Найм

Глава 138

Мои надежды на информационно-насыщенное, коммуникационно-обеспеченное общение по волнующему меня вопросу было немедленно прервано. В проёме отсутствующей воротины замаячил Гостимил с лошадью, а во дворе, с истошным криком — Прокуй.

— Не тронь мамку! Не смей! Вон со двора! Все вон пошли!

У меня болели ребра и шея. В голове было несколько «ватно» от пережитых эмоций. Видимо, исключительно в силу столь плачевного душевного и физического состояния, я изменил своей обычной благовоспитанности и ответил в необычной. Точнее — обычной для «здесь и сейчас»:

— Ты! Ты, морда холопская! Ты на кого хайло раскрыл?! На господина своего? Ты меня, боярина, со двора гонишь?! Запорю нахрен сволоту воровскую!

Напор у меня был настоящий. Последние слова вообще — чисто рычащим шёпотом. Тут всё просто: вдохнуть — больно. Приходиться на выдохе, а воздух уже кончается. Вот и рычу шёпотом.

Прокуй остолбенел, остановился, не добежав до матери, и стал неуверенно хлопать глазами. Зацепился взглядом за Чарджи, подпирающего стену, за саблю в его руке…

— Дык… эта… мы ж… ряд-то… ну… мамка-то слово не сказала… Да. Вот. А у нас уговор был — чтобы с мамкиного согласия, а пока согласия нет, то и уговора нет, а что по рукам ударили, так то не считается, потому как уговор был…

Прокуй, ошеломлённый моим рявканьем, испуганно переводил взгляд с заплаканной матери на повязанного, битого «бычару», на Чарджи, лениво подпиравшего стенку и поигрывавшего саблей, на этот легендарный ханский клинок, которым дикие степняки сто лет резали… разных людей, и вот он легко так, лениво, в руке, без ножен, обнажённый, заточенный, пока ещё чистый, светлый… Пока… Мальчишка всё больше лепетал скороговоркой. Я уже успел вдохнуть, принять воздух в лёгкие, сопровождая этот болезненный процесс злобной, от собственных внутренних ощущений, гримасой.

— Ты, Прохуёнок, наперёд запомни: мне таких слов не говорить, горло на меня не разевать. Знать своё место. Выдь со двора. Покуда мать твоя иного слова не сказала — наше рукобитие в силе. Иди-иди, нам тут дело делать надо.

Мальчишка несколько неуверенно, оглядываясь на мать, вышел со двора и спрятался за забором. Его матушка, при моём обращении на неё внимания, испуганно прижалась к «бычьему гейзеру». Резковато для бедного. Тот снова взвыл, она испуганно отшатнулась, стала успокаивать мужика… Ну, вот и я… переместился к ним поближе… постепенно. О-ох. Ну, поговорим.

— Я — отпрыск славного сотника смоленских стрелков Акима Яновича Рябины. Он, в былые времена, во многих, на Руси громких, битвах и походах бывал. К примеру, отсюда, с Елно ворогов князя Ростислава Мстиславича выбивал. Который нынче — Великий Князь Киевский. Слышала? Про князя-то? Про великого? То-то… А сынок его родненький ныне в Смоленске сидит. Сын-то его старший, Роман — всей здешней земле — правитель. Наш светлый князь. Мы тут все под его рукой ходим. Знаешь про это? Так-то… Так вот, пришёл я в Елно с батюшкой моим по делам разным. С моим батюшкой, который самому Великому Князю Киевскому — давний боевой друг-товарищ. У одного костра грелись, из одного котла щи хлебали. Уразумела? Который и нынешнего нашего господина и владетеля — наукам разным ратным обучал. Самого князя — учил. Родитель мой. Князя нашего. Дошло? Вот повстречался я с твоим сыном и решил взять его к себе в усадьбу кузнецом. Поняла?

Ни слова неправды. Лжа мне заборонена — «дар богородицы». Сам правило придумал — сам и исполняю. Тем более, Аким рассказывал: был как-то раз случай, когда довелось ему совсем в то время ещё юному Роману показывать — как прикинуть возвышение при стрельбе из лука. И что Ростик, Ростислав Мстиславович, на походе не брезговал с воинами и у костра посидеть, и из общего котла хлёбово попробовать.

Какой-то у меня бандитский разговор получается: «Ты такого знаешь? А с таким-то сидел?». Хотя… где ещё более естественно выражаются хомосапиенские порядки, как не на зоне? Только в волчьей стае…

Баба растерянно посмотрела на меня, потом на «морковного юмориста». Похоже, что половины слов она просто не поняла. Уловила только последнюю фразу.

— Не… Не отдам… Да как же это? Ростишь-ростишь, кормишь-поишь, а потом… Нет. Не отдам. Я вдова бедная-горемычная, одинокая-покинутая… Ежели чего сделать надобно — скажи, о цене договоримся, лишнего не возьму. А сына… Сыночка, кровиночку единственную, ласкаемую-жалеемую да на чужбину, да за тридевять земель, в места дальние-незнаемые, дитё взлелеянное…

Речь её всё более становилась напевно-плачущей. Всё более гладкой да складной. И по смыслу — отрицательной. Пора кончать этот «насыщенный негативом» монолог. Но меня опередил «морковный юморист»:

— Врёшь ты всё! Какой ты «сотника отпрыск»! Сам же говорил: Ванька с Пердуновки.

— Экий ты дядя… прямолинейный. Как… «бычий гейзер». Объясняю: вотчина наша из нескольких деревенек состоит. В одной прежде жил отставной сотник Перун. И место то прозывалось — Перунова усадьба, Перуновка. Люди же простые, по привычке своей к словам подлым, название того места переиначили на свой лад. Вот и получилась Пердуновка. А имя у меня — Иван. Девки — Ванюшей кличут. Ещё и прозвище есть. Люди «Лютым Зверем» называют. Может, слыхивали?

Баба с дядей недоуменно переглянулись, он отрицательно покачал головой.

Не мой случай. Ни на чемпиона-стендовика, ни на Джеймса Бонда — я по здешней местности не тяну. «Лютый Зверь», «Лютый Зверь»… тьфу, мартышка бесхвостая… Не знает меня народ, не уважает. От прозвания моего — не вздрагивает, малых детушек именем моим — не пугивает. Нечего расстраиваться — будем работать над популяризацией образа дальше. Будем «попадать во всё что было». Чтобы всё — «сходило с ума». Имиджмейкериться и пиариться. Надо собственный авторитет зарабатывать. А то я ведь ни с кем из здешних… «авторитетов» не сидел. Даже у походного костра.

Хозяйка, тем временем, затараторила скороговоркой:

— Не слыхивали, и слыхивать нам не надобно, а люди попусту кабы как не назовут, а уж коль назвали… сына свого не дам, чтобы дитятко роженое, единственное, кровиночку да в невесть куда да вот такому… которого зверем прозывают… да нешто я своему дитяти злой участи… нет уж, и разговоров разговаривать не надобно и пошли бы вы, люди добрые со двора бы, потихонечку, по-добру, стало быть, по-здорову… и на том, с божьей помощью, и делу конец положился…

Эх, тётя, кабы я такой «конец положился» — не предвидел, и чего дальше будет — не придумал, так стал бы я свои рёбра — «лётному бычаре» подставлять?

«Конец положить» — не каждому удаётся. Тут и навык, и познания нужны. А то масса народа так и не различает — когда слово «ананас» нужно писать слитно, а когда раздельно. «Папа купил соседской тёте ананас, а на нас… положил». Как тут с этим делом? В смысле — с «ананасом»? И кто что куда «положил»? Сейчас проверим.

— Да мы-то пойдём. И его с собой возьмём. Морковку эту красномордую.

Я кивнул на связанного «морковного юмориста». Баба с изумлением посмотрела на меня, потом перевела взгляд на своего любовника. Тот ответил ей аналогичным, ничего не понимающим взглядом.

— Как это? Кудой-то?

— Так это. Тудой-то. На посадников двор, на почестный суд. К вирнику в застенок. Под кнут, на дыбу, в щипцы калёные… Дело о татьбе, однако. Душегубство и смертоубийство.

— Ой! Страсти-то какие! А… А его-то чего?!

— А того. Сей человек пытался меня убить. За сегодня — аж четыре раза. Два последних — на твоём дворе. Не единожды в желаниях этих громко сознавался, так что многие свидетели тому есть. И лишь промысел божий злоумышленнику в той татьбе воспрепятствовал. Однако ж ущерб немалый нанесён. У меня, у боярича, у честного отпрыска славного смоленского сотника, который с самим Великим Князем Киевским с одного котла хлебал, во многих тяжких службах бывал, от мечей ворогов да супостатов грудью храбро защищал… Так вот, у меня от сего разбоя да безобразий грудь вся — поломанная.

Они что, думают, что я по ихнему выть не могу? Да я ж такой переимчивый! Бывало, пока поездами до Питера доберусь — по три раза за день акцент поменяю. Работаем «вой ритуально-отпевально-маломузыкальный». Монархически-патриотически-православный. Исполняется впервые.

— Не ходити мне, добру молодцу, вслед родителя моего достославного, в службу княжеску, государеву. Не закрыть мне князя нашего светлого, добра князя-то Роман свет Ростиславовича от злодеев окаяниившихся. Не принять-то мне на грудь молодецкую ой да злой удар в княжью голову. В том ли в бою кровавом, гибельном, посередь-то сечи лихой, яростной. Ой да не сберечь мне красно солнышко от лихих врагов, от мечей их вострых да стрел калёных. Не ширяться мне сизым кречетом по поднебесию, не метаться серым волком по редколесию, не ныряться-то мне золотым карасём да позаплесию. Ой да, не сложить мне буйну голову, ой да за землю-то нашу русскую, ой да за веру-то нашу православную, ой да за князя-то нашего, ясна сокола. Ой, придёт-прибежит жаль-кручинушка, разольётся по земле беда горькая. Налетят-то на Русь злые вороны, злые вороны чужедальные. Ой да закроет вороньё солнце ясное, ой да покроет вороньё нивы с пажитями. Будут вОроны род людской клевать-расклёвывать, пред ворОн своих — куском хвастаться. А во всём-то в том — всё его вина, в воровском-то всё его злодеянии.

Чистая психоделика. Завывание с намеканием. «А на что? про что? — самим сведомо». Эх, музона нема. Мне б сюда дуриста с соплистом. Чтоб один — на бандуре, а другой — на сопелке. И барабан бы так… монотонно и глухо — бум, бум. Надо искать. Хоть каких лабухов, но — надо.

Что-то я ещё не сказал… Ах, да: «мать сыра земля» и «волчья сыть — травяной мешок». Ладно, оставим на следующую загрузку. Когда в следующий раз буду аборигенов грузить. Ихней словесно-музыкальной символикой. Я же говорил: инженерия — это постоянно туда-сюда, от сущностей к символам и обратно.

Туземцы смотрели на меня, разинув рты. Потом баба несколько подозрительно взглянула на своего любовника и осторожно отодвинулась. «Бычий гейзер» сморгнул, сглотнул и попытался возразить:

— Дык… Эта… Ты чего? Я ж ничего… ну…

«Сидят мужики в чане с дерьмом. Хорошо сидят — по самые ноздри. Один не выдержал, кричать начал:

— Да сколько ж это может продолжаться?! Да когда ж это кончиться?!

А ему соседи в ответ:

— Тсс… Тихо… Дерьмо колышется».

Ты, «воздухоплавательный бычара», уже по самые ноздри попал. Теперь сиди тихо, не кукарекай.

— Вот ещё: человек мой сидит-страдает. Из первейших в доме моём людей — письмоводитель и по торговым делам главный приказчик — Николай. Тать сей Николая — ломал, на землю — сбивал, по нему — топтал. От того у Николая болезнь по всему телу приключилася. А может, защити нас господи Иисусе от напастей, и помрёт Николай от увечий полученных. Так что, берём мы этого мужика, который по честнОй вдовы подворью мало что не голым шляется да на прохожих людей кидается, да ведём к Спиридону-мятельнику. Который, по нынешним временам в городе здешнем — главный. Вот Спиридон-то и порасспросит татя: за что хотел боярича Ивана Рябину убить, почему целый день за отроком юным по всему городу гонялся, и нет ли в том каких иных смыслов да замыслов. Мести, к примеру, прежних ворогов злых славному сотнику Акиму Яновичу Рябине за прежние службы да за заботы евоные об славном князь-государе евоном, ныне Великом Князе Киевском нашем. И нет ли за сим татем каких ещё дел разбойных, доныне не открывшихся.

— Да чего он несёт?! Да нету за мной никаких дел! Вот те крест святой! Да ты что — меня не знаешь?! Ну, горяч бываю. Ну тебе ж самой это любо. На постели-то.

Вдова резко засмущалась, подскочила, начала махать на «бычару» руками.

— Ой, да что ты такое говоришь! Срам-то какой! Перед чужими людьми! Да как же можно же эдак опозорить-то…

Не ребята, чисто этика с эстетикой — мало будет. Стыд — хорошая «упряжь». И здесь, и в 19 веке:

Там, вообще-то «смех». Но по поводу «стыдного». Тогда и это помогало. Только я — из 21 века, из времён бесстыдных. Мне другая «погонялка» привычнее — страх. Страх физической смерти, страх физических мучений. Кстати, мой прокол — насчёт стыда даже не подумал. Может, этим и обойтись можно было бы? Мало знаю, не могу адекватно соотнести моральные приоритеты аборигенов. Тщательнее надо, Ванюша. А пока — по домашней заготовке, уголовно-процессуально:

— Э, хозяйка, это-то — не позор. Позор будет, когда дружка твоего сердешного на дыбу вздёрнут да железом горячим по рёбрышкам пройдутся. Для памяти освежения. А ну как он, по полаческой-то просьбе, вспомнит. Что мужа твоего покойного он, по молению твоему слёзному, под лёд уронил? А что? Вы с мужем-покойничком жили худо — про то весь город знает. Или что ты в мужнином лечении какое небрежение свершила? И про то — полюбовничку хвастала. Как бы тебе самой… по самую шею живой да в сырую землю… Нынче-то не холодно — помирать долго будешь, помучаешься.

— Лжа!!! Поклёп гадинский!!!

Женщина выкрикнула мне это в лицо, рванулась, выставив вперёд руки, ко мне. Схватить за грудки, заставить замолчать, вбить сказанное обратно… И остановилась, налетев на шагнувшего её навстречу Ноготка.

— Да как же ж это… лжа же всё… да я-то этого и вблизь не пускала… пока муж живой был… я же всё по-честному… ночей не спала… нет моей вины… болел он сильно… воля божья…

— Это ты не мне — это ты ему говори. Покажет он на тебя под пыткой — и ты рядом на дыбе висеть будешь. Вытерпит муки… ты себе вскоре на постель нового приведёшь, с другим — играться-миловаться будешь, а его вон — землёй сырой закроют. И это бы лучше — целым ему из застенка не уйти. А калекой жить…

Я ткнул рукой в сторону связанной «морковки». Женщина, испуганная, ошеломлённая возможными последствиями явной, на её взгляд, клеветы, растерянно посмотрела на своего любовника.

Наглая ложь и клевета. Гнусные подозрения, порочащие честь и достоинство. Очень даже может быть. Только — «правда у бога». А мы — не боги, мы прах земной, грязь и мерзость. И думают люди соответственно: грязно и мерзко. На основании чего и принимают судебные решения, выносят вердикты и исполняют приговоры.

Тысячи храмов стоит в России. В честь Рождества и Успения, Усекновения и Вхождения, Одоления и Богоявления. В честь мучений, страданий, смерти… А вот в честь супружеской любви и верности… Или это у нас чудо чудесное, покруче Вознесения да Воскресения Господня? Не верят. Сколько ни ходил по России — только один такой храм и нашёл. Недалеко от нынешних моих мест — в Вязьме.

В 1406 году на торжествах в Вышнем Волочке тогдашний смоленский князь Семеон «воспылал страстью к княгине вяземской ради красы её несказанной». Княгиня была с мужем. Мужа её Семеон на пиру убил. «Когда же подступил Семеон к княгине со словами ласковыми да жаркими, то не испугалась она, а ударила насильника ножом за ради любви своей к мужу убиенному». Семеон в ярости велел отрубить красавице руки и ноги и кинуть её в речку. В память о ней через лет тридцать был основан женский монастырь.

Но… это ж неправильно! Не может женщина «принять смерть за мужа своя», не может с ножом в руках защищаться. Не может отказать начальнику, сюзерену мужа своего. Её дело молиться да вышивать, да детей рожать. И в середине 16 века уже Иван Грозный превращает женский монастырь в мужской, Иоанна Предтечи. Вот это нормально: баба послала девку перед мужем плясать, а тот, от этого дансинга, святому человеку голову срубил. Бабы они ж такие… «Сосуд с мерзостью». Вот это и увековечим.

Прошло полтысячелетия, прежде чем монастырь снова стал женским. И стоит там, над широкой поймой реки, удивительная церковка, с тремя высокими снежно-белыми шатрами. Во славу Богородицы-Одигитрии, славнейшей из матерей человеческих. И в память о давнишней вяземской княгине, принявшей мученическую смерть за любовь свою. За любовь не к богу, не к сыну, не к добру молодцу… К своему законному венчанному мужу.

Не верят люди в такое. И поступают по вере своей. И судят также — по вере. Физиономия любовника кузнечихи, несколько уже потерявшая в яркости окраски, начинает медленно расплываться в ухмылке. Не то — злорадной, не то — многообещающей. Но, явно, не сочувственно-успокаивающей.

Мда. Палеонтологи занимаются тем, что по ископаемым костям восстанавливают внешний вид вымерших животных. В каждом респектабельном доме должен быть свой «скелет в шкафу». Так что, вдумчивому палеонтологу всегда найдётся поле деятельности в любой приличной семье.

Оставим в покое мезозой с девоном, займёмся средне-средневековой современностью. Я сюда зачем явился? Не хорошо, но придётся самому предлагать — иначе они просто не додумаются.

— Однако пришёл я сюда не за тем, чтобы по его делам розыск вести. И уж не по твоим былым делишкам.

Как она вскинулась на «твои делишки»… И проглотила слова под моим испытующим взглядом. «Всё что вами будет сказано — может быть использовано против вас». У нас тут «Святая Русь», а не Америка, но некоторые общие правила поведения доходят и без фебеэровского напоминания.

