Не ходите, дети, в Австралию гулять 2

Глава 13

Палач

https://author.today/work/354680

11 октября 1593 года отъявленный фальшивомонетчик и мошенник Габриэль Вольф встретил свой конец от рук Майстера Франца. В течение трех десятилетий Вольф, хорошо образованный отпрыск семьи местных городских жителей, совершил серию дерзких афер во множестве знатных дворов Европы под разными псевдонимами, «был известен как Глейзер; называл себя Георгом Виндхольцем, секретарем курфюрста в Берлине; также Якобом Фюрером, Эрнстом Халлером и Йоахимом Фюрнбергером». Среди множества афер Вольфа, перечисленных в отчете палача, одна выделяется особо: этот родовитый сын Нюрнберга «одолжил 1500 дукатов у Почетного Совета [города] с помощью поддельного письма от имени курфюрста и за печатью маркграфа Иоганна Георга в Берлине». Другими жертвами его схем были «советник в Данциге, граф Эттинген, его господин в Констанце, два торговца в Данциге, [голландский] мастер» и разные сановники в Лиссабоне, Мальте, Венеции, на Крите, в Любеке, Гамбурге, Мессине, Вене, Кракове, Копенгагене и Лондоне. Вольф украл 14 сотен крон у герцога Пармского и скрылся в Константинополе под личиной недавно скончавшегося Якоба Фюрера, «забрав у последнего его перстень-печатку, книги и одежду, а также немного талеров. Его мошенническое путешествие продолжилось в Италии, где он спал с аббатисой и пытался похитить ее, но потерпел неудачу; однако он взял у ее сестры прекрасные серебряные с позолотой часы. В другой раз он завладел серебряными часами рыцаря св. Иоанна, именуемого Мастером Георгом, взял его лошадь и ускакал прочь. В Праге, где он был личным помощником императора, был обвинен в том, что заложил принадлежащие госпоже серебряные кубки и поясок стоимостью 12 флоринов. Он украл [их] и продал за 40 флоринов». В конце концов Майстер Франц, изнуренный этим перечнем преступлений и жертв Вольфа, обрывает свой рассказ и подытоживает его: «[Вольф] также в течение 24 лет занимался множеством других мошенничеств, в результате чего были вырезаны фальшивые печати благородных господ [и] написаны многие подложные документы». Но делает это Шмидт лишь после того, как дает два выразительных комментария. Во-первых, он отмечает, что Вольф «свободно говорил на семи языках». Во-вторых, «он был из милосердия казнен мечом здесь, в Нюрнберге, [тело] впоследствии сожжено. Нужно было сначала отрубить правую руку, как было решено и приказано, но впоследствии он был избавлен от этого».

Почему этот неисправимый и бесстыдный ловкач так очаровал своего палача? Безусловно, захватывающие приключения Вольфа соперничали с приключениями любого из литературных героев и, несомненно, снабжали многих свидетелей его обезглавливания занимательными историями на долгие годы. Масштабы краж были также впечатляющими: в общей сложности несколько тысяч гульденов (в сотни раз больше, чем средний годовой заработок ремесленника) — все они были потрачены на долгие годы роскошной жизни среди богатых и влиятельных людей Европы. Несомненно, многие свидетели казни Вольфа трепетали от смеси чувства вины и гордости за то, что этот хитрый сын Нюрнберга так блестяще провел наднациональную элиту того времени.

Какое бы разоблачительное удовольствие ни получил Майстер Франц от этого знаменитого дела, перед ним стояла куда более серьезная и лично значимая моральная проблема. Вольф, родившийся в жестко иерархическом обществе, обладающий врожденным интеллектом и многочисленными семейными преимуществами, решил отбросить свое привилегированное положение и предать практически всех, с кем он встречался: свою семью, правителей города, своих благородных работодателей, банкиров, торговцев, аббатис. В более широком смысле его вероломство подорвало и без того очень слабое доверие, позволявшее торговле и государственному управлению функционировать в условиях бесчисленных королевств, княжеств и городов-государств Европы того времени. Более того, преступления Вольфа до самых основ потрясли веру людей в способность законных должностных лиц, включая палачей, выявлять и наказывать подобные надругательства. По этой причине мошенничество, особенно такого масштаба, представляло для авторитета Франца Шмидта и членов магистрата гораздо более серьезную угрозу, нежели для их европейских коллег, — отсюда и предписанное наказание сожжением на костре. Тем не менее Вольфу все-таки помогли гражданские и семейные связи, а также, скорее всего, умение держать себя и говорить. Он был избавлен от унизительного и мучительного отрубания правой руки и умер не на костре, в агонии и позоре, а от быстрого и благородного удара меча Майстера Франца, который, по словам одного летописца, «выступил хорошо»].

