Наш мир - тюрьма

1

Будь у автопилота выбор, он не мог бы избрать худшую планету. Но выбора не было, да и не дано автоматике права ВЫБИРАТЬ.

Фиорина-261 — было ее название. Это имя дал ей много десятилетий назад первооткрыватель, капитан космического корабля, в честь своей супруги Фиорины Барре, которая отнюдь не обрадовалась бы этому, знай она о дальнейшей истории планеты. Двадцать лет спустя была предпринята первая попытка колонизации, и с подачи одного из немногих уцелевших колонистов, сумевшего продержаться до подхода спасательного звездолета, планету по созвучию окрестили Фурия — в честь древнегреческой богини ярости. В этой форме название не закрепилось, так как мало кто из космопроходцев имел представление о греческой мифологии. Но смысл его оказался настолько соответствующим действительности, что с тех пор иначе, как Ярость, планету никто и не называл. Даже в галактических справочниках общеупотребительное название уже ставилось на первое место, и лишь те, кто читает мелкий шрифт в конце сообщения, видели в названии планеты имя Фиорины, давно умершей женщины…

В настоящий момент на Ярости находилось всего два объекта: оловянный завод и мужская тюрьма особо строгого режима, причем оба пребывали в состоянии почти полного запустения. Вернее сказать, это был все-таки один объект — завод-тюрьма. Никто, кроме заключенных, не согласился бы работать в таких условиях даже за бешеные деньги. Зато арестанты трудились на нем не покладая рук, ибо только плавильные печи и литейные станки завода остались им от цивилизации и только работа помогала им сохранять человеческий облик при отбывании громадных, подчас пожизненных сроков.

А на Ярость попадали лишь обладатели таких сроков: тех, кто совершал не очень тяжкие преступления, закон никогда бы не позволил отправить на самый предел освоенного человечеством мира, где само существование возможно только внутри тюремных коридоров и заводских цехов, слитых воедино. Стоит высунуться наружу — и за считанные часы погибнешь от мороза, если еще раньше не принесет гибель буран, швыряющий снежный заряд со скоростью двухсот миль в час, или гигантский смерч, нередкий гость на равнинах Ярости.

Один из таких смерчей и настиг шлюпку №26-50 как раз в момент ее захода на посадку.

Автопилот не смог вывести суденышко из штопора, и удар о поверхность планеты был страшен. Шлюпка глубоко врезалась в кристаллический снег. Корпус из сверхпрочного сплава лопнул, как перезревший арбуз, и сквозь трещину можно было различить мешанину разорванной проводки, битых приборов и человеческих тел внутри.

Это случилось в шесть часов утра по местному времени.

По счастливой случайности столкновение произошло именно в этот час, предшествующий очередному резкому перепаду температуры, во время которого никто бы не решился высунуть нос из отапливаемого помещения. По счастливой случайности шлюпка рухнула все-таки рядом с территорией тюремного завода, едва не задев его и взметнув фонтан снежной пыли всего в тридцати метрах от крайнего цеха. И по счастливой случайности сила соударения снесла замок входного люка шлюпки, потому что некому было бы открыть его изнутри.

Впрочем, все это не обернулось счастьем ни для тех, кто вырвался на шлюпке из горящего корабля, ни для старожилов Ярости. Но это выяснилось много позже.

Когда снаружи раздался грохот и в воздух взвился столб потревоженного снега, заместитель директора Аарон Смит, по прозвищу Восемьдесят Пять, обреченно подумал: «Ну вот и все… Доигрались!». Он знал, что оборудование завода давно уже находится в аварийном состоянии, а на предприятии, занимающемся добычей металла, обязательно есть чему взорваться. И лишь когда рабочие утренней смены, толкаясь и отпихивая друг друга, устремились к выходу, он понял, что причина грохота — не производственная авария. Конечно, ему надлежало самолично расследовать странное событие, не отдавая инициативы в руки заключенных. Но если бы Смит был способен принимать собственные решения, он бы служил не на Ярости, а на какой-нибудь гораздо более престижной планете. Поэтому он тут же нажал кнопку вызова, но вспомнив, что система связи в тюрьме не работает, чертыхнулся и заспешил к комнате директора.

Шлюпку обступили толпой, но вой ветра перекрывал человеческий гомон, так что были слышны голоса только тех, кто проник в открытый люк.

— Господи, Боже, это что такое? Они что, на этой скорлупке через космос летели?!

— Да нет, не на ней. Сам корабль, наверно, накрылся, а эта шлюпка — спасательная.

— Не очень-то она «спасательная»… Ничего себе посадочка! Тут хоть кто-то жив остался?

— Не похоже…

Внутри шлюпки царил хаос. Те, кто первыми забрался туда, с трудом передвигались, путаясь в обломках аппаратуры, вырванных из пола с корнем сиденьях пилотов и каких-то вовсе неопознаваемых фрагментах.

— Сколько здесь вообще людей-то было?

— Черт разберет… Вроде трое-четверо.

— Давайте скорее, сейчас мороз ударит. Вы что, хотите здесь копаться при минус сорок? — прорезал всеобщий гвалт уверенный голос.

Голос этот, скрипучий и властный, принадлежал директору тюрьмы Эндрюсу. Директор стоял в проеме люка, за его спиной высился Аарон Смит: он был выше директора на полголовы, но при этом ухитрялся смотреть на него снизу вверх.

Эндрюс прилег не более двух часов назад, поэтому он был зол. Больше всего он злился на своего бестолкового помощника, вечно беспокоившего его по мелочам. Впрочем, в данном случае это действительно была не мелочь.

— Так. Ты и ты — осмотрите тот угол, там должны быть эти… саркофаги. А здесь кто — не вижу. Бак? Бак, где-то рядом с тобой пульт управления — отойди, пока не задел чего-нибудь! Живо!

Бак не торопился выполнить приказ; он ошалевшими глазами уставился внутрь шлюпки, откуда уже волокли страшно изуродованный человеческий труп.

— Ну и смерть… — прошептал он. И тут же вздрогнул от ужаса, различив в зияющей ране на месте оторванной руки блеск металла и пластика. Он не сразу сообразил, что труп не был человеческим, да и вообще это не труп, если на то пошло…

— Братья, бросьте его — это же робот, андроид! Людей искать надо!

Заключенные с некоторым недоумением осмотрели свою находку. Андроид был чудовищно растерзан: нижняя часть тела от пояса вообще отсутствовала, одна из рук вырвана вместе с плечом, снесена левая половина лица… Неужели он так разбился при посадке? А если раньше — то зачем экипаж корабля вообще таскал его с собой, кому нужен этот хлам?!

— Бак, отойди, кому сказано!

Но Бака вывел из оцепенения не окрик директора, а тот факт, что откуда-то сверху свалился, мокро шлепнув его по бритому затылку, какой-то комок переплетенных трубочек, измазанных не то в слизи, не то в какой-то липкой жидкости. Что это — деталь жизнеобеспечения системы анабиоза? Или чьи-то выпущенные внутренности? Бр-р-р!.. Бак брезгливо вытер рукавом голову и отодвинулся подальше.

— Эй, начальник, здесь вроде кто-то живой еще!

— Давай, давай, тащи, осторожнее. Кто там рядом — помогите же ему! Да уберите свою проклятую собаку!!!

Последнее восклицание относилось к тюремному ротвейлеру по кличке Спайк: тот стоял рядом со шлюпкой, время от времени порываясь ринуться внутрь, и лаял так истошно, что закладывало уши. В лае его проскальзывали какие-то злобно-испуганные нотки, что удивило директора: прежде этот пес иногда злился, но бояться ему не случалось ни разу в жизни. Нечего было собаке бояться на Ярости. Эндрюс проследил, куда направлен собачий взгляд, но ничего не смог различить в полумраке.

— А кассету бортжурнала брать? — крикнули ему из этого полумрака.

— Берите, пригодится. Ну что, зацепили? Пошел!

Огромная стрела заводского крана повернулась и как мячик подняла шлюпку, повисшую на натянутых тросах. Продолжая поворот, кран медленно повел свою ношу в сторону складского помещения, прочь от набирающих силу вихрей и крепчающего мороза. И на всем пути это движение сопровождал неумолкающий лай собаки…

2

Заместитель директора сидел перед главным компьютером. То есть это лет пять назад данный компьютер был главным, а сейчас он стал вообще единственным, и только на нем можно было прочитать данные бортжурнала таинственной шлюпки. По правилам полагалось для просмотра дождаться Эндрюса, но на Ярости давно уже ничего не делалось по правилам. К тому же директор сейчас в госпитале — лично пошел вместе с врачом относить туда единственного из уцелевших. Странное дело, почему бы не поручить это заключенным? Аарон недоуменно пожал плечами. Потом он надавил клавишу ввода — и экран осветился.

… Робот, оказывается, был серии «Бишоп», номер 341-б. Неплохая модель — правда, уже устаревшая.

Молодой парень, чье раздавленное тело нашли под обломками одного из саркофагов, оказался из корпуса звездных коммандос. Фамилия его была Хигс, личный номер 65341. Конечно, эти данные ничего не говорили Аарону Смиту.

О следующем из погибших в журнале не оказалось вообще никаких данных. Это была девочка лет примерно двенадцати. Она, конечно, не могла входить в состав экипажа — особенно экипажа, набранного из звездных коммандос. Случайный пассажир? Похоже, что так и есть, — поэтому ее и не внесли в бортжурнал. Но на рейсовых звездолетах ведь не бывает случайных пассажиров, это же не допотопные калоши, перевозящие эмигрантов на предназначенные для колонизации планеты… впрочем, все равно.

Кто там еще?! Лейтенант Рипли? Ага, это тот, кого отнесли в лазарет. Ну-ка, проверим…

На экране показалось лицо — женское лицо. Еще довольно молодое, красивое, но с застывшим страданием в уголках глаз.

Лейтенант Элен Скотт Рипли. Личный номер 0456170.

Аарон Смит чуть не выпал из кресла.

3

Общее собрание проходило в подсобном помещении одного из цехов, слишком маленьком для двух с половиной десятков взрослых мужчин. Поэтому те, кому не хватило стульев, разместились где попало. Кто-то, чтобы лучше слышать, даже забрался на стеллажи, где были грудой свалены запасные части станков. Обычно официальное выступление тюремного начальства не вызывало такого ажиотажа (по правде говоря, оно вообще никогда не вызывало никакого ажиотажа). Впрочем, последнее выступление имело место несколько лет назад и было посвящено заурядному случаю: нарушению техники безопасности, из-за чего в кипящем олове заживо сгорел один заключенный. Обычное дело. Правда, потом возникли некоторые сомнения, действительно ли он свалился в плавильный чан только по собственной неосторожности, но если и нет — то это тоже было здесь самым обычным делом.

Однако сейчас человеческая масса слитно гудела, обсуждая недавние события. И действительно, не каждый день на голову валятся космические гости. На Ярости уже начинали забывать, что обитаемый мир не ограничивается стенами их «исправительного заведения», затерянного в студеных пустынях планеты…

— Итак, мы — как это в правилах нашей администрации — излагаем все факты с предельной точностью, чтобы пресечь возможные домыслы. Кое-кто из вас уже знает, что во время работы утренней смены на контролируемой нами территории произошло аварийное приземление одного из спасательных судов, а именно — шлюпки №26-50. Не составляет секрета и то, что два человека из трех, находившихся в шлюпке, погибли, а андроид разбит, и починить его в наших условиях невозможно. Подозреваю, что это известно даже не части из вас, а всем вам, так как слухи в наших условиях распространяются с немыслимой скоростью. Однако кое-чего вы еще не знаете.

Эндрюс сделал паузу и самодовольно усмехнулся, предчувствуя реакцию слушателей.

— Оставшийся в живых член экипажа — женщина!

— А-а-а! — выдохнула толпа.

Один из заключенных — тот, что устроился на стеллаже, — чуть не сорвался оттуда на головы сидящих внизу, как получасом ранее Аарон Смит едва не упал со своего сиденья.

Несколько мгновений в подсобке стояла потрясенная тишина. Первым нарушил молчание тот, что повис на стеллажах:

— Женщина? А я вообще-то дал обет безбрачия. — Он вдруг пакостно усмехнулся. — Я хочу сказать, что это женщин тоже касается!

Только сейчас директор узнал его, выделив из наголо обритой и одинаково одетой человеческой массы. Это был Ян Голик, один из самых жестоких и непредсказуемых субъектов в колонии. Впрочем, Эндрюс умел справляться с такими типами — иначе не быть бы ему директором. Однако сейчас его вмешательство даже не понадобилось: Голик явно пошутил в недобрый для себя час, затронув одну из наиболее болезненных проблем тюрьмы. В ответ сразу изо всех углов подсобки на него разом яростно рыкнули несколько глоток с недвусмысленным предложением заткнуться, а не то, мол, они решат вопрос с «обетом безбрачия» за его счет, причем прямо сейчас и все вместе одновременно. Быть может, эту угрозу тут же и попытались бы реализовать, но из рядов сидящих поднялся, блеснув стеклами очков, рослый широкоплечий негр в потертой зеленой робе. Он решительным движением поднял руку, показывая, что собирается говорить, и в подсобке тут же стихли крики, замерло движение.

Негра звали Дилон. Он был признанный вождь, неформальный лидер заключенных — «пресвитер», как его называли здесь. Даже директор предпочитал без крайней нужды не вступать с ним в конфликт.

— Наш брат, конечно, сказал глупость. Но все же в его словах есть зерно истины. Зерно это заключается в том, — голос у него был глубокий, хорошо поставленный, как у настоящего проповедника пресвитерианской церкви, — что всем нам решительно не нравится политика администрации, которая позволяет находиться в нашем спаянном коллективе чужакам, неверующим. Особенно если это — женщины! Все помнят, с каким трудом нам удалось достигнуть гармонии. И сейчас наше единство снова под угрозой…

Эндрюс с некоторым облегчением перевел дух: он ожидал худшего. Пожалуй, Дилон даже тайком решил подыграть ему, — во всяком случае, он виртуозно перевел вопрос со скользкой почвы межполовых отношений на гораздо более безопасную тему.

— Да, я вполне согласен с вышеизложенными соображениями. Именно поэтому я уже связался по официальному каналу со спасателями. Они должны прибыть примерно через неделю. Доктор, в каком она состоянии?

Врач, несколько удивленный тем, что директор вдруг обратился к нему без всякого перехода, пожал плечами.

— Это еще неясно. Она пока что без сознания, но, судя по всему, серьезных повреждений нет.

— Диагноз?

— Диагноз еще не готов.

Эндрюс нахмурился. Он не очень разбирался в медицинских вопросах и, подобно множеству облеченных властью людей, считал, что современная техника снимает с врачей вообще все трудности, как в определении характера болезни, так и в лечении ее. Впрочем, современной техники тут как раз и не было.

— Но она выживет?

— Скорее да, чем нет.

Опять эта двусмысленность! Нахмурившись еще сильнее, директор твердо опустил руку на плечо врача.

— Запомни, если она придет в себя и сможет самостоятельно передвигаться, она никоим образом не должна выходить из лазарета. Во всяком случае, без сопровождающих — то есть без тебя или моего заместителя. Вопросы есть? — Врач снова пожал плечами, как бы случайно сбрасывая при этом руку начальника. Вот и хорошо. В остальном, джентльмены, распорядок жизни и работы в колонии не меняется. — (Слово «джентльмены» Эндрюс произнес с непередаваемой иронией.) Договорились?

— Да, — ответил Дилон за заключенных.

— Да, — ответил врач за всех остальных, то есть, по сути, за самого себя, так как лейтенант Элен Рипли лежала в глубоком обмороке и договариваться с ней пока не представлялось возможным, а Аарону Смиту не полагалось иметь собственного мнения. Да он не очень-то и представлял себе, что это такое — собственное мнение.

4

Наполняя шприц, врач уронил одну из ампул. Она разбилась с тонким звоном, по госпитальной палате поплыл запах лекарства — острый и какой-то пряный. Врач покосился на свою пациентку: не очнулась ли? Нет, лежит неподвижно, до горла закрытая простыней. Веки смежены, черты лица заострились, но дыхание ровное.

Строго говоря, диагноз не представлял никакого секрета: резкий, травматический выход из гиберсна всегда сопровождается временным впадением в кому. Вопрос состоял как раз в том, насколько «временной» эта кома окажется. Она может продлиться часы, может — дни, а может — десятки лет. Но предсказать это заранее невозможно.

Врач протер спиртом внутреннюю сторону предплечья лейтенанта (трудно представить: женщина -лейтенант! Впрочем, это ему трудно представить такое — после многолетнего затворничества в мужской компании). Но он не успел приблизить иглу к обозначившейся вене — рука, только что расслабленно лежащая вдоль тела, вдруг взметнулась и остановила его движение хваткой за запястье. В хватке этой чувствовалась неженская сила.

Лейтенант Элен Рипли смотрела на него в упор. Обычно у только что вышедших из комы взгляд бывает бессмысленным, но сейчас… Или она давно уже пришла в себя? Притворялась? Зачем?

— Что это? — Врач впервые услышал ее голос.

— Это — специальный коктейль моего собственного изобретения.

— Зачем? — Рипли все еще продолжала удерживать его запястье.

— Ну разумеется, чтобы отравить вас. Или лишить вас собственной воли, превратив в зомби. Или ввести вам в кровь набор инопланетных паразитов. (При этих словах женщина вздрогнула, что не укрылось от внимания врача.) А если серьезно, то это — транквилизатор, восстанавливающий силы. Вам нечего бояться: если бы у меня и возникло желание причинить вам вред, я бы сделал это уже давно.

— Вы врач?

Этот вопрос был понятен. Рипли видела перед собой человека с тюремной стрижкой «под ноль» и в робе, отличающейся от тюремной одежды только меховой оторочкой (осознав это, она поежилась — в помещении было прохладно). Помещение тоже весьма отдаленно напоминало госпиталь, — по крайней мере, с точки зрения лейтенанта космофлота. Хаотическая планировка, койки застланы покрывалами достаточно серыми, чтобы не быть белыми, почти никаких признаков медицинского оборудования…

— Моя фамилия Клеменс. Я здесь главный врач, а также санитар, медсестра и паталогоанатом, если до этого дойдет. Все в едином лице.

— Здесь — это где? — в голосе Рипли еще сохранялась настороженность.

— «Здесь» — это Ярость-261. Планета-тюрьма, причем из самых строгих. Ну, теперь, когда ваше любопытство удовлетворено, быть может, вы позволите мне сделать то, что я собирался?

Пальцы, сдерживающие руку Клеменса, обмякли. Игла легко пронзила гладкую кожу, сразу же найдя вену.

— Не волнуйтесь, это просто приведет вас в чувство, — Клеменс следил, как поршень, миллиметр за миллиметром, уходит в шприц, медленно обогащая кровь целебной смесью. Потом он с каким-то исследовательским интересом прикоснулся к прическе женщины. — У вас великолепные волосы. К сожалению, вам придется их лишиться, — сказал он безжалостно. — У нас здесь проблемы с… паразитами. — И снова женщина вздрогнула, и снова это не укрылось от внимания врача. — Нет, нет, ничего экзотического: Ярость лишена жизни. Вши. Обыкновенные земные вши, бич нашей тюремной системы. Никак их не выведем.

Уголком глаза Клеменс следил за своей пациенткой, которая снова лежала неподвижно, прислушиваясь к своим ощущениям. Сейчас она, конечно, захочет узнать, каким образом ее занесло в тюрьму. Ну, так и есть:

— Как я попала сюда?

— На спасательной шлюпке. Судьба корабля неизвестна, но о ней нетрудно догадаться: от хорошей жизни на шлюпках в открытый космос не выходят. Если не секрет, что это был за корабль? И откуда вы летели?

И тут возникла заминка. Маленькая такая заминка, неуловимая, но несомненная для цепкого восприятия медика.

— Не знаю. Я последние две недели болела — не помню ничего…

Она уклонилась. Уклонилась от самого безобидного вопроса, за которым вовсе не было какой-то задней мысли.

— Однако то, что вы болели именно две недели, вы помните… Впрочем, хотя вы и в тюрьме, — но отнюдь не в качестве осужденной. И уж во всяком случае я — не следователь. Так что воля ваша.

Некоторое время они молчали. Клеменс, отвернувшись, перебирал на столике инструменты.

— А где остальные? Те, что были со мной в шлюпке? — спросила Рипли.

Врач наконец вложил шприц в гнездо, тщательно упаковал аптечку. И только после этого оглянулся через плечо.

— Им не повезло, — просто сказал он.

Оба они знали, что это означает. Однако спустя некоторое время женщина все же решилась уточнить:

— Они…

— Да. Погибли.

Они снова помолчали. Потом врач, все еще стоявший спиной к Рипли, уловил за собой какое-то движение.

— Мне надо идти… Идти к шлюпке.

— Послушайте, транквилизатор, конечно, творит чудеса, но ходить вам я все же пока не…

Шорох отодвигаемой ткани, скрип койки за его спиной… Врач обернулся.

Рипли стояла перед ним, выпрямившись во весь рост. И ничего теперь не прикрывало ее тело, даже простыня.

У Клеменса перехватило дыхание.

Нет, конечно, он уже видел ее наготу — в те первые минуты, когда, спешно вскрывая саркофаг, определял, кто живой, кто мертвый, и какая помощь потребуется живым, если они есть. Но на тот момент никаких иных мыслей, кроме связанных с медициной, не возникало: пациент есть пациент. Однако сейчас…

Без тени испуга или смущения она выдержала его взгляд.

— Вы дадите мне одежду? Или мне идти так?

Нет, не бесстыдство светской львицы сквозило в ее позе — четкое осознание некой цели, Долга (да, именно с большой буквы!), который нужно выполнить во что бы то ни стало. Да, ради этого она действительно готова была пройти обнаженной сквозь ряды уголовников — с тем же осознанием необходимости, как пройдет она босиком по раскаленным углям, если возникнет в том нужда.