— Я — не ярыга, я — сын боярский. У меня и своих забот вдосталь. Хочу купить у тебя, вдовы кузнецовой, сына твоего в вечные холопы. С «приданым» — майно, которое его, инструмент кузнечный, какой есть, и припасы, в кузнечном ремесле используемые. Цену даю добрую — аж две ногаты кунами.

— Чегой-то?! Сыночка? С инструментом?! С припасами?!! За две ногаты?!!! Не, боярич, говори нормальную цену, не стыдную.

Ну вот, факт продажи сына в рабы, навечно, на чужбину… — её уже не беспокоит. Вопрос только о сумме в местном номинале.

Изначально я только о Прокуе думал. И не в холопы, а в «рядовичи» — найм по контракту. Ну, максимум, ещё какой специальный его инструмент взять. Но эта… «продавщица» встопорщилась сильно. Вообще отказывать вздумала. Пришлось «нагибать». А если «продавец» гнётся — что ж не дожать? Для пользы и процветания. За те же деньги. И рёбра у меня болят…

Мадам, я либерал и демократ. Я за равенство и справедливость. Меня самого в Киеве боярыня Степанида свет Слудовна за две ногаты покупала. Меня! Единственного и на весь мир неповторимого! А тут какой-то… Прокуй. Но я уважаю права личности. На жизнь, на труд, на отдых… И — на достойную оценку. Поэтому — две ногаты. Оценил — как самого себя. Куда уж справедливее! А барахло… ну, просто в приданое. Не голым же мальчонке в холопы идти.

Я ласково улыбнулся женщине:

— Могу добавить, хозяюшка. Дам тебе цену другую, цену — щедрую, высокую. Не любо тебе две ногаты — отдам две головы. Твою да его. Они ж обе — не на шеях, на ниточке держаться. Вот берём твоего полюбовничка да за белые ручки, да волокём волоком на посадников двор. Спиридон-мятельник у нас в Рябиновке бывал, за одним столом со мной едал, подмогу от меня, малого да слабого, по разным делам его — принимал. Приятельствовал. Вот скажу я ему — чего у вас спросить, да подскажу — чего в ответ получить. До заката ещё полюбовник твой — с калёным железом поласкается, до восхода — и ты с кнутом намилуешься. А по утру сыночка твоего — вирой возьмут, имение твоё в казну уйдёт. К полудню выведут кровиночку твою да на широкий торг, уже в ошейничке, барахло твоё — туда же вынесут. Я же и куплю, что мне надобно.

— Ты эта… не пугай… за мной вины никакой нет… вот… так на суде и скажу. Неправда твоя. А тысяцкий наш — мужик правильный. Он знаш как нас, кузнецов ценит! Ни хрена у тя не получится! А Спиридон твой… мелочь ярыжная. Он-то и верховодит тут — пока других нет, ну, пару дней всего.

Плохо, «бычий гейзер» оживать начинает. Вправлять мозги сразу двоим… тяжеловато.

— А тебе, добру молодцу, долго ль надо-то? Тысяцкого вашего, «мужика правильного», сегодня на кладбище снесли. У него теперь кафтан деревянненький. Так что — суд будет скорый. Правый-неправый… поутру господу богу сам расскажешь. Отче наш, который «иже еси на небеси», завсегда страдальцев хорошо принимает. «Блаженны павшие за правду. Ибо войдут они в царствие небесное». Вот ты, конкретно, сегодня ночью. Войдёшь. От увечий в пытке полученных. Согласен?

Мужчина и женщина молча смотрели друг на друга. Тишина. Это уже не пауза для обдумывания и принятия решения, это — ступор, оцепенение. Хотя — никаких цепей. Кроме тех, которые инстинкты мартышки накинули на разум «человека разумного». Замереть. Может быть, леопард не заметит, может быть, змея проползёт мимо. Так маленькие дети на пожаре прячутся с головой под одеяло. Не дышать, не смотреть, не думать.

Только не думая, «выключив мозги» — не сделаешь выбор, не примешь решения. «„Да“ и „нет“ — не говорить…». «Да» — очень не хотят, «нет» — боятся. «Проблема выбора в условиях неопределённой информации». Новая для них ситуация, устойчивые стереотипы поведения, «которые с дедов-прадедов» — отсутствуют. Но есть с детства вбитая вера в справедливость. И поколениями уже воспитанная уверенность, что властям в руки попадаться нельзя. На что решиться, если вера и уверенность — противоречат друг другу? А цена ошибки — своя жизнь? Буриданову ослу было легче — у него не было «цены ошибки выбора», только — «цена отсутствия выбора». Его можно было легко спасти — просто пнув в любую точку.

Здешний пинок выглядел, как тяжёлый вздох Ноготка. Утомившись сидеть на корточках, он тяжело вздохнул и поднялся, выпрямился во весь рост. «Пинок» был воспринят не «ослом», а «ослицей» — Ноготок ещё не закончил своего движения, как хозяйка быстро-быстро заговорила:

— Да нет, да что ж так… ну уж если… эх, доля моя горемычная… нет-нет… согласные мы… да уж ладно… бери сыночка моего кровиночку… только за кузню добавить надо бы… там и наковальня добрая и клещи и молотов три, не — четыре… за меха не беру — чинить надо… Прокуй-то и починит… сыночек…

— По рукам?

Уже плача, утирая одной рукой слёзы углом своего платка, она подставила мне ладонь второй, по которой я и хлопнул. Ладонью Николая — мне нельзя — малолетка. Да когда ж я выросту! Она ойкнула и разрыдалась уже в полный голос.

«Бабьи слезы, что вода — по дороге сохнут» — русская народная мудрость. Хорошо бы уточнить — по чьей именно дороге. Поскольку мне уже пора подыматься.

Николай, поковырявшись в своей суме, выбрал из нескольких грамоток подходящую, и присел рядом, выспрашивая и доцарапывая в оставленных в тексте грамотки промежутках — всякие детали. Молодец купчина — мимо ушей моих слов не пропускает. Я как-то рассказывал ему о бланках документов, о стандартных пунктах типовых договоров — он уловил и применил. «Берестяной бланк типового договора о покупке отрока в холопы вечные с приданым»… М-маразм…

А жоподелать? Здешние сделки оформляются столь медленно, столь неорганизованно… Странно, большинство попаданцев внедряют новые технологии, создают крупные хозяйства, а про нормальный документооборот забывают. Чистый прокол — существующие у туземцев формы отчётности рассчитаны на их, туземные, формы организации хозяйствования. Если создавать что-то новое, то и канцелярию менять надо. Чингисхан, хоть и был неграмотным, но едва у него проклюнулась империя — сразу создал канцелярию. Даже две — по одной для востока и для запада. А вот мои коллеги… После Чингисхана даже и аргумент: «где уж нам, тёмным, грамоте не разумеющим…» — попаданцев не извиняет.

Прокуй смотрел набычившись, но когда я ему подмигнул… шмыгнул носом и расцвёл. Побежал собирать свои железячки. Он уже на моей стороне — пряжки с наручниками ему интереснее. А к конфликтам, при которых мать бьют, она плачет… Он давно уже привык. Отец за эти годы крепко отучил за мать вступаться. Битая, зарёванная? — Так это нормально, так — обычно. По обычаю, который «с дедов прадедов». Кинуться её защищать? — Батя так обоим добавит… Ещё хуже будет.

Гостимил завёл телегу во двор и, с помощью гребунов, потихоньку загружал её самым ценным из кузни. За один раз точно не вывезем. Там ещё древесного угля под тонну. Ну и куда его? Тут-то у Гостимила на подворье свалим, а дальше? Как вывозить майно? Как деда вывозить? Как вообще отсюда убраться? Этот-то «бычий гейзер» прав — день-два-три и в городке кто-то из начальников появиться. А мне по делам моим… им на глаза… вредно. «С глаз долой — из сердца вон» — русская народная мудрость. Можно — про любовь, можно — про оперативно-розыскные мероприятия.

Лодочкой, как сюда пришли — фиг. Это верховое болото — «Голубой мох» — сухое стоит. Низом идти, через эту… как её… Соложу… у мужиков пупки на волоке развяжутся. «Риск смердячей грыжи как главное ограничение попадизма». Смешно. Хотя… правильно. И не только для попаданца, но и для любого общественного деятеля вообще. В широком понимании слова «грыжа». Эй, коллеги и коллегши, кто-нибудь умеет грыжи вправлять? «Не капли крови на руках хирурга после грыжосечения» — это Спасокукоцкий. Но откуда оно в мои мозги попало? И как это «грыжесечение» делать?

Мы с Чарджи потопали домой. Остальная команда старательно «тарабанила» вдовье подворье. Николай присмотрит, чтоб ничего не пропало, сами понимаете: народишко у нас… чуть отвернулся, недоглядел, а они уже… как своё… хотя теперь оно — моё. И тогда Ноготок любому… оппоненту — мозги вправит.

Чарджи мрачно посматривал на меня, как я топаю, охая, держась за больной бок. Потом не стерпел и высказался:

— Ну и зачем ты, боярич, за этого рабёныша голову подставлял? Кабы я не поспел — поломал бы тебя тот мужик. Как медведь — дурака. Или этот, сопляк драный, тоже, как твоя Любава, редкость великая — «лопушок к душе прикладывать»?

— Что поспел — помню, что мужика унял — спасибо. Так и должно быть, Чарджи. Так — правильно. Ты мне служишь, ты обо мне заботишься. А Прокуй этот… из него добрый кузнец получиться может.

— Да не быть ему кузнецом! Или ты не видишь — мелкий он, дёрганный. Толку с него… одни убытки будут. Да и не о том речь. Если ты так головой своей будешь всякое… всякую скотинку двуногую выкупать — без головы останешься. Придётся мне другого нанимателя искать.

— Так может, ты уже и присмотрел? Нового господина себе? Нет? Ну, тогда слушай. Кузнеца, такого, который мне нужен, здесь вообще нет. Не кривись — я знаю, что говорю. Мне гожего — на всю Русь — может, два-три. Ой-ой, не надо вскидываться. Я знаю: есть на Руси умельцы. Да только не в кузнечных умениях дело! А в умении — умения свои менять. И — в согласии делать это у меня в Рябиновке. Парнишка мне нужен. Крайне. Торг вести я не умею, что у меня в мальчишке нужда — на моём лице написано. Пошёл бы обычный торг — они бы цену поставили втрое-впятеро против обычной. И я бы заплатил. А чего? Или у меня серебра нет? И пошёл бы по городку звон: «ублюдок рябиновский — дурень, за всякую дрянь негожую — серебро горстями сыпет». А нам здесь жить, дела вести. Молву-то людскую не переломишь. Я что, дурак вроде Садко Новгородского, чтобы своей казной с городским торгом спориться?

Немедленно влез фольк, напоминая о постигшем Садко наказании. Где-то я это подхватил. В годы счастливого детства. Естественно, не в оперном, а в фольк-варианте:

Ну, если сильно облитературить, то где-то как-то так…

— И ещё одно прикинь, Чарджи. Если я за какого-то мальчишку-рабёныша готов рёбрами своими рискнуть, то какую же цену я за тебя могу заплатить?

Чарджи удивлённо вскинул на меня глаза. Как-то такую ситуацию он на себя не примерял. Мы остановились на перекрёстке, я пытался отдышаться, держась за больной бок.

Глава 139

— Так что, Чарджи, будь осторожнее.

— ??

— Ежели с тобой беда приключиться, то мне ту беду разгребать придётся. Вон Акиму руки пожгли — посадника с тысяцким на кладбище снесли. А здешний «россомах» меня мало-мало в куски не порубал. Маленький я, расту я ещё. И сила моя растёт. Но — покуда ещё не выросла. Так-то можно бы и городок в дым перевести, и по речке этой кровищу пустить. Ежели с тобой что…

Чарджи ошарашенно смотрел на меня. И кто это сказал, что у степняков — глаза узкие? Вона как распахиваются.

— Чему удивляешься? Ты мне служишь, жизнь мне который раз спасаешь. Это — твоя служба. Попадёшь в беду — я тебя вызволять буду, свою голову подставлять. Это — моя служба. Посему и прошу: осторожнее будь, не попадайся.

Я чего-то не то сказал? Что он на меня так вылупился? Это ж, вроде бы, обычный родоплеменной или, там, феодальный принцип. Кажется, «патернализм» называется.

А, факеншит! Дошло. Он же на чужбине! Я ему — ни по роду, ни по племени… И как сюзерена он меня не воспринимает. Феодализм — одной клятвой службы не исчерпывается. Я для него, скорее, купец, который бойца в охрану нанял. Там взаимные обязательства другие — не кровные. ООО — чего-то там с ограниченной ответственностью. С сильно ограниченной. А я — не так. Как бы это растолковать…

— Если с тобой что случиться — защитить, спасти, может, и не смогу. Не успею или, там, сил не хватит. Не такой уж я и крутой. Не господь бог. А вот отомстить… С обидчиков твоих взыскать… Хрип им перервать… На цену не глядя… Сделаю. Ты — мой человек, часть души моей. Я тебя к себе в душу пустил. Голову положить, чтобы душу свою спасти… Это что — новость?

«Для своих — всё, для остальных — закон». Бенито Муссолини когда-то так определил сущность классического итальянского фашизма. Если это дополнить дружелюбно настроенным ко мне «государевым застенком», как у меня здесь со Спирькой получается… Для моей России — это не фашизм, это основа государственности в форме всеобщей коррупции. Как быстро естественные человеческие чувства товарищества и взаимовыручки переходят в разряд противоправных действий в демократическом обществе! Может, демократия — просто извращение? Зачем «демосу» — «кратия»?

Чарджи смотрел на меня недоверчиво. Будто я ему сказки сказываю. Ну, вообще-то, «да» — ломаю всю здешнюю систему привязанностей. Здесь-то в основе — род, кровное родство. Сын, брат, двоюродный брат, троюродный племянник… От степени родства — ценность человека, его статус. Пришлый может стать побратимом. Братом с ограниченными правами. Может стать зятем — сыном второго сорта. Остальные — прислуга, холопы, наёмники… Народ. Не члены рода. За них долга крови, долга мести — нет.

Только я и в прошлой жизни как-то иначе это чувствовал. Имущественно. Моё — моё. Человек, который составляет часть моей души — моё. Моё воровать нельзя. Догоню и придавлю.

Так, надо быстренько слезать с высокого стиля. А то я уже смущаться начинаю.

— Ты нынче ночью к давешней соседке пойдёшь?

— А? Нет, к другой, с дальней стороны — соседний двор. А что?

— А у этой муж тоже в офени ушёл?

— Да вроде нет… А что?

Я пожал плечами и двинулся дальше. Чарджи чуть припоздал. И уже сзади я услышал, как он произнёс вполголоса себе под нос: «не рискуй… мне беду разгребать…». И чуть позже: «городок — в дым… маленький ещё… сила растёт… кхаристи мочкуле!».

По брошенному им в сторону соседнего двора взгляду, я уверенно предположил, что тамошней соседке будет нынешней ночью скучно. А вчерашней «Марусе» — наоборот.

Чарджи оказался прав — кузнеца из Прокуя не получилось. Он-то и молотом за всю жизнь раз десять лишь и ударил. Да и то — один раз не по тому железу, что на наковальне, а по тому, что на голове у ворога. Во всякое время пребывал Прокуй в раздражении и унынии. Пока дела нет — от безделия. Как сыскивалось дело — от своего неумения. Ибо всю жизнь делал он дела новые, прежде ему несведомые. Цеплялся к помощникам своим, плакался на отсутствие всякого припасу. А изделавши новизну какую — радовался день-другой. И снова впадал в печаль. Не будучи, прямо сказать, кузнецом, был он железных дел мастером. Слесарем, механиком, сталеваром… Сколь много забот и досад Прокуй мне сотворил, а вижу я ныне — без его нытья, без его железяк, без выучеников его — Святой Руси не было бы.

Заскочил Акима проведать — получше уже. Только косится так это… любопытно за печку. Там, в бабьем закуте, Мара устроилась. Думал — спит, тут у неё вертикальный глаз — раз — и открылся. Один. В полутьме. Смотрит на меня не моргая. Молчит. Хорошо хоть с испуга да с неожиданности — штаны… не испортил. Потом в улыбке расплываться начала. Что это — улыбка… пока поймёшь… Но когда женщина как кошка потягиваться начинает… Не осрамились. Ни я со своим даосизмом, ни Сухан со своим… ну, понятно.

— Марана, честно скажи — понравилось?

— М… мур… молодой ты ещё… Иди, спать не мешай.

— Ну и славно. А ко мне в службу пойдёшь?

— Глупенький. Как же я… вот такая… буду о делах говорить… Дурашка. М-м… Марану в службу? Ладно… Как там мой-то? Мало что на карачках не уполз… Хорошенький… Дверь закрой — мухи налетят. … Головозадишка…

Сухан — на сеновале. Начал, было, на мой голос шевелиться. Ну, Суханище, если ты уж саму смерть сумел… ублажить… Не дёргайся — спи-отдыхай. Заслужил.

Тут и Гостимил с первой ходкой вернулся. Ещё возчиков припрягли — целый обоз получается. До ночи всё вывезут. А мне срочно ещё два дела сделать надо. Тянуть — без толку, только хуже будет.

Одно дело — Ивашке гурду вернуть.

Ведь просто так — нельзя: средневековье же, тут же всё сакрально-ритуально-духовное. «На, носи» — не поймут. «Что легко пришло — то и легко ушло» — русское народное наблюдение. Пришлось целый ритуал придумывать.

Как стемнело, ближе к полуночи, вынес икону из дома, на забор в закутке за амбаром повесил, лавку со свечами, таз с водой. Обязательно под чистым звёздным небом. Чарджи говорит: «Хан Тенгри смотрит, звёзды — глаза его». И это христианство?! А, плевать! Мне саблю надёжно отдать нужно, а не чистоту христианских догматов вбивать.

