23

Вероятно, она не отдавала себе отчета в том, что больна и до крайности ослаблена, ибо все дальнейшее как-то смазалось в ее памяти и позже Элистэ с большим трудом восстановила последовательность событий. В одном она, впрочем, была уверена – Дреф узнал ее, стоило ей открыть рот Она поняла также, что ее теперешний вид привел его в ужас, ибо услышала, как он вполголоса пробормотал нечто вроде: «Из-под какого надгробия восстала ты, о тень?» Этот голос она прекрасно помнила – с его ярко выраженным северным выговором, безупречной грамотностью, неизменный и легко узнаваемый. Дреф был хорошо одет, самоуверен и в отличной форме. Дела у него явно шли в гору. Впрочем, другого она и не ожидала: Дреф всегда был самим собой.

Элистэ как бы со стороны услышала собственное идиотское бормотание:

– Я должна встретить Бека, мне говорили про Бека…

– Так мы и встретились, – ответил он, но его слова не дошли до сознания Элистэ. У нее снова все поплыло перед глазами – очередной приступ дурноты; последние дни с ней часто такое случалось. Она покачнулась – ноги не слушались ее, – и поняла, что не сможет вымолвить и слова, пока не пройдет эта мерзкая дурнота. Дреф поддержал ее за талию, его голое донесся словно издалека:

– Обопритесь о меня.

Она хотела возмутиться – что за глупость опираться на серфа? – но выхода не было. Он крепко ее держал, возражать не хватало сил, да, в сущности, она и не была против: его рука казалась хорошим подспорьем. Она привалилась к нему – как хорошо, тепло и надежно…

– Идемте.

Он заставил Элистэ сделать несколько шагов. Она попыталась его оттолкнуть – ей не хотелось идти, одолевала усталость, да куда и зачем? – однако он твердо влек ее все дальше и дальше, сквозь каменный зверинец надгробных чудовищ, а затем по гравийным дорожкам под деревьями садов Авиллака. Она ничего не видела, шла как слепая, но Дреф без труда находил дорогу. Сначала под подошвами скрипел гравий, потом перестал. Время от времени Дреф брал ее на руки, по крайней мере, Элистэ так казалось, но утверждать она бы не стала – все было так зыбко. А вот что она помнила, так это карету, скорее всего наемную одноколку, не очень чистую, с разорванным кожаным сиденьем, из которого вылезала набивка. Дреф был рядом. Одноколка тряслась по мостовым, а куда они ехали – она не знала, да и знать не хотела. Это забота Дрефа – уж он-то понимает, что делает. Пусть он и решает, думала Элистэ, позволив себе наконец невообразимую роскошь – во всем положиться на другого.

Одноколка остановилась. Дреф помог ей выйти, точнее, вынес ее на руках.

Она глотнула свежего воздуха и немного ожила. Оглядевшись, поняла, что находится в каком-то небогатом, однако оживленном проулке. Где-то рядом, вероятно в таверне напротив, весело наяривали на скрипке. Несмотря на поздний час, сновали прохожие, в основном молодежь, и, судя по виду, отнюдь не голодающая. Дреф повел ее прямиком к дому – большому, ветхому, со старомодным навесом. Они вошли и поднялись на четвертый этаж – без его помощи она бы не одолела лестницы. Квартира Дрефа показалась Элистэ роскошнейшими апартаментами: целых две комнаты, одна просторная, богато обставленная, с кроватью, обитыми материей стульями, тряпичным ковриком и шторами из яркой шерстяной ткани; другая совсем маленькая, вероятно, кабинет или приемная – конторка, стены уставлены книгами. И в обеих – блаженное тепло. За решеткой камина еще тлели угли. Элистэ уставилась на них, не веря собственным глазам.

Дреф уже хлопотал над ней, сноровисто распуская на шее завязки плаща. Сняв с девушки верхний слой лохмотьев, он подтолкнул ее к постели. Ее взору предстали белейшая пуховая перина, глаженые простыни, подушка. Тут до нее дошло, что она неимоверно грязная.

– Белье чистое, – покраснев от стыда, пробормотала она. – Я не могу…

– Снимайте башмаки. Сейчас отоспитесь. Утром поглядим, нужно ли вызывать врача.

– Но…

– Без разговоров!

Спорить не было сил, и Элистэ подчинилась. На пуховой перине ей не доводилось спать с того дня, как она покинула городской дом Рувиньяков. Она уже и забыла, как мягка под щекой подушка, как нежны и теплы свежие простыни. Но она не успела до конца насладиться этими дивными ощущениями, ибо мгновенно провалилась в сон – глубокий черный сон без сновидений.

Когда Элистэ проснулась, солнце стояло высоко, а тени укоротились; время близилось к полудню. Сперва она не сообразила, где находится, и медленно села, щурясь не столько от страха, сколько от удивления. Несмотря на долгий беспробудный сон, чудовищная усталость не отпускала ее. В остальном она чувствовала себя довольно сносно, спокойно и, как ни странно, безмятежно. Итак, она одна в незнакомой комнате. Где именно? На глаза ей попался собственный драный плащ, брошенный на спинку стула. Сама она его тут скинула или кто-то с нее снял?.. Тут она все вспомнила и поняла, откуда эта странная умиротворенность. Жилье Дрефа. Не удивительно, что здесь ей так спокойно.

Дверь скрипнула, и вошел Дреф. Элистэ уставилась на него – удивленно, вопрошающе, на миг утратив дар речи. После столь долгой разлуки, да еще при свете дня ей поначалу показалось, что он стал совсем другим человеком, прекрасным незнакомцем. Интересно. Раньше ей и в голову не приходило, что Дреф так красив: красота и серф – понятия несовместимые. Но теперь Элистэ словно впервые увидела его. Присмотревшись, она нашла, что худое его лицо и высокая фигура, в сущности, не претерпели явных изменений. Те же тонкие черты, те же черные глаза, но выражение их стало другим: появилась суровая настороженность, решительность и властность. Собственно, все это было и раньше, однако теперь проступало с особой отчетливостью. Одет он, понятно, был совсем по-новому – просто и скромно, но как свободный шерринец. Платье ему очень шло, он даже походил на кавалера. Гордая осанка и благородная раскованность жестов, раньше, на ее взгляд, граничащих с дерзостью, сейчас казались вполне уместными.

