Наваждение - книга 2

31

Элистэ напрягала слух, стараясь уловить звук шагов. После того как Феликс объявил ей о решении Комитета, миновали сутки, если не больше. Обычно вынесение приговора от его исполнения отделяли даже не часы, а какой-нибудь час. Отсрочка, какую она получила, была делом неслыханным. Неужели Феликс солгал, сыграв с ней жестокую шутку? Она попыталась было его расспросить, однако надзиратель как воды в рот набрал.

Разумеется, напряженному ожиданию рано или поздно наступит конец – известно какой. Пока же она не могла ни есть, ни спать. Элистэ, пожалуй, даже обрадовалась бы конвоирам из Народного Авангарда.

Феликс не солгал. Ближе к вечеру за ней пришли – двое крепких парней в коричнево-красной форме, оснащенные всем необходимым, чтобы управиться с самыми непокорными из заключенных. На сей раз, однако, им не пришлось пускать в ход наручники, дубинки и тяжелые сапоги с железными набойками: девушка и не думала оказывать сопротивление.

Ее молча вывели из камеры в коридор. Глухой стук подошв о камень. Зрение неестественно обострилось, она воспринимала окружающее словно во сне. Вверх по винтовой лестнице на первый этаж – в мрачную голую комнату, где подручные Бирса Валёра готовили осужденных к ритуалу казни.

Элистэ насчитала вместе с собой шестнадцать заключенных. Пестрая компания, в основном обыкновенные мужчины и женщины, однако людей незаурядной внешности значительно больше, чем обычно: глубокий старик с седой бородой до пояса; невероятно истощенная женщина, у которой под пергаментом кожи выступала каждая косточка и сухожилие; мужчина с усохшей рукой; сестры-двойняшки, похожие как две капли воды. И всего в двух шагах

– знаменитая «банда Нирьена»: Фрезель, Риклерк, брат и сестра Бюлод и сам Шорви Нирьен, главная фигура предстоящего ритуала, – обыкновенный человек средних лет, с сединой в каштановых волосах, бледным ликом ученого и карими глазами, умными и очень живыми, при том, что от смерти его отделяли считанные минуты. Так вот он какой, кумир Дрефа сын-Цино! Несмотря на обстоятельства, в Элистэ проснулось любопытство. Нирьен выглядел собранным, задумчивым, бесстрашным. Его умение держать себя не могло не вызывать уважения – сама Цераленн во Рувиньяк одобрила бы его, в то же время осудив взгляды философа.

Заключенным приказали раздеться. Они подчинились, едва ли не благодарные тюремщикам за то, что те не подвергли их позору насильственного раздевания. Куча одежды посреди комнаты быстро росла. Элистэ начала расшнуровывать корсет. Как вспышка, мелькнуло воспоминание: серо-голубая шерстяная материя, подаренная Дрефом, из которой она шьет платье; снующая игла, поблескивающая на слабом солнце конца зимы – его свет косыми полосами ложится на пол квартирки в тупике Слепого Кармана; новый наряд, надетый специально для Дрефа; «Вот прежняя Элистэ».

Платье упало на пол, за ним – нижнее льняное белье. Нагота, которая при других обстоятельствах заставила бы ее сгореть со стыда, казалась теперь несущественной. Элистэ была всего лишь одной из шестнадцати жертв, и то, что она стоит обнаженная, уже не имело значения. Гвардеец унес из комнаты ворох одежды: сперва ее перетряхнут в поисках утаенных ценностей, потом отдадут младшим тюремщикам и надзирателям.

Ей завели руки за спину, веревка больно впилась в запястья, хотя процедура была исполнена с минимальной жестокостью, быстро и профессионально. Две женщины и мужчина безмолвно плакали, но никто не сопротивлялся.

Охранники умело управились с маленьким стадом – вон из комнаты, по коридору, вниз по ступенькам, через низкую скрипучую дверь во двор, где ждала открытая повозка. Повозку, окружали народогвардейцы и взвод жандармов. Яркое солнце и прозрачная синева неба ослепили Элистэ, она зажмурилась. Теплый весенний воздух ласкал тело. День выдался великолепный. Просто роскошный.

В повозку поднимались по одному, с помощью народогвардейцев, взбираясь сперва на упаковочную клеть, которая служила подножкой. Элистэ села на одну из двух прибитых к стенке досок. Вскоре на досках не осталось свободного места, и последним заключенным пришлось стоять. Элистэ встала, уступив место старику с седой бородой, и ощутила на себе чей-то пристальный взгляд. Она обернулась – то был Шорви Нирьен. Он едва заметно улыбнулся, и в его черных глазах она прочитала такое бесконечное сочувствие и ободрение, что у нее перехватило горло и защипало в носу. Элистэ готова была заплакать, а вот этого ей как раз и не нужно. Ни за что! Она поспешила отвести взгляд.

Заскрипели петли, лязгнули засовы – подняли и закрепили заднюю стенку. Возница щелкнул кнутом, и повозка, со всех сторон окруженная солдатами, под грохот колес и цоканье копыт выехала со двора тюрьмы через распахнутые решетчатые ворота – как выезжало до нее множество других.

Снаружи собралась большая толпа обитателей Восьмого округа – поглазеть на Шорви Нирьена. Подонки, привыкшие провожать обреченных звериными воплями, сейчас почему-то притихли. Не было ни визгливых поношений, ни летящих камней, ни попыток прорваться к повозке. Народогвардейцы казались тут чуть ли не лишними. Горожане стояли, смотрели, и повозка катилась между их плотными рядами в запредельном молчании.

