось, — продолжал Франц, — что Это — у меня в глазах, в моей голове и одновременно там, на горизонте — я имею в виду на вершине, что Это субъективно в моем сознании, но и объективно — в материальном мире… — Он заколебался и понизил голос: — Или в каком-то другом, более фундаментальном и менее организованном пространстве, чем пространство объективном) и субъективного… А в самом деле — почему бы и не быть каким-то другим пространствам, кроме тех, о которых мы знаем, — сказал он, будто оправдываясь. — Другим полостям, к которым ведут неисследованные коридоры огромной пещеры Вселенной? Человек попытался представить себе четыре или более измерений, но на что похоже пространство внутри атома или ядра? Или пространство между галактиками? Или за какой-нибудь галактикой? Я знаю, что вопросы, которые я ставлю, покажутся глупостью для большинства ученых, — эти вопросы не имеют смысла ни с практической точки зрения, ни с точки зрения соотнесения их с чем-то в окружающей нас реальности. Вот что скажут ученые. Но они же не смогут дать даже приблизительный ответ на вопросы: где и как существует пространство сознания? Как нервные клетки обеспечивают существование огромных пылающих миров внутренней реальности личности? Они скажут в свое оправдание (и по-своему это верно), что наука изучает лишь вещи, спорые можно измерить или увидеть. А кто способен измерить ими увидеть мысли? Однако сознание является той основой, в которой все мы существуем и откуда мы начинаемся, это основа, на которой зиждется наука, независимо от того, может ли она постичь эту основу. Поэтому считаю для себя позволительным поинтересоваться: не существует ли какого-то фундаментального пространства, соединяющего сознание и материю?… И не находится ли то, что мы видели, в этом пространстве?

— Может, где-то существуют эксперты в этой области, и нам их не хватает? — серьезно сказала Вики. — Не ученые, а мистики и оккультисты. Горстка гениев в толпе шарлатанов. Книги некоторых из них в вашей библиотеке. Я узнала названия.

Франц пожал плечами.

— В оккультной литературе я никогда не встречал ничего, что имело бы отношение к делу. Вы знаете, оккультизм — точно так же как рассказы о сверхъестественных ужасах — является своего рода игрой. Как, впрочем, и большинство религий. Поверьте в игру, примите ее условия или предпосылки, и вы почувствуете волнующий трепет или то, к чему стремились. Примите мир духов, и вы увидите привидения и будете говорить с душами умерших, примите рай — и вы обретете надежду на вечную жизнь и утешение всесильного Бога, находящегося рядом с вами, примите ад — и получите дьяволов и демонов, если вы этого хотите, примите — продолжаю для того, чтобы уточнить свою мысль, — колдовство, друидизм, шаманство, магию или какие-то современные их вариации, и получите оборотней, вампиров, духов. Или поверьте в чудесную, сверхъестественную силу могилы, старинного дома или памятников, мертвой религии или старого камня с полуистершейся надписью — и вы получите те же внутренние ощущения. Но я думаю о таком виде ужаса — и, наверное, удивления, — который находится вне всякой игры, который является чем-то большим, нежели какая-либо игра, который не подчиняется никаким правилам, не соответствует никакой теологии, придуманной человеком, не склоняется ни перед какими амулетами или защитными ритуалами. Ужас, который мчится, невидимый, по миру и поражает людей без предупреждения, внезапно, точно так же (хотя он совсем другого порядка), как молния, или чума, или вражеская атомная бомба.

Чтобы защитить нас от этого ужаса, о котором человечество со всеми его знаниями до сих пор не может сказать ничего определенного, или хотя бы заставить нас забыть о нем, была создана вся наша цивилизация.

Я встал и подошел ближе к окну. На небе уже горело довольно много звезд. Я попытался рассмотреть выступ на скале, но мешали отражения на стекле.

— Может быть, и так, — сказала Вики. — Но у вас там есть пара книг, которые я все-таки хотела бы просмотреть. Мне кажется, они находились где-то за вашим столом.

— Как они называются? — поинтересовался Франц. — Я помогу вам найти их.