Он столь же внимательно изучал ее. Она поежилась, вспомнив о своем непрезентабельном виде – грязные лохмотья, сальные висящие космы, серое изможденное лицо. Она покосилась на свои руки, такие отвратительно красные на белизне простыни, в трещинах и волдырях от кипятка со щелоком – результат кухонных дежурств в «Сундуке». Удивительно, как он вообще признал ее. Элистэ почувствовала, что краснеет. Раньше он бы, пожалуй, над ней посмеялся; Дрефу нравилось ее поддразнивать, зная, что это сойдет ему с рук. А теперь?.. Она заставила себя посмотреть ему в лицо, однако не заметила усмешки в черных глазах; ее вид его явно не забавлял.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он, присаживаясь на стул у кровати.

– Лучше. Много лучше.

– Поесть сможете?

«Еда. Он предложил мне еду». Боясь расплакаться, Элистэ молча кивнула, и он протянул ей картонную коробку, которую принес из соседней таверны. Она с жадностью, доходящей до неприличия, сорвала крышку и увидела свежайшие булочки с вареньем, салат из маринованных овощей, заливные яйца и еще теплый яблочный пирог. Невероятно. Столь роскошные блюда ей не доводилось видеть с… она уже и не помнила, с каких пор. У нее защипало глаза, засвербило в носу. Нужно взять себя в руки, а то она и вправду разревется. Схватив булочку, Элистэ мигом ее проглотила, затем так же быстро разделалась со второй. Яйцо как бы само собой проскользнуло в горло. Лишь после этого она опомнилась и, стесняясь, неловко предложила коробку Дрефу. Он отрицательно покачал головой, улыбнулся, налил из кувшина коричнево-красного напитка и подал ей чашечку. Она пригубила. Сладкий сидр! Элистэ почти забыла его вкус.

– Фабекский? – спросила она, из последних сил сдерживая слезы.

– Да. Со старыми привязанностями, похоже, нелегко расстаться.

Она наклонила голову и снова принялась за еду, а Дреф не сводил с нее глаз. Наконец она утолила первый голод и опять поежилась под его внимательным взглядом. Элистэ не нравилось, что он на нее так смотрит.

– Где мы? – спросила она, чтобы отвлечь его.

– В Крысином квартале, в тупике Слепого Кармана.

– Крысиный квартал! Да это прекрасно, Дреф! Вам, верно, улыбнулась удача? Что вы делали все это время?

– Ел, спал, работал.

– Где работали?

– Где придется, где деньги платили.

– Мне это понятно. Скажите, из Дерриваля вы сразу отправились в Шеррин?

– Более или менее. В моей жизни за это время много чего случилось, а в вашей, думаю, и того больше. У вас найдется что рассказать, начиная с того, каким образом вы вчера оказались на Кипарисах.

– Ну… мне… я пришла передать письмо какому-то Беку.

– Кто дал вам письмо?

– Ну… одна женщина. По-моему, Дреф, вчера вы сказали, что вы и есть Бек?

– Как звать эту женщину?

– Какая разница? Но раз уж мы заговорили об именах, почему вас прозвали Беком? Имя какое-то усеченное, словно кличка…

– Шерринцев позабавил мой северный выговор. Сперва меня прозвали Фабеком, потом сократили до Бека. Но так меня называть нельзя. Здесь меня знают под именем Ренуа, запомните и обращайтесь ко мне только как к Ренуа.

– Весьма любопытно. А почему вы…

– Ее зовут Жунисса?

– Кого?

– Женщину, пославшую вас с письмом? Ее зовут Жунисса?

– Возможно. Она ваша приятельница?

– Где вы с ней познакомились?

– Да, но я ведь так и не вручила письмо. Это нужно исправить.

– Не волнуйтесь, письмо уже у меня. Я еще вчера достал его у вас из кармана.

– А, понятно. Надеюсь, известия хорошие?

– Где вы познакомились с Жуниссой, Элистэ?

– Представьте, меня что-то потянуло в сон. Может, сидр так подействовал?

– Нет. По моим сведениям, Жунисса сейчас в тюрьме.

– Странные, однако, у вас знакомства.

– Неужели? Жунисса сидит в «Сундуке», верно?

– Что вы все о ней да о ней? Разве она так уж вам дорога?

– Жунисса, безусловно, стоит очень многого. Не сомневаюсь, что и вы, познакомившись с ней, пришли к такому же выводу. А встретились вы в «Сундуке», верно?

– Не нужно об этом расспрашивать! – воскликнула Элистэ, отбросив бесполезные уловки. – Не могу я говорить об этом, не заставляйте! Да будет вам известно, моя бабушка погибла. Горничная Кэрт тоже – я сама видела их казнь. И, вероятно, кузина Аврелия, и другие мои друзья, их всех убили, а в чем их вина?! Я пока живу, но мне… Нет, не хочу говорить об этом, и думать не хочу тоже, иначе просто сойду с ума…

Чашка в ее руке мелко задрожала.

– Ну, ну, Элли, бедная моя девочка, все, я не стану допытываться. Тише, успокойтесь и допейте сидр. Вот умница. Откиньтесь на подушку, и я развлеку вас историями моих путешествий, слегка их приукрасив – чтоб было интереснее. Хотите послушать?

Она кивнула. Рассказы Дрефа прежде неизменно доставляли ей удовольствие. Сидеть в мягкой постели в теплой комнате, наслаждаться дивной едой и слушать Дрефа – о лучшем она не могла и мечтать!

