Нечестивицы

В темноте кто-то вскрикнул. Надеюсь, это Лурдес.

Я подложила живых тараканов ей в подушку и зашила наволочку так, чтобы им было трудно оттуда выбраться и чтобы она почувствовала головой или лицом, как они там ползают (но было бы здóрово, если бы они вылезли и проникли ей в уши, угнездились в барабанных перепонках, а потом она ощутила бы, как тараканьи детки корёжат ей мозг). В шве я оставила крошечные промежутки, чтобы тараканы постепенно, с трудом выползали наружу, как они это делают, когда я их ловлю и удерживаю (в заточении) в ладонях. Некоторые, бывает, кусаются. У них гибкий скелет, позволяющий им сплющиваться, чтобы пролезть в очень маленькие дырочки. Они могут просуществовать несколько дней без головы и долго находиться под водой; словом, они такие забавные. Мне нравится проводить над ними опыты. Я отрезаю им усы, выдёргиваю лапки. Втыкаю в их тело иголки. Давлю стеклянной банкой, чтобы подробнее рассмотреть это примитивное и живучее создание.

Я их варю.

Сжигаю.

Я их убиваю.

Я пишу эти строки острым пёрышком, которое тщательно прячу в подоле моей белой ночной рубашки, и чернилами – их я храню под деревянными досками пола. Пишу на листках бумаги, которые ношу на теле, за поясом, сшитым специально для случаев, когда приходится брать их с собой, и кладу ближе к сердцу, под серую тунику, такую, как прежде носили жившие здесь мужчины. Мы считаем, что это были священники, монахи, люди религиозные. Мужчины-аскеты, решившие существовать как в Средние века. Они уже мертвецы, хотя некоторые утверждают, что их можно заметить краем глаза в темноте. Говорят, что, когда они явились с выжженной земли, из рухнувшего мира, ни Он, ни Сестра-Настоятельница не смогли найти у них ни мобильных телефонов, ни ноутбуков.

Группа избранных вошла в часовню Вознесения Господня – три Младшие Святые, которых подвели к алтарю. Они возлагали руки на плечи рабынь, которые их вели. Младшие Святые были прекрасны, как поцелованные Богом. Воздух наполнился сладковатым свежим ароматом.

То был запах мистики. Луч солнца упал на витражи, и часовня Вознесения Господня наполнилась крошечными полупрозрачными драгоценными камешками, которые на мгновение образовали мозаику.

Вдруг облако закрыло небо и прозрачные краски растаяли, но мы успели отчётливо увидеть, как по щеке одной из Младших Святых стекает струйка крови и капает на её белую тунику. Нам стало понятно, кто так плохо зашил им глаза перед церемонией, – Мариэль. Бесполезная и беспомощная Мариэль, которая сейчас вытирала ладони о серую тунику и сверкала глазами, глядя на нас с грустным видом. Любопытно, как прежде звалась Мариэль?

Сестра-Настоятельница стояла в темноте, сбоку от алтаря. Мы заметили, как она почти неслышно притопывает чёрным башмаком по светлому деревянному полу. Берцы, как и брюки, которые она носит, – чёрного цвета, военные, солдатские. Невозможно разглядеть, при ней ли хлыст, поскольку вторую ногу не видно, она в темноте. Мы знали, что Он тоже у алтаря, за деревянными вратами, за трёхстворчатой рамкой, которая мешает нам видеть Его. (Единственные, кто имеет право Его лицезреть, – избранные и Просветлённые.) И тогда Он начал говорить. Сказал нам, что для того, чтобы стать Просветлёнными, нам надлежит избавиться от своего происхождения, от ложного Бога, от фальшивого сына, от неправедной матери, от расхожих идей, от ночной скверны, которая незаметно и медленно внедряется в нашу кровь.

Я взглянула на вены на моих запястьях и коснулась пальцем синей линии.

Совершить очищение.

Он назвал нас нечестивицами, как и всякий раз, когда мы встречаемся в часовне Вознесения Господня каждые три или девять дней (мы никогда не знаем точно, когда нас позовут). Он повторил слово «нечестивицы», и каменные стены отозвались эхом, словно Его голос так силён, что может воздействовать на неживые объекты.

Младшие Святые исполнили Основной Гимн, подлинный, один из самых важных, гимн, которым подтверждается божественное прикосновение. Слов мы не поняли, это язык, который знают только избранные. А Он ещё раз объяснил нам, что в гимне говорится о том, как наш Бог через Просветлённых оберегает нас от скверны, провозглашая, что «без веры нет заступничества».

После драматической паузы Младшие Святые продолжили пение. Я увидела, как тысячи белых лепестков вылетают из их ртов, наполняя воздух, это были лепестки лилий, которые сияли, пока не исчезли. Их голоса способны брать любые ноты, вибрировать вместе со светом звёзд (вот почему они зашивают себе веки, чтобы не отвлекаться на обыденное и улавливать реверберации, которые излучает наш Бог). Священные Кристаллы свисали с их шей, как символ уверенности в собственной святости – прозрачные кварцы чистоты. На певицах были ярко-белые туники без единого пятнышка. Мы слушали их молча, взволнованно, испытывая облегчение, ибо хоровое песнопение отвлекало нас от неистового стрекотания сверчков, которое вызывает оцепенение. Младшие Святые продолжали петь Основной Гимн, пока у всех троих одновременно не пошла кровь. Мариэль вскрикнула и вырвала у себя пучок волос. Мы дружно обернулись и увидели, что её голова почти полностью облысела. Когда она появилась у нас, все волосы были при ней и она была чиста от скверны, поэтому её не определили в служанки. Непонятно, зачем она упорно хотела изуродовать себя. Некоторые из нас улыбнулись, предвкушая примерное наказание Мариэль. А другие закрыли лицо ладонями, изображая молитву, чтобы скрыть свою радость.

Младшие Святые продолжали петь у алтаря, но мы отвлеклись на размышления, кому из нас предстоит смывать кровь с пола, кому придётся всю ночь лечить и зашивать глаза Младшим Святым, а кому поручат наказать Мариэль. Я-то давным-давно придумала примерное наказание, поэтому сложила ладони в мольбе, чтобы это выпало мне.

Одна Младшая Святая упала в обморок; служанки оттащили её за руки и отнесли в покои избранных. Сестра-Настоятельница встала посреди алтаря и жестом велела нам уйти. А Он всё еще стоял за вратами алтаря, или, по крайней мере, мы так думали, потому что ни разу не видели Его уходящим. И не знаем, как Он выглядит. Одни говорят, что Он так красив, что на него больно смотреть; другие – что его глаза похожи на нисходящие спирали или на глаза встревоженного человека. Впрочем, всё это лишь домыслы, потому что мы, нечестивицы, никогда Его не видали.

Мы молча встали, сдерживая гнев и скрывая ярость, потому что не всегда ведь можно услышать пение Младших Святых. Они настолько хрупкие, что некоторые из них не могут вынести тяжести произносимых священных слов (тех самых, которые позволяют нам не терять связь с нашим Богом), не выдерживают священного отблеска во тьме.

Мне выпало мыть пол, и я не знала, какому примерному наказанию подвергнется Мариэль. По слухам, ей придётся раздеться догола и Лурдес вонзит иглу в какую-то часть её тела. Да, это поучительно, просто и утончённо. Жаль, такое не пришло мне в голову, но Лурдес придумывает наилучшие наказания. И всегда выбирают их.

