Нелимитированная орбита

Глава 1

Послание было электронным голосом, самой мощной сжато-излучаемой коротковолновой трансмиссией, которая была в распоряжении людей.

Математики и инженеры сделали как можно более точные расчеты, чтобы она пошла в нужном направлении. Несмотря на это, можно было лишь надеяться, что карандаш, блуждающий по карте звездного неба, наконец, укажет точную цель. Ведь расстояния на этой карте измерялись световыми неделями, и малейшая ошибка могла привести к чудовищным отклонениям.

Однако, случилось так, что попытка оказалась удачной. Офицер связи Анастас Мардикян смонтировал свой приемник после того, как прекратилось ускорение, — нечто огромное, окружившее флагманский корабль «Скиталец» наподобие паутины, в которую попала муха. Затем он настроил его на широкий диапазон и, словно надеясь на что-то, оставил его включенным.

Радиоволна прошла сквозь него, слабая и призрачная, в результате дисперсии, дважды увеличенная в длину, согласно эффекту Допплера, разбитая космическими шумами. Хитроумная система фильтров и усилителей смогла добиться лишь того, что эта волна стала едва различимой.

Но этого было достаточно.

Мардикян помчался на капитанский мостик. Он был молод, и за несколько месяцев триумф первого космического путешествия для него еще не утратил своего блеска.

— Сэр, — крикнул он. — Сигнал… Только я повернул ручку… сигнал с Земли!

Капитан флотилии Джошуа Коффин вздрогнул. Поскольку они находились в невесомости, это движение сбросило его с палубы. Он мастерски вернулся в прежнее положение, овладел собой и строго сказал:

— Если вы до сих пор не запомнили правила внутреннего распорядка, то неделя, проведенная в одиночной камере, возможно, даст вам шанс заучить их наизусть.

— Я… но, сэр, — Мардикян замолчал.

Его униформа отбрасывала на металл и пластик причудливые радужные тени. Коффин был единственным из членов экипажа, кто остался верен черному мундиру звездолетчика, давно вышедшему из моды.

— Но, сэр, — опять начал Мардикян, — весточка с Земли!

— Только дежурный офицер имеет право заходить на мостик без разрешения, — напомнил ему Коффин. — Если вам требуется что-то срочно сообщить, в вашем распоряжении имеется интерком.

— Я думал… — придушенно начал Мардикян. Он замолчал, затем, наконец, с трудом овладев собой, сказал:

— Извините, сэр, — и в глазах у него сверкал гнев.

Коффин некоторое время спокойно висел, разглядывая смуглого юношу в сверкающем костюме.

Забудь про это, сказал он сам себе. Времена меняются. Как звездолетчик, он вполне хорош для своего времени — такой же легкомысленный, суеверный и болтливый, как и все остальные. К тому же болтают они между собой на языках, которых я не понимаю. Однако, хорошо еще, что хоть какие-то рекруты есть, и, дай бог, будут, пока я жив.

Холмайер, дежурный офицер, был высоким белобрысым уроженцем Ланкашира, но глаза у него были чисто азиатские. Все трое молчали, слышалось только тяжелое дыхание Мардикяна. Звезды заполнили находившуюся на носу корабля обзорную рубку, теснясь в тяжелой ночной тьме.

Коффин вздохнул.

— Так и быть, — сказал он. — На этот раз я вас прощаю.

В конце концов, думал он, послание с Земли действительно было событием. Радио еще работало, когда они были между Солнцем и Альфой Центавра, но этого удалось достичь только с помощью очень сложного специального оборудования. Указать местонахождение горстки кораблей, движущихся с полусветовой скоростью, и сделать это настолько точно, что даже сравнительно маленький приемник Мардикяна смог поймать волну, — да, у парня была довольно уважительная причина для телячьей радости.

— Что это был за сигнал? — осведомился Коффин.

Он полагал, что это всего лишь текущая служебная трансляция, контрольный сигнал, посланный для того, чтобы через много лет инженеры совсем другого поколения могли поинтересоваться у возвратившегося флота, принимали ли они эту передачу. Если, конечно, к тому времени на Земле еще останутся инженеры. Но вместо того, чтобы подтвердить его мысль, Мардикян выпалил:

— Старый Свобода умер. Новым Комиссаром Психологии назначен Томас…

Томсон… было плохо слышно… но, короче, он вроде бы симпатизирует конституционалистам. Он аннулировал Декрет об образовании, обещал с большим уважением относиться к провинциальным нравам… Идите, послушайте сами, сэр!

Сам того не желая, Коффин присвистнул. — Но ведь именно поэтому и должна была быть основана колония на Эридане, — сказал он.

В тишине рубки его слова прозвучали уныло и глупо.

Холмайер сказал, произнося слова с каким-то не свойственным англичанину присвистом, который Коффин ненавидел, потому что он напоминал ему шипение змея в некогда благородном саду:

— По-видимому, теперь необходимость в основании этой колонии отпала.

Но каким образом мы сможем посоветоваться с тремя тысячами будущих колонистов, погруженных в глубокий сон?

— А разве мы должны это делать? — Коффин не знал, почему — еще не знал — но он чувствовал, что мозг цепенеет от страха. — Мы взялись доставить их на Растум. Не получив с Земли никаких точных приказаний, имеем ли мы право даже на то, чтобы допустить хотя бы мысль об изменении планов… тем более, что провести общее голосование невозможно? Лучше всего, во избежание возможных неприятностей, даже не упоминать…

Он внезапно замолчал. Лицо Мардикяна превратилось в маску страха.

— Но, сэр!… — проблеял связист.

Коффина забил озноб.

— Вы уже проболтались? — спросил он.

— Да, — прошептал Мардикян. — Я встретил Конрада Де Смета, он перешел на наш корабль, чтобы взять какие-то запчасти, и — я никогда не думал…

— Уж это точно! — прорычал Коффин.

Глава 2

Во флотилии было пятнадцать кораблей — более половины всех звездолетов, которыми располагало человечество. Пересечь часть парсеков до "Е" Эридана и вернуться обратно они могли не раньше, чем через 82 земных года. Но правительство не обращало на это внимания. Оно даже обеспечило речи и музыку при отправке колонистов. После чего, думал Коффин, оно, без сомнения, ухмыльнулось и возблагодарило своих многочисленных языческих богов за то, что с этим делом было, наконец-то, покончено.

— Но теперь, — пробормотал он, — это не так.

Он праздно сидел в общем зале "Скитальца, ожидая начала конференции.

Строгость окружавших его стен нарушалась несколькими картинами. Коффин прежде настаивал, чтобы на стены ничего не вешали (кому было интересно разглядывать, например, фотографию лодки, в которой маленький Джошуа катался по массачусетскому заливу сияющим летом?), но даже теоретически практически абсолютная власть капитана флотилии имела границы. По крайней мере, они хоть не догадались навешать здесь непристойные изображения девиц с голыми задницами. Хотя, если признаться честно, он не был уверен, что не предпочел бы подобные плакаты тем, что были перед ним: мазки кистью по рисовой бумаге, какое-то подобие дерева, классическая идеограмма… Он решительно не понимал новое поколение.

Шкипер «Скитальца», Нильс Киви, олицетворял для Коффина дыхание Земли: маленький, энергичный финн вместе с Коффином побывал на "Е" Эридана во время первого полета туда. Их нельзя было назвать друзьями, поскольку у адмирала вообще не было близких людей, но молодость их прошла в одно и то же десятилетие.

«Фактически, — подумал Коффин, — большинство из нас, звездолетчиков, — анахронизмы. Только Голдберг, Ямато или Перейра, ну, может быть, еще несколько человек из тех, что летят сейчас с нами, не стали бы делать удивленные глаза, упомяни я об умершем артисте или спой я старую песню. Но они сейчас в глубоком сне. Мы отстоим сейчас нашу годовую вахту, а потом нас поместят в саркофаги, и возможность поговорить с этими людьми у меня появится только после окончания полета.»

— Возможно, это было бы забавно, — задумчиво произнес Киви.

— Что? — спросил Коффин.

— Снова побродить по высокогорьям Америки, половить рыбу в речке Эмперор и разыскать наш старый лагерь, — сказал Киви. — Несмотря на то, что нам пришлось вкалывать и иногда даже с риском для жизни на этом Растуме, все-таки бывали у нас и там приятные минуты.

Коффина поразило, что Киви думал почти о том же, что и он.

— Да, — согласился адмирал, вспоминая странные дикие рассветы на краю расселины. — Это были прекрасные пять лет.

Киви вздохнул:

— На этот раз все иначе, — сказал он. — Возможно, мне не захочется туда возвращаться. Тогда мы были первооткрывателями, мы ходили там, где до нас не ступала человеческая нога. Колонисты полны надежд. Мы для них лишь транспортники.