Он начал с того, как они распрощались и он бежал из Дерриваля. На деньги, что ему вручила Элистэ, он добрался, дилижансом до Шеррина и первое время подрабатывал тем, что писал за богатых студентов-лентяев письменные работы. Затем – весьма прибыльные операции на черном рынке; работа помощником издателя ныне закрытого «Овода Крысиного квартала» – он едва спасся, когда народогвардейцы громили редакцию «Овода»; небезуспешные опыты и приключения на поприще журналистики, благодаря которым он, судя по всему, свел знакомство со многими колоритнейшими шерринцами. Дреф всегда был блестящим рассказчиком, и в истории, которую он ей поведал, имелось все: любопытные случаи, юмор, превратности судьбы, занимательные личности. История оказалась довольно длинной, но невероятно увлекательной. Элистэ слушала затаив дыхание. Неповторимые модуляции столь хорошо знакомого ей голоса будили тысячи воспоминаний. Живая мимика, усмешка губ, изгиб бровей – все осталось, как было. Почему же, задавалась вопросом Элистэ, он показался ей другим человеком? Полтора года свободной жизни не прошли для него бесследно. В его жестах и манере держать себя появились непринужденность и раскованное достоинство, но в остальном это был все тот же Дреф.

Слушая его рассказ, она, однако, подметила, что он избегает останавливаться на событиях последнего времени и на прямые вопросы отвечает весьма неопределенно – были какие-то встречи, планы, рискованные затеи. Она и вправду не понимала, что он имеет в виду, а когда просила объяснить, он переводил разговор на какой-нибудь случай, смешной или занятный, так что она забывала о своем вопросе. По этой части Дреф был большой мастер. За все годы общения с ним Элистэ ни разу не удавалось вытянуть из него то, о чем он хотел умолчать. Она не сомневалась, что он занимался самыми различными делами, в том числе и сомнительными. В Шеррине Дреф явно добился больших успехов. В прошлом году, по его словам, продал чертеж какого-то затейливого ружья («кремневая винтовка, заряжается с казенной части», – объяснил он) и с тех пор зажил безбедно. А изобретение деревянных щепочек с круглыми головками, которые чудесным образом вспыхивают, если чиркнуть по шероховатой поверхности, со временем обещало принести ему немалое состояние. Ну, а чем он занят сейчас? Да разным – то одним, то другим. И больше ей ничего не удалось от него добиться. Элистэ решила, что лучше пока просто внимать рассказам Дрефа, наслаждаясь самим звуком его голоса.

Она бы с удовольствием слушала его до ночи, но требовалось кое-что уладить. Допив сидр, она заговорила:

– Дреф, я все думаю, как мне теперь…

– Насчет врача, вы хотите сказать? Вчера на кладбище я было решил, что вы на пороге смерти, если уже не переступили его и бродите бесплотным духом.

– Вы же клялись, что не верите в духов?

– Но вчера готов был поверить; непредубежденность – главное достоинство разума. Сегодня мне, однако, сдается, что ваши недуги вполне поддаются лечению отдыхом и хорошей едой.

– О, я уже поправилась. Врач и в самом деле не требуется. Но вы, судя по всему, преуспели и к тому же всегда отличались изобретательностью, вот я и подумала – может, вы посоветуете, где мне найти работу?

– Работу? Для вас, Элистэ?

Он что, смеется над ней? Она украдкой поглядела в его сторону: нет, не смеется. Напротив, вид у Дрефа был скорее печальный.

– Понимаете, у меня нет выхода, – объяснила она, стараясь говорить как можно спокойней. – Ни родных, ни друзей не осталось. Из города мне, конечно, не выбраться. А за жилье и еду, даже самые дешевые, нужно платить. Я должна хоть как-то зарабатывать.

– Где вы ютились все это время?

– Где придется. Порой в «Радушии и тепле у Воника».

– В этом клоповнике?

– Даже в клоповник пускают за деньги. Я как могла пыталась честно заработать на жизнь, но мне повсюду отказывали. Я не представляю, куда податься. Вы можете что-нибудь посоветовать?

– Разумеется. Начнем с того, что сейчас вы работать не в состояние. У вас неважно со здоровьем, не осталось сил, вы пока не сможете заработать ни рекко.

– Здоровье – здоровьем, но уж подмести пол и вытереть пыль я как-нибудь…

– Вы сможете гнуть спину шесть раз в неделю по двенадцать часов? Боюсь, нет. А от вас потребуется именно это, если повезет найти место, что, принимая во внимание ваше состояние, мне кажется маловероятным. Не надо дуться, я говорю то, что есть. При подобном раскладе вам сперва нужно полностью выздороветь, тут и говорить не о чем. Вам необходимы чистый воздух, хорошая еда, отдых, покой. В «Радушии и тепле у Воника» вы этого не найдете. Поэтому лучше всего остаться здесь.

– Здесь? Вы хотите сказать у вас?

– Конечно. У меня две комнаты, зачем мне столько? Вы займете эту, а я поставлю в кабинете походную койку. Тут вам будет сравнительно удобно.

– Я не могу на это согласиться.

– Вы можете предложить что-то другое?

– Дреф, вы добры и великодушны сверх всякой меры, но это невозможно. Как только выяснится, что я здесь живу, хозяин дома вышвырнет вас на улицу.

– Вы не знаете нашего хозяина. В этом пансионе проживает дюжина постояльцев – все, кроме меня, студенты университета. Добрая их половина ухитряются держать при себе своих милашек. Хозяин взимает с каждого по лишнему рекко в месяц и только лукаво подмигивает.

– О, значит все подумают, будто я…

– Какая вам разница, что подумают!

– Возможно, никакой, но есть кое-что поважнее. Вам же известно, кто я я какова кара за оказание помощи Возвышенным? Если народогвардейцы найдут меня здесь, вам не миновать свиданья с Прекрасной Дамой.

Элистэ воспользовалась одним из распространенных выражений для обозначения казни в Кокотте.