И врач понял, что остановить ее он не в силах. А еще к нему откуда-то из глубины пришла вдруг ясная уверенность в том, что женщина эта обречена. И он даже не удивился этой своей уверенности.

Покорно он шагнул к стене, раскрыл встроенный шкафчик. Внутри оказалась обувь, белье, рабочий комбинезон.

— Учитывая характер здешних э-э-э… туземцев, я бы предложил вам все-таки одеться. Иначе реакция их будет непредсказуемой, а точнее, вполне предсказуемой. Ведь никто из них многие годы не видел женщин…

Не глядя на Рипли, врач подал ей одежду.

— Между прочим, и я тоже, — прошептал он так тихо, что едва услышал сам себя.

5

Когда они вышли за пределы госпиталя, Рипли сразу поняла, куда она попала. Какая-то громада стальных конструкций, местами поеденная ржавчиной, пересечение различных ярусов, шахтные колодцы, рельсы, направляющие… Все это явно было предназначено для жизни и работы огромного количества людей. Именно «было», потому что сейчас на всей обстановке лежала явственная печать запустения.

— Сейчас здесь всего 25 человек, а сравнительно недавно было пять тысяч! — рассказывал ей врач, когда они шли по коридору, время от времени прижимаясь к стене или наклоняя голову, когда свободное пространство перед ними оказывалось перегорожено ржавой трубой, балкой или еще каким-нибудь металлоломом.

— Почему?

— Так уж получилось…

Рипли в очередной раз пригнулась и, следуя за Клеменсом, почти ползком двинулась по резко сузившемуся тоннелю.

— Быстрей, быстрей, не останавливайтесь, скоро можно будет встать. — Клеменс перемещался гораздо легче ее: он, конечно, знал здесь все как свои пять пальцев. О заданном вопросе он как будто забыл, но когда женщина уже подумала, что он вообще отвечать не будет, последовал ответ:

— У нас было литейное предприятие, Рипли. Добывали олово из недр Ярости. Впрочем, и сейчас добываем, но это уже так — чуть ли не для собственного развлечения. Его стоимость едва окупает содержание тюрьмы. А раньше все было поставлено на широкую ногу: трижды списанная дешевая техника, дешевый труд заключенных… Как при такой дешевизне Компания умудрилась прогореть — ума не приложу! Надо было уж очень постараться. Так или иначе, однажды было решено, что добыча олова здесь экономически невыгодна. И почти все перебазировали: и производство, и тех, кто трудился на нем. Сейчас вы увидите лишь остатки былой роскоши. Вот сюда, в эту дверь.

За дверью — огромной, железной, с массивными запорами — был цех. Клеменс шагнул туда и будто растворился в мерцающем свете, исходящем от плавильных печей. Женщина тоже сделала шаг следом — но вдруг остановила занесенную над порогом ногу.

— В чем дело? — врач снова возник в проеме двери, озаренный красным сиянием, словно дьявол, выглядывающий из ада.

— Вы назвали мое имя — Рипли, — отчетливо выговаривая слова, произнесла женщина. — Откуда вам оно известно?

Клеменс удивленно глянул на нее:

— Нам удалось спасти ваш бортжурнал. А что, собственно, вас испугало?

— Нет. Ничего. Вам показалось. Пошли?

Медленно они продвигались по литейному цеху, сквозь грохот, дым и крик. Аналогия с адом усиливалась: жерла плавильных печей зияли, как воронки котлов, в которых терпят мучения грешные души. Оттуда несло жаром, клокотание лопающихся пузырей кипящего металла напоминало далекий стон. А дюжина черных от копоти заключенных, колдовавших вокруг этих печей, вполне сошла бы за нечистую силу.

На них не обратили внимания: все орали друг на друга, стремясь перекричать производственный гул, и никто не заметил, как по окраине цеха быстро прошли две фигурки, одетые в тюремную униформу.

— Что это? Из-за чего такой шум?

— Кажется, какая-то локальная авария. Ничего, ее быстро уладят. Такое у нас почти каждый день случается…

— А куда вы меня ведете?

— Сейчас увидите.

Они прошли цех насквозь. Захлопнув за собой выходную дверь (тоже тяжелую, массивную), Рипли бросила взгляд вперед — и замерла на месте.

Шлюпка. Их шлюпка, бортовой номер «26-50». Вернее, то, что от нее осталось…

Только сейчас она поняла, насколько жестким было приземление. А поняв это — поверила доктору. Действительно, чудо еще, что она сама осталась жива.

Внутри шлюпки почти ничего уже не было, кроме анабиозных саркофагов — битых, разломанных. И один из этих саркофагов был значительно меньше, чем два других.

Этот маленький саркофаг был разбит. Разбитым оказался и один большой. Целым остался лишь второй большой саркофаг. ЕЕ саркофаг…

Рипли, конечно, понимала, что это значит. Да и в словах Клеменса у нее не было оснований сомневаться. Но все же окончательно она поверила ему только теперь.

— Где… — голос ее сорвался, — где тела?

— В морге. У нас здесь есть собственный морг.

Клеменс помолчал, а потом добавил, сам не зная зачем:

— Тела ваших товарищей пробудут там до прибытия спасателей и следователя.

— Следователя? — Рипли вдруг остро взглянула на него, и врач почему-то смутился, хотя повода для смущения у него не было.

— Ну, в таких случаях всегда прибывает следователь. Здесь требуется уяснить причины аварии, смерти… Хотя на этот раз, по-моему, задача у него будет довольно простой.

— Да. — В уголках губ Рипли легли скорбные тени. — В этот раз будет простой…

Как завороженная она смотрела на искалеченную шлюпку.

— Какой смертью они умерли?

— Коммандос — он, кажется, был в чине капрала — просто разбился, грудную клетку ему раздавило, как орех. (Услышав это, женщина коротко вздохнула, судорожно сжав кулаки.) А девочка, по-видимому, утонула, захлебнулась в антифризной жидкости, когда разбилась охлаждающая система ее капсулы.

— А андроид?

— Разбит, не функционирует. Вместе с прочими поломанными приборами мы вынесли его в другой отсек — тот, где у нас находится свалка.

Клеменс проследил за взглядом Рипли и понял, что смотрит она даже не на шлюпку вообще, а только на меньший из саркофагов.

— Я думаю, она так и не успела прийти в сознание. Это была легкая смерть, мгновенная и безболезненная. Если смерть вообще бывает легко й… — врач замолчал. Он каким-то шестым чувством вдруг ощутил, что эта женщина знает о жизни и смерти много больше, чем он сам, хотя ему и не раз случалось видеть гибель. Мне очень жаль, — неловко сказал он, поняв, что попытка утешить не удалась.

Он увидел слезы на глазах женщины, услышал ее шепот: «Прости меня…» и, отступив на шаг, отвернулся, чтобы не видеть, как Рипли склонилась над пустой оболочкой саркофага, словно мать над детским гробиком.

Клеменс ощутил даже некоторое разочарование: ну вот, сейчас она, конечно, разрыдается — обычная женская, бабья реакция. А он уж было дума л…

Но рыданий все не было, и врач счел для себя возможным снова бросить взгляд на свою бывшую пациентку. И тут он заметил такое, чего никак не ожидал.

Фигура Рипли была согнута от горя, но уже не горе читалось в ее глазах, а… Что? Кажется, тревога. А может быть, даже не тревога, а готовность к смертельной схватке. И уверенность в том, что этой схватки не избежать.

Клеменс был убежден, что он не ошибается: уж в лицах-то он читать умел. Приходилось ему это делать как в бытность тюремным врачом, так и в течение предшествующих нескольких лет: иначе бы он не выжил.

Сейчас ему не хотелось вспоминать об этих годах, и он усилием воли оттеснил эту мысль, выбросил ее из сознания.

— В чем дело? — спросил он официальным тоном.

Рипли выпрямилась.

— Где, вы сказали, находятся тела?

— В морге.

— Я должна увидеть…

Клеменс пожал плечами:

— Пожалуйста, если вы считаете это необходимым. Хотя… Ну хорошо, я покажу вам их. Но должен сразу предупредить вас, что труп капрала представляет из себя очень неприятное зрелище.

Рипли не дрогнула при этих словах.

— Его мне и не нужно осматривать. Я хочу видеть ее. Девочку. Верне е… — Рипли сглотнула, словно у нее пересохло в горле, но тут же овладела собой. — Вернее, то, что от нее осталось.

Клеменс снова пожал плечами в полном недоумении.

— Ну, хорошо, идемте.

Приглашающим движением он распахнул перед ней дверь, ведущую к моргу.

Что же ее встревожило?

Пропуская Рипли вперед, врач бросил быстрый, но цепкий взгляд на меньший из саркофагов. И не увидел ничего особенного. Пробитая крышка, разорванные прозрачные трубопроводы внутри… А на боковой грани — какой-то странный след, больше всего похожий на химический ожог. Такой, как если бы на стенку плеснули крепкой кислотой.

Но Клеменс не придал этому значения. Мало ли что могло здесь случиться несколько часов назад, когда внутри все лопалось, горело и плавилось…

6

… Спайк, поскуливая, с трудом полз по коридору. Он так и не понял, что произошло. Что-то вызревало внутри него, страшно и бессмысленно ворочаясь в его могучем теле, черном, с рыжими подпалинами. Что-то незнакомое, чужое давило на внутренности, сковывало дыхание и заставляло спотыкаться на каждом шагу от внезапно подступавшей слабости.

Чужое…

Он почувствовал его — нечто чужое, враждебное — еще в первые минуты, когда странная штуковина, похожая на те, которые доставляют продукты, ударилась о заснеженный грунт. Он тогда поспешил наружу вместе с двуногими, хотя мороз нещадно кусал его сквозь короткую шерсть, — и вдруг ощутил присутствие внутри чего-то такого, отчего эта шерсть мгновенно встала дыбом.

Как ощутил: увидел? услышал? почуял? Пес не смог бы этого определить, даже умей он манипулировать такими понятиями. Просто внутри находилось нечто, бывшее чужим, — и для шлюпки, и для Ярости, и вообще для всего.

Тогда он всеми силами пытался обратить на это Чужое внимание своих двуногих друзей. Но они не понимали его — кричали, суетились, а потом главный из двуногих и вовсе попытался его отогнать. Он не ушел — оскалился, зарычал, и прогонявшие его отступили, удивленные его поведением. Однако Спайк ничего не смог им объяснить, и они подняли эту штуку стрелой крана, перенесли в одно из внутренних помещений…

Влекомый отчасти мучительным любопытством, отчасти желанием защитить своих друзей и свой мир (Спайк ощущал себя вожаком здешней стаи, равным по значению тем вожакам двуногих, которые называли себя «Дилон» и «Эндрюс»), ротвейлер направился следом. С некоторым трудом он нашел незакрытый проход в это помещение и сразу же почувствовал, что Чужое все еще там, внутри. А потом…

Он не помнил, что было потом.

И вот теперь он скуля полз по темным закоулкам, чтобы добраться до мест, где регулярно проходят двуногие. Он уже не рассчитывал помочь им, защитить, спасти от неведомой беды. Теперь он сам ждал от них помощи и спасения.

Раньше, сразу после основания тюрьмы, по всем ее коридорам патрулировали свирепые конвоиры с еще более свирепыми псами на поводках. Но вскоре даже до тюремного начальства, явно снабженного мозговыми аппаратами облегченного образца, дошло, что патрулирование служебными собаками здесь — очевидное излишество. Большую часть волкодавов после этого вывезли в другие ис-правительные заведения, а оставшиеся удивительно быстро превратились из тренированных убийц во всеобщих баловней и любимцев.

Спайк был таким «домашним любимцем» уже в четвертом поколении. Пять лет назад, при расформировании тюрьмы, он был еще крошечным щенком — и его скрыли, спрятали в тайнике, когда вывозили всех еще остававшихся на Ярости собак, которые считались тюремным имуществом. И теперь существование на планете огромного пса оставалось одной из немногих отдушин, согревавших души заключенных. Поэтому, хотя Спайка не было видно всего несколько часов, кто-то уже обеспокоился его отсутствием и пошел на поиски.

— А, вот где ты, малыш! — раздался голос. Ротвейлер с трудом повернул отяжелевшую морду к люку, в котором возник человеческий силуэт. — Где же ты пропадал так долго? Я тебя повсюду ищу! — В ответ раздалось еле слышное поскуливание. — Иди, иди ко мне. Эй, с тобой все в порядке? — Человек склонился над ним. — Ну-ка, ну-ка, — загрубевшие пальцы осторожно перебирали черную шерсть. — Что это?! — руки человека замерли.

Он сам не мог сказать, чем было то, что он увидел: кожа у собаки лопнула от угла рта, длинный разрыв сочился сукровицей. Ниже, на груди и шее, виднелись еще какие-то раны. Что это — ожог? Или след когтистой лапы?

— Кто это сделал, Спайк, малыш? — в голосе человека звучал неподдельный ужас. — Обожди… обожди меня здесь, малыш. Я сейчас — я за доктором! — И человек бросился к выходу, бормоча про себя на бегу: — Какой зверь мог так поступить с собакой?!

Ответа на этот вопрос не было: все знали, что на Ярости не водятся звери. Не мог оказаться «зверем» и кто-то из заключенных. Во-первых, ни у кого не поднялась бы рука, а во-вторых, не так-то легко справиться с пятипудовым ротвейлером.

7

Размеры морга поражали воображение: казалось, в нем мог одновременно уместиться весь некогда пятитысячный контингент тюрьмы. Не морг, а целая гробница.

Пустые ячейки (лишь две из них были закрыты, по числу погибших) блистали холодной чистотой. Даже простыня, покрывавшая детское тело, — Клеменс тут же открыл ближайшую из ячеек, переместив на прозекторский стол ее страшное содержимое, — даже эта простыня была белее, чем в госпитале.

Да, Ярость была добрее к своим мертвым, чем к живым.

— Прошу! — и врач слегка театральным жестом, словно занавес, отдернул мертвенно-белую ткань.

Под ней, вытянувшись, лежала Ребекка Джордан, по прозвищу Головастик. Не Ребекка, а ее мертвое тело, труп.

Железная целеустремленность Рипли вдруг куда-то исчезла. Перед Клеменсом снова была просто женщина, сломленная навалившимся вдруг горем.

— Вы можете оставить меня с ней одну? На несколько минут.

— Да, пожалуйста, — Клеменс поспешно отошел в сторону.

Глаза девочки были открыты, бессмысленно уставившись в никуда. Страха в них не было, ей действительно досталась легкая смерть. Однако ее двенадцатилетняя жизнь была столь ужасна, что ничто не могло этого смягчить. Да и вообще, любая гибель в двенадцать лет — дикая, чудовищная нелепость. И от этой гибели Рипли не сумела ее уберечь. Хотя оберегала много раз, и девочка, конечно, уверилась, что так будет всегда.

— Прости меня… — снова прошептала Рипли. Как несколько минут назад, при виде изуродованного саркофага, который и вправду стал саркофагом, то есть гробницей. Но теперь перед Рипли стояла задача, более важная, чем ее горе или даже ее жизнь. И, усилием воли отключив в себе все эмоции, она занялась тем, ради чего пришла в морг.

Врач не видел этого, хотя сперва он и решил пронаблюдать за Рипли: что-то странное почудилось ему в ее будто внезапном желании посетить морг. Поэтому он, для приличия отвернувшись, продолжал посматривать на откинутую под углом крышку одной из ячеек-трупоприемников. Эта крышка была отшлифована до зеркального блеска, и в ней, как в настоящем зеркале, можно было увидеть все происходящее возле прозекторского стола.

Однако именно в этот момент к нему подбежал один из заключенных и горячо задышал в ухо: «Клеменс… Мне сказали, ты в госпитале… Я едва нашел…»

Сперва Клеменс не прислушивался к шепоту, но потом он осознал, что речь идет о необычном событии. К тому же Спайк был и его любимцем тоже.

— Ранен? Да нет, брось, кто тут может быть чужой… Это, наверное, в ком-то из наших общих знакомых, садистов-маньяков, зверь проснулся. Где ты, говоришь, его нашел?

Но собеседник Клеменса уже стоял неподвижно, открыв рот. Он увидел Рипли.

Сперва Клеменс подумал, что это само лицезрение женщины лишило его дара слова, превратив в живой столб. И только заметив, как оцепенение в глазах заключенного сменяется ужасом, только услышав его приглушенный возглас: «Господи, что она делает?!», Клеменс повернулся к столу. К сожалению, не только он не следил за действиями Рипли, но и она не следила за их разговором. Иначе даже одно уловленное слово — «чужой» — могло ей многое объяснить. Но все ее внимание уходило на другое.

Странными, непонятными движениями она прощупывала девочке грудную клетку: нажимала, постукивала в области ребер, над ключицами, в области диафрагмы.

Быстрым шагом врач подошел к ней. Она была так сосредоточена на своем занятии, что даже не повернулась на стук его обуви о плиты пола, отчетливо раздававшийся в тишине морга.

— Ну, все о'кей? — спросил Клеменс.

— Нет. — Рипли, не разгибаясь, смотрела на него снизу вверх. Надо сделать вскрытие.

Клеменс не удивился. Он уже ждал подобного предложения.

— Зачем? — спокойно спросил он.

— Я хочу знать, что ее убило.

Врач бросил быстрый взгляд на труп. Что-то в нем было не так как положено. Нет, наоборот, все было именно как положено: у девочки оказались закрыты глаза. А он, по правде сказать, и не вспомнил, что следует опустить веки. Для этого понадобилось женское чутье…

— Я же сказал вам, что она утонула, — произнес Клеменс чуть более мягко, чем намеревался секунду назад.

В зрачках Рипли застыло непоколебимое упорство.

— Я должна увидеть ее внутренности.

— Зачем? — снова переспросил Клеменс. На сей раз он уже не был так спокоен.

— У меня есть причины для этого.

Некоторое время они молчали.

— Может быть, вы поделитесь ими со мной?

Рипли думала недолго. У нее было мало надежды обмануть врача, однако если рассказать ему правду, то он почти со стопроцентной вероятностью решит, что она сошла с ума. К тому же чем меньше людей будет знать правду, тем лучше.

— Возможно… есть вероятность инфекционного заболевания.

— Какого, если не секрет?

Вот она и попалась… Она знала о возможных заболеваниях столько, сколько полагалось лейтенанту космофлота. Этого знания не хватало, чтобы дать правдоподобное объяснение.

— Холера! — ответила Рипли наобум.

Очевидно, это был наихудший из возможных ответов. Врача даже передернуло:

— Что?! Двести лет уже не было отмечено ни единого случая холеры!

У Рипли уже не оставалось ни доводов, ни сил, чтобы спорить.

— Ну, пожалуйста… прошу вас, — прошептала она еле слышно.

И тут, совершенно неожиданно для нее, врач вдруг сдался. Он сам не мог бы сказать, что подействовало на него: убежденность Рипли или холодная логика. В самом деле, наблюдать вскрытие, особенно вскрытие близкого человека, — тяжело. Вдвойне это тяжело для женщины. И втройне — если эта женщина только что встала на ноги после серьезнейшей аварии.

Уж конечно, не для своего удовольствия берет она на себя эту тяжесть.

Клеменс наскоро ополоснул хирургические инструменты, перебрал их, словно любуясь их хищной четкостью. И внезапно одним точным профессиональным движением вспорол детское тело от грудины до лобковой кости. Потом незаметно покосился на Рипли.

Нет, она не упала в обморок — лишь содрогнулась на миг. И врач почувствовал, как с каждой секундой в нем крепнет уважение к этой странной женщине. Но профессиональное чувство взяло верх.

— Вот… — Клеменс пошевелил внутренности скальпелем. — Все в порядке. Ни малейших следов инфекции вообще. И холеры в частности.

— Грудь… — это слово Рипли тоже произнесла еле слышно.

— Что?!

— Вскройте ей грудную клетку.

Врач пожевал губами. Кажется, от его доверчивости требовали слишком многого.

— Послушайте, если вы хоть самую малость знаете о холере, то вам должно быть известно, что в грудной полости ей делать нечего. Впрочем… ладно. — На этот раз он выбрал инструмент с умыслом. Это был огромный, жуткого вида секироподобный нож. Конечно, проникнуть в грудную полость можно и гораздо проще. Это тоже делается одним точным, почти мгновенным движением, когда лезвие ланцета как сквозь масло проходит сквозь неокостеневшие части ребер там, где они примыкают к грудине. Но пусть уж тот, кто заказал вскрытие, получит все, чего ожидает!

Обеими руками подняв за углы дугообразный клинок, Клеменс испытывал даже некоторое злорадство. Потом лезвие пошло вниз и как топор палача со страшным хрустом врезалось в неживое тело; во все стороны брызнули осколки хряща…

И снова Рипли не потеряла сознание. Она смогла превозмочь дурноту и приняла ужасное зрелище как надо. А Клеменс снова ощутил, что уважение опять возвращается к нему.

— Осторожнее! — сказала Рипли, и врач увеличил осторожность движений, хотя абсолютно не представлял, что здесь может ему угрожать.

Последовал еще один удар, на этот раз не сопровождающийся внешним эффектом. Потом короткое режущее движение. И грудная клетка раскрылась как коробка для обуви, обнажив свое содержимое.

— Вот это легкие. Они необычайно раздуты: их по самые бронхи заполнила жидкость. Как я вам уже объяснял, девочка утонула. Вернее, захлебнулась, когда жидкость хлынула в ее дыхательные пути.

Клеменс выждал несколько минут.

— Ну, а коль скоро я не полный идиот, — сказал он, понизив голос, — может быть, вы мне все-таки объясните, что вы искали на самом деле?

