Не от мира сего-4

Бруссуев Александр - Не от Мира Сего 4 -

Все пройдет, придет и мой черед.

И взлечу я тенью золотистой.

На коленях перед Жизнью мне придется дать отчет

И, как к матери, припасть к Земле росистой.

А. Барыкин - Все пройдет -

Сначала они тебя не замечают, потом смеются над

тобой, затем борются с тобой. А потом ты

побеждаешь.

- Махатма Ганди -

Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что

сверх этого, то от лукавого.

От Матфея гл 5, стих 37.

Вступление.

Все люди смертны. Если кто-то по какой-то причине - не возрастной - этого не знает, что же, пусть так оно и остается для него маленькой человеческой тайной. Вот подивится человече: жил-жил, бац - и помер! А деньги куда? А положение? А власть? А планы подмять всякие народишки, справляя для себя, любимого, Государство?

Остается память: на могильной плите, в названиях площадей и вагоностроительных депо, в учебниках истории. Какая-то нелепая память, вычурная и извращенная, искажаемая очередным болванчиком. Вот уже и не память вовсе, а пустой набор звуков.

Что же тогда - ничего от человека, был, да весь вышел? Почти, да не совсем. Людская память, особенно усугубленная державными думами уровня "кухарки" - вещь неоднозначная, а, зачастую, и вредная для окружающих. Память избирательна, особенно, если за нее выдается чья-то чужая, корыстная. Поэтому память не может быть достоянием Истории, она сугубо индивидуальна. В этой личностной памяти, пожалуй, и есть прелесть. Только вот никто и никогда не будет спешить делиться ею с окружающими.

На островах в Тихом океане современники компьютерных технологий с удивлением находят точнейшие вычислительные агрегаты, базирующиеся на пресловутом двоичном коде, но не могут их постичь, ибо натуральны они самым подлым образом, нет в них ни диодов, ни матричных плат, да и электричества тоже нету. Есть кварцевый песок и вода, а также "единицы" и "нули". Примитивные арифмометры для вычисления пропорций мегалитических глыб? Но точность подгонки многотонных камней идеальна, стало быть, и агрегаты эти - идеальны. Память об этом не сохранилась, разве что в устных преданиях "Калевалы", выложенных на бумагу собирателем Лёнротом.

"Вначале было Слово" - скажет цитату любой поп, а любой непоп подтвердит: знакомая фраза. Ну и что? Да ничего, вообще-то. Если, конечно, не считаться с тем, что только Слово может быть истинным даже в насквозь лживых устах. Слово - это кладезь информации, это путь к истине, это память наших не самых отсталых и неразумных предков. На каких бы членораздельных языках оно ни было произнесено, всегда можно добраться до сути: какой же смысл Слово несет, что Господь разумел, вкладывая его в уста наших прародителей.

Не случайно, что захлестнувшая Мир подмена понятий коверкает и искажает именно языковые ценности, под благовидным предлогом сдаются в утиль старые словари, а новые не печатаются, отданные на откуп поганенькой толерантности и псевдорыночному стадному хозяйствованию древние языки вымирают вместе с их носителями, объявленными академиками от истории дикарями "по жизни".

Ну, да что же поделать - надо жить, надо оставаться самим собой, быть не от Мира сего, верить, что все - не напрасно, да просто - Верить.

Были люди, прошедшие сквозь камень, их нетленные тела (окаменевшие, как говаривал народ) разыскиваются и оберегаются парнями в черных одеяниях, разрезаются на кусочки и развозятся с благородной "лечебной" целью для сбора средств по городкам и весям. Средства для этих парней, в общем-то, а точнее - способы их добычи - не имеют значения. Чем больше, тем лучше, чем чаще, тем прелестнее. Эффективность и оптимизация.

Камень - это застывшее время, которое, как известно некоторым людям, подвластно одному лишь Господу. Камень - это ворота, кои не каждому позволительно открыть. Вполне вероятно, что такая избранность осуществлялась сама по себе, без ведущего и руководящего перста, положим, государственного учреждения "церкви". Не случайно все святые места этот перст прикрыл собой и сделал "для служебного пользования". Или просто вычеркнул из памяти народной, былинной и исторической. Что поделать - люди смертны, и чаще всего - внезапно смертны. А вместе с ними и Истина смертна.

Так, да не так. Истина - она сама по себе, никуда она не девается. Вероятно, поэтому в некоторых древних языках и слова-то такого нет. За ненадобностью - не иначе. Зато развелось людей, кои преднамеренно ее пытаются скрыть, извратить и подменить. И самое неприятное, что они всеми силами заставляют верить себе, себе подобным и даже платят за это деньги. А кто не согласен, тот подлейший человек и даже враг.

Но Илейко Нурманин, как и Добрыша Никитич, не говоря уже про Алешу Поповича, тем запомнились народу, что любой власти могли противопоставить свою силу богатырскую, свою удаль молодецкую, свое дело правое. Вот и оказались в Былинах. Независимость - это их достоинство. Ну, а недостатки...

Все они умерли, умерли по-разному, и, казалось бы, обессмертили имя свое, вроде бы сами того не желая. Но к сегодняшнему дню мало кто вспомнит нетленное "тело с кукишем" в Киевско-Печорской лавре и тленные тела, опустившиеся в свое время на дно Чудского озера. Так ли важно, по какой причине они ушли на тот свет, гораздо патетичней вышибать слезу умиления "за святую Русь". А духовенство и державное "управленство" в этом деле помогут, им это, в общем-то - раз плюнуть. Лубочные богатыри - самые безопасные богатыри в мире.

А то, что я написал - вероятнее всего, лишь фантазии, вольное толкование народных преданий. Однако каждому придет свой черед, когда станет ясно: насколько далеки мы от Истины, или же, как близко к ней мы подобрались. Лишь бы было желание узнать, а все остальное уже в божьей воле, либо в воле Господа. Кто не верит, сможет убедиться сам, надо только жизнь пережить.

1. Добром это дело не кончится.

Добрыша Никитич не всегда был главным среди главных. В Пряже, где считалось вполне уместным наряжаться не только по праздникам, но и во вполне рядовые дни, а, точнее - вечера, манерность ничуть не являлась поводом для насмешек. Так у них было принято. Так у них завелось. Даже несмотря на то, что не была Пряжа огорожена крепостной стеной, как, положим Олонец, либо Кемь, но местных жителей это нисколько не смущало. Пусть их, городских, а их и в селе неплохо кормят.

Люди, конечно, были тут самые разные: и злые, и не очень злые, и даже вполне добрые - но каким-то образом они выделялись среди подобных им: тех, что из других населенных пунктов. Вероятно, под влиянием окружающей среды. Природа была вокруг та же самая, что и везде: лес, кристально чистые озера, звери, опять же, бегают, птички всяко-разно перекликаются, рыба молча плавает по своим делам.

Но самые мудрые пряжинцы, которые не обязательно - самые старые, разъясняли случившимся пришельцам: "Степень ощущения счастья у нас - один из самых высоких в районе". Они имели в виду, конечно, район Земного шара, прозванный "Ливонией". Пришельцы с важным видом кивали головами, то ли в согласии, то ли в восхищении, про себя оценивая: стоит ли вербально сомневаться, получится ли драка, будет ли ущерб. И молчали, как правило.

Да и что можно возразить, если местные краеведы подкрепляли свои слова простыми выдержками из санскрита. Пряжа - это pra, что в переводе придает усиление значению последующего слова, и ja - жизнь, ни больше, ни меньше. "Супержизнь" - вот и весь сказ.

Слэйвины, конечно, морды кривили, но тайно - не хотелось им по этим самым мордам получить. Людики и ливвики с некоторым количеством вепсов, впрочем, как и все коренные жители Ливонии, характеризовались буйством нравов. Проще от них убежать, чем их усмирить. А еще проще - убить. Но до этого пока не доходило. Князьев из слэйвинов сюда не набилось, стало быть, подобных распоряжений никто отдавать не торопился.

Мест вокруг Пряжи, где человек мог, вдруг, почувствовать себя частью Мира, ощутить свое единение с Природой и возрадоваться от этого, имелось довольно много. Некоторые из них были известны людям, некоторые обнаруживались самым случайным образом.

Оказавшись поблизости, человека неминуемо полнило чувство, что он - всего лишь песчинка мироздания. Так бывает и среди океана, когда вокруг, куда ни кинь взгляд, одни лишь гигантские водяные горы, а до ближайшей земли - полдня пути и все время вглубь. Но в воде никчемность человеческого существа вызывает страх, перерастая в панику и сумасшествие. На суше же - совсем наоборот. Душа испытывает трепет, граничащий с восторгом, и хочется отчего-то петь. А некоторым и вовсе - плясать. Но больше всего хочется Верить.

Верить, что как бы ни был мал человек, как бы ни было слабо его тело, но душа его сильна той мощью, кою вложил в нее единый Господь. Вложить-то, конечно, вложил, вот учиться пользовать душу каждый должен был самостоятельно.

И тут-то подоспела поповская братия. Без лишних слов и пропаганды они принялись занимать чудесные места. Выстроенные храмы располагались не абы где, а там, где "трепет душевный", где волнуется человек и пытается вопрошать участия Создателя. Здесь-то как раз и появилась возможность направить людей на путь верный и, несомненно, правый. Ну, а те из соотечественников, что заимели пагубную привычку в лесах задумчиво бродить, прикосновением к деревьям касательство к Миру ощущать, мысли выстраивать так, как самому хочется - они все "левые", да и неверные в придачу. В лесах часовен не настроишь, запустеют они быстро и раскатятся по бревнышку.

В Пряже церквей было немного. По крайней мере, в сравнении с Олонцом, либо Ладогой, либо вовсе Новгородом. Глухим краем была Пряжа, обзываемая, порой, как Para-ja (para - "далекий в пространстве", "другой", на руническом санскрите, ja - известное уже слово, примечание автора). Вот здесь и родился Добрыша, прозванный Никитичем.

Близ чудесных мест рождаются чудесные личности, да и вообще, творятся, порой, форменные чудеса.

Крестили Добрышу по старинке, как завелось, то есть в живой воде, которая, как известно, бывает только в реках и ручьях. Редко, когда ручьи имеют свои названия, они журчат себе и в ус не дуют, добираясь до реки, либо озера. Вот к такому-то почти безымянному источнику принесли малого Добрышу. Тот пучил глаза и хватался ручонками за все, что ни попадя. Радостно ему было. Да и как же иначе, если место это было заповедным, сердце человеческое заставляло стучаться в унисон с пульсом Земли.

Ручей бурлил до небольшого бочажка, где вода, успокоившись, образовала малую купель. Взрослому в нее забраться было как-то несподручно - невелика слишком, а вот ребенка в нее запихать - в самый раз. Не насовсем, конечно, а для крещения. В канун праздника Juhannus (Ивана Купала, как принято теперь считать, примечание автора) это было самым правильным и естественным занятием. Потом уже, когда ребенок подрастет, придет его черед креститься огнем: прыгать через Juhannuskokko (костер на Иванов день, примечание автора), пролетая сквозь пламя в один краткий миг. Ну, а позднее кое для кого и третий этап крещения придет - так сказать, мечом. Это уже не для всех, это уже для ограниченного круга. Женщинам припадать к кресту, образованному рукоятью меча, вовсе необязательно. Miekko (меч, в переводе, примечание автора) только для мужчин, но не для всех, пожалуй. Ritari (рыцарь, в переводе, примечание автора) и умереть без своего "креста" побаивается. А у женщин имеется свой puukko (финский нож, в переводе, примечание автора), они ими управляются гораздо искусней, нежели с мечами. Такая вот диалектика.

Место, облюбованное людьми для своих духовных надобностей, было мило и всякому зверью, надобности у которого были вполне приземленные: полакать водицы. Так и считалось, что, коль собрался кто к Pöhöttää (от слова "пучить", примечание автора), сначала нужно было оглядеться. Не то вывалишься к купели, а там место занято: сидит какой-нибудь медведь и напивается в свое удовольствие. Чего дальше делать? Кто быстрее медвежью болезнь схватит?

Добрышу принесли со всеми предосторожностями. Пошумели деликатно, подождали чуть-чуть, да и спустились к воде - пусто, зверь весь вышел. Ручей, как ему положено, журчал, пучился пузыриками в бочажке, и в центре купели отражалось небо.

Крестный отец уложил младенца у воды и проговорил причитающиеся по такому случаю фразы, суть которых в произвольной форме была одна: вот, Господь, новый человек, ему жить и развиваться, не отврати лика своего от него, и пусть будет все, как должно быть.

- Omena (яблоко, в переводе с финского, примечание автора), - сказали папа и мама, а Добрыша промолчал, потому что еще не научился разговаривать. Но руками и ногами он владел, будь здоров.

Когда-то давным-давно Змей-искуситель пожалел несчастных болванов Адама и Еву, уговорил последнюю куснуть яблочка, отчего та сразу поняла, что она нага, помимо несчастья обрела краткие миги счастья, и вообще, выбрались они с мужем своим из Эдемского сада, как не оправдавшие доверия. Гад, либо God открыл им глаза путем нехитрой манипуляции с плодом, который всякий уважающий себя человече поминает в особо торжественных случаях.

Может быть, вследствие этого слова, либо по старой генетической памяти, но без змей и тут не обошлось. Правда, узнали об этом взрослые не сразу.

Крестный отец подхватил малого Добрышу в рубашонке и, торжественно оглянувшись на его родителей, ловко и непринужденно макнул ребенка в купель.

- Ой, - сказал папа.

- Авой-вой, - добавила побелевшая мама (почему-то ее в народных пересказах именуют Омельфой Тимофеевной, но это не так, ибо Омельфа Тимофеевна - мать Буслаева, примечание автора).

Если бы младенца окунали без одежды, то ситуация бы стала ясной и очевидной сразу же. Но в святую ручейную воду без одеяний опускаться нельзя, поэтому никто сразу и не заметил, что поверх рубашки Добрыши извивалась змея. Когда же взрослые пригляделись, то отметили про себя, что змей - две, и все они - гадюки. Они извивались кольцами, но как-то все более вяло.

И не мудрено такое дело, потому что ребенок каждой ручонкой сжимал головы у возникших из ниоткуда гадов. Вскоре гадюки вывалили языки и бросили шевелиться - кончился запас воздуха, они и впали в спячку.

