Не названа цена

Глава двенадцатая

Леону нужно было теперь как-то привести в порядок свои мысли и чувства, пребывающие в смятении. Он не хотел, впрочем, возвращаться в свой кабинет — там была Илия, и она сразу поняла бы, что с ним что-то не так. Он не говорил ей, что хочет пойти к Рийару, и тем более не собирался говорить, что не довёл своё намерение до конца.

В управлении вообще было слишком много людей, которые поняли бы, что с ним что-то не так, — а дома это о нём сразу поняла бы мать. Идти куда-то в кабак или прятаться под деревом за городом казалось пошло и нелепо; но Леону нужно было уединение — уединение, не разбавляемое чужими тревожными взглядами и взволнованными вопросами!

Он проходил как раз мимо боевого корпуса — и ему пришла в голову мысль, что время послеобеденное, и едва ли кто-то сейчас тренируется. Он свернул туда и заглянул в зал: как он и ожидал, тот был теперь пуст.

Леон снял пиджак и подошёл к стойке, на которой хранились тренировочные клинки. Там ярко и несомненно выделялся понтовый федершверт Рийара, на фоне почти одинаковых мечей приковывающий к себе внимание и словно приглашающий взять его в руку.

Леон прошёлся взглядом по изящной гравировке; клинок был крайне хорош. Однако взять он его не решился, подумав, что это, пожалуй, будет неуважением к памяти Рийара…

Он замер, потрясённый, поймав себя на том, что только что подумал о брате так, как обычно думают о мёртвых.

Это, в общем-то, было объяснимо. Рийара осудят и отправят в колонию; помилования на Понте были редки — раз уж маг был признан опасным, нелепо было рисковать. Слишком много зла мог причинить озлобленный и мстящий заключённый. Обычно те, кого отправляли на остров, уже не возвращались — так что Рийар, в каком-то смысле, действительно умирал.

Взяв обычный клинок, такой же, как большинство, Леон, забыв про разминку, стал отрабатывать самые простые базовые удары — не то чтобы он хорошо умел фехтовать, не то чтобы рабочие брюки и рубашка способствовали этому занятию.

В эти примитивные удары, однако, выплёскивалась та взбудораженная энергия, которой Леон был теперь переполнен — и особенное удовольствие ему теперь доставляла боль, с которой ныли его мышцы, непривычные к этому занятию. Эта предсказуемая и обыденная боль словно приглушала и подменяла собой ту — страшную, острую, которая разрывала сейчас сердце Леона на ошмётки.

«Кажется, теперь я понимаю, почему это так нравилось Рийару!..» — мелькнуло у него в голове, и он замер, опустив меч.

Да, учитывая то, что о нём сказала Айриния…

«Почему я вообще ей верю?» — потряс головой Леон, принимая неловкою стойку и делая не совсем верный удар, который, впрочем, отдался приятным нытьём в мышцах.

Какое ему вообще дело, что болтает полубезумная от вечных откатов стажёрка!

Удар получился таким неудачным, что Леон чуть не вывернул себе запястье. С гневом он отбросил меч — тот с грохотом полетел по полу.

Тяжело дыша, Леон смотрел на этот меч и не мог отделаться от мысли, что «полубезумной от откатов» стажёрка стала в результате его действий и решений.

Обычно он относился к служебным магам куда как бережнее, и он не заметил за собой тот момент, когда перестал беречь Айринию. Должно быть, когда стал видеть в ней преступницу, — преступницу, которую всё равно сошлют на остров за использованную ею магию принуждения, поэтому…

«А что — поэтому? — холодно и зло спросил у самого себя Леон. — Поэтому её можно перестать считать человеком?»

Как ни скверно было это признать — но да.

Он просто позволил себе перестать считать Айринию человеком. Потому что в моменте это было удобно и практично. Это позволяло продвигать следствие. Это позволяло хорошо выполнять свою работу.

Заглянув в своё сердце, Леон вынужден был признать, что, если бы обязанности поисковика выполняла бы Илия, — он нашёл бы все мыслимые и немыслимые способы, чтобы извертеться, но вести следствие с минимальными магическими затратами, лишь бы защитить её от откатов.

Айринию было не жалко — и не только потому, что он уже считал её за преступницу. Он не желал её и до этого, просто её проступок дал ему моральное право оправдать собственную позицию.

Но Айринию было не жалко в принципе — ведь такие, как она, и созданы для чёрных магических работ. Кого, как не их?

— Хорош «наставник»!.. — со злостью прошипел он сквозь зубы, подбирая отброшенный меч и устраивая его обратно на стойку.

Избавиться от него, впрочем, было куда как проще, чем от всплеска острых мучительных чувств, которым Леон даже не сумел бы дать имени.

Раздражённо подхватив пиджак, он направился на выход, одеваясь на ходу.