Коффин пожал плечами. Он и раньше слышал подобные жалобы, еще до отправки, и потом, во время полета, они тоже были нередки. Люди, которым, как здесь, приходится подолгу находиться вместе, должны научиться терпеливо выносить однообразие друг друга.

— Мы должны принимать то, что нам дали, и быть благодарны, — заметил он.

— На этот раз, — сказал Киви, — меня мучает беспокойство: а вдруг я вернусь домой и обнаружу, что моей профессии более не существует? Никаких космических полетов. Если это случится, то я отказываюсь выражать благодарность.

— Прости его, Господи, — попросил Коффин своего бога, который редко прощал. — Тяжело видеть, как основа твоей жизни разъедается коррозией.

Глаза Киви внезапно загорелись, но это была лишь короткая вспышка.

— Конечно, — сказал он, — если мы действительно откажемся от этого полета и отправимся немедленно домой, мы еще можем успеть. Может быть, тогда еще будет организовано несколько экспедиций к новым звездам, и нам удастся попасть в их списки.

Коффин весь напрягся. Он вновь не мог понять, почему на него опять нашло: на сей раз — злость.

— Я не позволю никакого предательства по отношению к задаче, которую мы обязались выполнить, — отрезал он.

— Ой, да бросьте вы, — сказал Киви. — Подойдем к этому вопросу с рациональной точки зрения. — Я не знаю, что за причина заставила вас взяться за этот противный круиз. У вас достаточно высокое звание, чтобы аннулировать соглашение, кроме вас, никто не имеет на это права. Но вы, так же, как и я, помешаны на исследованиях. Если б Земле не было до нас дела, она не побеспокоилась бы, чтобы пригласить нас обратно. Так пользуйтесь случаем, пока есть возможность, — ответ адмирала Киви предупредил, взглянув на настенные часы:

— пора начинать конференцию.

Он включил межкорабельный коммутатор.

Телевизионная панель ожила, разделенная на четырнадцать секций, по одной на каждый сопровождающий корабль. Из каждой секции смотрели одно или два лица. Команды, которые состояли только из спящих сменных групп или снабженцев, были представлены капитанами своих кораблей. Те же, на борту которых находились колонисты, выдвинули от своего лица, наряду со шкипером, по одному гражданскому представителю.

Коффин по очереди вгляделся в каждое изображение.

Звездолетчиков он знал. Все они принадлежали к обществу, и даже у тех, кто родился гораздо позднее его, было много с ним общего.

Всем им была присуща необходимая минимальная дисциплина мысли и тела, у всех была одна главная мечта, которой подчинялись все остальные мелочи жизни — новые горизонты под новыми солнцами. Однако, они не позволяли себе увлекаться такой поэтикой: слишком много было там работы.

Колонисты — это было нечто совсем другое. С ними у Коффина тоже было кое-что общее. Подавляющее большинство из них были уроженцами Северной Америки, они привыкли научно мыслить и так же, как он, не доверяли правительству. Но лишь немногие из конституционалистов проповедовали какую-нибудь религию, а те, кто признавал ее, были католиками, иудеями, буддистами или же вообще иностранцами. Все они были заражены себялюбием, присущим этой эре: в их «Завете» было записано, что личная мораль не подчиняется никаким законам, и что свобода речи не ограничивается, за исключением клеветы. Иногда Коффин думал, что будет рад расстаться с ними.

— Все готовы? — начал он. — Хорошо, тогда приступим к делу. Очень жаль, что офицер связи так необдуманно проболтался. Тем самым он растревожил осиное гнездо… — Коффин заметил, что последнее выражение поняли лишь очень немногие. — Он вызвал недовольство, которое угрожает осуществлению всего проекта. Нам придется это обсудить.

Конрад Де Смет, колонист с «Разведчика», улыбнулся ужасно раздражающе.

— Вы, вероятно, просто скрыли бы от нас этот факт? — спросил он.

— Это упростило бы дело, — придушенным голосом ответил Коффин.

— Другими словами, — сказал Де Смет, — вы лучше нас самих знаете, чего мы хотим. Именно от такой самонадеянности мы и стремились убежать, покидая Землю. Никто не имеет права скрывать информацию, касающуюся общественных интересов.

Низкий голос с призвуком смеха произнес через накидку:

— А вы еще обвиняете адмирала Коффина в том, что он якобы молится!

Глаза уроженца Новой Англии обратились к ней. Хотя взгляд Коффина не мог проникнуть через бесформенную накидку и маску, скрывающую выведенную из состояния сна женщину. Коффин когда-то встречался с ней на Земле, ее звали Тереза Дилени, проводя совместную подготовку к этой экспедиции.

Услышать сейчас ее голос было все равно, что вспомнить бабье лето на поросшей лесом горной вершине сто лет назад.

Его губы непроизвольно сложились в подобие улыбки.

— Спасибо, — сказал он. — А вы, мистер Де Смет, конечно, знаете, чего хотят спящие колонисты? Разве у вас есть право решать за них? А мы ведь не можем разбудить их, даже взрослых, чтобы проголосовать. Нам всем просто не хватит места. Кроме того, регенераторы не смогут выработать сразу такое количество кислорода. Вот почему мне казалось, что лучше всего было бы никому ничего не говорить, до тех пор, пока мы не прилетим на Растум.

Тогда желающие могли бы, я думаю, вернуться обратно вместе с флотилией, предложил он.

— Мы могли бы будить их по несколько человек за один раз, давать им проголосовать и вновь усыплять, — предложила Тереза Дилени.

— Это заняло бы недели, — сказал Коффин. — К тому же вам, как никому другому, должно быть известно, что метаболизм нелегко остановить, но очень просто возбудить.

— Если бы вы могли видеть мое лицо, — ответила она, слегка усмехнувшись, — я бы изобразила на нем «Аминь». Мне так надоело возиться с инертным человеческим телом, что — м-да, хорошо еще, что мне пришлось иметь дело только с женщинами и девушками, потому что если б надо было еще делать массаж и уколы мужчинам, я дала бы обет целомудрия.

Коффин покраснел, тут же прокляв свое смущение, и понадеялся, что она не заметила этого на телеэкране. Зато он заметил, как ухмыльнулся Киви.

Проклятый Киви!

Молодая колонистка добавила еще одну шутку насчет того, как он должен вести себя в качестве надежного средства от гомосексуальных тенденций.

Коффин отчаянно старался найти подходящее слово для своего ответа. У этих людей совершенно отсутствовало чувство стыда. Здесь, в великой ночи Господа, они осмеливаются говорить такие вещи, которые должны были бы вызвать сверкание молний, а ему приходится сидеть и слушать.

Киви, наконец, великодушно вмешался:

— Как бы там ни было, ваше предложение относительно нескольких человек зараз не имеет смысла. За те недели, что нам для этого потребуется, критический период пройдет.

— А что это за период? — послышался женский голос.

— Разве вы не знаете? — спросил удивленный Коффин.

— Будем считать, что этот период уже наступил, — перебила его Тереза.

Вновь, как бывало, Коффин почувствовал восхищение перед ее решительностью.

Она прорывалась сквозь всякую чепуху с поспешностью мужчины и с практичностью женщины. — Исходя из этого, Джун, если мы в течение двух месяцев не повернем назад, нам будет лучше лететь на Растум.

Итак, голосование исключено. Мы могли бы разбудить несколько человек, но и тех, что уже приведены в сознание, можно рассматривать как вполне достаточный статистический образец.

Коффин кивнул. Она имела в виду пятерых женщин на своем корабле, которые несли очередную годовую вахту, наблюдая за состоянием 295 человек, жизненные процессы которых были временно приостановлены. За все время путешествия только 120 человек не будут подвергаться повторной стимуляции, чтобы отстоять свою вахту: эти сто двадцать человек — дети. Таким же было соотношение и на девяти других кораблях, на борту которых имелись колонисты. Общее число членов экипажей достигало 1620, из которых по очереди дежурило одновременно сорок пять человек. Поэтому будет ли жребий брошен двумя процентами или четырьмя-пятью, не было так уж важно.

— Давайте еще раз вспомним, что это было за послание, — сказал Коффин. — Декрет об образовании, который противостоял вашему конституционалистическому образу жизни, отменен.

На Земле теперь вы были бы не в худшем положении, чем прежде, но и не в лучшем, хотя в послании содержится намек на дальнейшие уступки в будущем. Вас приглашают вернуться. Это все. Других сообщений не поступало.

На мой взгляд, этих данных явно недостаточно для того, чтобы на их основании принять такое ответственное решение.

— Продолжение полета — решение гораздо более ответственное, возразил Де Смет. Он наклонил вперед свою грузную фигуру, пока она не заполнила весь экран. Голос его был жестким и суровым. — Мы были людьми знающими, материально хорошо обеспеченными. Я даже могу взять на себя смелость заявить, что Земля нуждается в нас, особенно тех, кто имеет технические специальности. Согласно вашему же собственному утверждению, Растум — это мрачная и страшная планета. Многим из нас суждено там погибнуть. Почему же нам не вернуться домой, раз есть такая возможность?