Серьезная озабоченность Франца Шмидта, вызванная преступлениями и наказанием Габриэля Вольфа, пришедшимся на 14-й год работы палача в Нюрнберге, подчеркивает, сколь мало обретенные безопасность и процветание ослабили его непрекращающуюся тревогу за свое социальное положение. Франц не был уникален в этом отношении. Как напоминает нам историк Стюарт Кэрролл, честь — это «не просто моральный кодекс, регулирующий поведение; подобно магии или христианству, она является мировоззрением». Как носитель этого мировоззрения, Франц испытывал глубокий внутренний конфликт. С одной стороны, он питал отвращение к родовитому Вольфу, растратившему все социальные преимущества, которых сын палача никогда не имел, и проявлявшему скандальное и безнравственное поведение в течение более 24 лет. Обезглавливание негодяя собственными руками давало палачу желанное ощущение торжества справедливости, вознаграждая веру в общественный порядок. Тем не менее, когда Вольфу — благодаря привилегированному социальному статусу — было оказано милосердие и он избежал отрубания руки, Шмидт направил свой гнев не на лицемерные двойные стандарты вообще, а на вполне конкретный случай неоправданной милости. В его дневниковых записях на протяжении всей жизни прослеживается неизменное почтение к иерархическому статус-кво. Майстер Франц всегда особо отмечает, когда жертвой или преступником является представитель знати или патриций — отсюда и длинный отрывок о Вольфе, — и даже использует полные титулы, в том числе в записи о самом Вольфе. Амбициозный палач, которого по-прежнему избегало респектабельное общество, не злился на то, что он считал неизменной социальной реальностью, а, скорее, стремился постоянно улучшать свое собственное место в ней. Как только что-нибудь преграждало ему путь к мечте, он сразу старался превратить свою сомнительную работу из главного препятствия в средство достижения заветной цели.

Переезд Франца из провинциального Хофа в урбанизированный Бамберг был лишь предвкушением того культурного шока, который он испытал после прибытия в 1578 году в знаменитый имперский город Нюрнберг. С населением более 40 000 душ внутри городских стен и еще 60 000 на прилегающей территории в 1300 квадратных километров, город на реке Пегниц был одним из крупнейших космополитических центров империи. Больше были только Аугсбург, Кёльн и Вена. Французский юрист Жан Боден называл его «величайшим, самым знаменитым и наиболее упорядоченным из имперских городов», а местный уроженец Иоанн Кохлеус патриотично объявил Нюрнберг «центром Европы, а также Германии». Другие граждане хвастливо называли свой любимый дом Северными Афинами, Северной Венецией или Флоренцией Севера — не в последнюю очередь благодаря славе, которой он был обязан знаменитому Альбрехту Дюреру (1471–1528) и множеству других выдающихся художников и гуманистов, включая Виллибальда Пиркгеймера (1470–1530) и Конрада Цельтиса (1459–1508).

Более объективные наблюдатели тоже признавали, что Нюрнберг в политическом и экономическом отношении был одним из наиболее влиятельных государств эпохи. Несмотря на официальное принятие лютеранской веры с 1525 года, отцы города успешно поддерживали выгодные связи с католическими императорами Карлом V и Максимилианом II, возникшие после Аугсбургского религиозного мира 1555 года, заключение которого не нанесло вреда политическому влиянию города. Банки и торговые фирмы Нюрнберга конкурировали в глобальном масштабе с флорентийскими Медичи и Фуггерами из Аугсбурга, а его печатную промышленность всемирно прославили надежные карты и инновационные «земные яблоки», или глобусы, составленные на основе последних отчетов из Нового Света. Ремесленники города пользовались не меньшей известностью благодаря разнообразным высококачественным промышленным товарам и точным инструментам, включая часы, оружие и навигационные приборы, а также пряникам и игрушкам, которыми город славится и сегодня. Выражение «Что хорошо, то из Нюрнберга» стало поговоркой, популярной в империи и за ее пределами, придавая названию города уровень престижного бренда и могло бы стать предметом зависти любой современной торговой палаты.