Он почувствовал, что еще немного — и Рипли расскажет ему все. Но в этот момент громко, по-хозяйски хлопнула входная дверь, затем она хлопнула повторно, — раздался топот, словно от стада слонов…

На самом деле к ним направлялись всего двое: директор тюрьмы и его помощник. Директор ступал размашисто, с подчеркнутой уверенностью впечатывая каблуки в пол. Смит подсознательно подражал ему во всем: в движениях, в интонациях голоса, даже в производимом грохоте, явно не догадываясь, что тем самым производит впечатление карикатуры.

— Мистер Клеменс? — Судя по тону, это был не вопрос, а чуть ли не оглашение смертного приговора.

— Господин директор? Да, вы, кажется, не представлены. Это лейтенант Рипли. Лейтенант, познакомтесь, — директор тюрьмы Эндрюс, а это — заместитель директора, Восемьдесят Пя… э-э-э… мистер Смит.

Эндрюс был отнюдь не глуп и уловил оттенок иронии, проскользнувший в голосе, но счел неуместным придавать этому значение.

— Что здесь происходит, мистер Клеменс? — спросил он с железным лицом.

— Да, что здесь происходит, мистер Клеменс? — подголоском вступил в беседу помощник. Но Эндрюс только раз глянул на него — и тот заткнулся настолько глубоко, что больше вообще не открывал рта на всем протяжении разговора.

— Ну, прежде всего, лейтенант Рипли чувствует себя намного лучше. А во-вторых, в интересах общественной безопасности мне пришлось пойти на риск вскрытия.

— Без моего разрешения? — Лицо Эндрюса все еще оставалось железным, голос он тоже не смягчал.

— Видите ли, в свете тех данных, что сообщила лейтенант, мне показалось, что у нас нет времени спрашивать разрешения. Но, к счастью, наши опасения как будто не оправдались. — Широким жестом Клеменс указал на разрезанный труп. — Результат вскрытия не показал признаков заразной болезни.

Директор проследил за рукой врача без малейшей брезгливости, словно смотрел на испортившийся станок.

— Хорошо. Ранее уже было сказано, что лейтенанту Рипли не рекомендуется выходить из госпиталя без сопровождения. Согласен, сопровождение — это вы, мистер Клеменс. Но, — Эндрюс по-прежнему говорил подчеркнуто официальным тоном, — в дополнение к своим прежним распоряжениям скажу следующее: я бы настоятельно просил вас, лейтенант, вообще не покидать отведенное вам помещение и не разгуливать по территории тюрьмы без крайней необходимости. А вам, доктор, я советую о любом изменении состояния вашей пациентки докладывать мне. И немедленно!

Впервые с момента начала беседы с директором Рипли подала голос:

— Мы должны кремировать тела.

— Ерунда! — холодно отрубил Эндрюс, даже не повернувшись к ней.

— Согласно всем правилам, трупы должны храниться в морге до прибытия следственной группы.

— Но… это нужно сделать в интересах общественной безопасности, — ухватилась Рипли за магическую формулу, которую только что произнес врач.

— Это в каком смысле?

— В смысле здоровья вашего контингента…

Дальнейшее зависело от Клеменса. Он мог поддержать игру, а мог и не поддержать.

Уловка сработала. Директор перевел взгляд на врача. И тут Клеменс снова сделал свой выбор. Как и в тот момент, когда он решился на вскрытие, ему трудно было объяснить, что толкнуло его на этот поступок. Только ли сочувствие к своей недавней подопечной? Или он подсознательно принял мысль, что Вселенная может таить какую-то опасность, известную случайному человеку, но неведомую для него, профессионала?

— Лейтенант хочет сказать, что возможность инфекции еще не исключена.

— Но вы же утверждали…

Врач кивнул:

— Да, судя по всему, непосредственной причиной смерти ребенка стало утопление. Однако это вовсе не позволяет отрицать самого факта болезни. Возможно, холерный вирус действительно присутствует в тканях тела девочки, и наверняка мы этого не узнаем: у нас ведь нет лаборатории, чтобы произвести соответствующее исследование. А в свете того, что сообщает лейтенант… Видите ли, я думаю, что вспышка холеры очень плохо смотрелась бы в официальных документах.

Возможность провести исследование на Ярости была: для этого вполне хватило бы обыкновенного микроскопа. И холера вызывается вовсе не вирусом — просто термин «вирус» звучит внушительнее, чем «бактерия» или «вибрион».

Но директор этого не знал.

Впрочем, он почувствовал нажим, но поддался ему отнюдь не от слабости:

— Не пугайте меня официальными документами. Во-первых, я не из пугливых, во-вторых, есть вещи и пострашнее. Я хочу, чтобы вы поняли, Рипли: у нас здесь двадцать пять заключенных, а не заключенных — всего трое. Ну, считая вас, теперь четверо. И мой — как вы выразились — контингент — отнюдь не невинные овечки, попавшие в сети правосудия. Это убийцы. Насильники. Насильники детей. Мразь, подонки человечества — каждый из них десятикратно заслуживает смертной казни, и мне искренне жаль, что она отменена. И то, что они пять лет назад ударились в религию, не делает их менее опасными. Поэтому я не хочу нарушать уставный порядок. Я не хочу, чтобы в самой гуще этого сброда, среди которого, кстати, почти половина была осуждена за сексуальные преступления, разгуливала женщина!

— Понятно, — Рипли не отрываясь смотрела ему в глаза. — Для моей же собственной безопасности, не так ли?

— Именно так! — Эндрюс с грохотом обрушил кулак на столик с инструментами. Кювета, содержащая ланцеты и хирургические ножницы, подпрыгнула в воздух, и одновременно с ней от неожиданности подпрыгнул Аарон Смит.

— Между прочим, сожжение покойников — тоже отклонение от обычного ритма жизни. И мне теперь приходится выбирать, что приведет к худшим последствиям: возможная болезнь или беспорядки, которые могут последовать за кремацией!

Он помолчал некоторое время, а когда заговорил вновь, голос у него был усталым:

— Итак, вы по-прежнему настаиваете на кремации?

Рипли выдержала его взгляд:

— Да.

— Ну что ж, пусть будет так.

И тут же из голоса директора исчезла усталость. Он заговорил — будто лязгнула сталь:

— Провести кремацию я поручаю вам, мистер Клеменс. В десять часов, в главном цехе. Обеспечьте стопроцентную явку заключенных. Разрешаю воспользоваться печью!

Эндрюс резко повернулся, и ботинки его загрохотали по направлению к выходу. Смит поспешил за ним.

8

Над печным жерлом стоял столб мерцающего багрового света. Это сияние исходило из раскаленного нутра печи. На сей раз она напоминала не адский котел, а кратер действующего вулкана. И толпящиеся вокруг люди теперь были похожи не на обитателей преисподней, а скорее на членов какого-то религиозного братства, собравшихся тут для свершения некой страшной церемонии. Впрочем, так ведь оно и было… А грубые накидки с капюшонами, наброшенные поверх повседневной тюремной одежды, вполне сошли бы за монашеские балахоны. Однако сейчас эти капюшоны были откинуты на плечи, обнажая головы. В шапке оставался только Смит. Несколько раз он ловил скрещивающиеся на нем взгляды, но не мог осознать их причину, пока Клеменс, придвинувшись вплотную, не шепнул ему что-то прямо в ухо. Лишь тогда Смит, спохватившись, торопливо сдернул свою шапчонку и спрятал ее в карман.

Торжественным голосом директор читал вслух полагающийся для этого случая текст, близоруко щурясь сквозь очки. Очки он надевал только при чтении, и последний раз ему пришлось их надеть около полугода назад.

Не отрываясь, Рипли смотрела в воронку кратера. Поэтому речь Эндрюса долетала до нее отдельными фрагментами.

— Мы передаем этого ребенка и этого мужчину тебе, о Господи… Их тела уходят из мира — из нашего бренного мира, отныне над ними не властны тьма, боль и голод… И самая смерть уже не властна над ними, ибо…

Странный, какой-то неуместный в этой обстановке звук пролетел по цеху — это был лай собаки. Врач досадливо сморщился: за всеми хлопотами он не смог вовремя сходить туда, где, как ему сказали, находился раненый Спайк, а когда наконец улучил момент, его уже там не было. Действительно ли с псом что-то не в порядке, или это кому-то почудилось второпях?

— … И вот теперь они уходят за грань нашего существования. В тот покой, который вечен… — Эндрюс перевернул листок и, моргая, всмотрелся в последние строки. — Из праха ты создан, в прах ты обратишься, — с видимым облегчением завершил он наконец свое выступление и уже повернулся к стоящим возле печи, готовясь отдать команду, но замер, остановленный движением, возникшим в толпе.

Из группы заключенных выступил вперед Дилон, и все разом повернулись к нему.

— Мы не знаем, почему Господь карает невинных, — звучно заговорил он. — Не знаем, почему так велики приносимые нами жертвы. Не знаем, за что нам дана такая боль…

И снова собачий лай, переходящий в визг, раздался в воздухе, но на сей раз его не услышал никто: сильный мужской голос наполнял собой огромный цех, как гул церковного колокола наполняет здание собора.

— … Нет никаких обещаний, ничего не известно наверняка. Мы знаем лишь одно: они покинули нас. И девочка, с которой мы сейчас прощаемся, никогда не узнает горя и страданий, которыми полон этот мир. — Рипли не сразу осознала, что это проповедь, но теперь и она внимательно слушала, как в грохочущей тишине цеха чеканной медью звучит речь Дилона. — Мы предаем эти тела в Никуда с радостью, потому что…

В эти минуты собака яростно билась, каталась по полу в одном из дальних закоулков, лишенная уже сил даже скулить. Грудь ее раздавалась, пульсировала, живя собственной страшной жизнью, отдельной от жизни всего тела. Затем черная с рыжим подпалом шкура треща лопнула, рвались мышцы, сухожилия, ребра…

— … В каждом семени есть обещание нового цветка. В каждой жизни, даже самой малой, хранится новая жизнь, новое начало!

Из растущей раны собаки хлестала липкая жидкость, судороги ротвейлера становились все слабее…

Рипли вдруг почувствовала странное покалывание в висках. Кровяное давление, что ли, скачет? Ну да, вот в носу лопнул один из мелких сосудов.

— Амен! — громоподобным голосом произнес Дилон, выбросив вперед правую руку.

И без команды кто-то нажал на кнопку, наклонив платформу подъемника.

Два окутанных пластиком тела — большое и маленькое, похожие на блестящие куколки, кружась полетели в вулканические недра печи.

И в тот самый миг, когда клокочущий металл принял в себя тела капрала Хигса и Ребекки Джордан— Головастика, из ноздри Рипли ударила струйка крови.

Одновременно с этим собачья грудь наконец лопнула, и наружу высунулась страшная, неописуемая голова, покрытая бесцветной слизью. И долгий скрежещущий крик прорезал воздух…

Чужой вновь пришел в этот мир.

Клеменс посмотрел на Рипли, и она поспешно вытерла кровь рукавом.

9

Шумела вода в душе, но тюремная звукоизоляция была ниже всякой критики. Даже упругий плеск водяных струй не заглушал голоса за стеной. Сначала Рипли не очень прислушивалась, но потом поняла, что разговор идет о ней, — и замерла, улавливая доносящиеся до нее обрывки фраз.

— … Странно это все-таки: во всем экипаже — одна женщина. И именно она и осталась в живых! Не понимаю…

— Чего ты не понимаешь? — вмешался другой голос, грубый и хриплый. — Бабы — это дерьмо. Все, без исключения. Вот поэтому-то они всегда выплывают. Уяснил?

— Нет. Что-то тут иначе. — Обладатель первого голоса, похоже, не утолил свои сомнения. — Быть может… Ну, не знаю…

— Чего ты не знаешь, умник?

— Может быть, на ней лежит какое-нибудь предначертание Господне? — наконец решился выговорить первый.

Его собеседник даже задохнулся от возмущения:

— На ком? На бабе?! Ну, ты даешь! Женщина — сосуд греха, вместилище мерзости, не веришь мне — спроси у Пресвитера!

За стенкой по другую сторону от Рипли тоже говорили: гогоча, хлопая по мокрому телу, сочно причмокивая:

— А задница у нее ничего — крепкая, сразу видно. И вот здесь тоже все в порядке, как надо!

— Да что там болтать! Я тебе вот чего скажу, давай…

Говорящий инстинктивно понизил голос, и его перестало быть слышно. Потом тишину прорезало слитное ржание двух мужских глоток.

Рипли поежилась. К счастью, те, кто конструировал тюрьму, душевые кабинки догадались сделать отдельными. Но коридор был общим для всех. Пожалуй, ей следовало поспешить, пока к ней в кабину не ввалилась пара уголовников, одетых только в татуировку. Она быстро накинула комбинезон, протерла запотевшее зеркало, чтобы причесаться. Но из зеркала на нее глянуло совершенно незнакомое лицо: осунувшееся, с тенями под глазами и с непривычно голой кожей там, где должны быть волосы.

Рипли осторожно тронула пальцем свою наголо обритую голову. Что ж, теперь ей придется привыкать обходиться без расчески.

Она усмехнулась при этой мысли. Без чего только ей не приходилось обходиться!

Медленно, стараясь ступать неслышно, Рипли выскользнула из душевой, осторожно пробираясь между облицованными блестящей плиткой стенами. Они казались такими надежными, массивными — имитация бетона и кафеля. На деле это был тонкий пластик, который, как выяснилось, звук не держит и от вторжения, конечно, тоже не защитит.

Внезапная мысль остановила Рипли. Выходит, на этой планете запираться бессмысленно? Получается, что так. Несмотря на бронированные двери, стальные переборки, замки и засовы… В старом, обветшавшем здании тюрьмы, среди хаотического переплетения комнат, коридоров, рабочих помещений обязательно найдется какой-нибудь незамеченный ход. И уж конечно эти тайные тропки не являются тайными для тех, кто провел на Ярости значительную часть жизни. Значит…

Значит, надо с самого начала поставить себя так, чтобы запираться не пришлось.

Окончательно эту мысль Рипли додумала, уже подойдя к госпиталю. Там ей, согласно распоряжению директора, полагалось дожидаться обеда, который кто-то (наверное, тоже заключенный?) должен принести из общей столовой. (Неужели сейчас только обед?.. Час дня по местному времени. Немногие десятки минут отделяют ее от катастрофы, гибели товарищей, от невозможных, несуществующих воспоминаний о произошедшем в гиберсне…) Рука ее уже легла на дверь. Но Рипли так и не вошла в госпитальный отсек.

Круто повернувшись, она направилась к столовой.

10

Одновременно в столовой обедало двенадцать человек — вся смена. Даже сейчас они не стремились разместиться друг возле друга — каждый сидел за отдельным столиком. Горстка людей рассредоточилась по обширному помещению, из-за чего оно казалось еще больше. Столовая, как и морг, сооружалась из расчета максимальной заполняемости тюрьмы.

За обедом и так почти не разговаривали, а когда на пороге появилась Рипли, над столиками повисла мертвая тишина.

Рипли обвела столовую взглядом. Потом она направилась к окошку для выдачи пищи, как бы не обращая внимания на то, что творится вокруг.

Она слышала, как клокочет слюна в глотке ближайшего из заключенных (уже пожилой костистый мужчина с резко выступающими скулами): он поперхнулся, но сдерживал кашель, не решаясь нарушить всеобщее молчание. Его сосед просто замер, согнувшись над столом и пожирая взглядом женскую фигуру. Третий, самый молодой с виду, вдруг истово перекрестился, но крест помимо его воли вышел «тюремный»: последним движением он далеко не благочинно провел рукой от плеча к плечу, будто чиркнул себя поперек горла большим пальцем. Так клянутся уголовники «на зарез».

Рипли подумала, что сейчас в столовой наверняка должны находиться и те, чьи голоса она слышала сквозь стенку душевой кабины. Кто же из них? Быть может, именно тот, кто крестится, говорил о ее особом предначертании? А скуластый выдвигал версию о сосуде греха? Кто знает… Возможно, и наоборот. Ведь ей неизвестны характеры. Впрочем, по крайней мере об одном из них она кое-что знает…

И именно к нему Рипли и подсела за столик, взяв свою порцию. К тому, кого знала.

К Дилону.

Дилон тоже сперва не сумел совладать с собой: при виде женщины он явственно вздрогнул. Однако почти тут же обуздал свои чувства.

Чтобы облегчить ему возможность контакта, Рипли заговорила с ним первой:

— Я хотела бы поблагодарить вас за то, что вы сказали на похоронах… на кремации. — Она немного помедлила. — Мои товарищи оценили бы это, если бы только могли слышать. Во всяком случае, в последний путь их сопровождали не сухие казенные фразы.

Дилон поднес к губам стакан, отпил, снова поставил на столик.

Пальцы у него дрожали.

— Не знаю, что тебе обо мне известно, но явно не истина, — сказал он резко, но спокойно. — Я — убийца. И вдобавок насильник женщин. Как тебе это понравится?

— Жаль. — Рипли пожала плечами.

— Что?

— Жаль. Потому что из-за этого вы, должно быть, очень неуверенно чувствуете себя в моем присутствии.

Похоже, она сделала удачный ход. Некоторое время Дилон молчал, но когда заговорил, голос его был неожиданно мягок.

— Сестра, — сказал он, — у тебя есть Вера?

Рипли внимательно посмотрела на него:

— Наверное, есть немного. — Она все-таки сохраняла осторожность.

— А у нас много Веры. Так много, что и на тебя хватит, если ты пожелаешь вступить в наш круг.

Дилон снова говорил звучным, хорошо поставленным голосом, и Рипли поняла, что она вновь слышит проповедь. Интересно, искренен ли он в стремлении обратить ее, или просто «играет роль» перед своей паствой?

— Правда? А я было подумала, что женщины не могут вступать в ваше братство.

— Отныне — могут! — Дилон обвел взглядом окружающих, словно ожидая, что кто-то посмеет возразить. — Просто раньше не было такого прецедента, но лишь потому, что не было женщин. А сами мы ни для кого не делаем исключений. Мы ко всем относимся терпимо. Даже к тем, к кому нельзя терпимо относиться.

— Спасибо! — с неожиданной горечью ответила Рипли.

— Нет, это просто наш принцип, — Дилон поспешил сгладить впечатление от своей последней фразы. — Это не касается лично тебя… или еще кого-нибудь. — Он снова обвел взглядом тех, кто прислушивался к их разговору. — Видишь ли, сестра, с твоим прибытием у нас возникнут дополнительные проблемы. Но мы уже готовы смириться с ними, не возлагая на тебя вину. Не так ли, братья?! — вдруг рявкнул он почище Эндрюса.

— Так… так… — ответили ему со всех сторон.

Рипли ничего не могла понять:

— Вину?

— Да, сестра, — продолжал Дилон по-прежнему звучно и одновременно мягко. — Ты должна понять, что до тебя у нас здесь была хорошая жизнь… Очень хорошая.

Нет, он явно был искренен, а не играл роль «доброго пастыря». Но смысл его слов опять ускользал от Рипли.

— Хорошая жизнь… — медленно повторила она.

Дилон улыбнулся.

— Не было искушений, — просто сказал он.

И, опустившись на стул, вновь поднес к губам стакан с эрзац-кофе.

11

Клеменс демонстративно указал на аптечку, но Рипли покачала головой:

— Спасибо, не нужно. Я уже принимала лекарство.

Врач не поверил ей, так как лекарство содержало изрядную дозу снотворного. Это было сделано по прямому приказу директора: он, конечно, не надеялся все время до прибытия спасателей продержать свою незваную гостью в состоянии полудремы, но всерьез рассчитывал таким образом сбавить ее активность. Клеменсу, естественно, не нравилось это распоряжение, поэтому он особо и не настаивал.

Рипли опустилась на край койки.

— Вы лучше расскажите мне о Вере, — попросила она.

Врач перевел взгляд на вход в госпитальный отсек. Да, дверь закрыта.

— Дилон и прочие… — он усмехнулся. — Словом, они обратились к религии. Назревало это давно, но качественный скачок произошел чуть больше пяти лет назад.

Рипли внимательно наблюдала за Клеменсом.

— И что это за религия?

Клеменс помедлил с ответом.

— Ну… мне трудно сказать, — он снова усмехнулся. — Думаю, это мудрено определить и самому Дилону, а уж его пастве — и подавно. Пожалуй, все-таки Вера — это сводный, обобщенный вариант христианства. Во всяком случае так, как они его здесь представляют. «Не убий ближнего своего, ибо он, как и ты, уже совершал убийства, что и низвергло его в пучины Ярости» — что-то в этом роде. — Врач задумался, припоминая. — Так вот, когда тюрьму было решено ликвидировать, Дилон и все остальные… То есть, говоря «все», я имею в виду теперешний состав заключенных, а тогда этими идеями прониклась лишь малая часть тюремной публики… Короче говоря, все верующие — они называют друг друга «братья» — решили остаться здесь.

Клеменс присел на койку напротив Рипли.

— Но ведь они не могли просто так вот взять и остаться, верно? — продолжал он. — Им разрешили это сделать, но на определенных условиях. А именно: с ними здесь остаются директор, его заместитель — один из младших офицеров — и врач. То есть я. Фактически мы втроем представляем всю тюремную администрацию. Но таким образом она — то есть администрация — сохраняет видимость существования.

— И как вам удалось получить такое завидное назначение?

— А как вам нравится ваша новая прическа? — ответил врач вопросом на вопрос.

Рипли машинально подняла руку, коснувшись бритой головы.

— Нормально, — она нахмурилась, — но при чем здесь…

— Вот именно, что ни при чем, — Клеменс посмотрел на нее с некоторой иронией. — Просто я хотел показать вам, что не вы одни имеете право, извините за выражение, пудрить мозги.