— А я пока прогуляюсь по «палубе», — произнес я как можно беспечней, направляясь в противоположный конец комнаты. Они не отозвались, но у меня было такое чувство, что они наблюдали за мной, пока я шел.

Как только я вышел за дверь — для чего потребовалось некоторое усилие воли — и неплотно прикрыл ее — для чего также понадобилось преодолеть себя, — я отметил следующее: во— мерных, было гораздо темнее, чем я ожидал, так как окно гостиной располагалось под углом к «палубе» и звезды здесь лишь единственным источником света; во-вторых, темнота п. действовала успокаивающе.

Причина этому, казалось, была ясна: ужас, пережитый мною, ассоциировался с солнцем, с его ослепительным светом Теперь я мог этого не бояться. Хотя, если бы кто-то невидимый зажег перед моим лицом спичку, эффект был бы просто потрясающим.

Я сделал несколько небольших шагов, вытянутыми руками ощупывая перед собой темноту на уровне перил.

Я подумал, что знаю, почему сюда вышел. Я хотел испытать свою отвагу перед лицом Этого, чем бы оно не оказалось: иллюзорным, реальным или каким-нибудь еще, внутри или вне нашего разума или способного существовать в обеих областях, как предполагал Франц. Но за всем этим, как я теперь понял, было начало какого-то очарования.

Мои руки коснулись перил. Я изучал темную сторону каньона впереди себя, нарочно отводя глаза в сторону и возвращая взгляд, как обычно делают люди, чтобы получше рассмотреть в темноте слабое мерцание звезды или неясные очертания предмета. Через какое-то время я уже смог рассмотреть огромный светлый выступ и некоторые скалы, расположенные над ним, но затем понял, что можно до бесконечности рассматривать разные темные очертания на этом выступе.

Я посмотрел вверх, на небо. Млечного Пути пока не было видно, но скоро он должен был показаться. Звезды сверкали удивительно ярко — чистое, небо в стороне от Лос-Анджелеса было просто усыпано ними. Я нашел Полярную звезду прямо и над темной вершиной передо мной, отыскал Большую Медведицу и Кассиопею. Я чувствовал бесконечность воздушного пространства, расстояния, разделяющего меня и звезды, и затем — как будто мое зрение обрело способность по моему желанию видеть во всех направлениях, пронзая твердь так же как и темноту, — у меня появилось сильное, растущее всепоглощающее чувство Вселенной вокруг. За мной лежала им пню округляющаяся часть земной сферы в сотню миль высотой, закрывая солнце. Африка находилась под моей правой ногой, Австралия — под левой, и было странно думать о спрессованном чудовищным давлением раскаленном добела веществе ядра планеты под прохладным покровом почвы, об ослепительно сияющем, размягченном металле или руде там, где нет глаз, чтобы это видеть, и нет даже миллионной доли дюйма свободного пространства, через которое мог бы пройти этот ослепительный, но заключенный в недра Земли, свет. Я почувствовал муки льда на холодных полюсах, я был сжатой водой морских глубин, пальцами поднимающейся лавы, сырой землей, двигающейся и волнующейся из-за бесконечного количества ищущих пищу корней и червей, роющих норы,

Затем в какой-то момент мне показалось, что я смотрю двумя миллиардами пар человеческих глаз и мое сознание, как горящий бикфордов шнур, бежит от разума к разуму. Еще несколько мгновений я смутно разделял ощущение слепого давления, напряжения миллиарда триллионов микроскопических частиц в воздухе, на земле, в кровяном русле человека…

Затем мое сознание стало перемещаться от Земли во всех направлениях, как расширяющаяся сфера из обладающего чувствами газа. Я оставил за собой пыльную безводную частицу, именуемую Марсом, я взглянул на Сатурн, окруженный огромными тонкими молочными кольцами из колотых, перемешанных, летящих ледяных глыб. Мое сознание пронеслось мимо холодного Плутона с его горькими азотными снегами. Я подумал, что люди похожи на растения, — одинокие маленькие островки разума и огромные черные расстояния отделяли их друг от друга.