Уже выходя из боевого корпуса, он заметил спины Нея и Айринии — оба легко узнавались — заворачивающие за конюшенную.

У Леона не было привычки ни к досужему любопытству, ни как паранойе, поэтому он отметил этот факт и отправился дальше — к пруду, поскольку видеть Илию и объясняться с ней по-прежнему не хотелось. Она теперь стала живым укором для его неспокойной совести — её-то он берёг! То ли из-за таланта, то ли из-за отца, то ли из-за личных чувств.

У Айринии не было таланта, не было родственников и она не вызывала в Леоне романтичных переживаний. И этого, как оказалось, было достаточно, чтобы из того наставника, которому выписывают благодарственные справки и на которого смотрят восхищёнными глазами, он превратился… в обычный равнодушный элемент системы, которому нет дела до человека — только до той функции, которую он исполняет в системе.

Ему изначально прислали двух совершенно равных стажёрок. Ни документы резиденции, ни распоряжения госпожи Юлании не давали никаких комментариев на этот счёт — обе стажёрки поступали полностью в распоряжение Леона, и он сам решал, чему их учить и куда приставлять.

Две совершенно равные стажёрки.

Но от одной он тут же отделался, как от досужей помехи, а другую привёл в свой кабинет и начал учить.

Илия, конечно, заслуживала самой высокой оценки, и он не ошибся в ней, — но он, по совести говоря, ведь даже не знал, умна ли Айриния! Да, и сама Илия, и архимаг признали её одной из лучших — но он ведь даже не проверил. Он и сейчас не мог сказать о ней как о профессионале и вообще ничего.

Леон впервые смотрел в лицо этой правде о самом себе, и признавать её было неприятно. Он был глубоко разочарован самим собой и собственной слепотой — и особенно же он был разочарован своим умом, который так его теперь подвёл.

Не в силах думать все эти болезненные мысли — и даже не смея самым краешком этих мыслей прикоснуться к Рийару — он всё же вернулся в управление и, не заходя к себе в кабинет, занялся другими делами, связанными с согласованием самых разных документов.

У двери в секретариат он опять столкнулся с выходящей оттуда Айринией — кажется, он был теперь обречён встречать её постоянно, и постоянно вспоминать то, что хотелось запрятать на самое дно души и поскорее забыть.

Айриния, завидев его, покраснела, и поспешно удалилась.

Леон вошёл с документами в секретариат; девушки там о чём-то возбуждённо переговаривались, но замолкли, увидев, что их посетил целый старший следователь.

Впрочем, главная среди них тут же вовлекла его в разговор:

— Леон, как удачно! Вот вы нам и скажете!

— Что скажу? — заинтересовался Леон, подавая папку той девушке, которая занималась интересующим его делом.

Главная всплеснула руками:

— Ведь вы-то должны знать! — и обозначила предмет интереса: — Не зря ведь у нас все говорят, что у Рийара особые отношения с магией. Как вы считаете, может ли он сам сбежать из изолятора?

Леон крайне удивился тому, как можно было вынести столь нелепое предположение. Сухо и деловито он объяснил, что артефакт в изоляторе блокирует возможность магичить для всех, у кого нет соответствующего доступа, — а у Рийара, конечно, дающую этот доступ звёздочку забрали сразу при аресте.

Дамы явно заскучали от его логичных разумных аргументов.

Выходя, Леон услышал, что они вернулись к прежней теме:

— Ах, что для Рийара тот доступ!.. — воскликнула одна из них с явным восхищением в голосе.

Леон досадливо поморщился. Он не любил сплетни, и опасался, что конкретно сплетни подобного рода могут как-то повредить брату и ухудшить его положение.

Расправившись, меж тем, всё же с делами, которые заставляли его ходить по управлению, он вернулся к себе. Там его встретила тёплая влюблённая улыбка Илии — и он сразу почувствовал себя лучше, словно её светлый взгляд укутал его в нежное тепло.

— Пройдёмся после работы? — предложил он, чувствуя, что сама собой на его лице засветилась улыбка.

Илия с готовностью согласилась, и вечером они отправились в парк вокруг управления.

Тревожные мысли Леона поутихли; он чувствовал теперь умиротворение, глядя на Илию, слушая её смех — она весело рассказывала про историю, которая приключилась с её братом, — любуясь ею.

Они проходили возле пруда, и он вдруг вспомнил мелькнувшую у него сегодня нелепую потребность посидеть под деревом — обычно он такого не делал.

«Почему бы и нет?» — подумалось ему. Он не раз встречал в городском парке влюблённые парочки, которые сидели прямо на земле и явно наслаждались таким времяпрепровождением, и ему теперь хотелось испытать самому то, что он так часто видел со стороны.

— Ты не против посидеть здесь? — решил он всё же спросить на тот случай, если Илия переживает за своё платье.

