Наша Светлость

Глава 4 Чужие долги

Письмо на сей раз обнаружилось в книге.

Листок надушенной бумаги, сложенный хитрым образом, вызвал подспудный страх, и Тисса не могла бы сказать, когда и почему этот страх появился.

Не было для него причин…

Письма – это лишь слова. Она ведь сама мечтала, чтобы с ней говорили о любви и чтобы сердце трепетало, а в груди рождалось томление, которому положено было рождаться в подобных случаях.

Но не страх же!

Просто Тисса опять все неверно истолковала. Ее вовсе не преследуют, а…

…а просто пишут письма.

Каждый день. Иногда и чаще.

Оставляют письма среди ее вещей, и леди Льялл не видит в том дурного. Всего-навсего игра. Придворная. Из тех, которыми увлечены все леди, ведь не думает же Тисса, что леди куда более благородного происхождения, нежели она, способны на опрометчивый поступок?

Да и есть ли зло в словах?

Нет.

Но слова почему-то становятся злыми. И Тисса знает, что, как бы она ни хотела спрятаться от них, у нее не выйдет.

«Моя прелестница, вы пишете мне про обязательства, которые связали вас, и тем наполняете душу мою печалью. Ведь что есть данное слово против истинного чувства? Смею привести вам вердикт Суда Любви, в котором мне довелось принять личное участие. Вопрос был таков: «Возможна ли истинная любовь между лицами, состоящими в браке друг с другом?» Прения длились долго, и вердикт был вынесен единогласно: «Мы говорим и утверждаем, ссылаясь на присутствующих, что любовь не может простирать своих прав на лиц, состоящих в браке между собою. В самом деле, любовники всем награждают друг друга по взаимному соглашению совершенно даром, не будучи к тому понуждаемы какой-либо необходимостью, тогда как супруги подчиняются обоюдным желаниям и ни в чем не отказывают друг другу по велению долга…»

Тисса отложила письмо, не смея читать дальше.

Она ведь умоляла оставить ее!

Она твердо и в выражениях изысканных в последний раз два дня подбирала, стараясь выразить именно то, что чувствовала и думала.

У нее есть долг. Перед будущим мужем. Перед сестрой. Перед их светлостью, который принял Тиссу и Долэг в своем доме. Перед леди Изольдой: она добрая и милая. Тисса даже перестала читать листовки, хотя ей предлагали, но теперь это казалось предательством.

Как и просьба Гийома о встрече.

Она же не давала повода!

Не было ведь ни проигранного в фанты желания, ни предрассветных разговоров на балконе, ни слова, ни взгляда, ничего… Почему он не желает оставить Тиссу в покое?

И почему становится таким жестоким?

Когда только переменился?

«…И мне горестно, что вы отвергаете этот сердечный дар во имя человека, вас недостойного. Он груб, хитер и коварен, как может быть коварен лишь мерзкий раб, но вскоре получит по заслугам…»

Тисса отправила письмо в камин.

Да как он смеет?

Тан, конечно, не самый воспитанный человек, но это же неправильно так о нем писать!

Он грубый. И порой – совершенно невозможный. Тиссе приходится прикладывать немалые усилия, сохраняя образ леди. Он смотрит сверху вниз и при любом удобном случае Тиссу высмеивает. А случаев она предоставляет немало… но не тан же виноват, что у нее не получается быть настоящей леди.

Что же касается происхождения, то здесь и вправду нельзя ничего изменить.

И Тисса впервые за долгое время позволила себе задуматься, как и кто определяет, кем человеку быть. Почему одни рождаются рабами, другие – простолюдинами, а третьи – в благородных семьях.

Это были очень опасные мысли. Хорошо, что никто, особенно леди Льялл, не сумел бы их прочесть. Ей бы мысли определенно пришлись не по вкусу. Девушкам и вовсе не полагалось думать: какой мужчина захочет себе думающую жену?

