Не ходи в страну воспоминаний (СИ)

— А тут болит?

И мне лгать не придется, я закричу:

— Да! Болит! Сделайте что-нибудь, добрый доктор, дайте мне волшебную таблетку, чтобы не плакать по ночам!

За много лет, даже когда я стала взрослой, ни один человек, знающий о моем недуге, не задал мне ни одного родственного этому вопроса: “каково тебе с этим?”, или “а что ты чувствуешь?”.

Потом стали приходить на дом учителя. И снова не понимала, - врачи не могут меня вылечить, а учителя научить! Я смотрела в тетрадки, послушно выводила палочки и черточки, потом, дальше, решала уравнения и запоминала правила орфографии… и порой думала, глядя, как учитель проверяет мою домашнюю работу, сейчас он отложит учебники, скажет очень серьезно:

— А сейчас я научу тебя, как жить с физическим недостатком. Это трудный урок, но, выучив формулу, ты всегда найдешь силу.

Нет… меня учили чему-то ненужному на мой тогдашний взгляд, а о главном никто не говорил ни слова. Мне хотелось иных знаний. Мне было плевать на все прочие формулы физики.

Где был мой оруженосец? Я росла на ощупь. Приноравливалась, смирялась, боролась, находила оружия и доспехи. Сама училась носить одно и драться другим. Где был мой оруженосец? Или для меня его вообще никогда не было?

— Хочешь, я расскажу тебе одну историю?

Я вздрогнула, и увидела на сиденье напротив Оливию. Девушка сидела не у окна, а ближе к проходу, положа ногу на ногу и сцепив на колени пальцы.

— Не бойся, я никому ничего не скажу о твоих мыслях. Ни Перу не узнает, и никто другой тоже.

Я действительно испугалась ее внезапного появления, и продолжала молчать. Оруженосец Георга была одета, как обычная городская девушка: ситцевое летнее платье, волосы забраны в хвост, а на ногах обуты потертые босоножки. На балу она мне казалась старше и эффектнее, и… я снова бросила взгляд в сторону окна, чтобы хоть куда-то деть глаза, и увидела в темном стекле отражение троллейбусного салона. Я сидела на месте, а Оливии в отражении не было.

— Послушай одну историю, Майя. Вышла женщина замуж, родила ребенка инвалида. Через полтора года, уж так случилось, она снова беременеет, признается отцу тогда, когда скрыть нельзя, зная, что он боится повторений. И муж не выдерживает. Он говорит, что не может с этим справиться, не может с этим жить, и бросает семью. А что делать несчастной женщине? Она начинает думать, что двоих она не выходит никогда, больной ребенок отнимает все внимание, ему нужен каждодневный уход и забота, а если и муж прав? Вдруг родится еще один инвалид?

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Я объясню, только история еще не закончилась. Аборты запрещены, да и срок поздний. Пока думала, пока с мужем разводилась, пока решение принимала, седьмой месяц пошел. Начала живот перетягивать, со шкафа прыгать, таблетки горстями пить и добилась долгожданного выкидыша. Нежеланный ребенок прожил ничтожно мало, не сделав своими нераскрывшимися легкими ни единого вдоха. Такова история двух дочерей, - старшей Майи и младшей, той, которой так и не дали имя.

— Какой ужас…

Девушка рассказала это таким спокойным тоном, и такими сжатыми емкими словами, что и суть и сам рассказ меня ужаснул.

— Ты путаешь, Майя, свою здешнюю жизнь и жизнь за той белою дверью, в которую ты вошла. Это там тебе достались смелые и сильные родители, которые не бросили тебя, и которые тебя любят. А здесь другое. Ты говоришь, что никто не учит жить с инвалидностью, так и их никто не учит, что делать. И они не знают, и они живут на ощупь. Любой человек сов так или иначе меняет нормальную жизнь близких на ненормальную. Кто-то всю жизнь кладет на алтарь тяжело больных, кто-то оставляет их в детдомах, потому что это тяжело бремя не только для носителя недуга.

Оливия расцепила пальцы и села свободнее.

— Ты сама хоть раз спрашивала мать или отца “каково вам?”, задавала ли хоть раз тот вопрос, который сама хотела всю жизнь услышать?

— Нет, — я посмотрела на нее прямо, — и потому я никогда не смогу стать оруженосцем ни для кого другого. Ты же видишь, я не иду работать в реабилитационные центры, не иду в школы для детей сов, никому не предлагаю помощи. Я стала здоровой, но осталась сов, потому что родилась такой, и много лет сознательной жизни прожила такой.

— Да, ты не альтруистка.

— И не скрываю этого… но я знаю, что если в мою жизнь так или иначе войдет такой же, как я, - или ребенок, или друг, или родственник, или любимый, - я в стороне не останусь.

— Но ты даже не рыцарь, Майя, — мягко упрекнула Оливия, — я знаю, что у тебя в груди хрусталь.

— И ты расскажешь об этом?

Девушка наклонилась чуть-чуть вперед:

— Пока оно не явлено на свет, никто этого не докажет. А вытащить его может только охотник, так что берегись.

— Я знаю. А… отец написал о тебе в письме…

— Да, своевременное воспоминание. Год назад он тяжело заболел, смертельно. И так получилось, что он решил все равно бороться и попал в наш мир, а там наконец-то обратился ко мне. Я не стала его оруженосцем, и он не выиграл войны, болезнь его победила, но он раскаялся в содеянном. И ты прости.

— Я даже его не знала.

— Тем более. Помни только, что твоя, Майя, жизнь сов разрушила три судьбы. А в иных случаях жертв еще больше.

— Я запомню это.

Оливия оказала мне еще одну услугу: на троллейбусе я заехала далеко, почти к самому заводу за город, и денег на обратный путь у меня уже не было. Она перенесла меня домой, взяв за руку. Как бы ни было странно, но ладонь девушки была теплой, человеческой и самой реальной, - ничего зловещего или сверхъестественного я не почувствовала, и, возможно, не поверила бы ее рассказу, если бы не отсутствие отражения. Я оказалась дома через минуту после разговора в салоне, оруженосец растворилась в темноте перед подъездною дверью, а я посмотрела на часы.

Поздно.

Подняв голову на свои окна, увидела, что одно на кухне горит, значит, я опять заставила маму поволноваться. А последнее время благодаря большому перерыву в истории, жизнь для нее вошла в привычный ритм.

— Мам, извини, я опять задержалась…

Мне никто не ответил, и никто не вышел в прихожую. Разувшись, я осторожно открыла кухонную дверь и увидела, что мама сидит за обеденным столом над полной чашкой чая, оперев голову на руки. Она медленно подняла на меня глаза, в которых я не увидела ни злости, ни беспокойства, ни обиды. Только какую-то безысходность.

За все прошедшее время я не смогла избавиться от отчуждения новой семьи, я не могла, будучи Майей, начать испытывать родственные чувства, хотя старалась. Большей частью я избегала длительных разговоров, в выходные уходила из дома на весь день, и уж конечно, никогда не спрашивала “что с тобой?”. А сейчас что-то толкнулось внутри к этому одинокому и несчастливому взгляду.

— Мама, ты что? Случилось что?

Вся кухня была в порядке, и чашка не тронута, только вот не сидят так и не смотрят так, когда у человека все хорошо. Она ответила не сразу.

— Устала.

— И я еще, да? Спать тебе не даю…

— Я тебя люблю, дочка.

— И я тебя тоже, мам.

Снова пауза, пустое помешивание холодного чая, потом глубокий вздох:

— Я здесь сижу и думаю, - куда ушла моя жизнь? Молодость кончилась, больше ничего не будет. Второй раз замуж я не вышла, много детей, как мечтала, у меня тоже нет. И что остается? Постылая работа? Что у меня дальше? Ты спрашивала про отца, а ведь ты не знаешь истинной причины его ухода…

— Знаю. Все из-за меня. И жизнь твоя ушла на меня, ты этого только говорить не хочешь.

Мама прикрыла глаза ладонью, а пальцами помассировала веки, видимо, чтобы сдержать слезу. Но когда она руку отняла, жилка на виске и покрасневшие белки говорили, что это мало помогло.

— Мне сегодня знаешь, что сказали, — мама всхлипнула, — что я так хотела. Что я получила то, что хотела, что это моя вина и моя расплата за грехи… это наказание свыше… как можно было такое сказать?!

Я села рядом, придвинув стул, обняла ее за плечи.

— Это злые люди, мам. Они наслаждаются тем, что льют всякую дрянь людям в душу, они только этим и живут. Ты таких не слушай. Никто не знает, чего тебе стоило поднять меня на ноги, правда?

— Ты тоже не виновата… здесь никто не виноват, но почему все так получилось? Я истратила жизнь, так ничего не познав, ничего не увидев, не найдя личного счастья…

— Мам, нет… ты не истратила ее, ты поделилась. Со мной. И благодаря тебе я есть.

— Майечка, доченька, скажи, что я все сделала правильно.

— Конечно. А жизнь не кончается, поверь мне, ни в каком возрасте. Даже в одиннадцать лет.

— В одиннадцать лет?

— Да, я помню, что впервые подумала так, когда мне было столько.

Мы просидели на кухне до самого рассвета. Много о чем говорили, и об отце в том числе. Ничего особенного в их любви не было, но мама рассказывала про это с такой нежностью, что я невольно чувствовала ее боль от его предательства. Да, жизнь здесь, это не моя жизнь там, и здесь нет большой семьи, а есть только две табуретки, две тарелки, две чашки. Только мы с мамой.

Спала я до полудня, на работу было не нужно, но как только открыла глаза, я вскочила, как ошпаренная. Много загадок для меня разгадалось. Почти все, за исключением комнаты.

Я быстро умылась, оделась и помчалась к Перу.

— Майя! - он первым заметил меня издалека. — Как ты вовремя!

— Гарольд здесь?

— Еще нет, сахаринка, но путь уже открыт, и ждет! Ждет!

— Какой путь, — запыхавшись, я встала рядом и огляделась на всякий случай, — к сердцу?

— Конечно.

— Перу, эта история о любви? Я попала в историю о любви?

— Здесь все может быть, — ответил страж. — Да, это история о любви, между Человеком и Жизнью.

— А Гарольд?

— Чего ты прицепилась к королю? Он тоже любит жизнь, он понял ее цену чуть ближе, чем все остальные. Ты все время забываешь, кто здесь хозяин положения, - сов.

— А в мире сов иной любви не существует?

— Карамелька, ты рождена для борьбы, кто тебе сказал про любовь? Ты это хочешь услышать?

Покружившись в траве вокруг карлика, подбирая новый разумный вопрос и не найдя его, опустила руки и согласно кивнула. Он прав.

— Смотри, не сверни на свою дорожку. Помни.

— Хорошо. Но я, кстати, даже не знала, что сегодня нужно быть у ворот так рано.

— Ни рано, ни поздно. Должно быть светло.

Вдалеке показалась фигура его величества. В темных солнечных очках, выкидывающий в сторону окурок, напрочь успевший забыть о наемниках.

— Привет, — пожал Перу руку и кивнул мне, — я готов к новым открытиям.

— Что ж, не станем терять время.

— Я иду с вами.

— Зачем?

— Хочу это видеть, — ответил страж, и голубые прутья слева направо стали падать на нас.

По ту сторону так же светило солнце. Больше никаких чудес с небесными светилами не было, - небо казалось обычным, деревья тоже, только вот вместо самой больницы перед нами открывался вид на замок. Небольшой и несложный, построенный на вершине небольшого холма. Я сделала первый шаг, но Перу гаркнул:

— Стоп! Тебя предупреждали?

— Прости, — я обогнула Гарольда и подтолкнула его на дорогу впереди себя. — Вперед!

— Я иду первый?

— Да.

Как только на дорогу ступил он, и погода, и пейзаж, и время дня изменилось. Путь превратился в тропинку, поросшую бурьяном, она петляла, уходила сразу в сторону того дома, что виднелся вдали. Солнце чуть померкло, быстро-быстро погнав свое колесо к горизонту, отчего цвета пейзажа и длина теней стали тоже очень быстро меняться, как на ускоренном кадре. Но ночь не наступила, - диск раскалился докрасна, упал в кучевые облака, как в перину и расплылся закатом на востоке. Мягким таким закатом, летним, приглушенным.

— Чего стоишь?

Мы пошли гуськом друг за другом. Гарольд впереди, я последняя, а Перу между нами. Ни на страже, ни на мне, ни на самом Гарольде нисколько не изменилась одежда. Из-за этого состояния мне начинало казаться, что мы всего лишь выбрались за город погулять. На закат посмотреть, у воды посидеть, а теперь возвращаемся домой.

— Перу, — еле слышно шепнула я, а дома-то два… — заметив еще один, поправилась, — даже три…

— Это близкие, это не его, — он также негромко ответил.

— Рассказывать будете, куда путь держим? — донеслось от Гарольда.

— Там увидишь.

Мы шли в обход, тропинка явно была запутана специально, и если бы Гарольд не шел впереди, я уверена, мы с Перу непременно бы попадали в ловушки. Окна светились. У нас таких домов не делали, строение всем, начиная от плана постройки и заканчивая покрытием крыши, было непривычным глазу. Даже не столько глазу, сколько окружающей местности. Это был большой дом с большими окнами и двойными, открывающимися в разные стороны, дверьми. Много пластика и белого камня, гладкой облицовки, ставни открывались снизу вверх. Я разглядывала все в комплексе, вспоминая заодно фотографии из заграничных журналов, как мы подошли достаточно близко, чтобы услышать музыку. В доме играли на пианино или фортепиано, нечто лирическое и спокойное, как и подобает настроению вечера и тихого дома.

— Дальше один. Мы здесь подождем.

Гарольд окинул нас сомневающимся взглядом, но не сказал ни слова. Скрылся в дверях.

Страж кинулся подглядывать к окну. Мне пришлось поддержать Перу, чтобы он смог заглянуть.

— Хорошо иногда взглянуть в глаза самому себе, правда?

— Что там происходит?

Я тоже пыталась заглянуть в щель занавески. Страж, почти повиснув плечами на моих руках, пробормотал:

— Гарольд Галл такой человек, о котором никто посторонний не может сказать ничего, в чем не сомневался бы. В юности он был до приторности красив, избалован фортуной, беспечен и беспечален. Позднее, когда судьба стала выкидывать фортели, снимая с него стружку и кидая в полное забвение, он и внешне и характером… а, да что там, все и так знают его историю. Из далекого прошлого он умудрился оставить себе всего понемногу, - браваду, беспечность, искру в глазах, исчерпав вместе с этим все уроки судьбы по превращению Гарольда Галла в Гарольда Галла, - человека добившегося всего своими силами, замученного, одинокого, не унывающего ни при каких обстоятельствах.