Омовение пола от крови избранных стало моим приношением и жертвой, которых потребовала Сестра-Настоятельница.

Часовня Вознесения Господня погрузилась в полумрак, хотя я зажгла несколько свечей, чтобы лучше разглядеть красные пятна на полу.

Пламя колебалось, и излучаемый им свет создавал на каменных плитах причудливые узоры, будто танцующие во тьме. Кровь Младших Святых (как и всех избранных) более чистая, поэтому служанкам не доверяют её смывать. Я осторожно прикоснулась к ней, пытаясь ощутить облегчение, избавление от неуместных, тайных мыслей, почувствовать исчезающие следы родной земли и радость от того, что я стала частью нашего Священного Братства. Приложив окрашенный кровью палец к языку, я почувствовала вкус крылатых насекомых и услышала ночные завывания. Мне стало ясно: кто-то из Младших Святых умрёт, и это меня обрадовало, потому что, когда умирает избранная, устраивают самые красивые похороны. В этот раз надо добиться, чтобы меня туда назначили.

Пока я мыла пол, одна из Полных Аур словно вплыла в часовню и присела на скамью. Она не заметила меня, стоящую на коленях. Зная, что она меня не слышит, я всё-таки оставалась неподвижной, поскольку мне не доводилось видеть таких избранных. Я узнала её по шрамам на руках и ногах, по прозрачному кварцу, висевшему у неё на груди (это кварц избранных), и по белой полупрозрачной тунике. Длинные волосы закрывали её бесполезные уши с проколотыми барабанными перепонками. Посторонние шумы не должны сбивать их с толку. Таких избранных немного, говорили мне. Полная Аура шевелила руками, прикасаясь к чему-то в воздухе.

Полные Ауры способны расшифровывать божественные знаки, скрытые символы, о которых Он возвещает нам в часовне Вознесения Господня. Вот почему на их теле имеются метки: понимание посланий Бога оставляет следы (раны на квелой коже, незаживающие язвы), дабы они не забывали о Его присутствии. Казалось, гостья излучает свет, способный вызывать ангелов. Я прищурилась и впотьмах смогла различить венчавший её ореол. Это было прекрасное сияние с огненными копьями вокруг головы, которые вибрировали самостоятельно. Я зажмурилась, и мне почудилось, что Полная Аура живет в непорочном времени, где нет места боли.

Она заговорила. Голос её звучал как бьющееся стекло. Мне был непонятен этот сбивчивый, дробный язык. Сестра-Настоятельница торопливо вошла в часовню Вознесения Господня и увела её за руку. Избранные (искалеченные) живут за часовней, в покоях, куда нам нет доступа: войти к ним могут только Он, Сестра-Настоятельница да их служанки. Кто-то оставил дверь открытой, и Полная Аура вышла из покоев, но Сестра-Настоятельница проявила благородство, ибо негоже беспокоить Полную Ауру, которая произносит речь. Ведь нить, связывающая их с нашей реальностью, может оборваться и оставить избранных в ловушке Неосязаемого Измерения, того места, которое находится за пределами атмосферы. Такое случилось лишь с двумя из них, мы больше никогда их не видели.

Какая-то служанка будет наказана за то, что оставила дверь открытой. Сестра-Настоятельница заставит её вопить.

Сестра-Настоятельница сердито посмотрела на меня, но я опустила голову, как и положено в её присутствии да при её-то габаритах. Мне не хотелось напороться на взгляд, предвещающий ледяную бурю.

Я закончила уборку и направилась к келье, а затем прошла по коридору, сделав крюк, чтобы подойти к чёрной резной двери. Поблизости никого не было, и я прикоснулась к древесине. За дверью – Убежище Просветлённых. Они не живут вместе с избранными, потому что являются самым ценным сокровищем Священного Братства (вот почему их не калечат, как Младших Святых, Ясновидиц и Полных Аур). Коридор длинный, он в стороне от наших келий, в которых спим мы, нечестивицы. Свечи в коридоре служанки меняют каждую ночь. Здесь есть пустые кельи, а в центре находится дверь, доступ к которой только у Просветлённых.

Зная, что у меня мало времени и это рискованно, я всё-таки погладила наддверные крылья ангела, несущего киворий[1], лепестки лилий и перья соловья. Пока я мечтала о дне, когда меня посвятят в Просветлённые (а не в избранные, я этого не хочу), когда мне дадут Священный Кристалл и эта дверь распахнётся передо мной, я услышала плач, похожий на мяуканье, а затем приглушённый крик наподобие ворчания или рыка затаившегося хищного зверя. Я отпрянула от двери и бросилась бежать.

Мне нельзя никому рассказывать, что я видела Полную Ауру. Если я это сделаю, нечестивицы обвинят меня даже в том, чего я не делала, поскольку не им ведь явилось чудо, да ещё и хватило смелости поделиться этим видением. Сестра-Настоятельница собирается отправить меня в Башню Безмолвия, что рядом с Монастырём Очищения. Башня Безмолвия (как же мы её боимся!), возведённая из камней и пристроенная к стене (наверное, она служила монахам наблюдательным постом), с оконцами без стёкол, круглая и такая высокая, что приходится вытягивать шею, чтобы увидеть, где заканчивается её винтовая лестница, образованная восемьюдесятью восемью холодными каменными ступенями.

Меня могут заточить там без воды и еды, в одиночестве и под открытым небом, под стрекотание сверчков, которое завораживает, как неземной пугающий звук.

Оставят далеко от Обители Священного Братства, в окружении костей, которые светятся в темноте.

Я пишу эти строки в своей келье без окон, при свечах, которые догорают слишком быстро. Украденным на кухне ножом понемногу выскребаю в стене небольшую щель, чтобы впустить немного воздуха и света.

Свои листки я заворачиваю в простыню и прячу под деревянными половицами. Когда хочу сэкономить чернила, оставленные монахами, я прокалываю себе кожу иголкой, чтобы использовать кровь. Вот почему на бумаге появляются более тёмные пятна красного цвета. Иногда готовлю чернила из древесного угля или из растений и цветов, которые собираю тайком, подвергаясь опасности. Не менее опасно писать всё это сейчас, в этом месте, но я хочу напомнить себе, кем я была до того, как попала в Обитель Священного Братства. Что я делала, откуда взялась, как выжила? Не знаю, но что-то сломалось в моей памяти, не позволяя мне вспомнить подробности.

Я сожгла много листков, запретных страниц, где говорилось о ней, о похороненной в зоне мятежниц ослушнице – о Елене.

Из выжженных земель, из уничтоженного мира распространилась мгла. Это холодный, липкий, как паутина, туман, но он распадается на пальцах, если к нему прикоснуться. У некоторых из нас на коже появились ранки, возникли зуд и сильная боль. А у одной служанки кожа изменила цвет, и больше мы эту служанку не видели.

Нам стало трудно дышать.

Вот уже несколько дней мы, нечестивицы, приносим всё новые жертвы, потому что избранные истолковали знамения нашего Бога, а Просветлённые объявили, что «без веры нет заступничества». Они предвидят катастрофы, и они единственные, кто может знать имя Бога. А для остальных оно непроизносимо, потому что нужно выучить тайный язык, который неуловим, как белая змея, пожирающая сама себя. Говорить на нём – всё равно что рвать себя на части, его «музыка» состоит из осколков, и произносить их так же трудно, как держать скорпионов во рту.