Рипли прекрасно поняла его, но молчала в ожидании продолжения.

— Итак, из-за вас я серьезно нарушил свои отношения с Эндрюсом, а отношения эти были хотя и не сердечными, но достаточно дружескими. Кроме того, ввел вас в историю нашей планеты, а также прочитал краткий курс лекций на религиозно-философскую тему.

Клеменс подался вперед, почти соприкоснувшись лицом с Рипли.

— Может быть теперь, хотя бы в виде благодарности за потраченные труды, вы мне все-таки скажете — что мы там искали? — проговорил он тихо, но очень раздельно.

Вместо ответа на губах Рипли показалась улыбка.

— Вы мне нравитесь, — просто сказала она.

Врач выпрямился:

— В каком это смысле?

— В том самом…

Клеменс ошарашенно смотрел на нее.

— Вы очень откровенны, — наконец выговорил он.

— Я очень долго была оторвана от людей, доктор… Почти столь же долго, как и вы.

И когда она потянулась к нему, Клеменс сжал ее в объятиях — и все странности последнего дня, вся тревога, все проблемы перестали для него существовать…

12

Раз за разом метла со скрежетом проезжалась по железу, сметая в кучу пыль и сажу. Время от времени прутья застревали в решетчатом перекрытии, и тогда Джон Мэрфи наклонялся, чтобы их освободить. Пыль липла к потному телу, оседала на одежде, но он не жаловался: работа как работа. Он даже напевал вслух, благо гул огромного вентилятора, нагнетающего воздух в печь, заглушал его пение. Это было действительно кстати, потому что слова в песне были весьма скабрезными. Нет, Пресвитер — настоящий лидер, без него — никуда, да и без Веры здесь не проживешь: только она крепит душу, не позволяя впасть в скотское состояние. И уж во всяком случае при Дилоне куда лучше, чем тогда, когда тюремная жизнь Ярости-261 проходила под властью «паханов». Да, Братство — это не хрен собачий… А кстати, где собака, где Спайк? Помнится, он скулил где-то в отдалении во время похорон. А потом, на обеде, Мэрфи краем уха уловил фразу, будто пес покалечился. Жалко!

Но все же… Все же так хорошо, что можно сейчас спеть такую разухабистую песню — сейчас, когда слышишь себя только ты сам, когда не надо беспокоиться, что заденешь соленым словечком чье-то религиозное чувств о…

Метла вновь застряла, и Джон снова нагнулся, чтобы ее освободить. Да так и замер в согнутом положении.

Прутья наткнулись на… что? Мэрфи не мог этого определить. Все компоненты здешнего мусора он за много лет знал наизусть. Пыль, будь она трижды проклята, — да. Копоть, шлак, обломки руды — да! Собачье (а порой и человеческое) дерьмо — да, да! Но это?..

Перед ним, на полу одного из боковых ответвлений, лежал пласт слизи площадью в несколько раз больше ладони. Слизь не растекалась, она сохранила свою форму даже тогда, когда Мэрфи взял ее в руки, чтобы рассмотреть поближе. Похоже, как если бы отломился кусок какой-то липкой шкуры.

Внезапно он почувствовал жжение в кончиках пальцев. Ого! Она еще и едкая в придачу! Вот дрянь!

Он с отвращением отбросил свою находку. Слизистые лохмотья ударились о решетку пола — и что-то шевельнулось под этой решеткой, едва различимое в темноте.

Джон присмотрелся повнимательней, но ничего не смог разглядеть. Во всяком случае, это не человек был там, внизу: нечего делать человеку в этом чертовом лазе. А раз не человек, значит… Ну да, прочие варианты попросту отсутствуют.

— Эй, Спайк, Спайк! — Мэрфи встал на колени, сунувшись лицом к решетчатому перекрытию.

— Спайк! Ты здесь? Что ты здесь делаешь?

Темная масса внизу шевельнулась — и Мэрфи понял, что это не Спайк. Он успел рассмотреть блестящую от липкой слизи голову, разворачивающуюся к нему страшную пасть — и это последнее, что ему довелось увидеть. Потому что тугая струя кислоты, вдруг брызнувшая из пасти, пройдя сквозь решетку, ударила ему в глаза.

— А-а-а!

Дикий крик не услышал никто — так же, как никто не слышал пения. Обезумевший от боли Джон Мэрфи, прижав обе руки к остаткам лица, слепо попятился, сделал назад шаг, другой — и рухнул прямо в главный ствол вентиляцинной шахты.

Бьющий ему навстречу поток разогретого воздуха был столь силен, что существенно замедлил падение, однако человек, упав с большой высоты, за десять метров свободного полета набрал такую скорость, что инерция падения пересилила мощь воздушной струи.

… И гудящая сталь вентилятора приняла его тело.

13

Освещение было приглушено, и в госпитальной палате царил полумрак. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, на больничной койке, где было бы тесно и одному. Рипли не хотелось ни говорить, ни шевелиться. Впервые за очень, очень долгий срок ей было хорошо.

Похоже, аналогичные чувства испытывал и Клеменс. Но все-таки именно он первым разомкнул губы.

— Спасибо…

Рипли не ответила. Клеменс замялся: несколько секунд он не мог решить, стоит ли ему говорить то, что он задумал.

— Я очень благодарен тебе, но…

Рипли посмотрела на него, подперев рукой голову:

— Но?

— Но признайся: ты все-таки преследуешь какую-то свою цель?

Клеменс огляделся в поисках одежды. Одежда оказалась разбросанной по всему полу — и это он-то, с его почти маниакальной тягой к аккуратности! Да, страсть обрушилась на него, как оголодавший зверь…

— Я хочу сказать вот что. — Одеваясь, он запрыгал на одной ноге. — При всей моей благодарности я не могу не замечать: ты уклонилась от ответа, причем уклонилась дважды, не считая нашей первой беседы. Первый раз — во время вскрытия, когда последовала… ну, скажем так: неловкая дезинформация. И второй раз — сейчас. Хотя, согласен, сейчас ты сделала это гораздо более очаровательным способом.

Клеменс через голову накинул форменную робу и теперь возился со змейкой-молнией. Молнию заело.

— Поэтому меня гложет одна очень неприятная мысль. Скажи, неужели ты даже в постель со мной легла — чтобы не отвечать на вопрос? И что же это за тайна такая в этом случае?!

Спохватившись, Клеменс посмотрел на Рипли почти испуганно.

Но ничего страшного не произошло. Женщина улыбнулась ему улыбкой облегчения:

— Да, было так. Но сейчас — нет. Ты мне по настоящему нравишься. Правда! А что касается тайны… Ну, давай считать так: в гиберсне я увидела страшный сон, поэтому мне нужно было точно знать, что убило девочку. Но я ошиблась. Да, к счастью, я ошиблась…

Врач недоверчиво хмыкнул:

— Сон — в анабиозе… Не знаю. По-видимому, сейчас ты совершаешь еще одну ошибку, не желая мне открыться.

— Возможно. Но если так, то это — моя третья ошибка, не вторая.

— И что же было второй?

Рипли смотрела на Клеменса уже серьезно, без улыбки.

— Близость с заключенным. Физическая близость. По-моему, это против правил тюрьмы.

Врач взглянул на нее с легким удивлением.

— Я — не заключенный.

Ничего не ответив, Рипли выразительно провела рукой по затылку. Клеменс автоматически повторил ее жест. Пальцы его ничего не нащупали на собственной голове, — кожа, острая щетина пробивающихся волос, — но он понял…

Да, ему следовало сообразить это раньше. Но что делать, если он и сам уже забыл (потому что стремился забыть) о татуировке. Обычной, полагающейся административными правилами татуировке, которая наносится на затылок каждому из арестантов и содержит его личный номер и указание на досье.

Его номер был К-1144-085…

— О! — произнес Клеменс без волнения, — ты наблюдательней, чем я считал. Да, у меня тоже есть своя тайна. Хотя, в отличие от твоей, она шита белыми нитками.

Некоторое время он стоял в раздумье, потом улыбнулся.

— Это действительно нуждается в объяснении. Сейчас я пока не готов его дать; если ты не возражаешь — позже. Хорошо?

Рипли кивнула.

В этот момент под потолком голубой вспышкой полыхнула сигнальная лампочка, и чей-то голос — хриплый, неузнаваемый, вдвойне искаженный волнением говорящего и плохим качеством списанного динамика — прозвучал по системе внутреннего оповещения. Это был единственный работающий канал: кабинет директора — госпиталь.

— Мистер Клеменс!

— Мистер… Аарон? — Клеменс тоже скорее угадал, чем узнал, кто говорит.

— Да. Директор Эндрюс считает, что вам необходимо срочно подойти на второй квадрат двадцать второго уровня… У нас там несчастный случай.

— Что-нибудь серьезное? — переспросил врач немного скептически.

— Да, пожалуй, что так… — Говоривший слегка помедлил. Одного из наших заключенных разрубило на куски.

— О, черт! Иду. — Клеменс одним движением застегнул заупрямившуюся молнию, втиснул ноги в ботинки, нажал кнопку отключения интеркома — все это за долю секунды. Потом он оглянулся на Рипли:

— Извини, дорогая, мне нужно идти. «Пожалуй, что так!» Вот уж дубина восемьдесят пятого размера!..

Прежде чем захлопнуть за собой дверь, он оглянулся еще раз.

Женщина сидела на койке, придерживая на груди одеяло, и в глазах ее застыл уже изжитый было ужас. Не просто ужас — тоска, целеустремленность, сложная гамма чувств. Клеменс уже видел раньше такое у нее в глазах, но надеялся, что все это миновало.

Однако теперь ему действительно необходимо было спешить.

Прикрыв дверь, он бегом устремился по коридору, отчетливо понимая, что его вмешательство, — во всяком случае, в качестве врача — уже не потребуется.

14

Уши закладывало от неумолчного рева вентилятора, но отключить его было нельзя: останавливался производственный цикл. Да и незачем, в общем-то, было его выключать: тело прошло сквозь лопасти как вода сквозь ред-кое сито, и вся шахта теперь была забросана кусками окровавленного мяса.

— Кто это был? — проорал Эндрюс, перекрывая гул.

— Мэрфи! — тут же крикнули ему в самое ухо.

Клеменс всем корпусом повернулся к ответившему:

— А ты-то откуда знаешь?!

Вопрос был резонным: действительно, еще не было времени пересчитать оставшихся, проверить, все ли на местах. А опознать погибшего представлялось уже вовсе невозможным: нечего тут опознавать. Значит, имя его мог знать тот, кто…

Однако подозрения оказались напрасны — директору сразу же то ли услужливо, то ли с издевкой сунули прямо под нос кусок ботинка (кажется, в нем еще оставалась часть ноги). Отвернув верх, Эндрюс прочитал на его внутренней стороне имя и номер (устаревшая, но прижившаяся традиция, идущая с тех времен, когда заключенных было много и в тюрьме процветало внутреннее воровство).

— Да, Мэрфи. Как он оказался в шахте? И какого черта его понесло к вентилятору?

Вообще-то эти вопросы следовало задавать по отдельности, но присутствовавший там Аарон Смит попытался ответить сразу на оба.

— Это я его назначил туда, сэр, очищать проходы. Но он был неосторожен, наверное, — вот его и засосало. Я…

— Вы ни при чем, мистер Аарон, никто вас не винит, — сказал директор с подчеркнутой резкостью, чтобы исключить саму возможность обсуждения. Потом он повернулся к врачу: — Ну, что вы можете сказать по этому поводу?

Клеменс только покачал головой:

— Смерть наступила мгновенно.

— Да ну?! — сарказм директора был нескрываем. — Уж это мы и сами как-то поняли!

Шагнув вперед, врач наклонился, приглядываясь. В это время в разговор снова вклинился заместитель:

— Да, совершенно правильно, его засосало мгновенно. Такое и со мной чуть не случилось год назад, на десятом уровне. Сколько раз я говорил ему: «Мэрфи, держись подальше от вентилятора!»

Аарон старался быть как можно убедительнее, поэтому голос его звучал с невыразимой фальшью. Это было тем более нелепо, что сейчас он говорил чистую правду.

— Я сказал — СМЕРТЬ была мгновенной, — поправил его врач, не разгибаясь. — А вот засосать его не могло. Ветер был в ту сторону. Его бы вообще отбросило, если бы он падал с высоты меньшей, чем полтора яруса.

Смит вздрогнул, словно услышал обвинение, хотя он был равно невиновен и в том случае, если бы Мэрфи засосало, и в том, если тот сорвался вниз.

— Что это? — Эндрюс, не обращая внимания на своего помощника, смотрел на врача. Тот все еще внимательно разглядывал какой-то обрубок человеческой плоти у себя под ногами, вроде бы ничем не отличающийся от кусков мяса, разбросанных вокруг.

Клеменс распрямился.

— Не знаю, — развел он руками.

— Не знаешь… — прошипел директор негромко, но столь сильно, что эти слова были слышны даже сквозь вентиляторный рев.

— Мистер Клеменс, я жду вас у себя ровно через тридцать минут. Перед этим доставьте в морг все, что вам удастся соскрести с пола, стенок и потолка. Постарайтесь уложиться в предложенный вам получасовой регламент.

Проговорив это, Эндрюс развернулся и направился к выходу обычной своей грохочущей походкой.

Все смотрели ему вслед.

15

Да, Рипли действительно ошиблась. Но не тогда, когда поверила сну-галлюцинации, а наоборот, когда позволила убедить себя, что бояться нечего. Но так ведь хотелось поверить, что все, связанное с Чужими, осталось в прошлой жизни…

Оказывается, нет. Оказывается, прошлое не отпускает от себя, намертво вцепившись кривыми когтями.

Оказывается, оно даже не становится прошлым.

Ну что ж, значит, пришла пора исправить свою ошибку. Чего бы это ни стоило…

Рипли все еще плохо ориентировалась в тюремных лабиринтах, поэтому ход, ведущий к шлюпке, ей удалось найти почти случайно. Но все-таки удалось. Все здесь было по-прежнему — никто не появлялся тут со времени ее прошлого прихода сюда с Клеменсом.

Она взглянула на саркофаг Ребекки — разбитый, обожженный кислотой (да, это, похоже, действительно была кислота) — и с трудом смогла проглотить подступивший к горлу ком. Но руки ее уже делали нужное дело.

Заключенные не придали внимания аппаратуре шлюпки, хорошо, хоть бортжурнал догадались взять, сообразили, что это такое. «Черный ящик» был в неприкосновенности, жестко вмонтированный в боковую стену. Рипли и сама не знала, почему бортовой компьютер называют «черным ящиком», — это была какая-то забытая традиция. Во всяком случае, он был подключен ко всем фиксирующим устройствам не только в шлюпке, но и по всему кораблю.

К счастью, в неприкосновенности сохранился и ремонтный набор, причем не только хитроумные электронные тестеры, но и обыкновенные гаечные ключи, отвертки, даже ножницы по металлу. Опытные космолетчики посмеивались над этим хозяйством (и действительно, трудно представить, что при серьезной аварии поможет молоток или отвертка) — но всегда возили его с собой. На всякий случай.

Например, на такой…

Рипли довольно быстро сумела отделить «ящик» от стены: где развинтив крепления, а где — просто обрезав листовой металл. Держа компьютер в одной руке (он оказался неожиданно легким), она уже было шагнула к выходу. Но выход был закрыт: перегораживая проем люка, в нем стоял человек.

Внешне Рипли не выдала испуга; она остановилась, пристально глядя на стоящего. Но только когда она в тусклом освещении узнала Клеменса, у нее действительно отлегло от сердца.

— Вот ты где, оказывается, — медленно произнес он. Рипли молча показала «черный ящик». — Вижу. Но думаю, что для директора это — слабое оправдание твоей одиночной прогулки. Директор Эндрюс будет очень-очень недоволен. Я, конечно, ему ничего не скажу, но у него, видишь ли, есть и другие… каналы информации.

Однако Рипли теперь не была расположена поддерживать этот разговор.

— Расскажи мне об этом несчастном случае, — сказала она почти тоном приказа.

— Чего тут рассказывать… Погиб один из заключенных.

— Кто его убил?

Ожидая ответа, Рипли внутренне сжалась, уже готовая услышать самое худшее.

— Вентилятор, — хмуро ответил Клеменс.

— ?!

— Его затянуло в трехметровый вентилятор, обслуживающий воздухозаборники печи.

Клеменс решил пока что придерживаться официальной версии. В данный момент его интересовало не с какой стороны угодил Мэрфи в вентилятор, а каким образом это с ним произошло.

На миг Рипли овладело чувство почти эйфории: неужели это самый обыкновенный несчастный случай? И значит, прошлое действительно осталось в прошлом?!

Но она не поверила своей успокоенности. Слишком уж часто ей приходилось убеждаться, что судьба связала ее с Чужими навсегда и расслабляться нельзя ни на минуту.

К тому же Клеменс тут же вернул ей прежнее беспокойство, если бы оно даже и исчезло:

— Я кое-что обнаружил там. Одну непонятную вещь… непонятную и довольно неаппетитную. Скажи, тебе не станет дурно?

Он говорил все тем же медленным голосом, выдающим задумчивость.

Рипли отрицательно покачалаг оловой.

— Верю. — Клеменс, видимо, вспомнил сцену в морге. — Значит слушай: тело этого бедняги разрубило на куски, буквально разнесло в клочья. На первый взгляд, по этим фрагментам вообще ни о чем судить нельзя. Но я все-таки сумел рассмотреть нечто… Вот тут и начинается неаппетитное. Приготовься.

Клеменс немного помедлил. Не то он, как и обещал, давал Рипли время приготовиться, не то и сам не мог решиться.

— В общем, один из фрагментов показался мне подозрительным. Я пригляделся к нему. Это был кусок лица: надбровье, глазница, скуловая кость. И вот эта кость блестела, обнаженная. Мне это показалось странным: лопасти не должны так обдирать ткань. Присмотревшись, я увидел, что лицо и не было ободрано, — такое впечатление, что Мэрфи еще при жизни плеснули в глаза кислотой. Причем очень сильной кислотой, способной мгновенно разъесть мягкие ткани до костей. Вот тут я и вспомнил об этом химическом ожоге, который так тебя встревожил.

Врач осторожно провел по по подтеку на стенке меньшего из саркофагов. Он явно рассчитывал, что Рипли сейчас хоть как-то прокомментирует его слова. Но она молчала.

Так и не дождавшись от нее ответа, Клеменс заговорил сам:

— Послушай, можешь мне поверить: в любом случае я на твоей стороне. Я хочу тебе помочь — даже больше хочу именно помочь тебе, чем разобраться во всей этой истории. Но как раз для этого мне нужно знать, что происходит. Во всяком случае, твою версию происходящего.

Да, у Рипли был соблазн открыться ему, но она все-таки не решилась. Даже если не думать ничего плохого (впору и подумать: чего стоит одна лишь тюремная татуировка, так и оставшаяся, кстати, непроясненной!), Клеменс все-таки медик, представитель замкнутой касты. Как знать, не сработает ли у него даже сейчас профессиональный соблазн увидеть в рассказе пациента «навязчивые идеи». А доказательств ведь никаких нет. Возможно, потом, когда эти доказательства будут получены…

— Знаешь что, если ты действительно хочешь мне помочь, найди для меня компьютер с аудиосистемой.

Она вновь демонстративно приподняла на весу «черный ящик». Однако Клеменс без раздумий отрицательно качнул головой:

— Не получится.

— Очень тебя прошу, постарайся мне помочь. Я еще и сама не уверена, но если мне удастся подтвердить одну догадку, я тебе тут же сообщу «свою версию». Ну… хочешь, мы вместе прослушаем запись?

Она говорила с Клеменсом как с ребенком. Но тот лишь смотрел на нее сочувствующим взглядом.

— Постараюсь я или не постараюсь — особой роли не играет. Ты, кажется, не вполне осознаешь, куда ты попала. Так вот, знай: НИЧЕГО ПОДОБНОГО на этой планете НЕТ. Даже если мы возьмем в заложники Эндрюса и под угрозой сбросить его в печь потребуем выдать нам аудиоприставку, нам ее все равно не получить. Она попросту отсутствует в радиусе нескольких световых лет.

Врач тоже говорил с ней как с ребенком: подчеркнуто спокойно, убедительно.

Рипли растерялась. Такого оборота событий она и представить себе не могла. Ситуация выглядела безвыходной. Неужели все сорвется из-за технической отсталости этого межзвездного захолустья? Но тут же она поняла, где находится выход из этого положения.

— А Бишоп?

— Бишоп? Ну, есть тут у нас один такой, осужден за два убийства. Но он-то чем тебе поможет?!

Рипли едва сдержалась, хотя ей и было ясно, что врач тут ни при чем.

— Робот-андроид серии «Бишоп», был с нами, разбит, по твоим словам — выброшен на свалку. Где это? — отчеканила она на одном выдохе.

— Ты хочешь воспользоваться его аудиоприставкой? А разве это возможно?

— Где свалка? — Рипли с трудом удерживала себя от крика, от безобразной женской истерики. На ее скулах играли желваки: каждая секунда может оказаться роковой, а тут еще этот бессмысленный разговор… Клеменс уже не был для нее посторонним, но теперь ее не хватало ни на любовь, ни на простую вежливость.

Клеменс спрятал улыбку:

— Я могу указать тебе дорогу, но не могу пойти с тобой. Во всяком случае, прямо сейчас. Мне через пару минут предстоит одно не очень любовное свидание.

… Когда Рипли, узнав путь, сразу же направилась в сторону свалки, врач несколько секунд с сомнением смотрел ей вслед. В какой-то момент он почти решился пойти за ней, но тут же представил себе, какое лицо будет у Эндрюса, и, круто развернувшись, шагнул в полутемный коридор, ведущий к директорскому кабинету. Однако уже на втором шаге он, как в стену, врезался в чью-то широкоплечую фигуру.