– До сих пор мне удавалось избегать знакомства с ней, и я твердо намерен не встречаться с этой Дамой и впредь. Не волнуйтесь, у меня есть кое-какие возможности.

– Я знаю, но…

– А знаете, что самое лучшее в этом пансионе? – как бы между прочим заметил Дреф. – Тут есть ванная комната. Хозяин у нас с причудами – взял и поставил медную ванну с насосом, а в придачу – котлы, полотенца, мыло, – так что постояльцы и их гости могут пользоваться всем этим за вполне разумную плату.

– Горячая вода? Мыло?

– Хоть сейчас.

С таким искушением Элистэ не смогла совладать.

* * *

Погрузившись в ванну – огромную, глубокую, восхитительно теплую купель, в которой только и можно было смыть многомесячные слои грязи, она терла руки и ноги, пока сероватый налет не сошел катышками и под ним не заблестела новая кожа, трижды промыла волосы, почистила щеткой ногти и поскребла тело пемзой. Элистэ нежилась в ванне, пока вода не начала остывать. Тогда она вылезла, ощущая удивительную легкость, тщательно вытерлась и облачилась в чистую рубашку белого батиста и камвольные штаны до колен, которые дал ей Дреф взамен ее гнусных лохмотьев. Она утонула и в том и в другом; рукава рубашки болтались в нескольких дюймах от кончиков пальцев, а штаны держались лишь на веревочке, которую она затянула на талии. Элистэ закатала рукава и ужаснулась худобе запястий; оглядев себя, она поняла, что страшно исхудала – кожа да кости. На стене висело запотевшее зеркальце. Протерев его, девушка со страхом уставилась на свое лицо: серое, щеки запали, нос заострился, вокруг огромных испуганных глаз залегли черные тени. Настоящая уродина. Жуть. Не хотелось даже думать о том, что Дреф увидел ее такой безобразной. Она вздрогнула и отвернулась от зеркала.

Несколько дней Элистэ ощущала все ту же усталость и вялость. Она много спала – по девять-десять часов ночью, часто дремала и днем. А когда не спала, то сидела у окна в глубоком мягком кресле, подставив лицо слабому, но уже теплому солнцу, и поглядывала сверху на тупик Слепого Кармана, где зимний снег и лед таяли на глазах. С каждым днем грязно-белые заплаты ужимались по краям. Сугробы оседали как по волшебству, обнажались булыжники на мостовой, крыши освобождались от снега, под карнизами соседних домов выросли огромные сосульки. Время от времени эти тяжелые ледяные дротики срывались и разбивались о мостовую с грохотом мушкетного выстрела, отчего Элистэ всякий раз вздрагивала; потом она, впрочем, привыкла к этому звуку, как привыкла к мельтешению и гомону студентов университета, заявляющихся в таверну напротив в любое время суток. Глядя на них и прислушиваясь к их громким беззаботным голосам, она тешила себя мыслью, что хотя бы эта молодежь живет себе в нормальном и безопасном мире.

Ела она не переставая, словно терзавший ее много месяцев голод искал утоления в одном безудержном порыве обжорства. Дреф изумлялся, но и радовался ее невероятному аппетиту и всячески потворствовал ему, доставляя из ближайшей харчевни горы еды, чем повергал ее в смущение: Элистэ опасалась, что вводит его в непомерные расходы. Однако он так горячо разубеждал ее, что она махнула рукой и перестала стесняться.

К ней возвращались жизненные силы, она стала проявлять все больший интерес к тому, что творится вокруг. Ее начало занимать происходящее в тупике Слепого Кармана, а молодая бурлящая жизнь пансиона и вовсе увлекла. Соседей, студентов и гризеток, Элистэ уже знала в лицо, хотя и не по именам. То была компанейская братия, постоянно сновавшая друг к другу перекусить, выпить и посплетничать. По вечерам они собирались то у одного, то у другого, пили и пели; а ночами на цыпочках шастали по лестницам в погоне за недозволенными усладами. Новая девушка вызывала у студентов законное любопытство, тем более что жила она у мастера Ренуа, которого – в его двадцать пять лет – студенты прозвали Папашей; все считали, что его прошлое таит в себе некую недоступную тайну. Однако Элистэ, опасаясь разоблачения, уклонялась и от расспросов, и от предложений завязать дружеские отношения; почти все время она проводила в квартирке Дрефа.

Но в этих двух комнатах было собрано столько всего, что ей не пришлось бы скучать, проведи она там хоть несколько месяцев: книги по мыслимым и немыслимым дисциплинам, музыкальные инструменты, рисовальные принадлежности, шахматы и всевозможные проекты в разной стадии завершения, ибо Дреф, как и в отрочестве, был неизменно поглощен разработкой какого-нибудь очередного необычного замысла. Да и сейчас невозможно предугадать, какая эксцентричная идея им завладеет. Это могло быть что угодно: от изобретения искусственного свечного воска до усовершенствования алфавита; от проекта образцовой народной больницы до создания летательной машины причудливой конструкции. Дреф охотно делился с Элистэ своими замыслами, и в его изложении даже самая скучная тема выглядела увлекательно. Девушка обнаружила, что его объяснения доставляют ей куда больше удовольствия, чем она могла ожидать. Когда предмет разговора по-настоящему его увлекал, Дреф расслаблялся и на какое-то время забывал о скованности.

Скованность. Это она ощутила чуть ли не с первого дня. Разумеется, ничего хотя бы отдаленно напоминающего смущение или неловкость. Как всегда, Дреф являл собой воплощенную невозмутимость. Держался он ни холодно, ни отстраненно, но как-то уж слишком учтиво. Раньше он любил ее поддразнить, задевая ее тщеславие, уколоть отроческую гордыню. Теперь, однако, он щадил ее чувства, был неизменно внимателен и заботлив. Серфу, не боявшемуся в свое время навлечь на себя гнев дочери сеньора, и в голову не пришло отнестись свысока к бездомной нищенке. Для этого он был слишком отзывчив. Он жалел ее. Она все потеряла – семью, друзей, состояние, высокое положение, даже красоту, которой так гордилась, и Дреф понимал, что пережить это нелегко.