И Тисса решительно открыла любовную балладу.

Хотя бы там герои обязательно будут счастливы.

Мне снова не спалось. Становится традицией. И рыжий кот, устроившийся в изголовье, мурлыкал, уговаривая не глупить. Ночь. И нормальные люди спят. А наша светлость опять круги вокруг кровати нарезает. Мысли покоя не дают.

И главное, роятся, аки пчелы над пасекой.

Фермы и незаконная работорговля. Законная, впрочем, тоже мало приятней.

Воровство из казны.

Благотворительность, оказываемая лишь достойным.

Девочки, которые в пятнадцать лет считают себя уже совсем взрослыми… и двенадцатилетние невесты. Женщина не может убить мужчину.

А мужчина имеет полную власть над женой.

Что я могу сделать со всем этим? И надо ли? Может, мне все это лишь кажется ненормальным? Я ведь чужая… и вообще я не подряжалась миры улучшать! Я только замуж хотела.

Вышла.

И вот теперь не спится.

Реформаторский зуд не дает. Но что я знаю об управлении государством? Только то, что власть бывает законодательная, исполнительная и судебная. И вся у Кайя, но реформы – любые – придется проводить через Совет, а это, подозреваю, дело муторное…

И вообще, прежде, чем изменять что-либо, надо разобраться, как оно работает.

– Лаашья… – Я впервые решилась заговорить с моей телохранительницей.

Ее отмыли и переодели. Ей шли алые шаровары, и, удивительное дело, бирюзовая полотняная рубаха длиной до колен вполне с ними гармонировала. Рубаху Лаашья перевязывала широким поясом с перламутровой чешуей. В косицах ее прибавилось лент, а на запястьях блестели браслеты.

– Лаашья слушать леди.

– Присядь, пожалуйста…

Кресла так и стояли у камина. Я заняла то, в котором обычно сидел Кайя, и указала Лаашье на второе. Подойти она подошла, а вот садиться не стала.

Не положено?

– Я хочу тебя кое о чем спросить. Если, конечно, тебе можно о таком рассказывать. Как у вас принимают законы?

При ней нет оружия, во всяком случае такого, которое я бы заметила. Ножи разве что в широких ножнах, перекинутых крест-накрест наподобие патронташа. Из ленты ножен выглядывают белесые рукояти.

– Есть большой закон. Есть малый закон. Малый закон жить семья. И семья собираться. Думать. Каждый сестра говорить и старший сестра слушать. Тогда решать, как есть хорошо. Когда решить, тогда закон. Большой закон жить все. И старший сестра каждый семья собираться. Говорить. Спорить. Кричать много-много. Потом решать. Белый камень – быть. Черный – не быть закон. Большой мать камни считать.

То есть некое подобие демократии? Обсуждение закона и голосование?

– Но Большой мать уметь говорить сам. Она говорить – есть закон. И закон есть. Кто не хотеть закон, тот умер.

Ясно, с демократией немного поспешили.

– Но так быть мало-мало, – добавила Лаашья и тронула кольца, которые в губе висят. – Большой мать любить всех. Она хотеть, чтобы хорошо быть. Она говорить: не надо сын продавать. Надо сын учить. Корабль строить. Дом строить. Рыба ловить. Много-много делать… красивое. И дочь не только купец резать. Везти вещь на рынок. Деньги быть. Радость. Закон такой – нет. Но Большой мать говорить. Слушать кто – богатый. Я не слушать. Я думать, что сила иметь. И никто не бояться.

А вышло иначе. Я проникаюсь невольным уважением к их Большой матери, леди-протектору, которая пытается изменить привычный уклад свирепых дочерей своих. Вряд ли это тоже просто.

Не продавать сыновей. Торговать.

Жить в мире.

Разве боги войны не должны желать обратного? Как мне не хватает Кайя! Он бы объяснил.