Дальше всё как у людей — чего вспомнилось. И молитву об одолении ворогов, и сабля, три раза ключевой водой омытая, через огонь трижды пронесённая, и три прохода между двумя зажжёнными восковыми свечами, с обязательным коленопреклонением и — головой в «мать сыру землю». Пальчик Ивашке порезал — кровью клинок испачкали, клок волос срезал — на клинке сожгли. Частушку под хоровод спели:

Ивашко так переволновался, что снова с прозеленью стал, чуть в обморок не хлопнулся. Пришлось хоровод дальше под маршевые песни водить, сабленосца в чувство приводить:

Дальше там: «Веди ж Будённый нас смелее в бой»… Пришлось остановиться — замену Семёну Михайловичу не нашёл. В смысле — в размер строфы. Но Ивашке хватило — он плакал, целовался с железякой и пытался облобызать мои сапоги. Еле угомонил мужика. Пока успокоил, слёзы да нос ему вытер…

Почему никто из попаданцев не пишет, что управление людьми связано с их сильными эмоциями? А человеческие эмоции в «Святой Руси», вообще — в христианском средневековье — постоянно слёзы. Иисус к концу земной своей жизни, к «Тайной вечере», постоянно то плакал, то целоваться лез.

В христианстве это вообще в базовый ритуал возведено. Постоянно: «… и прослезился». А у хомнутого сапиенса носоглотка так устроена, что к слёзонькам всегда и сопельки. Не, надо срочно носовой платок спрогрессировать, а то когда здоровый мужик рукавом своего парадного кафтана… Или обшлага на рукава изобрести? Вроде бы, на них для того пуговицы и нашивали, чтобы «их благородия» носы себе расцарапывали и блестеть разводами подсохших соплей — переставали.

Уже ночь глубокая, «час Быка», а мне декорации убирать. Всё сам, всё сам… Своих-то я по сараям разогнал. Нечего на мои… «шаманские пляски» — со стороны смотреть. Или — в круг, или — спать. Что я вам, эгзибишен на корпоративе? Но всё равно не спят. То подглядывали, то теперь обсуждают. «Шу-шу-шу» — по сараям. Не скажу, что «порвал зал», но очередная тема для сплетен у них есть.

— А Ванька-то наш того… колдун. Вот те крест! И мертвец-то у него самоходный, и сабля-то у него самобеглая, и гридень-то у него заговорённый…

— Эт что! Эт мелочи. А вот как он с водяными… Теперича на пять вёрст от любой воды он завсегда кого хошь…

— Да чего на пять? На двадцать пять! Ты гля како колдовство-то: саблю-то водой три раза…

— А свечей-то не видали? Свечи-то церковные, поминальные… Кому помин-то?… Ой, свят-свят, упаси господи…

Ну и ладно — языками чесать они всё одно будут. «На чужой роток — не накинешь платок» — наша, повседневно наблюдаемая мудрость. Так ли, иначе, а какие-то «турусы на колёсах» — будут обязательно. Пусть уж друг дружку непонятками пугают. Управляемость коллектива от присутствия чертовщины — увеличивается. Лучше уж чертями, чем с помощью «государева застенка» в режиме «user friendly».

Второе моё «горящее» дело — где бы хлеба купить?

Я уже говорил не один раз, что я не ГГ, а ДД. И мне этот вопрос — насчёт хлеба насущного — как чирей в неудобном месте. О чем бы мы с Николаем не говорили — последний вопрос — этот.

Как у Катона Старшего в римском сенате:

— И в заключение своего выступления, безотносительно к обсуждаемой проблеме, хочу напомнить моим уважаемым коллегам — древнеримским сенаторам, что Карфаген должен быть разрушен. Dixi.

Так оно по истории и случилось: утверждение от повторения приобретает вкус истинности, и Карфаген развалили. А вот вопрос от повторения — ответа не приобретает.

Тут всё просто: мне надо поднять вотчину. Для этого нужны люди. Какие бы они не были, как бы они ко мне ни попали, сколько их ни будет — их надо кормить. Все три селения, которые в вотчину вошли, хлеб сеяли «под себя», «на своё горло». На новосёлов не хватит. Вывод: найди и купи. Где? Мейл бы мне, или хоть телефон дилера.

Николая я долбал этим «квесчином» каждый день по нескольку раз. Он искал, здешних прасолов расспрашивал. Начал, естественно, с ближних селений. С учётом географии и схемы транспортных путей. Мне проще всего, если хлеб погонят вниз водой. Значит, смотрим, какое тут приличное селище на нашей Угре стоит, и чтоб хлебом разжиться можно. Николай эти дни по городку крутился, с мужичками толковал. А сегодня вот с возчиками общнулся, которые кузнецово майно вывозить помогали.

Есть тут местечко — Коробец, прямо на Угре. От Елно — вёрст сорок. День — туда, день — обратно, день — там. Нормально. Надо съездить-посмотреть. Селище это стоит на южном отроге Ельнинской возвышенности. Но уже на том, правом берегу. И возвышенность-то — мелочь мелкая — трёхсот метров нигде не вытягивает. Но есть перепад высот в речной долине. Поэтому, хоть Угра и поднимается очень высоко, но селище стоит от реки близко. Потому как на крутом склоне. Мешки с зерном далеко таскать не придётся. Не мне таскать, мне — платить. Но цена-то от труда. Как не крути, а учитывать приходится.

Чарджи старшим на постое оставил. Он мужичками командовать не будет, но, в случае чего — укорот исполнит без всякой рефлексии. Вышли затемно. Снова в два воза. Как из Сновянки шли, как из Смоленска бегом бежали. Только возы почти пустые, да вместо Марьяшки — Ноготок с Суханом.

Дороги здесь нормальные, сухие. Пески больше — вода уходит быстро. Да и дождей сильных давно не было. Только уже в самом конце, на броде через Угру, подёргаться пришлось. Но дошли ещё хорошо засветло. Николай сразу продавцов искать побежал. Ивашку с саблей для важности взял. Как-то у них тут дело пойдёт? С бритым-то лицом?

Ноготок с Суханом коней распрягли, барахло разложили, хозяйку слушают. А я по двору прошёлся. Интересно же — а как здесь люди живут. Когда смысла не понимаешь — и не видишь ничего. А когда соображение появляется — замечать начинаешь.

Это как с женщинами. Я вижу картинку интегрально, целиком: не дура, красивая, ухоженная, в форме. Тут жена локтём в бок толкает:

— Что загляделся? Сапожки от Армани, от двух, курточка от Армани. От шести до восьми. Если не дура. Тушь хорошая. От Армани. А вот бельё не очень. От Гучи.

— Дорогая, у тебя что, в глазу сканер рентгеновский? Как ты видишь — какое бельё на полностью одетой женщине?

— Вижу. «Как» — тебе знать не надо. И так слишком много знаешь.

Ну, спасибо за комплимент. Просто мне одежда не интересна, мне интересно — что под ней. Я же женщин не одеваю — не кутюрье, знаете ли. Одеваются они сами. С наиболее удобной для себя скоростью и комплектностью.

А вот с домостроением приходится самому разбираться. И с подворьем. Есть тут у местных какие-то стандарты в части обеспечения пожарной безопасности и проистекающих от этого ограничений на плотность застройки? Стога сена ставить, помню по прошлой жизни — не ближе 50 метров. А как с избами? А с надворными постройками?

Обошёл усадьбу, заглянул за последний сарай, а там на брёвнышке — две девицы. Одна плачет навзрыд, другая её утешает, по головке гладит, приговаривает:

— Ну, не плачь, может, ещё обойдётся. Может, батя передумает. Или этот урод сдохнет. Или шею себе сломает. А может с самим Жердяем чего случиться. Тут купцы к нему пришли — может, зарежут его. Хорошо было бы. Или хоть побьют сильно.

Интересные слова утешительница говорит. Пожелательные. Жердяй — имя того мужика, к которому Николай насчёт хлеба пошёл. Или тут тёзки? Или это именно нашему потенциальному поставщику такие-то пожелания? А купцы, которые «зарежут» — это мы?

Утешительница на последних словах, наконец-то, оглянулась, увидела меня и немедленно поприветствовала:

— Ты кто? Ты чего подслушиваешь? А ну пошёл отсюда!

Ну вот, ни здрасьте, ни до свидания. Сразу «пшёлкнула». Невежливая какая.

Теперь, когда они обе подняли головы, я смог разглядеть их лучше. Две девчонки, похоже — сёстры. Интересно, что роль утешительницы исполняла младшая. Старшая-то ничего. Уже такая… округлая. А младшая — ещё углами во все стороны торчит-топорщится. При всей их сестринской похожести у неё внешность скорее мальчишеская. Прямо сказать — нагло-злобно-хулиганская. И ухватки такие же. И не только ухватки.

Видя, что я не сдвигаюсь с места, она сунула руку под армяк и вытащила из-под полы ножик. Это она меня пугать надумала?

Понятно, что у женской одежды застёжка на левую сторону. Поэтому и вытянула левой рукой. Левша? Нет — перебросила в правую. Но — нож! У девки нож под полой? Хоть под левой, хоть под правой. Нестандарт два раза: и то, что у девки, и то, что под полой. Здесь оружие всегда на виду носят, даже закон такой есть. А вот держит она ножик… крепко, но чуть неуверенно.

Старшая, с зарёванным лицом, смотревшая на меня с открытым ртом и несколько туповатым выражением физиономии, всхлипнула.

— Пойдём уже. Там, поди, мамка уже ищет. И батя ругаться будет. Уже скоро и гости придут. Одеваться надо.

— Ты иди, я — сейчас.

Старшая ещё раз всхлипнула, вытерла рукавом нос и полезла в дырку в заборе. Вот значит как — девки, похоже, с соседнего подворья. Уходят из дому тайным ходом на нейтральную территорию, дабы поплакаться в тишине о своих девчоночьих проблемах. Кто-то глянул не так, или «взговорил не таки слова», или там, ленточку в косу не того цвета подарили? Или вообще: «у меня глаза голубые — я такая некрасивая!». И слёзы в три ручья. «Я горько проплакала всю ночь. Подскажите причину».

— Много слышал? А теперь запомни: скажешь кому — зарежу. Язык отрежу, глаза выколю, хрен твой в мелкие кусочки посеку. Хоть слово какое болтанёшь. Смотри у меня.

Не фига себе! Чего это она? На ровном месте поймать такие гарантийные обязательства…. В части кастрации с отягчающими… Я таких наездов не люблю. Со мной по-хорошему договориться можно, а вот пугать — не нужно. А она пугает. Потому что сама испугана. Тем, что я её слова услыхал. Что ж она такое страшное сказала?

Девка внимательно посмотрела на меня, поиграла ножичком, переложила его снова в левую руку и стала убирать под армяк. Я подождал, пока она полу запахнула. И слов, к случаю подходящих — придумал. А то как-то растерялся я. Наездов не люблю — наехать я и сам…

— Постой. Ты ножичек-то не убирай, ты его кинь в сторонку.

— Чего?!

— А того. Да становись к забору. Раком. Нагнёшься и подол задерёшь. Ублажишь — буду помалкивать. Давай-давай быстренько. А то «мамка ищет, батя ругается».

Я ещё не закончил свой монолог, как девка кинулась на меня. Три прокола. Во-первых, достать нож левой, переложить в правую, сделать выпад — это очень долго. Во-вторых, дистанция в три шага — это очень далеко. В-третьих, если ты не видишь моей левой из-за угла сарая, то это не значит, что там нет дрючка берёзового.

Подцепленная палочкой нежная девичья ручка с ножом бандитским подымается и бьётся со всего маху. Прямо об выступающий край бревна, из которых сложен сарай. Увлечённая ощущениями в своей правой ручке, юная красавица страстно произносит что-то из классики типа: «твою мать» и, ахая, падает мне на грудь. При этом неосторожно оставив без присмотра свою левую ручонку. Кисть которой захватывается, отклоняется посетительнице за спину, и там вздёргивается к затылку. С одновременным четверть-оборотом бандитки-малолетки лицом к бревенчатой стенке сарая. Куда всё это и прижимается. Щёчкой к брёвнышку.

— Ай! Больно!

— Не дёргайся — больнее будет.

— Отпусти немедля! Я кричать буду!

— Кричи. Прибегут люди, я им перескажу слова твои, разговор наш. И что будет?

Не понял, что она такого секретного говорила, но угроза подействовала. Девка не стала звать на помощь. Она попыталась вырваться. Резко, бешено, не считаясь с собственной болью. Скрипела зубами, осыпала меня названиями и эпитетами.

Немало было и новых для меня слов и оборотов, выражений и сравнений. Сюда бы фольклориста какого, нашей народной мудрости собирателя и накопителя. В этой деревне у юных отроковиц богатый словарный запас. И очень образная речь.

Потом мне это надоело, я чуть сдвинул её, так, чтобы она головой упёрлась в угол, образованный выступающими концами брёвен, подсунул свой дрючок под её загнутый на спине локоть и чуть нажал. Вверх. До взвизга.

— Или ты будешь покорная, или ты будешь однорукая. Я ведь тебя всё равно отпущу. Так у стенки не оставлю. Только — какую?

Молчит, пыхтит. А мне уже интересно: это я, пожалуй, впервые здесь, во второй своей жизни — просто сильнее противника.

Так-то я — или умом, или хитростью переигрывал, побеждал ловкостью да скоростью. «Упал — отжался», «ударил — отскочил», «задурил — поимел». А тут вот «по-честному» — ухватил, прижал и держу. А она дёргается, ругается, но вырваться не может. Ещё рванётся — сама себе связки в плече порвёт. Там их три штуки — долго забавляться можно. Жить удаётся и с одной целой — сам проверял. А можно за один раз — и все три порвать. «Сдуру — и хрен сломать можно» — русская народная мудрость. Попляши, красавица, попляши. Приятное чувство собственного наглядного превосходства. «Живой противник смешнее мёртвого».

Я в первой жизни силушкой обижен не был. Родители, спасибо им, вырастили и выкормили не мелочь пузатую, не дохляка, который за швабру прятаться годен. Дальше по жизни оставалось только форму поддерживать. А нормальному сильному человеку применять силу против слабых… Ну, не интересно это. Оно же не виновато, что в детстве на пожарных лестницах часами не висело. Просто потому, что заняться нечем было. Не лезет, жить не мешает — и ладно. Может, человек-то хороший. Жалко в полную-то силу бить.

Да у нас в семье все такие! Дочку в школе одна одноклассница долго донимала, всякие мелкие гадости делала. Мы ребёнка спрашиваем:

— Ты чего терпишь? Дай ей разок, чтоб прочувствовала. Она и угомонится.

— Нет. Я боюсь. Я её стукну — а она умрёт.

— Ну тогда терпи, «мать Тереза». И запомни: бьют не слабого, бьют — трусливого.

Как-то приходит из школы вся такая испуганно-довольная:

— Что ты опять уелбантурила?

— А я её побила. Её головой шкаф в классе поломала.

— И как?

— Хорошо! Мне так давно этого хотелось!

Мы ждали вызова в школу, но всё обошлось, потом они подружками стали.

Головой я рассуждал об особенностях успешного применения грубой физической силы и проистекающих от этого аберрациях души индивидуума, а ручки мои делали свою шаловливую работу. Отдёрнули девке на спину полу армяка, вздёрнули туда же подол рубахи. О! Так это ж совсем другое дело! И панорама другая!

Шипение красотки усилилось и дополнилось нервными движениями неостриженных ногтей правой ручки по всему, за что можно ущипнуть. Так что, мне пришлось усилить применение этой самой «грубой физической» — не люблю когда щиплются. Дошло. Стоит, пыхтит сквозь сжатые зубы. Аж глаза зажмурила. От ненависти ко мне. Кривится злобно. Ну и хорошо — у меня и сомнений не возникает. «Ты ко мне по-людски, и я к тебе по-человечески». А если — «нет», то — «нет».

Закинул её битую правую ей на голову, чтоб без дела не болталась да щипками меня не отвлекала. Там за рукав захватил и приступил к работе дланью. Конкретно — дланью десницы. Наложил длань свою на тело её. Как печать. Почти по «Песне песней». Географически — на правую ягодицу. Сжал в горсти. Фундаментально и неизбывно. Отпечаток от «печати» будет. Синенький такой, как на справке из поликлиники. А вот реакции ожидаемой — нет. Шипанула по-змеиному, икнула пару раз и зажалась намертво.

Зайдём с другой стороны. В смысле — зайдём дланью. Просунул руку между стенкой и «пристенкнутой дамочкой» — до её горла. Подержался там. Её пыхтение в такой вой задушевный перешло… А вот качество выражений — не изменилось. Сплошные обещания и пожелания. Тогда — потихоньку вниз. Не разрывая контакта длань-тело. Старательно изучая рельеф местности. Местность, как известно, лучше всего изучать пешком. Ещё лучше — ползком. Ползём. Кто забыл — напомню: белья в средневековье нет. Никакого.

А в данном конкретном — и не только белья нет, но и реакции. Полный внутренний зажим, бревно сухое, избяное, кожицей обтянутое. Накрываю маленький нежный девичий сосок ладонью. А он хоть и маленький, но совсем не нежный. Каменный. И вокруг всё — будто судорогой сведено. Начинаю туда-сюда катать-прижимать, а в ответ всё то же нецензурное шипение-завывание. Такое… монотонно-злобно-посылательное.

Прижал большим пальцем к ладони, попробовал переменное давление. Раз-два-три. Раз-два-три-четыре. И вертикально, и горизонтально. Терпит. Каменюка. Валун-валуном. И это всё. Нормальный охват снизу, с зажимом и оттягиванием — не применить. Нечего зажимать, нечего оттягивать.

Ниже хорошо прощупываются подвздошные рёбра. Торчат. Тоненькие. Можно пересчитать. И впалый живот. Впалый, втянутый, напряжённый. Пресс — хорош и не капли жира. Что, по здешним нормам красоты — просто уродство. Пупочек погладил, вокруг. Спокойно, лёгонько, без нажима. Да хоть выковыривай! Ноль внимания, фунт презрения. Пошли вниз. А ниже… Но-но. Тпру, ретивая! Рваться из моего захвата бессмысленно. Стой спокойно, дыши глубже, отдыхай пока… Кудрявенькая ты моя. Гладим, греем, почёсываем…

Почёсывание такое осторожное, без царапанья, только волосики перебираем.

Старинная приматная забава — искать в голове. Ну, или ещё где, где волосы есть. Свойственна мартышкам, шимпанзам и хомосапиенсам. Занятие глубоко интимное, свидетельствующее об истинной духовной близости, взаимном доверии и искренней эмоциональной привязанности. Найденные насекомые-паразиты демонстративно съедаются. В интеллигентном варианте — давятся. Под радостные и нежные улыбки всех присутствующих. Как наглядное подтверждение эффективности заботы. «Я отдала тебе всё». Даже твоих вошек.

Искал-искал — и не нашёл. «Ни отзвука, ни слова, ни привета».