Все это время крестный отец держал младенца на вытянутых руках, не зная, что и делать: прерывать крещение - нельзя, но гадюки имеют обыкновение ядовито кусаться. Когда же змеи повисли безжизненными шнурками, он скоренько макнул Добрышу еще два раза.

- Во имя Отца, и Сына, и святаго Духа, - сказал креститель и повернулся к отцу.

Тот двумя резкими рывками вырвал обвисших гадов из рук своего сына и швырнул их далеко в лес. Но далеко те не улетели, зацепились за березовый сук, завязались узлами и поникли.

Только после этого мокрый Добрыша заплакал. Мать осмотрела свое чадо, но следов укусов не заметила.

- Прямо, как Herra Koleus в молодости, - прошептал крестный.

Да, был такой подвиг у Господина Холода (таков перевод с финского упомянутого имени, примечание автора) в младенчестве. Геркулес, северный богатырь, известный позднее, как Санта Клаус, Дед Мороз, начал свою одиссею (напомню, что это означает - путь Одина, примечание автора), задушив змей в своей колыбели.

- Отправится, того гляди, к Рипейским горам, когда подрастет, - вздохнул отец, а мать на него шикнула с негодованием.

- Чего блажишь! Незачем ему туда идти: сам ведь знаешь, никто уже на горе не висит! Некого освобождать.

Действительно, минуло уже то время, когда висел на скале прикованный Праметар (pra - усиление слова "metar" - созидатель, на руническом санскрите, примечание автора), от этого-то и пошло название у всех гор (ripustaa - подвесить, в переводе с финского, riputan - в переводе с ливвиковского, примечание автора). Расплачивался он за свой проступок печенью (maksa - в переводе с ливвиковского, примечание автора), которую клевал орел, каждый день прилетающий, как верили в Пряже, с недалекого от них Коткозера (kotka - орел, в переводе с ливвиковского, примечание автора). С той поры-то и повелось поминать всуе печенку, когда выяснялось людьми, сколько же придется заплатить (maksaa - заплатить, в переводе с финского, примечание автора).

Но от освобожденного Праметара, иногда прозываемого Прометеем, осталась лишь гигантская тень, раскинувшая руки на самой северной скале возле бездонного озера, куда люди и приближаться-то побаиваются (см также мою книгу "Не от мира сего 1" про ковчег и Ловозеро, примечание автора).

Так и начали Добрышу звать в Пряже "Геркулесом" но потом это прозвище само по себе от него отклеилось. Уж больно небогатырская внешность у него оказалась в детстве, ни намека на мужественность:

...не провелик детинушка, оцень крепко толст,

А ише оци-то у Добрыни да как у сокола,

А ише брови-то у Добрыни да как у соболя,

А ресници у Добрыни да два цисти бобра,

А ягодници бутто ёго макоф цвет,

А лицо бело у Добрыни да ровно белой снек (из онежской былины, примечание автора).

Воспитанием Добрыши занималась мать, потому что отец, Никита, по прозвищу Ромахдус (romahdus - гром, треск, в переводе с финского, примечание автора), погиб при невыясненных обстоятельствах, едва сын начал ходить. Кто-то говорил, что отравили его в Новгороде, куда он наведывался к Олафу по каким-то своим делам. Знатный был человек Ромахдус, заметный, а его принадлежность к династии Инглингов, может быть, являлась вовсе не пустым звуком. Стало быть, и недоброжелатели не сидели, сложа руки. Тот же слэйвинский князь Ярицслэйв никогда не упускал случая расширить свое влияние в Ливонии всеми позволительными ему методами. А яд - самый позволительный для людей, не очень обремененных моральными устоями.

Но это были всего лишь досужие разговоры, которые очень быстро прекратились. Нет человека - и нет проблем. Осталась память и истина. Память - голос мертвых, истина - голос Господа.

Добрыша сызмальства читал и писал, умиляя мать и вызывая раздражение случившихся в Пряже богатых слэйвинов - им самим отчего-то это дело не очень, чтобы давалась. Лень, наверно, мешала, либо строение черепа (шутка). Читал он почему-то Септугианту (перевод иудейской Библии на греческий язык, примечание автора), а писать любил некоторые интересные фразы, типа "Или, Или, лама савахфани!" ("Боже мой, Боже мой, для чего ты меня оставил" - последняя фраза Иисуса на кресте на арамейском языке, примечание автора). Впрочем, и канонический Ветхий и Новые Заветы тоже были ему интересны вполне. А, если их сравнивать с взявшейся неизвестно откуда "Антитезой" Маркиона (Маркион редактировал Евангелия и послания Апостолов всего через три сотни лет после казни Христа, пытаясь убрать из них политические вставки и заурядные враки, за что был бит, изгнан и потом, умер, примечание автора), то забывал об обедах и ужинах.

Но никогда Добрыша не забывал об увлечении: игре в тавлеи, как ее называли слэйвины. Сами они с парнями обзывали ее иначе, по старинке - "tavoitella" (пытаться, стараться, в переводе с финского, примечание автора). Шесть квадратов - поле, мечут по ним белые и черные камушки, пытаясь получить нужный счет, вот и вся игра. Но руку нужно было иметь верную, а глаз - острый. Если добавить варианты, когда следует "заморозиться", когда даже "сдать кон", то пустоголовому игроку не хватит везения, чтобы уповать на счастье. Мозги в игре следовало включать на полную нагрузку, если, конечно, мозгов хватало.

Еще резались в грюхи (такая ливонская предыстория "городков", примечание автора) и даже в "попа". Это не значило, что брали биты и метали их во всех случившихся поблизости попов - к церковнослужителям эта игра не имела никакого касательства.

Выражение "ставить на попа" означало всего лишь подъем какого-то предмета из состояния устойчивого лежания в состояние неустойчивого стояния. Даже сами попы, что помоложе, подобрав рясы, играли в "попа".

Кто раньше сбивал битой кусок жерди, великим трудами установленной на попа, тот и побеждал. Если, конечно, удавалось отбиться от прочих игроков, намеренных эту жердь любыми способами присвоить себе. Методы допускались всякие, однако в случае касания потенциального победителя претендентом по туловищу, либо по зубам своей битой, тот выходил в аут. Сражались до победного конца, не считаясь с выбитыми молочными зубами и разбитыми руками-ногами.

После таких упражнений вопрос, как парни так ловко осваивают стрельбу из лука, владение мечом, палицей - становился неуместным.

Добрыша, несмотря на свою внешность и комплекцию, достиг во всех своих подростковых играх уверенного мастерства. Вскорости обязательно кто-нибудь должен был, вспомнив былую его кличку "Геркулес", додуматься до нового прозвища "Гермес" (Herra Mies - господин человек, мужчина, в переводе с финского, примечание автора), да пришлось парню покинуть родимые пенаты.

Мать понимала, что сын ее должен развиваться, чтобы стать таким же, как и его покойный отец. В тихой и умиротворенной Пряже, медвежьем углу, как бы ни жилось в довольстве и сытости, но ничего нового не постичь. Получать знания можно только в столицах.

Добрыша отправился в Новгород, не приобретя даже минимального опыта адаптации к большому количеству незнакомых людей вокруг. У него просто не было таких возможностей. В Олонце подаваться было не к кому, в Ладоге - тоже. А в одном из самых крупных городов Ливонии - Олаф и сын его Магнус - всегда готовы были принять потомка замечательного Никиты Ромахдуса, туда его и выслали.

Добрыша уехал не очень охотно, но, зато, чуть погодя, гораздо охотнее вернулся обратно. В возрасте двенадцать лет всегда трудно начать самостоятельную жизнь, будь ты хоть семи пядей во лбу.

У Никитича семь пядей было, может быть, даже чуточку больше. Но в Новгороде они выставлялись на всеобщее обозрение достаточно редко - в крупных городах самыми видными достоинствами являлись наглость и наличие денег в кошеле. Деньги у Пряжанского парня были, вот только распоряжаться ими он не умел. То есть, скорее, не хотел - тратить их на пустяки было жалко. Поэтому он не стал переводить ни одного артига, чтобы обряжаться в модное платье, нацеплять на шею побрякушки и облачаться ногами в сафьянные сапожки.

Олаф определил его при своей дружине в подученики, так что на еду можно было не тратиться - все питание за казенный счет. Только выпивка - за свой, но Добрыша не пил алкоголь, даже бражку и пыво. Не было еще в его жизни стрессов, чтоб тонизировать их пьянкой. Какие стрессы в двенадцать мальчишеских лет? Только тоска по дому.

Добрыша в первый же день пересекся с сыном Ярицслэйва Сашей и прочими юными слэйвинскими княжичами. Их отчего-то было много, и все они походили друг на друга: разодетые павлинами, кривоногие и горбоносые с непонятного цвета глазами. У них в Пряже таких называли "чернью", ибо среди очей местных жителей только оттенки синего цвета были куда как распространены. Черные же наблюдались только у пришлых, они и слыли "чернью". Ничего обидного, только определение.

Княжич Саша верховодил и был самым важным. Прочие тоже важничали, но с оглядкой на лидера. Они заметили новичка, осторожно прохаживающегося возле конюшни, и, не сговариваясь, всей стайкой двинулись к нему. Говорят, что в океане так же может поступать косяк селедки - плыл себе прямо, вдруг резко взял и развернулся в обратную сторону. Причем никто не налетел на соседа. Вот, что значит коллектив.

Добрыша не питал ложных иллюзий, что парни идут к нему, чтобы предложить дружбу и взаимовыручку. Скорее, наоборот: предложат вражду и скопом нападут.

- Как, насчет, чтобы сразиться? - спросил он, обращаясь к Александру.

- Мы с конюхами не сражаемся, - ответил тот машинально, тем самым, исключая возможность поспешной драчки. Слово вылетело, не воротишь.

Добрыша чуть усмехнулся, добившись своей цели.

- Не, я предлагаю в грюхи, либо в попа, или тавлеи.

- А нам с того - что? - поинтересовался княжич Вова Мстислэйвович.

- На щелбаны, - пожал плечами Добрыша.

- Только на деньгу, - возразил Вова.

- С лука будем бить, - решил Саша. - А если у тебя денег нет, укради, но верни.

- Если проиграю, - согласился пряжанец. - Если выиграю, то с вас причитается.

Вечером того же дня Добрыша был одет, обут по местной моде, да еще и мыслями про Иринея поделился вслух: "Безрассудны также эбиониты, которые не принимают в свою душу веру в соединение Бога и человека, но пребывают в старой закваске рождения (плотского)". Проповедовал, так сказать.

Днем позднее княжичи опять пришли, на их лицах читалась мрачная решительность.

- Что за Иринеи, Эвионы, Тертуллианы? - спросил княжич Дима и метко высморкался на стену конюшни.

- Не что, - ответил Добрыша, отступая назад, - а кто?

- Ну, и кто?

- Парни, жившие давным-давно. Они проповеди Павла не принимали, искали истоки евангелий. Пытались разобраться в церковных пристрастиях.

- А тебе-то это зачем? - спросил Саша и почесал свой кулак о подбородок.

- Так интересно, - пожал плечами Добрыша. - Пока запоминается, может, потом, когда подрасту, пойму что-нибудь. Чем больше читаешь, тем больше знаешь. Знание - сила.

- Да ты отступник! - обрадовался Вова. - Ересь распространяешь, потому что сам еретик!

- Братья! - тонким голосом прокричал Александр. - Постоим за Веру нашу святорусскую! Бей гаденыша!

"Ого!" - удивился пряжанец. - "Так они в русов играют. А драться собираются всерьез".

За время вчерашнего общения он выяснил, кто из княжичей во что горазд, кто на что способен.

- Мочи козлов! - ответил он и ударом ноги под живот Вовы вывел того, самого юркого и прыткого княжича, из состояния равновесия.

Драться в подростковом возрасте не страшно - страшно это дело начать и ударить человека. У Добрыши все получилось как-то само по себе, без участия разума. Может быть, к лучшему, потому что дальше думать и анализировать сделалось некогда. Началась беспорядочная свалка, кто-то кого-то совал кулаком, кто-то кусал чей-то подвернувшийся зад, кто-то пытался отползти в сторону.

Свидетелей потасовки не было, но через некоторое время по городу пошли рассказы, что "ноги-ти и у их веть он повыставил", "руки-ти у их из плець повыхватил". Добрыша о досужих слухах ничего уже не знал, на следующее утро, простившись с Олафом через его соратников, с первой же попутной лошадью уехал из города прочь.

Не прошло и недели, как он вновь оказался в знакомых и родных местах, представ перед глазами обеспокоенной матери с трофеями в виде богатых одежд, уже желтеющих синяков на лице и ссадин на кулаках. Не утаивая ничего, он поведал, как дело было. Мать только руками всплеснула, а Добрыша лег спать, потому что ни на йоту не сомневался в праведности своих поступков.

Дома, да еще и со спокойной совестью, сладость сна воспринимается с радостью. Молодой Никитич не просыпался двое суток, пока его не разбудил примчавшийся в Пряжу гонец. То ли Олаф его отправил, то ли Ярицслэйв, а то ли они вместе.

А умывался тут Добрыня клюцевой водой;

А он шитым полотенцём да утираицьсе,

А во козловы-ти сапошки да обуваицьсе,

А ишше кунью-ту шубу одеваицьсе,

А ишше сам он говорит да таковы слова:

"А поедем мы с тобой, гонець, доброй молодець,

А ише мать моя, старуха, нонь пешком прыдёт" (Былина, примечание автора).

Выставило народное творчество Добрышу полным болваном. Но на самом-то деле всеми переговорами с посланцем занималась мать. Сын ее только глазами хлопал спросонок, да одевал на себя, что под руку попадалось, то есть, конечно же, трофейный гардероб.

- Во, красавец! - всплеснула руками мать, когда он вышел из своей опочивальни.

Гонец засмеялся:

- "Он востро ищэ читат, не запинаитце, научилса он писать пером орлинскиим" - это понятно, но чтоб с такой кротостью во взгляде - и всех княжичей искалечить - это непонятно.

- Да и нам в диковинку, - вздохнула мать. - Только я его одного не пущу. Меня не возьмете - пешком дойду. Уж Олаф сироту в обиду не даст, так и знай.

- Да, ладно, ладно, - успокоил ее вестник. - Не на суд его призывают, а для пользы. Грех такому парню в Пряже сидеть. Может, это и есть защитник всей земли нашей?

- Или нападающий, - подал голос Добрыша.