– Лаашья, сядь, пожалуйста. Здесь никого нет. И вряд ли кто-то появится.

Она присела, скрестив руки на груди, вернее прикрыв пальцами рукояти ножей. Малейший шорох, и клинки оставят пригретые гнезда, чтобы поразить цель.

– Леди не знать. Лаашья не думать пугать, но леди быть аккуратный. Купцы нанять охрана. И Лаашья их не трогай. Она жди. Месяц жди. И два. И три. Они думать, что нет Лаашья, и больше охрана не платить. И тогда Лаашья выходить. Всех резать.

То есть она тоже считает, что наша светлость рано расслабилась? А пример жизненный, и надо бы прислушаться к умным людям.

– А бедные у вас есть? Им помогают?

Лаашья задумалась. Ее смуглое лицо было словно сшито из лоскутов, соединенных шрамами-швами.

– Семья кормить каждый в семья. Сестра иметь корабль. Сестра давать кусок добыча семья. И кусок брать сам. Останется – делить. Семья строить дом всем. В дом жить старый. И дети. Старый растить детей. Песни петь. Учить. Семья слабый – кормить мало. Семья сильный – много. Старший сестра судить, кто делать не так…

Что ж, своеобразно, возможно, эффективно, но совершенно понятно, что нашей светлости не подходит. Кажется, пришла пора познавать окружающий мир.

И желательно бы в соприкосновении с этим миром.

Проснулась наша светлость с легкой мигренью – подозреваю, скопившимся за ночь мыслям попросту тесно было в голове, – но в настроении бодром, готовом к подвигам. Благо имелось, куда энергию приложить: прошения принесли в сундуках. Солидных таких сундуках, окованных железом. Я попробовала один такой приподнять. Тяжелый.

И вот что со всем этим добром делать?

– Это за последние полгода, – сказала Ингрид, откидывая крышку.

Пахнуло плесенью. Бумаги, которыми сундук был забит до отказа, отсырели. На некоторых поплыли чернила. И это только те, которые лежали наверху.

Что будет, если копнуть глубже?

Я взяла несколько листов.

…прошу… ходатайствую… взываю о милосердии благородных дам…

…оказать помощь в связи с утратой кормильца…

…выделить средства на обучение…

…постройку дома…

…организацию дела…

…содержание малолетних детей…

…лечение дочери…

Так. Стоп. Разбирать это в одиночку я буду долгие годы… ну или месяцы. Сундуков у меня три. Фрейлин – дюжина. Осталось процесс организовать и возглавить. Для начала информацию попробуем систематизировать.

– Дамы! – Я критически обозрела мой женский легион, понимая, что грядущий поход обещает непредвиденные сложности.

Кайя жаловался на баронов? Есть опасение, что с баронессами и того веселее будет. Ничего, дорогу осилит идущий. Эх, марш военный сыграть некому вдохновения ради.

– Я прошу вашей помощи в одном нелегком, но очень благородном, – неблагородные занятия леди предлагать неблагородно, – деле. Здесь лежат прошения людей о помощи.

– Бедных? – уточнила леди Тианна, накручивая темный локон на палец.

Синеглазая, белокожая, прекрасная, как статуя. И мозгов столько же.

Любовь зла?

– Бедных. – Ингрид ответила за меня, глядя на подругу с нежностью.

Мне завидно. Просто-напросто завидно, хотя и зависть эта с оттенком горечи. Мы с Кайя будем вместе. А они вряд ли. И все, что у них есть, это запрещенная любовь сейчас.

– Надо их рассортировать… разложить. Давайте на этот угол ковра кладем бумаги, где просят денег на лечение. Сюда – все, что касается содержания семьи. Пособий…

…сомневаюсь, что здесь известен подобный термин.

– …то есть где говорится, что погиб кормилец или просто не хватает денег, чтобы жить. Сюда, – я перешла к другому ковру. Ощущение, что собираемся играть в безумные шахматы, – все, что касается открытия своего дела… и обучение… а тут – то, что никуда не подходит. Ясно?

