Не срывай голубых гиацинтов

Глава третья

Астрид приходила в лабораторию несколько раз в неделю. Иногда с тетей, иногда – без. Честно говоря, Роберту было спокойнее, когда этой властной женщины не было рядом, иначе в противном случае он бы обзавелся седыми волосами, находясь под гнетом ее пристального, жесткого взгляда.

Подобные ей женщины просто не знали любви. Очерствелость, душевная заскорузлость не могут появиться у представителей прекрасного пола просто так, на все нужна причина. И тем не менее будучи истовым знатоком женщин, Роберт до сих пор не мог разгадать загадку Клаудии, своей бывшей жены. Стервозность очень легко перепутать с жестокостью, потому что у этих двух качеств имелась одна схожая черта – эгоизм. И надо понимать, что в первом случае эгоизм здоровый, обусловленный умением говорить «нет» и прочими факторами, присущими настоящим львицам, а во втором – основан на доставляющем удовольствие моральном садизме. И вот Клаудия как раз была где-то между. Вернее, была то между, то впадала в крайности, поэтому Роберт запомнил ее как очень «пограничного», сложного человека.

Когда они познакомились, Клаудия зацепила его своей бойкостью, стойкостью, склонностью к свободному, независимому поведению. К тому же, на тот момент они были очень молоды, а глаза на своего партнера, как правило, открываются только спустя какое-то время. Роберту понадобились годы, чтобы понять одно – ее амбиции вкупе с проявлениями этой «пограничности» способны погубить даже самые светлые чувства, которые Роберт был способен когда-либо испытывать. Как итог – его нагло оклеветали в воровстве научных наработок. Чего не хватало Клаудии? Любви, которую Роберт ей давал с избытком? Денег, которых у них было крайне много? Хороших отношений с родителями, которые воспитали ее в поддержке и заботе? Непонятно. Клаудия – первый феномен, с которым Роберт когда-то столкнулся. И все же он больше верил в правила, чем в исключения, а потому мог с уверенностью заявить, что жестокие женщины – плод каких-то негативных событий. Ему неинтересно было, почему Аманда вела себя подобным образом, его больше волновало ее непосредственное участие в исследовании. Она хотела избавиться от цветов на теле Астрид, Роберт же хотел сделать из этого если не общественное достояние с весомой пометкой своего имени, то хотя бы запечатлеть свои труды во благо будущих поколений. Да, иногда в нем говорил Фауст. Не тот Фауст, бывший в самом начале настоящим мотом, расточительствавовшим человечность в себе, а тем слепым стариком из самой концовки, сумевшим прозреть, только находясь в буквальной темноте. И как Фауст, Роберт сказал бы заветное «остановись, мгновенье, ты прекрасно!» в тот миг, когда осознал бы, что его труд и труд всех прекрасных людей, порождающих свободу – вот настоящая мета достойной будущности человечества.

К Астрид Роберт относился осторожно. Она казалась такой зажатой и робкой. Это можно было перепутать с хрупкостью, но внимательный наблюдатель и знаток человеческих душ скажет наверняка, что все не так просто. Астрид, может, и была робкой, но в ней угадывалась стойкость, которую она проявляла по отношению к трудностям, а уж что-что – почти каждодневный поход в лабораторию к Роберту было нелегким делом, как морально, так и физически. Астрид подвергалась всем «прелестям» текущего исследования: выполняла физические нагрузки, бесконечно сдавала анализы, даже вынуждена была выдавить пару слез на предметное стекло. Делала она это без желания, плакать по-настоящему ей было не о чем. Или она просто была крепким оловянным солдатиком.

Результаты повторного забора крови ничего не дали. Единственным прогрессом стало интересное наблюдение: в воде сорванные с кожи лепестки становились больше, а затем меняли цвет с исходного непременно в белый – цвет спокойствия Астрид. Если цветок просто долгое время находился в пустой пробирке, то он, конечно умирал, увядал, как самый обычный цветок. Шипы же на протяжении долгого времени оставались шипами – ни цвета, ни формы они не меняли.