И все же ей казалось, что за его деликатным, на грани предупредительности, обращением кроется нечто большее, чем простая жалость. Он так ловко уходил в разговоре от многих тем, столько вопросов оставлял без ответа! Разумеется, относительно своих занятий в прошлом и настоящем он предпочитал держать ее в неведении. Возможно, студенты в конце концов не ошибались на его счет. Он возвел какую-то стену недоверия между собой и Элистэ. Поначалу это ее только обижало; позже, ожив, она почувствовала себя уязвленной и решила так или иначе вызвать его на откровенность.

Да, Дреф скрытничал и жалел ее, но такого великолепного собеседника она встречала впервые; низкорожденный, наделенный острым и ясным умом, – явление настолько редкое, что Элистэ вновь задумалась, не течет ли в его жилах кровь Возвышенных. Как-то вечером она намекнула на это, и он, забыв об учтивости, высмеял ее, да так беспощадно, с издевкой, что она съежилась и залилась краской. Эпизод покоробил ее, однако навел на размышления. Возможно, Дреф кое в чем прав. События последних месяцев весьма успешно развеяли старые представления о присущем Возвышенным от рождения превосходстве. Тут уж спорить не приходилось. Чары Возвышенных исчезли без следа под грубым напором простонародья. Лишившись былого преимущества, утратив наследственные права на власть и привилегии, потомки многих поколений сеньоров превратились в обыкновенных смертных, вынужденных бороться за место под солнцем наряду с горожанами, крестьянами и даже бывшими серфами. Мысль малоутешительная, явно отдающая нирьенизмом. У Дрефа, разумеется, имелся полный комплект сочинений Шорви Нирьена – он всегда восхищался этим философом. В мире, который предрекали Дреф сын-Цино и Шорви Нирьен, Возвышенным – понятно, тем, кому повезет уцелеть в нынешней бойне, – предстояло трудиться, рассчитывая исключительно на собственные способности. Видимо, справедливо – в глубине души Элистэ с этим смирилась, – но ужасно, ужасно! В тот вечер они больше не беседовали.

Дреф, вероятно, пожалел о своей вспышке, потому что на другой день сделал ей подарок: большой отрез добротной легкой шерстяной ткани серо-голубого оттенка, который ей очень шел, несколько ярдов тонкого белого полотна, иголки, булавки и нитки – все необходимое, чтобы она могла сшить себе платье. Шить Элистэ умела, однако не имела ни малейшего представления о крое. Она догадалась распороть свое старое рваное платье, сделав из него выкройку, а затем несколько дней резала, подкалывала, примеряла и шила. Все оказалось легче, чем она ожидала, и работа доставляла ей удовольствие. Старое платье было простым, но прекрасно скроенным; позаимствовав силуэт, она соорудила себе на редкость изящный наряд с длинной широкой юбкой и белоснежным фишю.[4] Закончив работу, Элистэ надела новое платье и уселась у окна, с нетерпением ожидая Дрефа, который спустился в харчевню. Он появился через несколько минут и застыл в дверях, когда она поднялась ему навстречу. Справившись с удивлением, он улыбнулся своей белозубой улыбкой.

– Ну вот, вы совсем такая, как раньше!

– Нет, и кому об этом знать, как не мне? – возразила она не лукавя.

– Вы всегда были упрямым ребенком, – сказал Дреф, положил пакеты и, взяв ее за руку, подвел к висящему над умывальником зеркалу.

Элистэ отвернулась. Поверив, что безвозвратно утратила свою красоту, она не хотела смотреть на свое отражение.

– А теперь взгляните, – приказал он и, взяв ее за плечи, повернул к зеркалу.

Элистэ во второй раз с тех пор, как он привел ее в пансион, взглянула на себя в зеркало, и возражения замерли у нее на устах.

Чистые пушистые волосы, к которым вернулся их изначальный блеск, волнами ниспадали вдоль щек. Темные круги под глазами исчезли. Лицо все еще выглядело бледным, но губы обрели нормальный цвет, а щеки чуть заметно порозовели. Элистэ не смогла сдержать улыбки. Поразительно, насколько лучше она сразу почувствовала себя.

– Вот прежняя Элистэ, – сказал Дреф, – и, держу пари, ей надоело торчать взаперти в двух тесных комнатенках.

– Да нет же, Дреф, мне тут очень удобно. Мирно, спокойно, тепло и… – Она чуть не сказала «счастливо», но вовремя спохватилась, понимая, что это прозвучит чистой бессмыслицей.

– Разве вам не хочется выйти на улицу?

– Еще как! Но ведь нельзя.

– Можно. Вам нечего опасаться. Погодите – сами убедитесь.

На другой день он принес узел с теплым, хотя и не новым плащом, вязаными чулками и парой крепких башмаков, которые, как ни странно, пришлись ей в самый раз. Она оделась, оперлась на его руку, и они спустились вниз и вышли в тупик Слепого Кармана. Элистэ полной грудью вдохнула чистый воздух; хоть было довольно морозно, новый плащ хорошо грел. Прохожие не пугали ее – вид у них был вполне мирный. Она не заметила ни жандарма или народогвардейца, ни единой фигуры в постылом мундире. День был солнечный, у нее поднялось настроение. К тому же ее сопровождал Дреф, и они не спеша шли мимо стареньких очаровательных пансионов, знававших лучшие дни, мимо лавочек, палаток и тележек, с которых торговали всякой всячиной, потребной студенческой братии. Порой их внимание привлекали старые книги, подержанная одежда, дешевые украшения или хозяйственные товары, и тогда они на минутку останавливались. Элистэ спросила в букинистической лавке, сколько стоит потрепанный томик стихов Бунарта, и заметила, что Дреф, услыхав ее фабекский выговор – совсем как у него самого, – стал пунцовым, давясь от едва одерживаемого смеха. Около трех они зашли в маленькую кофейню на углу тупика выпить сидра с пряностями и съесть по рогалику. Усевшись за столик у витрины, они разглядывали прохожих и неторопливо беседовали на разные темы. Впоследствии Элистэ не могла бы точно сказать, о чем именно, но она запомнила, что впервые смогла упомянуть о бабушке, не впав в истерику, а Дреф, к ее удивлению, в свою очередь, говорил о Зене сын-Сюбо и его смерти тогда, в Дерривале. Судя по всему, он отчасти винил в этом себя. На ее памяти то был один из тех редких случаев, когда Дреф сбросил маску настороженности и безразличия. Но их беседа отнюдь не ограничивалась тягостными воспоминаниями. Им было над чем посмеяться, и они смеялись; если бы в эту минуту Элистэ взглянула на себя со стороны, чего, понятно, никак не могла сделать, то удивилась бы своему счастливому виду.