— Домой, — прошептал кто-то.

Это слово ворвалось во внезапную тишину, как звук воды, наливаемой в чашку, и, наконец, оно заполнило ее до краев и выплеснулось наружу. Коффин сидел, прислушиваясь к голосу своего корабля, к шуму генераторов, вентиляторов, регуляторов, и даже в этом звуке ему скоро стала слышаться частая пульсация: «Домой, домой, домой…»

А у него дома не было. Отцовскую церквушку снесли и поставили на ее месте восточный храм; леса, где прежде пылал октябрь, вырубили, и вместо них туда протянулось еще одно щупальце города; гавань обнесли забором, чтобы строить там планктонную ферму. Ему остались только холодная надежда неба, да еще корабль.

Молодой мужчина сказал, словно обращаясь к самому себе:

— У меня там осталась девушка.

— А у меня была своя собственная подлодка, — отозвался другой. — Я, бывало, проводил исследования в окрестностях Большого Рифового Барьера, частенько принимая воздушные пузыри за жемчужины, и гонялся за ними, или же просто болтался на поверхности.

Вы не можете себе представить, какими голубыми могут быть волны. А на Растуме, говорят, спускаться вниз с горных плато нельзя.

— Но в нашем распоряжении была бы целая планета, — возразила Тереза Дилени.

Какой-то человек с благородной внешностью ученого ответил на это:

— Дорогая моя, может быть, как раз в этом-то вся и беда. Три тысячи человек, включая детей, в совершенной изоляции от всего остального человечества. Можем ли мы надеяться, что нам удастся создать цивилизацию?

Или хотя бы поддерживать ту, что есть?

— Вся беда, папаша, — сухо сказал офицер рядом с ним, — состоит для тебя в том, что на Растуме нет средневековых манускриптов.

— Я согласен признаться в этом, — заявил ученый. — Да, я всегда полагал, что важнее всего научить детей пользоваться своим разумом.

Однако, если оказывается возможным сделать это на Земле… В конце концов, много ли шансов на то, что первые поколения Растума будут иметь возможность и время на размышления?

— Будут ли вообще на Растуме следующие поколения?

— Сила тяжести, на 0,25% превышающая земную — боже! Я лишь теперь начинаю это понимать.

— Синтетика, год за годом одна синтетика и гидропоника, до тех пор, пока мы не создадим экологию. На Земле хоть иногда перепадали бифштексы.

— Моя мама не смогла лететь. Она слишком слаба. Но она заплатила за десятки лет своего сна, отдала все свои сбережения… в надежде, что я вернусь.

— Я проектировал небоскребы. А на Растуме, пока я буду жив, вряд ли построят нечто большее, чем бревенчатую избу.

— Вы помните, как светит Луна над Большим Каньоном?

— А помните Девятую Бетховена в Концертном зале Федерации?

— А эту маленькую смешную старую таверну на Среднем уровне, где мы пили пиво и пели немецкие песенки?

— А помните?

— А помните?

Тереза Дилени крикнула, заглушая все голоса:

— Именем Энкера! О чем вы думаете-то? Зачем тогда было добровольно лететь?

Шум стал умолкать, не сразу, но постепенно и, наконец, Коффин, стукнув кулаком по столу, призвал к порядку. Он посмотрел прямо в глаза Терезы, спрятанные под маской, и сказал:

— Благодарю вас, мисс Дилени. Я уже ожидал, что сейчас кто-нибудь даст волю слезам.

Одна из девушек действительно всхлипнула под маской.

Чарльз Локейбер, представитель колонистов «Курьера», кивнул:

— Да, это настоящий удар по нашей целеустремленности. Если б я чувствовал, что этому посланию можно доверять, я сам, возможно, проголосовал бы за возвращение.

— Что? — квадратная голова Де Смета вынырнула из плеч.

Локейбер печально улыбнулся:

— Правительство с каждым годом становилось все деспотичнее, — сказал он. — Оно было не против избавиться от нас навсегда. Но теперь, возможно, оно об этом пожалело, не потому что со временем мы могли превратиться в живую угрозу, а потому, что мы были бы губительным примером — там наверху, на звездном небе.

Или просто потому, что мы были бы — и все. Предупреждаю, я не могу ничего утверждать, но, вполне возможно, правительство решило, что мертвые мы безопаснее, и хочет заманить нас в ловушку этим посланием. Для диктаторского режима это вполне характерно.

— Из всех фантазий… — задыхаясь, произнес неизвестный женский голос.

— Не таких уж безосновательных, как ты, возможно, думаешь, дорогая, перебила ее Тереза. — Я читала кое-что по истории — я имею в виду не те насквозь процензурированные книжонки, которые сейчас называются учебниками по истории — я не исключаю возможности, что Чарльз прав. Но есть и другая возможность, не менее опасная. Возможно, послание вполне искреннее. Но будет ли оно все еще соответствовать действительности, когда мы вернемся назад? Вспомните, сколько времени это займет. И даже если бы мы могли вернуться к завтрашнему вечеру, где гарантия, что нашим детям или внукам не придется страдать от тех же самых бед, от которых страдали мы, и что у них будет шанс освободиться подобно нам, улетев на другую планету?

— Значит, вы голосуете за продолжение полета? — спросил Локейбер.

— Да.

— Умница, девочка. Я с тобой.

Киви поднял руку. Коффин дал ему слово.

— Мне кажется, команда тоже имеет право голоса, — сказал он.

— Что? — Де Смет побагровел.

Некоторое время он не в силах был вымолвить ни одного слова и только издавал какое-то индюшачье кудахтанье, затем, наконец, взял себя в руки и сказал:

— Неужели вы всерьез полагаете, что имеете право оставить нас в этом подобии ада, а сами затем вернетесь на Землю?

— Откровенно признаться, — улыбнулся Киви, — Я предполагаю, что команда предпочла бы вернуться сразу. Лично я — без всяких сомнений.

— Я уже объяснял вам, как недальновидно это было бы с вашей точки зрения, — вмешался Коффин. — Космические полеты всегда были невыгодны с финансовой стороны. Они всегда оставались лишь научными достижениями, открытиями, чем-то нематериальным, если хотите.

До тех пор, пока у людей не появится заинтересованность в их использовании, полеты не будут осуществляться. Успешное развитие колонии на Растуме станет стимулом для возрождения космического флота.

— Это ваше личное мнение, — сказал Киви.

— Я надеюсь, вы не забыли, — сказал молодой мужчина с глубоким сарказмом в голосе, что каждая секунда, которую мы проводим в спорах, означает удаление от дома на сто пятьдесят тысяч километров?

— Не дергайся, — успокоил его Локейбер. — Какое бы решение мы ни приняли, все равно твоя девушка превратится в старую каргу еще до того, как ты достигнешь Земли.

Де Смет все еще бросался на Киви.

— Ты, вшивый извозчик, если ты думаешь, что можешь поступать с нами, как с пешками…

Киви в ответ огрызнулся:

— Если ты не будешь выбирать выражения, жирный болван, я сейчас приду на твой корабль и запихну тебя в твою же собственную глотку.

— К порядку! — воскликнул Коффин. — К порядку!

Вторя ему, Тереза крикнула:

— Пожалуйста… ради жизни всех нас… разве вы не знаете, где мы находимся? Всего лишь тонкая стенка в несколько сантиметров отделяет нас от пустоты! Пожалуйста, не надо ссориться, иначе мы никогда не увидим больше вообще никакой планеты!

Но в ее голосе не слышно было ни слез, ни мольбы. Он был подобен голосу матери, (что было странно для незамужней женщины), и этот голос подействовал на грызущихся мужчин лучше, чем окрик Коффина.

Наконец, адмирал флотилии сказал:

— Пока достаточно. Все слишком взволнованы, чтобы быть в состоянии принять разумное решение. Прения откладываются на четыре дежурных периода, то есть на шестнадцать часов. Обсудите проблему со своими товарищами по кораблю, выспитесь и представьте согласованное решение на следующем собрании.

— Шестнадцать часов? — взвизгнул кто-то. — А вы отдаете себе отчет, какое расстояние это добавит при возвращении?

— Ну, вот что, — заявил Коффин. — Всем, кому хочется поспорить, я могу предоставить такую возможность в тюремной камере. Все свободны!

Он выключил экран.

Киви, немного успокоившийся, доверительно ему улыбнулся.

— Такое обещание почти всегда действует успокаивающе, нет?

Коффин рванулся из-за стола.

— Я ухожу, — сказал он. Собственный голос показался ему грубым и незнакомым. — Займитесь своими делами.

Никогда прежде не чувствовал он себя таким одиноким, даже в ту ночь, когда умер отец. «О, великий боже, твой глас являлся Моисею в пустыне, яви же сейчас свою волю». Но бог молчал, и Коффин слепо потянулся к единственному другому источнику помощи, мысль о котором могла прийти ему в голову.