Нам трудно передвигаться, но мы приносим жертвы, чтобы уменьшить ущерб от тумана. Одни умерщвляют себя постом, другие передвигаются на коленях. Лурдес предложила в виде истязания посидеть на битом стекле.

Солнце, похоже, затмилось. Его свет померк, лучи нас не освещают, не дают нам тепла. Кажется, наступила вечная ночь.

Без веры нет заступничества.

Просветлённые велели нам продолжать жертвоприношения, иначе воздух окаменеет и мы умрем, застыв в тумане. Мы доверяем посланиям Просветлённых, потому что у них – все достоинства избранных. Они – посланницы света и поэтому обладают эфемерным голосом Младших Святых, пророческим видением Полных Аур и совершенным слухом Ясновидиц. Они посредницы между нами и божеством-прародителем, тем тайным Богом, который существовал с незапамятных времен и предшествовал богам, созданным людьми.

Сестра-Настоятельница выкрикивает в коридорах: «Без веры нет заступничества!» Мы кашляем и сплёвываем белую слюну, дрожа от холода. Температура воздуха упала ещё сильнее, и мы боимся за урожай на нашем огороде, идущий на пропитание избранных и Просветлённых.

А я продолжаю писать, укутавшись одеялом, возле крошечного огонька свечи. Вывожу буквы собственной кровью, ещё тёплой и текучей. Пальцы коченеют от холода. Наша жертва важна, ибо самоотречение помогает сохранить Обитель Священного Братства. Мы молодые женщины, не запятнанные скверной, избежавшие преждевременного старения, как у служанок, мы без разных пятен на теле, у нас целы все волосы и зубы, нет шишек на руках и чёрных пролежней на коже. Некоторые нечестивицы вызвались истязать себя, выдавливая гнойники у служанок. Они не могут скрыть своего отвращения и презрения, однако молча приносят себя в жертву.

Вот уже три дня, как мы дышим этим туманом.

Некоторые из нас начали сомневаться в действенности жертвоприношений, и Сестра-Настоятельница наказала их за это.

Нам приходится спать в трапезной, где низкий потолок и маленькие окна, поэтому там теплее. В центре помещения служанки разожгли костёр, чтобы мы не мёрзли. Они развели огонь прямо на полу, выложенном красной плиткой. Мы передвинули столы, которые обычно стоят друг напротив друга, и спим на матрасах, принесённых из келий.

Позволяем служанкам спать с нами, не желая, чтобы они умерли от холода, ведь они нам так нужны. Не знаю, как спят по ночам избранные и Просветлённые, но они – наше главное достояние, поэтому не сомневаюсь, что о них есть кому позаботиться.

Мне пришлось спать рядом с Мариэль. Она улыбается, потому что появление тумана отсрочило наказание, которое собиралась назначить ей Лурдес. Мариэль шёпотом передала мне слова Марии де лас Соледадес: Лурдес поведала ей, что у Просветлённых вырывают зубы и языки, потому что для произнесения имени Бога требуется пустота. Она так же доверительно сказала мне, что, по словам других, они слышали крики из-за чёрной резной двери Убежища Просветлённых. Мне показалось, что я тоже слышу пронзительные крики и подавленные вопли. А еще Мариэль сообщила мне, противореча самой себе, что Просветлённые иногда грызут гвозди и жуют битое стекло. Я этому не верю. Но может, так оно и есть, ведь правду о них никто не знает (как только их избирают Просветлёнными, мы их больше не видим), мы знаем только, что их мало и что стать Просветлённой – высшее стремление и величайшая ответственность. Благодаря им яд, текущий по подземным рекам, и слизь, оседающая в клетках растений, а также токсины, которые ветер переносит с места на место, не заражают наш маленький мир.

Просветлённые находятся за чёрной резной дверью, под защитой, и только Он может прикасаться к ним.

Тем временем туман густеет. Сестра-Настоятельница призвала нас принести искупление кровью. Подвергнуться бичеванию, порке плетьми, нанести себе раны, чтобы наш Бог спас нас, а туман не убил, чтобы стихийные бедствия перестали преследовать Обитель Священного Братства.

Через неделю туман испарился, рассеялся. Температура воздуха повысилась. Мы вернулись в свои кельи. На полу в центре столовой осталось чёрное пятно от кострища. Служанки не смогли его оттереть.

Появились слухи, что наш огород лишился части урожая и что сверчки погибли, но не все.

Моя спина изранена плетьми, которыми меня стегала Лурдес, поскольку Сестра-Настоятельница была занята другими нечестивицами.

Я заметила, как Лурдес наслаждается каждым моментом моего истязания. Она пыталась это скрыть, но я видела блеск в её глазах. Мариэль она тоже отстегала кнутом, который дала ей Сестра-Настоятельница. Нанося удары, Лурдес приговаривала, что это ещё не наказание, что настоящему наказанию Мариэль подвергнется скоро. Очень скоро.

Моих жертв оказалось недостаточно, и Лурдес пришлось меня бичевать.

Без веры нет заступничества.

Теперь, когда туман перестал нам угрожать, я отправилась проверить капканы на зверушек, которые мы расставили между деревьями на территории, где заканчивается сад. Наверное, нельзя считать это место лесом, но именно так его называют в Обители Священного Братства.

Иногда, чтобы сохранить немногих обитающих там животных (которых я никогда не видела), Просветлённые и избранные довольствуются скудной зайчатиной, которую предварительно пробует служанка – не заражено ли мясо? Зайцев очень мало, и большинство из них в пищу не годится. У них может отсутствовать ухо, как будто у природы не хватило сил, чтобы создать животных полноценными. У некоторых нет одной лапы или глаза. Капканы были пусты. Нам известно, что благодаря сверчкам, которых разводит Сестра-Настоятельница, мы получаем необходимый организму белок. Хотя нам и надоело питаться этими крошечными хрустящими тельцами, пусть и чистыми, неядовитыми, за что мы благодарны Просветлённым. Без веры нет заступничества. Пока они поглощают яблоки, морковь, капусту и свежие продукты, мы довольствуемся сверчками в супе, жуём хлеб из этих насекомых, бутерброды из сверчков, сверчков с куркумой, маринованных сверчков и приготовленных со всевозможными специями, которые много лет хранили монахи. Такая пища стала привычной, и мой язык уже не чувствует лапок этих насекомых. Теперь мой рот не ощущает усики сверчков, зато я слышу издаваемый этими насекомыми звук. Неприятный и опасный.

Мне показалось, что я увидела силуэт человека и какие-то тени между деревьями. Там было что-то или кто-то, кто прятался. Возможно, странница, которой удалось проникнуть внутрь, сделав подкоп под стеной, но я не осталась там выяснять, так ли это, потому что не должна подвергать себя риску заражения.

Уже не припомню, когда это случилось, но одной страннице удалось влезть на стену и не упасть. А спуститься она не могла. Мы притащили лестницу к стене и наблюдали, как она осторожно спускается. Когда она коснулась земли, мы отошли, а Сестра-Настоятельница сказала ей, что нужно идти в Монастырь Очищения, и велела следовать за собой. Было заметно, что странница голодна и слаба. Она смотрела на нас непонимающе, с выражением, которое могло быть страхом или отвращением. Было очевидно, что она говорит на другом языке, хотя и не произнесла ни слова. Внешне она не выглядела пострадавшей, без каких-либо ссадин и со всеми волосами на голове. Мы прошли мимо кладбища со старинными надгробиями с именами монахов. Странница спотыкалась, шагала с трудом, но никто не желал ей помочь.