Тогда — греем. Просто положил ладонь… ах, да — длань. И грею. Ну должен же быть хоть приток крови! В нужное место с соответствующей психофизиологической реакцией.

Лечение наложением рук золотухи — привилегия королей Франции и Англии. Мне — не лечить, мне — просто прогреть. Можно рассуждать о месмеризме, или о чакрах, или о энергетических каналах. Но, вообще-то, любой нормальный человек может прогреть участок кожи или подкожных тканей своей рукой. Даже — бесконтактно. Просто, без всякой мистики, следует помнить, что человек — это довольно мощная электромагнитная машина. И тепловая — слой тёплого воздуха вокруг человеческой кожи хорошо наблюдаем и воспринимаем даже и без выдающихся способностей. Я сам одно время играл с этими вещами. Но — образования не хватает. Конкретно — анатомии. Не могу построить в мозгу надёжную, достоверную картинку той части человеческого тела, с которой работаю этими самыми флюидами.

Ну, кроме нескольких хорошо знакомых частей. Этого самого тела.

Странно, что многочисленные фентазийники и экстрасенсорники этот аспект совершенно игнорируют. Единственное известное мне исключение — Лоис Буджольд. У неё в «Разделяющихся ножах» юноши из местных волшебников, проходя по своим делам через поселения туземцев, направляли часть своей магической энергии в соответствующие органы деревенских девушек. Такое слабое точечное маго-воздействие. Отчего кровообращение в органах усиливалось, они наполнялись, набухали, отвердевали и раскрывались. Аборигенки приходили в соответствующее волнение, возбуждение и желание. Чем юные маги и пользовались. Беззастенчиво. Потом приходили деревенские парни и волшебников били. Тоже беззастенчиво — семеро на одного. Сил-то у юного мага после таких экзерцисов — никаких. Ни магических, ни физических.

У меня магии нет, у меня тут только длань. Пробую. Стоим — греемся. Я так точно — вспотел весь. А у неё — реакция отсутствует. Только рефлекторное сокращение мышц горла. Типа: противно ей до блевотины. Такая имитация характерной мимики иногда применяется самочками при отпугивании агрессивно-озабоченных самцов хомосапиенсов. Которые слов не понимают. Знаю по прошлой жизни — сталкивался. Прямо скажу: девка очень старательно имитирует. Ну просто — вошла в образ! И это всё.

Да что ж мне такое попалось?! Деревянно-дощатое. Я ей все «пароли» выдал, а «отзывов» нет. Усиливаем воздействие.

— Раздвинь ножки.

Почему это я — «хорёк вонючий, паршой трахнутый»? Так меня ещё не называли. А, понял: потому что без шерсти. Оригинально. Только, детка, у тебя на ногах — ничего, а у меня какие-никакие, но сапожки. И что можно сделать с человеческими лодыжками — меня ещё Савушка научил. На примере моих собственных.

Ух как она дёрнулась! Болевая реакция — ярко выражена. И в моторике, и в семантике — тоже. Пришлось и второй рукой её к стене прижать. За волосы. Но ножка рефлекторно переступила, пяточки расставились. А уж ляжки тебе, красавица, я и сам своим коленом раздвину. Постояла, боль в ноженьках переварила? Это хорошо — нужен чистый сенс без всяких острых болевых помех. Ну, кроме острой, но уже привычной боли в заломленной руке. Чтоб тебя ничего не отвлекало от полноты ощущений. Но — без иллюзий. Привыкай, детка, что у тебя между ножек кое-что вставлено. Здешние дамы штанов не носят, поэтому присутствие посторонних предметов между внутренними поверхностями бёдер даёт туземкам особенные, яркие, необычайные ощущения.

А теперь облизываем средний палец правой руки. Исключительно из соображений гуманности — чтоб ей не больно было. И, раздвигая его соседями всякие складочки и волосики промежности, продвигаем со стороны спины в направлении… Спокойно, малышка, спокойно. Тпру, я сказал! Стоять! У меня тут «грубая физическая». Русская народная мудрость по её поводу так и говорит «против лома нет приёма». И уточняет: «если нет другого лома». У тебя лом есть? — «Лом — не проплывал». Тогда стой спокойно.

Глава 140

Нехорошо. Нижний край губок подцепил, сдвинул и вдвинул. Попытался. «Или — делай, или — не делай. Только не пытайся пытаться» — тоже всегда актуальная мудрость…

А что делать-то?! Тут же — некуда! Всё плотно, сжато, сухо и, даже, как-то запрессовано. Только винтовой закрутки с контргайкой не хватает. А где же нежный трепет взволнованно-испуганной девственницы, горячая волна желания, растекающаяся внизу её живота, и юное тело, жадно выгибающееся навстречу нескромным ласкам опытного любовника вопреки слабеющей воли его владелицы? Где нежные страстные стоны, издаваемые затуманенным огненной страстью сознанием: нет-нет, ах-ах, о-о, ещё-ещё, сильнее-сильнее, глубже, чуть левее, чуть выше, а теперь быстрее, а твоя так делает, а ты когда потолки белил,…?

А эта — только шипит и ругается. И как-то всё это становится… совершенно неинтересным. Скучно как-то. Нет, был бы я просто юнцом, каким выгляжу, так интерес бы был. Поскольку — не заглядывал бы дальше конца. Своего, естественно. Но, факеншит, я слишком много знаю. «Он слишком много знал». Когда «знал» про других — основание для преждевременной смерти. А когда про себя самого — «я слишком много знал»?

Сочетание информированности и предусмотрительности — верный путь к импотенции. Или — в буддизм. Впрочем, разница — невелика. Я знаю, как и где мне будет больно, если вот такую её… Я знаю, как будет противно и мерзко у меня на душе, когда процесс закончится.

Девка-то… плевать — она сама дура. Глупый вздорный наезд не по делу. Но мне-то эти проблемы — за что? Это ж лично мне, такому умному и красивому, будет больно и мерзко. И чего ради? Кто-то сказал: «достигнутое желаемое теряет половину своего очарования — стоит только спросить себя: а ты вправду этого хотел?». Более народные варианты той же мудрости короче: «А оно того стоило?» и «За что боролись, на то и напоролись». Что-то мне самого себя жалко становится… «Напоровшегося»… Жалко и скучно.

Надо отпускать… «экземплярку». Можно придумать что-то для поддержки собственного самоуважения. Типа: дура фригидная холодная. Или там: ей ещё расти и расти.

Фольк сразу кидается на помощь:

«Двое мужчин провожают взглядом красивую женщину.

— Она тебе дала?

— Не-а. А тебе?

— Тоже — нет. Во бл…!».

Как раз мой случай. Два раза. «Сам спросил — сам ответил».

Птица такая есть — «обломинго» называется. Знакомая по предыдущей жизни птичка — и ко мне иной раз прилетала. Увы, Ванёк, твоя мужская харизма в данном случае обломалось. «Её влажные, трепещущие полураскрытые губы»… Ну, мягко говоря, не «полураскрылись». А те, которые раскрылись — трепещут матерно. Как говорит русская народная мудрость: «Пока сучка не всхочет — кобелёк не вскочит». Не вскочилося… Как бы выбраться из этого «недопрыгнутого» состояния без полного унижения и потери самоуважения?

Мне повезло — в соседнем дворе раздался раздражённый мужской крик:

— Елица! Елица, мать твою! Ты куда запропастилась? Вылазь, лярва ободранная! Я те задницу распишу в полосочку!

Девка дёрнулась. Я инстинктивно прижал её чуть сильнее. Потом дошло.

— Елица — это ты? Тебя зовут?

Кивнуть она не могла — щека плотно прижата к бревенчатой стенке. А ответить голосом… побрезговала. Но моргание выглядело утвердительно.

— Выбирай: или придёшь ко мне ночью сама, или я подожду, пока сюда придёт твой батюшка. Пусть полюбуется, как я твою задницу лапаю. Пока она не расписная. Хоть в полосочку, хоть в клеточку. Придёшь?

Она попыталась ограничиться морганием. Пришлось ещё чуть прижать. Ей снова стало больнее, но, как я понимаю, главный аргумент состоял в новом потоке выражений и обещаний с той стороны забора. «Да!» — прозвучало как плевок. Причём, на горячую плиту — с шипением. Ну и ладно, а мне и не очень-то хотелось.

Я резко выдернул свой дрын из-под её вывернутой руки и отступил на пару шагов. Девка, получив свободу, охнула от боли в руке и съехала личиком по стенке на колени. Затем, услыхав очередную дозу ругани с соседнего подворья, неловко, придерживая битой правой — вывихнутую левую, поднялась на ноги. Смерила меня злобным взглядом. Ей бы на молокозавод — катализатором в кисломолочный цех. От такого взгляда даже порошковое молоко скиснет.

В ответ я радостно улыбнулся. Кажется, она хотела что-то сказать. «Убить на прощание». Но очередной залп «из-за-заборных» предположений о её ближайшем будущем заставил незамедлительно устремиться к дырке в заборе.

Не придёт. Девке соврать… Можно ещё пару раз с разными интонациями повторить самому себе: «а мне и не очень-то хотелось».

Мда. Как-то местные юные пейзанки не настроены лямурничать. Деревянные они какие-то. И имечко у неё… бревенчатое.

Ну и имена у девок в этом семействе. Кстати, Древа, Дубрава, Ива, Клёна, Омелица, Осока, Отава, Поляна, Ракита, Репка, Сосна и Берёза — тоже женские имена на «Святой Руси». «Пойдём, накроем Поляну»… Или — потопчем? А общеизвестное: «Посадил дед Репку»? За что он её так? И как с таким именем жить?

С такими именами жить — только по науке, по ономастике — наука об именах.

Время от времени в Америке ученые-именологи проводят так называемые ономатические опросы. Задание простое: с чем в мозгу опрашиваемого связываются те или иные имена? Результаты показали, что женские имена, такие, как Берта, Эстер, Розалинда, Сильвия, Зелда и ряд других, ассоциируются с чем-то «толстым и мало сексуальным», а вот другие — Алисия, Андреа, Андриенна, Кристина, Джаклин, Джессика, Сюзан, Дженифер, Джена — вызывают у сильного пола тяготение к слабому и как бы очаровывают мужской характер. Так что проявление секса в том или ином имени — вовсе не фантазия.

Ну и какой секс может быть с девушкой, которую «ёлкой звали»? У которой «иголки во все стороны» и «лёгкий шелест хвои» в нецензурном исполнении. Белкой в дупло?

Поди, и мальчишки дразнят: «Елица, ЕлицА — бешеная псица»… Может, кто-то её и дразнит. А пока я сам ею подразнился и сам же — обломался. Настроение… «На отвергнутого засушенной еловиной донжуана наступила чёрная мизантропия».

Да ну, фигня! Точно — просто не повезло. Девка попалась… еловая. Или месячные скоро — вот она и шипит. Или депиляцию давно не делала… А сам-то я — молодец. Красавелло и мачалло. В смысле — «мачо». Да я вообще — хоть куда! Мда… Но не туда… Даже в Красную Армию не возьмут. В виду отсутствия присутствия. Или это моя лысая морда такое… «клиническое» отвращение вызывает? Что её «заклинило».

Ха, а девка ножик потеряла. Есть повод нанести визит. С изъявлением доброй воли и в надежде исправить ситуацию. Или мне другой, менее «дровяной», экземпляр поискать?

Возле избы Сухан, согласно плана тренировок, развлекался метанием топора, а Ноготок уныло стругал палочку и слушал непрерывный трёп хозяйки. Та чего-то делала в поварне и периодически выскакивала в дверь для придания живости своему монологу и проверки реакции слушателя. Почему из поварни? Потому, что на «Святой Руси», как и в моей России, народ общается, в основном, на кухне. Есть целый пласт стиля, фолька, психотипов — «кухонные разговоры». И не только у нас — «Kitchen English» — кухонный английский — устойчивое словосочетание. Пришло на смену «пиджин инглиш». Это, наверное, когда наши вовсюда приехали. И стали на всех кухнях на нашем английском разговаривать.

А что кухня на дворе — так пожарная безопасность. Для деревянной России — вопрос ещё более «горячий», чем для моей начала третьего тысячелетия. Даже в 17 веке указы московских царей были на этот счёт однозначны: «С Пасхи до самой стужи печей в домах не топить», а пользоваться только надворными. Понятие «летняя кухня» восходит, видимо, к ещё до-славянским временам. Как шалашик в леске поставили, так и костерок от него отодвинули.

Баба сходу оценила проявленную мною заинтересованность во всём ей ранее сказанном, хоть и неуслышанном, и, незаметно для себя, но с радостью и энтузиазмом, переключилась на ответы на мои вопросы. Дальше только оставалась ахать в нужных местах, делать большие глаза и чуть уточнять направление словесного потока заинтересованными репликами восхищённо-вопросительной тональности.

Сюжет такой. Как и все здешние поселения, Коробец заселялся заново 12 лет назад. Но не одной общиной, как в моей «Паучьей веси», а несколькими маленькими. Среди самых первых новосёлов был и многократно упоминаемый сегодня Жердяй. Это как раз и есть наш потенциальный поставщик хлеба. Был он уже в те поры мужем зрелым, женатым и детным. Смолоду походил по земле, в разных странах бывал, ума-разума набрался. И, похоже, кису не мелкую принёс и спрятал. Цитирую дословно рассказчицу:

— Видать, убил какого купца, и серебро прибрать сумел. Везёт же некоторым.

В момент заселения между новосёлами возник конфликт, который закончился смертоубийством. Жердей сумел как-то вывести общину из-под общей виры. Насельники были в тот момент совсем бедные, и выплатить княжескую виру могли только собой — продаться в рабство.

— Пришёл к людям чёрный день, а он, змеюка хитрая, и воспользовался. На беде народной поднялся. Богачество своё на горе нашем сколотил.

Община со временем Жердяю серебро выплатила, но тогда ещё, сразу же, он получил от общины то, что миллионы крестьян получили от Российской Империи только в Столыпинскую реформу.

Есть такое русское слово — «отруб». Не «отрез», не «поруб». Обычно используется в сочетании «отруба и хутора». До Столыпина семь с половиной веков, но некоторым людям этих «отрубов» очень хочется уже сейчас.

Всякий хозяин хочет иметь свою землю. Хоть «владелец заводов, газет, пароходов», хоть крестьянин с сошкой. Вот он бы тогда и развернулся. Один — коммуникации бы с запасом подвёл, другой — кочки срезал, да камни убрал. «Наперёд, на будущее. Пока удобнее». Но в общине каждый год идёт передел земли. Так чего корячиться? На следующий год ты с конкретно этими каменьями уже уродоваться не будешь. Пущай уж тогда сосед пупок рвёт.

Всякий разумный хозяйственный крестьянин хочет иметь свой надел. Вечный. А община — нет. Получается, что основная масса крестьян — неразумные и бесхозяйственные. Что не ново. По Столыпинской реформе из 13.500 тысяч крестьянских домохозяйств Российской Империи выделилось из общины и получило землю в единоличную собственность 1.436 тысяч. Чуть больше 10 %.

Десять процентов — нормальный уровень, доля населения в большинстве продвинутых популяций хомосапиенсов в начале третьего тысячелетия, способная и стремящаяся к ведению собственной экономической деятельности. Просто стремящихся, но на это не способных — ещё столько же. У Столыпина — столько же было. Остальные… ну, просто народ.

Эти проценты есть и здесь. Только деваться им некуда — выйти из общины очень тяжело. У здешнего потенциального «кулака» та же беда, что у каждого серьёзного попаданца: «Так жить нельзя. А не „так“ — невозможно». Тут тебе и старые родовые традиции, и налоговая политика с круговой порукой. И главное — в одиночку не прожить. Придут «злые люди» и — «хана ослику». А как реагирует на «отрубистов» община…

«Бородатый» анекдот:

«Ведёт старый чёрт молодого по пеклу, показывает своё хозяйство, вводит в курс дела:

— Ты, главное, вон за тем котлом присматривай. Там у нас евреи варятся. Если хоть один сбежит — всех за собой потянет. Вон за тем котлом — не беспокойся — там у нас русские. Один выскочит, сбегает в ларёк за водкой — и назад. А вон туда можешь и вовсе не подходить.

— А что так?

— А там у нас украинцы кипят. Если один и начнёт вылезать, так его — его же соседи назад затянут».

Вот так, «по-украински», и живёт святорусская община. И не она одна — это общая черта всех крестьянских общин. Собственно, поэтому Ленин и писал: «частная собственность на землю ежесекундно порождает капитализм». А её отсутствие — порождает всё другое. Хоть социализм, хоть феодализм, хоть пресловутый «восточный способ производства». Что сегодня будем считать «хорошим»?

«Земля и Воля» — два слова, на которые российское крестьянство бурно реагировало столетиями. «Я пришёл дать вам волю» — кричал Разин мужикам перед роковым боем под Симбирском. И уже и бой был проигран, и Разин был казнён, а слова эти по Руси ещё звучали, и война всё продолжалась.

Здесь, у Жердяя воля была — вольный смерд. Но — общинник. То есть, он, конечно, «сам себе хозяин». Но в рамках «как обчество решит», «как с дедов-прадедов повелось»… А вот землю он себе взял. В форс-мажорных условиях ухитрился протолкнуть договор с общиной, о том, что небольшое болотце поблизости переходит в его исключительное пользование. — Ну и чего? Морошка в этих краях не растёт. Бруснику собирать? Или лягушек? Так французов нет — есть некому. — Пусть берёт.

Такое маленькое, несущественное подправление того обычного, что «с дедов-прадедов». Мелочь мелкая, никому не интересная.

Русь богата талантами. Аксиома, не требующая доказательств. Если такой талантливый человек углядит как-то где-то чего-то новенькое, то, почесав в затылке, поковыряв в носу, вспомнив чью-то мать, или без всех этих промежуточных стадий мыслительного процесса, он обязательно блестяще применит увиденное.

Представить себе не могу, где Жердяй получил представление о дренажных канавах. Ближайшие мастера каналов — в Венеции и в Голландии. Жердяй, в порядке благодарности общины за помощь в решении вопроса о выплате виры, получил копанную обществом канавку от болота до реки. Из-за разности высот вода из болота стекла самотёком. И пошла пахота по торфянику. Торф, ил и песок с окружающих холмов давали вполне плодородную почву.