Глава 3

Облачившись в скафандр, Коффин на секунду задержался в воздушном шлюзе, прежде чем выйти в открытый космос.

Он уже двадцать пять лет как стал звездолетчиком — целая эпоха, если учесть еще время, которое он провел в усыпленном состоянии, но до сих пор так и не привык воспринимать открытое мироздание без чувства благоговейного страха. Бесконечная тьма сверкала и переливалась: везде звезды и звезды, доходящие до яркого водопада Млечного Пути и устремляющиеся дальше, в другие Галактики и группы Галактик, до той границы, где вблизи от Земли рождался свет, который сейчас можно было бы уловить телескопом.

Глядя из шлюза вдаль, мимо паутины радиоустановок и мимо других кораблей, Коффин почувствовал себя затерянным в этом огромном абсолютном безмолвии. Но он знал, что на самом деле эта пустота пылала и грохотала от смертоносных энергий, взбалтываемых потоками газа и пыли, более тяжелой, чем планеты, что ее мучили родовые схватки при появлении новых солнц.

Вспомнив об этом, он вдруг поймал себя на ужасной мысли: «Я — ничто иное, как я», и под мышками у него выступили темные круги от пота.

Такую картину человек мог наблюдать только в пределах Солнечной системы. Полеты с полусветовой скоростью позволяли людям проникать дальше в просторы космоса, но за это пришлось платить дорогой ценой: человеческое сознание часто не выдерживало, оно разрывалось, словно материя, и тогда очередного безумца усыпляли и запихивали в саркофаг. Помраченный разум вновь рисовал небо, звезды, толпой бегущие навстречу кораблю, который, наконец, погружался в облако допплеровской адской тоски.

На траверзе призрачно мерцали созвездия: Коффин вглядывался в темноту. Если смотреть в направлении кормы, Солнце все еще было самой яркой точкой на небе, но приобретало какой-то зловещий красный оттенок, словно оно уже состарилось и словно блудный сын, вернувшись издалека, должен был обнаружить свой дом погребенным под коркой льда.

«Кто такой человек, чтобы Ты, Великий Боже, заботился о нем?»

Подумав так, Коффин всегда успокаивался. Ведь создатель Солнца сотворил также и эту плоть, атом за атомом, а в самом конце, вероятно, решил, что душа стоит ада. Коффин никогда не понимал, как его коллеги-атеисты могли выносить открытый космос.

Итак…

Он нацелился на корпус следующего корабля и выстрелил из своего упругого маленького арбалета. Позади магнитной стрелы размотался светлый леер.

Коффин проверил его надежность с привычной тщательностью, потом, держась за него, двинулся вперед и вскоре достиг другого корабля. Рывком освободив стрелу, он зарядил арбалет и выстрелил снова. Так он двигался от одного медленно вращавшегося корабля к другому, пока не добрался до «Пионера».

Неуклюжие, безобразные очертания «Пионера» напоминали стену, ограждающую звезды. Коффин проплыл мимо ионных труб, которые сейчас были холодными. Их скелетообразная структура выглядела такой хрупкой, что казалось невозможным поверить, будто именно они вышвыривали наружу оголенные атомы с 1/2 С.

Чудовищные резервуары громоздились вокруг корабля. Делая скидку на замедление хода, плюс небольшой запас, среднеарифметическое равнялось примерно девять к одному — девять тонн расходуемого топлива на каждую тонну массы, летевшей к "Е" Эридана. На Растуме пройдут месяцы, прежде чем они смогут очистить достаточно реактивного материала для полета домой. Тем временем часть команды, не занятая этим делом, могла бы помочь колонистам устроиться.

Если колония будет основываться…

Коффин добрался до переднего шлюза и нажал «дверной звонок». Наружная створка открылась, и он проскользнул внутрь.

Первый офицер Карамшан встретил его и помог снять скафандр. Другой дежурный офицер нашел какой-то предлог, чтобы не присутствовать на церемонии встречи, потому что однообразие в космосе действовало так же угнетающе, как расстояние и космический холод.

— Ах, сэр. Что привело вас к нам?

Коффин напустил на себя строгость. Стараясь скрыть смущение, он сказал нарочито грубым тоном:

— Мне необходимо видеть мисс Дилени.

— Конечно… Но зачем вам было приходить самому? Я имею в виду телесвязь…

— Мне нужно встретиться с ней лично! — рявкнул Коффин.

— Что? — невольно вырвалось у офицера.

Он попятился назад, ожидая взбучки.

Коффин не обращал на него внимания.

— Положение критическое, — сухо сказал он. — Пожалуйста, вызовите ее по интеркому и подготовьте условия для конфиденциальной беседы.

— Почему… почему… да, сэр. Я сейчас. Подождите, пожалуйста, здесь… я имею в виду… да, сэр! — Карамшан бросился вдоль по коридору.

Коффин мрачно улыбнулся. Он мог понять смущение этого человека.

Установленные им же самим правила, касающиеся женщин, были подобны стали, но сейчас он же сам нарушал их.

Вся беда в том, подумал он, что никто не знает, нужны ли эти правила.

До сих пор в космических полетах участвовало довольно мало женщин, да и то они летали только в пределах Солнечной системы на отдельных кораблях.

Поэтому случая для межзвездного романа еще не представлялось. Тем не менее, казалось само собой разумеющимся, что мужчину, несущего годовую вахту, нельзя было просить, чтобы он не проявлял излишней нежности к спящим колонисткам (или наоборот!). И разве не был процесс приведения в чувство произвольно перемешанных мужчин и женщин потенциально еще более опасным?

Коффин, обдумав все это еще перед полетом, пришел к выводу, что наилучшим выходом из этого положения будет гаремоподобное разделение.

Мужей и жен должны были разбудить в разное время.

Для обычного мужчины мучение — сознавать, что всего лишь в каких-то нескольких метрах от него лежит женщина. Ужасно видеть ее, закрытую накидкой, во время телеконференций (или, может быть, именно маски усугубляли страдания, подталкивая воображение? Кто знал?). Лучше взломать опечатанные двери жилых помещений и холодильных секций, которые скрывали ее. Члены команды, которые несли вахту на женских кораблях, предпочитали возвращаться на свои собственные корабли, чтобы поесть и отдохнуть.

Сейчас, в ожидании Терезы, Коффин подумал сам о себе:

«Благодари Господа, что он надоумил тебя сделать так, и надейся, что Сатана немногого добьется, когда все будут разбужены на Растуме.»

Коффин напряг мышцы. «Никакие правила не помогли бы, если бы в нас врезался большой метеорит, — напомнил он сам себе. — А происшедшее еще более опасно, чем даже такое столкновение. Так что плевать, кто что подумает.»

Вернулся Карамшан и, отдав ему честь, сказал, задыхаясь:

— Мисс Дилени встретится с вами, капитан. Сюда, пожалуйста.

— Благодарю.

Коффин последовал за ним к главному отделению корабля. Ключи от его двери имели только женщины. Но сейчас дверь была открыта настежь.

Коффин так поспешно ворвался в нее, что получился перелет, он ударился о дальнюю стенку и отскочил от нее, как пробка.

Тереза расхохоталась. Она закрыла дверь и заперла ее на ключ.

— Это чтобы не вводить их в искушение, — сказала она. — Несчастные праведники! Прошу, адмирал.

Он повернулся, почти боясь этого момента. Ее высокую фигуру скрывал мешковатый комбинезон, но накидки на ней уже не было.

На его взгляд женщину нельзя было назвать красавицей: курносый нос, квадратный подбородок, да к тому же возраст, в котором незамужняя женщина уже считается старой девой. Но ему нравилась ее улыбка.

— Я… — он не знал, как начать.

— Идемте за мной.

Она провела его по короткому коридору, выложенному плитками с искусственной гравитацией.

— Я предупредила остальных женщин, чтобы они не появлялись. Так что можете не бояться.

Они остановились перед дверьми небольшой спальни, отделенной перегородкой.

В полет разрешалось брать очень мало личных вещей, но Терезе удалось сделать свою комнату уютной с помощью рисунков, приколотого к стене портрета Шекспира, нескольких томов Энкера и микропроигрывателя. На дисках Коффин прочел имена Баха, Бетховена и Ричарда Штрауса — музыкантов, чьи творения можно было слушать бесконечно.

Тереза взялась руками за пиллерс и, кивнув, внезапно посерьезнела.

— Так что за дело у вас ко мне, адмирал?

Опершись на локти, Коффин сцепил руки замком и, укрыв за ними нижнюю половину лица, неподвижно уставился на свои пальцы. Они непроизвольно сжимались и разжимались.

— Я сам хотел бы знать ответ на этот вопрос, — глухо сказал он, с трудом выталкивая из себя фразы. — Я никогда прежде не сталкивался с подобной проблемой. Если бы дело касалось только мужчин, мне кажется, я смог бы справиться с ней. Но сейчас речь идет еще о женщинах и детях.