В тот день они с Дрефом прекрасно понимали друг друга, но так было отнюдь не всегда. Он умалчивал об очень многом, и чем дальше, тем сильнее обуревало Элистэ совсем уже неприличное любопытство. Днем он частенько отлучался – вероятно, проворачивал свои рискованные делишки, но это ее не особенно волновало. А вот куда он ходил по ночам? С наступлением темноты Дреф нередко исчезал из дому, порой без всего, а подчас с маленькой сумкой, о содержимом которой она могла только гадать. Иногда он уходил на два-три часа, но чаще отсутствовал дольше, иной раз возвращаясь лишь на рассвете. Тогда она просыпалась от скрипа ключа в замке и недовольно бормотала со сна, а он шептал: «Спите, спите, все в порядке». И как бы она ни просила и ни требовала объяснить, чем он занимается по ночам, он ни разу ей не открылся, отделываясь неопределенными ссылками на «встречи», «группы планирования» и «совещания». Большего, как она ни старалась, ей не удавалось добиться, несмотря на все просьбы и уговоры. Дреф невозмутимо отмалчивался, и поначалу Элистэ решила, что он ходит к тайной любовнице. Мысль об этом не давала ей покоя. В Дерривале многие девушки из серфов сходили по Дрефу с ума, но он не обращал на них никакого внимания. Элистэ это почему-то нравилось, хотя тогда она и дразнила его жестокосердым соблазнителем. Но теперь, в Шеррине?.. Он, конечно, был вправе развлекаться как душе заблагорассудится, но вдруг это не обычное увлечение? Впрочем, к ней это в любом случае не имело отношения, никоим образом. Просто он был ее другом, и она, понятное дело, о нем беспокоилась, не более. Однако же Элистэ думала об этом денно и нощно и приставала к нему с расспросами. Бесполезно. Дреф, великий конспиратор и мастак по части уклончивых ответов, тут же сводил разговор к городским новостям.

От него она узнала, что хотя публичных казней отнюдь не поубавилось. Возвышенных среди жертв становилось все меньше, ибо к этому времени все они либо успели бежать, либо глубоко затаились. По новому Акту об Обвинении, утвержденному Уиссом Валёром, преданный суду изменник, представший перед Народным Трибуналом, лишался права привлекать свидетелей в свою защиту. Это значительно упрощало работу Государственного обвинителя, а Кокотте обеспечивало ежедневный щедрый рацион подозреваемых в антиэкспроприационизме; только теперь ее жертвами в подавляющем большинстве оказывались горожане и крестьяне. Новый поворот событий пришелся не по вкусу шерринскому простонародью. Толпа на площади Равенства от казни к казни стала редеть. Дружки и подружки Кокотты, как всегда, предавались самозабвенному веселью, но обычные граждане начали пренебрегать зрелищем. Видимо, люди устали от кровопролития, а может быть, оно стало вызывать у них отвращение. Дреф считал, что революционное насилие достигло своей высшей точки и перешагнуло ее. Ярость масс убывала, и дни остервенелых фанатиков вроде Уисса Валёра сочтены.

Нирьенизм. К этой мысли она была подготовлена, поскольку тревожное любопытство заставило Элистэ прочесть за эти недели несколько сочинений Шорви Нирьена, и ей со всей непреложностью открылось, что Дреф сын-Цино не мог не принять нирьенизм всей душой. О нирьенизме он рассуждал глубоко и серьезно – как о немногих вещах, которые считал для себя особенно важными. Ему не удалось убедить Элистэ в грядущих переменах – она-то знала, что если ее разоблачат как Возвышенную, тут ей и конец, что бы он там ни говорил о спаде революционного террора, – но она перестала подозревать его в тайной любовной связи. Отлучки его, ясное дело, были связаны с чем-то совсем другим.

Однажды он возвратился после очередной своей таинственной «прогулки» довольно рано. Элистэ еще не ложилась и сидела у угасающего камина. Дреф пододвинул к огню второе кресло и удобно расположился в нем, вытянув ноги. Она уловила какой-то блеск на подошве его башмака. Нахмурившись, Элистэ пригляделась и увидела хорошо знакомое ей размазанное золотистое пятно – останки гниды Нану. Значит, за тем местом, где Дреф провел вечер, велось наблюдение. Расспрашивать, почему и где именно, не имело смысла, – ответа от него не добиться, как не узнать и о содержимом сумки, которую он время от времени брал с собой, или о том, почему в полночь он ходит на Кипарисы получать какие-то таинственные записки. Тем не менее она решила это выяснить. Но прошло еще несколько дней, прежде чем перед ней забрезжила истина.