Гонец, он же Василий Казимирович, брат названный княжича Владимира Мстислэйвовича, снова рассмеялся. Сам Ярицслэйв наказал ему доставить парнишку к их двору, чтоб не набрался тот лихого искусства у викингов. Чтоб волкодав не порвал тебе зад, нужно быть хозяином этого волкодава. А в Добрыше князь заинтересовался.

На этот раз мать сопровождала сына до самой столицы, оставив хозяйство на старших дочерей. И только убедившись, что Добрышу пристроили с повышением от конюхов к приворотникам, отправилась обратно.

Беспокоило ее внимание к своему отпрыску, как со стороны людей Олафа, так и слэйвинов. Ну, да на все воля Господа.

"Добром это дело не кончится", - подумала она, тяжко вздыхая, въезжая в родное село. - "Бедный Добрыша!"

- За-бей! - сказала ей веселая птица пеночка. - За-бей! За-бей!

"Делать нечего", - еще раз вздохнула мать. - "Забью".

2. Нравы.

Учился Добрыша, конечно же, весьма охотно. Ушел в учебу, так сказать с головой. Однажды в учебных целях, с группой отобранных им самим дружинников по молчаливому согласию и одобрению Олафа добрался до самой Сигтуны, бывшей в то время столицей Свеи.

Окопавшиеся в Сигтуне знатные купчины слэйвинского происхождения, перебравшиеся туда из Любека, замутили свою продовольственную программу, в результате которой их тайный соратник Ярицслэйв получал в Ливонии полный контроль над зерном и иными продуктами, а, самое главное - солью, назрел бы кризис по причине голода, и народ бы зароптал.

Пока в самой Ливонии возмущенный такими перспективами Микула Селянинович, увлеченный ливонским ловкачом Вольгой Сеславичем, рушил на Орешке продовольственные склады (об этом в моей книге "Не от мира сего 1", примечание автора), Добрыша сотоварищи добрался до Свеи. Парни у него были отчаянные, взять хотя бы Ваську Буслаева (об этом в моей книге "Не от мира сего 3", примечание автора), но числом их было, конечно же, недостаточно, чтобы взять целый город.

Однако Добрыша придумал хитрый план, вспомнив о прочитанных им книгах про "Дикую Охоту" с фрау Хольдой и про кольцо Нибелунгов. Каждую ночь они повадились скакать вдоль стен города, не произнося ни единого звука, только лошади храпели и фыркали. В руках Добрышино воинство держали зажженные факелы.

Лазутчики на следующий день слушали россказни на торговых площадях, что "явилась из ужаса огненная змея", послабее народишко в штаны валит - стирать не успевают, а самый слабый народ - вовсе помирает от разрыва сердца. Отцы города должны собраться и принять решение, как это дело прекратить.

Когда же те удосужились-таки собраться в ратуше, то Добрыша и его команда были тут, как тут, просочившись внутрь городских стен. Сигтуна сделалась обезглавленной, по крайней мере, на некоторое время. Отловленные все разом городские отцы очень здорово поскучнели, ибо они прекрасно понимали, что свято место пусто не бывает.

"Что нужно киръяле?" - вопросили они, невольным образом вызывая восхищение действиями ливонских дружинников (kirja - книга, в переводе с финского, дань начитанности захватчикам, примечание автора).

Им тотчас же предоставили список барыг, причастных к продовольственной афере.

"Всего-то!" - обрадовались папы. - "Забирайте!"

Но без кровопролития, понятное дело, не обошлось. Любекские тороватые слэйвины уже начали самым поспешным образом собирать свои личные армии, чтобы взять власть в городе в свои потные руки. Каждый из них успел заключить союз друг с другом против всех остальных. Это они называли "дипломатией", на деле же - обычное шкурничество и подлость. Все по ССП (общечеловеческих) - Своду Сволочных Правил. Этот устав почему-то генетически передается из поколения в поколение слэйвинов, особенно тех, кто мнит себя радетелем народных масс. Массы же бывают только самые неприятные, видимо, каковы и радетели.

Начали любекские торговцы исподволь уничтожать друг друга. Конечно, это дело нельзя было пускать на самотек.

И Добрыша с коллективом устроили образцово показательные рубки с применением холодного колюще-режущего оружия. Горожане в панике прятались по домам, перешептываясь друг с другом: "Новгородцы пришли, власть взяли". "Хана всем нам" (ghana - яма в переводе с рунического санскрита, примечание автора).

Парни из городской стражи повсеместно примыкали к барыгам по причине известной коррупционной зависимости, пытая себе выгоду. Но их Буслай резал в первую очередь - у него всегда были свои счеты с державными псами. Ну, а те, в свою очередь, резаться кем-то не хотели, поэтому дрались смертным боем. Некоторые, конечно, скрылись в неизвестных направлениях, но таких было не очень много.

Если бы слэйвины объединились, то воинству Добрыши пришлось бы очень туго. Но в силу понятных причин этого не произошло, поэтому новгородцам было просто туго. Местные жители очень резво оценили сложившуюся обстановку и на помощь к избиваемым любекским купчинам не спешили. Как раз наоборот. Под шумок они помяли бока жидам-ростовщикам и уже начинали решать свои личные проблемы. Как правило, все эти проблемы упирались в городскую стражу.

Двое суток Добрыша с дружинниками отчаянно сражался, потом, наконец, понял, что победил. Потери их были невелики в сравнении с вырезанными поголовно спекулянтами и аферистами: два человека погибли и двадцать два получили ранения. Городские головы торжественно объявили примирение с ливонцами, лично проконтролировали восстановление продовольственного товарооборота с Ладогой и Новгородом и даже выделили какие-то отступные деньги.

Когда к Сигтуне начали стягиваться войска, не получившие вовремя никаких приказов и распоряжений, воинство Добрыши ускакало по направлению к ожидавшим их в порту ладьям. С лошадьми далеко плыть они не решались, но перебраться на ту сторону Ботнического залива было вполне реально. А там - до крепости Саво рукой подать.

Однако не все воины, воодушевленные успехом, решили вернуться на родину. Василий Буслаев дал себя уговорить каким-то молодчикам и отправился пытать удачу на чужбину, на Британские острова. Добрыше это не очень понравилось. Точнее, очень не понравилось.

Вообще, взрослея, характер у Никитича менялся: он все реже улыбался, все строже становилось выражение его лица. От некой былой женственности не осталось ни намека. Брутальность, побочное явление мужественности, чувствовалось в нем везде - и в манере слушать собеседника, и в способе общения с народным хуралом. Лишних слов он не тратил, но, если считал это необходимым, говорил очень убедительно и складно. Его уверенность в своих решениях зачастую пугала, но правильность их, выявленная позднее, настораживала: а не пророк ли он? Женщины, особенно одинокие, краснели и смущались при встрече с ним, мужчины кашляли в кулак и старались, сохраняя лицо, уйти куда-нибудь в сторонку.

Сто раз была права матушка, добра из того, что он выучился при дворе, точнее - при двух дворах, не вышло. Все прочитанные в детстве книги не забылись, полученные знания всплывали, вдруг, помогая видеть картину в ее естественных красках. И, черт побери, палитра обнаруживалась самая мрачная.

Погиб заступник новгородский Олаф, после успешного похода Добрыши получивший в свою жизнь заряд отравленной ностальгии. Свея предложила ему помощь и содействие в возвращении на родину в качестве владетеля престола. Сигтунцы не обманули, но мир изменился. Изменился настолько, что места среди викингов опальному монарху, отстаивающему старые идеалы, не нашлось. Конечно, Олаф все это чувствовал, но не видел он другого пути.

Новая вера находила объяснения совсем неприемлемым ранее понятиям. Исчезали древнейшие праздники, на их месте взрастали другие, непонятные и кажущиеся бессмысленными и лживыми. То же самое, в принципе, исподволь происходило и в Ливонии, но степень мутирования массового людского сознания Олафом оценена не была.

Разыгранная в самый канун праздника Juhannus (Ивана Купалы) битва при Стикластадире против наместника Кнуда 1 - Свена - окончилась крахом. Свен со стороны отца Кнуда 1, был, безусловно, знать, но по материнской линии - наложницы Альвивы - смерд. Кровь его, конечно, бурлила, но все как-то вяло - для того, чтобы выжить любой ценой, да еще и остаться при этом наместником, этого оказалось достаточно. Варианты развития событий Свеном были продуманы тщательнее, и каждый из них содержал один сценарий: сначала завалить Олафа, а потом договариваться со свеями.

Если имеется настроение убить человека, обладая при этом достаточно большими возможностями, то это рано или поздно произойдет. За Олафом была устроена настоящая охота с того самого момента, как он ступил с дракара на норвежскую землю.

Покушения следовали одно за другим, и это не могло не удручать. Опальный конунг не ожидал, что на родной земле эта самая земля будет буквально гореть под его ногами. Поэтому в самом начале битвы совсем неслучайная стрела нашла брешь в его защите, и было непонятно, откуда она прилетела. Олаф ухватился за меч, но тот сделался неподъемным для поединка. Он усмехнулся, непослушными пальцами перехватил клинок, как делали все его предки в момент кончины, и вытянулся на земле. Знаменосец, случившийся рядом с Олафом, услышал последнее слово своего полководца, но не смог его понять. Он-то надеялся, вероятно, разобрать что-то типа "вся власть - советам", поэтому единственное слово ушло мимо его понимания. "Ингегерда", - прошептали губы конунга (об Ингегерде см также мою книгу "Не от мира сего 3", примечание автора).

Для порядка противники немного побились, но уже без всякого рвения. Весь боевой задор куда-то делся. Вести о кончине Олафа и вовсе заставили опустить оружие. Бонды и норвежская родовая знать помычали немного свеям, те поблеяли что-то в ответ, но смертельную обиду не ощутили ни те, ни другие. Свен не решился предпринимать что-то сверх нынешнего противостояния, развернул свою бригаду и ушел. Бонды засеменили за ними вослед.

"Торстейн Корабельный Мастер нанес Олафу удар секирой. Удар пришелся по левой ноге выше колена. Финн сын Арни тотчас сразил Торстейна. Получив эту рану, конунг оперся о камень, выпустил меч и обратился к Богу с мольбой о помощи. Тогда Торир Собака нанес ему удар копьем, удар пришелся ниже кольчуги, и копье вонзилось в живот. Тут Кальв нанес конунгу удар мечом, удар пришелся с левой стороны шеи. От этих трех ран конунг умер. После его гибели пали почти все, кто сражался рядом с ним", - так записал священник Ари Мудрый в своих свидетельских показаниях. Для кого он старался? Перед кем отчитывался? Во всяком случае, ни сын Олафа Магнус, ни дочь Ульфильда так никогда с этим Ари и не встретились. Вероятно, не просто так слыл он мудрым, раз избегал любых контактов с родственниками павшего героя, чтобы не запутаться в ответах на вопросы. Неужели каждый из воинов Свена имел на спине полоску ткани с указанием фамилии? Или, быть может, он ориентировался в номерах, присвоенных всем ратоборцам перед сражением?

Для Ярицслэйва это было неважно, для него смерть Олафа, какая бы она ни была, отражала перспективу увеличения княжеского влияния в Ливонии. А было ли солнечное затмение перед смертью героя, либо вовсе нет - это уже детали (считается, что затмение на самом деле имело место быть, примечание автора). В самом деле, не Иисус же Навин этот Олаф!

Ярицслэйв был тоже Мудрым, но не мог он сравниться в этом деле с Ари. Тело поверженного героя - это тоже ценность, да еще какая! Обученный одобренными Батиханством евангелиями, имеющий понятия о неодобренных - апокрифах - поп придумал чудо.

Некто Торгильс сын Хальмы и его сын Грим позаботились о похоронах: они обмыли тело, завернули его в льняную плащаницу и почему-то припрятали в заброшенной хижине. Видимо, победитель Свен вспомнил, что по обычаям викингов надо над покойником поизгаляться. Если таких обычаев не было, то он их легко изобрел - искал с соратниками тело, но не нашел. Опросил Кальва и второго парня, Торира Собакина, но те ничего не помнили. Даже место, где они завалили бойца под номером 12 (шутка, просто 12 - священная цифра, в том числе и у иудеев, примечание автора) толком указать не могли. Уже пьяные были.

Но один слепой прохожий чудом эту заброшенную хижину нашел, забрался в нее и измазал себя влагой с головы до ног, а влага та - с тела Олафа. Надо думать вода после обмывания. Или кровь без обмывания. Слепой измазался нечаянно, он все спать хотел пристроиться, но ощутил определенный дискомфорт. Вылез обратно и увидел свои руки, ноги, а потом в зеркало и лицо. Когда его вывели из обморока, он долго умолял о пластическом хирурге, но потом признался, как дело было. Свен с Собакиным и Кальвой бросились в хижину, но от тела и след простыл, а влага высохла.

Торгильс и Грим уже об этом позаботились. Они создали два гроба, и давай эти гробы таскать по окрестностям. Потом один утопили, потому что там лежали камни весом в сто восемнадцать килограммов, а другой закопали в тайном месте. Тайное место называлось тоже тайно - Грязный склон. Там, на песчаном холме, они и похоронили тело Олафа. Землю старательно заровняли и сели ждать, что будет.

Из холма забил родник с чистой колодезной водой, народ стал омываться и лечить свои застарелые болячки, а склон переименовали в Чистый, то есть, в Склон Олафа. Самого героя через год выкопали, чтобы похоронить в церкви Клеменса под надзор местному епископу. Покойник за двенадцать месяцев и пять дней ничуть не изменился, только ногти выросли, как когти, да еще и борода до колен и волосы до зада. Кнут, король, и жена его, наложница Альвива, попросили привести тело в надлежащий вид. Иначе говоря, волосы - остричь, ногти - отрезать. И в огонь! Не тело, конечно, а отрезанные части. Так они и не сгорели! Ладан обуглился, а волосам - хоть бы хны.

Так и завелось потом у друзей епископа: ходить с тела Олафа лишнее остригать, потому что росло оно все, как не на покойнике.

Вот такое вот чудо придумал Ари, даром, что был Мудрым. Чтобы извлечь для себя определенную прибыль, надо постараться возглавить дело, пускай оно даже не совсем соответствует намеченной партией программе. Олафа спешно объявили христианским святым, канонизировали, а поверенным сделался епископ церкви Клеменса. Народ, конечно, в церковь повалил валом. А им попы: "Не желаете, часом, в католицизм или в православие перекинуться?" "А Олаф там?" - спросил народ. "Спрашиваете!" - возмутились попы. - "Он у нас - святой, и мы с него мощи делать будем". "Ну, тогда ладно", - соглашался народ. - "Записывайте нас в свое Батиханство".