Когда Роберт раз за разом не без аккуратности срывал цветки с ее кожного покрова, Астрид сжимала свои тонкие розовые губы и на мгновение зажмуривала большие глаза с бледными, слегка голубоватыми веками. У Астрид была совсем непримечательная внешность. И тем не менее, что-то в ней было, что-то неуловимое для среднестатистического человека и заметное – для человека, привыкшего подмечать детали, ведь в деталях обычно кроется самое прелестное. У Астрид на правой щеке были две крохотные родинки. На подбородке красовалась небольшая, почти незаметная ямочка. Еще Астрид любила поводить плечами, когда ей становилось неуютно, и часто, пожалуй, очень часто прихватывала зубами верхнюю губу. Все это Роберт заметил еще во второй день ее визита. Астрид нужно было растрясти, заставить ее почувствовать себя лего, непринужденно, «в своей тарелке».

Шел пятый день, и Роберт решил устроить небольшое, уютное чаепитие с конфетами, печеньем, шоколадом и мороженым. Подростки вроде это любят. Поставленную перед собой задачу Роберт ознаменовал как попытку подружиться, стать с Астрид накоротке, вывести ее из этого извечного зажатого состояния. На нее было больно смотреть, и речь не только о тощей фигурке, изредка видевшей сладкое, а внутренних последствиях, нажитых годами, проведенными в компании набожной чопорной тетки.

Когда Роберт пригласил Астрид в кухню, та обмерла, увидев количество разных яств на столе, но оказалась настолько излишне воспитанной, что и предположить не могла о своем участии в маленьком сладком пире.

– Почему мы не в лаборатории? – спросила она.

– Видишь ли, Астрид, – Роберт обошел со спины и, понукающим жестом взяв чуть повыше локтя, мягко подтолкнул ее к столу, – сегодня мы обойдемся без рутинных исследований, а просто посидим, попьем чаю – или кофе? – и поговорим.

Астрид напряглась.

– Поговорим?

– Не поверишь, я умею разговаривать вне научного контекста. Присаживайся. Ты будешь кофе или чай?

Роберт ждал ответа секунд тридцать.

– Чай. Зеленый, – скромно уточнила Астрид.

Разлив чай по чашкам, Роберт присел на соседний стул.

– Угощайся. Дома тетушка наверняка не позволяет такой роскоши, правда?

Глаза у Астрид, вопреки мрачному внешнему виду, горели. Ее взгляд перебегал от одной тарелки к другой: от горки пестрых конфет до завитушкой выложенных на фарфоре курабье.

Ее сжатые в кулаках руки дернулись, но Астрид моментально себя одернула, предпочтя витиевато ответить:

– Я давно не ела ничего сладкого. Очень.

– Так вперед, – приободрил ее Роберт. – Пусть это будет нашим маленьким секретом.

Астрид очень постаралась, чтобы ее протянутая до тарелки с печеньем рука не обнажила ладони.

– Так о чем вы хотели поговорить?

– Да о чем пожелаешь. Мне очень интересно узнать тебя, как личность. А ты личность хотя бы потому, что благополучно прошла социализацию и… – заметив, как Астрид улыбнулась краешками губ, Роберт осекся. – Я что, опять все свожу к научным понятиям?

Астрид активно закивала. Само присутствие печенья в руках явно взбодрило ее.

– Прости. И так, чем ты увлекаешься?

Вопрос был банальным, но фундамент благополучного разговора строится именно таких участливых вопросах.

Момент, когда Астрид надкусила печенье и крошка прилипла к ее губам, можно было назвать трогательным. Неописуемое удовольствие выразилось на ее ровном, бледном как полотно лице.

– Я люблю балет, – прожевав и всем своим видом поблагодарив, ответила она. – Это так красиво, так… тонко.

– Значит, любишь балет, – зачем-то повторил Роберт задумчиво. – Танцуешь или смотришь?

– Смотрю.

– Отчего же не танцуешь?

– Искусство развращает, – выпалила Астрид так, словно эта фраза была записана у нее на подкорке. – Так тетя говорит…

– Чушь собачья, – без какого-либо пиетета по отношению к Аманде высказался Роберт. – Запомни, искусство – единственное, что созвучно с сердцем, а оно говорит именно на языке искусства. Что еще ты любишь? Помимо того, что тайком, видимо, смотришь балет.

– Я люблю философию… Только не говорите тетушке!

– Потому что это инакомыслие? – Роберт изогнул бровь.

– Нет иной первопричины, кроме Бога, – слегка покривившись, произнесла Астрид. Очередная цитата ее тетки.

– Вам определенно стоит поговорить с Александром. Он философию просто обожает. И какая же, по-твоему, первопричина всего сущего?