— Господи, да теперь ты разговорился…

— Сахаринка, в его сердце есть музыка, которую мы слышим, а каким он увидит самого себя, это интересно.

— Давай уйдем.

— Я хотел сослужить тебе службу по дружбе. Тебе уже не важно, о чем пойдет разговор?

— Нет.

— Он перестал быть тебе интересен?

Я отошла от окна, поставив Перу на газон. Задумавшись, решила, что он прав.

— Да. То есть, нет, он мне по-прежнему интересен, но мне уже не важно, - какое значение он здесь занимает. Так, наверное, и нужно было с самого начала? У нас у каждого своя жизнь, и мы оба здесь наполовину реальны и наполовину вымышлены.

— А я? Насколько реален я, страж ворот?

— Пошли, подождем Гарольда на крыльце.

— Пошли, — Перу развел в стороны свои короткие руки, но когда мы уселись на ступени, от вопроса своего не отказался. — Так что ты думаешь?

— Ты тоже. Внутри настоящий, а снаружи - придуманный. Я и про Георга могу так сказать, помнишь того мальчишку-воина на балу?

— Конечно.

— А вот он наоборот. У него какая-то своя жизнь, а вот внешне он копия один мальчишка… но лет прошло много и я не сразу узнала его.

— А остальные?

— Про остальных не знаю, признаюсь честно. Перу, а что за дома рядом с этим?

— Семья…

Мы оба решили, что это здорово, что семья. Когда есть настолько близкие сердца, жизнь счастливее.

Путь к сердцу

Георг не только уже от каждого дня ждал подвоха, но и от каждого часа. Испытания не кончались, а приходили внезапно, и он настороженно жил, готовясь к ним и укрепляя свой дух, и вспоминая каждый раз перед сном то, что уже успел пройти. Черные колдуны и белые маги… а кто знает, со сколькими опасностями Георг еще не встречался?

Августовский поздний вечер был влажным и душным после дождя. Окно мальчишка держал открытым, но воздух, едва проникающий в комнату, не облегчал состояния. Мама на табурете возле кровати держала набор необходимых простых лекарств, и Георг, так и не уснув, решил раздавить одну вонючую таблетку под языком. Странная сегодня была боль, - не резкий приступ, а нечто несильное, но постоянное.

За все время своей болезни Георг рассортировал боль на несколько видов.

Первая, - острая. Такая, которая шьет сердце огромным шилом при каждом вдохе. Она будто протыкает через ребра до самого позвоночника, строго поперек тела, и не двинется ни шаг вправо или влево. Точно, как машинка, пронзает в одно и тоже место. Вторая боль, - тупая. Паутинчатая. Она пульсирует независимо от дыхания и ритм ее невозможно ни понять, ни просчитать. Просто в один момент раскидывается внутри сеть тонких режущих ниточек и начинает по собственной прихоти то стягивать их, то отпускать. Третья, - ватная. Почти и не боль вовсе. Бесчувственность окутывает сердце, как ватой, словно мышцы мертвеют, словно замораживают ненадолго зарвавшийся пульс. Бывала еще краткая, - раз-два, наотмашь и нет ее. Еще были состояния, - переполненности, невмещаемости, трепыхания, каменности… а сегодня была, как волны.

Георг лежал на спине и на правом боку, время от времени меняя положение. Лежать на животе или на левом боку было невозможно, создавалось ощущение, что вес нависающий над сердцем, давит его своей тяжестью. Таблетка растаяла, но не помогла, - ноющая боль стискивала грудь, отпускала, снова стискивала. Невидимая ладонь упруго давила и давила, намереваясь либо помочь мышце сокращаться, либо препятствуя этому. Мальчишка слышал, когда лежал в больнице, что сердце не может чувствовать… тогда, как объяснять это?

На улице совершенно стемнело, и звуки стихли. Маму будить не хотелось, она все равно ничего не сможет сделать, кроме как дать все тех же таблеток, а ночь набирала силу. Георг поднялся с постели и постоял немного прямо у открытого окна. Воздуху… воздуху…

— Чего ты разболелось? — хмуро обратился он в пустоту пасмурного неба. — Пора бы уже успокоиться.

Но оно не успокаивалось. Он постучал сжатым кулачком по впалой груди.

— Всю жизнь мне загубило… предатель. Взяло и не выдержало, порвалось, как тряпка. Силы в тебе нет… Хватит! — Георг еще раз ударил сам себя по ребрам. — Нравится меня мучить, да?!

У него из-за недуга много чего болело, и суставы иногда, и голова, и мышцы, но этот источник боли был самым неиссякаемым и полноводным. Деваться некуда, хоть на стенку лезь, а сделать Георг ничего не мог.

— Тряпка!

Внезапно Георга кто-то схватил за шиворот пижамы:

— Что ты сказал?! Как ты посмел?!

Он взвизгнул, перевернулся и увидел Оливию такой, какой видел в первый день. Плечи в панцире, стальные чешуйки облепили ей шею и часть лица, одежда, с темными связующими их нитями оплеталась в лоскуты бархата и кожи. Клинок лежал в ножнах, но миролюбивее от этого она не казалась. Волосы метались от ветра, также внезапно забившего в комнату, губы плотно сжаты, а глаза прищурены. Оруженосец светилась. Никакого внешнего источника до нее не доходило, изнутри тоже свет не шел, но Георг видел ее без помех, как изображение в темном зале кинотеатра.

— Как ты посмел, мальчишка?!

Он вжал голову в плечи:

— Опять?

— Что?

— Испытание?

— Глупец… ты поймешь, какие страшные слова ты сказал, когда увидишь все своими глазами…

Оруженосец толкнула его от себя, и маленький воин упал уже в траву. Зажмурился. В небе над открытым лугом горело полуденное солнце, и ветер не прекращался, - девушка, как стояла, так и осталась стоять, препятствуя ему, а Георг ощутил на себе не пижаму, а плотный суконный костюм.

— Первый шаг за тобой, малыш.

— Куда?

— Куда хочешь. Прокладывай свой путь.

Чтобы ни случилось дальше, уже было хорошо, - Георг почувствовал, что больше у него ничего не болит, и в теле появилась сила. Стало возможным легко и глубоко дышать, долгожданный воздух сам наполнял легкие.

— Любое направление, сторона света роли не играет. Вставай и иди.

Мальчишка послушался. Он огляделся, увидев просторный луг и небольшие рощицы на горизонте. Ни дороги, ни тропинки не было, пока он не шагнул. От подошвы маленького сапога лентой расступились заросли трав, и оголилась полоска утрамбованной земли. Путь протянулся прямо и бесхитростно к раскидистому тополю, стоящему чуть в стороне он остальных деревьев. Оглядываясь на Оливию и видя, что она еще сердится, Георг шел молча, не задавая вопросов.

На ветвях тополя был дом. Очень похожий на тот, который был построен в детском лагере, Георг ездил туда позапрошлым летом на соревнования. Играть там было здорово, настоящая хижина. У этого домика, как и у того, была лишь одна возможность попасть внутрь, - забраться, как по лестнице, по прибитым к стволу дощечкам наверх и открыть люк.

— Не удивляйся ничему.

— А что там?

— Заберись и посмотри.

В щелочке между полом и крышкой люка Георг не сразу разглядел убранство, но, похоже, там ничего не было.

— Подожди, — крикнула девушка снизу, — я верну время на пять минут назад! — и громко хлопнула в ладоши.

В хижине оказалось двое ребят. Одного можно было хорошо рассмотреть, - какой-то мальчик стоял посреди комнаты, слегка припадая на колени и держа в руках веревку. Отрезанную веревку, - один конец в одной руке, а второй, в другой, и она растягивала его в струнку. Странное положение мальчишки походило на невероятное усилие удержать два расходящихся в разные стороны поезда, - тонкие полоски мышц на руках вытянулись, плечевые суставы еле держались в пазах, и то, что он припадал на пол и ронял голову, говорило о секундной слабости перед тем, как он снова выпрямлялся, поднимал голову и дышал сквозь стиснутые зубы. Он взмок от адского усилия, его трясло, и Георг не мог понять, что заставляет его так упорно терпеть эту пытку, ведь он не привязан к ним, он сам их держит! Второй мальчишка, какое-то время стоявший напротив первого в полном бездействии, был различим лишь силуэтом. Но тут он шевельнулся, медленно замахиваясь, и в единственной комнате домика прозвучало:

— Всю жизнь мне загубило… предатель.

Комок полузасохшей грязи ударился о плечо.

— Взяло и не выдержало, порвалось, как тряпка.

Еще один замах, и еще один ком, только потяжелее, полетел в сторону обессилевшего мальчишки.

— Силы в тебе нет… Хватит! Нравится меня мучить, да?!

На третий раз уже камень попал в самую грудь.

— Не надо! — Георг заорал, запрыгивая из люка внутрь, но в это же мгновение обидчик исчез. — Оливия!

— Не кричи. Сюда никто не может войти, кроме тебя. Нас можно подслушать или подсмотреть, но через порог никому не переступить.

Голос у пленника был спокойный и веский. Глуховатый не по возрасту, перемешанный с порывистым дыханием, словно разговаривал он на бегу, или карабкаясь, как альпинист на гору. Напряжение было в каждом звуке, и на слова ему тоже приходилось расходовать силы.

— Ты оно?

— Оно.

Возраст один в один, день в день, секунда в секунду, а внешне этот мальчишка на самого Георга был не похож. У него были темнее волосы и глаза, черты порезче.

— Не подходи, — он пресек попытку приблизиться и дать рассмотреть себя, — нельзя близко.

— А это?.. — показал на веревки. — Что это?

— Наша жизнь.

— Как? Как это?

Георг вдруг испугался. Сильно испугался, так, что холод прошел по всему телу, и тут же захотелось звать на помощь. Или кинуться самому и держать этот порванный канат вместе.

— Нельзя, пойми ты, — ни одну мысль от сердца скрыть было невозможно. — И не бойся, я еще держусь.

— Прости, что накричал… я не знал… я не представлял даже…

— Я не стану тебя обманывать, Георг, я не знаю, сколько я выдержу. Может, несколько месяцев, может, несколько лет, но жить будет трудно, и натяжение этого каната и мои страдания ты будешь чувствовать всякий раз, как приходит дракон. Если ты не убьешь дракона, он может убить меня. А значит, нас обоих не станет.

— Как это сделать?

— Не знаю… только не помогай ему, не бей в меня, не пускай ненависти или пустоты, и хоть изредка прислушивайся к моим словам, если ты их услышишь.

— Но как?!

Если бы мальчишка мог, он бы пожал плечами, а так он лишь взглянул на воина из-за щелочек сощуренных век, и выдохнул:

— Все впереди, друг.

— Георг, скорее! — Он выглянул в люк и увидел, как Оливия машет ему обеими руками, призывая спуститься вниз. — Тебе больше нельзя оставаться там, спускайся.

— Сейчас?

— Немедленно! Быстрее!

Георг не смог вот так вот молниеносно отвернуться от пленника, во власти которого была его жизнь, ведь терпеть такое, - не каждому сила дана, можно и опустить руки, сказать “не могу больше”, и пусть будет смерть, а все-таки…

— Я обещаю, — он сделал от люка шаг, приложил обе ладони к груди в знак своей клятвы и выпалил, чтобы действительно не терять не секунды, — я обещаю!

— Георг! — Оливия закричала громче.

Она не имела права полезть за мальчишкой и вытащить его силой, но медлить было нельзя, и оруженосец действовала голосом. Правда, с последней приколоченной ступеньки она его стянула, схватила за руку и кинулась бежать прочь. Не возвращаясь, а убегая прямо, без тропинки, проламываясь телом сквозь густую траву и не отпуская мальчишку.

— Ложись! — внезапно развернувшись, девушка ладонью нагнула его голову и заставила нырнуть в зелень, как в морскую плотную волну, полную застоявшегося тепла и запахов.

Георг нервами почувствовал, как по спине его успела пронестись гигантская тень и заодно создать колеблющиеся воздушные волны. Землю потряс гул. Оруженосец присела рядом и убрала руку с затылка, так что он смог поднять голову над верхушками травинок и взглянуть, что случилось.

Двукрылое чудовище извивалось в воздухе с такой невесомостью, словно парило в воде. Удары ветра о кожистые парашюты его крыльев напоминало одновременно хлопки паруса и удар в растянувшуюся кожу барабана. Оливия осматривала дракона, как старого знакомого врага, ничуть не страшась, а мальчишка весь сжался. Оруженосец знала, что еще нескоро она научит своего воина распрямлять плечи, но в эту минуту она не стала его ни в чем упрекать. Когда подобный монстр нависает над твоим сердцем, издает гортанный рык и выплевывает огненный шар, можно простить любое малодушие. Для Георга же этот красный ящер оказался самым жутким чудовищем из всех, которых он даже не мог представить. Домик на дереве, и само дерево показались маленькими и ничтожными по сравнению с драконом, и атака пламенем немедленно отозвалась в груди самого Георга жжением. Несчастная крона от взмахов крыльев колыхалась из стороны в сторону, тень закрывала солнце, а безоблачное небо полосовала, летая, лента блестящих кроваво-красных чешуек.

Дракон был велик! Так велик в его глазах, что мальчишке казалось, - он заполнил собой все пространство, и он сам не со стороны наблюдает за этим, а лежит под самым брюхом и это его вот-вот достанет ударом шипастый хвост.

— Смотри, малыш, смотри во все глаза… ты воотчую видишь то, что творится внутри тебя… — Оливия наклонилась над самым ухом и тихонько тронула за плечо. — Смотри и помни!

Девушка поняла, что он не очень-то ее и слышит. Вернее, слышит, но не слушает, только смотрит вперед. И она видит, что ему страшно.

Сделав круг, дракон с высоты спикировал к домику и дыхнул из пасти уже струей огня, а когда это не подействовало, он вцепился когтями в крышу. Полетели щепки, но сдвинуть с места это хилое летнее строение для детских игр было ему не под силу, хотя домик в его лапах смотрелся скворечником. Раздавит легче скорлупки.