Время жизни Франца Шмидта почти полностью совпало с высшей точкой нюрнбергского богатства, власти и престижа. Когда молодой палач из Бамберга был на пути к месту своего нового назначения, он вышел из имперского леса в нескольких милях севернее города и увидел знакомую, но оттого не менее потрясающую картину. Высоко на холме в пределах городских стен стоял и стоит величественный Кайзербург. Вздымающийся над городом императорский замок размерами подобен римскому Колизею — высотой более 60 метров и около 200 в длину. Он служил резиденцией императора во время его визитов в город и до конца XVIII века оставался хранилищем имперских клейнодов. Подойдя ближе, Франц рассмотрел мозаику сланцевых крыш, облепивших склоны замкового холма — сотни домов и лавок, теснимых снизу городскими улицами. Вдали возвышались шпили главных приходских соборов — Св. Зебальда на северной стороне Пегница и Св. Лаврентия к югу от реки, в общину которого в дальнейшем вольется и сам Франц. Через несколько миль молодой Шмидт миновал бедную окраину города — разбросанные дома и сельхозугодья, перемежающиеся лесными участками, которые частенько скрывали разбойников и других мрачных типов. Наконец он подошел к краю рва шириной в 30 метров и примерно такой же глубины. С другой стороны, нависала массивная стена из песчаника высотой почти 15 метров, 3 метра толщиной и протяженностью около 5 километров, которая полностью окружала город и замок. По периметру этого пугающего укрепления высились 83 высокие башни, расставленные в полусотне метров друг от друга и охраняемые вооруженной стражей. Образ крепости на острове был именно таким, каким правители Нюрнберга хотели видеть свой дом, и они определенно были бы удовлетворены тем чувством благоговения и восхищения, которое внушил их город новому работнику.

Подойдя ко рву, Франц прошел первый досмотр в небольшой сторожке, после чего ступил на узкий деревянный мост, перекинутый над водой. С другой стороны его ждал еще один, более тщательный, досмотр, после чего ему разрешили войти в одни из восьми городских ворот по выбору — вероятно, ими оказались северные ворота Фестнертор. Пройдя через хорошо укрепленную арку, Шмидт попал в длинный узкий туннель, который провел его через крепостные валы, и наконец очутился в самом центре города. Вокруг него раскинулся лабиринт из более чем 500 улиц и переулков, по большей части узких и кривых, заполненных тысячами строений: величественными общественными зданиями, роскошно украшенными домами патрициев, скромными каркасными жилищами ремесленников и бесчисленными сараями, конюшнями, времянками и лотками. Улицы, вымощенные булыжником, заполняли торговцы, странствующие мастеровые и купцы, служанки, бездельники, играющие дети, нищие, проститутки, карманники и сельский люд со своим домашним скотом, а также лошади, собаки, кошки, свиньи и крысы. Несмотря на большую скученность людей и животных, улицы Нюрнберга оставались удивительно чистыми для того времени и составляли разительный контраст с воспоминаниями Франца, который провел свое отрочество среди гниющих канав Хофа. Этой чистотой Нюрнберг был обязан развитой системе водоснабжения и канализации (в том числе 118 общественным колодцам) и армии мусорщиков, которые сбрасывали отходы за городские стены, а иногда и в реку Пегниц — незаконно. Члены магистрата выражали недовольство выраставшими кое-где мусорными кучами, но по стандартам раннего Нового времени их город был цветущим и красивым, со множеством парков, фонтанов, садов и украшенных площадей.

Как Франц уже выяснил во время предыдущих визитов, костяк городского совета Нюрнберга составляли 42 правящих знатных рода, и входившие в него «сенаторы» высоко ценили добытую непосильным трудом репутацию своей родины как оплота правопорядка. Каждым из восьми районов города управляли два районных головы, которым помогали около 40 муниципальных стражников, называемых стрелками, и 24 ночных сторожа. Вместе с несколькими капитанами добровольных уличных дозоров эти должностные лица стерегли оружие, снаряды, лошадей, лампы, лестницы и прочие стратегические припасы и в случае пожара, нападения противника или других чрезвычайных ситуаций должны были мобилизовать трудоспособных горожан в своем районе. Также городское правительство нанимало санитарных инспекторов в команды для осмотров и пристально следило за ремесленными производствами и ценами, причем все мастера подчинялись городскому совету, а не отдельным гильдиям, как это было принято в большинстве городов того времени.

Но более всего Франца Шмидта интересовала, пожалуй, особенно активная полицейская сеть Нюрнберга, включавшая в себя даже информаторов на жалованье. Благодаря ей Нюрнберг мог похвастаться самыми высокими цифрами смертной казни во всей империи. Любой, кто бродил по улицам и переулкам города после захода солнца, мог быть схвачен и заключен в тюрьму по подозрению в совершении кражи со взломом. Любые незначительные нарушения, такие как, например, мочеиспускание в людном месте, облагались — по крайней мере, в теории — огромным штрафом в 20 талеров (17 флоринов), что в два раза превышало годовое жалованье домашней прислуги. По словам одного чрезмерно восхищенного Нюрнбергом англичанина, «столь искренни они и просты, что, коли вы на улице потеряете кошель с деньгами, кольцо, браслет или что еще подобное, вы обязательно получите это снова. Я бы желал такого и в Лондоне». Разумеется, если бы все жители Нюрнберга были и впрямь столь честны, городу вряд ли бы понадобились услуги нового палача.