— И поэтому вы хотите знать точку зрения женщины. Оказывается, вы мудрее, чем я думала. Но почему вы обратились именно ко мне?

Коффин заставил себя смотреть ей прямо в глаза.

— Вы кажетесь мне самой здравомыслящей женщиной из тех, кто сейчас бодрствует.

— Неужели? — Тереза рассмеялась. — Комплимент очень лестный, но почему бы вам не произнести его своим парадным твердым голосом и в придачу не посмотреть на меня своим свирепым взглядом? Чувствуйте себя непринужденно, адмирал.

Тереза по-петушиному вздернула голову и, повернув ее слегка набок, начала рассматривать Коффина.

— У меня к вам тоже есть вопрос. Некоторые из женщин не понимают, в чем заключается спорный вопрос. Я пыталась им объяснить, но ведь я была на Земле всего лишь офицером флота и никогда не отличалась математическими способностями, поэтому, боюсь, я здорово напутала. Вы не могли бы рассказать об этом подоходчивее?

— Вы имеете в виду вопрос разновременности?

— Некоторые из них называют это «вопросом о невозможности возвращения»

— Чепуха! Это всего лишь… Ну, давайте рассмотрим это с такой стороны: удаляясь от Солнца, мы ускорялись при силе тяжести, равной единице. Хотя у нас была возможность набрать большее ускорение, мы боялись это сделать, потому что огромное количество оборудования на борту кораблей было слишком хрупким. Например, холодильные саркофаги могли расплющиться и погубить лежащих внутри людей, если бы мы увеличили ускорение хотя бы в полтора раза.

Хорошо. Чтобы достичь максимальной скорости, нам потребовалось около трех месяцев. За это время мы едва покрыли полтора световых месяца расстояния. Теперь нам предстоит лететь с такой скоростью почти сорок лет.

(Я имею в виду космическое время. Согласно парадоксу временной относительности, на кораблях флотилии пройдет тридцать пять лет. Но эта разница не ахти какая). В конце нашего путешествия мы будем в течение трех месяцев осуществлять торможение при той же самой силе тяжести, что и в самом начале, и, преодолев последние полтора световых месяца, войдем в систему "Е" Эридана с относительно низкой скоростью.

Наша межзвездная орбита была рассчитана с большой тщательностью, но, конечно, в итоге может оказаться, что астрономические общества смогут добавить в свой арсенал еще несколько ошибок.

К тому же нам придется маневрировать, выходя на орбиту вокруг Растума, посылать туда и обратно транспортные планетарные суда. Для этого мы везем туда запас реактивной массы, который позволит нам в целом изменить скорость примерно на тысячу километров в секунду, когда мы прибудем к месту назначения.

Теперь представьте себе, что, достигнув максимальной скорости, мы решили немедленно поворачивать назад. Нам пришлось бы тормозить все с той же самой силой тяжести.

В итоге, к тому времени, когда мы получили бы относительную передышку и смогли бы выйти на финишную прямую к дому, нам оставалось бы до Солнца четверть светового года, а общее время нашего пребывания в космосе составило бы год (космический, конечно).

Чтобы преодолеть эти три световых месяца при скорости тысячу километров в секунду, понадобилось бы около семидесяти двух лет.

Но согласно разработанному плану, весь круиз, включая год стоянки на Растуме и обратный путь на Землю, должен был занять всего лишь около восьмидесяти трех лет!

Таким образом, вполне очевидно, что спорный вопрос заключается во времени. Получается, что фактически мы доберемся до дома быстрее, если будем придерживаться первоначального плана. Критический момент наступает через восемь месяцев полета при максимальной скорости или, что то же самое, через неполных четырнадцать месяцев после старта с Земли. Сейчас до этого критического момента осталась всего пара месяцев. Если мы немедленно повернем назад, нам все равно не добраться до Земли раньше, чем через семьдесят шесть лет. Каждый день промедления прибавляет месяцы к обратному пути. Поэтому неудивительно, что все сгорают от нетерпения!

— Понятно, — сказала Тереза. — Те, кто хочет вернуться назад, боятся, что за это добавочное время та Земля, которую они знали, исчезнет, изменится до неузнаваемости. Но неужели они не понимают, что это уже произошло?

— Может быть, они боятся это понять, — заметил Коффин.

— Вы продолжаете удивлять меня, адмирал, — сказала Тереза, слегка улыбнувшись. — Вы проявляете нечто, похожее на человеческое сочувствие.

В какой-то дальней безымянной части сознания Коффина возникла мысль:

«Вы тоже проявили немало сострадания, заставив меня чувствовать себя непринужденно от того, что мне пришлось говорить на безопасную отвлеченную тему».

Но Коффин не сердился на Терезу за то, что она сознательно сделала это. Теперь он мог сидеть, расслабившись, спокойно смотреть ей в лицо и говорить с ней как с другом.

— Меня озадачивает то, — продолжал Коффин, — что вообще нашлись желающие вернуться назад, не говоря уж о таком большом их количестве. Если б мы сию же минуту повернули на Землю, мы сэкономили бы только около семи лет. Почему просто не долететь до Растума, а там уже решить, что делать дальше?

— Я думаю, это невозможно, — сказала Тереза. — Видите ли, ни один здравомыслящий человек не имеет желания быть пионером.

Проводить исследования — да; колонизировать богатую новую страну с уже известными и сведенными к минимуму опасностями — да; но не рисковать своей жизнью, будущим целой своей расы на такой полной загадок планете, как эта.

Проект заселения Растума был результатом неразрешимого конфликта. Но если этого конфликта больше не существует…

— Но… вы и Локейбер… Вы ведь высказали предположение, что конфликт по-прежнему есть, что Земля, в лучшем случае, предлагает передышку.

— И все же большинство людей предпочитают думать иначе. А почему бы и нет?

— Хорошо, — сказал Коффин. — Но я уверен, что многие из тех, кто сейчас находится в саркофагах, согласились бы с вами и проголосовали бы за Растум.

Почему бы нам сначала не доставить их туда? Мне кажется. Так было бы более справедливо.

А те, кто не хочет остаться, смогут вернуться вместе с флотилией, закончил предложение Коффин.

— Нет, — Тереза носила стрижку, но когда она качала головой, ее волосы взлетали подобно широкой волне, отсвечивая красным деревом. — Я знакома с вашим докладом по Растуму. Горстка людей не выжила бы там. Три тысячи — и то не ахти как много. Каким бы ни было решение, оно должно относиться ко всем.

— Я боялся прийти к такому же выводу, — устало сказал Коффин, — но вижу, что это неизбежно. О'кей, но почему они не хотят хотя бы осмотреть Растум, а уж затем проголосовать? Если трусов окажется большинство, они, возможно, поймут, какую берут на себя ответственность, и примут честное решение.

— Опять же нет. И я отвечу вам, почему, адмирал, — сказала Тереза. Я хорошо знаю Конрада де Смета и остальных. Они хорошие люди. Вы неправы, называя их трусами. Но они вполне искренне верят, что благоразумнее будет вернуться. Вероятно, еще не отдавая себе в том отчета, они интуитивно чувствуют, что если мы прилетим на Растум, общее голосование их не поддержит.

Я видела многие ваши фотографии, адмирал. Возможно, Растум — планета суровая и опасная, но настолько красивая, что я не могу дождаться момента, когда увижу ее наяву. Там простор, свобода, не отравленный ничем воздух.

Мы вспомним там все, что нам было ненавистно на Земле; мы ужаснемся необходимости вновь погрузиться в сон; мы более трезво, чем сейчас, когда уже по горло сыты космосом, оценим ту пропасть времени, которая легла между нами и Землей, и взвесим свои шансы обнаружить там, по возвращении, терпимую ситуацию.

Кроме повышенной гравитации, которая не принесет, я думаю, нам излишних хлопот, пока мы не начнем заниматься тяжелым физическим трудом, никакие неудобства Растума не смогут нас испугать. В то же время неудобства космического полета и трудности жизни на Земле все еще будут живы в памяти. Многие изменят свое решение и проголосуют за то, чтобы остаться. Возможно, таких будет большинство. Де Смет это знает. Поэтому он не хочет рисковать. Он боится, что и сам попадется на удочку Растума!

Коффин задумчиво пробормотал:

— Всего несколько дней торможения — и оставшейся реактивной массы хватит только на то, чтобы вернуться назад, к Солнцу.