Мальчишка сморщился от боли. И на мгновение ему померещилось, что он до сих пор стоит у окна своей комнаты, пытаясь ухватить побольше вдоха и выдавить из груди свинцовую тяжесть. Для него сошлось во времени то, что он чувствовал с тем, что он видел. И зря Оливия решила, что он, не услышав, не понял ничего. Георг понял кто перед ним, - необратимый, сильный и всемогущий недуг. И он убивает его.

— Нет! — Оруженосец рванулась за Георгом, но ухватить за руку не успела. — Куда?!

Он должен был оставаться на месте, и она боялась только одного, - что он не выдержит и побежит. Струсит настолько, что развернется и помчится назад без оглядки, потому что не перенесет собственного ужаса перед драконом. Главное было, чтобы воин увидел врага лицом к лицу и принял решение бороться с ним. Но Георг поступил неожиданно, - он побежал, но не назад, а вперед, на него.

— Стой! Нельзя! У тебя нет оружия!!! — она кинулась за ним, но он бежал так, как бегал в прошлой жизни. Со всей отдачей, со всей силой и вдохновением. — Стой!

Но мальчишку ослепила ярость и решимость противодействовать своему мучителю и истязателю, какими бы не равными были их силы, остановить его сейчас. Убить! Уничтожить! Освободиться!

Оруженосец прямо на бегу исчезла, и возникла перед воином, став у него на пути. За долю секунды поймала его руками, как в капкан и едва удержала.

— Пусти! — он рычал со слезами и выгибался дугой, чтобы вырваться. — Пусти…

— Рано, малыш… рано…

В себя Георг приходил уже дома. Оливия не ушла, а по-прежнему держала его, только не силой, а нежно, на коленях и покачивала, как маленького ребенка, убирая одной рукой с его лба липкие волосы.

— Несмышленыш, ты едва не угробил себя по глупости.

Доспехов на ней не было, вся воинственная амуниция исчезла, и она снова превратилась в обычную девушку. Такую ласковую старшую сестру, которая успокаивает своего братишку после ночного кошмара.

— Где он?

— Там же, где и всегда.

— Я дал обещание.

— Отдохни. Ты вымотался сегодня. Его голыми руками не взять, нужно готовиться, и без помощников не обойтись. И еще, не давай гневу оглушать себя.

Георг откинул голову и прошептал:

— А если больно? Если это так часто, что жить не хочется, а хочется умереть, лишь бы не болело больше никогда?

— Терпи. Терпи и повторяй про себя заклинание:

Мое сердце попало в сети, -

Больно режет тугая нить,

А любовь все же выше смерти, -

Сердце, бейся… мы будем жить…

Утром, проснувшись в своей кровати, Георг долго лежал не вставая. Ночные приступы прошли, но голова от невыспанности гудела и была тяжелой. Он думал о своем последнем испытании, и делал выводы, что каждый раз они все тяжелее и тяжелее ему даются. Каждая последующая встреча с Оливией и путешествие в мир сов готовит для него удар за ударом, не предупреждая о том, как необходимо правильно поступить. Не умываясь, не заглядывая в комнату к родителям, Георг, поднявшись, первым делом отыскал в зале в шкафу тонометр. Давление он мерить не собирался, он забрал только фонендоскоп, и, стянув пижамную рубашку, вернулся к себе. Лег. Заткнул уши резиновыми кончиками прослушки, а металлическую катушку приложил к груди.

Мир привычных звуков исчез. А как только он сомкнул веки, то сразу целиком погрузился в вакуумный гул сердцебиения. Бух… Бах… на фоне шума прибоя. Бух-бах…

— Поговорим по душам, друг? — Георг мысленно спросил сам себя, прекрасно осознавая, что слушает сейчас звучание мышечных сокращений, перекачки крови и шипение ее через те самые злополучные прорехи. — Они все правы, - ничего не делать нельзя.

Еще он подумал про других… про таких же, как он, только с иными недугами. Не каждый можно олицетворить в виде чего-то конкретного, как же сражаются они? С кем? С чем? Как? Переплывают океаны, шьют семимильные сапоги или клеят из перьев крылья? Или ищут волшебный цветок, когда неизлечимая болезнь остается неизлечимой?..

— Георг? — услышал он, как через вату мамин голос. — Что ты делаешь?

Не убирая фонендоскопа, он открыл глаза и сказал, услышав и свой голос, как чужой:

— Я согласен на операцию.

VII

Работать было тошно, время в маленькой конурке тянулось медленно, в жару не хватало воздуха. К тому же после возвращения Гарольда я стала бояться, что он опять исчезнет, потянутся дни, полные для кого-то другого событиями. А я, практически декорация, буду киснуть в этом болоте среди газет, которые невозможно читать, и в комнате, похожей на серую коробку из-под обуви.

У меня было два рабочих дня, и вчера, оттрубив свои положенные часы, я кинулась к воротам, но, прождав там тщетно два часа, ушла домой. Неужели, опять? Гарольд после был сам не свой, - в воду опущенный. Можно сказать, что и погруженный в себя. Одним словом, - не с нами. Мы плелись с Перу на обратном пути далеко от задумчивого величества, и не говорили ни о чем. Это путешествие в мир сов оказалось коротким

Что теперь? Куда теперь? Меня опять не держат в курсе дела. Обидно.

Но этим вечером после работы я заново, как на еще одну службу, причем более важную, направилась к ограде.

— Перу сказал, что сегодня гуляем в трактире.

Гарольд выплыл из вечернего света, как призрак.

— Привет.

— Интересно, а сейчас ты можешь пролезть сквозь прутья? Я просто слышал ваш разговор в тот раз.

— Не задавай глупых вопросов. А где сам страж?

Гарольд пожал плечами. Я окинула взглядом его фигуру, попытавшись представить, как он мог бы с такой рельефной комплекцией пролезть через игольные ворота. С физической стороны, это абсурд, а со стороны разума, - легче легкого. Много ли нужно стараться, чтобы попасть в капкан наркотика?

— Он точно сказал про трактир?

— Угу.

— А потом? Что он сделал потом, куда ушел?

— Нырнул в траву, и нет его.

— Значит, сегодня мы пойдем вдвоем.

За воротами снова опала черным занавесом ночь. На этот раз абсолютно безлунная и беззвездная, словно некто действительно занавесил купол над миром сов темной тканью. Попали птички в клетку и накрыли их покрывалом, чтобы не шумели.

— Опять город, — досадовала я в полголоса, — опять эти плащи на нас, опять нужно идти дворами, придерживаясь тени…

— Что ты сказала?

— Говорю, что ты пишешь красивую музыку. То, что я слышала, мне понравилось.

— Кто бы меня знал, если бы я плохо делал свое дело.

— Так ты мастеровой? Или сначала сочиняешь, а потом продаешь?

— Для меня это не имеет значения.

Трактир был на окраине столицы, - у въезда в город через мост, и носил название “Мученик”. Уже на подходе к нему, я остановила Гарольда и накинула ему на голову капюшон:

— Тебе нельзя выдавать себя. Ты не должен быть узнан.

— О, — тот аж стал выше ростом, так приподняло его удивление, — я известен и здесь?

— Никто не должен знать, что ты король. Ты проник к противнику, логично, что ты должен скрываться? И понятие “противник” ты должен воспринять буквально.

— Кто из нас свита?

— Слуги укрывают короля, если он покинул свое королевство. И вы, ваше величество, должны слушаться меня, как путник проводника.

— Сказки продолжаются.

Я так и почувствовала, как Гарольд улыбается в темноте своего капюшона, и в этом тоне проскальзывала доля иронии и снисхождения.

Стук сердца пока не звенел хрусталем, но в столице мне всегда было плохо из-за охотника, даже если не чувствовалось его близкого появления. А сейчас я захотела, чтобы он был, потому что насмешка моего подопечного задела меня. Был бы страх, он бы заполнил все, не оставив место другим чувствам, я бы наплевала и на обиду, и на все, что кто-то там сказал.

Да, сказка. Какая есть, но мой мир сов был вместе с тем и миром детства. Стань я инвалидом во взрослом возрасте, возможно, он открылся бы мне по-другому. Иначе. Серьезнее.

Да, сказка. Потому что в ней легче увидеть, понять и победить. Потому что там все и просто, и сложно, и никто не будет запутывать тебя лишними словами о социальной адаптации, психологических травмах, подростковых комплексах и психосоматике.

Да, сказка… потому что в реальном мире нет места тому, во что мы, все до единого, верим. В сказке есть чудо…

— Продолжаются, Гарольд. Пойдем.

Вход в трактир был широк, и народу там было много. В любой вечер здесь было полно людей, - разных по возрасту, полу, роду деятельности и даже положению. Наравне с рыцарями здесь можно было встретить и воинов, и магов, и колдунов. Сюда не заглядывали только оруженосцы и оружейники.

Как я ненавидела это место. Мне было противно в нем находиться, здесь все было гадко. И дело было вовсе не в загаженной копотью обстановке, низких столиках с бочками вместо лавок, пустых столешниц и заплеванного пола, здесь царила противная атмосфера разговоров. Бывало так, что я давала себе слово, и давала не раз, что брошу ходить в это злачное место, но часто, забывшись, и не замечала, как меня сюда приносили ноги, придя в себя, обнаруживала истину. Я снова в трактире, снова болтаю с кем-то. Потом плююсь и сбегаю с гадким осадком в душе, что снова позволила малодушию взять над собой верх.

— Что будем пить? - Гарольд, когда мы заняли в углу место, неосторожно задрал голову, выглядывая обслуживающий персонал, и думая, что сейчас к нам кто-нибудь подойдет…

— Здесь не пьют и не едят. Здесь разговаривают.

— Да по сути все то же самое, что и в наших пабах. Или в клубах… только туда люди приходят еще, чтобы показать себя, степень своей успешности. А эти одеты как мы, одинаково в плащах, — он еще раз наблюдательно обвел весь трактир взглядом, — только сапоги видны, да рукава у некоторых…

Я наугад пнула его по ботинку и процедила:

— Говори шепотом и не крути головой.

— А о чем они все болтают?

— Не слушай их. Раз мы сюда пришли, давай тоже разговаривать, — мне еще не хватало, чтобы он действительно вник в тему здешних бесед.

— О чем?

— О чем хочешь.

— Ты как-то обещала мне рассказать про оружейников. Про оруженосцев я все понял, а про тех ничего не знаю, и до сих пор не встречал. Объясни мне разницу.

— Это прекрасная тема, — с моих плеч упал груз опасения, и я благодарно простила ему небрежное высказывание о сказочности. — Это люди. Или нечто другое.

— Хм…

— Я могу рассказать только на своем примере.

— Давай.

— Ты знаешь, что оруженосца у меня никогда не было, но однажды один человек на очень короткое время почти, что стал им. Нет, он не говорил со мной о моем недуге, о моей жизни, он ничему меня не учил, кроме математики и физики, и, казалось, что ему в принципе все равно, - учит он детей в классе или на дому. Это было ровное отношение, без жалости. Но однажды он принес книгу…

Я поджала губы, вспомнив, как больно Перу хлестал меня мухобойкой за всяческие отступления от своей роли.

— Да, если говорить просто о факте, то это так и звучит, - он принес книгу… но в мире сов это выглядело иначе. Мой учитель открыл обложку, как двери, сказав, что здесь мастерская оружейника. И этот оружейник даст мне любое оружие для любой битвы, - хоть с болью, хоть со страданием, хоть с тоской, хоть с отчаяньем… Здесь есть все…

— То есть, он всего лишь дал тебе книжку?

— Да, только ничего про борьбу вслух сказано не было, он только попросил: прочти. Если тебе понравится, я принесу вторую.

— И что там было?

— Роман-повесть. О детях. О дружбе. О счастье. О таком счастье, когда ты есть… Писатель - оружейник. В том, что он сочинял, я действительно находила оружие, а уж учиться владеть им и побеждать, это было моей личной проблемой. Он мне сковал латы, и я перестала быть столь уязвимой. Он дал мне шпагу, и я не подпускала врагов для удара. Он вдохнул в мое сердце веру в собственные силы и веру в то, что чудо можно творить самому, а не только ждать его от кого-то. Он подарил мне детство, которое я не могла до этого даже почувствовать, настолько горько мне было. Для меня оно до сих пор как щит… Мне слов не хватит, Гарольд, чтобы рассказать тебе обо всем… столько лет прошло, а я до сих пор жалею, что не сказала своему учителю “спасибо”. Он сделал лучшее, что мог сделать, он помог мне больше, чем мог бы помочь словами. Я осознала всю неоспоримость этого, только когда стала старше. Теперь ты понимаешь разницу между ними?

— Теперь да.

— В твоей жизни есть такие люди?

Гарольд оперся локтями на стол и чуть наклонился вперед:

— Именно поэтому я и уехал на время обратно домой.

— Ты ездил домой?! А я думала, что Оливия…

— Я влюблен, Майя. А Оливия, славная девушка, нашла нужные слова, чтобы расставить все на свои места.

— А… — я почувствовала, что слишком часто моргаю, а слова от удивления не знают, в какой последовательности звучать, — еще кто-то есть? Она кто…что сказала Оливия?

— Ты же слышала мою историю, я ведь всего несколько месяцев назад выписался из клиники. И она тоже все про меня знает, но поверила. Мало того, - ответила взаимностью. Не побоялась выйти за меня. Без нее, я бы вернулся в жизнь только на время, а с ее помощью и с ее любовью, я покончил с этим навсегда. Оливия сказала об этом одной фразой…

— Твоя возлюбленная - твой оруженосец!

Гарольд растянул губы в улыбке, и из-под сумрака капюшона, из-под двух темных линий бровей глянули абсолютно космические счастливые глаза. Тусклые искорки света каким-то образом нашли в них отражение, а чернота, которая когда-то на балу показалась мне черными дырами, обернулась внутренней вселенной.

Я была поражена. И не только самим Гарольдом, собой тоже, потому что почувствовала такую радость за него, что навернулись слезы.

— Счастливый конец, как говорят у нас… — тот довольно хмыкнул.

— Господа… — рядом раздался тихий, но с угрозой голос, — соблюдайте правила разговора. Или я выставлю вас вон.

Едва успев предупредить движение Гарольда повернуться к хозяину заведения, я обоими руками ударила его по затылку, и опешивший король едва не впечатался в столешницу своим вздернутым носом. На моей стороне была внезапность, так что сил на такую грубость хватило.

— Конечно, простите нас! Простите… — хозяин ушел, — забыл, что я говорила?… Тише воды…

— Что еще за правила? Какого черта тогда здесь сидеть, еще и ничего выпить нельзя!