Так мы добрались до Монастыря Очищения и вошли в это небольшое уединённое здание возле стены, окружённое деревьями. В своё время всем нам пришлось пройти через это место, которое не является монастырём, хотя его называют именно так. Тут впервые слышишь сверчков и не знаешь, что это такое, думая, что твой разум выходит из-под контроля; тебе кажется, что это какой-то безумный звук. Здесь таятся призраки монахов, слышатся их голоса в ночи, во тьме. Некоторые умирают, страдая от скверны и греха (от одиночества). Странницу там изолировали, и служанки накормили её, потому что обязаны заботиться о таких, и никого не волнует, заразится ли обслуга, а вот никто из нечестивиц не намерен приносить подобную жертву. А если служанки отказываются, Сестра-Настоятельница тут же хватается за кнут.

Странница умерла. Она скончалась, дрожа, незрячая, с покрытыми белой патиной глазами. Её язык почернел. Тела осквернённых сжигают на границе небольшого пространства, рядом со стеной. Мы считаем, что служанку, присматривавшую за нею, сожгли заживо, ведь Сестра-Настоятельница не рискнёт заразиться. Конечно, никто не помнит ту служанку, у них нет имён. Зато странница могла быть избранной или Просветлённой, потому что на ней отсутствовали следы скверны. Я радовалась, что она не выжила.

В Обитель Святого Братства нет доступа ни мужчинам, ни детям, ни старикам. Как учит нас Он, они погибли на многочисленных войнах, от голода или тоски. Но я-то знаю, что тех немногих, кому удалось подобраться к стене, убили. Мы все это знаем. Сестра-Настоятельница сама это сделала. Она поступает так лично. Нам запрещено звонить в колокол, если странник – мужчина, мы немедленно сообщаем об этом Сестре-Настоятельнице, и она приказывает нам запереться в своих тёмных кельях. Всякий раз, когда появляется странник мужского пола, слышатся выстрелы. Мы ни разу не видели старых женщин или детей, которых можно было бы спасти.

Одна из похороненных на заброшенном кладбище еретичек, метиска, одна из тех, у кого больше нет ни имени, ни надгробия, а только деревья и земля, прикрывающая их заблуждение, решилась-таки впустить мужчину. Она не сообщила об этом ни Сестре-Настоятельнице, ни кому-либо из нас, а спрятала его под деревянным полом алтаря и делилась с ним своим рационом еды и воды. И очень умело скрывала это, много недель, неизвестно сколько. Но однажды мы заметили, что от неё исходит коварный ореол несчастья, злобная аура предательства. Она надеялась, что под туникой удастся это скрыть, однако мы увидели, как её живот раздулся от греха, от порока. Она попыталась сбежать, но зазвонили колокола, и все мы, служанки и нечестивицы, бросились на её поиски. Скрыться ей было негде, и мы нашли её в Башне Безмолвия. Она поднялась по лестнице, открыла люк, и мы заметили её наверху, увидели, как она в отчаянии идет под открытым небом, где лежат кости избранных (кости, которые светятся в темноте). Мы видели, как она прислонилась к зубчатой стене и смотрела вниз, примериваясь и решая, не лучше ли броситься в бездну, чем умолять сохранить себе жизнь. Но мы схватили её.

Сестра-Настоятельница старательно и терпеливо довела её до крика, заставила вопить, пока та не созналась. Говорят, Сестра-Настоятельница вырвала у неё несколько ногтей и выбила несколько зубов. Или даже все ногти и зубы. Говорят, она сломала не один кнут. И орала служанкам, чтобы принесли ещё. Ещё, ещё, ещё. «Это кровь искупления!» – кричала она. Её ярость перешла в шёпот. Ещё, ещё, ещё. Сестру-Настоятельницу лихорадило. Ещё, ещё, ещё. И порола она так сильно, что, по мнению некоторых, убила её. Нам неизвестна судьба мужчины, жившего под алтарём. А эта нечестивица сегодня покрыта грязью, впитывающей тьму, на кладбище несчастных нерадивых. Мы все сошлись во мнении, что надо было сбросить её с Башни Безмолвия.

Давным-давно я тоже была странницей. Вспоминаю это время только в кошмарах и не помню, что было раньше. Я знаю лишь, что едва не умерла, – во всяком случае, так мне сказали. Я подползла к воротам и не смогла их коснуться. Открыла мне она, Елена, поклоняющаяся ложному Богу, фальшивому сыну, неправедной матери, та самая, которая гниёт теперь под землёй с открытым ртом. Та, у которой хватило сострадания. Она рассказала, что увидела с колокольни, издалека, меня, ползущую. Безрассудная мечтательница. Она забила в колокол и сообщила Сестре-Настоятельнице, которая решила не открывать ворота и оставить меня лежащей там, потому что думала, что я умираю и не стоит тратить время зря. Но смелая своевольная Елена дождалась, пока останется одна, открыла ворота, схватила меня за запястья и втащила без посторонней помощи. Она прислонила мою голову к стене, дала мне немного воды, проявив осторожность и заботу. Если бы она сразу дала много воды, мне стало бы плохо.

Позже, когда я смогла встать с кровати, мы пошли к Монастырю Очищения, что неподалёку от Башни Безмолвия и Сверчковой Фермы. Елена оставалась со мной, кормила меня, рискуя заразиться. Сестра-Настоятельница наказала её за непослушание месяцем унизительных работ, но не убила, потому что увидела во мне кандидатку или в избранные, или в Просветлённые. Елена чистила отхожие места, лечила язвы нескольким служанкам, колола дрова, массировала ступни Сестре-Настоятельнице; ей пришлось позаботиться о том, чтобы та могла перевести дыхание. Я знаю, что она охотно жертвовала собой и ни разу меня не упрекнула.

Интересно, был ли силуэт, который я видела в лесу среди деревьев, реальным или это плод моего воображения?

И Он изрёк нам: дабы стать Просветлёнными, мы должны перестать обитать во прахе, прекратить служить посланницами скверны, постоянным источником недоразумений и прегрешений. Он предупредил нас, что чувствует хворь от скорби, затаённую в наших телах. И тогда Мария де лас Соледадес рассмеялась. А мы подумали, что она смеётся над словом «скорбь», прозвучавшим похоже на «скарб» или «краб». Он умолк. А Сестра-Настоятельница с ошеломляющей проворностью спустилась с алтаря и медленно, но ловко заткнула рот Марии де лас Соледадес поясом власяницы. Когда она это делала, на её руках обозначились мускулы, и я заметила удовлетворение в её глазах, а также ту жуткую красоту, которая меня сбивает с толку и пленяет, словно буря. Едва Сестра-Настоятельница завязала узел на затылке Марии де лас Соледадес, как шипы вонзились той в губы.