— Об этом Де Смет тоже знает, — сказала Тереза. — Адмирал, вы вправе принять волевое решение и настоять на нем. Человеку вашего склада это по плечу. Но, может быть, вы забыли о том, как иногда людям хочется — как многие из нас уповают на то, что кто-то или что-то придет и скажет, что вам делать. Решение отправиться на Растум было выстрадано; даже подвергнувшимся жестокому гнету людям трудно расстаться с Землей. Теперь, когда есть возможность исправить прежнее решение, вернуться к безопасности и комфорту — хотя существует несомненный риск, что ко времени нашего возвращения Земля уже будет небезопасной и неудобной — нас вынуждают снова думать над этим вопросом. Это пытка, адмирал! Де Смет и его сторонники люди в определенном смысле сильные. Они заставят нас сделать необратимое и как можно быстрее, просто потому что это вызовет необратимые последствия.

Как только мы повернем назад, ситуация выйдет из-под нашего контроля, и можно будет уже ни о чем не думать.

Коффин посмотрел на девушку с удивлением.

— Но вы, кажется, абсолютно спокойны? — спросил он.

— Я сделала свой выбор еще на Земле, — ответила Тереза, — и не вижу причин менять свое решение.

— А как остальные женщины? — спросил Коффин, вновь ухватившись за спасительную неисчерпаемую тему.

— Большинство, конечно, хотят вернуться, — она сказала это с мягкостью, прикрывавшей осуждение. — Они полетели только потому, что так хотели их мужья.

Женщины слишком практичны для того, чтобы их интересовала философия, научные исследования или что-либо еще, кроме их семей.

— А вы? — не без ехидства спросил Коффин.

Тереза в ответ лишь уныло пожала плечами.

— У меня нет семьи, адмирал. В то же время мне кажется… чувство юмора?… всегда позволяло мне относиться к этому вполне спокойно и не делать из этого трагедии.

Затем с ответной насмешливостью она спросила:

— А вас почему волнуют наши проблемы?

— Почему? — он почувствовал, что заикается. — Почему… По-по-потому, что я несу ответственность…

— Ах, да. И к тому же вы потратили годы на пропаганду идеи о колонии на Растуме. А потом вы взялись за это неблагодарное дело — командование колониальным флотом; хотя вполне могли бы заниматься своей непосредственной работой — исследованием звезд, на которые еще не ступала нога человека. Должно быть, Растум для вас — глубокий символ… Не бойтесь. Я не буду вдаваться в анализ. Я и сама полагала, что эта колония имеет огромное значение. Если человечество проворонит это шанс, у него, возможно, уже никогда не будет другого. Но фактически это только чистое предположение.

Почему это имеет такое большое значение для меня лично, если только не затрагивает какую-то мою внутреннюю основу? Давайте смотреть фактам в лицо, адмирал. Никто из нас не равнодушен к этому вопросу. Нам необходимо, чтобы колония была основана.

Тереза сделала паузу, рассмеялась, и щеки ее слегка покраснели.

— О, боже, да я просто болтушка, не правда ли? Извините. Давайте вернемся к нашему делу.

— Я думаю, — неровным голосом сказал Коффин, — что благодаря вам я теперь понимаю, в чем тут сложность.

Тереза села и приготовилась слушать.

Коффин уперся ногой в пиллерс, чтобы поддерживать тело в наклонном положении, и начал мягко ударять кулаком правой руки в ладонь левой.

— Да, это волнующий вопрос, да поможет нам Бог, — начал он, за его словами постепенно начали вырисовываться контуры какой-то идеи. — Логика здесь совершенно бессильна.

Одни так мечтают попасть на Растум и обрести там свободу — или что еще они надеются там найти — что за эту возможность они готовы поставить на карту свою жизнь, жизнь своих жен и детей. Другие отправились в полет неохотно, вступив в конфликт со своим собственным инстинктом самосохранения, и теперь, когда им кажется, что появилась возможность к отступлению, нечто такое, что может послужить для них оправданием, они будут бороться с любым, кто попытается помешать им. Да. Ужасная ситуация.

Так или иначе, в ближайшие дни необходимо принять решение. Факты скрыть будет нельзя. Каждый спящий будет разбужен и приведен в нормальное состояние одним из тех, кто сейчас бодрствует. Год за годом известие будет передаваться различным конгломератам звездолетчиков и колонистов. Какое решение ни будет принято — часть из них придет в ярость от того, что это было сделано без их согласия. Нет, ярость — это еще мягко сказано. Куда бы мы ни направились — вперед или назад — мы неминуемо нанесем удар по эмоциональной основе людей.

А межзвездное пространство может сломать даже самых сильных духом…

Сколько времени пройдет, прежде чем роковое число недовольных, слабаков и психопатов соберется вместе во время очередной вахты? Что тогда произойдет? Ангелы небесные, спасите нас, или мы погибли!

Коффин вздохнул.

— Извините, — пробормотал он. — Я не должен был…

— Давать выход своим чувствам? А почему бы нет? — спокойно сказала Тереза. — Неужели лучше было бы и дальше изображать из себя ледышку, пока в один прекрасный день вам не пришла бы в голову идея застрелиться?

— Видите ли, — страдальческим голосом произнес Коффин, — я несу ответственность. Мужчины и женщины, и дети… Но я буду находиться в состоянии сна. Если б я рискнул остаться бодрствовать в течение всего полета, я просто сошел бы с ума: организм не может выдержать этого. Я буду спать и ничего не смогу поделать, но ведь корабли были поручены мне!

Коффина охватила дрожь. Тереза взяла обе его руки в свои. В течение долгого времени никто из них не проронил ни слова.

Глава 4

Покинув «Пионер», Коффин почувствовал странную опустошенность, словно грудь его была открыта, а сердце и легкие вынуты. Но его ум работал с четкостью машины, и за это он был благодарен Терезе. Она помогла ему разобраться в ситуации. В том, что он узнал, не было ничего утешительного, но, не узнай он этого, — экспедиция была бы обречена на гибель.

Или нет?

Теперь Коффин был в состоянии хладнокровно взвесить все шансы — и в случае продолжения полета на Растум, и в случае возвращения назад. При любом исходе, до тех пор, пока вероятность выживания не будет измерена в процентах, разногласия будут ужасными.

Без сомнения, перевес окажется на чьей-либо стороне, но нет ни малейшего шанса, что капитану не придется вмешаться, хотя этого ему как раз меньше всего хотелось.

Но каким образом этого можно было избежать?

Продвигаясь к «Скитальцу», Коффин смотрел на паутину радиоантенн, все выраставшую по мере того, как он приближался к кораблю, пока, наконец, она совсем не заслонила искаженный Млечный Путь, который словно запутался в ней. Глядя на эту хрупкую паутину, трудно было поверить, что именно она стала причиной всего этого ада. Перед торможением ее пришлось бы демонтировать. Тут уж никто ничего не смог бы поделать. Но теперь уже было поздно.

— Если бы я только знал!

Или если б кто-то на Земле — негодяй, добропорядочный глупец или кто бы он ни был, — пославший первое сообщение… если б только он послал бы и другое:

— Не обращайте внимания на предыдущий сигнал. Декрет об образовании все еще в силе.

Или что-нибудь типа этого. Но нет. Такого не бывает. Человеку всегда приходится самому бороться за свое везение.

Коффин вздохнул и, тяжело ступая, вошел в шлюз флагманского корабля.

Мардикян помог ему войти, и когда Коффин снял свой заиндевевший скафандр, он увидел, что губы у юноши дрожат. Несколько часов превратились для Мардикяна в годы.

На нем была белая медицинская униформа. Чтобы нарушить тягостное молчание, Коффин произнес первую попавшуюся фразу:

— Я вижу, вы собираетесь на дежурство у саркофагов.

— Да, сэр.

Он что-то пробормотал и добавил:

— Моя очередь.

Пока они складывали скафандр, тот ужасно шуршал, и можно было ничего не говорить.

— Скоро нам снова потребуется этанол, адмирал, — вдруг выпалил отчаянным голосом Мардикян.

— Зачем? — проворчал Коффин.

Он часто мечтал о том, чтобы этот препарат не был обязательным. Ключ от шкафа, где стоял бочонок с этим веществом, был только у одного него.

Некоторые командиры позволяли себе во время полетов принимать его небольшими дозами и утверждали, что Коффин просто скрывает свое суеверие, говоря о том, будто в этом таится определенный риск.

"Какого дьявола что-то может случиться на межзвездной орбите?

Единственная причина, почему не все спят, — это то, что автоматы, наблюдающие за спящими, могут перестараться и сделать массаж в больших дозах, чем требуется. Можно и пропустить рюмочку — другую грога, вернувшись с вахты, не так ли? О, да успокойся, успокойся, чертов святоша.

Слава богу, что мне не приходилось летать под твоим командованием."

— Фиксаж гаммагенов… и так далее…, сэр, — запинаясь, ответил Мардикян. — Мистер Холмайер… сделает официальную заявку, как всегда.

— О'кей, — Коффин посмотрел в лицо радисту, уловил испуг в его глазах и сухо спросил:

— Я полагаю, сообщений больше не было?