Слухи летают быстрее стрел и ранят, пожалуй, точнее. И Магнус, сын Олафа, и Ярицслэйв, ставший его опекуном, не стали проводить расследование, как обстояло дело с гибелью отца и коллеги по новгородской верхушке. Парню было не до того, а князю было до другого: месть, власть и влияние. Надо было как-нибудь в удобный момент отправить наследника конунга на родину, чтоб он там всем отомстил, забрал власть, и одновременно попал под влияние. И в Новгороде руки развяжутся.

Магнус, впитавший в себя все слухи, подкрепленные литературным произведением "О гибели святого Олафа" от Ари Мудрого, не стал ждать долго, едва почувствовал в себе силу, так сразу же и свалил на далекую Родину.

Конунг Кнут к тому времени преставился, а Свеном все бонды и небонды сделались ужасно недовольны. Ярицслэйв тут, как тут. "А не сделать ли королем одного молодого человека, а то ему силы некуда приложить?" - спросил он через почтовых голубей. "Кто таков?" - вопросили голуби, прилетев обратно. "Да это же сын святого Олафа, Магнус Олафович!" - сразу же догадался мудрый Ари Мудрый. Тут и Хардекунд, датский монарх, приказал долго жить, причем резко, даже наследники сориентироваться не успели.

Спешно собравшись, Магнус примчался на попутных лошадях в Данию, но по пути встретился с племянником Кнуда - Свеном Эстридсеном. Тому в Норвегии ничего не светило, потому что тезка себя зарекомендовал не самым лучшим образом, и против него вовсю зрел заговор, зато на Данию кое-какие виды имелись.

Магнус был настроен решительно, но у Свена - дубль два - людей оказалось в несколько штыков поболе. Рядились и так и этак, но сошлись на том, что Олафович - конунг, а Эстридсен - ярл и наместник. Хлопнули по рукам, и конунг отправился в Норвегию.

Однако время было упущено, и к разделу норвежского имущества успел прибыть родной дядя Магнуса со стороны отца Харальд Хардрад. Дядя был крут, проведя несколько лет в Византии в качестве специального агента варяжской гвардии. Свен Кнудович, видя такое дело, решил уйти от дел и поселиться в тихом месте, выращивать цветы и ездить на рыбалку. Кто он? Всего лишь наместник, а с наместников и взятки гладки. Его, конечно же, убили прямо на клумбах, где он копал червей для рыбалки.

Дядя и племянник спорили долго, почти год, поэтому как-то незаметно сделались соправителями. Но тут же Свен, тот, что в Дании, самопровозгласился конунгом и выбросил к чертям собачьим ярлык ярла. Харальд показал своему юному родственнику все приемы рукопашной борьбы и отправил его наводить неконституционный порядок через проливы Каттегат и Скагеррак. Наверно, он надеялся, что эта задача будет тому не по плечу.

Но ошибся - Магнус с войском молниеносным блицкригом оккупировал Данию, а Свен бежал. Юный конунг бросился вдогонку и напоролся на легендарную "мекку викингов" - крепость Йомсборг, у закладки фундамента которой в недалеком прошлом стояли всего два человека.

Жил-был такой Пална-токи, рыжий, ражий и одержимый идеей, что можно собрать вместе крутых бородатых парней, обучиться слаженности в действиях, выявить и развить индивидуальность каждого и сделаться от этого непобедимыми. На заповедном острове в устье реки Двины он наметил место для будущей крепости (тогда рек с таким названием было много, примечание автора). Наметил - мало сказано: он ограничил свой город идеальным кругом, окопав внешние стены рвом и укрепив их валом, устроил четыре входа по сторонам света, соединив их крест-накрест дорогами из мощенных в накат бревен.

Соратников у него на тот момент было не так уж и много, но никто из них не пожалел средств, дабы принять участие в созидании города викингской мечты. Лес охотно поставляли обитавшие по берегам реки и соседствующих озер суоми - им соседство с викингами сулило помимо некоторого беспокойства вполне реальную прибыль.

К тому же Пална-токи был почти что сродственник, земляк, да еще и не лишенный способности к чуду. Только настоящий кудесник мог создать крепость в идеальных геометрических пропорциях, предполагая, что именно такое устройство и должно быть у Валгаллы. Руки, что и говорить, у Пална-токи были золотые, таким в праздник "рук" - Вербное воскресенье (об этом в моей книге "Не от мира сего 3", примечание автора) - всеобщий почет и уважение (paju - верба, в переводе с финского, toki - все же, примечание автора).

Внутри крепости они поставили в каждом образованном диагональными дорогами секторе по три дома, отчего все двенадцать строений отражали полную симметрию и тоже формировали крест.

Говорили, что ремеслу строителя викинг обучился в Уэльсе, где он провел достаточно много времени, однажды даже присутствуя на кельтской церемонии, которая проходит раз в девятнадцать лет. В Стоунхендже тогда он почерпнул для себя столько опыта, что на некоторое время подзапустил свое ремесло, как воина, а освоил новое - строителя и архитектора.

Друг и кореш Бьерн по прозванию "Валлиец" воодушевился идеей товарища и согласился участвовать в проекте. Он же и предложил Нейтский (Валлийский) крест, как образец, по которому следует устраивать городище.

Еще несколько человек разделили созидательные взгляды двух энтузиастов, только жены выказали, не сговариваясь, свои отрицательные настроения по этому поводу. Поэтому потом, когда отстроенный город-крепость уже зажил своей жизнью, в него вход женщинам был закрыт, а открылся он только тогда, когда Магнус поставил в истории с Йомсборгом точку.

После открытия островной крепости к ней начали стекаться группы викингов. В первую очередь полюбопытствовать. Многие пожелали остаться, но брали не всех. Бьерн и Пална-токи установили возрастной ценз от 18 до 50 лет, и сформировали Устав, суть которого была предельно проста: полноправное братство на момент нахождения в крепости. Так и назвали устроенное городище Йомсборг (jämi - братский в переводе с финского, примечание автора).

Запрещалось иметь свои личные материальные резервы, добытые в походах - все сдавалось в общую казну, в "котел", как говорили викинги. Запрещалось бояться. "Опасность - реальный факт, страх - всего лишь твой выбор" (цитата Уилла Смита из фильма "Earth after", примечание автора). Ну, и женщины в стенах крепости были под табу.

Готовили пищу йомсвикинги себе сами, а пили родниковую воду. Всю жизнь, конечно, в Йомсборге прожить было сложно, но, если, вдруг, намечался где-то поход, то попасть в крепость перед участием в нем стремились все. Считалось, что только йомсвики (так сократили их название в народе) неуязвимы и могут сражаться даже с берсеркерами.

Парни, прошедшие школу Пална-токи и Бьерна, становились грозным оружием. Они, бывало, сообща выдвигались на дела ратные, своей слаженностью и удачей, принося в общий котел много всякого добра. Без этого было никак нельзя: Йомсборг - дорогое удовольствие, занимавшийся продажей самой ценной вещи в истории - знаний.

Пока народ в островной крепости жил по давнему Уставу, они были непобедимы. Вокруг города, конечно, пристроилось много всяких заведений, где усталым от дисциплины йомсвикам предлагалось расслабиться и телом и душой, но на боевой дух это не влияло.

Вот сюда и прибыл опальный самоназванный конунг Дании Свен. Да выбрал, вероятно, не самый удачный момент. Впрочем, может быть, просто время Йомсборга вышло. Спеклись йомсвики, а Магнус в этом им помог.

Он, конечно, был наслышан о чудном городе, но окрестности крепости его удивили и разочаровали: девки какие-то черноглазые визжат, парни бородатые ходят-бродят, грусть наводят, не выпуская из рук кубков с бражкой. "Это йомсвики?" - спросил он у неба. "Это члены нашей общины", - вместо неба ответил поп новой веры из ближайшей к Йомсборгу церкви. "Они щедры и приходят исповедоваться регулярно", - добавил он, зевнул и перекрестил рот. "Да", - удручился Магнус. - "Действительно, Йуомсборг" (juoma - питье, в переводе с финского, примечание автора).

Когда же он узнал, что в стенах крепости укрылся беглый Свен, да не один, а со всей своей челядью и сродственниками, удручился еще больше. Он изловил и заключил в кандалы всех обнаруженных поблизости пьяных викингов и содрал с них одежду, несмотря на угрозы и проклятья. Потом то же самое проделал с девками-чернавками, только их не вязал, а заставил скрыть срам, облачившись в воинское одеяние. Девкам это мероприятие показалось забавным.

Еще забавнее им стало, когда Магнус отправил их со всех четырех сторон в крепость. Им надлежало молча пройти к воротам, попытаться просочиться внутрь и только там сбросить с себя одежды викингов. Знакомые парни, караульной службой запертые внутри, должны были оценить находчивость былых подруг и слегка размякнуть.

Шок от того, что в святая святых доблести викингов пробралось столько голых девок одновременно, был настолько сильным, что Магнус и его войско без всяких потерь прошествовали через восточные ворота к единственному перекрестку внутри крепости. Главный йомсвик от стыда и в явном помешательстве запалил бревенчатый дом, а сам попытался устроить себе "красного орла", но только порезался сильно и махнул рукой: гори оно все синим пламенем!

Пожар разыгрался, Свен попался, народ покинул город.

Магнус обрел авторитет, как покоритель Йомсборга и повелитель йомсвиков. На этой волне он вернулся в Данию и тут же в союзе со своим шурином герцогом Саксонии Ордульфом наголову разгромил войско сбившихся в коллектив слэйвинов - вендов. Венды возомнили себя "русами" (rus - убивать, ранить, в переводе с рунического санскрита, примечание автора), почти все обозвались "князьями" и славили языческий обычай распинать пленников на крестах. Битва произошла на Люрском Хеде, куда также был доставлен плененный в Йомсборге Свен. Вероятно, в воспитательных целях.

"Ну, и много там собралось этих venäjä?" - лениво поинтересовался пленник, но его вопрос оказался понятным не сразу: видимо, Свен объединил в названии оба слова - рус и венд. Магнус не стал отвечать, он заботился о резерве, который должен был вступить в битву. Но этого не понадобилось - удалой наскок Ордульфа располовинил слэйвинов, причем правящая их когорта оказалась под угрозой удара с тыла. Они торопливо слезли с холма и потеряли контроль над битвой.

Авангард воинов Магнуса устремился по устроенному саксами проходу, не давая противникам опомниться. Когда-то в детстве сын Олафа читал о походе Ксенофонта сквозь врага, но не очень в это писание поверил. И сейчас он помянул грека недобрым словом, сам бросившись в схватку. Отрезанная от руководства, часть вендов дрогнула и обратилась в бегство, бросая заготовленные для казней кресты.

Резервные части воинства опомнились и, словно боясь оказаться вне битвы, навалились на руководство вендов с его окружением. Те отчего-то сдаваться не решились, бежать им было некуда по вине свалившегося к ним на голову резерва, поэтому принялись биться со всем остервенением обреченных на смерть. Свен взволновался и кинулся в самую гущу битвы, размахивая своим смешным оружием - оставленном при нем скрамасаксе.

За этот поступок после окончательной победы Магнус сотоварищи решили простить былого ярла и отпустить его на все четыре стороны. Но тот выбрал только одну из них: позднее Свен трижды бился с конунгом на море, никак не мирясь со своим положением изгнанника. Но и у острова Рэ, и у Ароса, и у мыса Хельганес удача была не на его стороне. Се ля ви.

После очередного поражения Свен скрылся в Свее, но на этот раз Магнус не стал его преследовать. Многие были удивлены, но скальд Сигват объяснил всем через свое рунопевчество: великий конунг сначала был жестоким и грозным, потому что мстил за изгнание своего отца, а в особенности норвежской знати. А потом он порвал на части вторгшихся в Ютландию слэйвинов-вендов, сжег их кресты и призадумался. Враг-Свен сражался против вендов бок о бок с ним, то есть, цели у них с отступником - одинаковые, просто способы решения - разные. Стоит ли зверствовать?

Магнус умер неожиданно для всех в самом рассвете своих сил и карьеры. Кто-то говорил, что его укусила незнакомая лошадь, кто-то - что она его лягнула копытом в самую болевую точку, а кто-то - что он с нее неудачно упал. Ну, во-первых, это был конь, а во-вторых, если случается непонятная монаршая смерть, то причины ее следует искать в Батиханстве.

Магнус действительно упал с коня, полученного им в подарок от изгнанного в очередной раз из Новгорода слэйвинского князя Александра, животное успело и лягнуть, и хватануть зубами, но от этого конунг умирать не собрался. Он почувствовал себя плохо от сопровождавшего строптивого жеребца конюха, удачно совмещавшего эту работу с другой - рус под прикрытием. Рус был обученным и искусным убийцей, поэтому никаких следов на теле конунга не нашли, разве что от лошадиного копыта и зубов.

Сразу же подняли завещание, которое молодой, но прозорливый монарх оставил в виде созданных им записок о жизни, как таковой. Записки сразу же, конечно, утерялись, но последняя воля была исполнена: в Данию был приглашен опальный Свен, а вся Норвегия доставалась дяде Харальду. Последний в память о рано ушедших родственниках назвал сыновей своих Магнусом и Олафом.

Александр далеко в Ливонии порадовался, потому что правителями сильных северных стран сделались люди, не имевшие тесных связей с Ливонией. Стало быть, можно было начинать дробление непокорной Батиханству страны, можно было готовиться к предательскому Ледовому побоищу.

3. Вира.

Добрыша, вернувшись с Сигтуны, наслышался рассказов о пахаре из Сельги Мике Селяниновиче. Деревня, где жил силач, находилась не совсем далеко от родной Пряжи, поэтому он решил после посещения материнского дома на обратном пути съездить в нее. С неофициальным визитом, так сказать.

В некогда родном поселении Добрыше было неуютно - на него смотрели, как на икону, забывая при этом закрывать рты. Хорошо было только в лесу, особенно возле источника, где его когда-то крестили, и он задавил руками двух случившихся змеенышей. Думалось ладно, но мысли одолевали, подчас, самые разные. Настроение от этого делалось не самое правильное.

- Жениться тебе надо, сынок, - сказала мама.