— Куда денешься, если мир сов на каждый раз ставит свою задачу, нас с тобой не спрашивая. Надо еще остаться ненадолго. Помолчим.

Стали молчать. Гарольд пару раз недовольно промычал, но потом в зале невольно стал слышен разгорячившийся диалог. Двое, закрытых плащами, через два стола от нас, стали повышать голос:

— Ты посмотри, каков! Это тебе не с чем сравнивать, счастливчик…

— Дурак, я пожизненный заложник инсулина… каждый день, как…

— А я на искусственной почке. На переливании каждые четыре дня. Ты даже не можешь понять, насколько мне тяжелее…

Дурной пример заразителен, и остальные посетители перестали говорить вполсилы. С разных сторон от разных людей доносились старческие, молодые, женские и мужские голоса, но с одинаковой интонацией единственной цели, - отстоять в споре.

— А я живу на гроши… на эту жалкую пенсию…

— Каждый день видеть эти косые взгляды в свою сторону…

— У тебя рука? Да я на коляске полжизни! Я ходить не могу!

— Семья у меня, понимаешь, такая, сестру все любят, а я как подкидыш для них…

— Каждый день боли, терпеть невозможно.

Я знала, как пойдет дело дальше, а вот Гарольд не знал. Он внимательно слушал, делая вид, что не слушает, а думает о чем-то своем.

— Пенсию… да тебе за твою группу еще хорошо платят. А мне приходится едва не на паперти стоять.

— Косые взгляды… я из дома не выхожу, вообще людей не вижу.

— Счастливчик, всю жизнь на колесах. А рука - я без нее никто! Я больше никогда не смогу играть…

— Подкидыш? У меня матери нет, я росла с мачехой… что ты знаешь об этом?

— Терпеть невозможно… за то деньги есть, лекарства покупаешь. Наркотики. А если меня приступ хватит, то мне только в петлю, — ничего сделать не могу.

Эта была первая ответная волна. Вторая пошла еще горячее.

— Да ты хоть нищим будь, хоть кем, - ты один и только за себя отвечаешь. А у меня семья. Мне сына растить надо, а я инвалидом стал…

— Да была б моя воля, я бы тоже из дома не выходил, - за тобой-то там сколько народу ухаживают, как за барином. Вся квартира на цыпочках… тебе меня не понять, когда приходится работать среди нормальных с таким уродством как у меня. Вот где пытка.

— Скрипочку ему жалко, неженка… куда захотел, туда и пошел, еще на пианино брякать научишься… а я куда? У нас у подъезда даже эспандера нет… брат меня на руках таскает, тунеядца. Ноги не руки, понимаешь ты это?

— Хоть и мачеха, а ни отец, ни она тебя и пальцем ни разу не тронули… а меня родная мать лупит, говорит, что отец спился из-за меня…

— На кой все эти деньги? Подавиться бы ими, когда здоровья нет… тебе не понять, у тебя брать нечего, с тобой рядом по-настоящему близкие люди, а мои роем вьются… жалеют… а в глазах одно: помер бы скорее, а то все состояние на свои клиники просадит…

Мне снова становилась тошно. Не оттого, что все они говорили о таких вещах, а от того, для чего они говорили об этом.

— Я не совсем понимаю… — Гарольд, выслушав уже пятую волну нарастающих жалоб, не выдержал, — к чему все ведет?

— Это парадокс. Как только один из собеседников доказывает другому, что несчастнее его, то становится счастлив. А тот, кто, в конце концов, опускает руки и сдается, говоря: да, тебе хуже, чем мне, считается проигравшим. И оттого, что он чуть счастливее своего оппонента, он становится несчастен.

— И где же здесь смысл?

— Ты из другого мира, Гарольд. И даже если не брать мир сов, ты с другого полушария. А на нашей половине земли лежит страна мучеников.

— Я о вашей стране мало знаю.

— У нас в героях юродивый. Мученики в чести, чем больше страданий, тем больше уважения. Если у человека в жизни все хорошо, он частенько начинает испытывать чувство вины, страдать от незначительности, думать, что у него не хватает чего-то в жизни. У нас любят жаловаться, у нас язвы наружу. А если их нет, то можно надумать. Получаешь много, - прибедняйся. Любовь есть, - да ссоримся часто. Родители нормальные, - так понимания нет. Сплошь и рядом так, невозможно сказать кому-то слова, как тут же идет ответная реакция “а мне хуже”. Например, стоит тебе обмолвиться: у меня работа от дома полчаса на метро. А собеседник: это что, а вот мне приходится на электричке, да потом с пересадками, да из-за такой длинной дороги в пять утра встаю… а уж в мире сов таких… Тяжело, не спорю, люди действительно страдают, но возводят это в ранг высокого, мученического страдания. Говорят об этом, доказывают абсолют своего несчастия.

— И что, все такие?

— Нет, конечно. Это картина в целом, и адекватных людей достаточно. У вас же наоборот, и многим это здесь очень не нравится. У вас в цене успех. У вас как бы дела не шли, - в ответ всегда одно: все хорошо. У нас порой на похоронах специальные плакальщицы приходят, чтобы выть, у вас все сдержано. Мужчины не плачут, а дамы в темных вуальках, чтобы зареванных глаз не показать. Наш мученик, это ваш неудачник. Не уважают. У нас же, наоборот, успешных не очень любят. Вы стараетесь не показывать боль, проблему, личное горе. Улыбка всегда.

— Ну, это тоже картина в целом.

— Бесспорно.

— И часто ты здесь бываешь?

Гарольд задал мне неприятный вопрос, но солгать ему мне было более стыдно, чем сказать правду.

— Раньше часто. И мне даже собеседника не нужно было, я сама себе частенько доказывала, что несчастнее человека на свете нет. У меня ведь и родители мученики. Но потом до меня дошло, что же я делаю!? Пусть выигрывают… пусть все и всегда выигрывают у меня в эту дурацкую игру! Иногда, когда депрессия накатывает, меня заносит по старой памяти в этот трактир, но в последнее время все реже и реже. Можно поделиться, можно вместе решать беду, Я не говорю, что все в себе навсегда. Доказывать не надо.

— Господа, я вас предупреждал. — Хозяин появился около нас снова, и снова со стороны Гарольда. — Покиньте заведение.

— С удовольствием, — Гарольд так и поднялся на месте со слегка опущенной, можно сказать, понурой головой, — подышать воздухом хочется.

Я двинулась следом, и уже миновала рослого трактирщика, как тот подвинул меня в сторону со своего пути, и пробасил:

— Стой-ка парень, что-то мне в твоей персоне не нравится… новичок, что ли? Или не здешний?

— Новичок. У вас никогда не был, решил заглянуть на минутку.

— Да стой же ты, лицо покажь. Такие к нам сроду не хаживали.

Все они чуют, все они знают, я про себя ругалась, но что сказать и как отвести разоблачение, не знала. Но едва Гарольда остановили, взяв за плечо, я скинула свой капюшон.

— Оставь, хозяин, он со мной. Меня-то ты еще помнишь?

— Давно к нам хаживала, — закивал он, — рады видеть старого друга. Так это ты, оказывается, атмосферу нарушаешь, зачем? Ведь правила знаешь, - о чем говорить надо.

— Знаю. Да сегодня не тот день выдался, не клеилось у нас разговора… пойдем мы.

Но хозяин не отпустил.

— Познакомь с дружком.

— Да какого черта, — услышала я Гарольда, и он резким взмахом руки, скинул свою накидку. Швырнул ее трактирщику, развернулся весь и вежливо, с белозубой улыбкой, протянул ему для знакомства ладонь:

— Гарольд.

Черта он за сегодня помянул дважды, и это вписывалось в рамки, но улыбка, да такая откровенно яркая, была здесь как… обернись он чудищем морским, он не произвел бы такого эффекта. Испуганно пробежавшись взглядом, поняла, что до них еще вся правда не дошла, но Гарольд, бесшабашная голова, тут же все дополнил.

— Его величество Гарольд второй… к вашим услугам, — и слегка поклонился, подыгрывая титулу.

Стихло все. Все перестали разговаривать, даже те, кто, казалось, в пылу спора, не замечали ничего, что происходит вокруг.

Когда сам придумываешь историю, ход действий можно повернуть по любому направлению. А когда ее придумывает некто, а ты в ней всего лишь участник, приходится уповать на милость.

Хозяин долго впивался глазами в Гарольда, и я уж думала, что пора бежать, пока все в смятении, но, обогнув трактирщика, я безнадежно почувствовала, как его рука крепко зацепила меня за шиворот плаща.

— Это ты его привела.

В правило заведения входило предписание безоружности. Кто же идет жалиться на жизнь со шпагой на боку? Наоборот, чем больше ты беззащитен, тем лучше. Я вывернулась из плаща, оставив пустую накидку в зажатом кулаке, и встала рядом со своим королем. Никаких доспехов на мне не было, не было даже обычной рыцарской одежды, - я, как пришла из августовского города, так и была одета в сандалии и свой любимый джинсовый сарафан.

— Рыцарь, ты сама-то понимаешь, что натворила? Как на тебя теперь будут смотреть твои соратники?

Кто-то из посетителей тоже подал голос:

— Так он же не просто король… он пришел из мира зависимых.

— Это предательство.

— Предательство нашего мира, — подключился еще кто-то, — ты же знаешь, как и чем они живут, как ты могла привести его сюда?

— Потому что не все так просто, как вам кажется, — выговорила я, решив все же ответить. Именно ответить, а не оправдываться. — В наших мирах есть общее.

— Общее?!

Весь зал зашумел.

— Есть те, кто борются и вылезают из ямы, так же, как мы…

— Пожинают свои плоды!

— Кто вырыл им эту яму, ты забыла?!

— Чего вы так разошлись, — в свою очередь подключился и Гарольд, — тоже мне, тайный рыцарский орден… что я у вас украл?

— Ты ступил на нашу землю!

— И что?

— Ты чужак!

— Может, я посол.

— Мы пускаем к себе только равных.

— О, это уже гордыня…

Гарольд насмешничал. С каждым его словом я ужасалась, и ждала, что на нас кинутся и вышвырнут силой. Я бы и сама рада была уйти, стала пятиться и тянуть его за рукав, но тот только еще больше ухмылялся и от азартного спора стали блестеть глаза. Гарольд ввязывался. Лучше даже сказать, - нарывался.

— …или спесь. Все мы люди, чем вы лучше меня? Я прошел испытаний не меньше, имею право считать себя героем.

— Любой подвиг обесценивается, когда враг ты сам и твоя глупость. Если ты и герой в своем мире, то герой неблагородный, порочный, так и не набравшийся ума.

— Конечно-конечно, — Гарольд развел руками, — ваша война не в пример священнее, каждого мученика можно прямо сейчас причислять к лику святых.

— Ты смеешь оскорблять нас!

Его величество засмеялся:

— Вы что, протестуете против этого?

— Все, рыцарь, исправляй, что натворила. Пусть он сгинет, исчезнет, и никогда больше не переходит ворот! Чего ждешь?

— Последний шанс тебе даем, - выгони его и дальше этого трактира ничего не пойдет.

— Решай. Или дойдет до судьи, и тебя накажут за преступление против нас!

В жизни всегда есть выбор… всегда есть множество вариантов, но они, сколько бы их ни было, делятся по своей сути на два: правильный и легкий. Мне не нужно было долго размышлять над тем, как сейчас поступить, - я определилась не сегодня.

Живя в своей стране, и понимая, что в ней ценится, а что нет, я все же не могла скрывать, что не люблю мучеников. Жизнь, полная страданий, - вызывает уважение и сочувствие. Но страдание, возведенное в культ, - противно, как бы глубоко оно ни было. Не могла я и скрыть того, что мне нравилось в Гарольде, как и во всех, кто живет на его полушарии, - умение улыбаться сквозь слезы. Те, кто успешность возводят в кумиры, тоже малого стоят, но мне нравится оптимизм. И если в начале истории я согласилась провести Гарольда сюда только из-за того, что он мне нравился. Весь красивый, загадочный, то теперь понимаю, что свою клятву на верность я буду сдерживать по иной причине. Я действительно на его стороне. Мне по душе его стойкость, по душе, что он по натуре, - боец, не сдается и не скрывается.

— Майя, — Гарольд чуть обернулся ко мне, — если у тебя действительно будут неприятности, то мне в самом деле лучше уйти.

— Это не на сейчас, это насовсем уйти…

— Закончим путешествие раньше. Я видел достаточно.

— Кроме самого главного, — я тоже улыбнулась, и, не меняя своего выражения, обратилась к хозяину: — делай, что хочешь. Он остается здесь до тех пор, пока я так хочу!

— Изменница!

— Мы донесем на тебя!

Трактирщик стукнул по столу, и от удара тот распылился коричневой дымкой. Звуки исчезли, выкрики некоторых, скинувших капюшоны, были еще видны, но один за другим и посетители, и обстановка, и стены трактира стали превращаться в дымку, и исчезли вместе с городом.

Я и Гарольд стояли на мощеной дороге, которая упиралась в больничную голубую ограду, и ночную непроглядную темноту освещал только фонарь стоящего неподалеку Перу:

— Пора, сахаринка, пора ваше величество. На сегодня уже хватит дразнить мир сов нарушениями. Домой! И лучше вам не ходить сюда пару недель… не пущу, пока все здесь не уляжется.

— Пару недель! — воскликнула я в отчаянье. — Дома? В этой жуткой комнате?

Страж пожал плечиками, поманил рукой:

— Пошли.

— Я не уеду, — успокоил меня Гарольд, — выберемся куда-нибудь, покажешь мне свой город.

Дракон и воин

Дома, после заявления Георга началось нечто невообразимое. В этот же день мальчишку повели к лечащему врачу, чтобы тот выписывал направление в клинику. Стали собираться вещи, и тут выяснилось, что мама и папа боятся операции больше, чем сам Георг. Он опять их подслушал, уже поздно вечером, когда родители уложили его спать, а сами долго разговаривали в спальне. Мальчишка, к своему же удивлению, не находил в душе прежних опасений о том, что он не проснется, что все будут плохо, и что он этого не переживет. Это все в нем осталось как факт, как возможность исхода, но больше не пугало. Мама ревела. У отца голос дрожал. Она говорила, что жила, не зная, чего ждать каждый день, а теперь живет, зная, чего ждать, - и это еще хуже. Отец успокаивал, говоря, что после он будет снова здоров, и все будет так же хорошо, как было раньше.