Скорость расширения моего сознания стала бесконечной, и мой разум растворился в звездах Млечного Пути и других газовых скоплениях за ним — над ним, под ним, повсюду среди звезд надира и зенита, на триллионах и триллионах планет этих звезд я ощущал бесконечное многообразие осознающей себя жизни — обнаженной, одетой, покрытой мехом, закованной в панцирь или в виде свободно плавающих клеток, наделенной когтями, руками, щупальцами, клешнями, снабженной ресничками, вызванной движением воздуха или магнетизмом, любящей, ненавидящей, борющейся, отчаивающейся, фантазирующей…

На какое— то мгновение мне показалось, что все эти существа слились в неистово веселом, мучительно чувственном, чутком и нежном танце…

Затем настроение омрачилось, и существа распались на триллионы, триллионы и триллионы одиноких песчинок, разделенных навеки, ощущающих только холодную бессмысленность космоса вокруг них, с глазами, полными ожидания всеобщей смерти.

В то же время каждая безразмерная звезда представилась мне огромным солнцем, бьющим раскаленными лучами по платформе, где находилось мое тело, по дому за ней, по существам в доме и по моему телу тоже, старя их ярким блеском миллиарда пустых лун, кроша их в пыль за один сверкающий, ослепительный миг…

…Чьи— то руки осторожно коснулись моих плеч, и одновременно голос Франца произнес: «Спокойно, Глен». Я стоял без движения, хотя в какую-то секунду моя нервная система была на грани срыва. Затем я судорожно выдохнул из себя неначавшийся смех, повернулся и сказал вялым голосом человека, пребывающего в наркотическом опьянении:

— Я заблудился в своем воображении. В течение минуты, казалось, я видел все. А где Вики?

— Внутри. Листает «Символизм Таро» и еще какие-то книжки о таинствах гадальных карт и ворчит, что там нет предметных указателей. Но что значит «видел все», Глен?

Запинаясь, я попытался рассказать ему о своем «видении», но не смог передать и сотой его части. К тому времени, когда я закончил, я мог достаточно хорошо рассмотреть бледное пятно лица Франца на фоне темной стены дома, чтобы понять, что он кивнул.

— Вселенная нежит и пожирает своих детей, — прозвучала из темноты фраза. — Я думаю, что, читая книги, Глен, вы могли найти упоминания о кажущейся бесплодной теории, утверждающей, что вся Вселенная в каком-то смысле жива или, по меньшей мере, осознает себя. Жаргон метафизики содержит много ее названий, из коих самым распространенным является коспантеизм. Главная идея.этой теории в том, что Вселенная есть Бог, хотя мне слово «Бог» не кажется подходящим. Оно использовалось для обозначения слишком большого количества понятий. Если же настаивать на религиозном подходе, то ближе всего к сути дела лежат верования древних греков в Великого Бога Пана — таинственное божество природы, полуживотное, внушавшее ужас мужчинам и женщинам в глухих уединенных местах. Между прочим, среди других, менее ясных теорий, панпневматизм интересен мне больше всего: по убеждению старика Карла фон Хартмана, подсознательный разум является основной реальностью — это очень близко к тому, что мы обсуждали в доме по поводу возможности существования более фундаментального пространства, связующего внутренний и внешний миры и, возможно, обеспечивающего переход из ничего в ничто.

Когда он замолчал, я услышал слабый звук падения камушка, затем — другого, хотя больше никаких ощущений не появилось.

— Но как бы мы это не называли, — продолжал Франц, — там что-то есть, я чувствую это: что-то меньшее, чем Бог, но большее, чем коллективный разум людей — сила, власть, влияние, настроение вещей, нечто большее, чем субатомные частицы, что-то, осознающее себя, то, что выросло вместе со Вселенной и помогает придавать ей форму.

Он придвинулся ко мне так, что я увидел силуэт его головы на фоне усыпанного звездами неба, и в какой-то момент у меня возникла гротескная иллюзия, что эти слова произнес не он, а звезды.

— Я думаю, что есть такие воздействия, Глен. Атомы сами по себе не могут поддерживать горение внутренних миров сознания. Должны существовать притяжение из будущего и толчок из прошлого, чтобы мы могли продолжать движение во времени; над жизнью должен быть потолок разума, а под ней — пол материальной субстанции.

