Немезида

Глава девятнадцатая Остаемся

Марлена робко улыбнулась Сиверу Генарру. Она уже привыкла попросту входить в его кабинет.

— Я не помешала, дядя Сивер?

— Нет, дорогая, особых дел у меня нет. Питт затеял все это, чтобы избавиться от меня, а я не возражал — потому что хотел бы избавиться от него. В этом я признаюсь не каждому, но тебе вынужден говорить правду, чтобы ты не уличила меня во лжи.

— А вы не боитесь, дядя Сивер? Вот комиссар Питт испугался. И Ауринел испугался бы тоже — если бы я показала ему, на что способна.

— Нет, не боюсь, Марлена, потому что я смирился. При тебе я становлюсь прозрачным как стекло. Это даже приятно — успокаивает. Лгать — дело нелегкое, приходится все время делать усилия над собой. Вот потому-то ленивый человек никогда не лжет.

Марлена вновь улыбнулась.

— Поэтому я нравлюсь вам? Потому что позволяю быть ленивым?

— А сама ты как думаешь?

— Не знаю. Просто вижу, что нравлюсь, но почему — не понимаю. Вы ведете себя так, что симпатию я ощущаю, а причины ее уловить не могу. Правда, порой я как будто догадываюсь, но это ускользает. — Она помолчала. — А иногда хотелось бы знать.

— Радуйся, что не можешь. Чужой ум — грязное, вонючее и неуютное местечко.

— Почему вы так говорите, дядя Сивер?

— Знаю, вот и говорю. Твоих способностей у меня нет, однако мне пришлось повидать людей куда больше, чем тебе. Ну а тебе, Марлена, нравится изнанка собственных мыслей?

— Не знаю. — Марлена казалась удивленной. — А что в них может быть плохого?

— Неужели тебе нравится все, что приходит в голову? Каждая мысль? Всякое побуждение? Только говори честно. Я этого не смогу заметить, но не криви душой.

— Ну конечно, иногда в голову лезут всякие глупости и пустяки. Вот когда я сержусь, в голову приходит такое, чего никогда не сделаю. Но это случается не так уж часто.

— Не так уж часто? Не забывай, что ты свыклась со своими мыслями и не ощущаешь их — ну как платье. Ты ведь не замечаешь одежды, потому что привыкла к ней. Твои волосы падают на шею, их ты тоже не замечаешь. А вот если чужой волосок коснется твоей шеи, кожа сразу же чешется. Мысли другого человека могут быть не хуже твоих собственных, но это чужие мысли, и они тебе не понравятся. Ну например, может не понравиться даже то, что я чувствую к тебе симпатию, могут не понравиться причины этого чувства. Так что куда лучше просто принимать мою привязанность как нечто данное, а не рыться в моих мыслях, пытаясь докопаться до истинных причин.

— Почему же? — спросила Марлена. — И что это за причины?

— Хорошо: ты мне нравишься потому, что когда-то я был тобой.

— Как это понимать?

— Я не хочу сказать, что был девушкой, одаренной утонченной проницательностью. Просто когда-то я тоже был молодым, считал себя скучным и полагал, что меня не любят за это. Я уже понимал тогда, что далеко не глуп, только не мог еще догадаться, что именно за это меня и не любят. Мне казалось, что нельзя ценить недостаток и пренебрегать достоинством. Марлена, я сердился и расстраивался, а потом решил, что никогда не позволю себе относиться к людям так, как они относились ко мне, — только реализовать это благое намерение в жизни мне практически не удалось. И вот я встретил тебя. Ты не скучная, каким был я, ты умнее меня, и я думаю, что тебе повезет больше, чем мне. — Он широко улыбнулся. — У меня такое чувство, словно мне представился новый шанс, еще более выгодный. Впрочем, ты пришла ко мне не за тем, чтобы выслушивать мои разглагольствования. Уж это я способен понять, хоть и не наделен твоим даром.

— Я хотела поговорить о маме.

— О? — Генарр нахмурился. — А что с ней?

— Вы знаете, она уже заканчивает работу. А если она вернется на Ротор, то захочет взять меня с собой. Нужно ли мне возвращаться?

— Думаю, что да. А ты не хочешь?

— Не хочу, дядя Сивер. Я чувствую, что должна остаться. Мне бы хотелось, чтобы вы сказали комиссару Питту, что мы задержимся. Ведь вы можете придумать какой-нибудь предлог. А комиссар — не сомневаюсь — охотно согласится, особенно когда вы доложите ему итоги маминой работы: Немезида действительно погубит Землю.

— Марлена, она так и сказала?

— Нет, но мне и не надо говорить. Можете напомнить комиссару, что теперь мама наверняка не даст ему покоя, она будет требовать, чтобы предупредили Солнечную систему.