Такое же безмолвие встретило их на коротком пути от «Гробницы» до Винкулийского моста. Повозка въехала на мост, загрохотала над Виром. Свежий ветерок, как веником, прошелся по поверхности вод и улетел в самое сердце Шеррина. Река внизу переливалась в своем течении густыми оттенками зеленого и коричневого. Тут и там светлыми островками выделялись лодки под веселыми парусами. Одинокие кустики «попрошайки», пробившиеся меж камнями набережной, были усыпаны медно-желтыми цветами. Скоро предстояло зацвести вишне – и сотни деревьев облачатся в нежно-розовое кружево. Через неделю-другую весь город превратится в одно сплошное цветение…

Тем временем повозка, оставив позади старый Винкулийский мост загромыхала по булыжникам Набережного рынка. И тут горожане, подобно своим грязным оголодавшим собратьям на другом берегу Вира, толпились между палатками и ларьками, провожая процессию глазами. Молчание людей было столь всеобъемлющим, что скрип старых деревянных осей, грохот колес, перезвон упряжи и каждый шаг народогвардейцев по булыжной мостовой отдавались гулким эхом. Люди переговаривались полушепотом, и шорох приглушенных голосов пробегал по толпе, как ветер по полю; везде повторяли одно и то же имя: Шорви Нирьен…

Повозка – теперь ее сопровождала группа безмолвных горожан – миновала рынок. Торговую площадь и углубилась в путаницу переулков, по которым выбралась на улицу Клико с ее приличными магазинами, занимающими первые этажи высоких старомодных домов с узкими фасадами. По обеим сторонам улицы в какой-то уже и вовсе немыслимой тишине толпились шерринцы. Большинство горожан стояли в полном оцепенении; однако и здесь, как по всему пути следования, кое-кто выходил из толпы, чтобы проводить осужденных до места казни.

Они миновали «Приют лебедушек» – пустой, заколоченный. При виде его у Элистэ сжалось сердце, взгляд непроизвольно поднялся к оконцу в тени карниза; она бы не удивилась, приметив за стеклом свое лицо и внимательные глаза…

Оставив позади улицу Клико, повозка два раза свернула и выехала на проспект Аркад. Вдоль всего проспекта на тротуарах толпились люди. Впереди замаячил конец пути. Последние вечерние тени легли на землю, закатные облака побагровели, солнце скрылось за высокими столичными зданиями. С проспекта Аркад повозка въехала на площадь Равенства.

Элистэ огляделась, не веря своим глазам. На этой площади она бывала один-единственный раз, и тогда ей показалось, что здесь яблоку негде упасть. Но тогдашняя толпа выглядела жалкой по сравнению с нынешним стечением горожан. Площадь Равенства была запружена народом, и толпам новоприбывших приходилось тесниться в смежных улицах и проулках. Со дня казни Дунуласа XIII площадь не знала такого количества народу. Да и настроение несметной толпы было таким же, как в тот день, – торжественным, подавленным, исполненным ожидания перемен. Конечно, в историческом смысле гибель Шорви Нирьена несопоставима с казнью наследственного монарха Вонара, но и в том и в другом случае народ воспринимал смерть одного человека как перелом времен.

Появление повозки с осужденными не исторгло единодушного кровожадного вопля, как бывало обычно. Агенты с красным ромбом на рукаве, расставленные в толпе на равном расстоянии друг от друга, натужно заорали, но их крики захлебнулись и сгинули в великом безмолвии. Дружки и подружки Кокотты заверещали, как облако саранчи, но и их привычное гудение быстро сошло на нет.

Процессия неспешно продвигалась к центру площади, а тем временем некое должностное лицо отдало соответствующие распоряжения, и в руках у экспроприационистов в гражданском – их тоже заблаговременно расставили в толпе – загорелись факелы. Лес факелов. Толпа испустила могучий вздох: пламя взорвалось согласованной красочной вспышкой, позолотив вечерние сумерки, высветив и одновременно погрузив в тень эшафот, выхватив из полумрака высокий рогатый корпус Кокотты и одну-единственную массивную фигуру – Бирса Валёра, который застыл, как статуя, опершись рукою о бок Чувствительницы.

Свет факелов оживил море лиц, наделил их теплотой и человечностью. Но одновременно все увидели нетерпение Чувствительницы, зловещий внутренний накал ее стеклянных рогов, жадно распахнутые свинцовые двери и подрагивающие от предвкушения вожделенной плоти шипы.

Повозка медленно катила вперед, толпа раздавалась, освобождая проход, а если кто не успевал вовремя отойти, так на то имелись жандармы с дубинками. Наконец повозка остановилась у подножия эшафота. Подручные Бирса засуетились, начали выгружать обреченных и со знанием дела выстраивать в ряд у лестницы.

Неизвестно, какие они получили указания, но процедура казни, и в этом не приходилось сомневаться, была продумана до последней мелочи. Жертв расположили по принципу номеров праздничного фейерверка: красочное завлекательное начало, несколько номеров более или менее интересных, стандартные и неординарные вперемежку, но лучший и самый эффектный оставлен под конец. Поэтому «банда Нирьена» заняла в ряду жертв последнее место, а самого философа поставили шестнадцатым. Осужденные с незаурядной наружностью были разбросаны по всей шеренге, и первой на эшафот предстояло взойти самой молодой из партии – и единственной ее бонбошке.

Для Элистэ это было даже лучше. Ей не придется ждать своей очереди, внимая чавканью, с которым захлопываются и распахиваются двери Кокотты, механическому жужжанию Чувствительницы, переходящему в экстатический вопль поглощения, и коллективному выдоху многотысячной толпы. Не придется думать о том, как больно будет в конце. Все это ее минует.

Палачи основательно знали свое дело. Они подхватили ее под руки и уже тащили к эшафоту. Ей не оставили времени ни опомниться, ни даже ужаснуться. Вдруг Элистэ поняла, что ей не страшно. Она спокойна. Почти безмятежна. Нежданная благодать.

Ее повели вверх по лестнице. Грубые нетесаные доски царапали нежную кожу ступней. Очутившись на помосте, она вспомнила Кэрт и собралась с духом, приготовившись к неизбежному шквалу непристойностей и улюлюканья.

Но ничего подобного не было. Царило такое безмолвие, что гудение Кокотты, напоминающее зудение голодного москита, доходило до самых дальних уголков площади Равенства. Элистэ поглядела на толпу, на лица сгрудившихся у помоста; высвеченные факелами, застывшие и напряженные, они были проникнуты пониманием рокового смысла происходящего. Потом она обвела взглядом расплывшуюся в вечерних сумерках площадь и забыла о толпе, ибо, стоя на эшафоте, видела шипы, жадно подрагивающие во чреве Кокотты, и Бирса Валёра, который направился к ней – первой жертве этого вечера. Элистэ гордо выпрямилась, подняла голову, посмотрела ему прямо в глаза – и ничего не увидела. Глаза пустые, как бесконечность.