Но, как оказалось, её это вообще не тревожит, и она сочла предложение великолепным.

Сидеть на земле было странно — в сквере хватало лавочек, и обычно Леон отдавал предпочтение им. Казалось, что он нарушает какое-то строгое правило — хотя, насколько он помнил, никаких правил такого рода в управлении не было, — и всё же он чувствовал себя неловко и странно. Илия, кажется, считала его неловкость, и решила её развеять: с лукавой улыбкой она неожиданно подалась к нему, опрокидывая его на спину, и нависла над ним.

Это компрометирующее положение привело Леона в смятение — хотя большая часть сотрудников уже отправилась по домам, а те, кто остался, работали в своих кабинетах, и едва ли бы их с Илией кто-то мог увидеть.

«Почему меня заботит, что бы они подумали? — недовольно укорил себя он. — Да, валяемся с любимой девушкой на земле как дети, и что?»

Приподнявшись на локтях, он поцеловал её — она ответила охотно и горячо. Её, кажется, вообще не беспокоил вопрос о том, увидит ли их кто или нет.

Леон же столкнулся с проблемой иного толка — то, как самозабвенно она отдавалась поцелуям с ним, не оставило его равнодушным, и ему уж точно захотелось теперь валяться с нею не земле совсем не как детям.

«Скорее уж свадьба бы!» — подумал Леон, отстраняясь от неё.

Не то чтобы на Понте многим было дело до формальностей — далеко не все пары ждали свадьбы для перехода на новый уровень отношений. Но Илия была строго воспитана, и Леон не хотел ставить её перед моральным выбором и заставлять разрываться между чувствами к нему и тем, чему её учили с детства. Он предпочитал немного помучиться самому, но уберечь от терзаний её.

К тому же, Илия пока ещё ни разу в своей жизни не испытывала страсти — она только начала открывать для себя эту сторону отношений, и, кажется, на данный момент её потребности ограничивались объятиями и поцелуями. Бережность, которой было пронизано его чувство к ней, призывала его и тут относиться к ней с особой осторожностью и не спешить.

Нацеловавшись, она завозилась в попытках устроиться у него на груди; он сел, чтобы ей было удобнее. Наконец, она со счастливым вздохом замерла в его объятиях. Волны глубокой нежности пробрали его насквозь, до самого нутра, вымывая собой все остальные переживания и тревоги. Он весь растворился в этом ощущении мирного счастья, с удовольствием погружаясь лицом в её мягкие волосы, приятно пахнувшие выветривившимися за день духами.

Илия положила свои руки на его обнимавшие её ладони; переплелась с ним пальцами. Затем, видимо, ей показалось этого мало и захотелось выразить свою нежность полнее: она подняла его руку к своему лицу и принялась целовать его пальцы и ладонь. Должно быть, она сама не очень понимала, насколько чувственны получаются ласки такого рода — ей хотелось лишь выразить своё глубокое, благоговейное чувство к нему, и она совсем не думала, какое воздействие на него окажут эти ласки.

С каждым толчком сердца желание всё больше овладевало им, дурманя голову и парализуя волю. Мирное счастливое состояние покинуло его; на смену ему пришли волнение и возбуждение, и в голове его сами собой стали крутиться картинки с дальнейшим откровенным продолжением этих ласк.

— Илия, — он жестом, пожалуй, слишком резким отнял у неё свою руку и постарался отодвинуться, — давай на этом закончим.

Она обернула к нему удивлённое лицо, не понимая причин этой внезапной холодности, и вздрогнула, обнаружив неожиданно для себя в его глазах совершенно хищное горящее выражение.

У неё совсем не было опыта такого рода, но она знала об этой стороне отношений из книг и от подруг, поэтому поняла, что значит этот взгляд. Это потрясло её — она впервые сталкивалась с тем, что пробудила в мужчине страсть, — и смутило.

Она сама, должно быть, ещё не была готова к углублению их отношений, но мысль о том, что он желает её — а она, она не удовлетворяет это его желание! — показалась ей совершенно кошмарной и мучительной. Острое чувство вины перед ним прошибло её насквозь.

Вина эта ясно отразилась на её лице, а вот глаза — глаза блеснули отчаянной решимостью — и по этой решимости Леон догадался, что никакие моральные терзания её мучить не будут, и она просто откажется от того, что считает правильным сама, чтобы угодить ему.

Это понимание неприятно его потрясло; он не хотел, чтобы она жертвовала своими чувствами и потребностями ради него, а, судя по всему, именно это она и собиралась сделать.

— Я люблю тебя, — мягко сказал он, прикасаясь к её щеке.

Глаза её ярко блеснули; она прижалась к нему всем телом.

— Научи меня любить, — внезапно попросила она.

— Разве этому можно научить? — удивился он.