– Конечно, воля, – твердо ответила Астрид, смело посмотрев в его глаза. Потом она поспешила объяснить. – Всеобъемлющая воля, познающая саму себя. Но она не осознанна.

– Шопенгауэр, – угадал Роберт, удовлетворительно кивнув. – Почему же не осознанна? Мы не можем этого знать наверняка.

– Тогда это уже Гегель, – робко парировала Астрид. – «Мир – это абсолютный разум, пытающийся познать самого себя».

– Что абсолютный разум, что всеобъемлющая воля – все это говорит только об одном: мир это нечто, что осознанно или неосознанно познает свои пределы. Но парадокс в том, что эти пределы бесконечны.

Астрид заметно оживилась. Ей нравилось говорить об этом с кем-то, учитывая, что до этого беседы на эту тему она вела исключительно сама с собой.

– Иногда я думаю о парадоксах, – тихо произнесла она. – Самый интересный парадокс заключается в том, что, узнавая все больше, мы понимаем, что ничего не знаем.

– Такова сущность самой философии. Парадоксальная наука. А наука ли?

Роберт знал ответ на свой вопрос, но ему хотелось послушать, что думает юная душа на сей счет.

– Она царица наук, – осмелев, Астрид отправила в рот уже второе печенье. – Она объединила под собой математику, химию, физику, астрономию, литературу, историю… Я обожаю ее.

– Это видно, Астрид. И очень похвально. Послушай, – начал Роберт издалека. – Я хочу быть твоим другом. Если у тебя есть какие-то проблемы, то ты всегда можешь рассказать о них мне. Любые проблемы, – его взгляд красноречиво скользнул вниз к девчачьим сжатым ладоням, и Астрид сделала вид, что не заметила этого.

– Я не против быть вашим другом.

Роберт склонил голову набок, пуская в ход самый нечестный способ быть дружелюбным – смотрел на Астрид вот так, как сейчас. И правда, это нечестный и хитрый маневр, потому что едва Астрид расслабилась, Роберт аккуратно, но твердо перехватил ее запястья, разворачивая руки ладонями вверх.

– Она бьет тебя?

Роберт решил не быть иносказательным, а спросить прямо.

Он внимательно изучил волнами схлестнувшиеся давнишние бледные и новые красные шрамы на узких ладонях, и почувствовал, как на собственном лбу посередине выступила вена от непроизвольно сжавшейся челюсти и напрягшихся скул.

В ужасе Астрид мягко отняла руки.

– Я сама виновата, – почти прошептала она.

Роберт не поверил ей.

– Ты не могла сделать ничего дурного, чтобы заслужить такое.

– Вы не можете знать… Вы ничего не знаете.

– Вот что, – выдохнул Роберт. – На сегодня все. Лучше встретимся завтра и продолжим наше исследование.

В глазах Астрид мелькнуло искренне непонимание, несмотря на проявленную ею дерзость пару секунд назад.

– Все в порядке, Астрид. Просто иди домой.

Все и правда было в порядке. Просто Роберт не хотел в продолжение целого дня молчаливо наблюдать за последствиями чужой жестокости без возможности задавать вопросы. Вопросы задавать хотелось, но Роберт не мог, учитывая, насколько Астрид сделалась замкнутой из-за обличения им ее тетки.

Им обоим нужно время, чтобы поговорить об этом.

Астрид ушла.

Роберт позвонил Александру и сказал ему не приходить сегодня и сам лег спать через пару часов. Ранняя осенняя темнота всегда действовала на него убаюкивающе.

Ему снова снилась Астрид.

Узнав несколько фактов, Роберт отложил их в сознании, которое, в свою очередь, откликнулось ему во сне очень эфемерной, легкой, но детальной картиной.

Астрид танцевала. На ее ногах были нежно-розовые пуанты, а тело украшала пачка. Сон был коротким, но достаточно волнительным, чтобы когда Роберт проснулся, ощутил странное ощущение в груди. Оно, точно раскаленная лава, расплывалось, растекалось внутри него, обжигая легкие, сердце и живот. Совершенно мальчишеское, неуместное чувство, хоть названия ему Роберт не дал. Будучи ученым и зная названия чего угодно, он предпочитал открещиваться от ярлыков в собственной жизни. В конце концов, что страшного в охватившем его после сна чувстве? Да ничего. Просто реакция ума и тела на нечто прекрасное, а оно действительно было прекрасным. В течение оставшегося вечера Роберт то и дело возвращался мыслями к увиденной во сне картине и словно втихомолку любовался ею, прикрывая глаза. Астрид являлась необычной девушкой. Должно быть, в другом случае Роберт прошел бы мимо нее, но ситуация складывалась так, что именно она была обладательницей совершенно, казалось бы, невозможной особенности. Эта особенность и Астрид неотделимы. Разве есть смысл представлять «а что если бы…»? Особенность делала Астрид собой и наоборот – особенность была столь нежной и аутентичной благодаря Астрид. Неразрывное сочетание.