Как-то вечером после ужина они с Дрефом сидели у камина – она в одном кресле, он – в другом. Элистэ читала «Ныне и завтра» – гораздо внимательнее, чем в первый раз. Теперь и книга, и автор полностью завладели ею, и она с головой ушла в чтение. Но вдруг ей сделалось как-то зябко, она оторвалась от книги и поймала на себе немигающий взгляд черных глаз Дрефа – непроницаемых, как всегда. Давно ли он вот так наблюдает за нею? У нее участилось дыхание, на щеках вспыхнул румянец. От него, конечно, и это не ускользнет. Он сочтет ее безнадежной дурочкой – и будет прав. Скрывая замешательство, Элистэ с напускным безразличием спросила:

– А как там с Шорви Нирьеном? Я слышала, его казнили.

Голос у нее, однако, чуть дрогнул.

– Да нет, говорят, он жив и здоров, где-то скрывается, – заметил Дреф.

Небрежный ответ, но дрожь опять пробежала по нервам, все ее чувства на миг обострились, и она поняла. Ну, разумеется. Все знают, что Шорви Нирьена оберегает и поддерживает группа его верных сторонников. И Дреф один из них. Иначе и быть не могло. Его тянуло к нирьенизму задолго до того, как он бежал в Шеррин, а Дреф всегда шел туда, куда его тянуло. Он был дерзок и смел, решителен и расчетлив – прирожденный заговорщик. Этим и объяснялись его сдержанность, уклончивость и ночные вылазки. Доказательств у нее не было – он бы все отмел с порога, но она знала, что не ошиблась.

– Ну-ну, – пробормотала Элистэ, и Дреф нахмурился.

* * *

Флозине Валёр наскучило расспрашивать здания. У зданий был свой, крайне ограниченный взгляд на существование, а разговор – скупой и однообразный. Они все время уныло жаловались на погоду и почти поголовно ругали мышей. Флозине смертельно надоели их скрипы, стоны, потрескавшаяся черепица и сухая гниль. При слове «водостоки» ее передергивало. Однако выбора у нее не было. Всем заправлял братец Уисс, а его слово являлось законом в самом прямом смысле. По его воле отец и братья пробуждали дома, и она вместе с ними. Флозина давно поняла, что сопротивление бесполезно, и подчинилась, безропотно внимая унылым жалобам таверн и театров, кофеен и харчевен. Она выслушивала бесконечные повествования о разбитых окнах, гвоздях в штукатурке, потеках и протечках. Какими чудовищными занудами оказались строения! Хуже всех, похоже, были амбары и склады с их невероятной тупостью, но Флозине приходилось выслушивать всех подряд, не то до Уисса дошло бы, что она пренебрегает своими обязанностями. Депутаты Пьовр и Пульп следили за каждым ее шагом и, безусловно, сразу бы донесли Уиссу, что она прослушивает здания вполуха. Уж лучше повиноваться и делать так, как приказал Уисс. Поэтому Флозина день за днем вслушивалась в деревянные жалобы, и ее усилия в конце концов увенчались успехом.

Вокруг Шерринского университета располагалось не менее четырех десятков кофеен и небольших таверн, и любая из них могла быть местом тайных сходок нирьенистов, чья деятельность приводила в бешенство братца Уисса. На пробуждение каждого из этих заведений требовалось два-три месяца. И лишь по чистой случайности облюбованная студентами кофейня «Логово», занимавшая один из складских подвалов под Башней герцогинь (переименованной ныне в Народный зал экспроприационизма), получила возможность высказаться.

– Шорви, Бек, Риклерк и другие соберутся завтра вечером в «Котурне Виомента», – механически повторила Флозина то, что услышала.

Сопровождающие мигом насторожились.

– Что вы сказали, голубушка? – спросил Пьовр.

– Повтори-ка, женщина, – приказал Пульп.

И Флозина послушно повторила.

* * *

Тот день выдался на редкость теплым. Около восьми вечера Дреф сын-Цино попрощался с Элистэ и ушел, прихватив сумку. Теперь девушка более или менее понимала, куда он идет, но уж никак не могла догадаться, что первую остановку он сделает, как только выйдет из дому. А Дреф, захлопнув дверь, обогнул пансион и под навесом на заднем дворике, укрытом от чужих глаз, открыл сумку и принялся за дело – быстренько скинул плащ и надел старое потертое пальтецо, напялил на черные волосы длинный сальный седой парик, а сверху насадил помятую шляпу с широкими полями. С ловкостью, порожденной долгой практикой, он в темноте наклеил на верхнюю губу седеющие усы и наложил черные тени под глазами и на скулах. Завершив маскарад и спрятав сумку в кустах, он вышел из укрытия совсем другим человеком; даже давний знакомый – и тот не признал бы его с первого взгляда.

До Кривого проулка он доехал в фиакре, там вышел и дальше двинулся пешком, внимательно поглядывая по сторонам. Он всегда поступал так – на всякий случай, – но на сей раз его бдительность вознаградилась сторицей. Дреф остановился в тени памятника Виоменту; за пятьдесят ярдов от него светились окна кабаре «Котурн Виомента». Дверь в заведение была открыта, изнутри доносилось пение. У входа сшивались шлюхи и нищие, в сточной канаве валялся пьяница, посетители входили и выходили. На первый взгляд, все выглядело совершенно обычно. Но Дреф отметил, что у парадного напротив стоят два народогвардейца, делая вид, будто болтаются просто так, дымя своими глиняными трубками. Однако уходить они явно не собирались. Он кинул внимательный взгляд в обе стороны Кривого проулка: за полквартала подпирал стену еще один народогвардеец в коричневом с красным мундире; рядом с кабаре, в тени навеса у закрытой и зашторенной лавки торговца шелками, застыли еще двое – в темноте нельзя было разобрать, в мундирах они или нет.

Дреф выждал минут пять. Те, за кем он наблюдал, тоже никуда не спешили. Затем он вышел из тени и, чуть прихрамывая – походку он, понятно, изменил, – направился к кабаре. Никто не обратил на него внимания. У дверей он пропустил вперед торопящегося завсегдатая и вошел следом.