Вернувшись в комнату и забравшись в кровать, Георг долго не спал, думая, что и сегодня появится Оливия. Она не могла пропустить такого события в его характере, такой перемены в решительности. Положа руку на сердце, мальчишка чувствовал биение и думал, что обязательно поможет ему. Вернее, помогут другие, а он сделает все возможное, чтобы выдержать. Оруженосец в эту ночь не пришла.

Она не появлялась и потом, когда Георг опять, после недолгого перерыва вернулся в больничную палату. Едва после плена, он вновь оказался пленен. Снова анализы, рентгены, кардиограммы, зонды. Долгая беседа врача с ним и с родителями о том, что это за операция, что именно будут делать и в какой последовательности. Уверение, что все должно быть благополучно, что подобная операция не редкость и что после реабилитационного периода мальчик снова сможет вернуться к здоровой жизни. Для Георга эти слова прозвучали странно…

“Вернуться к здоровой жизни”… это, как раньше? Снова бег, школа, летний лагерь с походами, друзья? Он перестанет худеть, будет снова сильным, выносливым, и забудет, что такое боль в груди и нехватка воздуха? Это что-то такое, на что он даже не рассчитывал больше, и не мечтал, что снова сможет так. Не думал, что это может в его жизни повториться, что это не исчезло навсегда. Чудо возможно? Королю вернут его трон и его власть, вернут богатства, и маленький Георг вновь станет богатым? Перед ним снова откроются все перспективы, он после школы сможет учиться дальше, и получить ту профессию, какую хочет, и… У Георга от таких мыслей закружилась голова.

Неужели?

В палате были еще дети. С теми, кто помладше, лежали и родители, а Георга только навещали. День операции у каждого уже назначен, и прежде, чем наступил его день, Георг насмотрелся на предшественников. Случаи были разными, но он видел, с какими лицами уезжали они на каталке, какими их поднимали из реанимации в специальную постоперационную палату. Только спрашивать не решался, - как это? Швы были ужасны, - все воспаленное, вспухшее, перемазанное зеленкой и с черными кончиками ниток. И лица другие. Глаза другие. Георг впервые видел, как мучаются от сильных болей, хотя прежде ему казалось, что самые сильные испытывал он. Мальчишка видел, как плакали маленькие и как мычали дети постарше, видел, как покрывались потом белые лица, пока медсестра не приносила укол… правда, на четвертый или пятый день, все менялось. И лица менялись, и выражение глаз, и улыбки появлялись, и сочинялись “черные шутки”. Дети снова становились детьми, - им хотелось играть: в морской бой или в города, не важно, им хотелось домой, и с каждым днем Георг видел - жизнь, правда, возвращается.

Бежал порой холодок по спине от предчувствия того самого дня, но потом проходил. Мальчишка волновался, что в последний момент он испугается, - большинство его сверстников начинали истерику, и увозили их уже усыпленными, поэтому утешал себя мечтами о будущем. Как он снова станет всем нужен, - его будут брать в игры, будут им гордиться в школе, он даже поедет на какие-нибудь соревнования от города. С такими мечтами видел сны.

— Здравствуй, малыш, — его уха щекотно коснулся теплый воздух, и Георг открыл глаза, — не вставай. Я присяду на краешек, и никого не разбужу.

Георг перевернулся на спину и благодарно заулыбался, глядя на темную фигуру оруженосца у своей кровати.

— Привет.

Девушка вновь была во всеоружии. Чешуйки на шее поблескивали от отблеска уличного фонаря, свет которого падал на противоположную стену. За плечами длинным шлейфом лежали полы плаща, шпага в ножнах была зажата в руке, а не пристегнута к поясу. От оруженосца пахло морозом, будто она только что пришла из зимы, не отряхнув с сапог снега. Но холодом от нее не веяло, наоборот, - горячей рукой она провела по лбу Георга, а потом сжала маленькую ладошку в своих пальцах.

— Мечтаешь? — она села на край, и ее лицо попало в луч света. — О чем?

Он удивился, - ее губы не шевелились, девушка тонко улыбалась одними уголками, тихо разглядывая своего воина.

— Ты разговариваешь мыслями?

Она приложила палец к своим губам, и кивнула:

— Ты тоже.

— Я так рад, что ты пришла. Ты знаешь, что завтра у меня операция? Мама утром приедет, потом будет ждать…

— Знаю. Я все знаю.

— Мы снова пойдем в мир сов?

— Ты всегда в нем.

— Но ты пришла, чтобы увести меня куда-нибудь?

— Да. Я сейчас накрою тебя одеялом с головой, и перенесу на руках, чтобы никто не видел. Хорошо?

— Хорошо.

Оливия укутала его и взяла на руки. Крутанувшись, на месте, она бесшумно качнулась назад и исчезла из палаты.

Пространство, которое обрушилось на мальчишку, заставило его испугаться так сильно, будто он летел в пустоту. Вокруг ничего не было, кроме солнца. Сплошной свет, небо и бесконечный горизонт. Георг заморгал, обморочно мотая головой, пока взгляд, как за спасительный круг не зацепился за Оливию, и мир не обрел землю. Они стояли на большой площади. Или на большом аэродроме, или полигоне, - на чем-то где очень много асфальта. Чистый, неразмеченный ничем, серый асфальт был всюду. Пространство было голым от горизонта до горизонта, - ни домика, ни дерева, ни машины, ни человека, - ничего.

— Это пустыня.

— В пустыне есть песок, — Георг оглядел себя и обнаружил, что он в пижаме. — А где моя одежда?

— Ты так привык к своей воинской одежде? Мы сюда ненадолго, потерпи.

Ноги запекло на шершавом полотнище. Солнце, если взглянуть вдаль, колебало асфальт волнами.

— А зачем мы здесь?

— Пройдем немного.

Сначала мальчишка шел рядом, поглядывая на прямую линию горизонта, но от пустоты становилось не по себе, и он стал смотреть изредка под ноги, и почти всегда на Оливию. Он разглядывал гравировку на ее наплечниках, тонкие чешуйки кольчуги, заглядывал в лицо, которое изредка закрывалось взлетевшими от ветерка волосами. Ветер дул в спину.

— Можно я возьму тебя за руку?

— Можно.

Георгу стало спокойнее, он почувствовал себя увереннее.

— Так о чем ты мечтаешь, малыш?

— М-м-м… о том, что будет потом. О том, как все вернется.

Внезапно они остановились:

— Не наступи!

Засмотревшись на оруженосца, он едва не наступил на росток. Прямо перед ним лежал разбитый глиняный горшок с просыпавшейся землей, и небольшое растение оголило бледные паутинчатые корешки.

— О, так мы уже на месте!

— Мы шли сюда?

— К нему, — она присела на корточки, — правда, здорово?

Он присел тоже. Тени легли сбоку. Георг не понимал, что же здесь хорошего:

— Надо новый горшок.

— Нового нет. Ты же видишь, здесь ничего нет.

— Тогда этот склеим.

— Чем?

— Ну, перевяжем…

— Даже если ты сделаешь это, цветок в пустыне погибнет без воды.

Мальчишка схмурился:

— Ты говоришь не просто так, да? Это не цветок? Это что-то значит для меня?

— Да, не просто так, нет, это цветок, да, это что-то значит.

— И что?

Оливия заправила непослушные волосы за уши, тронула пальчиком один из лепестков и ответила:

— Побудь с ним немного, посмотри. Понаблюдай, постарайся его понять… можешь даже поговорить с ним, если хочешь.

— Я, что, один?

— На пять минут…

Куда она внезапно исчезла, он даже не успел заметить. Никогда ему не привыкнуть к неожиданностям, и никогда не привыкнуть к задачам. Вот и еще одна… в прошлый раз он разговаривал с сердцем, а в этот раз должен поговорить с цветком. Вряд ли он ответит, а что можно увидеть и что можно понять, если просто смотреть?

— Как жизнь? — вяло спросил он. В пустыне шуршал только ветер, никаких других звуков не было. — Да, у тебя не очень.

Зеленые лепестки начинали с краешков желтеть. Раньше, как он заметил, оно росло прямо, а с тех пор, как горшок разбился, стеблю пришлось изогнуться и вновь расти вверх на тех крохах почвы, которая еще давала ему питание.

— Ты стойкий…

Дотронувшись до верхних корешков, отметил, что они высохли. Да и сама земля уже была высушена, - катышки легко рассыпались на крошки.

— И ты вянешь…

Георгу неприятно было подумать, что растение умирает, неприятно сразу по нескольким причинам. Во-первых, потому, что нечестно намекать ему на такое перед самой операцией, а во-вторых, у него сложилось ощущение, что смерть прямо рядом с ним, только на этот раз не его очередь. И прежде никогда Георгу не казалось, что растения… ну, рубят, например, деревья, косят траву, дергают сорняки, - никто же не считает лесорубов или огородников убийцами. Растения вроде как не живые, не понимают. Когда режут свинью или рубят курице голову, вот это смерть. Мясник тоже не убийца, но все равно понятно, что была птица живой, а потом нет.

А тут мальчишка почувствовал, что растение живет. Будет жить еще несколько дней, или несколько часов, а потом перестанет. И что? Вывода из этого Георг не делал никакого. Будто он не знал, что все смертны.

— Я тебе ничем помочь не могу. Не могу даже с собой взять и пересадить в новый горшок. Извини.

Посидев рядом с ним, внимательно осмотрев с каждой стороны, он пришел только к одной мысли, - он не знал, что ему нужно было открыть для себя.

— Он тебе понравился?

— Обычный, — Георг еще прежде ее фразы, увидел, как с краешка выросла вторая длинная тень. — А что?

— Ты должен научиться у него его счастью, малыш. Счастью бытия.

— Я не понимаю, — он поднял голову.

—Ты должен научиться у него счастью жить ради жизни, жить, даже если это никому не надо. Что бы с тобой ни было, как бы ты ни был разбит, ты можешь найти радость просто в жизни.

— Даже в этой пустыне?!

— Георг, может быть, ты еще ни разу глубоко не задумывался о смысле жизни, но поверь мне на слово, или запомни без понимания, - иногда можно жить ни для чего.

Взгляд воина был сосредоточен, но девушка видела, что пока он этого не постиг. А идти и воевать без этого чувства, трудно. Очень трудно. Думать о том, что будет дальше, вообще невыносимо. Георг ведь предполагал, что предстоящая битва с драконом, - это самое страшное, что может случиться, что это последнее. А для Оливии ее собственный страшный день предательства был близок и ужасающ. Она привязалась к мальчишке, она полюбила его как сына или как братика, она на каждом этапе в мире сов, боялась за него.

— Георг, пойми! Ты же понял про осаду крепости, - это почти что так же, только сильнее. Глубже всего.

— Я стараюсь… но как можно жить ни для чего? Это как?

— Когда у тебя нет никого рядом, когда ты одинок, когда нет в жизни целей, когда ты ничего не добился и не добьешься, когда ты понимаешь, что ты никто для всех, и ничего нет впереди. А в прошлом нечего вспомнить… — Даже если ты окажешься один, как этот цветок в пустыне, ты все равно сможешь быть счастливым, если только поймешь…

— Я не хочу. Если я когда-нибудь, окажусь, как он, то я лучше умру… как это, без никого? Как это, никто?

— А вот так!

— Нет. В жизни должен быть смысл. И должен быть кто-то.

— Ладно, малыш. Как скажешь.

— Тогда пойдем отсюда.

— Пойдем. Но это на сегодня не все.

Они вернулись к брошенному одеялу, мальчишку снова укутала темнота, и темнота же его встретила. В палате Оливия мысленно попросила его вытянуть руки, а когда он выполнил просьбу, вложила в его ладони шпагу.

— Она твоя.

— Но это же твое оружие!

— Я оруженосец, у меня никогда нет, и не было своего оружия. Просто не приходило время вручить тебе этот клинок. А теперь пора, - завтра бой. Тебе не страшно?

— Немножко.

Утром он проснулся с рассветом. Мама уже была здесь.

Шпаги рядом не оказалось, она испарилась, словно вся приснившаяся пустыня, но Георгу казалась, что он все еще чувствует тяжесть рукояти в ладони. Она с ним. Он вооружен.

От снотворного он отказался, - накрытый простыней, поехал на каталке, глядя на потолочные длинные лампы. Все. Назад дороги нет. Сердце все же взволнованно билось, - от яркого света в операционной, от белых халатов, оттого, что ему, совсем голому пришлось ложиться на холодное. Незащищенность проколола его всего, с головы до пяток.

Но он справился с собой. Он вообразил, что это не железный стол под лопатками, - его кожу холодят надетые доспехи. Его начали снаряжать для битвы. А когда приступили к привязыванию рук, и снова возникло липкое чувство жертвы на алтаре, он представил, что это затягивают ремешки его куртки. Его готовят к бою, а не к резне. Сейчас его отправят туда… сейчас… уже колют шприцем в вену… уже…

…уже солнце зашло над лугом, и сумерки позднего вечера освещал большой остророгий месяц. Раскидистое дерево чуть в стороне от рощицы, шелестело листвой, и ветки держали, как в колыбели, домик. Звезд было рассыпано так много, словно это была толпа, зрители, собравшиеся на высоких трибунах посмотреть на битву внизу. Георг шевельнулся, - его доспехи звякнули друг о друга. Поднял руку, - шпага обнажена и сверкает длинным кликом. В левой руке оказался щит.

Но противника не было.

Он прошагал сквозь траву несколько метров, дерево стало ближе, но вокруг по-прежнему царила тишина. Тишина, полная стрекота сверчков, легкого птичьего свиста, шуршания лесной полосы, - живая тишина, а не мертвая, как в асфальтовой пустыне. Георг оглядывался, держась наготове, пока не заметил, как из-за ствола вышел человек. Он увидел тонкий абрис другого воина, а когда тот миновал тень и вышел на свет месяца, с удивлением понял, что это мальчик. Такой же, как он, - невысокий и щуплый. Сойдясь поближе, разглядел и его черты, - неестественно бледный, с прищуренными глазами и маленьким сжатым ртом. И он, и Георг были без шлемов. Тонкая шея противника беззащитно торчала из воротника, и руки казались слишком безвольными, он не держал свое оружие, а словно волочил его. Георг даже разочаровался. В школе ему приходилось порой драться, и не с такими хлюпиками. Безусловно, это тот самый дракон, его мучитель, но, видимо, воины должны быть равны, иначе поединок будет нечестным.

Мальчишка неожиданно хриплым голосом произнес:

— А с чего ты взял, что наши силы равны? И что это будет честный бой?