Фрейлины кивнули и переглянулись. Как-то не вижу вдохновения на лицах. Я понимаю, что мышиный особняк – занятие куда более привлекательное, но пора сделать что-то действительно полезное.

– А ваша светлость уверены, что это… – леди Доэн двумя пальчиками взялась за угол листа, – …прилично?

– Уверена.

Так, мое мнение не аргумент? Ничего. Воспользуемся мнением конкурентов.

– Леди Флоттэн занимается благотворительностью. Вы же не считаете, что леди Флоттэн способна сделать что-то неприличное?

Они не считали. Они вздрогнули и посмотрели на сундуки с совсем иным выражением в очах.

– К сожалению, – я надеялась, что сожаление в голосе получилось искренним, – дамы из Благотворительного комитета слишком стары и немощны, чтобы справляться со всем этим…

Сундуки стоят открыты… просто-таки нагло разверсты. Добро ожидает быть сделанным.

– Наш долг – помочь им.

Больше и говорить-то ничего не потребовалось.

Вечер я встречала среди бумажных гор. И выше прочих была та, которую сложили из испорченных прошений. За каждым ведь стояло что-то. Последний шанс. И надежда. А ее в сундук… читали хотя бы? Сомневаюсь.

Серая бумага. Бледные чернила. И чужие просьбы. Сотни чужих просьб. Что мне с ними делать?

Решать.

«…Солнце мое, я сегодня разбирала чужие надежды. Это так странно – иметь возможность кому-то помочь и иметь выбор, кому помогать. Я не уверена, что у меня получится не ошибиться.

За каждым прошением мне слышится голос.

И в какой-то момент мне захотелось оглохнуть. Собрать бумаги, запихать в сундуки и вернуть их на прежнее место. Пусть себе догнивают. Какое мне дело до чужих проблем?

Ну вот, высказалась.

Их слишком много! Я гуляла по городу, тогда, с Урфином. И город показался мне богатым. Люди – довольными жизнью. Но теперь у меня ощущение, что каждому человеку нужна помощь.

Но если отвлечься от нытья, которое хоть и приносит моральное удовлетворение, однако проблему не решит, то у меня возникло несколько идей.

Во-первых, что касается вопросов строительства и организации дела. Люди, которые обращаются с подобными просьбами, как правило, имеют некую сумму, которой недостаточно. Я предлагаю предоставлять им остаток суммы в долгосрочный заем под некий процент. Возможно, с отсрочкой первых платежей на год или два. Так делают в моем мире. Возникнет вопрос залога и гарантий возврата денег, но если решить их, то такие займы будут выгодны. Думаю, они существуют и у вас, но я не знаю, в какой форме. Полагаю, что многое упирается в процентную ставку.

Я была бы благодарна, если бы ты подсказал, с кем я могу побеседовать на эту тему. Желательно, чтобы этот человек не стал бы смеяться над моим слабым женским разумом.

Во-вторых, как ты посмотришь на то, чтобы построить лечебницу? Не могу поверить, что в городе на триста тысяч жителей нет ни одной лечебницы! Хотя, конечно, мои фрейлины могли и напутать. Но если нет, Кайя, ты должен ее открыть! Это, конечно, обойдется недешево, но меня поразило огромное количество просьб о помощи. Как понимаю, пригласить доктора может не каждый, но это же не значит, что люди должны умирать. Да и заработок врача зависит от количества пациентов и не всегда стабилен. Если же ты согласишься платить им некую сумму ежемесячно – отвратительно, но я не в курсе местных заработков, хотя бы приблизительных, – то это было бы выгодно и для них. Я не предлагаю нанять самых дорогих докторов, но хотя бы тех, кто сам ищет работы. Возможно, что в помощь им дать учеников. Им же нужна практика? Думаю, это спасло бы многие жизни.