В зале, как всегда, было многолюдно и шумно. На эстраде знаменитый комедиант старой закваски Бинубио дурачась распевал куплеты; на втором плане выделывали коленца девицы его фирменного кордебалета – полуобнаженные «Молочницы», каждая с красным ромбом на гофрированной подвязке. Публика покатывалась со смеху, орала, свистела, топала ногами и подхватывала весело-непристойный припев к куплетам Бинубио, – одним словом, оглушительно вопила, как, впрочем, вопила бы и во время других популярных номеров кабаре. Именно поэтому Шорви Нирьен и его сторонники время от времени встречались в «Котурне Виомента» – обстановка здесь была самая что ни на есть подходящая. Тут, скрытые в полумраке и табачном дыму, они могли собираться, не рискуя привлечь внимание и тем более не опасаясь быть узнанными. Тут они могли поговорить, уверенные, что их не подслушают. Гниды Нану – и те не залетали в кабаре, ибо в этом невероятном гвалте даже их тонкий слух не мог ничего уловить. «Котурн Виомента» был идеальным местом для встреч – до сих пор.

Дреф окинул взглядом зал и сразу заметил своих – они сидели за столиком в самом темном углу: Фрезель и Риклерк, оба изменившие внешность; Ойн и Ойна Бюлод, без всякого грима, да они в нем и не нуждались – их лица, от рождения простые и открытые, до сих пор не были известны властям; и Шорви Нирьен собственной персоной, позволивший себе единственную уступку требованиям конспирации – фетровую шляпу с опущенными полями. Они не заметили Дрефа, он же не спешил к ним присоединиться. Юноша сел за столик у самого входа, заказал стакан вина и прихлебывая разглядывал публику. Обычный набор, знакомые лица – и все же: вон двое верзил у входа – в штатском, однако жесты и выправка, как у заправских солдат, а у одного к тому же стрижка ежиком «Свобода», популярная среди народогвардейцев. У бара в одиночестве притулился еще один; его синяя карманьолка[5] отчетливо оттопыривалась: за поясом наверняка был пистолет.

Дреф принял решение, вытащил из кармана обрывок бумаги и угольный грифель и написал печатными буквами: «Уходим. По одному, по двое. Ш. первый. Черным ходом. Немедленно. Б.». Сложив листок, он перехватил взгляд ближайшей девицы, торгующей сладостями, и поманил ее пальцем. Та мигом смекнула, что сможет подзаработать, и поспешила к нему со своим подносом – апельсины, конфеты, засахаренные фрукты, соленые орешки. Дреф купил у нее апельсин, положил на поднос лишний рекко и шепнул несколько слов. Девица поняла сразу – ей, видно, было не впервой, – кивнула и отошла. Он проследил, как она, обходя зал обычным манером, как бы случайно оказалась у столика Шорви Нирьена. Остановилась, улыбнулась, протянула поднос. Белая бумажка мелькнула между пальцами и упала на колени Шорви. Ойн Бюлод купил кулек изюма, и девица отошла. Никто, вероятно, ничего не заметил, поскольку все взоры были устремлены на эстраду: там «Молочницы» Бинубио трясли всем, чем могли.

Нирьен выждал две-три минуты и только тогда прочел записку, скосив глаза на колени. Он и бровью не повел, лишь легкое движение плеча подсказало Дрефу, что записку переправили Фрезелю, который сидел справа от Нирьена. Когда записка обошла всех сидящих за столом, Шорви Нирьен поднялся и непринужденно направился к черному ходу – как обычный посетитель, выходящий справить нужду в проулке за кабаре. В любой другой вечер никто не обратил бы внимания – но только не в этот.

Нирьен не успел пройти и половину пути, как оглушительный свист перекрыл гомон толпы. Свист повторился, и с полдюжины вооруженных мужчин в штатском кинулись на опального философа и его остолбеневших сторонников. Двое самых крепких набросились на Нирьена, другие взяли столик в кольцо. Фрезель вскочил, опрокинув стул, сунул руку во внутренний карман, но получил по голове рукояткой пистолета и рухнул лицом на стол. В зале поднялся гвалт, толпа забурлила, кто-то полез вперед, чтобы лучше видеть, а кто-то, напротив, ринулся к парадной и задней дверям. Однако пытавшихся бежать мигом привели в чувство. Непонятно откуда в обеих дверях вдруг появились народогвардейцы в мундирах, снова раздался свист – и вход и выход из кабаре перекрыли.

Как и следовало ожидать, после первоначальной суматохи порядок навели без особых усилий. Несколько лающих приказов, два-три удара пистолетом и столько же выстрелов из мушкетов в потолок быстро вразумили толпу. Сами нирьенисты сопротивления почти не оказали. Их одного за другим обыскали, разоружили и заковали в наручники. Обыск не дал результатов, если не считать последнего бунтарского нирьеновского памфлета, который как раз собирались переправить печатнику. Что до обличающей Бека записки, то она валялась на полу под столом; умница Ойна Бюлод успела начисто затереть пальцами уголь, так что разобрать текст было никак невозможно.

Дреф стоял и смотрел, засунув сжатые до боли кулаки глубоко в карманы пальто. Он поборол почти неодолимый порыв выхватить пистолет и стоял неподвижно, только лицо его побледнело под слоем грима.

Ликующие народогвардейцы сноровисто скрутили и вывели арестованных; Фрезеля – он все еще был без сознания – вынесли на ставне. Отряд солдат остался обыскать кабаре и допросить служащих. Посетителям, имевшим при себе удостоверение личности, разрешили уйти. У Дрефа сын-Цино были не только фальшивые документы, но и клеймо серфа на руке – свидетельство абсолютной политической благонадежности. Его отпустили одним из первых.

Он прямиком поспешил в тупик Слепого Кармана и вошел, не удосужившись привести себя в прежний вид. Час был не поздний, Элистэ еще не ложилась. При виде нечесаного парика и накладных усов брови у нее поползли вверх; она открыла рот, но Дреф опередил ее.

– Нирьен арестован, – сообщил он.

Загрузка...