— Защищайся!

— Я? Ты что, хочешь меня убить?

— Да, уничтожить! — он кинулся вперед, замахнувшись клинком…

Георг не умел драться на шпагах. Он никогда не держал в руках никакого оружия, кроме рогатки, но это был уже его мир. И в этом мире у него были и сила, и умение, и ловкость была, не было только жалости. Он понимал, что если проткнет мальчишку, - он убьет не человека, а болезнь. Он освободит свое сердце от недуга и самого себя тоже. Но противник оказался ловок.

Воин защищался, нападал сам, Георг едва успевал закрываться. Трава вокруг смялась, оба падали и вскакивали, оба топтали ее, не глядя. Все больше и больше хриплое дыхание мальчишки напоминало рык, да и сам Георг уже выбивался из сил. Но он отбивал оружие, колол, пытаясь попасть в щель между доспехами или в шею… он разжигал в себе ненависть, чтобы ярость придавала ему напора для решающего удара. Клинки ударялись друг о друга с красивым звоном.

— А! — мальчишка вскрикнул и упал на спину. Шпага Георга пробила доспех и неглубоко проколола ему грудь. — А-а-а!!!

Он вытащил ее и отшвырнул в сторону, не поднимаясь, зарычал, превратив свой крик в рев такой силы, что Георгу пришлось заткнуть уши. Он подумал, что все кончено, когда маленькая фигурка выгнулась, и нечто выползающее изнутри разорвало его одежду и его доспехи, как бумажку. По примятой траве стал извиваться чешуйчатый хвост, такая же длинная голова. Георга отшвырнуло в сторону внезапно распахнувшимся громадным крылом. А когда он снова поднялся, с ужасом увидел, как дракон изрыгает пламя к звездам, и, перевернувшись, встает на лапы. Масса воздуха, как и звуковая волна, окатывает все, и чудовище лицом к лицу становится к Георгу.

Метнувшись взглядом, он хотел увидеть, куда отлетела его шпага, но не успел, - неимоверная сила налетела на него, ударив в грудь тараном. Все тело, раздавленное лапой, было прижато к земле, а когти рвали его доспехи. Воздух ожгло так сильно, легкие так сдавило, что Георг не мог вдохнуть. Он старался, но чувствовал только тяжесть, ломающую его кости. От следующего сильного рывка коготь распорол ему грудь…

— Так, что, дышать сами не будем? — донеслось сверху. — Отключать или нет?

Георг разлепил веки. Ничего, кроме боли и невозможности вдоха. Он приказал себе сделать вдох, но тело не слушалось. Оно было чужим, и было ограничено только грудью. Присутствия всего остального он не ощущал.

— Включайте…

Легкие расправились от вгоняемого воздуха. Стало лучше. Глаза снова закрылись, он проспал еще несколько часов, но сна не видел. Ему казалось, что он всего лишь медленно моргнул, а врач снова здесь:

— Давайте еще разочек попробуем. Да?

И воздух снова ушел. Сознание Георга на этот раз оказалось более трезвым, - он ощутил в горле трубку, на лице маску, и что-то жесткое заполняло весь рот. Но дышать надо! Он раздул ноздри и попытался совладать с мышцами, — вдох! Вдох!

— Ну, задышал, парень! Отключайте.

VIII

Конечно, ни Перу, ни Гарольд своих обещаний не сдержали. Гарольд из отведенных двух недель только в четыре дня нашел время для встречи. Где он был и что делал, - мне неизвестно, может быть, музыку писал, может, летал на самолете куда-нибудь, но то, что он потом пропал еще на неделю, и не появлялось от него никаких вестей, - это факт неоспоримый. Я опять прозябала.

Маме стало немного лучше, она стала оживленней себя вести, и мы каждое утро находили час для разговора, хоть серьезного, хоть ни о чем. И я уже не так страдала от бездействия, как в первый раз, нужно было соблюдать правила хода этой истории, и если время было нужно, значит, оно пройдет независимо от моих желаний. Я притерпелась с обыденностью. И я даже перестала по вечерам, и вообще в любое другое время дня приходить к забору. Если будет нужно, все само придет за мной, или появятся знаки. Вместо знаков, пришел Перу и разбудил меня на рассвете.

— Ты как сюда попал? - я спросонья разлепила глаза и увидела его морщинистое личико прямо перед собой.

— Для меня что здесь, что там, - все одинаково.

— Застой кончился, мы отсиделись?

— Да, нужно время прошло, сахаринка, пора разгадывать остальное.

Поднявшись и сев на диване, оглядела пасмурную комнату:

— Как думаешь, весело жить внутри тучи? В окружении серого пространства, похожего… ни на что?

— Раз уж ты так маешься, я могу тебе объяснить это, — страж понял, что я опять заговорила о нежилой обстановке моей комнаты. — Если всю твою жизнь принять за сто процентов времени, сколько из этих процентов ты провела в своей комнате?

— Ну… — серьезно прикидывать подсчеты я не собиралась, — много.

— И что ты делала?

— Жила в ней…

— Жила в ней… — немного другим, более значительным тоном произнес он. — А как ты любишь говорить до сих пор: моя комната - мой мир, мой мир - моя комната. Сколько в ней было вещей, что они для тебя значили, сколько книг, как галерея дверей стояло на полке? Сколько игрушек, с помощью которых придумывались истории, сколько красок и бумаги, через которые смотрели, как в окна, другие пространства? Даже со стен, с обоев в каракули, выглядывали найденные и обрисованные знакомые и незнакомые герои. От стола к полкам, от полок к дивану, от дивана к двери, от двери к окну, от окна к столу, - путешествия внутри комнаты, путешествие внутри мира, в котором волей-неволей живешь, и некуда деться. — Карлик прервался ненадолго и обвел ладонью мои нынешние апартаменты, будто видел все, о чем говорил, и демонстрировал мне это. — Чего же ты хочешь, если мир вывернулся наизнанку, и мир сов из внутреннего стал внешним. Ты ходишь к воротам, ты гуляешь по своему прошлому городу, ты приходишь ночевать в эту квартиру, и все это на самом деле не выходя из комнаты. Ты встречаешься с людьми, и даже есть у тебя иллюзия, что это ты ходишь к ним на встречу, это ошибка, - на самом деле все приходят к тебе… Ты не делала и шага за порог. Космос вовнутрь стал космосом наружу, мир сов захотел говорить, и он заговорил.

— От твоих слов мне становится холодно.

— Потерпи, лишить тебя комнаты было строгой необходимостью.

— Подождешь, я схожу умоюсь и переоденусь… тебя мама не увидела?

— Еще слишком рано, ей только через полчаса вставать на работу.

— Значит, надо поторопиться. Уйдем, никого не потревожив.

За прошедшее время бывали дожди. Как-никак осень, но ни одного еще раза не выдалось ни капли на такой день, когда я встречалась с Гарольдом ради дела или просто ради общения. Хозяин истории берег мое настроение и не портил его ничем. Я была счастлива, что снова началось действие, - бодро шагала через сырую холодную от ночи траву, и не обращала внимания на промокшую обувь. Мы с Перу подходили к больничному саду, мне хотелось увидеть Гарольда и спросить как у него дела. Он скажет, что все хорошо, и это будет правдой.

А Гарольд явно прибыл из тепла, лета и отдыха, потому что был загорелый, очень посвежевший и радостный. Он все больше и больше приводил себя в форму, прекрасно выглядел, и его жизнь налаживалась не только поэтому.

— Здравствуйте, ваше вели-и-ичество, — заулыбалась я, — как поживаете?

Гарольд вместо ответа показал мне большой палец и довольную улыбку. Перу пожал руку.

— Ребята, это последний раз, когда я смог вырваться… мне уже наперебой предлагают работу и пора за нее браться. Так что у меня не так много времени.

— Сколько?

— Точно не скажу, жду звонка.

— Как жаль, — вздохнул страж, — а если ты не успеешь все посмотреть?

— Успею. Веди, Майя…

Значит, скоро конец истории, подумала я. Это один из звоночков приближающегося финала… а почему я не чувствую этого? Неужели все так вот оборвется от одного звонка по телефону, и мир сов свернется обратно в четыре стены моей комнаты?

— Пошли, сахаринка — Перу взял меня за руку и повел к забору.

И чем все кончится? Что в итоге? Я посмотрела куда-то на небо, словно мне больше некуда было обратить этот вопрос. Словно тот, кто создавал сюжет, сидел наверху, как кукольник или шахматист, мог мне ответить. Он же видел все наперед, всю историю, всю партию, весь расклад.

За воротами было пасмурно. Была не ночь, была серая морось и туман. Гарольд в своих мягких кроссовках ступал по каменистой дороге с легким шуршанием, а я в своих сапогах довольно громко. Его величество был неизменен, а к моей осенней амуниции, - джинсам и куртке прибавился пояс с ножнами. Шпага была внутри и почему-то казалась тяжелее обычного, - заметно тянула меня в бок тяжестью.

— Мы опять в город?

— Наверное, — хотя сомнений, что дорога ведет именно туда, у меня уже не было.

— Вдруг хозяин “Мученика” накатал на тебя жалобу и нас теперь разыскивает полиция… или эмиграционная служба…

— Здесь нет полиции.

— Я пошутил. Ты сегодня серьезнее, чем всегда.

—Не хочу в город, Гарольд, он мне надоел. Там больше опасности, чем где бы то ни было еще.

— Из-за охотника? Что это за люди?

— Да, это последнее, что ты еще не узнал о созданиях мира сов. Охотники, - это не люди. Здесь в человеческом обличье может существовать и то, что человеком не является. Охотник - это недуг. Это болезнь в своем реальном проявлении.

— В реальном?

— Представь, что ты упал и сломал руку. Здесь это значит, что ты встретил своего охотника, который подстерег тебя за углом и всадил клинок в плечо, а ты не успел дать ему отпор. Или пытался дать, но тот владеет клинком лучше тебя. Если ты столкнулся с ним лицом к лицу, - это беда. Степень того, как он тебя поранит, это степень того насколько ты здоров в реальной жизни. Если ранит смертельно, значит, это будет смертельная болезнь…

— А что он говорил про хрустальное сердце?

— Ну, зачем ты поднял эту тему?

— Рассказывай, я все равно уеду, так что о твоей тайне никто не узнает.

Повздыхав, я посмотрела на Гарольда искоса:

— Я теперь даже не знаю, зачем мы ходим в мир сов, чтобы ты увидел что-то свое, или для того, чтобы я наболтала о себе.

— Там разберемся.

— А ты мне расскажешь, почему ты здесь? Что ты здесь ищешь?

— Конечно, но потом, — Гарольд сократил дистанцию и стал идти со мной почти плечом к плечу. — Рассказывай, я хочу все знать про этот мир.

— Раньше, одним из признаков моей болезни было то, что у меня внезапно могла пойти кровь носом и так сильно, что обычно меня увозили в больницу. Через два года после моего выздоровления случилась такая история, что я была в гостях у друзей, чихнула как-то сильно, и из носа покапало. Я запаниковала. Я так испугалась, что меня затрясло. Через несколько минут я лежала на диване с мокрым платком на переносице, кровь остановилась, но остальные недоумевали, что меня так сильно напугало.

— И что?

— А ты не понимаешь? Я испугалась возвращения. Страх сделал мое сердце хрустальным и хрупким - я часто думаю, какой мне сделать шаг, лишь бы не навредить себе. А если я споткнусь и упаду, оно от падения разобьется… я хожу по жизни на цыпочках, я слишком берегу его, я трусливо живу, нет, - существую. С постоянной мыслью, что все может вернуться и тогда выяснится, что я вовсе не рыцарь, выяснится правда, и со своей новой бедой я не справлюсь - она меня сломает. Это замкнутый круг - я боюсь, от этого сердце становится хрупким, увеличивается его непрочность, и от этого я боюсь еще больше - и так все замыкается и усугубляется.

—Да, неприятно.

Я взглянула на Гарольда, и меня сковал такой ужас, что я едва не упала на колени. Мой охотник стоял прямо за его спиной, так близко, что я смогла разглядеть блеск в его глазах. Он выскочил из-за него, замахнулся клинком, а сам Гарольд, в эту секунду заметивший его и пытавшийся остановить, рухнул, скованный цепями, мне под ноги. От клинка я увернулась - даже не осознав того, как я это сделала. И побежала.

Только когда я оказалась у забора, я смогла проскочить между прутьями и на несколько минут остановиться. Так тяжело дышалось, сердце выскакивало из груди, и мысли догоняли меня - я стала понимать, что такого ужаса прежде не испытывала. Что бежала во истину обезумев, потому что не помнила как и куда и чисто на инстинкте самосохранения мои ноги вывели меня сюда. Я едва ли не превратилась в животное, способное только бежать от смерти, от страха, как жертва, за которой гонится хищник.

Нет, это все слишком мучительно!

Я, пройдя стройку, вышла в город. Город едва просыпался. Ничего не работало, но ездили автобусы и люди ходили по улицам, добираясь разными путями до своей работы. Я то снова бежала, то шла, едва переставляя ноги от усталости, я ждала знаков - ждала узнавания улицы, на которой стоит кинотеатр. Но город, как в плохом сне, запутывал мне дорогу, уводил все дальше, приводил не туда, и никак не пускал меня к выходу.

— Я хочу домой! — я закричала так, что на меня оглянулись люди. — Я хочу закончить эту историю, я больше не могу!

Смотря куда-то в небо, хотела докричаться до мира сов. Докричаться также, как тогда на остановке в дождь - “говори”, а теперь я также сильно жаждала того, чтобы все это закончилось.

— Все! Точка! На этом вся твоя повесть заканчивается, я так хочу! Сколько там уже у тебя страниц, разве тебе этого мало, разве ты не все сказал, что хотел? Отпусти меня! Достаточно! Я не хочу больше жить в этой истории, слышишь?

Я заплакала от бессилия, как только поняла, что эти слова бессмысленны. Когда я сама сочиняла истории, я сама была вольна ставить точку там, где сочту нужным. Я могла влюблять героев, я могла ссорить их, я могла давать им сама - приключения или мучения, а здесь я ничего не могу. Здесь я никто. Я не тот, кто пишет, а тот, кто здесь живет, - второстепенный персонаж в истории не про себя. И никто отпускать меня из этого мира не собирается, как бы мне не было сейчас тяжело и страшно.

Потеряв силы даже на то, чтобы плакать, я смирилась со своим положением и вернулась под утро домой.