Роберт понял, что думает об Астрид слишком часто и как бы мимолетно напомнил себе, что этой юной душе всего семнадцать лет. Это заставило его охладиться, хотя и не было никакого серьезного «воспламенения».

Воспламенение.

Как давно он этого не ощущал. С самой своей юности. Тридцать четыре – уже явно не тот возраст, когда чувства бегут вперед разума, очертя голову. В этом плане Роберт давно очерствел, он мог найти себе кого-то для приятного времяпровождения, но не более того. Словом, ему было это неинтересно, да и обстоятельства как-то не складывались.

Через день к нему с Александром пришли Астрид и Аманда. День был важный, потому что именно тогда они собирались приступить к следующему этапу исследования – электромиографии. Роберт неосознанно откладывал этот момент, потому что чувствовал – электромиография покажет то, чего они раньше не видели. И не ошибся.

На снимках просвечивалась отличная от нормальной человеческой нервная система.

В нервные клетки корнями уходили микроскопические стебельки.

Пока Аманда и Астрид в полном гнетущем молчании ждали в гостиной, Роберт показал результаты Александру.

– Как такое может быть… – пробормотал Александр тихо и пораженно.

– Это мы и пытаемся выяснить.

– Этот синтез… – после недолгого молчания Александр наконец подобрал слово. – Этот синтез очень естественен в ее организме. Но как может быть естественно то, что неестественно? Ответ один – чудо, мистер Эндрюс.

– Я не верю в чудеса.

– Цветы в организме Астрид – как нечто само собой разумеющееся. Они наравне с прочими физиологическими процессами. Значит… значит, она была задумана такой высшими силами. Не могу подобрать иного объяснения.

Роберт хотел было возразить привычным пространным рассуждениям своего протеже, но вдруг понял, что ему, вы общем-то, крыть нечем. Александр прав. Пока что.

Настало время сказать о результатах самим Стенфилдам. Роберт не привык подбирать слова, поэтому заявил прямо и четко, глядя в глаза сначала Аманды, а потом Астрид.

– Из нервных клеток вашей племянницы произрастают стебли цветов. Они почти микроскопические и вплетены в нервную систему, опутывая собой все каналы.

– И как от этого избавиться? – спросила Аманда нетерпеливо.

– Пока сложно сказать, – вступил в разговор Александр. – Почти невозможно изменить саму природу человека, если она такова.

Аманда поджала губы и сухо произнесла:

– Уж постарайтесь.

Астрид все это время молчала. После позавчерашнего разговора с Робертом она в принципе еле шла на контакт, хотя очень старалась показать, что все в порядке. Прорывающиеся сквозь кожу бирюзовые цветки выдавали ее волнение. Для Роберта она была как открытая книга, но это не означало тривиальность. Наоборот, ее хотелось читать и перечитывать. Глянец и природа ее новизны побуждали открывать страницу за страницей и внимать робким строкам, которым на самом деле было что сказать.

В солнечном сплетении Роберта снова начинало неизбежно печь.

Весь оставшийся день он изучал результаты электромиографии. Точнее, просто смотрел на них и пытался понять – как так? Не уж-то и правда высшие силы постарались столь изощренно? Он бы даже сказал – креативно. Если это правда, то, получается, перед собой они могли наблюдать Нового Человека? Именно так, с большой буквы, поскольку если предположение верно, то это большой эволюционный скачок. Роберту было интересно, передаются ли это по наследству, ведь он ничего не слышал про родителей Астрид; было интересно, будут ли уже ее дети такими же и способна ли она вообще выносить ребенка. Если подойти к теме философски, то можно проследить интересную мысль – если исключить теорию эволюции, Астрид была задумана кем-то такой, какая она есть; означало ли это, что абсолютный разум просто забавлялся или что Бог – такой же сам? Всеми этими вопросами Роберт ломал голову весь вечер и всю ночь.