Никто теперь не смотрел на Марию, но мы знали, что кровь стекает у неё с подбородка на тунику и что она закрыла глаза, пытаясь сдержать слёзы и не закричать от боли. Нам было известно, что ей придётся носить власяницу, этот знак позора, неделю или больше, и никто из нас не предложит ей продезинфицировать раны или покормить жидкой пищей, потому что все мы знаем (шепчемся), что Мария де Лас Соледадес пахнет химикатами, протухшим жиром и гниющими овощами. Мы считаем, что она недостойна находиться среди нас, что в ней есть что-то болезненное, какая-то зараза. Конечно, Мария де лас Соледадес заставит присматривать за собой одну из служанок или кого-нибудь из больных; впрочем, нам это без разницы. Пока длится её страдание, мы будем судить её молча.

Начался дождь. Капли заскользили по витражам часовни Вознесения Господня. Я вообразила, что в каждой из них заключена маленькая мерцающая вселенная, впитавшая в себя цвета стёкол. Разные оттенки зелени пышного сада, цветочные – небесный, жёлтый, фиолетовый, а также белый цвет оленя, который, как казалось, плачет. У него величественные рога, а на каждом их конце, на каждом кончике этих рогов, напоминающих дерево, – круглые, непонятные нам символы. Капли блестели, как подвески. Я дотронулась до голубой вены, проступающей на моём запястье, и пожелала, чтобы моя кровь удерживала свет мира.

Совершить очищение.

Капли падали на витражи, запятнанные чёрной краской. Витражи были с изображениями ложного Бога, фальшивого сына, неправедной матери, того самого Бога, который не знал, как сдержать жадность и глупость своей паствы, и позволил ей отравить суть единственного, что имело значение. Нам не следует называть или смотреть на того Бога, который покинул нас, оставив дрейфовать в отравленном мире.

В часовню Вознесения Господня медленно, опустив голову, в испачканной тунике вошла Мариэль. У неё было два круглых пятна на уровне груди. Мы знали, что это кровь, ведь Лурдес вонзала иглу в её соски. Когда мне это сказали, я так сильно сжала кулаки, что поранила ладони ногтями. Самой мне никогда такое не пришло бы в голову. Мариэль держала чёрную бумажную розу, что означало: кто-то умер. Некоторые скрытно пустили слезу, но не с горя, а от счастья, ибо похороны подразумевают дни приготовлений и поглощение очень вкусных пирогов.

Увидев Мариэль, Сестра-Настоятельница встала, и мы потеряли её из виду на несколько минут, которые показались бесконечными. Затем зазвонили колокола, возвещая о смерти, и мы тоже молча встали. Должно быть, почившая была из Младших Святых. Как я хотела, чтобы так и случилось, я молилась за это. Умоляла всем моим ещё одержимым, пока недостойным сердцем.

Возвращаясь в свою келью, я прошла мимо кельи Марии де лас Соледадес, дверь кельи была открыта. И я увидела, как она прижимает ногой голову Э́лиды, лежащей на полу и умоляющей её тихим голосом и короткими фразами, ведь Элида не говорит на языке Священного Братства, на нашем языке, который некоторым приходится учить, когда они сюда прибывают. Элида учила его и сейчас выкрикивала слова типа «отпусти меня», «ну пожалуйста», «умоляю тебя», «отблагодарю, ладно?», «я заботиться о ты». Забавно было слышать её жалкие попытки говорить на нашем языке. Мне показалось, что Мария де лас Соледадес улыбается, хотя и не может даже пошевелить губами. Её лицо выражало блаженство, когда она ещё немного прижала башмаком голову плачущей Элиды. Мария де лас Соледадес нашла себе прислужницу и захотела увидеть, как та страдает. Она бросила взгляд на меня, и я выдержала его, молча осуждая, пока она не опустила глаза.

Когда я нахожусь в своей келье, то вынуждена видеть пустую койку без простыней. Елены тут больше нет, но я не скучаю по ней. Нельзя скучать по той, от кого исходили непристойность, необузданность. Она, заблудшая, поклонялась ложному Богу. Я не тоскую и по её красоте, подобной когтю, который медленно тебя поглаживает. Иногда я ложусь на её кровать и засыпаю, размышляя о том, что было бы, если бы она нашла листки бумаги, на которых я пишу. И прочла бы каждую нечестивую фразу, каждое запретное слово о её голосе, о её порочном магнетизме. Мне пришлось бы избавиться от улики.

Каждое утро, вставая, я пытаюсь уловить её запах, напоминающий музыку, похожий на пламя, в котором хочется сгореть. Пытаюсь, но теперь уже не чувствую этого.

Её имя никто больше не произносит. Мне трудно вспомнить, где находится могила без надписи и цветов. Безымянная могила заблудшей. Не удаётся мне услышать плач, мольбу, которые стихали по мере того, как в могилу падала земля. Не знаю, ходила ли я в ту ночь на кладбище хитрых, упрямых, кладбище еретиков, где могилы прячутся среди деревьев. В страну непокорных. Не знаю, было ли это всего лишь сном.

Я шла босиком, скрываясь в укромных уголках, чтобы не натолкнуться на Сестру-Настоятельницу. Холодные твёрдые плитки впивались в подошвы ног, но вскоре я ощутила мягкость мокрой травы, у меня появились капли воды на волосах. Непонятно, как я обошла сад, как не споткнулась о вёдра, в которые мы собираем дождевую воду, не понимаю, как я добралась до парка и покинула его, двинулась дальше к границе из стен, где газон переходит в сорняки, а деревья напоминают лес одичавший сад. Не знаю, приснилось ли мне, что я заблудилась под дождём, и считаю в темноте деревья, пытаюсь вспомнить, где я нахожусь, и ищу дерево с дуплом, наше дерево. Тайник наш скрывается в чаще. Вот где она похоронена: рядом с тем деревом, нашим деревом, у самых его корней. Я не знаю, принялась ли я раскапывать землю, просить прощения, плакать. Когда наткнулась на неё, увидела открытый рот, полный земли. Я прилегла рядом и закричала. И тогда мне показалось, что я чувствую её запах, смешанный с запахом влажной земли. Не помню, действительно ли я, прежде чем поцеловать её глаза, очистить и закрыть рот, перед тем как прикрыть её тело, надела ей на шею цепочку с золотым крестиком, которую мы нашли в матрасе и которую она захотела понадёжнее спрятать. Не знаю, спала ли я в той чаще. Я вернулась в свою келью незамеченной и даже не ведаю, как мне это удалось.

Зазвонили в траурный колокол. Нам придется надеть вуали и выйти в сад. Но сначала я воздену руки и попрошу, чтобы умершая оказалась Младшей Святой. Я буду умол…

С колокольни молча наблюдал за нами Он, или так, по крайней мере, мы думали. Мы увидели чёрный силуэт в обрамлении палящего неба. Купол преломлял свет и казался окружённым призрачной радугой, но мы не могли убедиться в том, что это Он. Вуали позволяли угадывать фигуры и цвета. Сестра-Настоятельница приказала нам встать на колени. Холод земли пробрался сквозь туники и поднялся по ногам. Мы склонили головы, молча и терпеливо. И сначала услышали радостный шум зелёного прозрачного моря. Звук издавали листья деревьев, шевелящиеся на ветру. И потом Он изрёк: «Вы – волчицы, плодящие яд, сборище, оплодотворенное погибелью и злодеянием, мешок смердящей гнили, рассадник гнусностей. Нечестивицы. Убийцы». Его голос эхом отдавался в наших телах, как будто он шёл не с высоты, а охватывал весь сад. Словно был повсюду. «Одна из Младших Святых убита, а Священный Кристалл у неё украден». Среди нас воцарилась плотная, нереальная тишина, и, будто наше изумление могло остановить естественное движение мира, листья на деревьях перестали шевелиться. Драматичный, но расчётливый вопль Лурдес вывел нас из транса. Последовали стоны, рыдания, возгласы. И обмороки. Некоторые били себя в грудь, другие скребли землю, умоляя о прощении. Дёргали себя за волосы, царапали лицо, оставляя глубокие следы. А я улыбнулась под вуалью.