Добрыша в ответ только тяжко вздохнул: где же ее найти-то - ту, на которой можно жениться, да при том согласной на такой поступок? Он даже позавидовал отчаянной лихости и беззаботности Васьки Буслаева, удравшего в Англию на вольные хлеба. Ни забот, ни хлопот, только жизнь пытайся уберечь, да при этом не покалечиться сильно.

Когда он внезапно объявился у двора Миколы Селяниновича, то удивленными сделались все: и хозяева, и он сам. Мика поразился визиту известного новгородского воеводы, а Добрыша - дочке пахаря, Настеньке. Никак не удавалось ему подобрать сравнение, на кого она похожа. В голову лезла лишь словесная форма taruni (девушка, молодая женщина, в переводе с рунического санскрита, примечание автора).

- Ты, как suotar (болотная дева, в переводе с ливвиковского, примечание автора), - внезапно сказал Добрыша.

- Кикимора? - засмеялась Настенька.

- Волосы у тебя синие, - смутился он.

Мика деликатно закашлял и предложил гостю войти в дом.

Они беседовали долго, ибо не столь уж часто единомышленники находят друг друга в этом суетном мире. Мрачность Добрыши сама по себе уходила куда-то, уступая место его природной веселости и остроумию. Не хватало ему в этой жизни очень многого, но одним из самых главных недостатков, как оказалось, было отеческое внимание. С кем можно поговорить, отбросив предубеждения о неискренности, корысти и зависти? Только родители, а еще вернее - только отец в отношении сына не позволит себе ему соврать, своим советом не выкажет тайную выгоду, лишь только возрадуется сыновьему успеху. Если, это, конечно, любящий сына отец, родной человек, а не проходимец.

Давно у Добрыши не было подобного разговора по душам. Хоть он и не раскрыл перед Микой своих чувств и терзаний, не упал к нему на грудь, содрогаясь от рыданий и пуская розовые сопли, но мог сказать самому себе: мне такая встреча была крайне необходима. С того самого времени, как он выучился читать. И с того самого времени, как погиб отец.

Селянинович не пытался учить более молодого Добрышу уму-разуму, не давал оценки его поступкам, слушал, не перебивая, порой переводил серьезные вещи в шутки. Его взгляд на события, отвлеченный и не искаженный влиянием псевдо-этикета, давал возможность Никитичу самому смотреть на разные вещи под другим углом. Оказалось, что некоторые проблемы, мучающие его - просто шелуха, пустое место. Выбросил из головы и забыл за ненадобностью.

Например, так называемая "дань". Слэйвинские князья всегда были обеспокоены ею. Надо платить Батиханству. Зачем? А пес его знает. Утвердившись в Ливонии, они приволокли с собою эту мифическую "дань". И теперь каждый ливонец подспудно этой данью облагался. За исключением, правда, попов. Церковь от всяких оброков волшебным образом освобождалась. У них - льгота.

Если это vero ("дань" в переводе на финский, примечание автора), или, как называли ее слэйвины "вира", то это был всего лишь налог. Неприятная вещь, но достаточно откровенная. Служили ливонцы на страну "верой и правдой". То есть, выплачивали какую-то подать для поддержания неких устоев, регулирующихся отнюдь не частным образом. Чтоб доктор (а не врач), чтоб книга (а не идейный ее трактователь), чтоб ополчение (а не стража). Вот поэтому vero всегда сопутствовал правде. Налог неизменно был прозрачен, да и оставался он здесь же, на родной земле.

Но слэйвинские князья во все времена платили "дань" непонятную, будучи среди ливонцев, эту самую дань разделяя и на них. Да не просто собирали, а еще и куда-то тайно ее вывозили. Странное дело, но вполне объяснимое (dana - уплата, подкуп, в переводе с рунического санскрита, примечание автора). Давали взятки кому-то, чтоб самим оставаться князьями и фельдмаршалами. А если никому дань не вывозили, то распределяли ее между собой: князь Вова отдал дань князю Саше, тот - Диме и так далее. Будто без этого жить уже и невозможно.

И все они отдавали дань церкви. Так, наверно, дистанция к их Богу сокращалась: больше дань - ближе в очереди.

Князь Владимир, это который Мстислэйвович, все упрашивал Добрышу, чтобы тот помог ему подати собрать, путая его изо всех сил своими разговорами. Никитич никак не мог взять в толк, что тому надо: виру, либо дань.

- Так, а ты вызовись эту самую дань отвезти, - предложил ему Мика.

- Куда отвезти? - удивился Добрыша.

- Вот сам и увидишь, - пожал плечами пахарь. - Может, на Кудыкину гору.

Действительно, чтобы понять дело, надо в нем поучаствовать. Хотя бы разок. Как это раньше пряжинцу в голову не приходило!

Были они в тот вечер в замечательной Микулиной бане, где Добрыша совсем расслабился. Не в плане желудка и прочего организма, конечно, а душевно.

Уезжал он из Сельги совсем другим человеком.

- Если не против, то заеду к вам еще раз, - сказал Никитич на прощанье.

- Ты не против? - спросил Мика у Настеньки.

- Нет, - ответила та и покраснела.

- Ну, тогда и мы все - за! - усмехнулся Селянинович.

Добрыша вернулся в Новгород, словно сияя изнутри. Просветление словил в кратком отпуске. Князь Вова тут, как тут:

- Так, как насчет дани?

- Ладно, отвезу ее, куда тебе надобно, - ответил Добрыша.

- Куда? - несколько растерялся князь.

- Хочешь - на Кудыкину гору, - улыбнулся Никитич. - А хочешь, в Батиханство.

Владимир в удивлении поднял брови.

- А потом подумаю, стоит ли тебе помогать ее собирать, либо - нет.

Князь почесал заросший редким волосом подбородок, прикинул что-то свое и махнул рукой:

- А и ладно! Вместе с Василием Казимировичем отправитесь.

Добрыша помнил улыбчивого гонца из своего детства, поэтому возражать не стал. Василий, конечно, изрядно заматерел, заважничал, но казался не самым плохим попутчиком: ножиком ткнуть в спину он был, вроде бы, не способный.

Как и предполагал Никитич, ехать нужно было в Батиханство, к самому Бате-хану с поклоном, чтоб передать с подвод на руки все богатство, скопленное Володей и некоторыми иными князьями за целый год. А скопили они изрядно: и "сорок тысяч чиста серебра", и "сорок тысяч красна золота", и "сорок тысяч скатна жемчуга", и "сорок сороков черных соболей", и даже "сорок сивых жеребцов".

- Это как мы с таким табуном, интересно знать, поедем по Европам? - в задумчивости пробормотал Добрыша.

- По Латинскому тракту, - сказал подошедший Василий. - Галопом по Европам.

Они поздоровались, оценивая перемены, произошедшие друг в друге. Былой гонец сделался очень кряжистым, а от этого казался малоподвижным. Мощная, как ствол дуба шея вливалась в широченные покатые плечищи, каждая рука его была толщиной с Добрышину ногу, а ноги, в свою очередь, были, как руки. Это не значило, что Василий Казимирович теперь мог, уподобившись обезьяне, хватать бананы и руками, и ногами, и даже хвостом, просто на фоне верхней половины туловища нижняя выглядела как-то хило. Да и бананы в Ливонии не были очень доступны.

- Эк, тебя, братец, раздуло, - не смог скрыть то ли восхищения, то ли недоумения Добрыша.

- Так я потомственный кожемяка, да еще камешками люблю побаловаться, - пожал плечами Василий, оборотившись к нему всем своим телом.

Шея, вероятно, не могла поворачиваться отдельно от туловища. Прямо, как волк. Только волков таких не бывает, их, как известно, ноги кормят. Ну а с такими ногами много не побегаешь. Камни выковыривать и пуляться ими на дальность - это, пожалуйста, богатырская стать. А вот пробежать десять верст, или пять, да, хоть полверсты - это уже не то, не по понятиям. Вон, кони имеются - пусть они и бегают. И прыгают, да хоть летают.

Вот только, случись безобразие какое: война там, грабители, таможенные заморочки - сумеет ли он не стать большой мишенью?

Василий Казимирович даже расстроился:

- А ты думаешь, что везти эту чертову взятку Бате-хану меня тоже за взятку определили? Эх, если бы ты не был ветераном похода к Сигтуне, то моя сноровка, сила и экипировка...

- Что? - не дождавшись продолжения речи, осторожно поинтересовался Добрыша.

- Что - что? - строго переспросил Василий, а потом, вдруг, рассмеялся, снова став похожим на того молодого и стройного гонца, прискакавшего однажды в Пряжу. - Да не боись, дружище! Все у меня в наличии: и сила, и сноровка, и даже экипировка. С вами бы пошел в Свею, коль вовремя узнал. Чертова тайна.

- Ну, так если бы не держали в секрете, не взяли бы Сигтуну.

- Верно, - согласился Вася. - И теперь - тайна. Князи сведения об этом обозе даже друг от друга скрывают. Так что надо придумать, когда нам выдвинуться, чтоб ни одна собака не пронюхала.

- Ага, - согласился Добрыша. - Особенно с лошадями нам это удастся соблюсти.

- Ты вот про всяких там Иринеев, Эвионов, Тертуллианов распространяться любил, а того не знаешь, что ничего в денежных делах делать сразу нельзя - риск огромнейший. Надо потихоньку, частями - тогда, глядишь, и получится. А в случае форс-мажора лишишься не всего, а только части. В общем, собирайся, выезжаем через шесть дней.

Но выехали они тем же вечером. Вася появился из ниоткуда перед возвращающимся на ночлег Добрышей, потряс перед ним удочками и скрылся к реке. Тот пожал плечами, но, в свою очередь, тоже взял снасти и отправился вслед.

Ловить рыбу они, конечно, не стали - укрыли удочки в лодочном сарае, а сами на маленькой лодке поплыли по Волхову в сторону Ладоги.

- А я думал, что нам на Ярицслэйвово дворище нужно, - в полголоса сказал Добрыша. Он догадался, что столь загадочная "рыбалка" имеет связь с пресловутым обозом.

- Поживем - увидим, - ответил Вася и подмигнул.

Они причалили к ничем непримечательному берегу, разве что какая-то грузовая лодка, на которой обычно камни перевозят, покачивалась возле него, привязанная к пригнанному откуда-то плоту.

- Ну, а теперь мы посмотрим на твою сноровку, проверим твою силушку, - сказал Василий. - Полезли!

К удивлению Добрыши, скрытый от всех глаз камнями, вроде бы беспорядочно наваленными со всех сторон, обнаружился ход, ведущий под землю. Княжий посланник запалил фитиль в масляном светильнике, заботливо припрятанном в специальной нише, и мотнул головой, как лошадь: следуй за мной.

Ход, узкий изначально, оказался далее достаточно просторным - можно было идти, и даже не пригибаясь. Он был древним, укрепленный камнями, уже покрытыми мхами. И, если судить по направлению, шел как раз в сторону Гостиного двора.

- Ну, вот, мы и пришли, - Добрыша чуть не уткнулся в спину остановившегося товарища. - Теперь берем эти кошели и двигаем обратно.

Они погрузили по мешку на каждое плечо, ухватились с двух сторон еще за один и пошли прочь. Каждый кожаный кошель был небольшого размера, но при этом чрезвычайно тяжелый.

"Да, с шеей, как у Васи, таскать такие тяжести - раз плюнуть", - думал Добрыша, потея и пытаясь не выпустить из рук мешок, который тянул за собой Казимирович. - "Интересно, откуда у князя столько богатств? Поди, еще и для себя прихватил что-то из этой "взятки". Да, слэйвины отнюдь не бедствуют".

Когда руки готовы были либо оторваться, либо отпустить становящийся все тяжелее кошель, они вышли, наконец-то на свежий воздух.

- А кто сказал, что будет легко? - утирая пот со лба, произнес Василий. Судя по тому, что он достаточно уверенно прошел в полной темноте обратный путь - светильник остался в подземелье - дорога эта была пройдена им не раз и не два. - Только не спрашивай, куда этот подземный ход ведет.

- Так в Гостиный двор, - пожал отекшими плечами Добрыша. - Да он большой.

- Вот то-то и оно, что большой - искать примешься, за сто лет не сыщешь.

- Была нужда, - хмыкнул пряжанец. Он попытался представить, как погонят через эту нору сорок лошадей.

Они сходили еще раз, причем груз показался легче. То ли привык, то ли другое содержимое.

- Все, - сказал Василий. - Можно ехать.

- А что с лошадями?

- Какими такими лошадями? - удивился тот. - Зачем нам лошади? Нам лошади не нужны.

Добрыша решил не переспрашивать - в конце концов, за груз он не отвечает - только за то, чтобы этот груз по дороге не потерялся.

- А, лошади! - воскликнул Вася и даже ладонью себя по лбу пристукнул. У другого человека, голова бы пренепременно оторвалась. - Приобретем где-нибудь там, ближе в Батиханству. Резервов у нас хватит. Не тащить же, право слово, их с собою через поля, реки и, что характерно - через смоленские грязи. Согласен?

Добрыша согласился условным пожатием плеч.

- Дареному коню куда не заглядывают? - развеселился Василий.

- В зад, - ответил Добрыша.

- Ну, кому, как удобнее, - засмеялся Казимирович. - Возьмем коней каких-нибудь, может, прихватим боевых ишаков и беговых верблюдов. Скажем, "дар от наших попов вашим попам". Неужто не примут? Еще и спасибо скажут. А иначе - международный скандал.

Они плыли на грузовой ладье, широкой, медлительной и почти неуправляемой. По берегам горели костры, ночная птица кричала с берега непристойности, тяжело плескалась сонная рыба, вытянутая течением к поверхности воды.

- There's somethin' wrong with the world today

I don't know what it is

Something's wrong with our eyes

We're seeing things in a different way

And God knows it ain't His

It sure ain't no surprise, - внезапно запел Добрыша, и слова его песни поглощались туманной дымкой, подымающейся от реки.

- We're livin' on the edge

We're livin' on the edge

We're livin' on the edge

We're livin' on the edge, - тут же откликнулся Вася, повторяя на разные лады припев.

"С этим миром сегодня что-то не так,

Не знаю точно, что.

Странно изменился наш взгляд...

Мы видим вещи не так,

Как того хотел бы Господь,

Уверенность в этом неудивительна

Мы живем на грани" (слова и перевод песни Aerosmith "Livin" on the edge", примечание автора).