— А тебе не приходит в голову, что Питт вовсе не склонен оказывать мне любезности? Если он подумает, что мне просто хочется задержать Эугению и тебя на Эритро, то может приказать вам возвращаться, только чтобы досадить мне.

— Я абсолютно уверена, — невозмутимо возразила Марлена, — что комиссару Питту доставит большое удовольствие оставить нас здесь, чтобы насолить вам. Кстати, вы и сами хотите, чтобы мама осталась — она вам нравится.

— И даже очень. И нравилась всю жизнь. Да только я-то твоей маме не нравлюсь. Недавно ты говорила, что она еще не забыла твоего отца.

— Дядя Сивер, вы нравитесь ей все больше и больше. Правда.

— Марлена, симпатия — не любовь. Не сомневаюсь, что ты уже понимаешь это.

Марлена покраснела.

— Я же говорю о старых людях.

— Да-да, о таких, как я. — Откинув голову назад, Генарр расхохотался. Потом сказал: — Извини, Марлена. Нам, старикам, вечно кажется, что молодежь не умеет любить, а молодежь вечно считает, что старики уже обо всем позабыли. Почему же ты решила остаться под Куполом? Не ради же нашей с тобой дружбы?

— Вы мне нравитесь, дядя Сивер, — серьезно ответила Марлена. — Очень нравитесь. Но я хочу остаться здесь потому, что мне нравится Эритро.

— Я же говорил тебе, что этот мир опасен.

— Не для меня.

— Ты все еще убеждена, что лихоманка к тебе не пристанет?

— Конечно.

— Но откуда ты знаешь?

— Просто знаю. И раньше знала — когда еще не прилетела на Эритро. И нечего сомневаться.

— Это было тогда. Но теперь ты знаешь о лихоманке.

— Мое решение бесповоротно. Здесь я ощущаю себя в полной безопасности. Большей, чем на Роторе.

Генарр медленно покачал головой.

— Вынужден признать, что не понимаю тебя. — Он внимательно посмотрел в ее лицо, темные глаза, полуприкрытые великолепными ресницами. — Что же, Марлена, позволь теперь мне прочитать твои мысли. Ты решила добиться своего и во что бы то ни стало остаться на Эритро.

— Да, — спокойно сказала Марлена. — И я надеюсь на вашу помощь.

Эугения Инсигна просто пылала от гнева. Однако говорила спокойно.

— Он не посмеет этого сделать, Сивер.

— Посмеет, Эугения, — ответил Генарр ровным тоном. — Он же у нас комиссар.

— Но не царь. И, как все роториане, я обладаю правами, — в том числе и на свободу передвижения.

— Если комиссар считает необходимым установить чрезвычайное положение в отношении одного гражданина, последний лишается прав. Так это примерно звучит в Акте о полномочиях двадцать четвертого года.

— Но это же просто смешно: вопреки всем законам и традициям вспоминать кодекс времен основания Ротора.

— Не спорю.

— Но я подниму шум; Питту придется…

— Эугения, пожалуйста, послушай меня. Пускай себе тешится. А пока — почему бы вам с Марленой не погостить здесь? Я вам очень рад…

— Ну что ты говоришь! Мы здесь словно в тюрьме — без обвинения, суда и приговора. И должны торчать на Эритро, повинуясь указу зарвавшегося…

— Пожалуйста, не спорь, а подчинись. Так будет лучше.

— Лучше? Почему? — спросила Инсигна, едва сдерживая негодование.

— Потому что твоя дочь Марлена уже кое-что предприняла.

Инсигна недоуменно поглядела на Генарра.

— Марлена?

— На прошлой неделе она приходила ко мне с целым ворохом предложений, как убедить комиссара оставить вас на Эритро.

Инсигна в негодовании вскочила.

— И ты это сделал?

Генарр энергично качнул головой.

— Нет. А теперь послушай меня. Я всего лишь сообщил Питту, что твоя работа окончена. Я не знаю, чего он хочет теперь: чтобы вы вернулись на Ротор или остались здесь. Эугения, я составил абсолютно нейтральное послание. Перед отправкой я показал его Maрлене, она одобрила и сказала следующее — я цитирую: «Если предоставить ему выбор, он оставит нас здесь». И видишь — он так и решил.

Эугения осела в кресле.

— Сивер, неужели ты действительно послушался совета пятнадцатилетней девочки?

— Я не могу считать Марлену обычной пятнадцатилетней девочкой. А теперь объясни мне, что гонит тебя на Ротор?

— Работа…

— Ее нет и не будет, пока ты вновь не понадобишься Питту. Даже если он позволит тебе вернуться, ты окажешься не у дел. А здесь у тебя есть оборудование, которое тебе необходимо. Ведь ты и прибыла сюда, чтобы сделать то, чего не могла сделать на Роторе.