Понятно, что это не на века. Полесские осушенные болота срабатывались в 20 веке за тридцать лет. Но здесь никто о таких сроках и не думает. А пока 40 десятин этого «пахотного оазиса» дают свои десятки тонн товарного хлеба. Коробец стоит в самом верховье Угры. Снизу, с Оки сюда с хлебом не очень-то ходят. С другой стороны — вот она Десна. По ней идёт южный, днепровский хлеб. Но товар надо перегружать, тащить через волоки. Хлеб — не та вещь, которую в кошёлке унесёшь. А Жердяй хлебушек завсегда имеет.

Ещё одно его богатство — 11 сыновей. С такой командой всех наёмных работников можно послать далеко. Включая обычно нанимаемых бедняков-соседей. Которые сегодня батраки, а завтра равноправные общинники-сограждане. С равным правом голоса. Часто — матерного.

«Большой семьёй и батьку бить славно». Жердяичи не бились, а очень неплохо работали. Снова цитата:

— И всё — вместе, вместе. И не лаются, и не дерутся. Соберутся гурьбой и на болото своё. Ироды.

Но старшие сыны уже выросли. Их надо женить и отделять. Глава дома тянул с этим делом, желая сохранить свою «производственную ячейку». Похоже, он собирался сделать следующий шаг к крестьянскому счастью — перейти на хутор. В здешних терминах — зажить своей весью.

Редко, но не экзотично. Веси делились постоянно. Как пчелиные семьи. После татаро-монгольского нашествия большая часть населения Руси, которая сумела выжить и сбежать на Север, именно так и жила. Два-три дома. Не то — весь, не то — хутор. И прокормиться в Северном лесу можно, и начальники не найдут. Хоть свои, хоть ихние. Такое, «хуторское» землепользование на Руси было преимущественным вплоть до Смутного времени. Когда шайки разноплемённых «путешественников», а главное — своих, совершенно потерявших «края» разбойничков, снова загнали крестьян в более крупные и лучше защищаемые поселения-деревни.

При отделении нескольких семей Жердей мог бы, и сохранить за собой свой «оазис», и получить безналоговые льготные годы, и наплевать на мнение нынешней общины. Во всех смыслах получалось хорошо. Оставалось женить сыновей.

В рассказе хозяйки постоянно прорывалась зависть к «богачеству» обсуждаемого хозяина. Хотя чего ей-то завидовать? Как я понял, Жердяевой жёнке доставалось не мелко — ну-ка прокорми да обиходь такую толпу мужиков. Пора бы бабе уже и невестками покомандовать. И тут в интонации рассказчицы зазвучало чуть прикрытое как-бы сочувствием злорадство:

— Да вот беда-то какая: старшенький-то сынок Жердяев… того. На голову больной. Никто за него идти не хочет. А пока старший не женат — остальным нельзя, не по обычаю.

Из дальнейшего рассказа о болезни этого старшего сына просматривался какой-то вариант олигофрении. Что-то типа средней формы — имбецильность.

Что, собственно, и является специфической особенностью данного индивидуума. Потому что лёгкая форма — дебилизм, на «Святой Руси», по моему личному ощущению — норма жизни. У меня тут каждый второй из селян вполне соответствует классическому описанию синдрома:

«Сложно воспринимают логические связи между предметами, понятия „пространство, время“ и т. д. Часто встречаются нарушения речи (искажение звуков, искажения грамматические, маленький словарный запас). Обычно не могут пересказать прочитанное, услышанное. Эмоции преобладают актуальные на данный момент. Действия нецеленаправленны, импульсивны, развит негативизм. Возможна социальная адаптация и участие в самостоятельной трудовой деятельности. К 40 годам обычно так растворяются в обществе, что их не отличить».

В «святорусском обществе»… я, честно говоря, не знаю — кто в ком «растворяется».

Интересно, а кто-то из попаданцев или фентазийников попадал в дебилоидные сообщества хомосапиенсов? Может, есть какие-то наработки — как такие социумы «поднимать»? А то у меня «на свалке» только пара сюжетов обратного варианта: про пришельцев, сбежавших к людям из их, пришельцевской, «дурки»:

— Мы нашли пациента и вернули его в лечебницу. Но построенный им вечный двигатель до сих пор работает!

До высшей стадии — идиотии — первенец Жердяя не дотягивал — ходить может. Хотя: «Речь не развита, нечленораздельные звуки. Мышление не развито, реакция на окружающее резко снижена. Эмоции делятся на положительные и отрицательные». Нет, всё-таки больше похоже на имбецила.

Особенность текущего момента состояла в том, что именно вот это вот, с «нечленораздельными звуками», и нужно было оженить. Что Жердей и сделал.

На соседнем подворье бедствовала семья крестьянина по имени Меньшак. Он и вправду сам был мал ростом. Но бедствовал не поэтому. Десять дочерей. Хоть вешайся. Прокормить такую ораву бабья с одной сохой — невозможно. Мужичок год за годом не сводил концы с концами. Так, что отец семейства постоянно вынужден был перед всей общиной публично вымаливать послабление да помощь, просить и попрошайничать у соседей. Как следствие — уважение к семье в обществе отсутствовало напрочь. Поскольку — «голозадые», то и на приданное рассчитывать не приходиться. Поэтому девок с соседского двора как-то «в замуж» на части не рвали.

Дальше — очевидно. Полтора года назад, когда Меньшак выгреб из закромов не только рожь, но и лебеду («Кобылищ-то его хрен прокормишь»), к нему заявился Жердяй и за большой, пятипудовой, мешок ржи сговорил старшую Меньшакову дочку за своего старшенького. На Пасху сыграли свадебку. Молодая семья зажила… бурно.

Как было сказано выше: «Эмоции делятся на положительные и отрицательные». И не только «делятся», но и очень внезапно переходят из одной категории в другую. А когда «негативизм» не только «развит», но и «выражаем» здоровенной детиной с помощью кулаков… Молодая жена несколько раз сбегала от побоев домой. Что — «не по обычаю», и «мужниной чести — урон».

— Ишь, боярыня выискалась, ну задел мужик кулаком ненароком. С кем не бывает. А она — на родительский двор с воем. Сор из своей избы на весь народ. Всему свёкрову семейству — позорище.

Наконец, Меньшак, утомлённый скандалами и сочувственно-злорадным вниманием соседей, выдрал «боярыню», побил и отволок за волосы к законному мужу. Брак-то совершается на небесах, и препятствовать исполнению супружеских прав и обязанностей законного мужа путём укрывательства его жены — есть преступление против законов божеских и человеческих.

Кумовья, по обычаю, сели пропустить по кружечке и поговорить о погоде. Под крики пятнадцатилетней дуры-бабы, воспитываемой её венчанным дебилоидным мужем.

Главы домов расстались несколько нагрузившись и вполне взаимно-довольные. А к утру юная жена имбецила умерла. От потери крови. Нет-нет, он её не резал. Использование железа при воспитании жены вообще не рекомендовано. Это она сама упала. Об край колоды, из которой свиней во дворе поят. Шесть раз. А что у ей нутро слабое, может, порвалося там чего, в потрохах-то… Ну так, все под богом ходим, на всё воля божья…

Дальше — как положено, «по обычаю» — все плакали и голосили, попутно — обмыли-отпели-помянули, на третий день закопали.

Прошёл год — «и всё возвращается на круги своя». В одном домушке — с воды на квас перебиваются, в другом — «первым невестку в дом должен привести старший сын. Как отцами-дедами заведено бысть».

Жердяй снова притащил мешок с зерном. Меньшак позволил себе несколько по-выпендриваться, высказать некоторое неудовольствие преждевременной смертью своей старшей дочери. Жердей послушал, подумал, спорить не стал, забрал мешок и ушёл. «Ничего личного — только бизнес».

Дело было в начале марта. Меньшак продержался до Пасхи. На светлый праздник они с Жердяем поздравили друг друга с радостной новостью:

— Христос-то наш, того. Воскресе!

— Да ну? Воистину!

Поцеловались. Простили друг другу все прежние обиды, и, умиротворившись в очередной раз от «благой вести», сговорились повторить эксперимент. Единственное, что выторговал отец голодного семейства: «хлеб — сейчас, девка — после покоса». Время прошло — дело к свадебке. Сегодня — заручины. Через две недели — венчание. И не только Жердяевского первенца. Там ещё три сына жениться собрались. И избранницы их ждут — не дождутся. Поскольку животики на носики давят.

Ну и что должен делать нормальный литературный герой на моём месте в такой ситуации? Так это ж все знают!

Картинка-то типовая, прописана в мировой классике многократно: злые родители, преследуя какие-то свои сиюминутные имущественные интересы, покушаются на святое — на чистую детскую душу, трепещущую в неясной истоме в предвкушении большой и чистой любви. Спорадически перемежающую смутные мечтания беспричинными, но — частыми и обильными слезами. Обрекают юное невинное дитя на тяжкую жизнь с нелюбимым, да ещё и не вполне нормальным, но, безусловно, злобным и, главное, некрасивым мужем, на муки страшные, долгие и смерть быструю, скоропостижную.

Герою надлежит свистнуть своего верного коня, обнажить свой верный меч, кликнуть верных друзей и, водрузив свою верную задницу в верное же, но — седло, поскакать галопом. Кинуться спасать «агницу невинную» от злого и противного «идолища поганого». Тем более, оное — имбецил.

Оное — истребить. Ну, там, на куски порубить, в огне спалить, пепел по ветру пустить. Со всеми примкнувшими к «чудовищу и мучителю» — поступить аналогично. Жердяя с сыновьями — в капусту. Злого родителя «бедной горлицы, что в светёлке бьётся, слёзы горючие проливая» — туда же. Тут спасённая красавица должна в меня влюбиться, отдаться и пожениться. «И умерли они — в один день». На другой-третий — сил не хватило.

Я, в принципе, не против кого-то плохих порубать. Но — без ненужных последствий и осложнений. А за столько мужиков — вира выскочит под полтысячи гривен кунами. А не дороговато ли эта «бедная горлица» встанет? А мне хлеб закупить надо, коров да коней, да прочей скотины. Железо разное сторговать — аж пищит. Мне надо, чтобы мои люди могли нормальной жизнью жить, а не с пустого места начинать да пупки себе рвать. Как энтузиазм даёт отдачу по здоровью энтузиаста — по себе знаю. «Смолоду — пупок трещит, в старости — спина скрипит». Работать на одни лекарства и вспоминать молодость… «Я-то смолоду был у-у-какой. Я-то при большевиках — ого-го чего мог». И это то, что я своим людям предложу? Которым вся эта «горлица»… У которых — свои такие же. Только — помирают с голоду, с холоду и по моей вине…

И вообще, чего я думаю? Я тут нелюдь. И всякие местные «добрые молодцы» и «красные девицы» меня интересуют… чисто функционально.

К этому времени банька наша вытопилась и хозяйка побежала её отмывать. Что такое «баня по-чёрному»… Кто пробовал, тот знает. Между «протопить» и «попариться» есть ещё одна неотъемлемая фаза: «сажу смыть». Хлопья сажи на потолке — в два пальца. И во всех других местах. После такой бани выходишь не чистым, а чисто негритянским. После такой бани только любовью заниматься. По-габонски. Фольк сразу же подсунул частушку:

А здесь, на «Святой Руси», ещё одна заморочка: больших котлов мало, дороги они. Воду греют в деревянных бочках. А их же на огонь не поставишь! Поэтому в печке-каменке разогревают булыжники, а потом их здоровенными щипцами перекидывают в бочку с водой. Кто помнит фильм «Андрей Рублёв» — там сам Рублёв этим и занимается.

Тут у нас ни Рублёва, ни Рублёвки нет. Тут даже рублей нет. Баба есть — хозяйка. Каменья перекидывать — это её дело. Мы за постой платим — пусть работает.

Тут и мои подошли. Николай в курс дела ввёл: хлеб есть. Можно взять до тысячи пудов.

По своей России помню, что потребление хлеба в пост-советское время сокращалось до 1998 года. Потом пошёл рост. Минимум составлял 57 кг на душу. Для сравнения: с 20 ноября 1941 года дневная норма хлеба в блокадном Ленинграде составляла для служащих, иждивенцев и детей — 125 г. Что в годовом исчислении составляет 46 кг. Для рабочих — вдвое больше.

Как пишут аналитики трендов хлеботорговли: если не будет новой катастрофы, то потребление хлеба существенно не измениться.

Здесь «катастрофа» — непрерывное состояние. Хлеба едят меньше — мало его. К двадцатому веку крестьянство в России кормилось со своих полей существенно больше, чем в «Святой Руси» — я уже говорил: «Русь нигде с нивы не живёт. Русь живёт с реки». И будет так жить, пока растущая плотность населения не исчерпает эти дополнительные источники пропитания.

А пока, по прикидке, получается 3 пуда хлеба съедается за год на среднестатистическую душу. Хотя по медицине должно быть вдвое больше. «Душ» в средней крестьянской семье — десять.

Тут ещё такая тонкость: пищевой хлеб — всегда меньшая доля потребляемого зерна. Основная часть его часть — на корм скоту. Фураж. Даже в здешних условиях. И снова — и скота меньше, чем в «Трёхсотлетие дома Романовых», и зерна ему дают меньше — дорого. Получается, что на среднюю крестьянскую семью на «Святой Руси» нужно на год 70–80 пудов зерна. Это чтобы «харчами не перебирали», но ещё не «впроголодь». К 18 веку, когда в плотно заселённых центральных губерниях другие, помимо хлеба, источники продовольствия перестанут быть существенными, душевая норма потребления составит 15 пудов. «В Московской губернии… от худой и выпаханной земли никогда хлеб не родится, — писал в тридцатых годах 18 века управляющий дворцовыми волостями барон Розен, — а в иных местах, хотя и родится, токмо за тесным разселением той земли надлежащим их участков довольно не достает, и оттого приходят в нищету…».

Ну и ещё деталь чисто для ценителей точности выражений. Хлеба на Руси вообще нет.

Ме-е-е-едленно повторите последнюю фразу. Нет, не было и не будет.

Всё просто: в хлеб, в хлебобулочные изделия идёт мука из «твёрдых и сильных сортов пшеницы». А они в лесной зоне, в Центральной России не произрастали и не будут. Соотношение температура/влажность неподходящее. Клейковина, знаете ли, не… «склеивается». А то, что растёт, называется фураж. Используется для изготовления комбикормов. Хоть — по советским, хоть — по демократическим нормативам. Но здесь, в «Святой Руси», и после — в Московской, в Императорской, это едят люди. И очень радуются, когда этот «фураж» — есть.

Глава 141

Теперь «что — почём». «Русская Правда», говоря о возврате долгов, оценивает всё зерно с крестьянского надела, ссыпанное в ямы, в полгривны кунами. Получается, что типовая цена пуда ржи — одна векшица. «Векшица» — от «векша» — беличья шкурка. Как «куна» — от куницы. Векшица — самая маленькая серебряная монетка на Руси — треть грамма. На гривну кунами — полтораста векшиц. Только это не монетка — это обрезок от дирхема. Своего серебра на Руси не добывают. Пока. Аж до второй половины 18 века, до Демидовых.

Почему «зерно, ссыпанное в ямы»? Так «доски-досточки», факеншит! Закрома строятся из досок. Сороковка обрезная, если по уму. А цена на хоть что подобное… Так что хлеб ссыпают в ямы. Как он там гниёт, как горит сырое зерно, какие там всякие долгоносики разводятся… Веками.

«Многоэтажная система хлебозаготовок, действующая в Российской Империи, сгноила богатый урожай 1915 года в крестьянских амбарах». Вот об этом и речь. Потом пошла в Империи карточная система, «хвосты» у булочных с названием по тогдашнему шефу МВД — графу Хвостову, и неизбежное:

Ладно, хорошо, что здесь, в Коробце, почва сухая, песчаная. Укрепляют яму жердями и ссыпают. Труд свой, который потом не раз политый, лелеянный, в ладонях перебранный… в яму.

Цена на зерно… «средняя по больнице» — каждое десятилетие цена на хлеб выскакивает выше цены на мясо. Как было летом 1922 года в Поволжье. Когда 10 миллионов человек оказались голодающими. Что не ново.

С середины 19 века вплоть до революции в России постоянно недоедала половина населения.

Ме-е-е-едленно.

Бурно растущая, процветающая Российская Империя — страна поколениями голодающих людей.

«Раньше было хорошо — колбаса была по два двадцать». Хорошо. Для тех, у кого было.

Каждый раз, когда мне на глаза в моей России попадался очередной маскарад на тему: «Мы — благородные потомки Российского Императорского дворянства» или:

или, там,

у меня сразу возникал простой вопрос: массовый экспорт российского зерна, когда половина населения десятилетиями недоедает — это как? «Православие, самодержавие, народность»? Морить «народность» голодом под пение «православных» псалмов во славу «самодержавия»? Именно южное дворянство, степные «серые помещики», и казачьи области Юга России и были основными поставщиками экспортного зерна. А «самодержавие» за поколения не смогло развернуть эти хлебные потоки в сторону своего народа. Зато — как оно этим пользовалось! Игры тогдашних госчиновников, сплошь — «их благородий» и «их высокоблагородий», потомков которых стараются изобразить разные «нынешние» …с сезонными колебаниями курса рубля, когда деньги сначала приходили в страну, как плата за хлеб, а потом вывозились едущим на отдых в Европу дворянством… Чичиков, с его контрабандой брабантских кружев на овцах «с двойным дном» — невинный младенец.

Экспорт хлеба на фоне собственного голодающего населения — норма жизни для Российской Империи. Французское и английское золото — важнее здоровья своего народа. «Голодомор» начала тридцатых двадцатого века — не изобретение большевиков, а рецидив имперской политики. Только большевики были чуть более последовательными и организованными. Что красные флаги, что трёхцветные — символы голода собственного народа. Долго голодающего. Как такие голодовки на детях сказываются… Никогда не интересовались изменениями в продолжительности школьных занятий для детей, вывезенных из блокадного Ленинграда? Дети не выдерживали обычного 45-минутного урока.

Средняя урожайность в Центральной России в 1909–1913 гг. составила для ржи, по данным земств, — 54,5 пуда с десятины; для овса — 60,8; для пшеницы — 48,1. Когда при Хрущёве урожайность снова упала до этих уровней, Советский Союз начал проедать стратегические запасы продовольствия. Фольк немедленно отозвался:

Потом пошли «Освоение целины» и «Химизация всей страны». Хапнули. Первые два года целинный хлеб был такой… Сто центнеров с гектара. Съели. И снова: «8 ц/га» — и по Миссисипи пойдут советские танкеры, груженные пшеницей Айовы под транспарантами с вечным слоганом: «Хлеб для голодающей России».