— Идешь к директору? — пророкотал знакомый голос, который, однако, Клеменс не смог распознать в первую секунду.

Над воротом зеленоватой тюремной робы, казалось, отсутствовало лицо: черная кожа была неразличима в полутьме. Только поблескивала оправа очков.

— Да, я иду к директору, но сначала я иду к тебе, Дилон. Нам нужно поговорить.

— Слушаю тебя, — ответил Дилон. Похоже, он ждал, что будет сказана именно эта фраза.

16

Эрзац-кофе был налит в два стакана. Один из них стоял рядом с директором, а другой, по логике вещей, должен был предназначаться врачу. Не Смиту же! Смит высился тут же, за спиной директора, широко разведя ноги и расправив плечи; выглядел он очень внушительно, но, конечно, воспринимался Эндрюсом лишь как предмет обстановки, вроде стенного шкафа.

Однако Эндрюс, похоже, забыл о своих первоначальных планах. Когда он наклонился вперед, перегибаясь через стол, он буквально кипел от ярости.

— Слушай меня, ты, дерьмо собачье, — начал он без всяких предисловий. — Если ты мне еще раз такую штуку выкинешь — я тебя пополам разрежу и скажу, что так и было, понял меня?!

Клеменс не впервые присутствовал при таком приступе бешенства, поэтому он и не подумал оскорбиться. Тут действовал принцип «на больных не обижаются», причем действовал в самом прямом смысле этого слова: Эндрюс, конечно, не был вполне вменяем, — во всяком случае, во время подобных припадков.

— Боюсь, я не совсем понимаю…

— Брось, все ты понимаешь! — Эндрюс сам поддерживал накал собственной злости, не давая ей остыть.

— И все-таки я ничего не могу понять. Может быть, вы соизволите мне объяснить, господин директор? — в последнюю фразу Клеменс вложил изрядную порцию яда. У него был соблазн тоже перейти с директором на «ты» и тем ввести его в состояние, близкое к инсульту. Однако цель его была не поддразнивать Эндрюса, а извлечь из него всю возможную информацию. Да и держать его подольше здесь, в этой комнате, тоже было бы неплохо: кто знает, нашла ли уже Рипли то, что искала, в грудах выброшенного на свалку хлама или нет?

— В семь часов утра с нами связались по каналу высшего уровня коммуникации. Понимаешь, высшего, во всех аспектах: срочности, значения и секретности! Да мы за все существование колонии не получали такого вызова!

Врач не отвечал. В мозгу его происходила лихорадочная работа: семь часов утра — это до вскрытия или после? Нет, много раньше: в морге они были уже около девяти. Вот почему эта парочка прибегала туда уже «на взводе»…

— Им нужна эта женщина, это стерва! Требуют, чтобы мы присматривали за ней, нянчились с ней, оберегали от всех возможных опасностей! — Директор будто выплевывал эти слова — с гневом и отвращением. Он уже было успокоился, но теперь снова начинал входить в раж.

Клеменс все еще продолжал молчать, обдумывая услышанное.

— Зачем? — спросил он наконец.

— Не знаю, да и плевать мне на это! Это меня не интересует. Меня вот что интересует: какого черта ты выпустил ее из лазарета?!

Клеменс вздернул брови в несколько показном удивлении:

— Я полагал, что этот вопрос уже выяснен. Хорошо, если вы хотите, я повторю. В морге она была со мной, а необходимость ее прихода туда объясняется…

— Ты думаешь, что можешь водить меня за нос? — Эндрюс злобно ощерился. — Я не про морг тебе говорю, господин доктор! Она минимум еще дважды выходила! Один раз — в столовую, а второй — уж не знаю, куда, но было это сразу же после гибели Мэрфи!

Все это директор выпалил без передышки. Сделав новый вдох, он заговорил уже тоном ниже:

— Только не надо делать мне удивленные невинные глаза. Учти, я знаю все, что творится в этой тюрьме. Все! А если я и не всегда показываю свое знание — то это уж другой вопрос… Господи, этот несчастный случай! Наши идиоты и так заведены, а тут еще эта сука среди них разгуливает… Вот еще горе на мою голову!

Да, он знает все. Клеменс и раньше понимал, что директор не так-то прост, что носимая им личина властного и недалекого хама — лишь маска, соответствующая должности. Хотя надо признать: эта маска пришлась Эндрюсу настолько к лицу, что едва ли она уж вовсе не совпадает с его подлинной сущностью.

— Ну что ж, не буду спорить — она выходила. Хотя оба раза это делалось без моего ведома и даже вопреки моим указаниям. Но не силой ведь мне ее удерживать! И не запирать же ее на замок, верно? В конце-концов, это ваша забота. Я не тюремщик, я — врач.

Упираясь костяшками пальцев в стол, директор приподнялся, нависая над Клеменсом. Теперь они едва не соприкасались лицами.

— Мы оба прекрасно знаем, кто ты такой на самом деле, проговорил Эндрюс негромко, но очень выразительно.

Такого оборота врач не ждал. Он отшатнулся, бледнея.

— Я думаю, мне лучше уйти… Мне этот разговор становится неприятен, и я имею полное право его не поддерживать.

— Ну иди, иди, господин доктор, — насмешливо буркнул директор. — А я пока расскажу твою подлинную историю твоей новой подружке. Просто так, в целях ее образования.

Клеменс, так и не встав окончательно с сиденья, замер в полусогнутой позе.

— Сядь! — приказал Эндрюс.

Врач снова опустился на стул. Эндрюс пододвинул ему стакан с кофейным напитком. Жест примирения? Или, наоборот, попытка окончательно закрепить свою власть?

Нет, скорее, это все-таки действительно примирение. Директор и сам чувствует, что перегнул палку, но открыто признаться в этом — выше его сил.

Клеменс огляделся вокруг — и будто впервые увидел директорский кабинет.

«Кабинетом» это помещение можно было назвать лишь с натяжкой: тесная, полупроходная комната, совмещавшая функции рабочего места и спальни; все пространство загромождено стеллажами с документацией. Директор Эндрюс был одет в такую же тюремную робу с меховой оторочкой, что и его заместитель (да и сам Клеменс), сквозь расстегнутый ворот виднелась застиранная нательная рубашка. И — тот же эрзац-кофе в стакане мутного стекла.

Да, они все здесь в равной степени заложники обстоятельств. От директора до последнего из заключенных.

— Итак, — Эндрюс придвинулся к врачу вплотную, и его маленькие колючие глазки вдруг стали внимательными, — есть ли что-нибудь, что я должен знать, но не знаю?

17

Свалка была огромна, она потрясала своими размерами даже больше, чем морг или столовая. Не зал, а целая пещера, вырубленная в скальной породе. В сущности, даже пятитысячная колония не нуждалась в такой свалке. И действительно, помещение сперва замышлялось как еще один цех (тогда как раз подумывали о расширении производства). Но грянуло сокращение тюрьмы, и новый цех стал не нужен: едва хватало сил справляться с тем, что уже было. И теперь все это обширное пространство было завалено грудами всякого хлама; неровные, идущие грядами с одного края свалки на другой, они напоминали волны. Местами из этих груд, словно купальщики, зашедшие в море по плечи, высились железные скелеты-остовы станков, которые так и не собрались демонтировать.

Рипли ожидала чего-то вроде этого, так что она не пала духом. Конечно, обшарить все эти кучи (иные из них вдвое-втрое превышали человеческий рост) было невозможно, однако этого и не требовалось. Разумеется, тот «хлам», о котором говорил Клеменс, должен находиться где-то совсем рядом со входом, ведь не потащили же его вглубь свалки. Вдобавок надо искать там, где слежавшаяся, запыленная поверхность «волны» будет нарушена свежим мусором.

И все же она едва не прошла мимо андроида. Он был засыпан весь, целиком. Только рука, оцепеневшая в последнем движении, торчала вверх сквозь мусор.

Рипли пришлось приложить некоторое усилие, чтобы заставить себя взяться за эту руку. Странно — ей куда проще было коснуться тела погибшей девочки. Но там, по крайней мере, все было ясно: мертвое есть мертвое. А здесь… Мертвое, которое еще можно заставить говорить, двигаться, но живым оно при этом не станет. Впрочем, сейчас не до абстрактных рассуждений.

Зажмурившись, она крепко сжала запястье Бишопа и рванула изо всех сил.

Робот смотрел на нее остановившимся левым глазом. Веки правого были смежены; но слева век вообще не осталось, и фотоэлемент зрачка оранжево поблескивал.

Без особого труда Рипли взвалила Бишопа себе на плечо. То, что от него осталось, имело менее половины человеческого веса. Однако уже через десяток-другой шагов эта ноша согнула спину Рипли ощутимым грузом — не столько из-за тяжести, как из-за неудобства.

Она упрямо брела, на каждом шагу по колено увязая в мусоре, как в зыбучем песке. Лежащий на спине андроид придавливал ее к земле. Рипли могла смотреть только вниз и перед собой — поэтому она не сразу поняла, когда в поле ее зрения попали чьи-то ноги. Ноги человека, стоящего у нее на дороге.

Рипли уже было сделала шаг в обход возникшего препятствия, но тут еще кто-то выдвинулся сбоку, преграждая ее движение. И только тогда она подняла глаза.

Путь ей заступили четверо. Они стояли цепью поперек коридора, явно не собираясь уступать дорогу и молча уставившись на Рипли. В слабом свете был различим лихорадочный блеск в глазах ближайшего из них, пальцы его судорожно сжимались и разжимались…

Все было совершенно ясно, но Рипли, как сомнамбула, развернулась к ним спиной и, по-прежнему держа на плече андроида, все тем же неторопливым шагом направилась к другому выходу, словно будучи уверенной, что никто не бросится за ней вслед.

Уловка сработала: пораженная ее отступлением, четверка замерла на месте и потеряла несколько драгоценных секунд. Рипли была уже возле запасного выхода.

Но тут ей вновь пришлось остановиться. Молодой, холеный красавец, стоявший в дверном проеме, потянулся было сдвинуть со лба на глаза черные очки-"консервы", но не стал этого делать, понимая, что уже все равно будет узнан. Тогда он, слегка усмехнувшись, кошачьим шагом двинулся к Рипли. В движениях его сквозила упругая, хищная гибкость — мощный, безжалостный зверь, опытный в деле насилия…

Не шевелясь, даже не положив Бишопа, Рипли следила, как он приближался. И когда заключенный, уверенный в своей способности одолеть любую женщину, будь она хоть трижды лейтенант космофлота, не оберегаясь протянул руки, чтобы схватить ее, — она, всем телом качнувшись к нему, резко выбросила вперед колено, метя ему в пах.

Удар пришелся чуть выше, чем следовало, однако все же швырнул нападавшего на пол, в груду мусора. Сбоку метнулись тени (значит, в этом проходе ее тоже ждали не в одиночку), за спиной раздался многоногий топот — это бросились те четверо. Но положение все же не было таким безнадежным, как мгновением раньше.

— Держи, держи суку! Уйдет!

Да, Рипли успела бы уйти, но для этого ей пришлось бы бросить андроида. Однако, если ей не удастся использовать аудиосистему Бишопа, ее жизнь вообще потеряет смысл, да и продлится она недолго. Впрочем, как и жизни подстерегавших ее негодяев. Но они об этом не знали…

В нее вцепились сразу несколько человек — повалили, мешая друг другу, поволокли на выступающую над уровнем свалки плоскую плиту. Толпясь и матеря друг друга хрипнущими от похоти голосами, они уже рвали с нее одежду…

Рипли отбивалась так, что им при всех их усилиях не удавалось стащить с нее комбинезон. Тогда тот самый красавчик, которого она сбила с ног, выхватил нож и двумя точными ударами рассек застежки.

Кто-то из напавших включил на полную громкость портативный плейер (даже об этом подумали!) — и музыка заглушила крики и возню.

— Ну, кто первый? Ты, Грегор?

Грегором, очевидно, звали молодого красавца. Нехорошо усмехнувшись, он выдвинулся вперед.

— А-а, стерва, ты покусилась на мое главное сокровище! — проговорил он нараспев. — Ну, так ты об этом пожалеешь. Очень сильно пожалеешь!

И он, как забрало шлема, опустил очки на глаза — чтобы даже его товарищи не видели, каким безумным блеском полыхают его зрачки.

Рипли рванулась с неведомой для нее самой силой — и почти освободилась от державших ее рук. Но все-таки — лишь почти.

Она слышала, как красавчик, наваливаясь на нее, загодя издал пронзительный вопль восторга. Однако этот вопль внезапно оборвался коротким взвизгом: громадный черный кулак, врезавшись в скулу Грегора, свалил его, как кеглю.

Над группой борющихся, сцепившихся тел стоял Дилон. Он шагнул вперед — и еще кто-то опрокинулся от его кулака. Следующего, кто попытался встать на его пути, Дилон отшвырнул пинком, как собачонку. А потом в его руках появился обрезок трубы — тут уж врассыпную отскочили все, спасаясь от со свистом рубящего воздух металла. Булькнув, оборвалась музыка: по плейеру пришелся случайный удар.

— Ты в порядке? — уголком рта шепнул Дилон Рипли. Она, все еще лежа на полу, быстро кивнула. — Уходи отсюда, сестра. У нас сейчас будет воспитательное мероприятие для кое-кого из братьев. Мне придется заново внушить им некоторые ценности духовного порядка… О добре и зле, о том, что есть служение Господу — и что есть отказ от него…

В ходе схватки Дилон вскочил на ту самую плиту, куда повалили Рипли, и теперь возвышался над своей оробевшей паствой как монумент. Глаза его сверкали, голос гремел, железная дубинка подрагивала в опущенной руке — сейчас он больше чем когда-либо напоминал проповедника первых веков христианства.

Придерживая одежду, Рипли поднялась на ноги.

«Черный ящик» и робот валялись рядом — там же, где она вынуждена была их бросить. Но теперь еще кое-что лежало между ними. Даже не «что», а «кто» — оно медленно, тупо шевелилось, пытаясь подняться.

Грегор теперь уже не был прежним красавцем: огромный выпуклый синяк закрывал ему пол-лица. И смотрел он на Рипли не прежним нагло-уверенным взглядом, а с испугом, как побитая дворняжка.

И Рипли, стиснув зубы, ударила его наотмашь. Ее кулак впечатался в правую скулу Грегора с такой же хлесткой силой, как минуту назад кулак Дилона — в левую. И Грегор снова ткнулся лицом в мусор.

18

Нет, то, что устроил Дилон на свалке, конечно, нельзя было назвать «воспитательным мероприятием». Да, он остался победителем, но трубой и кулаком он вколотил лишь страх в тела нескольких подонков. А это ненадежно, да и ненадолго, а до прилета спасателей — еще неделя. И вообще после того, как Рипли исчезнет из их мира — всем остальным еще жить и жить на Ярости…

Полагайся Дилон только на силовые методы, ему бы никогда не стать Пресвитером. Но он стал им, причем стал сам — вопреки планам тюремной администрации и вопреки желанию воровской «элиты».

Итак, теперь ему надлежало уже не вбить страх, а привить понимание. Причем на этот раз — не телам, а душам.

Трудная задача.

— 173… 174… Итого, у нас еще 176 свечей остается, — сказал кто-то из темноты. Кажется, это был Рейнс. Сказал — и зачавкал жевательной резинкой.

Полукруг зажженных свечей странным созвездием мерцал во мраке. Общие собрания заключенные проводили сами, в потайном месте, скрываясь от посторонних глаз. Эти собрания традиционно проводились в «Кольце очищающего света» — так здесь называли площадку, огороженную пламенем горящих свечей. Это была их давняя традиция, о которой не полагалось знать тюремщикам.

— Ты можешь потише жевать? — раздраженно спросил Дилон.

— А чего? — ответила темнота.

И снова раздалось чмоканье резинки.

— А ничего! Просто я пытаюсь посчитать, хватит ли 176 свечей, чтобы замкнуть круг достаточной площади. И я не могу думать, когда ты так усердствуешь над своей жвачкой!

На секунду наступило безмолвие. Но тут же его нарушил гулкий звон: где-то вдали, за пределами освещенного круга, с грохотом упала и покатилась пустая бочка из-под топлива.

— Опять?! — рыкнул Дилон.

— Это не я, — поспешил заверить Рейнс.

— Ребята, может, вы там что-то зацепили? Бомс? Голик?

— Нет… нет… — ответили два голоса из тьмы. А больше никого в этом отсеке и не было.

— Что за черт?! — Пресвитер приподнялся. — Эй, кто там?!

Сперва ответом была тишина. Потом будто бы кто-то быстро пробежал по самой грани освещенного пространства. Потревоженный воздух колыхнул свечные огоньки, задув из них один или два.

И тут Дилон, даже не шестым, а каким-то двадцатым чувством ощутил опасность. Это не было рациональное чувство — просто страх перед Неведомым паучьими лапами пробежал у него по спине.

Он тут же устыдился этого страха и шагнул в направлении странных звуков. Но за эту секундную заминку его успели опередить. Ближайший из заключенных — это был Бомс, самый надежный, единственный среди собравшихся здесь, на кого Дилон мог положиться при любых обстоятельствах, — уже двинулся в сторону шума. Зажженный им от свечи факел чадил и плевался искрами.

Через несколько секунд сидящие могли видеть только этот факел, огненной точкой прорезающий мрак. Все остальное проглотила тьма.

— Что там, брат?

— Ничего…

Бомс шел не скрываясь. Он отчетливо знал, что здесь некому ему угрожать, и был абсолютно уверен, что вскоре обнаружит кого-нибудь из своих «союзников», который тайком пробрался в отсек и сейчас пытается подслушать их разговоры. А обнаружив — легонько, без злобы даст ему по физиономии, за шкирку приволочет в «Кольцо» и поставит перед Пресвитером по стойке «смирно». И поделом! Не умеешь шпионить — не берись!

Что-то метнулось от него в сторону, на четвереньках пробежало вдоль штабеля бочек.

— Ну-ну, шутник, — Бомс пригнулся, всматриваясь, — и далеко ты собрался?

Теперь ему, прячущемуся, не уйти: Бомс отлично видел, что тот — кем бы он ни был — сам загнал себя в тупик, образуемый рядами бочек и изгибом стены.

— Вылезай! — рявкнул Бомс, загораживая единственный путь к отступлению.

Он продвинулся чуть вперед — и обомлел. Факел хорошо освещал закуток, куда скрылась метнувшаяся тень. И там не было никого. Лишь под потолком зиял шестиугольник вентиляционного отверстия, но до него не дотянуться даже в прыжке, а уж тем более не сделать это бесшумно, да еще за считанные секунды.

Стоя прямо под этим отверстием, Бомс озадачено озирался. Нет, никакой потайной лазейки…

Легкий плеск привлек его внимание. Он опустил глаза. Оказывается, он стоял на самом краю какой-то мелкой лужицы, в которую, одна за другой срываясь сверху, падали капли. Очередная капля скользнула по его ботинку — и кожа под ней сразу сморщилась, зашипела, разлезаясь. Острый запах кислоты коснулся его ноздрей.

Бомс поднял взгляд к потолку.

И увидел то, что недавно видел Мэрфи. А больше ему, как и Мэрфи, не довелось увидеть вообще ничего.

Зато те, кто остался в «Кольце», увидели, как падучей звездой прочертил пространство факел Бомса, услышали жуткий крик — и подскочили, словно ударенные током.

— Что там такое? Что с тобой?! Отвечай!

Вместо ответа вновь раздался крик, но теперь он звучал глуше и словно из другого места. И еще какой-то звук наложился на него — не то визг, не то скрежет, рвущий уши, пронзительный…

Трое — Рейнс, Дилон и Голик — затравленно озирались. Они не могли понять, с какой стороны доносятся крики, не могли понять, следует ли им броситься на вопль или — прочь от него. И уж вовсе они не могли понять, что такое случилось с Бомсом. Не то что понять — представить это было невозможно.

Первым опомнился Пресвитер:

— Быстро, рассредоточиваемся! Я проверю этот проход, ты — вот этот, а ты, Ян, посмотри за штабелем!

— Нет, нет! — выкрикнул кто-то из его товарищей, скрытый темнотой, как маской.

И Дилон понял: никакая сила не заставит их сейчас обшаривать темные закоулки в одиночку.

— Хорошо. Вы, двое, пройдитесь вдоль штабеля, я сам проверю проходы!

Сказав это, Пресвитер тут же бросился бегом в том направлении, где, как ему казалось, в последний раз слышался крик.

Он ошибался — его обмануло многократное преломляющееся эхо. Но выяснилось это далеко не сразу…

19

Двое начали обшаривать окрестности штабеля, действуя с подчеркнутой методичностью и откровенно не торопясь. Но тут до них донесся новый вопль, еще более приглушенный, однако на этот раз — не из-за расстояния. В нем явственно проступало предсмертное хрипение…

Рейнс и Голик посмотрели один на другого в свете единственного оставшегося у них факела (второй забрал Дилон). Ни единого слова произнесено не было, но они поняли друг друга… Краска залила их лица — стыд пересилил страх.

— Брат! Держись, мы идем!

Они понеслись в темноте, спотыкаясь и оскальзываясь; неслись извилистыми коридорами, перепрыгивали через бочонки и ящики, не замедляя хода. Факел освещал им путь, тускло и неверно отражаясь в металлической поверхности и запыленном пластике. На бегу они со звоном распахивали перед собой незапертые решетки, пригибались, когда потолок становился ниже; боком проходили мимо работающих вентиляторов…

Внезапно Голик — он бежал первым — резко остановился, и его спутник чуть не налетел на него.

— Ну, что там еще?!

Голик молча указал вниз. Палка какая-то… Нет, не палка — факел. Тот самый факел, который выронил Бомс.