Порыв ледяного ветра заставил нас дрожать. Потянуло холодком (остатки тумана), хотя стояла жара. Сестра-Настоятельница вскочила и уставилась на нас, внимательно наблюдая за зрелищем притворной боли. Когда она взглянула на меня, я изобразила обморок. Она почти неслышно произнесла «хватит», но это слово, как дротик, ранило нас, одну за другой. Мы застыли в неподвижности, а затем, придя в себя, встали с колен, поправили туники и приготовились её выслушать. Она сдёрнула вуаль, и некоторые из нас в изумлении прикрыли рот руками, ведь снимать вуаль запрещено, за это нас карают, заставляя ходить по битому стеклу. Сестра-Настоятельница приблизилась к Каталине и велела ей поднять вуаль. Мы догадались, что должны поступить так же. Сестра-Настоятельница дождалась, пока все мы откроем лица, затем позвонила в колокольчик, который всегда носила в кармане брюк. Мы переглянулись, не понимая, в чём дело: колокольчик был новым.

Служанка принесла Сестре-Настоятельнице хлыст – гибкую хворостину, удары которой особенно болезненны. Служанка скрывала улыбку, предвкушая, что кто-то сейчас завопит. Сестра-Настоятельница всегда выбирает хлысты покрепче и понадёжнее. Она сама углубляется на их поиски в лес в место, которое начинается за садом, слева от Обители Священного Братства, напротив Монастыря Очищения, Башни Безмолвия и Сверчковой Фермы. Сестра-Настоятельница часами выбирает хворостины для нашей порки, проверяет их на прочность, стегая стволы деревьев, на коре которых остаются трещины и раны, сочащиеся прозрачной «кровью» – красной, зелёной, янтарной. Для особых наказаний она использует один из кожаных кнутов, какими монахи бичевали себя. Это старинный кнут с девятью «хвостами».

Служанки привели Мариэль со связанными руками, босую. Я услышала шёпот и приглушенные стоны, но Сестра-Настоятельница едва качнула головой, и мы затихли. На Мариэль была белая ночная рубашка, запятнанная кровью. Видимо, в качестве наказания ей воткнули в соски ещё несколько иголок, ведь она отвечала за заботу о Младших Святых во время церемоний, поэтому теперь ей придется искупить свою вину собственной кровью. Белая ночная рубашка (постепенно красневшая всё заметнее) обнажала её формы, и хотя ей заткнули рот, отчётливо слышался крик. Она что-то кричала на одном из языков, запрещённых в Обители Священного Братства. Я различала только отдельные слова и фразы, которые осмеливаюсь здесь записать так, как слышала: «Спаси меня, Мария, исполненная благодати, ты самая добрая из женщин». Ноги Мариэль были в грязи. Ей натянули на голову белый капор и сбрили непокрытые короткие волосы, чтобы усилить унижение. Мариэль дрожала. Любопытно, чем пахнет страх? Я подумала, что это невозможно ощутить, так как он коченеет где-то внутри.

Под ночной рубашкой на ней ничего не было.

Сестра-Настоятельница подошла к ней и ударила по губам, поскольку запретная молитва на запрещённом языке слышалась всё отчетливее. Мариэль на секунду умолкла, но очень тихо продолжила умолять неправедную мать, фальшивого сына, ложного Бога. Это взбесило Сестру-Настоятельницу, которая в ярости повернула её, сорвала ночную рубашку и бросила на землю. А мы все прикрыли рты ладонями, делая вид, что в ужасе от хорошо знакомого нам зрелища. Мариэль дрожала. Мы увидели воткнутые иголки и красные, почти чёрные струйки на теле. Некоторые из нас тайком прикрыли грудь руками, чтобы защититься (как будто могли это сделать).

Сестра-Настоятельница любит неопределённость, поэтому мы обычно не знаем, когда первый удар обрушится на твою шкуру, когда придётся искупить вину своей кровью. Она хочет приучить нас жить на грани смерти, в агонии.

И вот первый удар: звук кнута был лёгким, почти неслышным, но оставил на спине Мариэль живой след, с которого упали первые капли крови.

Третий: разверзнутые, раскалённые докрасна раны.

Шестой: крики Мариэль оглушали нас, но на их фоне мы смогли различить едва уловимое изменение в дыхании Сестры-Настоятельницы, его учащённый ритм, переходящий во что-то иное. В стон.

Восьмой.

Десятый. Искупление.

Десять ударов рвали кожу, вызывали лихорадку, инфекции и, возможно, смерть. Мы прикрыли глаза руками, не желая видеть падение Мариэль; она не устояла на ногах и рухнула на колени на пол. Мы решили, что это конец. Должно быть, Мариэль тоже догадывалась об этом. Она, вероятно, почувствовала некоторое облегчение, однако Сестра-Настоятельница приказала поднять её. Служанки привязали Мариэль к шесту, вокруг которого были сложены хворост и дрова, а потом подожгли их. И она сгорела.

Мариэль выглядела очень красивой. Была похожа на жар-птицу.

Мариэль никого не убивала, но её сожгли. Это мантра, которую шепчут безымянные служанки. Они мерзко перешёптываются, ибо несут на своих телах следы, признаки былого осквернения, и, хотя теперь не могут нас заразить, обязаны трудиться на очистке нашей и той скверны, что течёт у них в венах. Они ненавидят нас за это, ведь им приходится нас обслуживать. Они носят следы гнойников, язв, инфекций. Сыпь – это грязь зла, грязь краха, грязь неудач. Скверна, которую они впитали из больной земли, оставила на них вечное позорное клеймо, чтобы мы не забывали: порча не дремлет, а умиротворить её могут только Просветлённые. Грязь, гнездящаяся на коже служанок, в их клетках, – это ярость моря, злость воздуха, жестокость гор, негодование деревьев, печаль мира.

Они носят старые, рваные туники. Выцветшие, неопределённого цвета. Спят в помещении, которое когда-то было библиотекой монахов. Но книг там больше нет. У них нет кроватей, только одеяла, разбросанные по полу. Однажды я заглянула туда из любопытства – и отпрянула, почувствовав отвращение. Почувствовала запах бешенства, как будто воздух ощетинился, но убежала я не поэтому. А потому, что, когда увидела полки без книг, у меня перехватило дыхание и меня пронзила острая боль в груди, однако я не могу объяснить причину этого.

Наказывают их недостаточно.

Лурдес объединилась со своими фаворитками (прислужницами, которые следуют за ней по пятам), чтобы они помогли ей организовать похороны Младшей Святой. Несмотря на изнурительную жару, я терпеливо, усердно весь день выслеживала тараканов на кухне, делая вид, что подметаю. (Я вызвалась принести эту жертву, выполняя обязанность служанок.) А сама раздавлю тараканов и разложу их на простынях, чтобы спать на вязкой белой крови.

