Не ангел

Глава 6

Саша бодрствовал у постели Ольги целую ночь. Она, казалось, пришла в себя, но смотрела остановившимися глазами в потолок и не отвечала, шептала лишь: «Отведите меня к нему», повторяла эти слова снова и снова. Стешка умоляла барышню ответить, как она себя чувствует, выпить снадобье, да хоть рукой пошевелить — тщетно, Ольга оставалась недвижима. Лишь один раз она тряхнула головой, расплескивая поднесенное Стешкой питье, и незнакомым отрывистым голосом произнесла: «Все». Саша сжал в ладони ее крошечную холодную кисть, прошептал умоляюще: «Ольга, Олюшка, посмотри на меня, родная!», но она снова уставилась в потолок неподвижным взором. На рассвете матушка сменила Александра у ложа Ольги, и решительно велела ему идти спать. Тогда Саша, уже валясь с ног от усталости, сказал ей свою волю: Федора оставить в покое, отправить в Дубки, а там пусть живет, как Бог распорядится… Мать странно посмотрела на него, затем на неподвижную Ольгу.

Олюшка знала уже тогда; впоследствии все они в этом не сомневались. Видно, тот самый непонятный дар, позволяющий ей лечить прикосновением рук, подсказал ей, чем кончится эта история… После порки Федора кое-как перевязали и оставили пока на конюшне, не имея других распоряжений от господ. Он был в сознании, хотя и сильно страдал от боли; кто бы мог подумать, что тем же вечером он, чуть живой, подползет к небрежно брошенным вожжам, затянет петлю на шее и повесится на них…

У Саши слипались глаза, он поднялся и, шатаясь, пошел из спальни. Когда он уже притворял дверь, то услышал голоса. Он не был уверен, почудилось ли ему, окаменевшему от стыда и тяжести на душе, чуть живому на исходе этой ночи, как Ольга сжимала кулаки, ударялась о них лбом и горячо, неистово шептала страшные слова: «Будьте вы прокляты, звери, изверги, супостаты; будь проклят этот дом, весь этот род, все потомки ваши, горите огнем, все, все, все!»

— Барышня, ангел, опомнитесь, — со слезами твердила Стешка. — Нельзя проклинать; то проклятие ведь и на вашу-то головушку падет!..

— Пусть, пусть падет! Ведь он из-за них, палачей, душу свою невинную загубил! — И она снова и снова повторяла сочащиеся ненавистью слова проклятья, покуда силы не оставили ее, и она не упала на подушку…

Александр не успел, не смог еще прочувствовать нелепой гибели Федора: воображение сопротивлялось этой картине; почему-то ему было бы легче смириться, что его названный брат умер от побоев или заражения крови, или… Впрочем, на этих мыслях он не имел возможности задержаться. Приходилось следить за Ольгой Аркадьевной, казалось, твердо намеревавшейся последовать за возлюбленным. Она отказывалась от пищи, воды, целыми днями лежала, упорно глядя прямо перед собой. Пышнотелая Стешка исхудала раза в три, ухаживая за барышней, но Ольга Аркадьевна, похоже, ждала лишь смерти… И все равно продолжала жить, несмотря на мрачные прогнозы докторов. Жизнь упорно теплилась в этом хрупком тоненьком теле, дрожала в огромных глазах, и Александр с отчаянием думал, что должен любой ценой искупить свою жестокость: пусть даже Ольга ненавидит его, пусть презирает, он виноват перед ней, очень виноват. Он возьмет свершившийся грех на себя, вынесет любую кару, лишь бы Олюшка поднялась, наконец, с постели, лишь бы ее остановившиеся глаза оживила хотя бы тень прежней улыбки.

— Олюшка, выходи за меня, — как-то раз произнес он, почти не надеясь на ответ. — Выходи, другого тебе не остается. Ты одна совсем, бесприданница, матушка, не ровен час, прогонит… Ненавидь меня, коли хочется — а я все равно тебя люблю.