Посвящение в рыцари

Столица в мире сов была залита солнцем. Георг ехал верхом на белом коне, одетый в парадные одежды, весь в новых блестящих латах, при оружии, и гордо держал голову. Он был счастлив. Горожане приветствовали его криками, подбрасывали цветы в воздух, тут же смыкались толпой за его лошадью, не отставая ни на шаг и провожая его до самой площади, где состоится посвящение. Георг слышал, как ему кричали:

— Георг герой! Георг - победитель дракона!

И теперь он четко осознавал, что это и есть конец его пути. Недуг он победил, и от этой битвы у него на теле остался шрам. Он его еще чувствовал, и это вместе с болью доставляло ему какую-то сладкую радость, ощущение того, что именно он победитель. Что в свои двенадцать лет ему удалось пройти через такое, что теперь он силен и непобедим, что все вокруг знают, как ему было тяжело, и каким ужасным был дракон. Он тонул в собственном счастье, в восхищении людей, в самосознании, что он теперь настоящий рыцарь, и звание это будет носить с гордостью всю оставшуюся жизнь.

Оливия ждала его на площади. Она улыбалась ему лучезарной улыбкой, весь ее вид тоже излучал счастье, и похожа она была на великую королеву всей этой страны сов.

— Здравствуй, Георг Победоносец! Победитель дракона!

Мальчишка соскочил с коня легко, и столь же медленно, с замиранием, подошел к ней. Склонился на одно колено. Толпа тут же затихла, и над площадью города воцарилось священное молчание. В ближнем круге стояли знакомые и незнакомые лица - и маги, и колдуны, и ночной сторож со своим колокольчиком, и другие рыцари, и просто люди, - а Георгу казалось, что его сейчас окружает весь мир, и весь мир видит эту минуту - минуту его истинной славы.

В руках у Оливии оказался тонкий серебряный меч. Она коснулась им одного плеча Георга, потом другого, потом отставила его в сторону и достала из бархатного футляра подвеску.

— Поднимись с колен, мой маленький господин.

Георг встал.

— Теперь ты рыцарь, малыш, — и надела ему на шею медальон, изображающий человека на коне, поражающего своим копьем дракона, — это знак победителя.

— Спасибо, Оливия, — прошептал мальчишка, задыхаясь от радости. — Спасибо тебе.

— Нет, Георг, спасибо ты мне скажешь потом…

Что-то такое прозвучало в ее голосе, что Георг поднял склоненную в почтении голову и взглянул ей в глаза. Взгляд оруженосца разнился с ее улыбкой, что-то, что он не мог разгадать, противоречило ей.

— Почему потом?

— Потому что сейчас ты не любишь меня Истинной любовью.

Он не понял этой фразы. Толпа, осознавшая, что процедура посвящения состоялась, внезапно заполнилась криками снова, все заглушила, подняла рыцаря на руки и понесла куда-то потоком.

— Празднуем! Празднуем!!!

Как понял Георг, спустя несколько минут, его несли во дворец. Сверкающий, белокаменный дворец, где с башен доносились звуки труб, а с крыш развивались цветастые флаги. Во дворце был бал!

Георг любовался этим великолепием и купался во всеобщем внимании долго, где бы он ни проходил, те или иные люди поднимали в воздух кубки или просто ладони и выкрикивали: “Виват победителю!”. В большой зале он успел заметить человека, которого встречал на другом балу - Гарольда. Сначала он был со своей девушкой-рыцарем, но потом, когда увидел Оливию, ушел к ней, а девушка осталась одна. Он вспомнил, что ее зовут Майя, и захотел в этот раз подойти к ней не как прежний воин-мальчишка, а на равных, как рыцарь к рыцарю.

Майя увидела его издалека и улыбнулась:

— Привет, Георг. Какой замечательный праздник здесь устроен в твою честь.

Он скромно шевельнул плечом, и смело посмотрел на нее снизу вверх, ничуть не стесняясь теперь ни своего роста, ни возраста.

— Ты же тоже прошла посвящение.

— Я? Да, как бы прошла…

— Как это “как бы”?

— Не бери в голову.

— А! Друзья мои! — Оливия, как вихрь, появилась рядом, и взяла и Георга и Майю за руки, — пойдемте куда-нибудь от шума.

— А где Гарольд?

— Он остался разговаривать с Перу.

Оруженосец шагнула в одну из арок, в пустынный и светлый коридор, выходящий на балюстраду дворца.

— Какой прекрасный день, да, Майя?

— Да.

— Тебе уже все стало понятно?

— Да, Оливия.

— И ты уже не сердишься на меня, что я здесь главная героиня?

Майя очень светло улыбнулась:

— Я счастлива, что это именно ты. Я знаю твое настоящее имя…

— Ты же не считаешь, что Гарольд тоже главный герой? Ты уже знаешь, зачем он здесь появился, и почему захотел увидеть мир сов?

— Да, я поняла, что это история только о тебе и о Георге. Но я пока не разгадала причин, почему Гарольд здесь и что ему нужно.

— Скоро поймешь. — Оливия тоже улыбнулась, и обе девушки крепко обнялись. — Ты ведь не станешь мне мешать?

Майя сказала, что нет. А Георг, руку которого отпустила оруженосец, ничего не понимал из разговора.

— Вот вы где! — сам Гарольд показался в конце балюстрады, и шел к ним.

А Оливия быстро прошептала:

— И ему не дай мне помешать.

— Не дам!

В следующее мгновение Оливия развернулась и ударила мальчишку по лицу со всей силы.

IX

Я обещала Оливии не вмешиваться, хоть и осознавала весь кошмар того, что должно произойти. Поэтому, увидев, как опешил Гарольд, от такого зрелища, я кинулась к нему и вцепилась в руку:

— Не вмешивайся! Верь мне… верь!

Я оттащила его в сторону, за гардину, и дальше нам оставалось только наблюдать за происходящей сценой. Он порывался ни один раз выскочить и остановить то, что творила оруженосец, но я сдавленно шипела: “это не твоя история” и удерживала своего короля.

Оливия у Георга отняла его шпагу. От удара мальчишка упал на каменный пол, зазвенел своими доспехами, да так и остался в изумлении лежать на полу. Судя по его выражению, такой он девушку не видел никогда в жизни.

А Оливия почернела. Буквально. Ее платье исчезло, заменившись черным рыцарским костюмом. Она отшвырнула в сторону ножны:

— Тебе казалось, малыш, что я твой помощник, да?

В голосе было столько смеха, что даже у меня пошли по спине мурашки.

— И что никогда я не оберну твое же оружие против тебя? Наконец-то настал этот день, день твоего посвящения, к которому я так долго и упорно тебя подводила… наконец-то ты взрастил в себе то, что мне так нужно! Теперь я должна познакомить тебя с правдой, - я не твой оруженосец. Я вообще не оруженосец. Это ложь. Ты хороший мальчик, который взлелеял своем сердце то, что мне так необходимо. О, сколько было трудов… было тяжело и мне и тебе…

Она говорила так холодно и в тоже время как будто с жадностью. С жадностью человека, дорвавшегося до триумфа мести, и жадность эта проявлялась в том, как человек упивался ею. И Оливия сейчас упивалась. Она выговаривалась так, словно наконец-то говорила правду, после нескольких месяцев лжи, говорила с таким облегчением, с каким может говорить только тот, кто долго носил маску притворства, тяжелую маску, а теперь скинул ее. Она даже глубоко дышала, так не могла совладать с собой.

А мальчишка молчал. Одни его глаза говорили сначала непониманием, а потом искренней болью.

— У меня до тебя было еще трое подопечных… — кончик клинка она поднесла к шее Георга, и шевельнула бровью, — только двинься… все трое были уже взрослыми, и все трое на каком-либо из этапов в мире сов ломались, и никто не дошел до конца. А ты дошел! Ты выстрадал, накопил, сохранил и приумножил силу внутри себя, и я ее забираю. Я забираю у тебя все, что ты здесь обрел, - и не по отдельности, а целиком. Эти знания, Георг, этот опыт, слились у тебя в один великолепный слиток. Это все теперь мое…

— Оливия! — Георг не выдержал и заплакал навзрыд. — Оливия!

Девушка наклонилась к колену и вытащила из голенища сапога один кинжал.

— Прости, малыш, но мне нужно это достать из тебя, другого способа я не знаю…

Она убрала шпагу, и, резко нагнувшись, проткнула лезвием кинжала доспех Георга, по самую рукоятку загнав его в живот. Мальчик побелел и оборвал дыхание, а оруженосец достала второй кинжал.

— Ну, что поделать… — и воткнула его выше первого, ближе к грудине.

Панцирь рвался, как фольга, и легко проминался. Доспех был столь же иллюзорен, сколько настоящими были клинки. В ладони Оливии оказался третий:

— Это последний…

— Что она делает?! — Гарольд рядом со мной почти заорал, но даже его крик уже не способен был ничему помешать.

Девушка свое третье лезвие воткнула Георгу прямо в сердце.

— Она его убивает… — я тоже плакала, но держала Гарольда крепко, да он и не рвался уже никуда, его рука обмякла, и он стоял и смотрел на это. — Такова жизнь, мой король… за все нужно платить!

А мальчишка не умер, - он, не делая вдоха, моргал глазами и видел, как над его грудью поднимается искорка. Она делалась все ярче, все сильнее, и над этим сиянием склонилась девушка. Ее лицо осветилось этим светом, осветились ее глаза, полные слезами счастья. Она откинула голову, сделала движение рукой и искорка, метнувшись к ее груди, растворилась, вошла в ее сердце и исчезла там.

— Теперь ты можешь сказать мне спасибо, Георг… именно теперь!

Тьма.

Родители Георга за несколько месяцев постарели на несколько лет. Едва счастье улыбнулось им, и Георг после удачной операции восстанавливал свои силы уже дома, и врачи делали только самые радужны прогнозы на будущее, и сам Георг начал снова ходить в школу, прежняя жизнь возвращалась… как однажды на улице его сбила машина. Пьяная женщина была за рулем… превышение скорости… красный сигнал светофора…

Неделя комы, месяц реанимации, три месяца больницы… теперь их сын сидел в инвалидном кресле пожизненно. Сердце его выдержало аварию, он не умер, но ходить он теперь не сможет никогда, и родители об этом знали и он сам.

Когда его привезли домой, он продолжал молчать. Он молчал с тех пор, как задал один единственный вопрос, когда очнулся, “что со мной?”. И больше не разговаривал. Он не разговаривал ни с кем, - ни с родителями, ни с врачами, ни с психологами, когда те приходили. Все таблетки, которые ему прописывали, он не пил, а жестко отталкивал руку, выплескивал воду и сжимал челюсть. В середине весны отец и мать выносили его на улицу и катали по городу, в начале мая из города стали выбираться в лес. Дети во дворе смотрели на него с жалостью, две тетки-сестры что-то цедили друг другу в ухо, когда замечали Георга и его семью. Мир расцветал, не обращая на страдания Георга никакого внимания, он был одинок и жил во тьме. Это колодец был глубже и беспросветнее первого. Его еще и завалили камнями…

В один из дней его коляску везли к лесу, как раз по тому пути, что пролегал через заброшенную стройку. На прогулку с ним вышла только мама, отец был на работе, - она шла и напевала песенку, похожую своей мелодией на колыбельную. Бетонная площадка, которая должна была стать стоянкой при больнице, была видна сквозь разрушенный забор стройки. Цементная пыль, щебенка, все опалено солнцем аж до рези в глазах. Но Георга, казалось бы, безучастного к целому зеленому пышному лесу, куда его не раз уже возили, зацепило в этой белизне нечто маленькое и зеленое… он уже проехал мимо, но сознанием успел понять, что это валяется на асфальте разбитый горшок с цветком.

— Мама, стой!

Мама остановилась и замолчала. Она так давно не слышала голоса сына, что теперь поразилась, - какой он хриплый и недетский стал. Она осторожно выдохнула:

— Что, сынок?

— Завези меня на стройку, там, через этот проем в заборе, что мы проехали.

Даже не спрашивая зачем, даже боясь заглянуть ему в лицо, от страха, что чем-то может спугнуть внезапно вернувшегося из небытия сына, мама Георга спокойно покатила коляску на стройку.

— Остановись у того горшка…

— Хорошо, солнышко…

Георг долго на него смотрел. Мать ничего не понимала, и, не выдержав такого долгого молчания, осторожно обошла коляску и присела на корточки у самых его ног, вглядываясь в лицо мальчика. Что ему дался этот мусор? Не безумие ли это? А Георг не сразу заметил мать, его взгляд был обращен глубоко вовнутрь. Такой маленький, старый, убитый человек внезапно замер, а потом закрыл медленно глаза и чуть-чуть, одними уголками губ, улыбнулся.

Мама поцеловала ему руку, готовая заплакать от переживания:

— Что с тобой?

— Мама, я счастлив…

Вся следующая неделя была такова, что к Георгу день за днем возвращалась жизнь и детство, а к его родителям силы и молодость. Каждое утро Георг выкатывался на балкон встречать утро и слушать воробьев. Он не мог дождаться завтрака, потому что в нем проснулся аппетит, а мамины сырники или оладьи, или каши с фруктами были умопомрачительно вкусны. Во дворе он играл, как мог с компанией, даже если всего лишь приходилось быть судьей, или тем, кто записывает счет каждой играющей команды. Он показывал злым теткам язык, и укатывал куда-нибудь подальше в тенек читать книгу. Георг не давал родителям себя слишком жалеть, и сам их порой отдергивал “я не беспомощный, это я могу и сам”, он перестал унывать, видя, что от его улыбки счастлив не только он, но и его семья. А когда его отец сказал однажды:

— Ты настоящий герой, сын!

Георг ухмыльнулся:

— В героях я уже побывал… теперь я просто хочу жить.

В последнюю ночь мая он не мог уснуть и стал думать об Оливии. Ему было так легко, что мальчишка улыбался. Лежал, смотрел в потолок, и понимал, что прошел все заново, только теперь один. Оливия не виновата. И ту женщину в машине он перестал обвинять. И то, что оруженосец отняла у него в день его триумфа - опять на месте, его негаснущая искорка у него в груди.

— Если бы не ты, Оливия, я бы никогда не узнал, что значит, любить жизнь по-настоящему…

— Ты любишь меня Истинной любовью?

Георг распахнул глаза и приподнял голову. На подоконнике окна он увидел ее силуэт.