— Значит, это здесь. Иди же!

Но собственный факел задрожал в руке Голика — возвращался уже забытый было страх.

— Дай сюда! — сказал Рейнс тоном приказа, протягивая ладонь.

Голик с видимым облегчением отдал ему светильник. Они поменялись местами, и теперь он следовал за Рейнсом.

Это спасло ему жизнь.

Они выбежали за поворот — и остановились в растерянности. Крик явно доносился отсюда. Но это снова был тупик, и никого не было перед ними, лишь на полу расплывалось пятно непонятной жидкости. Кровь? Или сконденсировавшаяся влага?

И Рейнс, как несколько минут назад Бомс, посмотрел вверх: откуда это натекло?

Он увидел то же, что видели перед ним уже два человека на Ярости: жуткую, словно из кошмарного сна, морду, окровавленную и покрытую слизью. Увидел переплетение щупалец и бессильно свисавшие оттуда, из самой середины клубка, человеческие ноги.

А в следующий миг Чужой, все еще продолжая удерживать тело своей прежней жертвы, ринулся на Рейнса сверху.

— Беги! — только и успел крикнуть Рейнс. Это было его последнее осознанное слово. Все остальное потонуло в стоне, криках, небытии…

Нет, Голик не побежал, но не от храбрости — он просто оцепенел, врос в пол. И только когда одно из щупалец случайным движением хлестнуло его по лбу, сбивая наземь, когда в лицо ему ударила кровь Рейнса, фонтаном хлынувшая из разорванных артерий, — лишь тогда оцепенение покинуло его. С душераздирающим визгом, в котором уже не оставалось ничего человеческого, он даже не побежал, а пополз по коридору, извиваясь, словно раздавленный червяк.

Чужой мог настигнуть его одним броском. Но ему было не по силам поглотить тела жертв одновременно. Поэтому пара щупалец, все еще цеплявшихся за потолочный люк, напряглась, разбухая мышцами, — и легко вздернула наверх свою слизистую тушу вместе с двойной добычей.

С двумя человеческими трупами…

20

Только один уголок в тюрьме Рипли с некоторым основанием могла считать своим. Госпиталь. Во всяком случае, ей было официально приказано находиться здесь, а всех остальных, столь же официально, приказано сюда не пускать. Значит, есть надежда, что никто не потревожит ее — по крайней мере, за те короткие минуты, которые требуются для прослушивания.

Рипли едва не падала от усталости. Разжав руки, она словно бревно уронила андроида на пол (ничего, ему не больно) и, достав инструменты, тут же принялась за дело — не дав себе передышки, спеша все успеть, прежде чем силы окончательно оставят ее. Предшествовавшая катастрофа отчасти облегчила ей работу: подключения к аудиосистеме находились на левой стороне головы робота, а теперь они волею судьбы оказались очищены от квази-плоти. Вскоре несколько проводов соединяли изуродованное неживое лицо и компьютер «черного ящика».

Рипли облизала пересохшие губы. Потом она нажала нужную клавишу — и тут же опустилась на койку, чтобы использовать для отдыха хоть несколько минут.

Дребезжащий звон наполнил помещение отсека.

И Бишоп, очнувшись от очередной своей смерти, открыл глаза. Нет — один глаз…

Способен ли робот говорить? Или его электронный мозг пострадал еще сильнее, чем тело?

Забыв об усталости, Рипли подалась вперед.

— Эй!.. — негромко позвала она.

Страшное освежеванное лицо медленно повернулось к ней.

— Рипли? — ответил знакомый голос, глубокий и с хрипотцой. Он звучал абсолютно спокойно — так, как если бы они увиделись после короткой разлуки. Словно и не лежали между их этим и последним разговором борьба, победа, гибель товарищей, невообразимое количество миль пространства…

— Здравствуй, Бишоп. Как ты себя чувствуешь?

— Ноги болят… — робот усмехнулся остатками рта. Он, конечно, знал, что никаких ног у него теперь нет.

— Мне очень жаль… — неловко произнесла Рипли.

— Ничего, это уже не имеет значения.

Бишоп все-таки говорил с трудом — будто выталкивал из себя фразы. Очевидно, система воспроизведения речи действительно оказалась повреждена. Надо было спешить.

— А как себя чувствуешь ты? Мне нравится твоя новая прическа…

Медленно поднявшись, единственная рука андроида указала на обритую кожу головы Рипли.

— Я — в порядке, Бишоп… Скажи, ты можешь прокрутить мне то, что находится в черном ящике?

— Нет проблем… — робот на минуту умолк, словно сосредоточиваясь, а затем внутри его что-то коротко прозвенело. — Есть! — возвестил он.

— Что случилось на «Сулако»? Отчего пришлось катапультировать шлюпку? — склонившись над ним, Рипли с нарочитой четкостью выговаривала слова.

Бишоп снова ненадолго замолк. Затем из его искалеченных губ полился ровный гул — ритмичная работа могучего организма космического корабля. Потом этот гул прорезало шипение, скрежет…

— Стасис нарушен. Пожар в криогенном отделении. Повторяю: пожар в криогенном отделении. Всему экипажу собраться в спасательных шлюпках. Повторяю…

Бишоп теперь говорил не своим голосом: это был приятный голос молодой женщины, неуместно спокойный на фоне слышимого лязга и грохота. Не сразу Рипли поняла, что робот просто воспроизводит стандартную запись корабельной системы оповещения.

— И в чем же причина? Почему начался пожар?

— Проводка… — сказал Бишоп уже собственным, но явно угасающим голосом.

Рипли нахмурилась:

— Скажи, а сенсорные датчики ничего не зафиксировали? Например, какого-нибудь движения в анабиозной камере?

— Очень темно, Рипли… — голос Бишопа звучал будто издали.

— Но ты можешь хоть что-нибудь рассмотреть в этой темноте, Бишоп? Скажи мне, был ли Чужой на борту? Был? — В отчаянии Рипли почти кричала, прижимаясь губами прямо к самому уху лежащего.

Пауза. Правый глаз робота скашивается на нее.

— ДА! — ответил андроид в полную силу, громко и почти торжественно. На миг Рипли даже показалось, что она разговаривает с Дилоном в момент его проповеди.

— Он остался на «Сулако» или прилетел с нами? — голос Рипли невольно дрогнул, хотя она уже не сомневалась в ответе.

— ОН ВСЕ ВРЕМЯ БЫЛ С НАМИ, — и вновь в голосе Бишопа прозвучала кованая медь, и вновь Рипли вспомнила о Пресвитере.

— Компания знает? — спросила она уже без всякой надежды.

— Компания знает все. Может быть, кроме событий последних двадцати-тридцати минут на «Сулако». Все данные шли на бортовой компьютер, и через каждые полчаса автоматически следовал очередной сеанс связи…

Бишоп словно исчерпал всю свою энергию: на последних словах голос его снова начал глохнуть.

— У меня есть к тебе просьба, Рипли. — Чтобы разобрать, что он говорит, уже приходилось напрягать слух. — Отключи меня…

— Ты уверен? — Рипли глянула на него с затаенной скорбью.

— Да. Меня еще могут починить, но я уже никогда не смогу работать, как прежде. А зачем тогда я? — Бишоп помедлил. Лучше уж я буду… никем.

Пожалуй, робот не мог лучше передать понятие «смерть». Правое веко его опустилось. Фотоэлемент уничтоженного глаза продолжал еще гореть оранжевым светом.

— Прощай, Бишоп, — прошептала Рипли. И нажала на кнопку отключения.

Единственная рука взметнулась и затрепетала в почти человеческой агонии. Через несколько секунд она замерла — и сразу, одновременно с этим, погас оранжевый огонек.

И тут же Рипли настороженно обернулась, вскочила, спешно задергивая полупрозрачную занавесь, отгораживающую ее койко-блок. В коридоре, по направлению к дверям, слышались торопливые шаги множества ног, взволнованные голоса, какой-то не то стон, не то визг…

Кто-то спешил к медицинскому отсеку.

21

Они ввалились в дверь слитной массой — и сначала было не разобрать, кто это, сколько их и какова цель их прихода. Однако вскоре выяснилось, что двое — это были Дилон и Смит — полунесут-полутащат третьего. Третий был весь заляпан кровью, лица его не разобрать, но оно, должно быть, искажено смертельным ужасом: он отчаянно и как-то по-растительному бессмысленно бился в зажавших его тисках рук и визжал, визжал не переставая, будто он не человек, а испортившийся механизм, способный производить только визг.

Сразу же за этой тройкой, неловко согнувшись, спешил врач. Он, должно быть, на ходу пытался произвести осмотр. А еще дальше, отставая на шаг, шествовал директор Эндрюс. Он никуда не спешил и никого не пробовал осматривать.

— Не я, не я! — вопил Голик, вырываясь из растерянных, но цепких объятий своих сопровождающих. — Я не делал этого, нет, не делал!

— «Этого» — чего? — холодно спросил Эндрюс.

— Ничего! — Голик, которого уже было уложили на койку, дернулся так, что слетел с нее на пол. — Я никого не…

— А кого ты — да? — Эндрюс, похоже, испытывал какое-то садистское удовлетворение от допроса в такой форме.

— Никого! Я не убивал их, нет, нет! Это не я! Это… это дракон! Огромный дракон, он сидит на потолке, он откусывает головы, никто не сможет устоять против него, не я, не я… Голик задохнулся от нахлынувших жутких воспоминаний. Дальнейшую его речь трудно было разобрать, она потеряла контуры осмысленности. Голик стонал, выл и плакал, размазывая дрожащей рукой по лицу кровь, грязь и слезы. Директор с неудовольствием вынужден был отступиться от него.

— Да он окончательно спятил! — в досаде Эндрюс сплюнул прямо на пол. — Его надо просто на цепь посадить, как взбесившуюся собаку, пока он не перекусал тут всех.

При этих словах Дилон бросил взгляд на Эндрюса, но ничего не сказал.

— Так точно, сэр, он абсолютно сумасшедший, — охотно подхватил Смит. — И нужно действительно принять срочные меры, чтобы..

В ответ по нему словно выпалили из двух стволов:

— Заткни свою поганую пасть, ты, Восемьдесят Пять!

— Нет никаких оснований ни для паники, ни для ваших «срочных мер», мистер Смит! — сухо отчеканил директор. Действительно, для полного счастья ему только паники и не хватало в этой ситуации. Однако в то же время заключенным и впрямь следовало показать, что администрация контролирует положение. Причем показать это нужно прямо сейчас.

— Мистер Клеменс!

— Да, сэр?

— Будьте добры, сделайте укол этому идиоту.

Клеменс замер в недоумении: в этот миг он уже вонзил иглу в предплечье Голика и теперь как раз вводил ему в вену успокаивающую смесь. Но директору просто необходимо было отдать какое-нибудь распоряжение.

— Обождите. Сейчас, когда успокоительное уже начало действовать, но еще не привело его в полную отключку, мы можем узнать, что случилось с братьями, — проговорил Дилон. — Ты слышишь меня, Ян? Где Бомс, вы нашли его? А что случилось с Рейнсом?

Дилон не кричал, он говорил тем проникновенным шепотом, которым ему так хорошо удавалось убеждать людей. Кажется, это подействовало: Голик, который только что трясся и икал от страха, вдруг как-то притих, в глазах его появилось осмысленное выражение.

Но в тот самый момент, когда он уже почти готов был заговорить, тишину прорезал металлический голос Эндрюса:

— Слушай, преподобный, ну что ты рассчитываешь от него услышать, черт возьми вас обоих?! Надо сформировать поисковую бригаду, может, она хоть что-то найдет… Судя по всему, этот подонок просто убил их обоих. И Бомса, и Рейнса. А теперь весьма талантливо разыгрывает перед нами помешательство!

Он наклонился над койкой, удавьим взглядом впившись в зрачки вновь онемевшего Голика.

— Ну что? Так это все и было, да? А ну-ка, выкладывай, избавь нас от лишней работы!

И тут Голика вновь прорвало. Он повалился на кровать, скуля и дергаясь в судорогах возобновившегося приступа.

Дилон медленно выпрямился. Огонь полыхал в его глазах за стеклами очков, а на лице застыла маска ярости. Он мог бы сказать, что с Бомсом приключилась беда еще в тот момент, когда и Голик, и Рейнс находились в круге свечей. Но он не пошел по пути предъявления доказательств.

— Вам это не известно. Возможно, Ян обманывал вас — как и вы его, но он никогда не говорил неправды МНЕ! Может быть, он сумасшедший, может быть, он негодяй — но он не лжец! И я не советовал бы вам обвинять в убийстве или во лжи кого-нибудь из моей паствы, если вы не уверены в этом!

— Что-о?

Они стояли друг против друга — два вождя, два лидера, два мира, одинаково опасных и беспощадных. Клеменс и Смит боялись пошевелиться, нутром ощутив, что любое движение может спровоцировать взрыв. Только безумные причитания, доносившиеся из уст бьющегося на койке Голика, нарушали молчание.

Внезапно рядом с Пресвитером и директором со звонким шорохом раздвинулась пластиковая занавеска — и оба одновременно повернули головы на звук.

— Нет, он не лжец. К сожалению, он говорит правду.

В образовавшемся проеме стояла Рипли. Она кивнула в сторону койки:

— Мне нужно бы поговорить с ним об этом… драконе, как он его назвал.

— Да ничего вам не нужно, лейтенант! — в голосе Эндрюса досада смешивалась с облегчением. — И ни с кем вы не будете разговаривать! Меня не интересует ваша точка зрения, поскольку вы не знаете подоплеки событий. — Директор небрежно указал пальцем на Голика: — Вам неизвестно, что этот человек — убийца. — (Он говорил о Голике так, словно того не было рядом с ним.)— Причем убийца со стажем. Во время своей прошлой деятельности он убил, если не ошибаюсь, пятерых, проявив при этом немалую изобретательность и совершенно зверскую жестокость. Не так ли, мистер Дилон?

Пресвитер угрюмо кивнул.

— Шестерых, — уточнил он с неохотой.

Эндрюс снова указал на Голика:

— К тому же разговор с ним в ближайшее время вообще невозможен. Он спит! Да, Голик действительно уже не слышал их разговора. Он расслаблено растянулся на одеяле — проникший в кровь наркотизатор сделал свое дело.

— Так что, поскольку в госпитале теперь находится этот бандит, мое вам распоряжение, лейтенант: быстро собирайте свои вещи и…

Рипли встретилась взглядом с Эндрюсом, и что-то было в ее взгляде такое, что заставило директора замолчать, не окончив фразу.

— Тогда я буду говорить с вами, — сказала она.

22

Она сидела в директорском кабинете, занимая то же кресло, в котором незадолго до этого расположился Клеменс. Как и во время разговора с Клеменсом, за спиной директора высился Смит. Только на этот раз перед участниками беседы не был выставлен кофейный напиток.

При мысли об этом Эндрюс ухмыльнулся. Ничего, не велика птица…

А вообще-то, если вдуматься, они — два сапога пара: медик и эта… лейтенант. Оба с претензией на высоколобность, оба абсолютно не представляют (хотя Клеменс мог бы себе представить!), как вписываются их планы во внутреннюю жизнь тюрьмы. Вдобавок оба одержимы схожей манией.

Правда, у Клеменса данная мания выражена в менее отчетливой форме, и вообще, похоже, этой формой его заразила лично мадам Лейтенант. И он, надо полагать, оказался особо восприимчив к подобной заразе. Совсем свихнулся бедняга в наших условиях. Да и не мудрено, по правде сказат ь…

— Итак, насколько я вас понял, лейтенант, имеет место быть некая здоровенная тварь — клыки, щупальца, кислота вместо крови и тому подобные прелести, которая путешествует вместе с вами сквозь космос и убивает все, до чего дотянется. Одним словом, очень неприятная картина получается. — Эндрюс говорил, с некоторым трудом заставляя себя сохранять серьезность. — Это верно?

— Да, вы правильно поняли меня, господин директор, — ровно произнесла Рипли.

Эндрюс почесал голову, после чего внимательно осмотрел свои ногти.

— И вы думаете, я поверю вам на слово? — спросил он предельно саркастически.

Женщина пожала плечами:

— Я не прошу верить моим словами. Поверьте фактам. То, что произошло за последний час…

Директор снова с увлечением поскреб голову, как будто у него не было более важного занятия.

— Факты — вещь упрямая, лейтенант. Поэтому иногда их даже притягивают за уши. Сдается мне, так вы сейчас и поступаете. Все произошедшее вполне можно объяснить в реалиях тюремного бытия — и объяснить куда лучше, чем с привлечением зубастокислотнопопотолкулазающего да еще головоотрывающего монстра, о котором, по правде, никто ничего и никогда не слышал.

Сложносоставные слова директор произносил с особым вкусом, явно восхищаясь собственным остроумием.

— Ну, хорошо. Предположим, — я сказал «предположим»! — я приму вашу версию событий. И что же вы предлагаете делать?

Рипли сдержалась. Не в ее интересах было обострять конфликт. Быть может, этот непробиваемый служака все же сумеет оценить нависшую над всеми опасность? Не враг же он сам себе…

— У вас есть оружие? — спросила она, не сомневаясь в утвердительном ответе.

— Нет, — коротко отрубил директор.

Рипли вздернула брови. Кажется, повторялась история с аудиоприставкой.

— У вас тюрьма особо строгого режима, — раздельно произнесла она. — И вы говорите мне, что у вас нет оружия?!

— Вот именно — тюрьма, — медленно свирепея, Эндрюс навалился грудью на стол. — А также единственный пригодный для жизни оазис на всей планете. Убежать отсюда нельзя — некуда бежать. Перебить тюремную администрацию? Это, в принципе, возможно, но продуктов жизнеобеспечения хватает примерно на шесть земных месяцев. И пополнить запас здесь неоткуда. Мы находимся в глубокой космической заднице, лейтенант, более глубокой, чем вы можете себе представить… По истечении шестимесячного срока прилетает очередной корабль с припасами, и если что-то не в порядке, им даже не нужно будет высаживать десант. Они просто не разгрузятся — и через очень короткое время оставшиеся в живых бунтари приползут к ним на брюхе. Конечно, можно захватить этот корабль, но вот его-то экипаж отменно вооружен. Одолеть их, следовательно, можно только с оружием. Нет оружия — нет «тока в сети». Значит, не будет и бунта (хотя бы с целью вооружиться), не будет и попыткии захвата. Вам все понятно?

— Ясно… — Рипли пусто глянула на Эндрюса. — Значит, чтобы вас всех не перебили…

— Вот именно. Вы уловили самую суть.

И все же она не могла поверить, что все проиграно окончательно.

— Ну хоть что-нибудь у вас есть? Например, для личной обороны? Пистолет там, или я уж и не знаю…

Директор задумался не надолго.

— Ну… вообще-то в нашей столовой есть кухонные ножи. Да и у заключенных, если поискать, ножи найдутся. (Рипли вздрогнула: ей вспомнился нож в руках Грегора в момент сцены на свалке.) Хотя мы их и изымаем. Но это, как я понимаю, вас не устроит.

— Тогда нам хана, — со спокойствием отчаяния произнесла Рипли, уставившись директору в лицо.

По правде сказать, она употребила другое слово.

— Нет, это ВАМ хана! — Эндрюс тоже высказался более крепко. Вскочив из-за стола, он стоял посреди комнаты и орал, наливаясь темной кровью:

— Лейтенант Рипли, отныне вы не имеете права покидать территорию госпиталя! Даже не самого госпиталя: там сейчас находится ваш собрат по общению с драконами — а бокса изолятора, где положено находиться инфекционным больным. Будем считать, что вы больны… холерой. Да, особой психической холерой, которая вызывает галлюцинации, заразные для окружающих. Надеюсь, там вы окажетесь в безопасности от хищных зверей! Мистер Смит проводит вас. Ну как, пойдете сами или прикажете вас тащить?

Аарон уже встал за ее спиной, готовый выполнить любое приказание директора.

Рипли покорно поднялась. Ей было уже все равно.

— Не трудитесь, я иду.

— Ну вот и хорошо. Умница.

На выходе Рипли обернулась.

— Прощайте, господин директор, — сказала она, сделав ударение на первом слове.

— Я тоже надеюсь, что мы больше не увидимся до прилета спасателей, господин лейтенант, — ответил Эндрюс, имея в виду совершенно иное, чем Рипли, и даже не вдумываясь в значение ее слов.

Оставшись один, директор потянулся к столу и открыл потайное отделение. Внутри стояла небольшая бутыль с неразбавленным медицинским спиртом. Сделав хороший глоток прямо из горлышка, Эндрюс крякнул и некоторое время стоял, задерживая дыхание, чтобы не обжечь носоглотку.

— Будем надеяться, что половым путем эта драконья холера не передается, — пробормотал он минуту спустя уже гораздо более успокоенным голосом. — Потому что если так — храни Господь нашего ветеринара!

23

… Громко и неясно заговорил интерком. Рипли даже не повернула головы, зато Клеменс приподнялся, подошел к устройству и, выслушав сообщение, ответно сказал что-то в микрофон. Потом он вернулся к Рипли, сидевшей на своей кровати.

— Директор Эндрюс извещает всех, что через пять минут начнется общее собрание. Правда, нас с тобой это не касается.

Рипли устало повела плечом:

— Ну, что же…

Они находились, конечно, не в тесной каморке изолятора, а в основном помещении госпиталя: Клеменс сразу же дал понять Смиту, куда именно тому следует засунуть свои предложения насчет того, где полагается разместить его подопечную. Но и сам госпиталь тоже отнюдь не отличался простором.

— Ты о чем думаешь? — врач внимательно посмотрел на Рипли.

— Почему ты об этом спросил? — она подняла на него глаза.

— Ну, не знаю… Просто недавно ты проявляла бешеную активность, а теперь…

Внезапная мысль вдруг посетила Рипли. Она пружинисто встала на ноги.