На прощанье перед ней промелькнули лица Цераленн, дядюшки Кинца, Дрефа. «С обликом Дрефа в душе пойти на смерть».

И вдруг выстрел, внезапный и громкий, вспорол вечерние сумерки. Поначалу она приняла его за побочный эффект неких тайных процессов в организме Кокотты. Но в тот же миг железная хватка на ее правой руке ослабла, и подручный Бирса полетел с лестницы вниз головой. Элистэ проводила его растерянным взглядом. Тот упал на булыжники с пробитым горлом, из которого фонтаном хлестала кровь. Элистэ не могла понять, что происходит. Тут же прозвучал новый выстрел, и второй подручный свалился с пулей в сердце. Откуда стреляют, тоже было непонятно. Вероятно, совсем близко затаился отменный стрелок, а то и два, потому что за секунду между первым и вторым выстрелами перезарядить мушкет просто невозможно. Правда, у стрелявшего могло быть сразу два заряженных мушкета…

Элистэ все еще неподвижно стояла на месте, когда раздался третий выстрел. Бирс Валёр коротко вскрикнул и рухнул, схватившись за живот.

Толпа очнулась. Народ заволновался, посыпались возбужденные вопросы, людское море забурлило водоворотами, пошло ходуном. Но во всей этой свистопляске безошибочно угадывались действия маленькой группы. Никто не сказал бы, сколько в ней человек, но организованны они были великолепно и стреляли без промаха. На солдат Народного Авангарда, окружавших приговоренных, обрушился беглый огонь. Пули летели со всех сторон, и с полдюжины человек в коричнево-красных мундирах упали как подкошенные. Стрелки, разбросанные в первых рядах, выскакивали из-за спин стоявших, стреляли и вновь растворялись в толпе, меняя позиции и попутно перезаряжая оружие. Солдатам казалось, что на них напали невидимки.

Контрнападение и даже защита успеха не обещали: охрана стояла на виду. Путь к отступлению был тоже отрезан – плотная людская стена загораживала проход к проспекту Аркад. Стрельба тем временем продолжалась с прежней точностью. Лучшим слугам Защитника грозило самое настоящее уничтожение; однако и небольшого отряда вполне хватило бы, чтобы очистить площадь Равенства от народа и тем лишить метких стрелков укрытия. Офицеры Народного Авангарда скомандовали, и солдаты с жандармами, окружавшие повозку справа и слева, одновременно дали залп по толпе. Несколько человек упали, полилась кровь, толпа с воплем отхлынула к краю площади. Невидимым врагам это отнюдь не помешало, тогда как простые граждане, которых раньше еще можно было склонить к тому, чтобы они задержали и выдали притаившихся стрелков, пришли в бешеную ярость. Большая часть народа так и не поняла, откуда и с какой целью ведется стрельба, а стоявшие далеко от центра площади вообще не догадывались о существовании стрелков-невидимок. Но когда солдаты открыли огонь по толпе, накопившиеся за многие месяцы ужас и отвращение наконец-то вырвались наружу. В народогвардейцев и жандармов полетел град камней. Стрелки тоже не останавливались – еще четыре солдата свалились на месте.

Под свист пуль Элистэ сбежала с лестницы. Слепой инстинкт гнал ее в укрытие – под повозку или даже под настил эшафота. Но, оказавшись внизу, она сразу подумала о бегстве. Солдатам было явно не до нее. Она могла броситься…

Но тут ее грубо схватили и швырнули в гущу других осужденных, которые сбились тесной группой вокруг трупа истощенной женщины, убитой случайной пулей. Жандармы отнюдь не забыли о пленниках и не собирались выпускать из лап столь ценную добычу. Поскольку нападение явно учинили фанатики-нирьенисты, сам собой напрашивался простой и надежный способ, защиты. Между горожанами и жандармами в один миг возникла живая стена из пленников, имевшая целью положить конец обстрелу камнями и пулями. Народогвардейцы, считавшие себя армейской элитой, вероятно, не унизились бы до подобного, но жандармы особой щепетильностью не отличались.

Ответом послужил единодушный вопль ненависти, крики: «Трусы! Трусы!» Толпа, поначалу колебавшаяся, нетвердая в своих симпатиях, теперь решительно встала на сторону осужденных. Народный вал яростно обрушился на жандармов, разбился о повозку и эшафот и отхлынул, унося с собой пятнадцать пленников.

К Элистэ протянулись десятки рук. Ее подняло, закружило, бросило в людское море. Нечленораздельный рев оглушил ее, перед глазами в безумном водовороте мелькали широко открытые вопящие рты, клочья туч на закатном небе, башмаки, булыжники, камни в воздетых руках.

Наконец ее поставили на ноги, поддержали – а то бы она упала, так кружилась голова. Кто-то разрезал веревку у нее на запястьях. Занемевшие руки повисли плетьми. Высокий мужчина сорвал с себя плащ, набросил на голые плечи Элистэ и куда-то исчез. И руки, что поддерживали ее, тоже исчезли. Толпа, похоже, утратила к ней интерес. Элистэ покачнулась, однако удержалась на ногах. Выяснилось, что она стоит недалеко от эшафота совсем одна, затерянная в бешено бурлящей стихии. Другие осужденные куда-то пропали, она не знала, что с ними. Впрочем, трудно было вообще понять, что случилось несколькими минутами раньше и что происходит теперь. Сознание ее онемело так же, как кисти, и думала она лишь о том, как прикрыть наготу. Люди вопили и метались, площадь Равенства содрогалась от выстрелов, а Элистэ, путаясь в чужом плаще, который доходил ей до лодыжек, все пыталась застегнуть пуговицы непослушными пальцами. Наконец она справилась с этой задачей, потом закатала рукава, чтобы освободить кисти, и устало подняла глаза. Она так и не двинулась с места – не успела опомниться, да ей и в голову не пришло скрыться.

Из-за спин людей Элистэ не видела, что происходит у помоста, а там шерринцы добивали последних народогвардейцев и жандармов, сгрудившихся у пустой повозки. Эшафот был виден ей куда лучше, особенно Кокотта, как бы обозревающая площадь со своей высоты. Чувствительница вела себя необычно, что казалось понятно даже человеку непосвященному. Беспорядочные вспышки на ее рогатой короне были ярче, чем когда-либо раньше, а гудение перешло в самый верхний регистр. Поблизости от нее на платформе корчилось в страшных муках огромное тело Бирса Валёра. Элистэ было подумала, что она одна видит его и помнит о нем, но она ошиблась.