— Я сделала с тобой такое, а ты все равно меня любишь? — Голос Оливии шептал, казалось, не веря сам себе. — Ты все равно меня любишь?

Георг свободно выдохнул:

— Да. — Потом засмеялся: — а говорила, что тебя зовут Оливией, обманщица…

— Ну, не могла же я сразу себя выдать… Я Жизнь, и когда ты меня потерял, я пришла о себе напомнить. Ах, это было больше года назад…

— Да, ты спустилась ко мне в колодец, назвала меня трусом, и сказала, что я сбежал…

— Точно. Но ты решил - пойти со мной или умереть. Я лишь предложила тебе выбор. Ты заметил, что я никогда не говорила тебе, что делать? Я лишь приводила тебя к тому, что ты сам должен был делать свои шаги.

— Иногда ты мне казалась такой грозной, а иногда такой простой… иногда нежной, а однажды я подумал, что ты меня бросила…

— Да, я такая, — голос от окна прозвучал немного кокетливо. — А еще не забывай, что я жестокая.

— И щедрая.

— Бывает, что я не держу обещаний, или не оправдываю твоих ожиданий…

Георг опять засмеялся:

— Это не важно! Важно, что ты просто есть!

— Малыш, — Оливия подошла к кровати и села на краешек, — хочешь, я расскажу тебе, что это были за кинжалы?

— Хочу.

— Один из них пронзил в тебе тщеславие. Ты же читал сказки? Рыцарь, убивший дракона и завладевший его сокровищами, мнит себя богачом. Задирает нос вверх и кичится своим подвигом, и забывает вообще почему и ради чего он все это сделал. Он теряет главное понимание. Второй кинжал пронзил сразу двоих - слепоту и слабость. Победив однажды, тебе кажется, что никогда ничего подобного больше не произойдет. И с такими мыслями ты не будешь готов к удару, если он произойдет. Пойми, прозрей, ведь тебя отныне защищает не шпага, ни доспехи, - тебя всегда будет защищать любовь. Помнишь, какое я тебе говорила заклинание?

— Да… Мое сердце попало в сети, больно режет тугая нить…

— А третий кинжал действительно отнял у тебя все то, что ты накопил. Я оставила тебя ни с чем, как цветок в пустыне. Тебе нужно было понять, что источник жизни никогда не существует вовне человека, а только внутри самого. И даже если я уничтожила все, выжгла, вырезала, оставила тебя умирать, ушла, предала тебя, покалечив, ты возродился сам. Из себя. Какие рыцари? Какие драконы? Это все сказка… это все не ради того, чтобы вылечить тебя от болезни тела, а ради того, чтобы никакая болезнь не была сильнее тебя. Ты здоров здесь, мой мальчик, — Оливия положила ладонь ему на сердце, — внутри. И даже если у тебя не будет ни рук, ни ног, ни глаз, ни слуха, пока в тебе есть Любовь ко мне, ты здоров…

Георг не делал для себя открытия, слушая ее речь. Она лишь облекала в слова то, что он чувствовал и так. Он даже не кивал головой, лежал, ощущая ее теплую ладошку на груди.

— Георг, это еще не все, — она растормошила его, — аварии-то никакой не было… сейчас ноябрь. Ты дома, ты неделю, как выписался из больницы. Все это было только в мире сов, который с этой минуты оставляет тебя в реальности! Про-о-осы-ы-ы-па-а-айся….

Мальчишка шевельнулся и оторвал голову от подушки. Тело так затекло от неудобной позы, а проведя по щеке ладонью, понял, что все складки смятой подушки впечатались ему в лицо. С форточки поддувало. Он нехотя вылез из-под теплого одеяла, по ногам вместе с прохладой побежали мурашки, но он дошлепал босыми ногами до окна и закрыл форточку. Что же он так неудобно спал? Ах, да ведь у него опять бок заныл, - спать приходится пока что только на правой стороне, никак иначе не ляжешь…

— Вот кошмар, — Георг опять лег, — как хорошо, что никакой аварии не было…

И заснул.

А Оливия, подышав на холодное стекло со стороны улицы, спорхнула с карниза и растворилась в темноте.

X

Я сидела на диване в своей комнате и смотрела в проем окна. Я не знала, что будет дальше, и никуда не шла - ни просто на улицу, ни на работу, ни к забору. Всегда считая дом своим оплотом и крепостью, мне казалось, что здесь никогда ничего не произойдет, и никто меня здесь не тронет. Что значит - комната, вывернутая наизнанку? Что значит, вывернутый наизнанку внутренний мир? Весь этот город - мой мир? Мир сов - мой мир? А где тогда я сейчас? И почему здесь так серо и уныло?

— Как же я устала… как же я хочу домой, по-настоящему домой!

За дверью, в коридоре послышался шум. Я обернулась и увидела стоящего на пороге Перу и Гарольда.

— Вы здесь?

— Да.

— А разве история не закончилась? Что еще?

Перу вздохнул:

— Даю одну попытку догадаться.

— Видимо что-то осталось недосказанным с тобой Гарольд? Что еще ты хочешь увидеть? Куда тебя провести под конец экскурсии? — я поднялась с места, готовая нести службу, не даром же присягала на верность. — Или ты, наконец, расскажешь, что ты хочешь, и зачем пришел?

— А почему нет? — Гарольд мне улыбнулся. — Я вообще могу тебе все рассказать.

— Он всего лишь приманка для тебя, сахаринка, — Перу скорчил такую физиономию, по которой стало понятно, какое ему доставляет наслаждение это сказать. — Мы тебя так обдурили, что слов нет!

— Вы с ума сошли?

И Гарольд и Перу засмеялись и переглянулись.

— Выкладывайте! — я сжала кулаки. — Что за шутки?!

— Подожди, не сердись. Вспомни, с чего все начиналось? Мы с тобой разговаривали в кинотеатре ночью, помнишь?

—Помню… — осторожно призналась я. — А как ты можешь об этом знать?

—Так, давай вернемся на еще более ранний срок.

— Что? Куда? — мое недоумении возрастало, и на Гарольда я смотрела уже едва ли не с ужасом.

— Ты любишь сочинять истории, романы всякие, придумки, где есть главные и неглавные герои, совершенно незначительные персонажи, приключения и так далее… — Перу перебил его и подошел ко мне ближе, усаживая меня обратно на диван. — Ты, конечно, главная героиня, героя тоже где-то нужно было брать. А тут на обложке журнала попался такой замечательный Гарольд Галл с красивыми, как звездное небо, глазами. А что, отчего бы прототипом не избрать его? А о чем роман-то?

— О чем-то наболевшем, — подхватил сам Гарольд, — о том, о чем всегда хотелось написать. Сколько можно молчать о мире сов, а? Столько молчала, а теперь есть шанс выговориться, и все это вместе с какой-нибудь замечательной историей о любви. Себя ты как-нибудь слепишь, я уже, считай, идеальный…

—Да, это ведь Гарольд тебя уговорил - зайти за дверь, на которой есть надпись “посторонним вход воспрещен”. И не одной, а вместе с ним!

— Подождите, я запуталась… у меня голова идет кругом…

— Только мир сов обвел тебя вокруг пальца, сахарная моя, без обмана здесь нельзя. Историю пишешь не ты, а он, и подвох ты скоро раскрыла - Гарольда ты взяла с собой не подозревая, что он придет как есть - со всем своим нелицеприятным прошлым.

— По жизни-то я кто? Совершенно не бездарный композитор, который с двенадцати лет стал курить траву, а к шестнадцати годам стал колоться. Драки, попойки, тюрьма, клиника. Господи, да и ты обычных людей в свой мир не пускаешь, что говорить о таких, как я? Но за красивые глаза ты это сделала… — он так улыбнулся, что я готова была вскочить и выцарапать ему эти глаза немедленно. — А дальше тебе деваться было некуда. И тебе пришлось водить меня по всем закоулкам.

— Перу, и ты обо всем этом знал с самого начала?

— Конечно. Но через твой проклятый забор не протиснется никто, кроме тебя, если только ты сама кого-то не приведешь, добровольно.

— Зачем? Зачем все это?

— Затем, что если ты этого не поймешь, ты всю жизнь проживешь в прошлом. В городе, где было все так же, как в детстве, в мире сов, который ты выстроила и огородила непроходимой решеткой без ворот. И всю жизнь ты останешься некрасивой девчонкой, лет пятнадцати, которой постоянно нужно с чем-то бороться, не снимая доспехов, не опуская щита и не выпуская из рук оружия. Думаешь, зачем я лупил тебя по губам, сахаринка, когда ты говорила все это вслух?!

— А так, пришел я, — Гарольд нарочито виновато развел руками, — и не просто король, то есть здоровый человек, которому не место в твоем мире, а вообще твой антипод. Тот, на которого ты только с ненавистью смотреть и можешь. Я, кажется, набедокурил… стал рушить твои стереотипы. Да, темницу я не разрушил. Но там сидел я сам, и если я сам когда-нибудь прощу себе вину и не буду держать себя в тюрьме, я могу опять вернуться к наркотикам. Да, надежду мою откопала женщина, которую я люблю, а не я сам. Она в меня поверила, она приняла меня таким каков я есть, и помогла мне выбраться из этой ямы. Да, я не мученик, я не повешу свои страдания как флаг и не пойду с ними по городу. Да, мое сердце - дом, откуда звучит музыка и где двери открыты. А ты? Ты никогда бы не поверила, что другой человек может тебе помочь. И в трактир жаловаться тебя все еще иногда заносят ноги, и сердце у тебя, я успел заметить, - замок. И, наверное, тебе также трудно поверить в то, что я, человек противоположный тебе во всем, от нации до болезни, могу тебя понять? Могу пройтись по твоему миру сов, вход в который запрещен, и не слепцом, а тем, кто что-то понимает и на что-то откликается… мы все люди, Майя, не нужно делить нас на своих и чужих. Этот забор ты прошла когда-то в детстве, но навсегда оставила его внутри себя.

—Замолчи ты. Замолчите вы оба…

— Маленький обман, не расстраивайся ты так…

— И со своей ролью тебе тоже пришлось смириться. Так кем ты хочешь быть, Майя? Ты держишься за все это, и даже если ты, как тебе кажется, забываешься, мир сов, пока ты его не отпустишь, на всю жизнь огородит тебя забором. Болен человек или здоров, это не важно. Кто-то тебя поймет, а кто-то нет, но не закрывайся от людей… ты же на моем примере убедилась, что понять можно все. И меня ты тоже поняла, не так ли? Ты смирилась с тем, что я не герой, ты, в свою очередь, стала понимать меня, и перестала ненавидеть.

— Все не так, как я хотела…

— Конечно, ведь тебе не дали здесь сочинить ни слова! — Перу аж взвился на месте. — Конечно! Но и это еще не все, сладкая моя, это еще не все!

— Что еще?

— Надеюсь, что ты простишь нас… — глаза стража стали такими виноватыми, но в них, где-то в глубине, запрыгали чертики. — Нам пришлось тебя выдать.

— Кому?

— Суду.

Отделившись от стены, серая масса обозначилась сначала одним силуэтом, потом другим, и в моей комнате возникли стражники. Меня накрыл прилив липкого страха и полного понимания, что это за люди. Я не успела и дернуться, как два человека взяли меня под руки, легко подняли с места, и потащили к двери.

— Нет! Этого не может быть, Перу! Гарольд! Гарольд… как это может быть?!

За дверью вместо квартирного коридора оказался другой коридор. Каменные своды и гулкие шаги моего конвоя обрушились на мою голову, как дубина, и я перестала вообще что-либо понимать. Я только чувствовала, - там, где этот свет кончался, была зала, и там меня ждало то, что я так боялась… они сказали всем, что я не настоящий рыцарь! Они выдали меня и рассказали, что я трус! Что у меня хрустальное сердце!

— Перу! Гарольд! Остановите это, не надо! — Я обернулась на них через плечо, — простите меня! Простите! Только не нужно суда, ведь он же вынесет мне приговор! Гарольд, я же говорила тебе, что каждый удар охотника здесь, в реальной жизни имеет силу! Гарольд! Пощадите меня! Я больше не хочу болеть… я не хочу обратно… я боюсь смерти!

— Смерть это я, — ответил карлик. — Потому я и страж ворот. Прошлое - это то, чего уже нет, то есть смерть. Чем больше ты будешь жить прошлым, и не пускать к себе нового, не пускать к себе жизни, не открываться ей, тем ревнивее я буду тебя сторожить… думаешь, почему я остался карликом? Именно для тебя? Я всегда был рядом с тобой и рос вместе с тобой, только ты не знала о моем существовании. А когда увидела меня рядом, то улыбнулась… мы были тогда с тобой на равных… таким ты меня запомнила с детства, и таким я остался для тебя до сих пор.

— Не надо меня на суд, Перу!!! Я снесу этот забор, я клянусь! Гарольд! Гарольд!

Но Гарольд поднял руки и показал мне цепи, которыми скован.

— Закон цепей, Майя. Я ничем не смогу помочь тебе.

В зале оказалось много людей. Так много, что сначала меня испугало именно это, - они все стояли вдоль стен, окружая залу кольцом. И толпа была такой пестрой, что у меня закружилась голова. И только одно черное пятнышко выделялось среди них - старик в черной мантии.

— Наконец-то вы ее привели, мы заждались.

Стражники встали по центру, сжимая своей хваткой мне плечи. Взгляд выхватил из толпы фигуру Оливии, которая безучастно смотрела в мою сторону без всякого выражения - ни осуждений, ни одобрений. Вообще никаких чувств.

— В чем обвиняется рыцарь?

— В самозванстве, ваша честь! — Перу подошел к судье.

— Так, а защита присутствует?

— Да, — Оливия подняла руку, и внутри у меня затеплилась радость, что все может обойтись.

Ведь иметь в своих адвокатах саму Жизнь, много стоит!

— Что вы скажите в ее защиту?

— Ничего.

— Что скажет сама обвиняемая?

Я онемела. Меня предали все… все! И Гарольд, и Перу, и Оливия, которых я считала своими друзьями, а не врагами…

— Что ж, — сухой тон судьи и его сухие глаза говорили о самой чистейшей непредвзятости, — предъявите суду доказательство обвинения.

Я попятилась, но ноги у меня только заскользили по полу. Я рванулась, но в мышцы лишь сильнее впились пальцы моей стражи. Сейчас меня будут казнить…

— Так нельзя!

— Обвиняемая, вы в мире сов, вы должны жить по закону и обязаны отвечать перед ним. Позовите охотника.