— Скажи, как ты думаешь — можно отсюда бежать?

В удивлении Клеменс круто поднял бровь:

— «Отсюда» — это с планеты?

— Да.

— Вот на этот вопрос я отвечу совершенно однозначно. Разумеется, нет! Не пешком же идти сквозь космос… Раз в полгода прилетает корабль с провизией.

— И это все?

— Все.

— Черт… — Рипли опустилась на прежнее место. Выходит, Эндрюс все-таки говорил правду.

— Я слышал, скоро за тобой придет внеочередной рейс, — сказал Клеменс с явным намерением утешить.

— «Скоро» — это как? — спросила Рипли без особой надежды.

— Не знаю… — в раздумье врач выпятил губы. — Просто до этого к нам никто никогда… не спешил.

— Понятно, — голова Рипли снова склонилась.

— Ты мне не расскажешь, о чем ты говорила с Эндрюсом?

Спрашивая это, врач не очень рассчитывал на положительный ответ. Он оказался прав.

— Нет. Пусть здесь останется хоть один человек, не думающий, что я спятила.

— Ага… Ты имеешь в виду меня?

— Кого же еще…

Несколько секунд врач размышлял.

— Ну, это совсем не обязательно… Я достаточно узнал о тебе, чтобы не сомневаться в абсолютной устойчивости твоей психики. Потом, я и сам ведь что-то видел.

Приступ сухого, нехорошего кашля вдруг сотряс тело Рипли, и Клеменс настороженно прислушался.

— Как ты себя чувствуешь?

— Да не очень… — Рипли уже сумела удержать кашель и теперь выглядела по-прежнему. — Горло что-то болит… живот… И вот здесь — тоже боли т… — Взяв обеими руками кисть Клеменса, она прижала ее к собственной груди.

— О! — сказал врач с чувством. — Локализация последней боли мне особенно нравится. — Мгновение он обдумывал свои действия, но потом чувство долга взяло верх. — Однако давай все-таки сперва займемся твоей хворобой. Что-то не нравится мне этот кашель… Я предлагаю лечебный укол. Мой особый коктейль персонального изобретения! — сказал он с профессиональной гордостью, отошел в сторону и загремел инструментами.

В этот момент на кровати соседнего койко-блока зашевелился, приходя в себя, Голик. Они оба забыли о нем. Его лицо, покрытое маской из запекшейся крови — своей и Рейнса, пятном виднелось сквозь полупрозрачный занавес. Врач в свое время только и смог удостовериться, что ранение головы у Голика несерьезное и не требует хирургического вмешательства. Но ни обработать рану, ни даже смыть кровяную корку ему не удалось: даже сквозь наркотический сон Голик при малейшем прикосновении судорожно дергался и начинал отбиваться, не приходя в сознание.

А теперь, просыпаясь, он медленно ворочался на испачканном покрывале, и в глазах его уже отсутствовал леденящий ужас. С его места ему были видны оба — Клеменс и Рипли.

— Ты замужем? — спросил он ни с того ни с сего.

Женщина только покосилась на него, не ответив. Ей никак не удавалось вспомнить: был ли он на свалке?

— Тебе надо замуж… Надо рожать детей…

Клеменс тоже покосился в сторону Голика. Не следует ли прервать его рассуждения? Вроде бы пока ничего особенного он не говорит, но врач уже имел опыт общения с этим типом.

Голик отодвинул занавеску.

— У меня было много хороших девушек… Там, тогда, еще до Ярости…

Теперь Рипли были видны кисти его рук. Они нервно сжимались и разжимались какими-то странными движениями: не то оглаживая что-то, не то терзая.

— Они любили меня… Во всяком случае, какое-то время.

Наступило молчание. Было слышно, как звенит стекло о металл: Клеменс готовил шприц к уколу.

— Ты тоже умрешь!.. — провозгласил Голик совершенно неожиданно. И Рипли увидела, как при этих словах его пальцы одновременно сжались хищным движением, словно перехватывая чью-то шею.

— Ну, достаточно, — сказал Клеменс негромко, но тоном, не сулящим ничего хорошего.

Он задернул перед носом Голика занавеску, не подозревая, что тем самым опять спасает ему жизнь.

Рипли облокотилась на стену, с трудом сдерживая вновь подступающий кашель. Когда врач подошел к ней, она уже справилась с собой.

— Ну, как дела?

— Что? — будто не поняв вопроса, спросила Рипли и улыбнулась. Улыбка вышла слегка принужденной.

— С тобой все в порядке?

— Да.

Клеменс обломил одну из ампул, которые он держал в руке, поднес к ней шприц.

— По-моему, ты мне лжешь, — сказал он тихо, чтобы не услышал Голик. — Причем делаешь это абсолютно напрасно.

— А по-моему, лжешь ты. И тоже напрасно. — Рипли говорила еще тише. Клеменсу самому пришлось напрячь слух. — Как-то ты сказал мне, что я несколько раз подряд уклонилась от ответа. А о себе что скажешь? Ты ведь тоже уклонился, когда я спросила тебя, каким образом тебе досталось такое завидное назначение. И повторно уклонился, когда был тебе задан вопрос о татуировке — вот об этой. — Она коснулась пальцем его затылка. — Может быть, хоть сейчас ты мне расскажешь правду?

Клеменс надолго задумался, позабыв об уколе. Наконец он принял решение:

— В общем-то ты права. Я должен был рассказать об этом раньше… И рассказал бы, клянусь, если бы не боялся тебя потерять!

Он тяжело дышал, крупные капли пота выступали у него на лбу, словно у человека, собственноручно подписывающего себе приговор.

— Это долгая, тяжелая история…

Клеменс снова запнулся. Но когда он, наконец, заговорил, его голосу мог бы позавидовать ушедший в небытие Бишоп: из него напрочь исчезли все эмоции.

— Я был самым способным студентом на медицинском факультете нашего университета. Ты не поверишь, но профессора буквально дрались за право называться моим Учителем. Довольно рано я пристрастился к наркотикам — это случается с врачами гораздо чаще, чем готов официально признаться любой из них. Тут все перемешивается: сверхнагрузки, вид человеческих страданий, доступность наркотических средств — морфий, алкоголь в чистом виде… А самое худшее — кастовая уверенность медиков в том, что любой врачебный препарат сохраняет покорность тебе, что ты властвуешь над ним, а не он над тобой. Самообман… Скажи, тебе действительно хочется дослушать эту длинную и бездарную мелодраму?

Рипли коротко кивнула:

— Ничего. Я выдержу.

— Ну, воля твоя. Короче, несмотря на все это, меня все равно считали молодым гением, врачом будущего и так далее, в том же духе. Причем, скажу тебе честно, считали не зря! Но как-то раз, уже на первом году моей самостоятельной практики, случилось то, чего не могло не случиться. Я как раз отбывал 36-часовое врачебное дежурство — знаешь, такое бывает у молодых медиков: им специально устраивают проверки на прочность. Короче говоря, «чтоб служба медом не казалась…» Ну и, как ты уже догадалась, все эти тридцать шесть часов я провел «под кайфом», да еще и спирт хлестал, словно лошадь — воду… А когда я проснулся, мне рассказали… Именно рассказали, сам я не помню ничего, хотя участвовал во всех этих событиях и, возможно, даже и не совершил ошибок… — Он перевел дыхание: — В общем, на ближайшем заводе произошел взрыв, и к нам в больницу привезли свыше сотни пострадавших. Тридцать человек из них погибли. По официальной версии из-за того, что я назначил им неправильную дозу болеутоляющего. Возможно, конечно, что они умерли от последствий взрыва… Впрочем, одно другому не мешает. Я оказался в положении стрелочника, который во всем виноват. Я и был виноват, наверное…

На губах Клеменса мелькнула легкая усмешка.

— Вот так я и получил семь лет. И считаю, что еще легко отделался.

Усмешка сменилась гримасой, похожей на оскал.

— Во всяком случае, от морфия меня отучили, — резко закончил он.

— Ты сидел здесь?

Врач ответил, не повернувшись к Рипли. Казалось, он, впав в транс, разговаривает сам с собой, и этот вопрос он, наверное, воспринял как прозвучавший изнутри.

— Да… Поэтому я хорошо знаю этих ребят. Когда они решили остаться — остался и я. По крайней мере, среди изгоев я сам себя изгоем не чувствую. А приличного назначения мне бы все равно не получить…

И — все. Бесстрастность исчезла из голоса. Клеменс встряхнул головой, словно сбрасывая оцепенение.

— Ну что? — он посмотрел на Рипли затравленным взглядом. Теперь, когда ты узнала все это, позволишь ли ты мне сделать вот эту инъекцию?

Вместо ответа Рипли, закатав рукав куртки, протянула ему руку для укола. Торопясь, врач поднес к коже старинный игольчатый шприц. Пальцы его слегка дрожали.

— А теперь я тоже расскажу тебе мою собственную тайну, Клеменс. Слушай…

Она вдруг остановилась, почуяв неладное. Трудно сказать, зрение, слух или острый запах чужой плоти предупреждали ее об опасности.

Запах чужой плоти…

Чужой…

В это время Голик уже мелко трясся отчаянной дрожью в своем блоке. Он раньше всех заметил, как из квадрата вентиляционного хода под потолком бесшумно опустилась на жгутах щупалец громадная туша, бесформенная и вместе с тем сохраняющая какое-то жуткое изящество. Дикий страх чуть не швырнул его с воплем к выходу, но инстинкт самосохранения сработал безошибочно, пригвоздив к месту и сковав ужасом готовую заорать глотку. Лишь высокий, беспомощный писк срывался с его закушенных губ, но он, должно быть, оказался неслышим для чудовища, воспринимавшего звуки в ином регистре.

А Клеменс так ничего и не успел понять. Он даже не заметил, как сквозь клеенчатый занавес проступил силуэт взметнувшейся на дыбы твари, он стоял к занавесу спиной. Затем пленка раздалась в стороны звездчатым отверстием, пропуская рванувшегося вперед Чужого; страшные клыки впились Клеменсу в голову, щупальца охватили плечи… А мгновение спустя из продавленного виска хлынула кровь — и лицо врача стало мертвым еще до того, как на нем проявилось удивление. И Чужой вздернул вверх и перебросил через стенку блока уже лишь тело Клеменса, а не его самого.

Задетый случайным ударом, инструментальный столик взмыл до потолка и пронесся по всему госпиталю, расшвыривая по сторонам свое содержимое, словно бомба — осколки.

Обработанным движением Рипли упала на четвереньки, перекатом ушла от просвистевшего в воздухе щупальца и поднялась уже по другую сторону блока — но второе щупальце слепым взмахом подсекло ее под колени, снова сбивая с ног.

Коротко простонав, Рипли рухнула на пол. «Все. Конец», — тупо и безнадежно пронеслось у нее в голове. Чужой был уже рядом.

Раньше ей тоже раз-другой приходилось видеть его столь же близко, но тогда у нее в руках было оружие и весь контакт занимал доли секунды. Успеешь выстрелить — живи дальше, не успеешь… А теперь ей явно не успеть. Да и нечем «успевать»: руки ее пусты.

Чужой на этот раз почему-то медлил. Отстраненно, словно речь шла не о ней, Рипли подумала, что вряд ли вообще кто-либо в мире видел то, что сейчас наблюдает она. Слишком уж мгновенно обычно проходит атака.

С тем же неживым металлическим скрипом, который столько раз слышался ей в ночных кошмарах, распахнулась многозубая пасть — с клыков капала вязкая слюна… Рипли отшатнулась, бледнея, отчетливо поняв, что это — последнее, что она видит в жизни.

Страшная голова придвинулась вплотную. С булькающим звуком челюсти раскрылись еще шире — что-то зашевелилось в темных глубинах пасти. Язык? Рипли почему-то представилось, что язык Чужого будет похож на змеиный: тонкое двуострое жало, трепещущее от вожделения близкой добычи.

Нет, это был не язык…

То, что выдвинулось из недр Чужого, не имело вообще никаких аналогов. Она уже видела это — матка Чужих пыталась достать ее, Рипли, засевшую внутри тяжелого погрузчика…

Медленно, словно исследуя, выдвинувшийся «поршень» покачивался влево-вправо, едва не касаясь щеки Рипли. Женщине лишь нечеловеческим усилием удавалось сдерживать крик.

Но она все-таки закричала, когда на конце «поршня» вдруг раскрылась пасть (маленькие, но смертельно острые клыки, тоже омываемые слюной) и бусинки глаз впились в Рипли с неумолимой, завораживающей злобой…

Одновременно с ее криком из маленькой пасти раздался пронзительный визг — далекий предтеча скрежещущего крика, издаваемого большим монстром. А потом…

А потом внутренняя пасть нехотя втянулась в недра большой пасти и исчезла в ней. И Чужой с явной неохотой попятился, развернулся — и через мгновение его щупальца уже заструились в направлении потолочного люка.

Рипли еще успела рассмотреть, как неожиданно быстро слизистая громада исчезает в отверстии над ее головой, унося с собой тело Клеменса.

В оцепеневшей руке врача все еще был намертво зажат шприц.

24

… Коридоры, коридоры, поворот за поворотом, двери, лестницы, люки, и из каждого люка, из каждого колодца вентиляции может грозить опасность. Рипли бежала почти наугад: Клеменс ведь так и не сказал ей, где должно проходить это общее собрание. Теперь уже и не скажет… Одна надежда, что все помещения этого класса должны находиться примерно в одном месте, на одном уровне. В крайнем случае — на соседних. И тогда, если найти путь к столовой…

По крайней мере, эту дорогу она запомнила хорошо, хотя проходила по ней лишь однажды…

— Итак, мы снова, согласно нашему правилу, даем беспристрастную оценку событиям, чтобы лишить почвы возникающие слухи. — Эндрюс выдержал паузу. — Факты таковы. Как вы уже знаете, сегодня после обеда заключенный Мэрфи погиб в 18-й шахте. Следствием было установлено, что гибель произошла исключительно из-за собственной неосторожности самого Мэрфи. Он слишком приблизился к воздухозаборнику вентиляторной системы и был всосан туда.

Директор вполне сознательно прибегнул к первоначальной версии. Приходилось рисковать, учитывая то, что кто-нибудь мог и прослышать о подлинном направлении воздушного потока. Только бы Клеменс не вздумал развязать язык!

— В связи с этим не будет лишним напомнить, что последний инструктаж по технике безопасности имел место совсем недавно. Кроме того, все вы, включая Мэрфи, проработали в наших условиях не один год и знают, куда можно соваться, а куда нет. Мне бы не хотелось, чтобы вслед за первым ротозейством еще кто-нибудь…

Ближайший из заключенных тоскливо вздохнул и демонстративно выложил на столик перед собой какую-то раскрытую книжку. Чтение не являлось насущной потребностью на Ярости, просто как иначе избавиться от директорского занудства?..

Продолжая речь, Эндрюс подошел к заключенному и захлопнул книгу столь же демонстративно, как она была открыта. При этом он заметил, что текст был повернут вверх ногами. Впрочем, прервать чтение ему надлежало в любом случае — действительно ли заключенный читал или только притворялся.

Однако вывод для себя директор все же сделал. Похоже, он в самом деле перегнул палку, пытаясь придать собранию рутинную форму.

— … Час назад на уровне 21 был обнаружен заключенный Голик, находившийся в очень странном, почти невменяемом состоянии. Рядом с ним была лужа крови. Причем, судя по всему, кровь принадлежала не ему, хотя Голик действительно получил легкое ранение. Заключенные Бомс и Рейнс…

Эндрюс знал, что должно было произойти на уровне 21, — знал, хотя ему и не полагалось. До него доходила информация о тайных собраниях в «Очищающем кольце» (или как его там называют?). Слухи темные, противоречивые — однако он сразу вспомнил о них, увидев возле места происшествия неоконченный круг из свечных огарков.

Неужели самосуд? Или… или и того похуже — религиозное жертвоприношение? Эх, Пресвитер, Пресвитер…

— … Бомс и Рейнс до сих пор не найдены. Так что не исключен вариант, что заключенный Голик причастен к их исчезновению и, будем говорить прямо, убийству. Да, убийству — по меньшей мере одного из них. Потому что человек, который потерял столько крови, чтобы образовалась такая лужа, просто не мог выжить…

В этом месте заместитель директора, стоявший возле самой входной двери, услышал где-то вдали дробный топот бегущих ног: сперва еле различимый, но быстро приближающийся. Кто бежит? И с какой вестью? Явно не с хорошей. Вроде бы все здесь… (Об оставшихся в госпитале Смит попросту забыл)…

Сказать, что ли, Эндрюсу? Но тот ведь очень не любит, когда его прерывают… С другой стороны, не рассердится ли он еще больше, когда кто-то сейчас ввалится с очередной сенсацией? А если рассердится, то на кого: на вошедшего или на него, Смита? Трудно определить…

За этими рассуждениями заместитель пропустил момент, когда еще можно было вмешаться. Выйти же за дверь и самому встретить бегущего ему даже не пришло в голову.

— Следовательно, мы должны организовать поиск. Добровольцам будет назначена премия в виде…

Эндрюс говорил, а в мозгу его непрерывно крутилась мысль: кто стоит за этим? Сам Голик? Крайне маловероятно: злоба есть, а ума нехватка. Дилон? Ох, как не хотелось бы верить…

Может быть, тот, кто сейчас вызовется добровольцем?

Или вообще все вместе — если это коллективный сговор?

При мысли об этом по спине Эндрюса потек холодный пот. Вот так и бывает: провел с людьми многие годы, а в какой-то момент оказывается, что совершенно неспособен определить мотивы их поступков. Мало ли какие идеи могут прийти в мозги, изуродованные многолетним заключением? В мозги, многие из которых были «со сдвигом» изначально?

Но что бы ни думал директор, голос его звучал по-прежнему властно и уверенно.

— Джентльмены, мне очень жаль, что у нас возникли дополнительные затруднения. Но я надеюсь, что мы сможем все вместе их преодолеть и дождаться спасательного отряда, который должен прибыть за лейтенантом Рипли. Заодно, думаю, спасатели помогут нам разобраться с нашими внутренними проблемами. (Да, это был верный ход — напомнить, что подкрепление явится спустя считанные дни, а не месяцы.) Итак, есть ли добровольцы?

Таковых не оказалось, и Эндрюс, пожалуй, был этому даже рад.

— Ну хорошо. Добровольцами назначаются…

Взгляд Эндрюса цепко прошелся по лицам. Многие, не выдержав, опустили глаза.

И тут за его спиной с грохотом распахнулась дверь.

В проеме стояла лейтенант Рипли, задыхающаяся от быстрого бега, в наспех накинутой, сбившейся на одно плечо куртке.

— Он здесь! — выкрикнула она, даже не дав себе времени восстановить дыхание.

— Прекратите болтовню! — рявкнул директор, сдерживаясь из последних сил.

— Говорю вам, он здесь! — голос Рипли зазвенел.

— Кто здесь, кто, кто? — прошло гудение по рядам заключенных.

Некоторые из них, возможно, уже знали о бредовых словах Голика насчет дракона.

Эндрюс зажмурился на миг. Терпение его лопнуло, как лопается скрипичная струна. И плевать ему теперь на все: на публичное неуважение, явленное лейтенантскому званию на глазах заключенных, на сверхсекретный приказ «сверху», даже на последние остатки того мужского такта к представителям слабого пола, что еще сохранялись в нем…

— Аарон! Эту дуру скрути, оттащи ее в изолятор и запри там к чертям собачьим!

Наконец-то получив недвусмысленный приказ, Смит ринулся вперед и схватил женщину за руки. Она попыталась сопротивляться — и тут же поняла, что Смит все-таки тюремный офицер, что он силен, обучен приемам и что у него не вырвешься.

И тут…

Это произошло на глазах у всех.

Сверху, из вентиляционной шахты (эти шахты пронизывали все помещения тюрьмы словно дырки — кусок сыра), с немыслимым, закладыващим уши воем обрушилось нечто. Даже те, кто еще не слышал Голика, сразу вспомнили о драконе — будто материализовались смутные детские ужасы, вызванные страшными сказками.

Был директор — и нет директора. Только его ноги, стремительно увлекаемые вверх, исчезли в потолочном отверстии.

И тогда раздался дикий крик, перекрывывший даже звуки, издаваемые чудовищем. Но это кричал не Эндрюс.

Кричали все остальные — два с лишним десятка людей. Кричали все разом, мечась по помещению, бесцельно шарахаясь от выхода, вскакивая на столы…

На полу, медленно собираясь из струящихся сверху ручейков, расплывалась кровавая лужа…

25

Все были перепуганы до одури. Какое-то подобие порядка удалось навести лишь через четверть часа.

Как ни странно, быстрее прочих оправился Голик. Когда он, не в силах оставаться один, примчался в помещение общего собрания вслед за Рипли, на него тяжело было смотреть. Но узнав о происшедшем, он как-то вдруг разом пришел в себя. Видимо, больше всего Голик нуждался в подтверждении реальности своей встречи. Он уж и сам было поверил, что по его грешную душу являлась какая-то нечисть из межзвездного ада. И теперь, когда выяснилось, что это вполне реальный зверь, чудовище из плоти и крови (пусть даже эта кровь и кислотная), у него немедленно отлегло от сердца.

— Что же нам теперь делать? — рассуждал он, бодро вытирая ветошью кровь директора, пока остальные испуганно жались в кучи: кто на столе, кто под столом. — Мы должны, как это называется… организоваться. Да, да, мы должны организоваться! И кто же теперь у нас будет командовать?

Аарон Смит отлепился от стены:

— Ну конечно, двух мнений об этом быть не может. По положению я являюсь заместителем директора, а значит, после его гибели командование автоматически переходит ко мне.