Ольга молчала, но теперь смотрела ему прямо в глаза — Александра это вдохновило.

— Вина моя перед тобой и перед ним, ты прости, Христа ради. Обезумел я тогда, сам не ведал, что творю. Ведь я любил его… а тебя и сейчас больше души моей люблю. Бог пусть меня накажет, Олюшка, — а ты прости, выходи за меня, — он бормотал все это бессвязно, боялся поднять взор и снова увидеть ее застывшее лицо. И тут Ольга Аркадьевна вдруг приподнялась на локте и усмехнулась.

— Бог, значит, накажет? — переспросила она с насмешкой, от которой у Саши по спине пробежали ледяные мурашки. Она никогда не говорила с ним так.

После этого нелепого, невозможного разговора прошла неделя. Ольга Аркадьевна по-прежнему лежала неподвижно, не принимала пищи — и без того бледная и худая, она истаяла настолько, что страшно было смотреть. Доктор ежедневно наведывался в дом Рашетовских, но уже ничего не прописывал больной, а лишь считал пульс, слушал дыхание и сердце, а затем качал головой да разводил руками. Им были испробованы все успокаивающие и укрепляющие снадобья, убеждения и уговоры. Тщетно — Ольга, судя по всему, прекрасно понимала, что ей говорят, но не желала реагировать. Несколько раз обезумевшей от горя Стешке казалось, что барышня умирает: мать посылала за священником, Ольгу причащали Святых Таин и соборовали.

Александру давно пора было возвращаться в полк, но он не мог и подумать о службе. Федора похоронили поспешно, тихо и незаметно; Александр сам настоял, чтобы его упокоили как положено, а не за оградой кладбища как самоубийцу. Был ли Федор в здравом рассудке после наказания, покончил ли с собой, обезумев от боли, унижения и страха? Этого никто не мог сказать, и Александр строго-настрого запретил матушке и прислуге обсуждать с кем-либо эту тему. Гибель Федора представили как несчастный случай. Занятый заботами об Ольге, Саша как-то смутно вспоминал прощание с ним хмурым, но теплым весенним днем; в память врезалось лишь строгое, спокойное лицо его названного брата в гробу — Федор был таким, каким он привык его видеть, непохожим на того запуганного, придавленного стыдом незнакомца, которого Саша встретил, вернувшись из полка. Ненавидел ли его Федор, проклинал ли перед смертью? Думал ли об Ольге, о том, какие страдания причинит ей его смерть?

Александр не сомневался, что Ольга винит его в случившемся: она не слышала его разговора с матерью, но неведомо каким образом всем в доме стало известно, что молодой барин сам приказал засечь Федьку-актера из ревности к барышне Ольге Аркадьевне. Смерть Рашетовского-старшего, гибель Федора, роль Александра во всем этом, болезнь Ольги придавили домочадцев Александра точно тяжелой могильной плитой. И, живя с этим тяжким чувством, Саша понимал: он не может смириться еще и с гибелью Ольги. Пусть она не любит его, пусть даже ненавидит — теперь это его долг. Он уже не думал, хочет ли сам, по-прежнему, брака с ней; его желания теперь были не важны.

В один из летних дней Саша подошел к постели Ольги; казалось невероятным, что она еще дышит. По совету доктора, в ее комнате ежедневно распахивали окна, чтобы больная видела солнце; ее приподнимали на подушках, ей читали вслух, говорили с ней о разных пустяках, приносили в комнату цветы, Стешка зажигала лампадки перед образами… Все это делалось впустую: Ольга не умирала и не жила.

— Я не смирюсь, Олюшка, — Саша решительно опустился на колени перед кроватью, лишь только Стешка покинула комнату. — Я тогда не в бреду говорил. Делай со мной что хочешь, хоть ненавидь, хоть бей; пока я жив, я с тобой буду. Слышишь меня?