Они спустились по течению Волхова до самого города Ладоги, днем причалили к пристани, и Василий ушел по делам. Он собирался осмотреться и решить: дальше ли плыть в озеро, либо уже взять лошадей и повозку. Добрыша, конечно, отдавал предпочтение передвижению по воде, но его спутник полагал, что при неудачном развитии сюжета достать со дна добро будет невозможно. Впрочем, все поведение Казимировича говорило о том, что на сопровождении дорогих и вовсе - драгоценных - грузов он собаку съел. И, вероятно, не одну.

Вот только интересно, с каких таких щей слэйвинская знать Бате-хану взятку дает? Тот далеко, почитай, в самом Риме, у него там в свое время Павел, что считается апостолом, религию создал, которую вот уж не один век авторитетные еврейские власти поддерживают. А здесь - не то, что там. Они там придумывают, евангелия подчищают в политических целях, апокрифы всякие запрещают. А здесь не придумывают - знают. Гностицизм какой-то (гнозис означает познание, примечание автора). Чего копья ломать? Чем плохо познание? Тем, что страшно жить становится. А чем хорошо поклонение? Тем, что думать не надо, найдутся люди, которые за тебя этим делом займутся, овцу из тебя сделают. И жизнь проще.

Есть какая-то корысть в этих взятках. Неспроста былой Bhata-han ныне уже Bhatta-han, того и гляди обозначится, как Badha-han (bhata - наемник, слуга, bhatta - господин, учитель, badha - преследователь, ну, а han - означает того, кто убивает, в переводе с рунического санскрита, примечание автора). Какие могут быть причины, по которым один человек, ну, или группа людей, достаточно добровольно отдает немалые деньги другому человеку, ну, или группе людей?

Откупаются, ибо боятся. Так спорное это суждение: войну надо затеять, чтоб выяснить. Кто же пойдет на Новгород с мечами наголо? Да никто не пойдет - далеко и неудобно. Новгород не Сигтуна, врасплох его не застать. Слишком глубоко он расположен в землях ливонских, любые передвижения сгустков вражьей силы станут очевидны довольно скоро.

Откупаются, ибо жаждут для себя выгоды. Вообще, вся выгода бывает только в том, чтобы получить больше, делая меньше. Но Ливония не связана никаким торговым партнерством с Батиханством.

Батиханство - проводники новой веры. И если раньше где-то там Цельс эту религию пытался оспорить, то теперь оттуда растекаются по всей Земле проповедники, вооруженные "Словом Божьим". И в Ливонии они, конечно, имеются, но прислушивается к ним народ не очень охотно. Все-таки крепки древние обычаи и устои. Да и попы новые со своей религией все пытаются как-то подстроиться под древнюю Веру. Праздники - в одно и то же время, даже названия у них созвучные.

Чепуха какая-то, почесал Добрыша голову в затылке. Тогда - что?

Церковь от взятки освобождена, они прекрасно договариваются без всяких посредников - все-таки одно дело делают. Да и не влияет она на народ, разве что на слэйвинов. На кого, в таком случае, Батя-хан может влиять? Да на крестоносцев! Уже отсылали их под каким-то надуманным предлогом в Палестину, будто нарочно для того, чтобы не вывезти оттуда реликвии, которых там не было, а наоборот - ввезти их. Древнейший Орден Госпитальеров раскокали на несколько Орденов, взаимодействия которых сделались под большим вопросом. Ливонские рыцари еще могут как-то договариваться с Тевтонами, но на этом, пожалуй, и все.

Добрыша даже кулаки сжал: вот оно! Тевтонцы обросли епископами, не все из которых к Батиханству относятся с определенным скепсисом. С другой стороны, среди ливонцев мало рыцарей, которые бы гордились своими делами с батиханскими легатами. Но между собой у двух Орденов все еще осталась толика взаимопонимания. Случись беда с Ливонским - Тевтонский придет на помощь. И наоборот. Так нужно, чтобы не пришли! Вот для чего взятка! Чтобы Батя-хан закрыл глаза тевтонам, и те не сунулись на выручку.

Тогда что-то грядет, какой-то заговор.

- Все очень просто: сказки - обман, - протянул подошедший Вася. - Солнечный остров скрылся в туман (слова из песни "Машины времени", примечание автора).

Добрыша откашлялся, но ничего не сказал в ответ. Он все еще мысли свои ловил и сортировал их по степени здравого смысла.

- Договорился с подводой, - продолжил Василий. - Только на ней мы не поедем. Отвязываемся - и поплыли.

- Все-таки водой удобнее?! - то ли спросил, то ли подытожил Добрыша, оттолкнувшись от пристани веслом.

- На тот берег поплывем, - усмехнулся Казимирович. - Там у меня все приготовлено.

- Чего ж тогда не сразу туда приехали?

- Сразу только кошки котятся, - ответил тот. - Следы мы так запутаем, что их потом никто и разобрать не сумеет.

- Даже мы сами, - вздохнул Добрыша. Они еще только начали свой путь, а ему уже решительно опостылело играть в "тайну".

На другом берегу они зашли в какой-то ручей, сразу упрятавшись от ненужных взглядов густыми ивовыми кустами, в изобилии росших по одному берегу маленькой протоки.

- Я сейчас, - сказал Вася и опять исчез.

Добрыша вместо того, чтобы додумать свою думу, самым недисциплинированным образом уснул. Все-таки поездка в Сельгу здорово расслабила его по отношению к суровой прозе жизни. Образ Настеньки затмевал собой, оказывается, всех прочих людей, в том числе и воров, негодяев, и убийц. Казалось, что мир, в котором живет девушка с "синими" волосами не должен быть пагубным.

Да так оно и есть, на самом деле. Просто в том мире, где обитает дочь Микулы Селяниновича, нет никакой скверны человеческого бытия. Все это - в других мирах. Но, к сожалению, эти миры сталкиваются между собой порой.

4. Смоленские грязи.

Коней у них оказалось даже целых четыре. Двое шли в упряжи, таща за собой груженную добром тележку, двое других, якобы, отдыхали. Отдых коня - это не лежание в той же самой тележке с ромашкой, зажатой в зубах, и взглядом, упертым в облака. Отдыхом считались Вася и Добрыша, сидевшие на спинах у этих лошадей. Особенно здорово отдыхалось тому мерину, на котором покачивался в седле тяжелый, как шесть пудов золота в слитках, Василий.

Лошадей и телегу подогнали меря с той же Ладоги, только выгуливающие своих жеребцов ближе к устью. Этот народ был знаменит не только своими мореходными качествами, но и передававшемуся по наследству искусству выращивания коней, сивых меринов. Иными словами, они были прирожденными транспортниками, обеспечивающими соотечественников средствами передвижения.

Сначала парни ехали по каким-то малозаметным дорогам через малознакомые населенные пункты, но потом вышли на Латинский тракт. Он отличался от прочих только тем, что на нем не так уж и редко встречались постоялые дворы. Это было достаточно для того, чтобы кто-нибудь из соратников мог провести ночь в кровати, в то время как другой караулил телегу, будучи где-то в определенной близости, например, под ней.

Они спокойно добрались до Смоленских грязей, потом начались беспокойства.

Сначала напали разбойнички. Были те злодеи откормленными, то есть, сытыми, ухоженными, то есть, в чистых одеждах, с защитными панцирями на груди и окантованными железом шапками. Полянами они считались, либо - не очень, но назывались "шляхтой" и шлялись, где попало.

- Кто такие? - спросили они, обходя обоз со всех сторон.

- Тахкодай и кожемяка, - ответил Вася, норовя не оказаться окруженным.

- Уу, - сказала шляхта. - А что везете?

- Тяжести разные, - признался Казимирович.

- Пшш, - зашипела шляхта. - Платите за провоз, мы будем сейчас вас мало-мало пых-пых.

Они подняли над головами кривые ножики и покололи ими воздух: "пых-пых".

Добрыша, внимательно следивший за наскочившими на них людьми, выделил главаря и подъехал к нему ближе. Тот тоже был на коне, впрочем, как и остальные разбойнички. Никитич подмигнул Васе, дождался от него кивка и молниеносным движением выдернул главного шляхтича из седла, бросил его на своего коня поперек и ускакал в лес. Лишенная седока лошадь, радостно взбрыкивая копытами, помчалась следом.

- Куда это они? - удивились лихие люди.

- В самую грязь поскакали, - пожал плечами Василий. - Сейчас топить будут вашего атамана.

- Так мы тебя на куски разорвем! - обиделись шляхтичи, но Вася развел руки в стороны, а когда свел их обратно, то в каждой висело по человеку. Он ими тряхнул и бросил парочку в дуб, раскинувший громадную крону возле самой дороги. Несчастные разбойники полетели, махая руками и ногами, прилетели к широкому стволу и, не предприняв никакой попытки облететь, смачно приложились о шершавую кору. Дуб вздрогнул и осыпался желудями. Вместе с желудями осыпались и двое шляхтичей.

Не успел крик поверженных разбойников затихнуть, как прочие их товарищи во мгновение ока перестроились свиньей, и собрались мчаться в атаку, потрясая ножами. Василий выхватил свой меч из-за спины и всем своим видом изобразил, что намерен оказать отпор.

Тут из леса прилетела стрела, пробила панцирь самого ретивого шляхтича и сбросила того с коня. Все это произошло так быстро, что эхо крика поверженных разбойников все еще кувыркалось где-то между стволов деревьев.

- А ну - стой! - заорал во всю глотку Вася. Дуб зашумел листвой и уронил наземь еще одну порцию желудей вместе с рухнувшей в обморок белкой.

- Стой! - сразу же откликнулись разбойники и смешали строй. - Что, собственно говоря, происходит?

- Мой товарищ сейчас держит вас на прицеле, - грозно взревел Василий. - Кто рыпнется - получит стрелу в самое уязвимое место.

Шляхтичи скривились, и каждый из них прикрыл рукой свое самое уязвимое место. Почему-то оно у всех было одинаковым, под панцирем между ног.

"Слабы на передок", - усмехнулся ливонец.

- Постой! - возразил, вдруг, один из нападавших. - Так твой товарищ сейчас должен в грязи топить нашего атамана.

- Значит, передумал, - сказал Вася. - Но обязательно утопит после того, как перестреляет самых шустрых.

Самые шустрые тотчас же спрятались за наиболее медлительных.

- Эй, командир, может, договоримся? - предложили шляхтичи.

- Ну? - свел брови к переносице Казимирович.

- Ты нам свой обоз оставляешь - и иди своей дорогой.

Из леса прилетела еще одна стрела и выбила кривой нож из руки говорившего.

- Ну? - повторил Вася.

- Ты нам свой обоз не оставляешь - и идешь своей дорогой.

- Мне надо подумать, - не меняясь в лице, заметил Василий.

Он оглядел с головы до ног сгрудившуюся невеселую толпу шляхтичей.

- Предлагаю, - сказал, наконец, ливонец. - Мы оставляем вам обоз, а взамен берем двух человек из вашей банды к нам в услужение. На пять лет без права выкупа. Идет?

Шляхтичи, шипя и чертыхаясь, начали переговариваться между собой.

- Командир! - сказали они, вдоволь нашипевшись. - Может, просто разойдемся краями? Будто ничего и не было? Ну, его в пень, этот ваш груз, возитесь сами.

- Тогда берем вашего атамана провожатым, а вы нас не преследуете. Иначе утопим его в грязи.

- А точно, ничего с ним не сделаете?

- Слово шляхты, - серьезно ответил Вася.

Разбойнички погрустнели.

- Ладно, ладно, - успокоил их ливонец. - Пошутил. Просто честное слово. А если обману - подайте на меня в суд и в розыск. Международный.

Взоры шляхтичей окончательно потухли. Знают, поди, не понаслышке, что есть суд, где бы и когда бы его ни собирали.

- Да ладно тебе, Вася, стращать народ! - сказал Добрыша и вышел из чащи. На плече он нес связанного по рукам и ногам атамана. - Не причиним никакого вреда вашему главарю. Оставим в целости и сохранности на первом же постоялом дворе.

- А лошади где? - поинтересовался Василий. - В грязи не барахтаются?

Кони, словно подслушав, дисциплинированно плечом к плечу вышли следом за ливом. Расчехленный лук покачивался в такт шагам, приспособленный к луке седла.

- Поехали, что ли? - предложил Добрыша и сгрузил атамана на повозку.

Тот глубоко вздохнул и прошипел своим товарищам несколько слов. Те в ответ согласно закивали головами.

Ливонцы тронули повозку, а сами пустили коней следом.

- Погоди! - закричали вслед шляхтичи. - Звать-то вас как?

- Илейко Нурманин, - ответил Василий через плечо. - Тахкодай (точильщик, в переводе с ливвиковского, примечание автора). И я - Василий-кожемяка.

Они молча проехали почти версту, пока не убедились, что шляхтичи их действительно не преследуют.

- Почему: Илейко, да еще и Нурманин? - поинтересовался, наконец, Добрыша.

- Потому что он точильщик, да еще и Господом отмеченный (об этом в моей книге "Не от мира сего 1", примечание автора). Неужто, забыл про свершившееся чудо?

Добрыша отрицательно замотал головой, зато атаман с шипением признался со своего места:

- Я слыхал. Он еще Соловья Разбойника приволок на ваш народный хурал.

- Не он, а - он, - Василий подбородком указал на Никитича. - Так?

- Так, - вздохнул Добрыша, который в действительности как-то пропустил мимо ушей народные байки.

- Скромничает, - объяснил шляхтичу Вася. - Бывает у простых и честных людей.

У того даже морщинки на лбу разгладились. Вероятно, очень понравилось упоминание о честном человеке. Опасался, видать, что не сохранят ему здоровье.

Василий несколько раз бросался с коня наземь, вызывая удивление не только у разбойника, но и у товарища по смоленскому этапу. Опытный сопроводитель ценных грузов слушал, припадая ухом к дороге, не мчит ли кавалерия по их следам, чтобы лихим наскоком отбить атамана, а их самих обезглавить. Но ничего подозрительного расслышать не удавалось.

Где-то по пути был разбит город - не город, село - не село, а городище, именуемое "Гнездом". Там можно было не только вполне безопасно отдохнуть, сдав весь свой товар под надежную охрану, развлечься в развлекательных заведениях, но и нанять себе в дальнейшую дорогу охрану, сменить лошадей, подправить амуницию. С оружием ходить внутри городища запрещалось, поэтому считалось, что в "Гнезде" безопасно.