Толпа под крики и улюлюканье прикончила солдат, на минуту утихомирилась и вспомнила о главном палаче.

Бирс ошалел от боли. Страшная рана скрутила его, повергла на доски помоста. Однако пламя, пожиравшее его внутренности, не шло ни в какое сравнение с душевными муками. Всего в нескольких футах от него зияло распахнутое чрево Кокотты. Ее шипы вибрировали, огни на короне невпопад загорались и гасли. Она была вне себя, и тревожное ее возбуждение передавалось ему – ведь их разделяло всего ничего. Она ждала заверений, понимания, обожания. Ее жрец был нужен ей почти так же, как она – ему.

Он жаждал прижаться к ней ладонями, дабы ощутить мощную дрожь, причаститься ее силе и славе, утешить и самому обрести утешение, почувствовать, как их души сливаются в тайном несказанном общении.

А он не мог до нее доползти! Вот она, совсем рядом, и тем не менее он не может к ней прикоснуться, погладить по холодному боку или шепнуть тайные нежные слова, ведомые лишь им двоим.

Бирс пожирал свое божество взглядом, полным беспредельного обожания.

– Прекрасная, – шептал он, превозмогая боль. – О, какая прекрасная.

Но слышала ли она его? И способна ли она внимать человеческой речи?

Бирс молил о помощи – и помощь пришла.

Толпа орущих шерринцев, без сомнения, надумавших воссоединить Кокотту с ее верховным жрецом, уже грохотала башмаками по лестнице. Через миг они его окружили.

– Кокотта, – с трудом выдавил Бирс.

До них, видимо, не дошло, что он хотел сказать. Его принялись бить – кулаками, дубинками, бутылками, палками. Башмаки с коваными набойками, попадая в пробитый пулей живот, причиняли боль, превзошедшую все, что Бирс был способен представить, превзошедшую самые страшные муки, какие могли измыслить Пыточницы в подвалах «Гробницы»… Но он обязан достучаться до сознания шерринцев, заставить их уразуметь его нужду – это было важнее всего.

– Кокотта…

Губы у него были расплющены, зубы выбиты, рот полон крови, он едва шевелил языком, поэтому вымолвил ее имя невнятно и еле слышно. Из последних сил он надеялся, что его наконец поймут. Куда подевались дружки и подружки Кокотты? Уж они-то бы сразу поняли.

Завывая как полоумные, горожане сорвали с него одежду, всю, до последней нитки. Да, похоже, до них все же дошло, они поняли свой гражданский долг, ибо старались поднять его и поставить на ноги. Для этого понадобились усилия четырех человек, а сам Бирс едва не грохнулся в обморок от боли. Его хлопали по щекам, совали под нос флакон с нюхательной солью – не хотели, чтобы он терял сознание, и правильно делали, теперь он совсем очнулся…

Поддерживая под руки, его потащили к Чувствительнице, которая гостеприимно распахнула свои двери. Он уже различал подрагивающие шипы, видел жадные стальные язычки, что выглядывали из маленьких челюстей, и понял – она его ждет, она его хочет, она готова принять его в себя. И когда Бирса толкнули в чрево Чувствительницы, он обливался слезами, радуясь последнему, необратимому воссоединению.

Она была Сила, Она была Слава, Она была Вечность, и не было во Вселенной ничего, помимо Нее, неизменной и сущей. И глад Ее был велик.

Ослепительная дуга вспыхнула между высокими рогами Кокотты, тысячи глоток испустили оглушительный рев – и народ на помосте кинулся к Чувствительнице. Поднапрягшись и поднатужившись, толпа общими усилиями продвинула ее по доскам настила к самому краю. На какой-то миг Кокотта зависла над площадью, истерично замигала огнями, сменив механическое гудение на пронзительный визг, словно предчувствуя свой конец, – и рухнула вниз, ударившись о булыжники так, что содрогнулась вся площадь. Один из ее высоких рогов разбился вдребезги, разлетелись осколками стеклянные рожки и украшения. Беспомощная, она лежала на боку и жалобно вопила, как раненое животное.

Толпа тут же набросилась на нее с кровожадными воплями, заглушившими ее зудящие причитания. Ее били камнями, корежили самодельными ломиками. Ей отломили второй рог, сорвали проволочки, щупальца-антенны и острые зубцы несравненной короны; разбили уцелевшие после падения стеклянные рожки и ответвления – и ее огни погасли. Из нутра Кокотты выдрали зубастые шипы, вывернули и изломали бортики и трубчатые приводы. Кокотту лишили всего, что делало ее Чувствительницей, – и остался лишь свинцовый ободранный шкаф. Теперь никто бы не догадался, что некогда этот ящик обладал сознанием.

Элистэ наблюдала за происходящим как зачарованная. Когда Чувствительницу скинули с помоста, она ее уже не видела, однако остервенелая суета вокруг поверженной Кокотты – ходящая ходуном толпа, вопли, крики и все прочее – неприятно напомнила ей чей-то рассказ про тропических рыбок, которые за минуту обгладывают жертву до костей. Увиденное ошеломило Элистэ до последней степени.

На плечо ей опустилась чья-то рука. Она вздрогнула и резко обернулась: неужели народогвардеец? Но это оказался пожилой мужчина с седоватыми усами и волосами, в низко надвинутой на глаза треуголке и старомодной просторной пелерине, совсем неуместной в такой теплый вечер. Лишь внимательно приглядевшись, Элистэ узнала под этим гримом Дрефа сын-Цино, а потом сообразила, зачем ему пелерина: под свободно ниспадавшими складками она различила длинный ствол изобретенной им же винтовки, заряжающейся, как когда-то он ей объяснил, «с казенной части». Она поняла, что он был среди тех, кто стрелял из толпы. Ее это не удивило.

– Ступайте за мной, – сказал Дреф.

Элистэ молча повиновалась. Дреф всегда знал, куда нужно идти. Решительно расталкивая локтями толпу, он через несколько минут привел ее к укрытой в тени деревьев каменной скамье у западного края площади Равенства. Там собрались остальные члены «банды Нирьена» – освобожденные от пут и более или менее прикрывшие наготу. Сам Нирьен выглядел вполне пристойно – рубашка, штаны до колен, чулки и даже туфли. Если бы не белое пятно его рубашки, густые вечерние сумерки надежно скрыли бы всю пятерку от случайного взгляда.