Он не сомневался, что она слышит. И стоял рядом с ней на коленях и ночь, и утро, и целый день вспоминая, как слушал крики из конюшни, как Ольга упала с лестницы, как молила отвести ее к Федору… Все картины того дня вдруг разом ожили в его мозгу…

— …Не передумаешь? — прозвучал прямо над его ухом хриплый, низкий, незнакомый голос.

Александр вздрогнул и поднял голову. Оказывается, он все еще стоял на коленях перед кроватью, прижавшись лбом к легкому покрывалу, а Ольга сидела на постели и глядела на него в упор огромными немигающими глазами.

— Что ты, нет… — сипло проговорил он. Казалось, невидимые жесткие пальцы сдавили его горло.

Ольга без слов протянула к нему руку: Саша схватил ее и поразился силе этой маленькой руки — она так сжала его ладонь, что он едва не вскрикнул от боли и с изумлением взглянул на Ольгу. Закатное солнце просвечивало сквозь кружевные занавески и играло на ее волосах, высвечивая их странным багровым цветом — казалось, вокруг ее головы разливается красное сияние.

О помолвке с Ольгой Аркадьевной Александр сообщил матушке весьма сухо и коротко: он ожидал в ответ гнева, брани, возражений. При нынешней холодности в отношениях матери и Ольги это было бы даже неудивительно. Однако мать выслушала молча, лишь слезы беззвучно покатились по ее щекам — она торопливо перекрестила Александра и отвернулась.

На венчание приехал из Москвы брат Николай, в остальном же свадьба была совсем тихой и скромной. Многочисленным друзьям и знакомым объяснили, что Ольге Аркадьевне все еще нездоровится, хотя на деле это было не так: после объяснения с Александром Ольга столь быстро пошла на поправку, что доктору оставалось лишь разводить руками в радостном изумлении. Она больше не смотрелась бесплотным духом; тело ее наливалось и крепло, на щеках появился нежный румянец — а одним днем она смогла встать на ноги, затем понемногу начала ходить… Александр задыхался от восторга: никогда Ольга не казалась ему столь прекрасной. Сам же он, вероятно, от тяжелых переживаний чувствовал себя больным. К нему вернулись мигрени, и порой, поднявшись по лестнице, он был вынужден присесть. Но он скрывал это от всех, боясь, чтобы венчание не сорвалось. После свадьбы ему станет лучше: он будет радоваться, видя рядом Ольгу, живую и здоровую, пройдут и боли в сердце и внезапно накатывающая слабость.

После свадьбы Александра Николаевича и Ольги Аркадьевны Рашетовская-старшая не пожелала жить вместе с молодыми и уехала в имение — по-видимому, навсегда. Александр вышел в отставку, и супруги остались в Петербурге. Но как-то так получалось, что круг их общения все сужался; многочисленные друзья семейства, бывшие сослуживцы старого барина, подруги матушки, ровесники Александра — все они постепенно отдалялись. Некогда веселый, шумный, гостеприимный дом на Надеждинской становился все тише, в него все реже наезжали гости, в нем почти перестал раздаваться смех. Никаких причин этому не было; Ольга Аркадьевна показывала себя образцовой хозяйкой, была красива, любезна, безупречно одета. Но почему-то в ее доме гости, ранее преданные семье Рашетовских, чувствовали себя тяжело и стесненно, и, слушая приятный мягкий голос хозяйки, безукоризненно произносивший французские слова, каждый мечтал скорее выйти на воздух и уехать домой… Еще и вид хозяина дома, Александра Николаевича, заставлял гостей конфузиться и говорить при нем негромко. Брызжущий здоровьем красавец-гусар хирел с каждым днем, становился все тише, незаметнее, он мало разговаривал и еще реже выходил куда-либо. Сердобольные приятели пытались было выражать сочувствие Ольге Аркадьевне, но неизменно натыкались на холодно-вежливый ответ: «Благодарю вас, мой супруг совершенно здоров».