Однако похороны на местном погосте были не столь уж и редки. Умирал народ от полученных в дороге ран, от внезапных сердечных ударов при развлечениях, от вкусной, но нездоровой пищи. Словом, если атмосфера "Гнезда" сопутствовала потере бдительности и осторожности, то человек запросто становился трупом, а все его имущество девалось куда-то на вполне законных основаниях.

Атаман шляхтичей не хотел ехать в городище, ибо там можно было встретиться со знакомыми по прежним встречам людьми, которые этими встречами остались недовольны. Но и Василий имел сомнения по поводу посещения "Гнезда" - специфика его работы не нуждалась в нежелательных контактах. Только наивный идиот мог считать, что сборище самых разнообразных людей - это общность. В первую очередь - это стадо, которым можно манипулировать по чьему-то усмотрению. А способы манипуляции - всегда одни и те же: кнут и пряник.

Поэтому, исходя из соображений безопасности и ценности груза, Василий решил не заезжать в "Гнездо", а остановиться на ночевку где-нибудь в стороне, на ближайшем хуторе. Так было, конечно, рациональней, но предусмотреть всех случайностей все же было нельзя. Даже такой незначительной, как атаманово стойбище. Ведь должен был он жить где-то здесь поблизости, а не мчаться откуда-нибудь с Варшавы каждый раз, когда возникает потребность пограбить на дороге.

Вася, руководствуясь осмотром примыкающих к Латинскому тракту дорог, выбрал одну из них, не очень заезженную, и свернул обоз на нее.

- Илье-то без разницы - он человек в этих местах новый, а вот у меня в "Гнезде" репутация подпорченная, - объяснил он разбойнику. - Так что заночуем на хуторе: должна же эта дорога куда-нибудь к жилью привести.

Атаман странно блеснул черными глазами, но ничего не ответил.

Зато Добрыша заметил, кивнув головой назад, в сторону пройденной развилки:

- А, может, там и камень, какой вестовой стоял? Прямо пойдешь - коня потеряешь, направо - добро, налево - жизнь.

- Так там не перекресток, а развилка, - возразил Василий, которому не очень понравились дурацкие сравнения товарища.

- Ну, значит, что направо, что налево - одна ерунда, - хмыкнул он. - Впрочем, баловство все это. От судьбы не убежишь. Точно, Марек?

Атаман встрепенулся:

- Откуда знаешь, как меня зовут?

- Так самое бандитское имя - вот и знаю, - ответил Добрыша, который на самом деле назвал имя наобум, по наитию, так сказать.

- А женское имя какое? - спросил Василий и, заметив недопонимание, пояснил. - Ну, женское, бандитское.

- Так, Морена, конечно же, - пожал плечами Никитич.

- Ах, ну, да, - согласился Вася и почесал затылок. - Чего-то я подзабыл.

Тем временем начало смеркаться, и дорога уперлась в дом. Вообще-то, она огибала его, но в сгущающейся тьме это уже плохо различалось. Тем более что в дверях дома стояла женщина, скрестившая на груди руки. Грудь была высокой, руки - белые, женщина - чертовски красивая. Добрыша вздохнул, а Василий заулыбался так широко, что все зубы его оказались на виду. Всех зубов у него было не один и не два, а в полном достатке, поэтому улыбка получилась доброй и приветливой.

- Здравствуй, хозяйка! - сказал он.

Женщина присмотрелась к подъехавшим людям и вздрогнула, остановившись взглядом на атамане. Поэтому она не поздоровалась в ответ. Отвлеклась, наверно.

- А, это ничего, - продолжал улыбаться Василий. - Это наш товарищ, он слегка буйный, но неопасный. Мы его чуть-чуть связали. Так что беспокоиться не стоит.

Неопасный товарищ в повозке пошевелился и что-то прошипел. Женщина после этого слегка склонила голову и жестом пригласила странников во двор. Она не выказывала ни опасений, ни радости. Будто каждый день, точнее - вечер, к ней случаются гости. Могут приплутать, так сказать, а она ко всему готова.

Добрыша, спешившись, проследовал за ней с конем под уздцы, а Василий отчего-то задержался. Он просто вытащил из повозки атамана, усадил его на коня, развязав предварительно ноги, и пустил лошадь вскачь, задав импульс звонким шлепком по крупу. Ноги, конечно, Вася развязал у шляхтича, а по крупу ударил по конскому. А надо было - по женскому. Да, кто же знал, как дело-то обернется!

Атаман умчался прочь, не прошипев на прощанье ни одного благодарственного слова. Только звук конских копыт растаял в обрушившейся ночи.

- Ну, хозяйка, не серчай на гостей-полуночников. Мы отплатим тебе звонкой монетой. Или под честное слово нас примешь? - спросил Вася, резво подбежав к женщине.

- Оно, конечно, можно под честное слово, - согласилась она. - Но деньги вперед.

Добрыша понял, что сегодня, несмотря на устоявшуюся очередность, под телегой ночевать придется опять ему. Да и ладно: хозяйка была, без всякого сомнения, красавицей писаной, вот только Микина Настенька на этот момент являла для него самое совершенство.

- Как звать тебя, прелестная женщина прелестной усадьбы? - распалялся Вася.

- Маришка, - ответила та. - Маришка Мнишек (вообще-то так звали спутницу Лжедмитрия, распутницу и колдовщицу, если верить слухам, удравшую от стрельцов, обернувшись сорокой, примечание автора).

"Ну, да, конечно же - Маришка - Моришка (от "Морена", примечание автора)", - подумалось Добрыше, и он совсем расхотел ночевать здесь, даже, в общем-то, не входя в дом (mar - умирать, maraka - мор, mara - смерть, в переводе с рунического санскрита, примечание автора). Но Василий его настроений не разделял, даже, если бы Никитич ему что-то предостерегающее и попытался сказать. Но Добрыша промолчал.

- А мы - Илейко Нурманин, - представился Василий и уже открыл рот, чтобы назвать себя, как, вдруг, откуда-то из-под земли раздался глухой удар, потрясший, казалось, весь дом до самого основания. И сразу же - приглушенный толщей земли крик, яростный и дикий. Так человек голосить не может. Так может орать только какой-нибудь неупокоенный покойник, в котором и при жизни-то не было ничего человеческого.

- Добрыша! - встревожившись, обратился к товарищу Вася.

Но тот не успел никак прореагировать, потому что Маришка заговорила, ничуть, вроде бы не обеспокоившись.

- Это газы, - сказала она и двумя ладонями расправила под своей роскошной грудью оборки юбки.

"Это что же нужно такое сожрать, чтоб такие газы образовались!", - слегка сконфузившись, подумал Добрыша, а вслух нечаянно выдавил:

- Метеоризм?

Василий изменился в лице, словно подсмотрел что-то постыдное у другого человека.

- Подземные газы прорываются через грязь, которой так богаты Смоленские грязи! - произнесла Маришка, а Добрыша покраснел, как рак, только что покинувший чан с кипятком. Хорошо, хоть темнота скрыла вокруг все краски, оставив одну - серую.

- Милая панночка, - пытаясь скрыть неловкость, заговорил Василий. - Мой товарищ порой позволяет себе некоторые высказывания, не отражающие действительное положение вещей. Это от усталости.

И показал Добрыше кулак, величиной с одну грудь Маришки. Тот в ответ поднял руки кверху, словно сдаваясь в плен. А хозяйка, фривольно вильнув бедрами, подошла к двери в дом и чуть приоткрыла ее.

Вася, как мотылек на огонек, упорхнул внутрь, пропустив, однако, панночку перед собой. И сразу же захлопнул за собой дверь, чтоб у Добрыши не оставалось никаких сомнений насчет места для своей сегодняшней ночевки.

Ну, да тот и не возражал, развлек себя обустройством лошадей, распрягая одних и расседлывая других. А тут и Вася прибежал, с лицом, похожим на морду, какая бывает у кота, обнаружившего хозяйскую сметану.

- Ты, это, располагайся тут, - сказал он, перебирая ногами, как ретивый конь. - Еды я тебе прихватил, отужинай без меня, а завтра с рассветом - в путь. Шляхтичей в такую темень, вероятно, опасаться не стоит. Ну, я пошел?

- Иди, - вздохнул Добрыша.

- И еще, - отчего-то не уходил Василий, вероятно, чувствуя некую неловкость перед товарищем. - Я Маришке сказал, что мы тоже грязь в подводе везем. То есть, грязь с примесями руды. Изучать примемся. Будем потом мечи делать. Улфберхты и скандальные (торговые марки мечей, примечание автора). Так я пошел?

Никитич махнул рукой, и коллега умчался, словно его и не было. Еды, кстати, обнаружить не удалось, сколько ни рыскал Добрыша в близости от дома. Забыл, наверно, Вася. В горячке летней ночи. Проникать внутрь лив не отважился, довольствуясь сухим пайком и водой из дорожных запасов.

Он, устроившись под повозкой, укрылся попоной и, посмотрев на звезды у горизонта, провалился в сон. И сразу же вывалился из него, потому что какая-то темная личность принялась ожесточенно тащить его из-под телеги за ноги.

Добрыша удивился и позволил темной личности вытащить его под не успевшие померкнуть звезды. Возмущаться такой манерой он пока не стал: хотелось выяснить цель, преследуемую незнакомцем.

А темная личность вполголоса прошипела что-то другим темным личностям, которых обнаружилось поблизости целых три. Одна из них склонилась над ливом, словно присматриваясь, но Добрыша сохранил в тайне свое пробужденное состояние. Интересно, с чего это с ним обращаются, как с усопшим?

Додумать он не успел, потому что осматривающий его человек воздел руки с зажатым в них мечом, явно намереваясь проколоть Добрышу, как тыкву. Вот так новость! Никитич крутанулся в сторону, сбивая с ног человека, нависшего над ним. Меч воткнулся в землю рядом. Но ненадолго.

Лив в мгновение ока схватил его за рукоять и резким движением полоснул ближайшую фигуру по тулову. Голова у той сразу же отделилась от тела и укатилась с глухим стуком под колесо повозки, а руки принялись лихорадочно шарить в воздухе вокруг себя, в то время как кровь толчками извергалась из перерубленной шеи. Даже скупого света звезд хватило, чтоб разглядеть все это великолепие.

Но наблюдать за тем, как обезглавленный человек ищет потерянную голову, не было времени. Добрыша мощным пинком отбросил со своего пути былого обладателя меча, попытавшегося встать на ноги, и отбил выпад кривого ножа, которым еще одна темная личность пыталась достать до его сердца. Сразу же бросил меч в четвертую фигуру, которая вознамерилась его атаковать с какой-то пикой. Они встретились: меч проткнул человека насквозь, ударив рукоятью о ребра так, что фигура только взмахнула ногами, сбитая наземь мощным ударом.

Лив тотчас же пнул человека с ножом под колено, а когда тот начал заваливаться, ударил, коротко замахнувшись, локтем под основание черепа. Тот хрустнул, выронил нож и завалился на обезглавленного коллегу.

Больше никакого движения в темноте не угадывалось, разве что хрипло дышал ушибленный хозяин меча. Добрыша не стал его добивать, наоборот - связал ему руки и ноги веревкой, доселе служившей путами у атамана шляхтичей. Впрочем, приглядевшись, он понял, что все вернулось на круги своя.

- Неужели успел соскучиться? - спросил Добрыша у снова связанного главаря разбойников.

Тот не произнес ни слова в ответ, только застонал, перемежая стоны с шипением.

- Сколько вас здесь? - спросил Никитич. - Где прочая банда?

- Не знаю, - шляхтич все же нашел в себе силы пробормотать фразу.

Такой ответ нисколько не удовлетворил лива.

- Подумай хорошенько, стоит ли таиться? - сказал он. - Сказано же в Писаниях: "Все тайное станет явным".

- Да нас было всего четверо! - загорячился атаман. - Я и эти местные прислужники.

К своим соучастникам он относился с нескрываемым презрением. Вероятно, они организовались самым случайным образом, и в состав банды шляхтичей не входили. Так, временные подельники, поэтому и оружия толкового они не имели.

"Придется Василия будить, если он спит, конечно", - подумал Добрыша. - "А если не спит, то чем же он таким занят, что не услышал всю эту возню во дворе?" Почему-то встречаться с Маришкой не хотелось до безобразия. Но, похоже, безобразий избежать не удастся. Что делать со вновь плененным атаманом, он не представлял совершенно. Отпустишь - все равно прибежит обратно для какой-нибудь пакости. Бывают такие люди, которые созданы для того, чтобы всегда быть связанными.

Грустный атаман лежал возле мертвых тел молча, не выражая никаких недовольств, не выказывая никаких жалоб и просьб. Добрыша вздохнул, смерил взглядом пленного и пошел к крыльцу.

- Идиоты! - вдруг сказал шляхтич. - Вы даже не понимаете, куда вас занесло.

Лив пожал плечами, уловив что-то предостерегающее в словах пленника, и не стал стучаться в дверь, как, по врожденной деликатности, хотел, было, сделать.

Ни одна половица не скрипнула, когда он вошел внутрь, петли тоже были смазаны, поэтому не произвели никаких ненужных для маскировки звуков. Вообще-то, правильнее было сказать - Добрыша просочился внутрь, держа трофейный клинок наготове. Почему-то чем дальше он пробирался по коридору, тем более опасным ему казалось свое пребывание здесь.

Если крадешься ночью по дому, то обязательно под ноги попадется либо пустое ведро, либо недовольная кошка. Ливу повезло - на пути ничего этого не встретилось. Зато обнаружилось огромное зеркало, мимо которого он решил не проходить: оно давало обзор в разные комнаты, темные и, вроде бы, пустынные. Но никто не давал гарантии, что там никого не было. Может, как раз у порога сидит какая-нибудь вредная бабка, держащая наготове сковороду средних размеров. Выждет момент и зарядит, как в бубен. Только звон в ушах и искры в глазах останутся.

Добрыша присел на корточки, а потом и вовсе встал на четвереньки. Двигаться сложнее, но из поля отражения зеркала выпадаешь. Едва он начал перемещаться, как почувствовал, что он в коридоре не один. Удалось вовремя замереть, потому что мимо него прошла совсем голая хозяйка дома, отсвечивая белизной своей кожи в самых интересных женских композициях. Распущенные волосы лишь подчеркивали ее красоту.