— При чем тут работа? — с явной непоследовательностью воскликнула Инсигна. — Разве ты не понимаешь, что я стремлюсь вернуться именно из-за того, из-за чего он держит нас здесь? Он хочет погубить Марлену! И если бы я только знала об эритрийской лихоманке, мы бы ни за что не приехали. Я не могу рисковать рассудком Марлены.

— Ее рассудок — последнее, чем я решился бы рискнуть, — заметил Генарр. — Скорее я рискнул бы собственной жизнью.

— Но мы уже рискуем собственной жизнью.

— Марлена считает иначе.

— Марлена! Марлена! Прямо божок какой-то. Ну что она знает?

— Послушай-ка, Эугения. Давай порассуждаем спокойно. Если бы ей здесь что-то угрожало, я бы сумел найти способ переправить вас на Ротор. Только послушай сперва. Как по-твоему, у Марлены заметны какие-нибудь признаки мании величия?

Инсигна вздрогнула. Волнение еще не отпустило ее.

— Не понимаю, что ты хочешь сказать?

— Не случалось ли ей бывать нелепо претенциозной?

— Конечно, нет. Она очень разумная девочка… А почему ты спрашиваешь? Сам же знаешь, что она никогда ничего не попросит без…

— Веских на то оснований? Знаю. Она никогда не хвастала своим даром. По сути дела, только обстоятельства заставили ее выдать себя.

— Да, но к чему ты клонишь?

Генарр невозмутимо продолжал:

— Случалось ли ей настаивать на исключительности своей правоты? Случалось ли ей утверждать, что нечто непременно случится — или не случится — лишь потому, что она уверена в этом?

— Нет, конечно, нет. Она очень благоразумна.

— А вот в одном — только в одном — она проявляет настойчивость. Марлена убеждена, что лихоманка ее не коснется. Она заявляет, что была уверена в этом еще на Роторе и убеждение это только усилилось, когда она оказалась под Куполом. И она без колебаний решила остаться.

Инсигна широко раскрыла глаза и прикрыла рукой рот. Выдавив какой-то неразборчивый звук, она проговорила:

— В таком случае… — и умолкла.

— Что? — спросил Генарр с внезапной тревогой.

— Ты не понял? Разве это не начало болезни? Личность ее начала изменяться, уже страдает рассудок.

На миг Генарр застыл, погрузившись в раздумье, потом ответил:

— Нет, это невозможно. Во всех известных случаях ничего подобного не наблюдалось. Лихоманка здесь ни при чем.

— Но у нее же особый ум. Он и реагировать будет по-своему.

— Нет, — решительно отрезал Генарр. — Не верю этому и не хочу верить. По-моему, Марлена убеждена, что не заболеет, значит, так и будет. Возможно, она-то и поможет нам решить загадку лихоманки.

Инсигна побледнела.

— Так вот почему ты хочешь, чтобы она осталась на Эритро! Так, Сивер? Чтобы она подарила тебе оружие против этого врага?

— Нет. Я не хочу, чтобы она оставалась ради этого. Но раз уж она решила остаться, пусть поможет нам.

— Значит, она решила остаться на Эритро, и у тебя нет никаких возражений? Хочет остаться — и все тут… По какой-то дурацкой прихоти, причин которой даже объяснить не может. А мы оба не способны найти основания подобного сумасбродства. Неужели ты всерьез думаешь, что ей следует разрешить остаться здесь просто потому, что она этого хочет? Как ты смеешь говорить это мне?

— Видишь ли, я испытываю известное желание поступить именно так, — с усилием произнес Генарр.

— Тебе легко говорить. Она не твоя дочь. Это мой ребенок. Единственный…

— Знаю, — сказал Генарр, — единственная память о… Крайле. Не смотри на меня такими глазами. Я прекрасно знаю, что ты так и не смогла забыть его. Я понимаю твои чувства, — мягко закончил он, ощущая желание погладить склоненную голову Инсигны. — Знаешь, Эугения, если Марлена и в самом деле хочет заняться исследованием Эритро, то, по-моему, ничто ее не остановит. И раз она абсолютно убеждена, что не заболеет, — такая убежденность может сыграть здесь решающую роль. Активная уверенность в собственном душевном здоровье может способствовать образованию иммунитета.

Инсигна вскинула голову, глаза ее сверкали.

— Ты несешь чушь! Нечего поддаваться романтическим настроениям ребенка! Она тебе чужая. Ты не любишь ее.

— Она мне не чужая, я полюбил ее. Более того, она восхищает меня. Мы можем рискнуть. Одна только любовь не дала бы мне подобной уверенности, а вот восхищение… Подумай об этом.

И они молча посмотрели друг на друга.