По правде говоря, те, кто видел Александра Николаевича, нимало не сомневались в обратном — но под ледяным взглядом Ольги Аркадьевны тушевались и прекращали расспросы. Постепенно чету Рашетовских перестали приглашать на балы, торжественные завтраки и приемы; в театры же они и сами не ездили. Их можно было видеть только в церкви, и то очень редко — как-то и говорить с ними знакомым стало не о чем.

Когда младший брат Александра Рашетовского Николай оставил корпус, он вернулся в Петербург, чтобы жить вместе с братом, покуда не обзаведется собственной семьей. К удивлению соседей, Николай прожил в отчем доме всего пару месяцев и уехал, ничего не говоря и не отдавая визитов петербургским друзьям… После этого Рашетовские стали жить еще более замкнуто. Некоторые подумывали, что Александр Николаевич уж и преставился — то-то удивлялись они при редких встречах с ним на улицах. Александр медленно, точно во сне, прогуливался в сопровождении старого Тимофея. Рашетовский худел и бледнел все больше, терзающая его хворь не отступала, но неоднократно хоронившие его соседи всякий раз убеждались, что он еще жив.

Еще казалось странным, что слуги Рашетовских, молодые и старые, один за другим заболевали и умирали. В доме на Надеждинской остались только Стешка, неизменно преданная своей барыне, и Тимофей, слуга Александра Николаевича. Бог ведает, как им удавалось держать в порядке огромный этот дом, все больше холодевший и походивший на могильный склеп… Давно скончалась и старая барыня, Мария Ивановна Рашетовская, а о Николае в Петербурге много лет ничего не слыхали. Соседи и друзья семейства уже шептались и строили разные догадки, которые никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть. Чета Рашетовских никогда ни с кем не переписывалась; родные не навещали их и ничего о них не знали…

Голос старого слуги замолк. Пока он рассказывал, я разглядывал портреты на стенах, пытаясь определить, кто из родных был там изображен. Я скользил по ним взором и видел моего деда с бабкой, Федора, дядю Александра Николаевича с супругой Ольгой Аркадьевной, моего покойного отца…

— Постой, Тимофей, — знобкий страх вновь мурашками пробежал по моей коже, — ты сказал, мой папенька Николай Николаевич приезжал к дядюшке и даже пожил с ними? Но он всегда говорил… Выходит, не хотел, чтобы мы знали…

— Молодой барин Николай Николаевич неполных три месяца с нами пожить изволили, — невозмутимо ответил Тимофей. — А как отбыли, так и не навещали, не писали нам более.

Эти слова еще больше уверили меня в том, что напрасно приехал я сюда и привез младшую сестру; мне захотелось прямо сейчас выскочить вон и бежать куда глаза глядят…

— Бедный дядюшка, — с состраданием произнесла Даша, — мучился он все эти годы, совестью себя изводил.

По правде, я не был с нею согласен: то, как дядя поступил с Федором, представлялось мне отвратительной жестокостью. Хотя при виде бледного, изнуренного человека, что неподвижно и покорно сидел рядом с нами, я готов был признать, что человек этот заслуживает жалости…

— Тимофей, — произнес вдруг женский голос рядом с нами. Этот голос был приятным, мягким, чуть хрипловатым — но при его звуке, столь неожиданном, я едва не вскрикнул от испуга. Я вскочил.

Передо мной стояла молодая дама — в элегантном и строгом черном платье, белокурая, с высокой прической, стройная, изящная, красивая… На вид она казалась не старше моей Даши; но, благодаря портретам, я не мог не узнать ее: это была тетя, Ольга Аркадьевна. И ведь ей уж было никак не менее сорока пяти лет!

— Ступай, Тимофей, на кухню: завтрак подавать давно пора. Думаю, мои милые племянники проголодались, — она с улыбкой повернулась к нам; при виде Даши, рука об руку сидевшей рядом с дядюшкой, Ольга Аркадьевна слегка подняла брови. Впрочем, смотрела она очень приветливо. Она подошла к Даше, которая поспешно вскочила и присела в реверансе, и заключила ее в объятия.