И вновь, когда его голос затих, я услышал шипящий звук падающего гравия — два камушка вместе, затем еще два. Я с беспокойством подумал о склоне горы за домом.

— И если эти воздействия существуют, — продолжал Франц, — я верю, что сегодня человек достаточно вырос в своем сознании, чтобы вступить с ними в контакт без ритуала или доктрины веры, если они вдруг решатся сделать шаг навстречу или хотя бы посмотреть в его направлении. Я думаю что они похожи на дремлющих тигров, Глен, которые урчат, спят и поглядывают на нас сквозь смеженные веки. Но иногда когда человек понимает, чего они хотят, они открывают глаза и приближаются к нему. Когда человек созревает для того чтобы понять, когда он обдумал возможность этого и, наконец, когда он перестает замечать защищающую его сознание болтовню человечества, они появляются перед ним.

Падение гравия, по-прежнему такое же слабое и как будто нереальное, сейчас участилось до ритма, похожего на — это сразу же пришло мне в голову — движение быстрыми шагами по вате. Каждый шаг смещал немного земли. Я увидел слабое недолгое свечение за головой Франца.

— Потому что все эти явления одного и того же порядка, Глен. Как ужас и удивление, о которых я говорил в доме. Как ужас и удивление, которые находятся вне всякой игры. Это мчится невидимым по миру и поражает без предупреждения, где захочет.

В это мгновенье тишину разорвал пронзительный душераздирающий крик, донесшийся с вымощенного плитами дворика между домом и подъездной дорогой. На секунду все внутри меня похолодело и сжалось, и я почувствовал, как перехватило дыхание. А затем я бросился на тот конец «палубы».

Франц метнулся в дом.

Я слетел с «палубы», почти упал, вскочил на ноги и остановился, внезапно растерявшись и не зная, что делать.

Здесь, в темноте, ничего не было видно. Споткнувшись, я потерял ориентацию и в какое-то мгновенье даже перестал понимать, где склон горы, дом и край утеса.

Я слышал Вики — я думал, что это должна была быть Вики, — слышал, как она напряженно задыхалась и всхлипывала. Но в каком направлении она находилась — было не ясно. Казалось лишь — где-то впереди, а не за мной.

Затем я увидел прямо перед собой примерно полдюжины тонких близко расположенных друг к другу, тянущихся вверх столбиков, которые можно было бы описать как еще более густую сверкающую черноту. Они выделялись на фоне ночной тьмы как черный бархат на фоне черного фетра. Они были слабо видны, но вполне реальны. Я следил, как они тянутся к звездному небу, почти невидимые, как черные провода. Они заканчивались высоко наверху в сгустке тьмы размером с луну, который удавалось рассмотреть лишь потому, что он заслонял собою звезды.

Черная сфера покачивалась, и это вызывало колебания столбиков — хотя если бы они могли свободно двигаться, я назвал бы их ногами.

В нескольких шагах от меня открылась дверь, и луч света ударил во двор, осветив полосы плит и начало подъездной дороги.

Франц вышел из кухни с мощным электрическим фонарем в руке. Все вокруг стало на свои места.

Свет фонаря обежал склон, на котором ничего не было, и передвинулся к краю утеса. Когда луч добрался до того места, где я видел черные ноги-ленты, он остановился. Там не было никаких столбиков, ног или лент Там была Вики. Тело ее раскачивалось, как будто она с кем-то боролась, спутанные пряди темных волос закрывали лицо, искаженное ужасом, локти были прижаты к телу, а кисти рук, вывернутые ладонями наружу, словно отталкивали сжимающиеся вокруг нее прутья узкой клетки. Уже через секунду напряжение оставило ее, как будто то, с чем она боролась, исчезло. Она покачнулась и сделала несколько нетвердых шагов к краю обрыва. Это привело меня в чувство, и я бросился к ней. Когда она была уже на самом краю, я схватил ее за запястье и рванул к себе. Она не сопротивлялась. То, что она направилась к обрыву, было случайностью, а не попыткой самоубийства. Она взглянула на меня — одна сторона ее побледневшего лица подергивалась — и назвала меня по имени. Я слышал, как глухо стучало мое сердце. Франц закричал нам из проема двери: — Скорее внутрь!