— С Земли? Нет… нет, сэр. Я… я никак не мог предполагать… мы сейчас около зо-з-зоны ограниченного приема… Я думаю, это почти чудо, сэр, что мы поймали сигнал. Конечно, еще раз мы едва бы смогли его принять, — слова Мардикяна постепенно становились все тише.

Коффин продолжал пристально смотреть на него. Наконец, он сказал:

— Досталось вам от них, да?

— Что?

— От таких, как Локейбер, которые хотели бы продолжить полет. Им очень хотелось бы, чтобы у вас в свое время хватило ума держать язык за зубами, по крайней мере, до тех пор, пока вы не получили бы указаний от меня. А другие, такие, как Де Смет, придерживаются другой точки зрения.

Однако, это сомнительное удовольствие — находиться в самом центре грозы, пусть вы и видите ее только на телеэкранах, не так ли?

— Так точно, сэр…

Коффин отвернулся. Для чего опять мучить парня? Что сделано, того не вернешь.

И чем меньше будет тех, кто осознал всю опасность сложившейся ситуации и тем самым подверг себя еще более тяжелому стрессу, тем меньше будет эта опасность.

— Избегайте принимать участие в спорах, — приказал Коффин. — А самое главное — не позволяйте себе постоянно думать о случившемся. Ни к чему, кроме нервного срыва, это не приведет. Можете быть свободны.

Мардикян, с трудом сдерживая слезы, пошел на корму.

Коффин медленно поплыл через все пространство корабля. Судно слегка подрагивало.

Время его дежурства еще не наступило, а видеть кого бы то ни было на мостике ему не хотелось. Нужно было бы хоть немного поесть, но при одной мысли об этом навигатор почувствовал приступ тошноты. Уснуть тоже не было бы лишним, но бесполезно было бы и пытаться. Сколько времени он пробыл у Терезы, пока она просветляла его мысли и как могла старалась успокоить его? Пару часов. Через четырнадцать часов или даже раньше он должен будет вновь предстать перед представителями команды и колонистов. А пока вся бодрствующая флотилия бурлила.

Коффин устало подумал, что на Земле выбор между возвращением назад и продвижением вперед не подвел бы людей так близко к черте безумия, если б даже дело касалось таких же промежутков времени. Но Земля была давно обжита.

Может быть, несколько веков назад, когда горстка неуклюжих парусников с трудом тащилась вперед сквозь необъятные океанские просторы, не будучи уверенной в том, что достигнет какого-нибудь края света, подобные дилеммы тоже существовали. Да, разве матросы Колумба не собирались поднять мятеж?

Но даже не изученная и заселенная монстрами, согласно людским суевериям, Земля не казалась такой страшной, как космос, да и каравелла была чем-то гораздо более понятным по сравнению с космическим кораблем.

Медикам во все века было известно, насколько быстро утрата стимула внешней среды приводит к галлюцинациям: а ограниченное, стерильное, окруженное вакуумом внутреннее пространство корабля, в котором человек вынужден был находиться месяц за месяцем, начинало оказывать на человеческое сознание такое же воздействие, какое могло бы оказать на него плавание с завязанными глазами в бассейне, наполненном теплой водой.

Сознание никогда не подвергалось бы такому быстрому разрушению, какому оно подвергалось среди звезд, если бы человек находился в открытом океане (солнце и луна, ветер и дождь, бесконечное чередование волн, надежда поймать рыбу или увидеть остров). Поэтому бытовало мнение, что к концу года, проведенного на вахте, человек был не совсем в своем уме.

Если такому ослабленному сознанию дать истинно неподходящую для размышления тему…

Коффин очнулся и с удивлением обнаружил, что забрел к радиорубке.

Он открыл дверь и вошел. Это была обычная уютная норка, одна стена которой была занята панелью электронного контроля, переливавшейся разноцветными огоньками, а все остальное пространство заполнено расположенными на полках инструментами, тестерами, запчастями, наполовину собранными для той или иной цели узлами. Флот мог бы обойтись без профессионального радиста: любой звездолетчик легко справился бы с необходимыми элементарными операциями, а каждый офицер имел основательную подготовку по электронике, — но Мардикян был добросовестным, хорошим, полезным техником.

Единственной его бедой было, может быть, то, что он был всего лишь человеком.

Коффин оттолкнулся и подплыл к главному приемнику. Между катушками медленно вращалась лента, регистрируя все то, что улавливала паутина.

Коффин взглянул на укрепленную с помощью зажимов доску. Полчаса назад Мардикян написал на ней: «Сигналов не поступало. С пленки все стер и поставил ее заново, 1530 часов». Может быть, с тех пор?…

Коффин щелкнул выключателем. Пленка быстро пробежала через воспроизведение, и Коффин услышал только космические шумы — ничего похожего на какую-то упорядоченную передачу, которая могла бы означать код или речь, и донести до человека какую-то информацию.

Если б только…

Коффин вдруг застыл. Потом он долго плавал среди аппаратуры, и в его глазах была такая же пустота, как и в ее многочисленных лампах. Только быстрое прерывистое дыхание говорило о том, что он — предмет одушевленный.

— О, великий Боже, помоги мне сделать то, что будет справедливо.

Но что такое справедливость? Я должен был бы бороться с твоим ангелом, пока не узнал бы, что это такое. Но у меня нет времени. Боже, не гневайся на меня, ведь у меня нет времени.

Душевные муки утихли немного, и Коффин принялся за дело.

Решение было необходимо принять на собрании через четырнадцать часов.

Сигнал, который мог бы оказать влияние на это решение, должен был быть получен прежде, чем оно состоится. Но это не должно случиться ни слишком рано, ни слишком поздно, иначе в обоих случаях результат будет похож на временную отсрочку в вынесении приговора.

Каково должно быть содержание этого сигнала?

Коффину не нужно было искать текст первого послания. Он отпечатался в его сознании. Приглашение вернуться и обсудить спорные вопросы. Оно должно быть обязательно кратким, сжатым, с минимальным количеством слов: это увеличило бы опасность неправильной его интерпретации.

Коффин закрепился в кресле перед тайпером и начал компоновать предложения, вычеркивая одни слова и подбирая другие, опять вычеркивая и начиная снова. Текст должен быть абсолютно правдоподобный. Простое отрицание первого сообщения не годится. Такое послание было бы слишком уж кстати. И подозрение, снова и снова возникающее в сознании во время годовой вахты, могло бы так же губительно повлиять на психику, как и уверенность в предательстве. Поэтому…

Поскольку флот приближается сейчас к точке равновременности, надо действовать быстро.

— Планы колонизации отменяются. Экспедиции приказано, повторяем, приказано вернуться на Землю. Декрет об образовании отменен — (человек, передающий сообщение с Земли, не может быть уверен в том, что первый сигнал достиг цели), — через должные каналы будет позволено подать прошение о дальнейших уступках. Напоминаем конституционалистам, что их главный долг — предоставить свои знания в распоряжение общества.

Может быть, это сгодится?

Коффин перечитал то, что у него получилось.

Текст не противоречил первому посланию, он только заменил предложение на приказ, как будто кто-то становился все безумнее час от часу (а ведь образ правительства, в котором царит хаос, не очень привлекателен, не так ли?) Выражение «должные каналы» намекало на то, что речь на Земле была подконтрольной, и что бюрократия могла восстановить школьную реформу в любое время, когда ей заблагорассудится.

Напыщенная заключительная фраза должна была подействовать раздражающе на людей, которые отвернулись от того земного общества, каким оно стало к моменту отлета колонистов.

Может быть, можно было бы еще подумать, но… И Коффин закончил работу.

Взглянув на время, он с удивлением обнаружил, что прошло целых два часа. Уже? На корабле было очень тихо. Слишком тихо. В голову навигатора вдруг пришла мысль, от которой его бросило в дрожь: в любой момент кто-нибудь мог войти и застать его здесь.

Пленка была рассчитана на работу в течение суток, но обычно ее проверяли и стирали с нее ненужные записи через каждые шесть-восемь часов.

Коффин решил записать на нее свой голос с таким расчетом, чтобы сигнал был «принят» через семь часов. Мардикян к тому времени закончит дежурство возле саркофагов, но, вероятно, пойдет еще вздремнуть. Поэтому он не будет проверять пленку раньше, чем перед самым началом собрания.

Коффин решил воспользоваться вспомогательным магнитофоном. Он должен был записать свой голос так, чтобы его было абсолютно невозможно узнать.

И, естественно, вся запись должна быть очень неразборчивой, с внезапными ослаблениями и усилениями звучания, с огромным количеством помех — с визгом, скрежетом и надтреснутыми голосами звезд.

Включая этот модулятор, увеличиваем частоту колебаний и посмотрим, где же тут нужный уровень, какие величины нужны для того, чтобы…

— Что вы делаете?

Коффин резко повернулся, сердце его тяжело стучало.

В проеме двери маячил Мардикян. Когда он увидел, что самозванец — не кто иной, как сам адмирал, в его глазах появились недоумение и испуг.

— Что случилось, сэр?