С тех пор как Сестра-Настоятельница засекла меня с Полной Аурой, она требует от меня всё больше жертв и подношений, и я делаю то, что мне не подобает, что должны делать только служанки. Никто не может сказать «нет» Сестре-Настоятельнице, ведь каждой хочется остаться в живых. Кроме той, кто…

Иногда мне приходится прерывать писанину: когда я слышу шум, или заканчиваются чернила, или меня одолевает сон, или я чувствую приближение Сестры-Настоятельницы. Но я постоянно ищу возможности продолжить мой тайный текст, который выкристаллизовывается на этих мятых листках бумаги песочного цвета, со следами, оставленными временем. Я прятала листки под половицами в Монастыре Очищения (далеко, в трёх тысячах шагов от Обители Священного Братства, но в пределах его стен). Я ласково поглаживаю их, вдыхаю их запах, ведь они мои, они – часть этой ночной книги, которую я не могу прекратить писать.

В этих словах мой пульс.

И моё дыхание.

Повеяло чем-то болезненным, горячей терпкостью ядов и насекомых. Это было проклятие, исходящее из опустошённых земель. Мы почувствовали трепет чего-то назревающего, разрушительного. Не тумана, а чего-то другого. Возможно, мора, зародившегося в чёрных, выжженных, опустошённых районах. Мы заметили это в трапезной, когда делили хлеб из сверчковой муки. Что-то витало в воздухе, безмолвное и звериное. Мы ощутили озноб.

Ни избранные, ни даже Просветлённые не предупредили нас об этой мерзости – безграничном ветре, который подкрался неслышно, незаметно. «Это испытание», – воскликнула Сестра-Настоятельница, вставая со своего кресла на возвышении, откуда она следила за тем, как мы едим. Она спустилась по ступенькам, волоча за собой хлыст, который всегда находится рядом с креслом, и приказала заделать щели в дверях. Она зажала ноздри носовым платком. А мы все – салфетками. Некоторые пытались сдержать рыдания и кашель, глаза у них слезились. Сестра-Настоятельница крикнула: «Мы должны пройти это испытание, Просветлённые проверяют нашу веру». И при этом хлестала пол. Она внезапно умолкла, ибо дверь трапезной распахнулась и возникла тень. Мы не могли разглядеть, кто там снаружи, хотя и узнали голос.

Почти шёпотом Он заговорил с нами из темноты голосом, напоминающим бурление подземной реки: «Разве вам стóит надеяться, что Просветлённые заступятся за вас, за это сборище равнодушных, недостойных? Зачем им спасать каких-то наивных, неуверенных, ленивых сук, ползающих по земле грязных, слюнявых, неверующих богохульниц? Без веры нет заступничества». На слове «суки» он сделал паузу, будто смакуя его, пробуя на вкус.

Когда Он удалился, служанки принялись за работу медленно, неуклюже. Ветер одурманил их. Некоторые упирались лбом в стены, чтобы унять тошноту, другие упали в обморок, и никто не помогал им подняться.

Я внимательно посмотрела на Лурдес с её сияющей, нежной кожей, похожей на чешую бабочки, на Лурдес с её лёгкими и совершенными, но острыми руками. Её руки походили на лапки насекомого, причиняющего боль. Та самая Лурдес, что появилась у нас без следов скверны, с уцелевшей шевелюрой и без пятен на лице. С полным набором зубов. Вероятно, она гнила изнутри, иначе была бы Просветлённой или одной из избранных: Младшей Святой, Полной Аурой, Ясновидицей. Однако она всего лишь одна из нас, одна из нечестивиц, из тех, кто надеется на лучшее. Лурдес пыталась скрыть свою бледность, как у раненой птицы, медленно отпивая из чашки, словно это могло утаить её отчаяние. Похороны могли пройти неудачно, и она это знала. Мы все это знали. Несмотря на нездоровый воздух, рвоту и головную боль, мы испытывали огромную радость от возможности увидеть её провал.

Когда я добралась до своей кельи, меня вырвало кровью, но я улыбнулась.

Ветер вдруг прекратился, как и моя рвота. Воцарилось ощутимое спокойствие, хрупкое облегчение. Мы выдержали испытание, шептались вокруг. Просветлённые будут и впредь заступаться за нас. Слышались возгласы: без веры нет заступничества. Лурдес возобновила подготовку к похоронам, и Сестра-Настоятельница послала меня за грибами для особых пирогов. Она заявила мне: «Хочу лесных грибов». Я опустила голову и, не используя слова «лесных», ответила, что моим подношением станет поиск самых хороших грибов. В действительности ей нужны грибы, а то, что она называет лесом, – это пространство внутри стен (где расположены Обитель Священного Братства, Башня Безмолвия, Монастырь Очищения, Сверчковая Ферма). Там тесно растут деревья, заслоняя солнечный свет своей мантией из вечнозелёных листьев, там влажный холод постепенно окутывает тебя, как пронзительный шёпот, как молва, способная вызвать крах, и природа расширяется до тех пор, пока стены не останавливают её. Это то место, где сейчас находится дерзкая ослушница Елена.

Когда я хожу в лес в рощу, всегда сначала пересекаю огород, который расположен слева от Обители Священного Братства, поскольку хочу взглянуть, нет ли какой-нибудь Ясновидицы. Одна из них там была. Она сидела наклонившись и прислушиваясь к негромкому многоголосому общению насекомых на земле. Сбоку у неё свисал Священный Кристалл. Туники, которые носят Ясновидицы, всегда сияют белизной, они чистейшие. Мне неведомо, как служанкам удаётся выводить пятна грязи. Она услышала мои шаги или шуршание моей туники, а может, почувствовала нечистую кровь, текущую в моих жилах. Я застыла на месте, взглянула на неё, и тогда она встала. Они видят нас насквозь, их не интересует наша внешность, они пытаются нас услышать. И всегда так поступают, если на них посмотреть, поэтому никто не смеет даже взглянуть. Они способны воспринимать резкий, кислый отзвук болезней, медленное поглощение костной ткани и эхо тьмы, в которой живут наши органы. По ритму биения сердца они узнают, когда оно хочет лишь обладать чем-то или искупить свою вину, стремится ранить или желает раствориться в биении другого сердца; они различают влажное движение населяющих нас бактерий, того микрокосма, который мы несём в себе, не ощущая. Иногда Ясновидицы проводят долгие часы в парке, пытаясь понять, есть ли в ветре человеческие слова, есть ли послания от нашего Бога. Вполне естественно видеть, как они кружат вокруг своей оси, указывая ладонью правой руки на небо, а левой – на землю. Но никто не знает, зачем они это делают.

Она открыла рот, и я разглядела чёрную дыру и зубы, а не язык. Когда их отбирают в избранные, им отсекают языки, чтобы они могли сообщать свои знания Сестре-Настоятельнице только в письменном виде. Я не хочу быть избранной, иначе тоже стану калекой. Им нравится вызывать у нас отвращение, нравится заставлять нас бежать прочь, но меня это не волнует. Я наблюдаю за ними, чтобы кое-чему у них научиться, ведь, по словам некоторых, Ясновидицы умеют слышать мысли.

Прежде чем войти в пространство, которое так мечтает стать лесом, я сняла башмаки и прилегла на траве в саду, чтобы ощутить лучи солнца на коже. А какой звук издает солнце? Горячий грохот, успокоительный шёпот? Облака отсутствовали. Возникло желание прикоснуться к голубизне неба, подержать его в руках, ощутить бархатистую красоту кончиками пальцев. Я увидела бабочку, которая кружила слишком близко от меня. Она была небесного цвета, и казалось, её крылья излучают белый свет, но эта красота обжигала. Своими горящими лапками такие бабочки оставляют следы на коже, на которую садятся: они ядовиты.