Нирьен встал, заметив Элистэ и Дрефа.

– А, так вы ее отыскали, – произнес он. – Впрочем, зоркий глаз Бека ни разу не подводил.

– Все готово, – сказал ему Дреф. – Через час все вы будете в надежном убежище.

– Не все, – возразил Нирьен.

Накладные седые брови Дрефа поползли вверх. За долгие годы знакомства Элистэ редко приходилось видеть его таким удивленным, а то и вовсе не приходилось.

– Ойн и Ойна, Фрезель и Риклерк могут скрыться, если пожелают, – спокойно продолжил Нирьен. – И будут правы. Но я не пойду.

– Почему?

– Я должен обратиться к ним. – Нирьен обвел жестом толпу, которая, судя по всему, начала успокаиваться. Кокотта – орудие и само воплощение террора – была уничтожена. Ее слуги – палач с подручными – мертвы. Народогвардейцы и жандармы убиты, а освобожденные пленники скрылись в неизвестном направлении. Шерринцы еще клокотали от ненависти, однако не видели для нее достойной и подходящей мишени. Минуты через две-три они, скорее всего, начнут расходиться. – Сейчас, по-моему, самое время.

– О чем с ними говорить, Шорви?

– Пусть никто не скажет, – возразил Нирьен, – будто я не способен усвоить преподанный Уиссом Валёром урок. – С этими словами он повернулся и решительным шагом направился к эшафоту; его сторонники, не раздумывая, присоединились к нему. Вероятно, никто из них не допускал даже мысли о бегстве в надежное убежище. Дреф не стал их и спрашивать.

Элистэ стояла, вцепившись в руку Дрефа. Стоило ему произнести это слово – «убежище», как ее охватило безумное желание очутиться там как можно скорее. Но другие не собирались спешить, и когда до нее это дошло, она справилась с приступом малодушия, вспышка панического ужаса миновала, и Элистэ начала прислушиваться к тому, что творится вокруг. Знаменитый Шорви Нирьен, которому по логике вещей надлежало уже распроститься с жизнью, намеревался выступить перед толпой, одержимой одним стремлением – убивать. Поскольку Дреф был рядом, а непосредственная угроза миновала, происходящее стало занимать Элистэ.

Нирьен поднялся на опустевший помост. С минуту постоял – невысокий обыкновенный человек, приковавший, однако, все взоры. По краям эшафота все еще горело несколько фонарей и факелов. Их свет выхватывал из полумрака белую рубашку с чулками, белые руки и лицо, так что фигуру было хорошо видно даже с самой отдаленной точки площади Равенства. Нирьена узнали все, и многие восприняли его как символ благодатного разума, осенившего сумасшедший дом, если не светопреставление. Все замерли, приготовившись слушать; площадь Равенства погрузилась в молчание.

Шорви Нирьен подождал, пока людское море покрылось бледной пеной обращенных к нему лиц, затем резким жестом вскинул руки, как некогда Уисс Валёр, правда, преследуя совсем иную цель, и тут же их уронил.

– Если не ошибаюсь, – обратился он к шерринцам, – вы хотите перемен?

Еще бы они не хотели! То была предельно простая и в точности отвечающая моменту фраза, которой судьба определила стать лозунгом.

Нирьен говорил. Речь его была ясной и предельно сжатой. Тем не менее Элистэ, которая слушала затаив дыхание, впоследствии вспоминались не столько слова, сколько общий их смысл: надежда – нормальная жизнь – обещание стабильности, отрезвления и выздоровления.

Однако Нирьен отнюдь не стремился успокоить или умиротворить толпу, напротив. Есть только один способ, напомнил он слушателям, покончить со страданиями народа. Отцы нынешнего террора должны предстать перед судом. В конце концов все они, несомненно, преступники – погрязшие в беззакониях, мздоимстве, развращенности и тирании; ответственные за Весеннюю Бойню в Конгрессе и зверствах в «Логове»; повинные в массовых расправах, пытках и казнях; но прежде всего исказившие Революцию и все ее идеалы, предавшие своих соотечественников. Главные преступники – это члены Комитета Народного Благоденствия, государственный обвинитель и судьи Народного Трибунала, высшие чины и старшие офицеры Народного Авангарда. А самый страшный преступник и кровавый палач – председатель Комитета Народного Благоденствия, он же самозваный Защитник Республики.

Нирьен не вопил, не заискивал, не принимал поз. Он стоял совершенно спокойно и, воздерживаясь от жестов, с бесстрастным видом излагал обвинение пункт за пунктом, как и подобало опытному адвокату. Казалось, он даже не повышал голоса, однако его слова разносились по всей площади.

Толпа взревела, оборвав его речь, и принялась скандировать имя Уисса Валёра еще до того, как Нирьен его произнес. Оратор поднял руку, и горожане тут же вняли безмолвному призыву. Стало слышно легкое дыхание вечернего ветерка.

– Так положим ли мы конец террору? Соотечественники, это в наших силах, как в наших силах было покончить с властью монарха. Пойдем ли мы к тому, кто именует себя Защитником, и выскажем ему свое недовольство?

Единодушный вопль согласия, шквал брани в адрес Уисса Валёра.

– Значит, идем к «Гробнице». Вперед! К «Гробнице»!

Толпа подхватила его слова, донесла до края площади, выплеснула на улицы. Шорви Нирьен спустился с помоста. В окружении четверых сторонников, осужденных на смерть вместе с ним, молодого человека с искусственной сединой в волосах, который его спас, и белокурой босоногой девушки, тоже обреченной на свидание с Кокоттой, он быстрым шагом двинулся к проспекту Аркад. Толпа повалила следом, в эту минуту покорная его слову. Лишь малая горстка осмотрительных горожан Откололась от основной массы и растворилась в вечерних сумерках. Но их место быстро заняли другие, по мере того как толпа, все больше разрастаясь, ползла по улицам – этим кишкам Шеррина, – словно непереваренный кус. Тот же путь, что незадолго перед тем проделала повозка с жертвами, – только в обратном направлении. Проспект Аркад, переулки, улица Клико. К толпе присоединялись все новые и новые люди, многие с фонарями и оружием в руках. По Винкулийскому мосту – в Восьмой округ.