— Вы ведь на вахте, — еле слышно проговорил Коффин. — Дежурите возле саркофагов.

— Сейчас перерыв для чая, сэр. Я подумал, что я проверю и… — юноша оттолкнулся и вплыл в рубку.

В обрамлении измерительных приборов и транзисторов он напомнил Коффину какого-то футуристического святого. Но на смуглом юном лице блестели капельки пота; стекая с него, они маленькими шариками медленно дрейфовали по направлению к вентиляционной решетке.

— Убирайся отсюда! — хрипло выдохнул Коффин, и тут же сразу произнес:

— Нет, я не то хотел сказать. Оставайтесь на месте!

— Но…

Адмирал мог поручиться за то, что прочел мысли Мардикяна:

«Если старик по воле судьбы ополоумел от космоса, то что же теперь будет с нами?»

Вслух же связист сказал:

— Да, сэр.

Коффин облизнул пересохшие губы:

— Все в порядке, — сказал он, — вы вошли слишком неожиданно, а нервы сейчас у всех на пределе. Вот почему я накричал на вас.

— Из-з-звините, сэр.

— Есть еще кто-нибудь поблизости?

— Нет, сэр, все на дежурстве, или…

«Я не должен был спрашивать его об этом!» — с опозданием подумал Коффин, увидев, как изменилось лицо Мардикяна. — «Теперь он осознал, что мы с ним наедине».

— Все в порядке, сынок, — повторил адмирал, но звук его голоса был похож на звук пилы, вгрызающейся в кость. — У меня возник небольшой план, и я здесь… э.. обдумываю его и… э…

— Да, сэр. Конечно.

«Успокоить его и удержать, пока дело не будет сделано. Потом увидеть Киви. Пусть принимает на себя ответственность. Я не хочу этого! Я не хочу быть главным шкипером, когда между мной и небом больше никого нет. Это слишком. Это может раздавить человека в лепешку.»

Загнанный взгляд Мардикяна начал блуждать по комнате. Наконец, он заметил магнитофон и черновики, которые Коффин еще не уничтожил.

Воцарилось молчание.

— Ну, вот, — сказал, наконец, Коффин. — Теперь вы знаете.

— Да, сэр, — голос Мардикяна был еле слышен.

— Я собираюсь записать это на ленту приемника.

— Б-б… Да, сэр.

Успокоить его тут! Ноздри Мардикяна трепетали от ужаса.

— Видите ли, — дребезжащим голосом сказал Коффин. — Это должно выглядеть, как на самом деле. Только так можно заставить их опомниться.

Получив такое послание, они с еще большим единодушием, чем раньше, будут стремиться попасть на Растум. Что же касается меня, то я буду возражать. Я скажу, что мне приказано повернуть назад, и что я не хочу наживать себе неприятности. Конечно, в конце концов, я позволю уговорить себя продолжить полет, но сделаю это очень неохотно. Так что никто не заподозрить меня в обмане.

Мардикян беззвучно шевелил губами. Коффин видел, что он близок к истерике.

— Это необходимо, — сказал адмирал и упрекнул себя в излишней суровости тона. Хотя, возможно, этого юношу не смог бы убедить даже самый искусный оратор. Откуда человеку, не такому закаленному, как он сам, знать, что такое нервный стресс? — Мы должны держать это в секрете, вы и я, иначе…

Нет, что толку было говорить? По причине собственной неопытности Мардикяну было гораздо легче поверить в то, что какой-то человек, — в данном случае Коффин, — свихнулся, чем осмыслить постепенное разрушение человеческой психики в результате месяцев одиночества и расстройства.

— Да, сэр, — прошептал Мардикян. — Конечно, сэр.

«Даже если он понял то, что от него требуется, — подумал Коффин, — он может проговориться во сне. Или я сам проговорюсь.»

Но тут же он вспомнил, что из всей флотилии один адмирал обладал привилегией иметь совершенно отдельную комнату.

Он тщательно разложил по полкам все приборы, которыми пользовался, и оглянулся.

Мардикян попятился назад, выпучив глаза.

— Нет, — прошептал связист. — Нет. Пожалуйста.

Он уже готов был закричать, но не успел. Коффин ребром ладони ударил его по шее. Мардикян согнулся пополам, и Коффин, сжав его ногами и одной рукой, кулаком другой руки нанес ему несколько быстрых ударов в солнечное сплетение.

Мардикян осел в воздухе, как человек, идущий ко дну. Коффин быстро протащил его по коридору до помещения медслужбы. Там он открыл бочку со спиртом, отлил немного, добавил гипосульфит и необходимое количество воды, размешал и сделал инъекцию. Хорошо еще, что во всем флоте не было ни одного профессионального психиатра. Если с кем-то случался срыв, то его просто усыпляли и держали в таком состоянии до возвращения на Землю и отправки в больницу.

Коффин проволок парня почти до самого шлюза и крикнул. С капитанского мостика появился Холмайер.

— Он начал бредить, а потом набросился на меня, — пропыхтел адмирал.

— Пришлось дать ему отпор.

Мардикяна привели в сознание для контроля, но поскольку он лишь бессвязно что-то бормотал, ему дали снотворное. Двоим было поручено уложить его в саркофаг. Коффин сказал, что должен проверить, не повредил ли офицер связи какое-нибудь оборудование, и с этими словами вернулся в радиорубку.

Глава 5

Тереза Дилени ждала его. Она ничего не сказала, а прямо повела капитана в свою комнату.

— Итак, — сказал Коффин, и у него перехватило дыхание, — согласно единодушно принятому решению, мы продолжаем путь к Растуму. Разве вы не рады?

— Я была рада, — спокойно ответила девушка, — до настоящего момента, когда увидела, что вы расстроены. Я сомневаюсь, что вы действительно беспокоитесь по поводу возможных неприятностей на Земле. Вы имеете полное право не подчиняться подобным приказам, если обстоятельства служат для этого оправданием. Так в чем же дело?

Коффин уставился в пространство позади нее.

— Я не должен был сюда приходить, — сказал он. — Но мне необходимо с кем-нибудь поговорить, а понять меня можете только вы. Согласны ли вы уделить мне несколько минут? Больше я вас не потревожу.

— До тех пор, пока мы не прилетим на Растум? — улыбка Терезы выражала сочувствие. — И к тому же вы не доставляете мне никакого беспокойства.

Выждав немного, она спросила:

— Что вы хотели мне сказать, адмирал?

Коффин все рассказал ей в коротких и жестких выражениях.

Девушка слегка побледнела.

— Малыш был действительно мертвецки пьян, а они даже не знали об этом, проводя процедуру усыпления? — спросила она. — Это ужасный риск. Он может умереть.

— Я знаю, — сказал Коффин, закрыв глаза.

Тереза опустила руку ему на плечо:

— Я считаю, что вы сделали единственно возможное, — мягко сказала она. — И если даже существовал какой-то лучший выход, у вас не было времени, чтобы его обдумать.

Закрыв лицо ладонью и отвернувшись от Терезы, Коффин тихо произнес:

— Если вы не донесете на меня, а я знаю, что вы этого не сделаете, значит, вы тоже нарушите один из своих собственных принципов: полная информация, свободное обсуждение и решение. Не так ли?

Тереза вздохнула:

— Наверное, так. Но разве принципы не имеют определенных границ? Если утверждать это, то как можно проповедовать свободу воли, доброту, гуманизм…?

— Я не должен был говорить вам об этом.

— Я рада, что вы сказали.

Затем с внезапным оживлением, словно тоже стараясь убежать от какой-то мысли, Тереза проговорила:

— Если Мардикян останется жив, как мы с вами надеемся, правда станет известна, когда флот вернется на Землю. Поэтому нам придется придумать для вас какое-то оправдание. Или вы сошлетесь на необходимость?

— Не имеет значения, — адмирал поднял голову, его голос обрел обычную твердость. — Я не собираюсь всю жизнь уклоняться от ответственности. Пусть они через восемьдесят лет решат так, как им захочется. Я к тому времени уже буду осужден.

— Что? — девушка сделала шаг назад, возможно, для того, чтобы лучше видеть осунувшееся лицо Коффина. — Не хотите ли вы сказать, что останетесь на Растуме? Но это совсем не обязательно! Мы можем…

— Лжец… чем-то похож на убийцу… Я не достоин быть командиром корабля, — у Коффина перехватило дыхание. — Да и в конце концов космических полетов, возможно, больше не будет, а зачем мне еще возвращаться домой?

Коффин рывком высвободился из-под руки Терезы и пошел к двери. Она смотрела ему вслед.

Может быть, проводить его? Нет, ключ остался в замке, вделанном в переборку. Поэтому никакого повода, чтобы последовать за ним, у нее нет.

— Ты не одинок, Джошуа, — хотела крикнуть Тереза. — Рядом с тобой все мы. Время всегда подобно мосту, горящему у нас за спиной.