До меня донеслось какое-то движение в траве. Я привстала, чтобы лучше рассмотреть, как два муравья тащат таракана. Они поймали его и волокли тело (в тридцать или даже девяносто раз больше, чем у них) за усы. Таракан шевелил лапками, предчувствуя свою участь – быть сожранным тысячами муравьёв.

А способны ли испытывать страх эти кукарачи?

Было жарко, но не душно. Я вздохнула. Иногда по ночам, когда мне снились кошмары, Елена обнимала меня. Наверное, мне снилась прежняя жизнь (мне нравится думать, что я вспоминала её во сне), жизнь до того, как я оказалась за стеной, моё существование на больной земле, в голоде, когда у меня не было ни ручья с водой, ни лепёшек, ни Бога, когда я была странницей. Та жизнь, которую я не могу осознанно вспомнить, как ни стараюсь. Я кричала во сне из-за сбивающих с толку образов, из-за вещей, которых я не понимала, но которые причиняли мне боль. И, даже открыв глаза, я была как будто парализована и мне становилось трудно дышать. Словно автоматический механизм вдоха и выдоха давал сбой, будто мой разум не знал, что надо сделать, дабы совершить такое простое действие, и смирился в ожидании удушья. Но Елена касалась своими ладонями моего лица, заглядывала в глаза. Когда мне удавалось успокоиться, она ложилась рядом и обнимала, дожидаясь, пока я снова засну. Однако с тех пор, как мы похоронили её заживо, с того дня, как земля укрыла её и никто, кроме меня, не может найти её безымянную могилу, я уже не вижу во сне мою прежнюю жизнь.

Внезапно мне показалось, что вдалеке появилась какая-то тень среди деревьев. Я спросила себя, может ли это быть странница, скрывающаяся в лесу зарослях, или дух, кто-то из монахов, которые преследуют нас.

Мне известна разница между съедобными грибами и поганками, поэтому меня и посылают искать грибы. Я научилась их различать, но не помню как. Иногда сохраняю красные грибы с белыми крапинками – мухоморы. За несколько дней до известия о смерти Младшей Святой я попробовала дать Мариэль его крошечный кусочек, подмешала ей в ужин. Она провела всю ночь, облизывая стену коридора, ведущего к нашим кельям. Сестра-Настоятельница била Мариэль, трясла, но та не реагировала. Мариэль глядела на неё пустыми глазами. Некоторые шептались, что в воздухе витают зловредные духи и что Мариэль легко впускает их, потому что психически слаба. Дух монахов, почти неслышно произнёс кто-то. Сестра-Настоятельница устала бить Мариэль и удалилась. Некоторые из нас попытались привести Мариэль в чувство. Видимо, все боялись, что она умрёт или того хуже – заразит тёмными ду́хами, потому что всем (кроме меня) стало ясно, что в её глазах вызревает что-то зловещее. Каталина вскрикнула и сказала, что почувствовала ядовитое дыхание Мариэль и что, когда она ту встряхнула, нечто постыдное пыталось проникнуть в чрево Каталины. Нечестивицы в ужасе отшатнулись. А я смотрела на Мариэль, заворожённая воздействием на неё мухомора. Мне было любопытно узнать, что случится, если я дам кому-нибудь этого гриба гораздо больше. До какого безумия дойдёт человек? Между тем всем наскучило наблюдать происходящее, и Мариэль оставили одну, а она продолжала лизать стену до тех пор, пока её язык не начал кровоточить. Я оттащила Мариэль от стены и отвела в келью. И поступила так не из жалости, а из любопытства, ибо хотела узнать силу воздействия мухомора. Я помогла ей переодеться, уложила в кровать и стала ждать, пока она уснёт. Перед тем как заснуть, она пыталась что-то мне сказать, но её язык распух. Я поняла только отдельные слова: Просветлённых нет, лес – есть. Она бредила.

Мариэль не убивала.

Мариэль сгорела.

Собирая грибы, я проверила капканы, которые мы расставляем в стратегических местах, и продолжала идти, пока не услышала радостный и звонкий шум воды в ручье безумия. Как молвит нам Он, Бог одарил нас этим отдалённым прибежищем, этим маленьким первозданным Эдемом с чистой водой, поднимающейся из центра земли или ниспадающей из небесных, невидимых рук нашего творца. Мы не ведаем, не понимаем логически, как свершается чудо, мы просто принимаем это. Без веры нет заступничества.

В воде ручья безумия встречаются рыбы со впадинами вместо глаз. Мы как-то раз сварили их и дали служанке, у которой пятна на теле, почти нет зубов, отдельные пряди вместо волосяного покрова и отвратительный голос. Она не захотела пробовать рыбу, но мы заставили её есть эту «мерзость – для мерзкой», как напевала Лурдес, когда мы открывали служанке рот и запихивали куски с чёрными дырами. Служанка выжила и призналась нам, что её грудь была охвачена пламенем. Кровь превратилась в лаву, в горящий океан, который сжигал её. Вены стали огненными нитями. Вот почему мы слышали её крики значительную часть ночи, пока она не умолкла и мы не решили, что она умерла. Потом она поведала нам, что провела всю ночь с ощущением, будто находится в ручье безумия, погружённая в воду (которая в бреду казалась ей чёрной), наблюдая за молниями, которые корчились, как угри, а её руки и ноги были спутаны водорослями, и она не могла пошевелиться, тонула, окружённая невидящими глазами, глазами, которые плавали отдельно и глядели на неё не моргая. Никто не захочет есть такую рыбу.

Я почувствовала влажный холод и продолжала брести. Мухоморов не нашла, а ведь хотела собрать немного для Лурдес, чтобы посмотреть, как она лишится самоконтроля и выставит себя дурой. Растелешится в трапезной или в часовне Вознесения Господня, начнёт бегать по саду. Укусит Сестру-Настоятельницу или выдернет у себя прядь мягких рыжих волос. Начнёт безудержно плясать, как невменяемая. Но я нашла лисички, а не смертельные трубочки. Они были бы так уместны, так хороши для поминальных пирогов.

А ещё я обнаружила ягоды плюща, несъедобные, ядовитые, но годные для приготовления чернил, поэтому написанные здесь слова – разного цвета. Кроваво-красного, угольно-чёрного, индиго, охристого.

Излагаю это так, будто я там и сейчас, словно могу пережить всё заново. Я пытаюсь уловить каждую секунду того момента в надежде, что сумею нанизать их на буквы – эти хрупкие символы, – ибо мои ощущения настолько отчётливы, что я не сомневаюсь в реальности своих воспоминаний и вымысла. И стараюсь запечатлеть то настоящее, то самое «сейчас», которое размывается с каждым обозначенным словом речи, явно недостаточной для точного выражения. Хотя я нахожусь в этом настоящем, которое неизбежно станет прошлым, всего лишь словами в пустыне на запятнанной бумаге. Сейчас я на кухне, босая, в полутьме, одна. Пишу за столом, при тусклом свете углей, прислушиваясь к ночным звукам. Я постоянно начеку, чтобы никто не смог заметить мои листки бумаги.