Она заглянула ему в глаза с надеждой и глубокой верой в него:

— Ты всё умеешь, — убеждённо утвердила она. — И так хорошо умеешь учить! — голос её дрогнул.

Её комплимент был ему очень приятен; он улыбнулся, но всё же отметил:

— И всё-таки научить любви невозможно, Илия.

Она нахмурилась и возразила:

— Нет, я уверена, ты всё это умеешь лучше меня! Просто научи меня, как всё делать правильно! — в голосе её прорезалась настойчивая требовательность.

У Леона вырвался смешок.

— Разве это не обесценивает саму суть любви? — попытался вразумить её он. — Что ж будет хорошего, если вместо того, как хочется, делать так, как якобы правильно?

Мнение Илии, однако, не изменилось.

— Да нет же! — воскликнула она. — Я просто хочу делать, как скажешь ты! — пылко утвердила она своё чувство.

В этих отношениях с Леоном сбылись все её заветные девичьи мечты. Он был заботлив и нежен, он был сильным и знающим, он всегда точно понимал, что делать, и на него всегда можно было положиться. И Илия так глубоко погрузилась в эти сокровенные отношения, что теперь ей только одного и хотелось — полностью отдать себя Леону и никогда ни о чём больше не думать, а только во всём повиноваться ему. Она теперь отдавалась ему со всем самозабвением юности, со всем максимализмом первой любви, со всем пылом своего впервые охваченного столь глубоким чувством сердца.

— Но я не хочу, чтобы ты делала, как сказал я, — растеряно возразил ей Леон.

— Да? — удивилась она.

— Да, — серьёзно подтвердил он.

Это сбило её с толку. Она полагала — опять же, из того, что прочла в книгах, и из того, что слышала от подруг, — что мужчины как раз обычно и хотят, чтобы женщина полностью им подчинялась и делала так, как говорят они. Ей, возможно, потому и хотелось так сильно во всём слушаться Леона, что она была убеждена, что именно этого он от неё и хочет — а ей ужасно, ужасно, ужасно сильно хотелось ему угодить, чтобы хоть так отплатить за всё то добро, что он ей делал, и за всю ту нежность и заботу, что он ей дарил!

— А чего ты тогда хочешь? — нахмурившись, решила выяснить Илия, готовая сейчас же перестроиться в соответствии с тем, что от него услышит.

Он выглядел сбитым с толку этим вопросом, и ему потребовалось несколько секунд, чтобы сформулировать чёткий ответ.

— Чтобы ты была собой, — уверенно сказал он.

Илия удивлённо сморгнула, пытаясь переварить этот простой ответ.

Он не очень укладывался в её голове.

Осознав по выражению её лица, что она не уловила его мысль, он принялся объяснять:

— Я люблю тебя, понимаешь? То есть — люблю тебя, — выделил он голосом. — Мне нравится наблюдать, как ты живёшь, как думаешь, как действуешь, как выражаешь себя — в каждом слове, в каждом жесте, в каждом сделанном выборе. Понимаешь? Я люблю тебя, — повторил он настойчиво. — Поэтому больше всего на свете я хочу, чтобы ты была собой и выражала себя.

Слова его были так неожиданны для неё и так не соответствовали тому, что она могла бы предполагать, и так глубоко проникли в её сердце, и так сильно потрясли, что она чуть не заплакала. Часто и беспомощно моргая, она разглядывала его в упор и не могла поверить, что всё то, что он сказал — это действительно правда.

— Я тоже хочу любить тебя так! — наконец, призналась она и попросила: — Позволишь?

— Позволю? — растерялся он.

Усевшись поудобнее, она принялась разъяснять свою позицию:

— Я хотела бы узнать тебя лучше, понимаешь? Ты очень сдержан и очень хорошо умеешь владеть собой, — ввернула она комплимент, который отозвался в его сердце теплом, — но я совсем не знаю, что творится у тебя внутри, — она нежным жестом положила руку ему на грудь. — Ты словно пытаешься уберечь меня от своих переживаний и тревог, скрывая их в себе, — и как мне любить тебя, если ты сам прячешь себя от меня?

Её слова потрясли его. Он никогда не смотрел на свой выбор с этой позиции. Он был весьма требователен к себе и, действительно, полагал совершенно недопустимым выставлять наружу свои переживания и волнения — и было совершенно очевидно, что Илия права в своём упрёке.

— Это будет сложно для меня, — честно признался он, беря её руку и целуя её. — Я совсем не умею раскрываться, — согласился он.

— Ты — и чего-то не умеешь? — с ласковым смешком удивилась она, глядя на него влюблёнными глазами и радуясь, что он не отмёл её слова, как чушь.

Леон подался вперёд, к ней, обнимая и зарываясь лицом в её волосы.

— Вот ты и научишь, — улыбнулся он. — Не всё же мне тебя учить?

Она радостно рассмеялась и нашла его губы своими.