Маришка была хороша, да что и говорить - она была чудовищно хороша. Добрыша прекратил дышать, когда хозяйка практически бесшумно прошла мимо него, не бросив даже мимолетного взгляда, кто это распростерся ниц в тени возле стенки. Если бы он не был на карачках, то упрятаться бы не получилось. Зато получилось бы распахнуть свои объятия странной красавице, и, может быть, даже не получить от нее в ответ удар ногой ниже пояса. Если она без одежды, значит, по какому-то делу такой натурализм понадобился. Предположив, что некто Вася приложил к разоблачению свою руку - имеется в виду разоблачению от лишних по ночной поре предметов женского туалета - можно этого самого Васю найти в неге и дреме. Вот почему он развесил уши и не слышал, что творится возле вверенного ему имущества.

Впрочем, может быть, панночка просто нудистка, или вообще - эксгибиционистка, любит болтаться нагишом и смущать случайных свидетелей.

Добрыша, дождавшись, когда Маришка удалится из непосредственной к нему близости, попытался проследить за ней через зеркало, но безуспешно. Тогда он пошагал дальше, как маленький конь, намереваясь таким образом достичь места, где по его предположению должен был находиться умиротворенный Вася.

Что-то его смущало в нынешнем положении вещей, и это не был способ его передвижения. Свидетель! Вот что. Он был свидетелем, как его товарищ ускакал за панночкой. Поэтому его и хотели прикончить те прислужники, как их обозвал атаман, ну - и он сам. Про ценности в обозе, скорее всего, никто из них не догадывался.

И было еще что-то, что не вписывалось в картину сегодняшней ночи. Он не видел Маришку в зеркале. Волосы на голове у Добрыши пошевелились от нехорошего предчувствия, во рту сделалось сухо.

Он вошел в покои, которые легко можно было назвать "опочивальней". В густом полумраке отчетливо белела разобранная постель, занимавшая изрядно места возле стены. Да, на такой можно спать, хоть вдоль, хоть поперек. Вот только Васи на кровати не было. А одежда его, беспорядочно разбросанная возле, была.

Это что же получается? Василий тоже где-то по дому бродит, отсвечивая голой задницей?

- А я не ждала тебя, - вдруг раздался сзади глубокий грудной женский голос. От такого голоса мужчины имеют обыкновение впадать в ступор, в частичный ступор.

Добрыша повернулся к ней, пытаясь спрятать за спину меч, словно букет цветов на первом свидании.

- Ну, что же, рыцарь, ты оказался искусным воином, мне с такими, как ты, интересно, - продолжала Маришка, подходя практически вплотную. Теоретически же - между ее грудью и Добрышей совсем скоро не должно было остаться никакого пространства. Так и произошло: красавица подталкивала его к постели.

Какая-то неловкая ситуация: еще не успела постель остыть от Васиного тепла, а уже другой человек влечется на ложе.

- Дамочка, ты толкаешь меня на панель, - чуть овладел собой Добрыша.

- Разве ты против?

Он, в некотором роде был, конечно, "за", вот только почему же ему нужно было возлечь на кровать в одежде, на отворотах которой вполне могли остаться следы чужой крови? Простыня на постели туго натянута, как кожа на барабане, а подушки настолько аккуратно размещены, будто их приклеили. Странно.

Добрыша свободной рукой притянул к себе красавицу, одновременно разворачиваясь лицом к кровати. Он толкнул панночку на ложе, а сам начал дергать за все декоративные веревки, которые свисали с прикроватного балдахина. Какая из них сработала - он не зафиксировал, но постель практически бесшумно перевернулась вокруг своей оси, а Маришка с коротким негодующим криком провалилась куда-то, будто ее и не было. Только роскошная грудь упруго колыхнулась перед самим лицом Никитича. Абгемахт.

5. Гидра.

Добрыша, уже не таясь, принялся исследовать дом на предмет наличия отсутствия прочих лиц, как мужского, так и женского пола. Он зажег плавающий в масляной плошке фитиль и, стараясь это делать методично, осмотрел все имеющиеся комнаты, чуланы и прочие закутки.

Или Маришка в большей степени справлялась по хозяйству сама, или ее челядь ушла в отпуск и разъехалась по курортам. Хотя не исключен и тот факт, что троих работничков, выполняющих при усадьбе все, что связано с физическим трудом, он самолично отправил в бессрочный отпуск без сохранения содержания, то есть, лишил жизни нахрен.

Пусто было в доме, зато не пусто должно было быть под домом.

В подвал, однако, попасть, не выходя на улицу, не представлялось возможным. Добрыша самым тщательным образом рассмотрел все половые доски, но никаких намеков на тайный, или явный спуск под дом не обнаружил.

Но куда-то ведь должны были подеваться с кровати два голых человека! Не провалились же они сквозь землю! И не вылетели в открытое пространство так, что это никто не заметил! И не разбежались по окрестностям, хохоча и приплясывая!

Сидят в подполье и наслаждаются обществом друг друга, перейдя в underground, так сказать. Целью похищения людей всегда было получение денег, или иной прибыли. Другими словами за Васину голову кто-то должен заплатить, чтоб потом извлечь из нее прибыль при дальнейшей перепродаже. То, что вся эта возня устроилась из-за их груза, казалось Добрыше маловероятным. Только случай свел их посреди Смоленских грязей с Маришкой.

Он вышел из дома и предстал перед глазами очень удивленного шляхтича. Тот был по-прежнему связан, рядом с ним по-прежнему лежали тела без признаков жизни.

- Не ждал? - поинтересовался у него Добрыша.

- Ты убил ведьму? - почему-то перейдя на шепот, вопросом на вопрос ответил он.

Ну вот, значит, Маришка слывет в округе ведьмой. Такое бывает, если красивая женщина живет посреди леса одна. На самом деле это неправда, просто отказалась в свое время от навязчивого внимания каких-нибудь настырных соседей. Вот они и озлобились.

Точнее, то, что она ведьма - не совсем правда. Поневоле нахватаешься ведьминых замашек, проживая в глуши.

- Сам-то, поди, с ведьмой связался и в ус не дул, - укорил шляхтича Добрыша. - Подевалась она в подвал, теперь выбраться не может. Ты, часом, не знаешь, где тут имеется волшебная дверь в подземелье?

Услышав про подвал, атаман как-то нервно зашевелился. Он, подлец, что-то знал, но по врожденной привычке делиться информацией не спешил. Привычка - вторая натура, а шляхтич искренне верил, что из любой информации следует извлекать для себя прибыль. Однако опасливо посмотрел в сторону стоявшего на отшибе сарайчика.

Вот уж Добрыша никогда бы не додумался, что вход в подвал - где-то вне дома. Он отправился к тому строению, отметив про себя, что совсем скоро рассветет: темнота разбавлялась обычной предутренней хмарью.

- Она путается со Змеем! - все тем же шепотом предупредил атаман. - Это Маринкин переулок татарской слободы, она "отравшица", "зельница", "кореньщица", "чародейница". Она изготавливает приворотные зелья, срезает следы с земли и сжигает их для вреда.

- Эк, тебя прорвало! - не поворачиваясь, хмыкнул Добрыша.

- Глупец! - даже взвизгнул шляхтич. - Развяжи меня, я тебе пригожусь.

Оно, конечно, верно: атаман - это тот человек, на которого можно всегда положиться. Однако нездоровая репутация у хозяйки, если бы могли местные жители - убили бы давно, а дом сожгли. Значит, не могут, не по зубам Маришка полянам и жемойтам с литами.

- Что за Змей? - подойдя к маленькому сарайчику, решил уточнить Добрыша. - Горыныч, что ли?

- Сам ты Горыныч! - обиделся шляхтич. - Тугарин, конечно же!

Ах, ну да, Добрыша даже головой кивнул. Если Змей - то Тугарин (tuhooja - вредитель, в переводе с финского, примечание автора). Если Маришка - то значит смерть (mrti - смерть, на руническом санскрите, примечание автора). Никаких предрассудков, касательно предстоящего похода в подземелье у лива не осталось. Василия и саму Маришку надо выручать. Этот шляхтич, да и вся его сытая банда - вот, кто на самом деле Тугарины.

Больше не слушая шипенье и причитанья атамана, Добрыша, отбросив щеколду, шагнул в дверь, согнувшись в три погибели.

Вниз вели деревянные ступени, весь подземный ход был укреплен переплетенными стволами ив, так что суглинок сверху не грозил обвалом. Вообще, весь ход, достаточно просторный, чтоб в нем можно было выпрямиться в полный рост, казался норой, прорытой гигантским червем. Освещался он какими-то мелкими грибами, целыми колониями покрывавшими отдельные участки стен. Свет был слабый и зеленоватый, но для того, чтобы двигаться вперед, его было вполне достаточно.

Совсем скоро ход расширился до небольшой пещеры, или грота, также освещенный призрачным огнем гнилушек.

- Добрыша! - раздался голос Василия. - Ты бы факел распалил, что ли! Ходишь тут с зеленой мордой - штаны можно обмочить от страха.

- Твои штаны остались наверху, - ответил лив, пытаясь разглядеть, откуда доносится голос. - А твоя подружка тоже тут?

- Ну-ка отзовись, - сказал Вася.

- Я тоже здесь, - вздохнула Маришка.

Наконец, Добрыше удалось разглядеть, где же сидят двое с кровати-перевертыша. А сидели они в небольшой клети, причем, сидели тесно и даже в обнимку. Никакой дверцы, чтобы эта обрешеченная клеть открывалась, не существовало. Никитич обнаружил возле стены изготовленный пучок лучин, извлек из кармана огниво и сделал свет.

- А как же вытаскивают людей из-за решетки? - спросил он, озадаченно ощупывая прочные стальные прутья, имеющие, впрочем, некие зазубрины, словно их кто-то пытался перебить. Или перекусить.

- Да никак, - ответила Маришка и еще теснее прижалась к Васе. - Люди отсюда сами не выходят.

Добрыша недоверчиво оглядел пол в клети: ни костей, вообще никаких намеков на заточении здесь человека. Будто эти двое - первые посетители.

- Сами-то, конечно, отсюда не выбираются, - согласился Добрыша. - Но когда у них на воле остается товарищ, то шанс их надолго оставаться взаперти становится равным другому.

- Какому? - спросил Василий.

- Эх, ты, царедворец, - заметил лив. - По-моему у нас осталось незаконченным кое-какое дело, так что пора бы нам в дорогу собираться. К тому же занимается рассвет.

Маришка, услышав про рассвет вздрогнула. Причем, получилось у нее довольно ощутимо - вместе с домом. Панночка посмотрела в глаза Василия. В них, без всякого сомнения, отражались страх и мольба.

- Так, Добрыша, действительно, чего-то я поглупел, - Вася перевел свой взор на товарища. - Оставляй мне меч, а сам - насколько быстро можешь, мчись, переворачивай кровать, расклинь ее и спускай нам что-нибудь, например, веревку.

Никитич не стал переспрашивать. По тону он понял, что его товарищ всерьез обеспокоен, поэтому протянул тому трофейный меч, с которым так и продолжал ходить, а сам, насколько позволял полумрак и стесненность, поспешно двинулся прочь.

Он выбежал из сарая и, полностью игнорируя стенания и просьбы о помощи шляхтича, заспешил в дом. Выбраться из ловушки всегда можно, если использовать тот же путь, что и привел в западню. Конечно, без посторонней помощи зачастую не обойтись.

До рассвета оставалось совсем немного времени, поэтому контуры всех предметов в доме сделались видимы. В том числе и большое зеркало, в коем ночью Добрыша не заметил отражения Маришки. Теперь в нем не отражался он сам. Он не успел удивиться, как дом опять потряс мощный толчок. "Панночка снова вздрогнула", - бросаясь к кровати, подумал лив.

Он лихорадочно задергал за веревки балдахина, но кровать отчего-то не шевельнулась. Добрыша не расстроился: к этому делу он подошел явно неподготовленным. Во-первых, необходим какой-нибудь мощный клин, который способен удержать чертову постель-перевертыш, в открытом положении. Во-вторых, нужна длинная и, желательно, прочная веревка. Шнурки из балдахина для того, чтобы по ним выбрался человек комплекции кожемяки, даже в переплетенном состоянии, не годятся. Разве что ими Вася сможет удавить свою подружку. Но отношения у них, как показалось Добрыше, до такого развития еще не дошли.

Он бросился обратно, рискуя потерей нескольких мгновений, но точно зная, где можно взять из повозки нужную прочную веревку. В противном случае можно долго лихорадочно рыскать в доме в поисках того, чего может и не быть.

Уже пробегая мимо повизгивающего атамана, Добрыша отметил, что какая-то неприятная двуногая тварь пытается перегрызть пленнику горло, а тот, вжимая голову в плечи, пытается этого избежать. Тварь оскалилась на нового человека, но Никитич, не снижая скорости, пнул со всей мощи ей по голове. Она, голова, улетела к повозке, не оторвавшись, впрочем, от прочего туловища.

Некогда было разводить сантименты, поэтому лив еще одним ударом ноги все-таки заставил злобную голову отделиться от туловища, а сам выхватил из повозки веревку и свой меч, заботливо уложенный на время сна в специальную нишу.

Еще один мощный толчок, на этот раз, сопровожденный очень коротким, но совершенно диким воплем, какой, по объяснениям некоторых дам, исторгают газы Смоленских грязей, застал Добрышу, когда он методом естественного отбора заставил-таки кровать вращаться вдоль оси. Уже подкладывая под нее мощный секретер, к нему снизу из открывающегося зева донесся женский крик, исполненный ужаса и отчаянья. Добрыша, озабоченный тем, чтобы получившийся проход не закрылся, про себя отметил, что либо это кричит обезумевший Вася, либо его подружка не умеет держать себя в руках.

Вместе с легким сквозняком из дыры под кроватью донеслись звуки возни, какое-то чавканье и удары, вязкие, словно там выбивают подушку. Лив, привязав веревку за ножку кровати, метнул в зев веревку, а сам бросился со всех ног к сарайчику. В самом деле: не прыгать же в узкое пространство клети, якобы для помощи. Люди там, хочется верить, делами занимаются. По крайней мере, кричать перестали.

Зато шляхтич снова повизгивал, потому что его опять трепал за шею еще один неприятный зверь. Добрыша подумал, было, что оклемался тот - первый, но он смирно лежал возле повозки с почти оторванной головой. Никитич пробежал мимо и, походя, смахнул мечом голову с плеч второй твари. "Ну, если их тут целая свора, то придется тебе загрызться, атаман", - мелькнула мысль. - "Не обессудь. Некогда мне".