У меня тут ни Айовы, ни танкеров. Удобрений химических… «Святая Русь» — ещё вопросы? Даже навоз не запахивают — нечем — плугов-то нет. Два мощнейших скачка производства органики в российской истории — кукуруза в двадцатом и картошка в восемнадцатом… Снова в Америку за подмогой? Признаю, есть среди попаданцев настолько разумные люди, что, при наличии подходящей эпохи, даже о внедрении картошки вспоминают. Остальные… предпочитают нарезное и скорострельное. Про кукурузу не вспоминает никто.

Или всем так довлеет соответствующее решение соответствующего пленума соответствующего ЦК? Только мне всегда на все их решения было глубоко плевать. А вот когда мне профи в одной южнорусской губернии говорит:

— Я теперь и представить не могу — как мы раньше жили. Без кукурузы. то я это понимаю. А «здесь и сейчас» понимаю, что мне во всём этом жить. В «Святой Руси». Так, как нормальные серьёзные люди в моё время уже и представить себе не могут.

В «Таинственном острове» тамошние «попаданцы» из одного зёрнышка ржи, случайно завалившегося за подкладку, выращивают целое поле, полностью обеспечивают себя зерном. Я бы здесь за одну нормальную картофелину — полжизни отдал. Никто не возьмёт. Потому что вот эта, для большинства попаданцев тягомотина и скука — «высокоурожайные сорта», или «высокопродуктивные породы» — цену имеют… в целую человеческую жизнь. И далеко не одну.

А пока и, может статься, для меня — навсегда, даже вот эти «полста пудов с десятины» — только у Жердяя. У всех остальных — меньше. Минус семена…

Из собственной юности вспомнилась телеграмма одного дачника: «Вышлите зубы. Оставил на полке где спал». Мы тогда долго смеялись. А здесь «зубки на полку» — всем и каждому. Регулярно.

Сколько не вспоминаю всяких попаданских или исторически-романтических историй — описаний всяких пьянок-гулянок — пожалуйста. Пиры-застолья-трапезы — постоянно. Всё трещит и ломится. Включая штаны и платья. А вот описания чувства голода — не помню. Чувства постоянно присутствующего, бесконечно длящегося, ломающего и меняющего психику. До непонимания самого себя. Как не понимали ленинградские блокадники летом 42-го самих же себя, но — февральских-мартовских. Почти тысяча случаев только официально зафиксированного людоедства во время блокады — это как?

И нет у попаданцев ещё одного, тоже очень неприятного чувства — предчувствия беды. Постоянного, неясного, неопределённого. Голодовка — будет. Неизбежно. Неизвестно когда, неизвестно — насколько сильная. Будет обязательно. И как от неё защититься, как бы «соломки подстелить»…

Хорошо бы в какого-нибудь бога поверить. Типа: «Господь милостив» и «На всё воля божья». Сразу отпадает нужда в элеваторах и холодильниках…

Банька готова — пошли грязь дорожную смывать. «Лысому меньше бриться, зато дольше умываться». А мы не спешим. Зато как здорово продраить всё, во всех местах. Дорога на «Святой Руси» — всегда грязно. Особенно при путешествии в гужевом исполнении. Если сухо — из-под копыт лошади седокам в лицо летит пыль, если мокро — грязь. Мы шли в два воза — на втором ещё и всё от первого добавляется. Это из самолёта вылез — и можно сразу на сцену. А с телеги — только мыться.

Николай Ивашке спину мочалкой наяривает и о деле продолжает. Просто мыслит вслух.

— Хорошо бы у Жердяя взять не одну, а две тысячи пудов. Но это тогда ему почти весь свой урожай отдать. Тогда ему самому вытягиваться придётся. У мужика ещё и овсы есть, и гречиха, и прочее чего-то посажено-посеяно. Но — в притык. Хорошо бы цену маленько… Ну, помнишь, ты сам сказывал: оптовая скидка при больших партиях. И, опять же, тара и доставка. На тысячу пудов надо два ста больших мешков. Или три ста с третью — малых. А где взять? У него-то есть. А почём? Не говорит. А верёвки? А лодии? Да ещё эти местные мошенники-шаромыжники… Да они ж обдерут нас как липку! За погрузку-доставку столько возьмут! А Жердей против общины не пойдёт — он им заработать даёт. Так-то цена божеская. Но ведь накрутят втрое. А, хозяин? Чего решать-то будем?

«Хозяин» из-за темноты в этой… помоечной — грязь из-под ногтей вычистить не может, а тут такие вопросы. Не, нормальным ГГ быть легче — освоил пару ударов длинной железякой и никаких вопросов. «Удар сокола» в голову решает все проблемы. Правда, создаёт новые. Если убежать не успел. Ну откуда я знаю, какие тут мешки под зерно лучше? «Зерновая вертушка» советских времён — имею представление. Уплотнение кузовов грузовиков полиуретаном перед уборочной — видел. А здесь…

Только начали одеваться — в предбанник девчушка какая-то заскакивает. Как всегда здесь — без стука, без здрасьте. С порога тараторит:

— Батюшка просит в гости зайти, не побрезговать. У нас нынче веселье, запоины. Тута недалече, за забор только перейти.

Ну и названьице. Смысл-то понятен — обручение.

По древнерусскому обычаю — обручение носит характер подтверждения покупки. Другое название — рукобитие. Как на торгу. Делается «рядная запись», поскольку «ряд» — договор. Устанавливается пеня за отказ от брака. Всякие неустойки и залоги оговариваются. Кольцами обмениваются, благословение священника принимают.

Вообще, до Петра Великого, обручение было, пожалуй, более важным обрядом, чем венчание. Именно с обручения во многих местностях России и начиналась совместная жизнь молодых. Крестьяне придают большее значение именно гражданскому договору. Отказ от брака после обручения считается делом бесчестным, долженствующим навлечь на виновного как небесную, так и земную кару, в виде взыскания расходов, даров, платы за бесчестье, а иногда — и уголовного наказания.

В конце 1560-х Марфа, бабушка княжны Авдотьи Мезенцевой, которую безмерно любила, объясняет в завещании причину исчезновения значительной части семейного имущества выплатой неустойки обручённому с Авдотьей жениху, за которого, влюбившаяся в другого, внучка отказалась выходить замуж. «И я, Марфа, заплатила ему 500 рублев слез ее ради». Рублей — тех ещё, не «деревянных» — серебряных.

Николай сразу зашебуршился:

— Надо сходить. На людей посмотреть, себя показать. Жердяй-то там точно будет. Может, под это дело и ещё о делах переговорим. Сухая-то ложка — рот дерёт. А под бражку, глядишь, и цену собьём.

Чистенькое одели, Ивашко парадный кафтан нацепил — праздник же у людей. Прихватили хозяйку с хозяином — их тоже позвали — соседи же. Пошли в гости.

Подворье — нищее. Но — чистое. Прибирались. «Благородная бедность» из всех щелей выпирает. Столы во дворе поставлены, народу много. Столы заставлены плотно, но, к примеру, гусь на деревянном блюде — один. Перед женихом с невестой. Перед остальными — больше грибочки да репа пареная.

Подошли гурьбой к виновникам этих «запоин», Ивашко речь толкнул, подарки вручил. Жениху — шапку доброго сукна. Свою собственную, почти неношеную отдал. А вот невесте… Понятно, не будет такая мужская компания, как моя, женские вещи с собой таскать. Гребней, к примеру, у нас и вовсе нет. За ненадобностью.

У Николая такая… блямба нашлась. Размером в чайное блюдце, на шею вешается, на груди носится. По блюдцу выбиты птицы какие-то. Вроде — лебеди. Материал типа латуни. Похоже, из давних Муромских, ещё до-славянских, женских украшений. Из моего «Велесового» клада.

Николай эту блямбу как подставку под горячее использовал. И бересту свою прижимал, чтоб не сворачивалась. Тяжёлая зараза. Ну, цепочки у неё давно не было, прямо скажу — никогда. Ленточку привязали, вычистили песочком — блестит как золото. Народ так и ахнул: заезжие купцы золото кусками разбрасывают! А тут-то золота отродясь и не видал никто.

Пока Ивашко невесте блямбу вешал, я хоть рассмотрел девку. Знакомица моя по за-заборному плаканью. Вот её там и утешали. Ну, точно по стереотипу романтического романа: «едва распустившийся нежный бутон». Вся в белом, глазки опущены, чуть-что — вздрагивает. Губки и глазки — опухшие от слёз, ручки трясутся, голосок прерывается. «Обнять и плакать». Особенно — обнять. Как ей тарелку эту повесили — многое стало видно. Девушка уже с фигурой. Такие интересные выпуклости выпирают. А на их вершинках такие «торчки» торчат… А рубашечка у неё такая… обтягивающая. Спереди-то какой-то передник домотканый на пояске висит. А я сзади зашёл, когда она на лавку села. Смотреть — удовольствие. И сама ткань… несколько просвечивает. Кто это сказал, что «марлёвка» изобретение 20 века? Вот, марли ещё нет, а платье такое уже есть.

Правда, хозяйка нашего постоя, пока до места за столом дошли, просветила и всё испортила:

— Ты глянь! Нет, ты глянь! Девку в третьегодишную рубаху всунули. Да она ж аж трещит на ей! Непотребство какое! А рубаха-то заношена-застирана. Ниток-то половины нет уже. Гольём своим на народ светит! Срамота, прости господи!

А мне нравиться. И вообще, не видала ты, баба деревенская, не то что стриптиз-бара, а просто эстрадного концерта по Первому. Там если наполовину одетая — значит петь умеет — не часто бывает.

Ивашку с Николаем на верхнем конце стола посадили, а мы, типа — люди простые, подручные, на нижнем приземлились. Сижу-гляжу-разглядываю.

Всё вполне стандартно-романтически выглядит. Отец невесты — маленький взъерошенный, уже сильно поддатый мужичок. Всё порывается. И, соответственно, — нарывается. Но пока тормозят его вежливо — мало выпили. Армяк на нём какой-то… не, целый, без дыр и видной штопки. Но, видимо, «с молодых юных лет». И морда помятая. Пьющий, наверное.

С другой стороны — жених. Типичный. Дебил-дебилом. Оно-то и у нормального мужика в роли жениха выражение лица… всегда глупое. Но тут — ну просто натуральный дебил! Но злобности особой какой-то не замечается…

Не, на «Синюю бороду» не тянет. И вообще — «Синяя борода» — Жиль де Рец, маршал Франции, один из первых и ближайших сподвижников Жанны Д'Арк, лично прикрывший своим телом Орлеанскую Деву в бою, один из славной когорты героев, спасших Прекрасную Францию. А у этого — ни синей, ни какой бороды нет. Но — ростом здоров. Таким телом не одну деву прикрыть можно. И выражение на лице — имбецильное. Осталось только «нечленораздельные звуки» услышать.

Услышали. Но не от жениха, а от женской части застолья. Песни народные, прощальные, венчальные. Точнее — пропойные. Невесту ж пропивают. Вой стоит… как над покойником. Только на кладбище покойнику светлое будущее обещают, а здесь такие перспективы в стихах рисуют… Да если хоть половина спетого в реале сбудется — лучше удавиться заранее. И это ведь не под данного конкретного имбецила придумано, это ж фольклор. Который выражает наиболее распространённые, устоявшиеся, многовековые ситуации и взаимоотношения. Нормы жизни и стереотипы поведения. Привязка к местной специфике — только в мелких деталях:

Такое ощущение, что бракосочетание русским женщинам совершенно противопоказано. Исконно-посконно. «Мы уж так уж как-нибудь» — русское народное женское выражение. Вообще, каждый нормальный ГГ, встретив свадебный поезд, должен, если он честный-благородный человек, немедленно порубать жениха, родителей молодых с обеих сторон и всех остальных присутствующих вплоть до возчиков. За соучастие в «… с особой жестокостью и цинизмом».

Классика фолька, море литературщины. Единственное, что несколько в общую картинку классического злодейского жертвоприношения «в замуж» не вписывается — сам Жердяй. Должен быть явно выраженный злодей. Помесь кулака-мироеда и кощея бессмертного. Гибрид тощего и злобного с толстым и угрюмым. А тут довольно благообразный мужчина, сидит прямо, ведёт себя спокойно. Довольно длинная аккуратная белая борода и чистый, без мути и дури, взгляд. Это ж какой злобности злыдень, если он под приличного человека смог так закосить?

Ладно, мой номер — шестнадцатый. Мы пришли, уважение выказали, теперь пусть Ивашко изображает вип-персону, а Николай дела порешает.

Трах-бах, ё-моё, твою мать, факеншит и ржавый якорь всем в задницы… Это еловина упала. На гостей.

Тут всё просто: Сухан от меня не отходит. И еловину из рук не выпускает. Вот так мы втроём и существуем. Максимум — когда за стол садиться и когда спать ложиться — может отставить еловину к стенке. Но чтоб — в поле видимости и в радиусе досягаемости. Вот так он и сделал. А у нас за спинами девки бегают. Подносят, наливают, убирают. Какая-то дура пробежала, хвостиком махнула… Насчёт того, у кого именно какое яйцо снесла — не знаю, но пол-лавки соседей из-под стола выбираются. А ведь ещё и не пили толком. А девка-то знакомая — Елица. Кстати, без армяка и в чистой рубахе — ей лучше. Но до сестры конечно…

— Ты чего вылупился? Ты чего жердину под ноги поставил? Ты чего сюда пришёл? А ну пошёл отсюдова! Поналезли дармоеды на дармовое!

Нормально. Три вопроса — одна команда. Все — сплошной «негативизм». Может, у них тут «дебильность» — обще-поселковая? Как сельский сход?

— Это вот и есть наш господин, боярич Иван. Сын рябиновского Акима Яныча. Про Акима-то вы и раньше слыхивали, а теперь и мы в Рябиновку пришли. Вот.

Это Ивашко, оттягивая кушак, просвещает селян. По теме: загадочная личность мелкого размера на дальнем конце стола с палкой самопадающей.

— Это какой же боярыч Рябиновский? Старший или младший? Мы-то всё про одного последнее время слышим. Которому прозвание дали «Лютый зверь». Прости господи, не к ночи будь помянут.

Местный поп прорезался, голос подал. И перекрестился. «И выпил кстати». Ивашко совсем вопроса не замечает, возиться с кушаком и сопит. Николай сунулся с разъяснениями и осёкся: уже воспринял из моих советов — не на всякий вопрос следует торопиться с ответом. Сидим — молчим. Туземцы переваривают съеденное и усваивают услышанное. Собираются. Кто с мыслями, кто с духом. Ну, у кого что есть. Первым собрался Жердяй.

— Так что ж это боярич на краю стола сидит, к жениху с невестой, к людям добрым да уважаемым — не идёт?

— Благодарствую, но я и здесь посижу. Людей послушаю, ума-разума наберусь. Да и служанка тут хороша — и бегает быстро, и поёт славно. Вон она мне какую песенку спела. За жердину поваленную. Теперь три дня слова повторять буду, пока на память не выучу.

Народ предсказуемо заржал. Хоть и с задержкой. Елица, несколько непредсказуемо, вместо того, что бы смутиться, как доброй девушке и положено быть, как с отцов-прадедов заведено есть, ответила негромким шипением. В котором прослушивались знакомые слова: «хорёк» и «парша».

Выпили за здоровье молодых. Выпили за здоровье родителей жениха. Выпили за родителей невесты. Выпили за церковь святую православную. Пошли поимённо. Пока не начали за меня пить — пора сваливать. При очередной перемене блюд мы с Суханом несколько сдвинулись, потом передвинулись, потом оказались за воротами.

Напоследок я поймал взгляд этой Елицы и многозначительно мотнул головой в сторону нашего двора. В ответ — фыркающая гримаса и вздёрнутый нос. Не придёт. Ну и ладно, тогда — высплюсь.

За воротами шеренга парней поливала забор.

«Отставить! — Крикнул Суворов. Но было поздно — забор поплыл, качаясь на волнах».

Как хорошо, что даже в армии не все действия выполняются синхронно. В «Войне и мире» упоминается, что в российской армии целые конные корпуса садились в седло одновременно, по одной команде. Последние всадники ожидали часами — пока и до них дойдёт очередь двинуться. Так что, если бы Александр Васильевич соответствующие команды своему любимому Фанагорийскому полку подавал в реале, а не в анекдоте, то последствия были бы весьма… утопительные.

На чудо-богатырей эти селяне не тянут, но пива выпили немало. Не теряя времени даром, парни пытались решить, кто с какой местной красавицей пойдёт сегодня «гулять». Проблема была в том, что в сложившееся распределение «объектиц» пытался вписаться ещё один соискатель.

— А ты-то чего лезешь? У тебя же эта, невеста нынче пропитая — Ивица. Она же тебе уже дала. И сегодня даст. Или нет? Или ты поменяться хочешь?

— Не, ля, погодить надоть. С заручения, ля, до венчания. Потом-то, как евоной женой станет, она, ля, сама, ля, прибежит. Да она, ля, уже брюхата.

— Чего?! Правда что ль?! Ну, ты дал! В смысле: она дала. А Жердяй знает?

— А хрен ему. Я ему, падле, ля, белобородому, полную горницу проглотов настругаю. Пущай он, ля, моих выблядков кормит.

— Ишь ты, ещё и одного не сделал, а уже «полную горницу».

— Ха, а куда она, ля, денется? Она, ля, по мне засохла вся. А то пугну, ля, что расскажу, ля, откуда у ей брюхо-то. Муженёк-то, ля, у ей, ля,… Зашибёт, ля, нахрен.

Интенсивность ляляканья нарастала, отражая растущую волнительность обсуждаемой темы. Но тут появились мы. Рассказчик, услышав наши шаги, попытался обернуться, но алкогольное поражение вестибулярного аппарата зашло уже достаточно далеко. Его повело в сторону, он потерял равновесие и свалился в канаву. Прямо под опадающие струи соседских «фонтанов». Всеобщее воодушевление при виде этого акробатического сальто окончательно отвлекло внимание селян от нашего передвижения.