К «Гробнице»!

Когда в дверь постучали, Уисс Валёр поднял лежащую на скрещенных руках голову и по привычке бросил взгляд на часы. Вечер. Для его соотечественников обычно – пора удовольствий. Патриоты поутонченней непринужденно болтают за бокалом вина, попроще – ужинают и готовятся отойти ко сну. Но ему, Уиссу, отказано в этих радостях, как всегда было отказано в благах жизни. Последнее время он не мог пить – после глотка вина у него чудовищно раскалывалась голова. Он почти не ел – желудок не принимал ничего, кроме самых воздушных запеканок; он всегда был худ, теперь же от него остались только кости да зеленовато-желтая кожа. Понятие беззаботной беседы было ему чуждо: о чем и с кем ему болтать и шутить, где его друзья, где семья? Семья. А ложе? Одинокое и бессонное. Бессонное. Бессонное.

Вечер. Для других – лучшее время суток. Правка, есть одно утешение, и немалое: к этому часу Шорви Нирьен должен исчезнуть навсегда.

Может, после этого ему полегчает.

Стук повторился, и Уисс повернул голову.

– Войдите.

Испуганный запыхавшийся гонец ворвался в комнату.

– Шорви Нирьен ведет к «Гробнице» огромную толпу. Они будут здесь через полчаса.

Должно быть, он ослышался. Велел повторить. Гонец повторил. Нет, все правильно.

«…Нирьен ведет… огромную толпу… здесь через полчаса».

– А на площади Равенства?

– Восстание. Бирс Валёр мертв. Кокотта уничтожена.

Уисс сжал костлявые пальцы. К горлу подступила тошнота. Кошмар. Не может быть. Он в каком-то бреду. Пробудились черные призраки. Пробудились… «Лица мертвых в круговороте, влекомые неутихающим ветром, маски смерти в безбрежном мраке, ослепительно белые, бесчисленные, как звезды, – от них не спрятаться, сам Народный Авангард бессилен перед их призрачным сонмом. Верность? Наваждение. Но Нирьену они были верны. Защитить Защитника некому Впрочем, быть может…» Он одолел тошноту, сглотнул и пришел в себя.

– Отца ко мне, живо!

– Слушаюсь, Защитник.

Прошли то ли минуты, то ли тысячелетия, и Хорл появился. Хорл, еще более седой, изможденный и печальный, чем обычно, сутулый, с отвисшей губой и укором в водянистых глазах. Уисс подавил привычную вспышку раздражения и заставил себя говорить спокойно.

– Отец, мне нужна твоя помощь.

Хорл посмотрел на него взглядом больной овцы и спросил:

– Это правда?

– Времени почти не осталось, ты должен действовать быстро. Слышишь?

– Ответь, это правда?

– Хватит! – Хрупкое терпение Уисса лопнуло. – Что за чушь ты несешь?

– До меня дошло, что Евларк, Улуар и Флозина бежали из Шеррина.

– Кто тебе сказал? От кого ты об этом услышал?

– Никто. Все говорят. Камни в стенах моей темницы, и те заговорили.

– Беспомощный парадокс, а ходульный пафос и того беспомощней – как раз в твоем духе. Сейчас нет времени ни на то, ни на другое. Все это ложь. Евларк, Улуар и Флозина находятся у меня под контролем.

– Посмотри мне в глаза и повтори! – приказал Хорл резким тоном, отбросившим Уисса в прошлое лет на тридцать.

Зрачки огромных глаз Уисса расширились.

– Мне кажется, ты плохо соображаешь, – процедил он. – Ты выжил из ума. А может, просто не высыпаешься.

– Значит, правда. Ты мне ответил.

– Слушай. Ты выполнишь для меня одно задание. Мне донесли, что толпа горожан, которых предатели подбили на мятеж, направляется к «Гробнице». Через несколько минут они будут здесь.

– Что за предатели? Их нынче так много. Нирьенисты?

– Теперь неважно.

– Это было неизбежно – ты сам виноват. Я одному удивляюсь – почему так долго терпели?

– Не тебе меня укорять.

– Ты, верно, призовешь Авангард?

– На сей раз Авангарду не справиться в одиночку.

– Вероятно. Личная гвардия не смогла защитить Дунуласа, а несчастного короля ненавидели куда меньше, чем ненавидят тебя.

– Придержи язык! Меня ненавидят только предатели и враги Республики. Народ, простой народ, по-прежнему меня любит. И вспомнит это, когда я к нему обращусь.

– Ты не побоишься выйти к шерринцам?

– Слишком давно, непростительно давно не говорил я с народом и позволил ослабеть связующим нас узам. Сегодня я укреплю их.

– Тебя разорвут в клочья.

– Спокойнее! Ты глуп. Всякий раз, как я обращался к народу, он выказывал мне свою любовь и становился моим рабом. Это остается неизменным. Когда я заговорю, они вспомнят. Власть моего красноречия и сама по себе почти чародейна, а с твоей помощью будет вовсе неотразима. Вот почему я вызвал тебя, отец. Ты мне поможешь, как в старые дни. Ты поможешь мне вновь подчинить толпу – подчинить полностью и окончательно.

– Старые дни миновали. Наступает время, когда даже чары бессильны скрыть правду.

– Пустые слова! Ханжеские прописи! Давай, отвечай – что у тебя на уме? Ты мне отказываешь, отец? Отказываешь?

– Да, Уисс. – Хорл не дрогнув встретил бешеный взгляд обведенных белками зрачков. – Решительно отказываю.

– Не надо меня провоцировать. – Голос Уисса упал до зловещего шепота.

– Не пытайся. Ты очень скоро пожалеешь об этом. За твое неповиновение будут расплачиваться Евларк, Улуар и Флозина.

– Ты не можешь причинить им вред, раз они далеко.

– Говорю тебе, все они у меня! Здесь, в «Гробнице», и из их комнат совсем недолго спуститься в подвалы. Помни об этом. Но если их судьба так же мало волнует тебя, как всегда волновала моя, подумай о другом – сам ты еще не бывал в подвалах.