К слову, сюда же можно включить третий пункт: много прошений об оплате учебы, в том числе в гильдии медиков. Если удовлетворить эти просьбы, однако с условием обязательной двух-трехлетней отработки в твоей лечебнице, это позволит в довольно короткий срок получить некоторое количество специалистов, которые нужны протекторату.

Полагаю, Макферсон придет в ужас, узнай он о моих планах разорения твоей казны. Но я воздержусь говорить что-либо, пока не получу ответа от тебя.

Отвратительно деловым получается письмо. Но настроение у меня такое… никакое.

Я выходила ждать снег, но его не было. Опять дождь, который к вечеру прекратился. И небо прояснилось, словно дразнится. Оно грозит продлить осень, а мне каждый день дается с боем.

Иногда я думаю, что можно бросить все и увязаться за гонцом. Тот, кто возит тебе письма, привез бы и меня. Но вряд ли тебя бы эта встреча обрадовала.

Я не буду делать глупостей, не волнуйся. Но иногда достаточно помечтать.

Вчера мы переодели Тиссу, и вот что я хочу тебе сказать, дорогой. Впрочем, не только тебе…»

Эта встреча тоже была случайной. И Юго подумал, что в последнее время как-то много их стало – случайных встреч. И если бы он верил в судьбу, то непременно решил бы, что та имеет свои планы на Юго, иначе зачем так старательно сводит его с недоучкой.

Тот шел по улице, держась в тени, с сосредоточенным видом человека, который совершенно точно знает, куда и зачем он движется. Юго успел нырнуть в переулок, хотя, пожалуй, останься он на месте, вряд ли удостоился бы взгляда.

Все-таки одежда и место здорово меняют людей.

И недоучка выглядел иначе, чем обычно. Пожалуй, сейчас в нем ничего не осталось от сиятельного лорда – Юго сдержал смешок – и тем паче рыцаря. Обыкновенный человек. Не богатый, но и не бедный, из мелких купцов или же бывших вояк, хотя одно другому не мешает. Капитан захудалого суденышка, из тех, что равно промышляют и торговлей, и грабежами. Или просто наемник, каковые в городе еще остались. Но главное – свой человек. Чужие так вольно не ходят.

На недоучке потертая куртка со щеголеватыми пуговицами, парочка из которых не то потерялась, не то сгинула в кармане ростовщика, старые, но крепкие штаны. Сапоги вот хорошие, из лосиной кожи. И все равно видно – ношеные. Вместо меча – длинный рыбацкий нож, с которым, Юго был уверен, недоучка управлялся не хуже, чем с мечом.

Куда это он такой красивый собрался?

И как было следом не пойти?

Юго держался в отдалении. И шел, стараясь не слишком цеплять недоучку взглядом. Тот же переступил через нищего, бросил монету другому попрошайке. Отмахнулся от излишне ретивой шлюхи, которая, обиженная на отказ, разразилась бранью.

Мелочи, мелочи…

Что из них важно?

Юго решит. Потом.

Безымянная таверна – вывеску давным-давно обглодали дожди – стояла на углу. Недоучка огляделся, нахмурился: чем-то не по душе ему место пришлось, – но все же вошел внутрь. И Юго, выждав некоторое время, нырнул следом.

Низкая дверь. Высокий порог. Пол земляной, утоптанный и укрытый соломой. Печь чадит, и едкий дым заполняет помещение. Юго зажал нос и глубоко вдохнул, привыкая.

Ну вот что за тип? Вечно его в грязь какую-то тянет… сидел бы в замке.

Недоучка беседовал с человеком самой неприметной внешности. Невысокий, но и не низкий, средней полноты, какой-то серолицый – впрочем, в дыму все немногочисленные посетители таверны были одинаково серолицы, – но даже среди них человек терялся. Юго позавидовал этакому умению, хотя и на него самого внимание обращали редко.