Непосредственными начальниками Франца были 14 членов городского совета, известные как судебные заседатели (Schöffen). Как и в других административных органах Нюрнберга, точный состав этой группы менялся несколько раз в год, но все ее члены неизменно происходили из одного небольшого круга местных патрициев и квалифицированных юристов. Ежедневной деятельностью уголовного совета руководил постоянный судья, назначаемый обычно пожизненно. Патриций Кристоф Шойрль, сын самого известного городского юриста, служил в этом качестве уже три года, когда ему довелось назначить на старую должность «нового палача из Хофа». Шойрль продолжал исполнять эту роль в течение 15 лет, пока не оказался сменен Александром Штокамером, прослужившим в ней последующие 17. В отношении своих начальников (и не только их) Францу оставалось только наслаждаться такой преемственностью и стабильностью.

Денежное довольствие, обеспеченное новому палачу первым пятилетним договором, было довольно впечатляющим. Вдобавок к еженедельному жалованью в два с половиной гульдена (130 флоринов в год) Франц получал бесплатное и просторное жилье (с собственной обогреваемой купальней), регулярно пополняемые запасы вина и дров, возмещение расходов на проезд и прочих, связанных с работой; кроме того, ему даровалось пожизненное освобождение от уплаты налогов. Плюс к этому за проведение допроса Францу полагалась плата в один талер (0,85 флоринов), и к тому же ему не возбранялось иметь дополнительный доход как в качестве выездного палача (с одобрения совета), так и в качестве знахаря — а это занятие приносило немалые деньги. Но даже одно лишь начальное жалованье уже позволяло ему попасть в пять процентов самых высокооплачиваемых работников Нюрнберга и было на 60 процентов выше жалованья его мюнхенского коллеги. Это делало Шмидта, вероятно, самым высокооплачиваемым палачом в империи и помещало — по крайней мере в финансовом отношении — в один ряд с юристами и целителями. В личном плане это означало, что теперь за год он мог зарабатывать по меньшей мере в три раза больше своего отца.

Каким образом 24-летний подмастерье добился — пусть и с безупречными для его возраста рекомендациями — подобных успехов? Ключевые факторы: выбор времени, характер и контакты. Нюрнбергские советники были, несомненно, впечатлены профессиональным опытом и знаниями Франца, а также поручительством Линхардта Липперта, но именно приобретенная Шмидтом репутация трезвенника и надежного человека в сочетании с его молодостью, вероятно, стала в этом деле решающей. Палачи XVI века не особенно славились многолетней службой в основном из-за расположенности к насилию или какой-нибудь физической немощи. Из множества предшественников Франца в Нюрнберге один был казнен собственным помощником за измену, другой смещен с должности после убийства своего помощника в ходе спора о жалованье, третьего убили в засаде, четвертый был изгнан после того, как чуть не зарезал жену живодера до смерти, а двоих оставшихся, включая самого Липперта, вынудили уйти в отставку старость и болезни. Будучи молодым, но уже опытным и, по всей видимости, благочестивым профессионалом, Шмидт соответствовал надеждам совета обеспечить стабильность и серьезность, которых так не хватало на этой должности. Безусловно, его семейные связи сыграли свою роль, но Франц, выполняя большинство своих временных поручений в Нюрнберге, впечатлял наблюдателей мастерством и уравновешенностью, в то же время добиваясь расположения своего начальства во время коротких прямых контактов.

Мастера, независимо от вида своего ремесла, редко жили в одиночку, и Франц решил восполнить этот пробел. В какой-то момент в течение полутора лет со дня первого посещения Нюрнберга молодой палач познакомился с женщиной, на девять лет старше его, по имени Мария Бекин. Мария была дочерью покойного Йорга Бека, много лет проработавшего на складе, который после смерти в 1561 году оставил вдову и семерых детей в возрасте до 16 лет. Спустя почти два десятилетия в жизни Марии появился молодой ухажер из Хофа, однако детали их романа окутаны тайной. Не многие уважаемые женщины, пусть даже и невысокого происхождения, решились бы выйти замуж за палача, но у 33-летней девы с тремя сестрами на выданье вариантов было мало, если они вообще оставались. Конечно, нельзя исключать подлинного влечения между ними, но такая партия было явно выгодна с практической точки зрения, особенно учитывая большое жалованье и дом жениха. 15 ноября 1579 года, через 18 месяцев после назначения нового палача Нюрнберга, в церкви Св. Зебальда было во всеуслышание объявлено о помолвке Франца Шмидта с Марией Бекин. Три недели спустя городской совет удовлетворил просьбу Майстера Франца о проведении бракосочетания в его новом жилище (о церковной церемонии для палача все еще не могло быть и речи), и 7 декабря он и Мария официально поженились.