– Бесполезно мне угрожать. Я больше не боюсь, – заявил Хорл, однако посеревшее лицо и выступивший на лбу пот выдали его с головой.

– Лжешь, ты всегда боишься! И не без причины. Ради своей защиты я пойду на все. Прикажу перебить всех заключенных в «Гробнице», а заодно в «Сундуке» и «Остроге». Прикажу сотнями загонять врагов народа в деревянные амбары, забивать двери и сжигать заживо. Закованных в кандалы предателей будут грузить с берегов Вира на большие плоты, а плоты пускать по течению и топить. Я расстреляю толпу из пушек «Гробницы». И вся кровь, что прольется, отец, прольется из-за тебя. Ты не оставляешь мне выбора, так что это станет делом твоих рук, не моих!

Хорл посмотрел в лицо сына, в котором не осталось ничего человеческого, сгорбился и опустил взгляд.

– Я исполню то, что ты хочешь, – произнес он.

– Тогда идем.

Уисс схватил отца за руку, и они спустились по узкой потайной лесенке, связывающей покои Главного смотрителя с многочисленными тюремными ярусами. Через минуту они оказались в огромной, словно пещера, приемной зале. Обычно тут было не протолкнуться из-за посетителей, чиновников, просителей, адвокатов. Теперь же в зале находился лишь отряд застывших в напряженном молчании народогвардейцев. Они, несомненно, знали о приближающейся толпе.

Уисс с секунду помешкал – и широким шагом вышел на свет, высоко подняв голову и распрямив плечи. Его огромные глаза горели подобно двум фонарям, дыхание прерывалось, как в тот вечер – неполных два года тому назад, а казалось, что прошла целая вечность, – когда он впервые сбросил маску «Соседа Джумаля», чтобы воззвать к собравшимся в старом складе на улице Водокачки. Как в тот вечер, его душили неуверенность и страх. Но тогда отец помогал ему своими чарами. Поможет и сейчас. Тогдашнее его выступление закончилось триумфальным успехом. Ныне предстояло повторить этот результат.

Он остановился перед огромной дубовой дверью. Его окружили народогвардейцы, подчеркнув своими могучими высокими фигурами плюгавость Защитника. По ту сторону двери вооруженный отряд занял позицию на широких ступенях короткой гранитной лестницы, которая спускалась во двор, где в свое время недолго простояла Кокотта. Обитые лентами железа ворота наружной ограды – они находились в дальнем конце двора – были открыты настежь. Запирать их не имело смысла: шерринская толпа давно уяснила, что ворота можно взломать.

Уисс прислушался. Он уловил шелест и шорох, приглушенный грохот, словно подступал океан. Толпа приближалась. Грохот превратился в оглушительный рев водопада. Горожане вливались в освещенный фонарями двор

– он это знал, хотя еще не видел. Уисс ощутил присутствие единого существа, огромного и невероятно могучего, – мифического зверя, которого ему предстояло одолеть и подчинить. Он выждал – и разрозненные крики и вопли постепенно сложились в призыв, рвущийся из тысячи глоток:

Уисс! Уисс! Уисс!

Шипение чудовищного змея, дракона, что ждет у двери. Тогда, на улице Водокачки, зверь призывал его так же, но на сей раз призыв звучал громче, неизмеримо громче.

Уисссссссссссссссс.

Это происходит на самом деле? Или всего лишь кошмарный сон? На самом деле.

Он глубоко вздохнул и щелкнул пальцами. Заскрипел засов, перекладина скользнула в сторону, и большая дверь отворилась. Их обдало прохладным весенним воздухом. Уисс двинулся на мигающий свет фонарей, отец и личная охрана – следом. Не поворачивая головы, он вполголоса сказал Хорлу:

– Сделай все, на что ты способен. В их глазах я должен стать героем, спасителем, божеством.

– Да.

Он скорее почувствовал, чем увидел, как отец отстал и растворился в тени.

Уисс вышел на крыльцо, народогвардейцы расступились, и Защитник оказался перед толпой лицом к лицу. Его внезапное появление застало всех врасплох. Рев стих, тысячи глаз впились в черную костлявую фигуру.

Уисс остановился на верху лестницы в круге света от фонаря и факела. Он обвел толпу наметанным взглядом и мгновенно выделил Шорви Нирьена – свободный от пут, тот вызывающе стоял в первом ряду всего в нескольких футах. При виде противника Уисса охватил безудержный гнев, а он всегда умел обращать гнев себе на пользу, черпая в нем новые силы. Однако нужно действовать, ибо Нирьену нельзя позволить и рта раскрыть.

Не жди, не давай им выдвигать обвинения. Опереди, перехвати инициативу. По-прежнему острая интуиция подсказала ему нужные слова.

– Собратья, вы пришли ко мне, ослепленные горем и гневом. – Голос его, серьезный и чуть ли не скорбный, заполнил обнесенный стенами двор. Отнюдь не бархатный и не звучный, голос этот непонятным образом трогал сердца. – Передо мной народ, уставший от террора, уставший от кровопролития и жестокости. Передо мной народ – измученный, запутавшийся и уязвленный. Мне ли не понять и не разделить вашу боль? Я всего лишь один из вас, ныне и вечно.

Он обвел толпу печальным взглядом бесцветных глаз. Его слушали затаив дыхание. Он застал их врасплох и пока что владел их вниманием. От тирана могли ждать любых слов, только не этих.

– Все мы ждем конца схватки. Все мечтаем о мире. – Он так задушевно выговорил «мир», что у многих увлажнились глаза. – Мир в доме – это много, но разве нет на свете еще больших ценностей? Разве цена свободы, справедливости и равенства не выше? Все мы когда-то в это верили, иначе зачем было свергать монархию? Дунулас спокойно сидел бы себе на троне, а мы бы жили в мире. Но, собратья мои, мы выбрали другой путь. Мы выбрали свободу, справедливость и равенство. А избрав их, ввергли народ в великое смятение, от которого он только-только начинает оправляться. Но разве мы не были правы? Разве кто-нибудь из вас, друзья мои, сожалеет о сделанном выборе?