Добрались до своего двора и дружно полегли на сеновале. Скоро и Ноготок присоединился. С соседнего подворья в какой-то момент стали доноситься песни, потом крики. Потом всё затихло, и, наконец, трезвый и злой Ивашко притащил пьяного в драбадан Николая. Николай плакал и хотел ещё раз спеть «Чёрного ворона». Еле угомонился. Ивашка потирал сбитые костяшки правой руки. Быстренько прочитал молитву перед сном. Среди прочих фраз я услыхал:

— Слава тебе, господи, что уберёг и от вина, и от крови.

Видать, хорошо посидели. Наконец, и этот захрапел.

Я лежал в темноте сеновала, принюхивался к резкому запаху недавно скошенной, но уже высохшей и чуть подгнившей, чуть прелой, травы и крутил в мозгах очередной «кубик рубика» — здешнюю ситуацию и пути её решения.

Как известно, «нет ничего страшнее, чем отвергнутая женщина». Таки-да. И, поскольку я не женщина, то на первенство в списке «самого страшного» и не претендую. Но вторым пунктом в этом перечне стоит «отвергнутый мужчина». Нет-нет! Я же сказал: «и не очень-то хотелось», и сама она — дура фригидная, плоская, тощая, не депилированная. И вообще, выспаться — это хорошо. Но как-то стилистически…

Я старательно покрутился, укладываясь на бочок, убедительно зажмурил глаза, выровнял дыхание… Какая-то сухая травинка упорно пыталась влезть мне в ухо. Вот дура! Она что, там досыхать собирается? Плохое у хозяина сено — неровно посушено. Погниёт половина. Бестолочь или лентяй. А убытки от своей бестолковости они тут моим серебром покроют — Николай правильно говорит: Жердяй им заработать даёт. Вороньё. Прихлебатели. Кровососы-труженики. Я тут хлеб куплю, а они к нему ещё три цены приделают. Сопутствующие товары и услуги. При таких объёмах мне деваться некуда, это ж не мешок-другой на телегу закинуть. Монополисты хреновы. Они между собой пошушукаются и… «обдерут как липку». Картельный сговор. Нет на них антимонопольного законодательства.

Итого: «вятшесть» моя — уязвлена, «жаба» — напряжена. Самое время по-благородствовать. Как известно, благотворительность и благочестие — вещи весьма прибыльные. В умелых руках. Смотри, например, О'Генри или «налоговые льготы РПЦ». А как в этом смысле с «благородством»? Тем более, что эта девица, которая Ивица, в своей третьегодишней рубахе… рядом со своим дебилом-женихом… Как-то эстетически… диссонирует.

Ну вот, к «вятшести» и «жабе» добавилось «чувство прекрасного». И все чего-то хотят. «Эх, тройка, птица-тройка, кто ж тебя выдумал?». Кто выдумал — не знаю, но теперь мне самому думать надо. Ну-ка, где моя «молотилочка»? За работу.

…

«— Утро? — Утро начинается с рассвета».

Сегодня «рассветом» работала опухшая от вчерашнего «литроприятия» физиономия Николая. Риторические вопросы Ивашки:

— Ну и как ты теперь дела делать пойдёшь? Да с тобой рядом сидеть нельзя — от такого выхлопа все мухи дохнут. Ты хоть помнишь, что ты вчера хорошенького вытворял? А чего соседке на весь стол предлагал? Ведь по горячке и убить могли… остались без ответа. Если не считать ответом тяжкий, сокрушённый вздох. И сокрушительный. Как правильно называется та сторона, где теперь надо держать Николая: подветренная или наветренная? Всегда путаю. Одно чётко чувствую: сейчас — не та.

— Николай, зубки — прополоскать, горбушкой — закусить, бересту — взять…

При слове «береста» Николай содрогнулся, согнулся и устремился. За сараи, откуда немедленно раздались характерные звуки. На мой недоуменный вопрос Ивашко объяснил:

— Там вчера в конце — рыба была. Несвежая.

Значит, всё-таки, не на слове «береста», а на слове «закусить». А то я уж испугался, что мой главный грамотей подхватил идиосинкразию к собственной профессиональной деятельности.

Наконец, мужики мои пришли в относительный порядок, и мы с Николаем, ну, и с Суханом — как же без него и его оглобли? — отправились на подворье Меньшака.

Русские слова «побоище» и «попоище» различаются только одной буквой. По написанию. По звучанию… «Чёрный ворон» — и там, и там.

Хорошо беременная хозяйка довольно шустро перемещалась по двору, погоняя стайку разновозрастных девчонок и убирая следы вчерашнего. Пришлось ткнуть в бок «зависшего» посередь двора с тупым выражением лица Николая:

— Ты знаешь, почему она сегодня с утра такая живая, а ты нет?

— А? Чего? Не…

— Потому что она дитё носит. Ей пить нельзя. Ещё так нажрёшься — обрюхачу. Будешь и без бражки блевать. Радугой — на три шага вперёд.

Картинка, представившаяся воображению Николая, была, видимо, столь выразительна, что он немедленно устремился к забору. Кажется, можно брать патент: «Угроза внематочной мужской беременности как лучшее средство от злоупотребления алкоголем». Конечно — «внематочной», других вариантов не просматривается.

Хозяйка никак не могла понять — зачем мне её муж. Да ещё с утра после таких посиделок. Но какую-то из своих дочек послала:

— Батю разбуди. Только осторожно — не подходи близко. Издалека кидай. Сильно тяжёлого чего — не бери.

Я уселся на завалинке у поварни, хозяйка поднесла квасу. Солнышко светит, жизнь хороша, осталось только уелбантурить мой план. Несколько отвлекла высунувшаяся из поварни мордочка Елицы. Глазки красненькие, провалившиеся. Вместо привычного уже для меня шипения в её исполнении, с «хорьком» и «паршой» — короткий «ойк». И — назад в поварню. И там сразу — шу-шу-шу. Но тут пришёл отец семейства, Меньшак. Очень сходный по запаху с Николаем. И по сегодня-утрешней сообразительности.

Всё-таки капустный рассол — лучшее средство при опохмелке. Даже лучше огуречного. Про кофе и говорить нечего. Мы как-то этот вопрос исследовали с минералогической точки зрения. Получается, что для восстановления пострадавшего организма эффективнее всего — слабый электролит. Но мой организм его просто не принимает. Даже без синдрома. А вот холодненький капустный рассол… Хозяйка правильно первую кружку подала. Ага, и Меньшак глазки раскрыл.

— Ты, эта, чего пришёл? Тебе чего надобно? Я подарки назад не отдам! Раз подарил — всё. Иначе — не по обычаю.

— Успокойся. Дарёное — не возвращается, в зубы — не смотрится. У меня другой разговор. Серьёзный.

При слове «серьёзный» Николай, с характерной последовательностью стонов и охов утвердившийся несколько в стороне, изобразил умное выражение лица и озабоченно полез в свою сумку за письменными принадлежностями. Меньшак сперва собрался пренебрежительно хмыкнуть — «каки таки серьёзы с пацаном?», но увидев манипуляции Николая, озвучил другое своё желание:

— Эй, там, бабы, бражки дайте. И бояричу. Слышь, так об чём разговор-то?

— Да вот купить хочу.

Мужик недоверчиво оживился.

— Дык… Эта… Мы завсегда… А чего? У меня на продажу ж нет ничего. А? Чего купить-то хочешь?

Глава 142

Елица вынесла две кружки. Одну с поклоном подала отцу. Вторую — сунула мне в руки. В сопровождении стандартного шипения с привычным уже «хорьком». Она была явно встревожена. Обещания не выполнила, ко мне ночью не пришла. «Не дала».

Озлобленный соискатель пришёл «взыскивать долг», «качать права» и «поступать по правде». Сейчас я перескажу её отцу вчерашнюю сценку, и девку будут бить. Похмельный папашка, изрыгая худые слова, используя подручные средства… А оно мне надо? Смотреть как в чужую задницу «ума-разума заправляют»? Девичья задница — это конечно… И когда в неё заправляют — тоже… Но — «ума-разума»?… Не, не боись, красавица, не буду я твои вчерашние «страшные слова» пересказывать. И «захватом с удержанием и прогреванием» хвастать не буду. Поскольку хвастать мне… мягко говоря, нечем.

И вообще, я сегодня с утра весь такой… «чисто благородный». Весь в белом на коне бледном. Ну, или наоборот. Так что, в ответ на шипение я снова дружелюбно улыбнулся.

Меньшак перехватил мой взгляд, направленный на девку, лицо его выразило усиленный мыслительный процесс. И озарилось радостью прозрения.

— Ты, эта, пошла отсюдова. И какую цену дашь? Девка ладная, к труду прикладная. И песни петь певица, и в работе мастерица. И шьёт, и прядёт, и добру молодцу даёт. И варит, и кухарит, и на стол накрывает. Слова худого не говорит, за воротами не трындит…

— Слышь, Меньшак, ты никак её в жёны мне сватаешь?

— В жёны? Не. Ты ж из этих, из бояр. Не. Купи. Дёшево отдам. За десять гривен.

За щелястой стенкой поварни раздался дружный «ах». А что? Мысль интересная — куплю девку, буду песенки про хорька слушать. Можно. Ну, не за десять. Это он с похмелья загнул. Но девка уже большая — за пяток. И не гривен — ногат. Вполне можно сторговать. А если и Николая в торг пустить, то и за пару отдаст. С учётом нынешнего состояния конъектуры здешнего рынка. И психофизиологического — продавца.

Николай являл собой удивительного сочетание помятого с перепоя лица и внимательно-слушающего взгляда. Кажется, он собрался вступить в разговор. Уже и рот открыл. Я отрицательно покачал головой и громко позвал предмет обсуждения:

— Эй, Елица, выдь-ка сюда.

Девка высунулась из поварни. Явно скандальное выражение на её лице предвещало традиционную, нашу исконно-посконную, фразу. Или в форме «пошёл ты на…», или в форме «пошёл ты в…». Я не стал дожидаться.

— Твоё? Забирай. А то ты оборонила давеча.

Вытащил из-за пояса за спиной завёрнутый в тряпочку девкин ножик и протянул рукояткой вперёд. Ну я же сегодня весь такой… благородный. Вернуть утерянную вещь без всякого вознаграждения — это же так высоконравственно! Когда Арамис впервые столкнулся с такой формой проявления благородства Д'Артаньяна, то сразу предложил юному провинциалу проткнуться длинной острой железякой. Елица тоже готова отблагодарить меня по-королевски. В смысле — по-королевски-мушкетёрски — дырка прожжена взглядом насквозь через всю мою тощую фигуру.

Меньшак заворожённо проводил ножик взглядом.

Я уже говорил, что на «Святой Руси» каждая вещь — уникальна. А уж не узнать ножик со своего подворья… Чей он, как она его носит… Его мутноватый взгляд непонимающе упёрся в мой лицо. И чего упираться? На моём лице — вежливая, доброжелательная улыбка.

Вам никогда не доводилось, зайдя в гости к малознакомой девушке, возвращать ей публично, в ходе общей семейной беседы, что-нибудь типа трусиков? «Ты обронила. Давеча». Улыбка при этом должна быть, безусловно, вежливой и доброжелательной.

Мутный взгляд отца семейства — сфокусировался, и фокус переместился на получательницу.

— Дура! Курва! Шалава! Разорила и по миру пустила! Мокрощёлка безмозглая! Задарма дала! Да на целку цена впятеро выше! Теперь за гроши пойдёшь! Убью паскудину!

Меньшак не только высказался, но и, в ходе своего выразительного монолога, хорошо приложил дочку по уху, так что та улетела внутрь поварни, подобрал её выпавший от удара ножик, и в сердцах всадил на половину лезвия в доску скамейки, на которой сидел. Гнилая доска хрястнула и распалась на половинки.

В общем-то, он прав — цена на девственниц на греческих торгах в три-пять раз выше. Только где он тут гречников найдёт?

— И не жалко тебе, Меньшак, дитё своё, роженое, вынянченное, выкормленное чужому человеку продавать? Как овцу какую или, там, тёлку?

Меньшак несколько мгновений рассматривал меня с открытым ртом.

— Ну ты сказал. А куда её? «Тёлку»… Кабы она телушкой была… От тёлки — приплод, молоко будет. От овцы — шерсть. Опять же — приплод. А с этих-то оглоедок какой толк? Ведь всё едино — в чужие руки отдавать. Сколько б не ростил, не нянчился — всё на сторону уйдёт. И работа, и забота, и приплод — всё там будет. Отрезанный ломоть. Сколько не вложи — всё без толку, как в прорву. А продать — тогда расхода нет. Приданое, запоины эти. Один навар. А у меня их восемь осталось. Одну продам — семерых хоть накормлю вдоволь. Ты чё, не видишь? Баба-то моя одних девок рожает. Вот же беда. Будто проклятая. Видать, наказал её господь за грехи тяжкие. Ну, так как? Берёшь? Она, конечно, покуда тоща ещё. Так я тебе в привесок другую дам. Из мелких. Какую хочешь.

Покупать девушек на вес мне прежде не приходилось. Кажется, в Таиланде стоимость билета в автобусе устанавливается кондуктором по весу пассажира. А тут и не Таиланд, и не автобус, и я — не кондуктор.

— Зря ты свою бабу ругаешь. То, что она девок рожает — не её вина. Твоя. Это тебе вспоминать — за какие грехи тебя господь девками наказывает.

— Не… Чего это? Она ж рожает — не я. И люди все так говорят. Все ж знают — есть заклятие такое. Чтоб баба — одних девок… Если б мёрли сразу — ладно. А то ведь — живут. А кормить чем? Не, боярыч, ты чегой-то не то…

— Это не я — «чегой-то». Это ты — «чегой-то». А чего люди брешут — мне не интересно. Они говорят, а я знаю. Баба — как горшок печной — что положил, то и сварит. Положишь мясо — будут щи наваристые. Положишь гречу — будет каша рассыпчатая. А пустой воды наплескаешь — будет кипяток гольём. Что ты «наплескал», то и получил.

Вот, Ванюша, можешь поставить крестик в личном реестре попадизма и прогрессизма. «Туземцам прочитана лекция по основам генетики. Понятия XX и XY хромосом даны в доступной для понимания селян форме». Открыжим.

Из-за стенки донеслось дружное «ой». Бурный, быстрый обмен мнениями шёпотом. И всё затихло в ожидании продолжения. Мужик потряс головой, отгоняя как надоедливую муху, изложенную мною научную истину. Которая возлагала вину за несчастье в форме не того гендерного признака на него самого.

Почему несчастья? Потому, что детей даёт бог. Если дети не того пола, размера, цвета, кондиций, которые считается «правильными» в данном социуме в данный исторический момент — гнев господень. Нормальная практика в таких случаях — послать жену по святым местам. Обычно помогает — в дороге встречается достаточно много добрых людей, которые способны поспособствовать в части воспроизводства потомства нужного окраса.

Меньшак очень не хотел принимать сказанное мною. Принять на себя ответственность… Перестать уже привычно, накатано ругать безответную жену, просто пойти против всеобщего, общенародного понимания ситуации и виновности в ней, против обычаев, против дедов-прадедов… «Душа не принимает».

Он даже дёрнулся возразить, типа: брехня и бред недоросля глупого, но увидел внимательный, впитывающий новое знание, взгляд Николая. Вспомнил, что я не «хрен с бугра», а «Зверь Лютый», хорошенько отхлебнул из кружки, отложил дискуссию по сомнительным утверждениям лженауки генетики «на потом», и задал коренной вопрос современности:

— И чего?

— Ну, давай думать. Тебе сынов хочется? Самое простое: подкладываешь свою бабу под других мужиков. Да вон хоть под Жердяя — у него-то только сыновья… Чего «нет»? Не тряси головой — отвалится. Ну «нет» — так «нет».

Бурный шёпот за стенкой за моей спиной позволил оценить накал страстей в остальной части семейства при обсуждении предложенной перспективы. Хотя позиции сторон по данному вопросу были выражены неразборчиво.

— Будешь девок своих купцам в неволю продавать? Ты про гречников слыхал? Только слышал, а дела не имел? И что потом они с «живым товаром» делают? Говорят, что неволя у «гречников» — хуже смерти. А здесь им — смерть от нищеты да голода — прокормить ты их не можешь. А баба твоя — опять брюхата ходит. Поди, ещё одну девку носит. И что скажешь? Ругаться не надо. «Везде клин» — это понятно. Чего делать будешь, Меньшак? Вот. Вот поэтому я и пришёл. Купить хочу. Только не одну из дочерей твоих, а тебя. Самого. С семейством, конечно.

Сзади за стенкой что-то упало и разбилось. И, кажется, — не один раз. Меньшак ахнул и уставился на меня. Изумление его было столь велико, что он не только распахнул рот до самых гланд, но и наклонил свою кружку. Откуда, вполне по закону, сами знаете какого Исаака, струйка бражки полилась на штаны. Напряжено-мыслительный взгляд Николая дошёл до такого накала, что выражал уже не просто напряжённость и мыслительность, но и гримасу боли от этих обоих состояний.

— Эта… А зачем я тебе? Ну… А?

— Вот был бы на моём месте Николай, он бы тебе ответил по-купечески: и товар плох, и нужды в нём нет, и с перевозкой забот не оберёшься. Дескать, «не пользы ради, не корысти для, а токмо дабы не отвыкнуть». Но я с тобой не по-купечески, по-человечески разговариваю.

Я сунул ему в руки свою, почти нетронутую, кружку с бражкой, указал глазами типа: дёрни. Подождал, пока мужик заглотнул. И приступил к объяснению:

— Ты, может, слыхал: батюшка мой Аким Янович Рябина в бояре метит. И для того заселяет надел свой разными пришлыми людьми. Смердами да холопами. Избы там строит, лес корчует, луга чистит. Только вот какая задача: мужиков-то в миру полно. Но вотчина считается не по мужикам, а по тягловым дворам. А тягло — это мужик с бабой. Бобыли — не считаются.

— Ты… эта… Ты постой. Ты чего — девок моих замуж выдать надумал? Так они ж маленькие ещё! Их же ж это… да подохнут они под мужиками-то!

— А тебе-то чего? Как купцам на чужбину продавать — согласен. А купленную-то на торгу девку, там, в тридевятом царстве, — никто спрашивать не будет — маленькая она или уже большая. Ладно, уймись. И не во всяком домушке — из-под венца да сразу под мужика. Обвенчали ныне, запись сделали, дом — полный, в счёте — тягло. А уж когда дело до дела дойдёт… Но не об этом речь.

— А об чём?

— А об тебе. Твою беду, наказание твоё божье, от которого ты в петлю лезть готов, я могу в прибыль обернуть. У меня в вотчине десятков шесть баб да девок. Вот ты их всех и покроешь. Ну, чтоб они от тебя брюхаты ходили.

— Чего?! Всех?! Шесть десятков?!

— Ну, может, восемь. Откинь старых, малых, яловых, больных, кормящих, беременных… Не так много остаётся. Или не потянешь?

— Да я… да только дай! А ежели они не схотят? Ломать их? Тогда помощников надоть. А то такие здоровые бабцы есть… Кулак у ей — как у тя голова. Ка-ак приложит… Опять же, а мужики их как? А ну — драться будут? А?

— Не твоя забота. Какая сама не захочет, или там муж у неё… Я в Рябиновке вотчинник. И смердов своих… уговорю. А вот если после твоей службы у меня лет через пятнадцать будет в вотчине полсотни невест лишних, то… полста дворов новых только так встанут. И мне они будут — не лишними. Это от смердячек. А которые холопками родятся да на личико не сильно страшными вырастут — можно будет и гречникам скинуть, серебра получить. Твои-то девки — вроде не уродицы. Может, и новые, которых сделаешь, — по хорошей цене пойдут.

Насчёт «продать» — это скорее для простоты объяснения данному индивидууму — он же и сам о продаже говорил. А у меня несколько другие приоритеты — вотчину поднять. При здешней демографии с социологией мужская часть туземного населения является существенно более многочисленной и мобильной. Будут девки — мужики сами слетятся. Как мухи на мёд. Что-то вроде Жванецкого: «В Ялте как стемнеет, в комнату налетают мужики — один-два крупных, три-четыре мелких. И жужжат, и жужжат». И будет это «жу-жу не спроста», а с увеличением прибыльности и объёма валового производства.

— Эта… И чего мне за такую службу?

— Корм. Мне осеменитель в вотчине нужен здоровый. Мёд, яйца, мясо, молоко. Лебеду свою только по первопрестольным праздникам кушать будешь. Если сильно захочешь. Само собой — жильё. Изба новая, коровка добрая. Ещё чего надо. Дело какое-нибудь тебе в усадьбе найду. Чтоб ты на одном этом занятии не свихнулся. Ни тебя, ни семейство твоё притеснять не буду. Короче — как сыр в масле. Понятно?

— Эта… А чего в холопы? Я, эта… ну… и так послужу. Вольным.

— Не пойдёт. Ты про такое дело, как я рассказываю, прежде слышал?

— Не. Такого, вроде, на Руси не бывало. Деды-прадеды…

И правда — не слыхал. Тут я использую американский опыт. Когда в 20-х годах 19 века Венский конгресс запретил работорговлю, то конгресс США приравнял её к пиратству, а флоты европейских держав, прежде всего — Британская Западно-Африканская эскадра начали патрулировать Атлантику. Цены на негров в Южных штатах подскочили на порядок. Потому что там уже пошёл хлопковый бум, вызванный коттон-джин Илая Уитни. Изобретение этой хлопко-очистительной машины на поколение продлило рабство в Северо-Американском Союзе.

И всё это время постоянно упоминается американская идиома: «съесть негра». Те плантаторы, которые не сводили бюджет с помощью сельского хозяйства, выравнивали финансовый баланс, продавая очередного чёрного невольника. Естественно, при тамошнем соотношении издержек и доходов от «съедаемых негров», регулярно находились люди, которые пытались запустить процесс воспроизводства качественной рабочей силы на индустриальной, массовой основе.

Но по-настоящему ожидаемого уровня прибыльности такие «питомники» не достигли — слишком большой период оборота капитала. Политическая нестабильность… Американцы избрали в президенты Авраама Линкольна. И весь этот бизнес накрылся. Рабство в США было отменено. В том же десятилетии, что и в России. От сего дня — семь веков. Успею.

Здесь, в средневековье, идея разводить холопов как скот — не столь уж революционна. Есть классический договор из этой эпохи между каким-то французским графом и таким же епископом о браке их крепостных. Причём специально оговорено, что: «первый ребёнок принадлежит графу, второй — епископу, третий — снова графу, четвёртый — епископу». И так далее. В моей схеме есть детали, несколько отличающиеся от «опыта прогрессивного Запада» — я ориентируюсь именно на заселение вотчины. Но девки — всегда в цене. Если не на Руси, то в Кафе. Не получиться приспособить в своём хозяйстве — продам. Ликвидность высокая.

С одной стороны — издержки будут выше, чем у американцев. Климат у нас, знаете ли… Урожайность низкая, социально-культурные особенности… С другой… Американцы разводили взрослых мужчин — рабов для тяжёлых работ на плантациях. Если работать с женщинами, то оборот капитала можно ускорить. Опять же продукция более разнообразна — можно диверсифицировать рынки сбыта. Тут есть интересный собственный российский опыт 18 века. Так что, «социально-культурные особенности» — скорее «в плюс».

И, безусловно, дело благое, патриотическое, благородное. «Как нам обустроить Россию? — Прежде всего, заботой о сохранении и приумножении народонаселения». Мысль г. Солженицына представляется мне вполне в тему. Хотя, конечно, будут ретрограды и замшелые консерваторы. Я уж не говорю о конкурентах.

— Раз дело новое — будут коллизии.

— Чего? Какие такие «лизии»?

— Те самые. И — больно. Если ты мой холоп, то с тебя спроса нет. А если вольный… Сам понимаешь. И второе. Дело-то не на день, не на год. Мне надёжность нужна. А то ты медку поел, да и передумал. А мне другого откармливать? Ну что, по рукам?

Меньшак затравленно посмотрел на мою ладонь. Я кивнул Николаю, и он подставил свою — малолетка я. Неправомочный. За стенкой снова что-то упало. Пощёчина и детский визг обозначили виновного.

— Ну, Меньшак, что задумался? Глянь по сторонам. Лучше не станет. До самой твоей смерти. Здесь ты так и будешь с воды на квас перебиваться, жилы без толку рвать, да деток голодных плач слушать. Здесь ты никто. Сам нищий и дети твои нищие. Как соседи тебе глаза попрошайничеством твоим колют… Тебе мало? Дальше — больше будет. А у меня — и ты сыт, и детва. Уважаемый человек, Меньшак-производитель. А трудов-то никаких, одно удовольствие. Народ-то наш что говорит? «Наше дело не рожать — сунул, вдунул и бежать». От кого ты такое предложения получишь? А вот я, хоть и малость времени потеряю, а другого похожего найду. Который про жёнкино проклятие плачется. Ну?

— Э-эх! Пропадай моя головушка! Давай грамотку.

За стенкой ойкнули и ахнули. Точно не скажу, но, по-моему, как хор в церкви — на семь голосов. Меньшак рявкнул в проём двери, оттуда выскочили две девчушки — одна побежала двух соседей в послухи звать, другая — за местным попом. Княжьего человека тут не сыскать — поп сгодиться. Что бы увидеть, как я вручаю новоявленному холопу указанную в «Русской Правде» его цену. А «княжескую» ногату священник сам отдаст. Ивашка царапал бересту, составляя ряд о «самопродаже вольного человека Меньшака в холопы со всем семейством». Именно так, без поимённого или количественного указания. Рано ещё. Мне здесь ещё малость «поблагородить» надо.

Появление кандидатов в свидетели сделки было ознаменовано общим желанием обмыть её. Из недопитого. И закусить — из недоеденного. Заплаканная хозяйка с дочерями таскали на стол оставшееся от вчерашнего. Количество присутствующих постепенно росло — на звук, вид и запах слетались соседи. Тут и мои подошли. Ивашко в своём парадном кафтане — как павлин в курятнике. Да и Ноготок с секирой на плече… сильно выделяется.

Народу всё больше. При проношении мисы с рыбой Николай снова позеленел и уже начал подыскивать глазами подходящий уголок. Но тут заявился местный батюшка. Прямо огнём горящий от любопытства. Светоч пылающий. «Да что? Да как? Да с чего это?». Не твоё дело, служитель культовый. Вот полгривны у меня, вот она у Меньшака. Вот тебе, Ваше благословение, ногата. Все видели? Тогда за стол. Очередной этап благородных деяний требует очередного обмывания.

У поварни нервно шушукаются старшие сёстры. Потом девки тащат посуду с бражкой. Вдруг Ивица, аккуратно, не расплескав, поставив на стол пару почти полных кружек, с воем падает мне в ноги. Конкретно — лицом на колени. Орёт чего-то неразборчивое. Орёт — невнятно, плачет… плачет — мокро. Штаны на коленях промокли сразу.

— Чего это она?

Рядом стоит Елица. Таким же аккуратным движением ставит свою пару кружек. И подрагивающим — от омерзения, что ли, в мой адрес? — голоском переводит:

— Не погуби. Мы-то уйдём, а она-то уже пропита, обручена. Ей за этого… замуж идти. Защити.

— Обручение — прошло. Молитвы наши произнесены и услышаны. Судьбы человеческие вяжутся на небесах. И нет силы иной, кроме господа всемогущего соизволения, которое бы в юдоли скорби нашей земной… (Это священник начал промывание мозгов. Она же — божественная проповедь).

— Спаси её. Господине. (Это — Елица. Чуть слышно, не поднимая глаз. То я ей — «хорёк, паршой трахнутый», а то уже — «Господине» выговаривать научилась).

— А хрена там. Подарки приняты, я слово дал. Да вы тут все — Жердяеево угощение жрёте. Это ж с его двора стол накрыт. И питие он выставил. У меня-то одна капуста да репа. А чем возвращать-то? (Это отец-молодец оценивает имущественные аспекты расторжения помолвки. Потом у него появляется новая мысль. Мысль проявляется прямо на лице) Или ты, боярыч, из своих заплатишь? Я теперя холоп твой, с тебя и спрос.

И злорадно улыбается мне в лицо. А осеменитель-то у меня того… — дурак. Только-только в холопы продался, а уже хозяину своему гадости строит. И от этого радуется. Отстаивает, так сказать, свой статус в новой социальной иерархии. Статус скунса: не подходи — вонять буду.

«Русская Правда» даёт три варианта ответственности господина по долгам раба его. Но мне — все три не интересны.

— А велика ли неустойка при расторжении помолвки?

— А десять гривен кунами! А, боярыч? Киса твоя не лопнет?

Точно — дурак. В принципе, племенному бычку много мозгов вредно — не в шахматы же играет. Но хоть чуток должно же быть! И чему он радуется? А платить… это вряд ли, это как-то неблагородно. Не могу вспомнить, чтобы какой-нибудь сильно белый и пушистый на лошади бледной покупал «нежную горлицу» за полкило цветмета. Вот не заплатить оговорённую неустойку, порубить договаривающуюся сторону — это мы «да», это вполне ГГешно.

Я положил одну руку на голову Ивицы. Погладил. Она чуть затихла. А вторую протянул к Елице. Она резко откачнулась, на лице — точно — отвращение в мой адрес ярко выражено. Да чем же я её так сильно достал? Я ж такой весь чистый-благородный. Это ж она меня кастрировать обещала, обхамила по всякому, слова не сдержала — на свиданку не пришла. А я ей ничего худого не сделал, даже ножичек вернул. Ну, потрогал малость — так это ж должно нравиться. Я ж аккуратно, без нанесения телесных повреждений любой степени… И на меня же — как на какую гадину мерзкую… Ивица поймала моё движение, ответную реакцию сестры, и, не поднимая головы, куда-то мне в колени, произвела разъяснительную работу:

— Елица мужиков и парней боится.

Донёсшийся возмущённый шип, с вонючими хорьками во множественном числе, опроверг только что высказанное утверждение.

— Ну — не «боится». На дух не переносит. Её на свадьбе большухи нашей испугали сильно. Теперь если её какой парень тронет — она сразу как каменная снаружи становится. Сердце молотится, холодным потом шибает. И только одна забота — как бы не блевануть.

Вона что! А я-то думал… А это у тебя, Ванюша, мания величия. И попротивнее тебя в этом мире есть. Так что тебе, «нелюдь чуженинская» — есть куда расти, к чему стремиться. К высотам морали, освоенным достославным предкам ещё в «Святой Руси». Или правильнее — к «низотам»? Или — к «низинам»?

А девчонку жалко: ей при таких заморочках осталось жить год-два. Потом — «в замуж», а это такой «захват с удержанием», что куда как круче моих «дрючковых» игрищ. При обычной бабьей судьбе ты, девушка, через два года, максимум, сойдёшь с ума. Или повесишься. Или утопишься. Кто ж тебя так напугал, девочка? И как тебя в норму-то привести?

Ладно, продолжаем сегодняшнюю бла-бла-городную арию:

— Меньшак! На сборы — три дня. Найди лодку. Пойдёте в Рябиновку водой с моим караваном. Которое барахло с собой берёшь — в лодию или плот сделать. Которое оставляешь — продай соседям. Будут жадничать — спали к чертям. Уходите — все. Понятно? (Последнее — сёстрам). Спасибо, люди добрые, за в заботах моих участие. Идти нам пора. Николай — со мной. Ивашко, Ноготок — присмотрите за сборами.

Мда, рассиживаться здесь — нет резона. «Вятшесть» моя подуспокоилась. Но «жаба» — подпрыгивает и бла-бла-городство — зовёт и выпирает. Надо Жердяя навестить. Дело-то с хлебом ещё не решено. А без хлеба… А вот и подворье его и сам хозяин.

Жердяй был мрачен. И — не опохмелён. Видик — мятенький, борода — всклочена. Но старался вести себя пристойно. Только тяжкий вздох, когда уселись в беседке за столом возле поварни, выдал общую тяжесть организма. Несколько туманный взгляд его скользнул по мне, потом по Николаю. Что-то из вчерашнего — вспомнилось и вызвало смешок. И тут же — гримасу боли. А головка-то — бо-бо. Ну, понятно, мужик вчера обрадовался — такую проблему решил. Скинул груз с души. Расслабился малость. А тут Николай с «Чёрным вороном»… Ну и несколько не рассчитал. А сегодня с утра такое… постороннее вмешательство. То, что ему уже донесли во всех подробностях — очевидно. А вот что из этого вытекает для его планов… Вот и поговорим.

Хозяйка принесла жбанчик с пивом, кружки. Жердяй задумчиво посмотрел на стоящего у столба Сухана с жердью в руках, задумчиво выслушал моё: «Он не пьёт. Живой мертвец». Покивал осторожненько. От кивания снова поморщился и припал к своей кружке. Николай тоже… глубоко и завистливо вздохнул. Пришлось позволить — слюной захлебнётся.

К моменту, когда положение тары соответствовало рабочему состоянию телескопа, появились два его сына. С дубьём. Явно — для «поговорить». Присели рядом. Глава семейства мрачно оценил проявление сыновней боеготовности и снова поворотился ко мне.

— Ну и чего?

Как приятно иметь дело с понимающим человеком. С экономящим своё и моё время. Без всяких длинных подходов, приплясов и разговоров о погоде, отёле и престольных праздниках.

— Две тысячи пудов. По векшице. Мешки, доставка — твои.

Глубокая сермяжная правда моего утверждения доходила до присутствующих с разной скоростью. Николай посидел с отрытым ртом, сглотнул и присосался к своей кружке. Жердяй, не поднимая глаз, хмыкнул. Подумал и хмыкнул снова. И присосался к своей. Один из его сыновей старательно последовал отцовскому примеру: «Батя плохому не научит». А вот второй… «эх, молодо-зелено». Сложив из немаленькой трудовой мозолистой ручонки здоровенный кукиш, он сунул его мне под нос. Одновременно заботливо поинтересовавшись:

— А вот это видал?

Эх, деточка, я видал, как внезапно всплывает атомный подводный крейсер. В полностью защищённой и контролируемой акватории. Вот это — «кукиш». А у тебя так — фигурка из трёх пальцев.

Резкое движение селянина отозвалось шорохом за спиной: Сухан переступил ногами и взял еловину поудобнее. За столом три мужика старательно разглядывали друг друга поверх пивных кружек. Не прекращая вливать и проглатывать, не рискуя остановиться или прерваться. Придётся снова мне влезать.

— Жердяй, поправь меня. Связка у тебя получилась такая. Нужно женить старшего, потому что без этого нельзя женить следующих. Без женитьбы сыновей — их нельзя отделять. Неразделённой семьёй невозможно выделиться из веси, создавая собственную. Без правильного отделения по типу «пчелиной семьи» — невозможно забрать себе «пашенный оазис» и получить безмытные годы. Так?

— Батя! Давай их вышибем. Я этому уроду наглому все кости…

— Ш-ш-ш…

Юноша, ну разве можно разговаривать так громко, когда у старших головка того… бо-бо до такой степени? Жердяй поморщился от боли, от шума, от энтузиазма сыновнего. Надеюсь — и от сыновней глупости. Поставил кружку на стол. Как-то задумчиво: то ли поставить и разговаривать, то ли продолжить поправку здоровья.

— Откуда узнал?

О, так эта очевидная для меня гипотеза является тайным стратегическим планом?!

Только его жена не причём — до секретов можно не только допытываться, но и додумываться. Правда, сейчас, в этом его… синдромном состоянии, такая мысль будет выглядеть неправдоподобно. Дадим более съедобное обоснование:

— Сорока начирикала. Я же «зверь лютый» — мне ж положено язык птиц и зверей понимать.

Сороки не чирикают. И мало ли что, где и куда мне положено. Мужики снова загрузились. Краем глаза поймал выражение лица Николая. Сведённая судорогой интеллектуального напряжения физиономия, постепенно заполняется радостно-наглой ухмылкой. Не то — от понимания, не то — от пива.

— Ну и?

— Свадьбе — быть. Условия — ты слышал. По рукам?

Сыновья поморгали, по-разглядывали сперва — меня, потом — отца, потом радостно-удивлённо завозились на скамейке: «А… ну… так значит… это ж другое дело… таку препону… и сразу в церковку,… а бревна-то для избы уже лежат… да хоть завтра и начнём… ну, наконец-то я со своей…».

Жердяй внимательно и несколько тоскливо посмотрел на своих сыновей. Как-то даже презрительно. Вздохнул. Хотел что-то спросить, поморщился и передумал. Внимательно заглянул в свою пустую кружку. Будто надеялся увидеть там ответ. И — протянул руку над столом. Ладонью кверху.