Он замолк – сейчас толпа разразится криками согласия. Однако таковых не последовало. Он боялся, что Шорви Нирьен воспользуется случаем и начнет говорить, но Шорви слушал так же внимательно, как все остальные. И Уисс окончательно уверовал в собственные силы. Интуиция, его сверхъестественная интуиция, как всегда, не подвела. Он уже начал завоевывать толпу и скоро полностью подчинит ее своей воле, ибо нет толпы, какую он не сумел бы обработать, и нет такого, даже самого великого зверя, которого он не сумел бы приручить.

– Мы добились для себя свободы, справедливости и равенства, – продолжал Уисс, обретя былую самоуверенность и забыв о страхах. – Мы завоевали их дорогой ценой, так неужели откажемся их защищать? Ибо Революция еще не завершилась, собратья, и победа еще не одержана. И не будет одержана окончательно, пока среди нас остаются предатели, втайне замышляющие нашу гибель. Имя врагам Свободы – легион. Они упорны и неутомимы в достижении своей цели – обратить нас в прежнее рабство. Избавить нашу только что возникшую Республику от этих ядовитых тварей – дело мучительное, долгое, даже противное, но едва ли жестокое. Это не более чем кровопускание, к которому прибегает врач, дабы вернуть больному здоровье.

Он уловил колебание толпы, ее неуверенность. Сейчас он этим воспользуется, чтобы окончательно сбить ее с толку…

Но он не успел – настолько резко вдруг все изменилось. Воздух пошел рябью, золотистые огни фонарей расплылись, и Уисс ощутил знакомое тошнотворное головокружение, верный признак того, что отец навел свои чары. Странно: всего за минуту до этого, обращаясь к толпе, он и думать забыл о Хорле. Увлекшись, он мыслил, говорил и действовал так, словно все зависело лишь от него самого и отпущенных ему природой способностей. Он и в самом деле верил, что одержит победу собственными усилиями. Впрочем, неважно. Вмешательство Хорла только поддержит его.

Головокружение прошло. Уисс моргнул и снова все ясно увидел. Он отметил взрывоопасную многоцветную ауру настроений толпы – не совсем то, чего он ожидал, но это не имело значения. Главное – он видел эту ауру и мог на нее воздействовать.

– Пришло время сотрудничества и единения, время всем нам встать плечом к плечу… – начал Уисс и замолк, пораженный. С аурой происходило что-то непонятное. Он был уверен, что теперь-то народ, покорный его голосу, начнет успокаиваться и приходить к единодушию. Как бы не так! Над площадью пробежали черные облака замешательства, сгущаясь в тяжелые тучи подозрительности, в которых поблескивали молнии отвращения.

Отвращения?

Вот именно – отвращения.

Значит, им допущена тактическая ошибка. Срочно сменить интонацию! Такое иногда бывает.

– Муки осужденных предателей многократно оплаканы, – продолжал Уисс.

– Но кто прольет слезу по страданиям истинных патриотов? Кто возвысит свой голос в защиту Республики? Кто сбережет нашу свободу, которой угрожает гибель?

Подозрительность толпы сгустилась. Отвращение перешло в накал бешеной ненависти. Негодующий гул. Опасность.

Уисс растерялся, отказываясь верить собственным глазам. Он полностью утратил связь с толпой, чье настроение всегда прекрасно чувствовал и умел им управлять. Гнев и враждебность народа нарастали с каждым мигом. Грозовые зарницы надвигающегося бунта тут и там вспыхивали во дворе «Гробницы». Слова, призванные отвратить бурю, казалось, ее приближают. Почему? Каким образом? Но он найдет их – эти единственно верные слова, – как находил всегда.

– Я с радостью отдам жизнь за свободу! – выкрикнул Уисс. – И разве все вы не готовы пожертвовать собой? Так можно ли осуждать неизбежные казни предателей, если патриоты готовы принять смерть в любую минуту?

Он обвел глазами площадь и увидел сплошную бурлящую ненависть. Невероятно. Он утратил власть над толпой. Дракон, этот многоглавый зверь, оживал самым чудовищным образом; на сей раз кошмар начал сбываться, и Уисс не мог этому помешать. Невероятно.

Он воздел раскинутые руки – испытанный жест.

– Разве мы не едины в любви к вонарской свободе? – возопил он. Уж этот-то зов должен был подействовать.

Нет. Горожанам следовало бы заорать в ответ – они молчали. Свинцовый туман вспарывали яркие вспышки уродливой накаленной ненависти. Лица стоявших внизу искажала гримаса отвращения.

Невероятно. Неужели они его не услышали? Такое впечатление, будто до их ушей доходили не его слова, а какое-то непотребство пополам с тарабарщиной. И видели они не его, а кого-то другого; иначе откуда в их глазах столько злого презрения, словно перед ними некое диковинное, отталкивающего вида чудовище? Восприятие толпы было явно искажено: его, настоящего Уисса, она не видела.

Эти лица… маски смерти во мраке…

И тогда Уисс понял, что его предали. Глаза его вылезли из орбит, он резко обернулся к отцу.

Хорл стоял, распрямив плечи, и в упор встретил этот ужасный взгляд.

– Да, Уисс, – произнес он.

– Отец…

Полетевший из толпы камень угодил Уиссу между лопаток. Он вскрикнул от боли и отскочил к двери. За первым камнем последовал второй, третий, десятки, дюжины – метили в Защитника и его отца. Хорл не пытался спастись

– он даже не поднял рук, чтобы защитить голову. Просвистевший булыжник поразил его в висок, и Хорл упал бездыханный. Уиссу было отказано в мгновенной смерти. Он втянул голову в плечи и бросился к двери, но дверь перед ним закрыли. Тогда он, срываясь на визг, приказал народогвардейцам стрелять по толпе. Солдаты как выстроились на лестнице, так и остались стоять; ни один не исполнил приказа. Они смотрели на него с тем же презрительно-гадливым выражением, что и горожане.

А камни летели. Бывший Защитник метался по крыльцу, приседал, увертывался, кидался из стороны в сторону как безумный – все тщетно, все лишь на потеху безжалостной толпе. Когда он под градом камней рухнул наконец на колени и пригнулся, уткнувшись головою в гранит, народогвардейцы своими подкованными башмаками столкнули его с крыльца. Уисс Валёр скатился к подножию лестницы. Толпа хлынула к распростертому телу, как ни пытался Шорви Нирьен ее остановить и урезонить.

Все потонуло в оглушительном реве тысячеглавого зверя.