Его речь оставляла странное впечатление. Вроде бы говорил он абсолютно бесспорные вещи и держался при этом достаточно солидно, но некий оттенок неуверенности звучал в его голосе, усиливаясь с каждым словом. Похоже, он сам чувствовал шаткость своих позиций.

И действительно — Голик тут же злобно ощерился. Он уже давно, сразу после того как объяснения Рипли принесли ему спокойствие, смыл с лица кровяную корку; лишь слегка еще сочилась кровью небольшая ссадина над правым виском. Но от этого его лицо не стало более приятным.

— Подумать только — Восемьдесят Пять будет командовать! Эндрюс, небось, на том свете сейчас со смеха покатывается, услышав об этом!

— Не называй меня так! — попытался прикрикнуть на него Смит.

— Да? А как же тебя теперь называть? Может быть, «господин директор»? — Голик оскалился еще неприятнее. — Впрочем, как тебя ни называй, хрен редьки не слаще. Нам сейчас нужен командир не для официальной бумажки, а чтобы спасти наши шкуры. Так что ты — в пролете!

— Ну, хорошо… — Аарон Смит хрустнул пальцами, — хорошо, я признаю: мне не по силам заменить Эндрюса. Он, кстати, был хороший человек, и зря вы всегда с ним так…

— Восемьдесят Пять, мы не желаем слушать это дерьмо! — отчетливо сказал кто-то со стороны.

Толпа уже успела преодолеть первый страх и теперь сгрудилась плотной массой, щетинясь колючими взглядами.

В поисках поддержки Смит повернулся в Дилону:

— Преподобный?..

— Что, собственно, ты хочешь от меня? — Дилон выглядел совершенно спокойным. — Если ты хочешь, чтобы я согласился с тем, что Эндрюс был неплох как директор, — пожалуй, я готов это признать. А если тебя обидело бранное слово — ты, наверно, его ни разу прежде не слышал? — то вынужден разочаровать. Он, Дилон указал на кого-то пальцем, — имеет право говорить «дерьмо». Это не оскорбляет величия Господа.

— Ну ладно…

Смит глубоко засунул руки в карманы и отвернулся от всех, чтобы никто не видел его лица. Казалось, что он плачет.

И тут Дилон высказал предположение, удивившее многих:

— Сестра! А как насчет тебя? Ведь ты же заканчивала офицерские курсы или что еще там, у тебя есть звание… Не принять ли командование тебе?

Голик, присевший было на ближайший из стульев, подскочил так, словно сидение под ним раскалилось.

— Что?! Она? Баба? Какого хрена она? Валяй ты командуй!

— Нет! — Дилон скрестил руки на груди. — Никогда. Я не рожден командовать светскими делами. Я буду заботиться лишь о душах моих братьев, пока светские дела станет вершить кто-то другой. Это тоже немало!

Рипли выступила вперед. Как она понимала, большинство было внутренне готово выслушать ее распоряжения. Однако Голик все еще не сдался.

— И что же нужно этому зверю? — Он смотрел на нее с той же злобной усмешкой, что и минуту назад — на Смита. Но Рипли выдержала его взгляд.

— Прежде всего — пища.

— Пища… Так что же, он теперь будет пытаться сожрать всех нас?

— Да, — коротко ответила Рипли.

Голик нервно мерил шагами комнату.

— Господи! Ну как клево, а?! И что мы можем сделать, чтобы он подавился раньше, чем набьет брюхо?

Пожалуй, это хорошо, что именно Голик задал этот вопрос. Рипли понимала, что все-таки довольно многие в этой толпе не захотят ей подчиниться, даже если на ее стороне окажется авторитет Пресвитера. Но ведь и самые упрямые жаждут жизни и пойдут за всяким, кто готов им эту жизнь спасти!

— Насколько я знаю, у вас нет оружия. — Это был не вопрос, а утверждение.

— Это смотря против кого, сестричка! — из руки Голика с негромким щелчком показалось лезвие: это открылся пружинный нож. Голик крутанул его в пальцах — не то угрожая, не то всерьез веря, что четыре дюйма стали помогут в схватке с грозным хищником, — затем сложил и спрятал обратно в карман.

— Он не такой, как я видела раньше… — Рипли говорила медленно, восстанавливая перед внутренним зрением внешность Чужого, — более жесткий с виду кожный покров, иная манера передвижения… Не такой, но ведет себя схожим образом. А все остальные экземпляры, которых я видела раньше, боялись огня. Рипли вздохнула. — Вот, пожалуй, и все, что я могу посоветовать.

Сказав это, она сразу почувствовала, что совершила ошибку. По толпе прошел глухой ропот: люди ждали более конкретных рецептов, более гарантированного спасения.

— Мы можем загерметизировать какой-нибудь сектор тюрьмы, перекрыть туда любой доступ? — Рипли поспешила исправить впечатление.

Ответил ей не кто иной, как Смит. Пожалуй, его рано сбрасывать со счетов: как-никак, он заместитель директора и может обладать сведениями, недоступными рядовому заключенному, пусть тот и знает здесь все ходы и выходы.

— Навряд ли…. У нас здесь около пятисот шахт, квадратные мили тоннелей, причем кое-где переборки обветшали, так что между секторами зияют дыры.

«Даже не квадратные, а КУБИЧЕСКИЕ мили, — уточнила Рипли про себя. — Чужой обладает свободой движений по вертикали… Да, эта затея не пройдет».

— А мониторы? — с внезапной надеждой Рипли указала на экран, расположенный сразу над входом. — Мы могли бы проследить его перемещения!

И тут же она догадалась, каков будет ответ. Смит лишь подтвердил ее опасения:

— Система видеосвязи не работает.

— Восемьдесят Пять хочет сказать… — Голик, про которого она уже забыла, снова выдвинулся вперед.

— Не называй меня так! — возмущенно выкрикнул Смит, но Голик проигнорировал это.

— … хочет сказать, что у нас здесь не оплот цивилизации, так его и растак! Нет оружия… Нет видео… мороженого тоже нет, как это ни странно! А еще здесь нет презервативов и нет женщин — кроме одной, мать ее! Здесь есть только дерьмо! Да что с ней говорить?! — Голик, вновь грязно выругавшись, повернулся к остальной аудитории в ожидании поддержки. Но люди вокруг угрюмо молчали. И ему пришлось продолжать: — Ведь это же она, она притащила сюда эту нечисть! Может, ей первой оторвать голову, не дожидаясь, пока это сделает зверь?!

— А ну-ка заткнись! — негромко скомандовал Дилон.

Голик резко повернулся, и пальцы его судорожно метнулись к карману. Дилон спокойно шагнул к нему. Руки его были пусты, но Голик поспешно отдернул свою руку, так и не достав оружие.

— Запомните все. Если мы здесь и примемся отрывать друг другу головы, то начну это дело я. — Дилон говорил все так же тихо, с убийственным спокойствием, от которого по коже пробирал мороз. А ты запомни кое-что персонально, Ян. Первая голова в этом списке будет твоя!

Голик облизал пересохшие губы и отступил, смешавшись с остальными.

26

Рипли держала в руках план тюрьмы, сверяя его с хитросплетением проходов. Кое-что явно не совпадало. За десятки лет существования тюрьмы накопилась масса отличий от генерального плана: здесь закрыли переход, там, наоборот, убрали заграждение…

— Что это? — спросила она.

Высунувшись из-за ее плеча, Смит посмотрел сначала на план, потом туда, куда указывал палец Рипли.

— Это вентиляционная шахта.

— Вижу, что не труба канализации! — Рипли ощутила, как мимовольно в ней закручивается пружина раздражения. — Я имею в виду — куда она идет?

Смит задумчиво поскреб в затылке:

— Кажется… Да, точно, от госпиталя к столовой.

Первоначально выход из шахты был перекрыт металлической сеткой, но теперь в ней зияла метровая дыра. Когда это случилось? Может быть, годы назад? Рипли напрягла зрение, всматриваясь.

Петли сетки были изъедены ржавчиной, но в местах облома поблескивал свежий, не подвергшийся коррозии металл. И кое-где на внутренней поверхности повисли, тягуче стекая вниз, капли вязкой, студенистой слизи.

Сетка была прорвана недавно.

Рипли стиснула зубы:

— Ну что ж, тогда первым делом мы проверим этот проход, а потом…

Смит изумленно уставился на нее:

— Послушай, здесь общий километраж тоннелей — за неделю не обшаришь! Ты что, их все решила прочесывать?

— Нет. Но он где-то здесь, неподалеку, — в голосе Рипли не было и тени сомнения.

— С чего ты взяла?

Вместо ответа Рипли заглянула в отверстие, зачем-то тронула пальцем один из комочков слизи и тут же вытерла руку о комбинезон.

— Я знаю… — наконец проговорила она. — Он далеко не уйдет. Он — как лев…

— Как лев? — Смит в недоумении захлопал глазами.

— Лев никогда не уходит далеко от стада зебр, которыми он кормится, — бесстрастно пояснила Рипли. — Ну что ж, давай проверим? — она легко подтянулась, почти целиком исчезнув в шахте. Но Смит вовсе не горел желанием последовать за ней:

— Эй, знаешь ли, лазить тут в темноте, когда эта тварь где-то рядо м…

— Ну так обеспечьте освещение! — Рипли оглянулась через плечо: — У вас есть фонарики?

Смит минуту помедлил.

— Фонарики-то есть… — он смущенно опустил глаза.

— Так в чем вопрос?

— Но нет батареек, — закончил Смит с еще большим смущением.

— А факелы? Мы можем добыть огонь? — по лбу Рипли пролегли поперечные складки: раздражение нарастало с каждой минутой. В обыденной ситуации такая беспомощьность взрослого мужчины вызывала бы смех, но сейчас им всем было не до веселья.

— Не знаю…

— Так можем или нет? Большинство людей вообще-то умели это делать еще с каменного века!

Смит вспыхнул от подступившей обиды:

— Слушай, не надо уж так саркастически-то!

— Ты думаешь, это доставляет мне удовольствие? Ну хорошо, попробуем рассуждать иначе. У вас здесь налажено производство: выплавка металла, литье, да и просто отопление станции ведь энергии требует… Где хранится горючее? Сколько? В каком оно виде: жидкое, твердое?

И тут лицо Смита просветлело. Он понял наконец, чего от него хотят…

27

Гулко, со стоном лязгнула пружина громадного, под стать двери, замка. Широкие створки раздвинулись, открывая потайную кладовку.

— Пр-рошу! — Смит королевским жестом указал на ряд бочонков, выстроенных вдоль задней стены. — Вот здесь я все и держу. И близко, и сохранно. Неплохо придумано, а?

Он явно напрашивался на похвалу. Рипли не замедлила оправдать его ожидания.

— Здорово… — сказала она, вполне убедительно изобразив восхищение. — Так что нам теперь с этим делать? Наверно, будем перетаскивать отсюда все, да?

— Правильно, — Смит приосанился. — Значит, Дэвид, Рипли, вы тут пока начинаете, а я пойду позову остальных.

— Хорошо, Восемьдесят Пять, — ответил Дэвид. Это был тот самый пожилой скуластый арестант, на которого Рипли обратила внимание в столовой. За последний час, присмотревшись к нему, Рипли убедилась в необоснованности своих прежних подозрений: Дэвид был спокоен, надежен и, судя по всему, неглуп.

Вот и сейчас свое согласие он выразил с нарочитой покорностью, но в глазах у него мелькнули озорные чертики.

Смит, собиравшийся выходить, замер, словно окаменев. Потом повернулся к Дэвиду.

— И пожалуйста, — проговорил он умоляюще, — не называй меня «Восемьдесят Пять»!

— Хорошо, Восемьдесят Пять, — повторил Дэвид с той же внешней покорностью и с теми же чертиками в глазах.

Рипли поспешно спрятала улыбку, но Смит так и не понял, что его вновь назвали ненавистным ему прозвищем. Удовлетворенно кивнув, он переступил порог.

Дэвид внимательно посмотрел ему вслед.

— Так и не дошло, — констатировал он. Рипли улыбнулась уже открыто.

Дэвид взялся за первую из емкостей, наклонил ее и покатил на ребре к выходу. Но пока руки его занимались этой работой, сознание, должно быть, все еще вертелось вокруг разговора со Смитом.

— Ты смотри, шестерка, а распоряжается… — протянул он задумчиво. — Ты уж, сестренка, укажи ему на его место. А то он нам тут всем накомандует — будь здоров!

Рипли понизила голос:

— Успеется, Дэвид. Лучше ты мне скажи: что означает «Восемьдесят Пять»?

Ее собеседник усмехнулся.

— Ну да, ты не знаешь, ты же нездешняя… Ребятам как-то раз удалось заглянуть в его личное дело. Восемьдесят пять — это коэффициент его умственного развития — IQ, или как там его называют…

При этом известии Рипли даже присвистнула. К работе в космосе вообще не допускались люди, показавшие данный коэффициент ниже ста двадцати (у нее самой он равнялся ста сорока восьми). Человеку же, получившему результат аналогичный показателю Смита, при нормальных условиях трудно было бы рассчитывать даже на место в ассенизационной бригаде.

Да, прав был Эндрюс: Ярость — дыра, из самых худших, что может быть.

Задумавшись, Рипли споткнулась обо что-то — и бочка загрохотала, валясь набок.

— Эй, осторожней! — в голосе Дэвида звучал неподдельный испуг. — Я как-то раз видел, как такой бочонок взорвался… семнадцать недель не могли пожар потушить!

Вдвоем они выволокли тяжеленную емкость с горючим в коридор. Но это было даже не полдела: перед ними лежал еще долгий путь к ванне металлоприемника…

Рипли присмотрела это место еще минут сорок назад, когда Смит куда-то пропал в поисках карты, а она с Дилоном и еще несколькими арестантами осматривала окрестности.

— Это что? — спросила она тогда.

— Так, ничего особенного — емкость для приема металла. Над нами печь.

— Там дальше есть ход?

— За металлоприемником? Нет, глухая скала. Туда раньше хотели атомный заряд бросить, чтобы образовать пространство для застройки, но не разрешили «сверху». Сказали, радиационный фон образуется уж очень высокий…

— Брось! — пророкотал из-за ее спины голос Дилона, внимательно слушавшего эти пояснения. — Кто там о нашем здоровье стал бы заботиться… Просто посчитали ненужным расширять тюрьму, и все!

Проход к металлоприемнику должна была загораживать автоматически опускающаяся сверху стальная плита. Сейчас она как раз была поднята. Став прямо под ней, Рипли посмотрела вверх, оценивая толщину металла. Изрядно! Около двух метров прочнейшей брони…

— Значит… — медленно проговорила она, еще боясь поверить самой себе. — Значит, если кто-нибудь окажется закрыт там, выхода ему уже не будет?

Стоящие сзади нее замерли, скованные единой мыслью.

— Совершенно верно! — потрясенно сказал Дилон, опомнившийся раньше других.

— Только в печь, мать его!

28

И вот теперь бочки со снятыми крышками были выставлены в заранее определенных местах. Осталось только наклонить их — и горючее, струясь, разольется по полу. Но тут и возникла заминка.

Рипли не поняла сути этой заминки. Увидев, что никто не шевелится, она пожала плечами и сама двинулась к бочке. Но тут на ее пути оказался Дилон.

— Давай окончательно проясним твой план, — сказал он, словно ему что-то еще было неясно. — Ты собираешься выкурить его, выжечь огнем, словно крысу из норы, так? Чтобы единственный путь отхода у него был вот этот — к ванне металлоприемника… А потом закрыть эту дверь и оставить там его взаперти. Правильно я тебя понимаю?

— Ну, в общем, да. Только незачем его оставлять в ванне, даже за такой дверью. Когда он будет заперт, мы загрузим в печь несколько тонн олова — и поджарим его! Чтобы уж он наверняка не вырвался…

Рипли промолчала об истинной причине, по которой она желала устроить Чужому «огненное крещение». Дело было не в том, что он мог вырваться. Просто очень уж интересуется им всемогущая Компания; и слишком зловещими выглядят иные ее планы, чтобы дать ей возможность приплюсовать к своим ресурсам это чудовищное существо…

Некоторое время Дилон, сощурившись, смотрел на Рипли.

— А почему ты так уверена, что мы будем тебе помогать? — спросил он загадочно. — Почему ты решила, что мы будем рисковать своими жизнями, чтобы осуществить твой план?

Рипли вздрогнула. На миг ей показалось, что Дилон видит ее насквозь — до самых потаенных глубин души. И там, в этих темных недрах, таилась некая мысль, столь холодная и безжалостная, что Рипли не решалась даже признаться в ней самой себе, не то что произнести вслух…

Чужой не должен дожить до прилета спасателей. Его надлежит убить. И это — задача первоочередной важности, по значению своему много превосходящая даже задачу спасения тех, кто сейчас настороженно прислушивался к их спору.

Итак, главное — уничтожить Чужого, а не спасти от его злобы людей.

Впервые Рипли осмелилась додумать эту мысль до конца. Но додумав — обрела особую твердость. Уж во всяком случае во время этой охоты она постарается подвергнуть себя большему риску, чем кто бы то ни было!

— Ваша жизнь уже в опасности, — сказала она без всяких сомнений. — И вопрос состоит именно в том, чтобы этой опасности избежать.

Неизвестно, поверил ли ей Дилон. Он продолжал стоять в свободной позе, облокотившись на длинную рукоять швабры. Стоял и смотрел на Рипли испытующим взглядом. И швабра в его руке на миг напомнила ей епископа.

А потом он подал знак — и бочки были наклонены.

Какое-то веселое оживление овладело заключенными, какая-то жажда деятельности — столь же неожиданная, насколько неожиданным был и предшествующий ступор. Торопясь, они швабрами разгоняли маслянистую, дурно пахнущую жидкость по самым труднодоступным уголкам тоннелей — чтобы она ровным слоем покрыла весь пол. Только тогда, если эта горючая пленка вспыхнет, от нее будет негде укрыться, не отсидеться где-нибудь за поперечной балкой. Даже Голик не отставал от всех. Захваченный общим ажиотажем, он лихо выплеснул из одного почти уже опустошненого бочонка остаток содержимого в очередную щель, а потом, без труда приподняв его, сбросил вниз, в короткий вертикальный колодец, соединяющий соседние уровни.

— Потише! — с неудовольствием сказал случившийся при этом Дэвид.

— В чем дело, папаша?

— Тоже мне, папашу нашел! Будь у меня такой сынок, я бы давно повесился… Не очень-то расшвыривайся этой тарой, даже если она вроде бы пуста. Там, если хоть на донышке чуть-чуть осталось — хватит мощности, чтобы тебя в клочья разодрать.

— Ладно, не учи ученого! От сотрясения эта фигня не взрывается, а спичку я туда не бросал!

И Голик, лихо, как винтовку, вскинув швабру на плечо, трусцой направился туда, где, как ему казалось, его присутствие было необходимо.

— Да, так-то оно так, но все-таки… — Дэвид склонился над краем колодца, одной рукой удерживаясь за вбитую в него скобу. Внезапно ступни его поехали по ставшему вдруг скользким полу. Пытаясь сохранить равновесие, он взмахнул свободной рукой — и зажатый в ней предмет, вырвавшись из пальцев, исчез в провале вслед за бочонком.

— О, дьявол! — выдохнул Дэвид.

В этот миг едва не реализовалось его недавнее предсказание. Выпавший предмет был зажигательной шашкой — именно с помощью таких шашек предполагалось зажечь горючее, когда настанет условленный момент. Если в бочонке осталось хоть немного содержимого…

Дэвид вновь перегнулся через край. Пуст ли бочонок, не было видно, но шашка лежала рядом с ним на боку. Слава Всевышнему, она ударилась об пол не капсюлем.

Несколько секунд Дэвид стоял размышляя. Можно, конечно, вернуться к Восемьдесят Пять, рассказать ему, что случилось, попросить новую шашк у… Но ведь тот так выпятит грудь, столько возомнит о себе… Дэвиду и самому было обидно: он был назначен одним из поджигальщиков, а поджигальщиков всего трое: не каждому доверят детонаторы. Ему же, единственному из них, Рипли вручила еще и фонарик (Восемьдесят Пять все-таки расстарался, нашел несколько батареек).

Выходит, он не только со своей обязанностью не справился, но вдобавок едва не устроил катастрофу… Неловко получается.

Вспомнив о фонарике, Дэвид направил вниз луч. Вдоль одной из стен колодца сверху донизу тянулся ряд скоб, образуя лестницу. Метров шесть всего… Пустяки!

— … Итак, всем все ясно? Не поджигать, пока я не подам сигнал. Сигнал будет вот такой… — и Смит дважды мигнул фонариком. Один из пригодных к употреблению фонарей он оставил у себя. — Ну, поняли?

— Да уж поняли, Восемьдесят Пять. У нас у всех, слава богу, IQ не менее сотни, — ответил ему кто-то с издевкой.

Рипли пристально вгляделась в ответившего, но не узнала его. Голова и пол-лица у него были обмотаны чистой тряпицей. Где же это его так угораздило? Весьма возможно, что это один из тех, кто подвернулся под руку Дилону — тогда, на свалке… А может быть, не только Дилону… Уж не Грегор ли это? Впрочем, сейчас не время и не место это уточнять.

Заключенный с перебинтованной головой вздрогнул, потупился и быстро отступил в тень. Да, Грегор!

… Смит мужественно проглотил оскорбление. Повернувшись к Грегору спиной, он зашагал прочь, крича куда-то в глубину коридора:

— Дэвид! Где ты там? Смотри, поджигать будем только по сигналу…

Дэвид тем временем уже спустился вниз и теперь изо всех сил тянулся за шашкой. Ширина колодца не позволяла ему развернуться.

Это забрало у него так много усилий и внимания, что он даже не заметил бокового вентиляционного хода, проходящего сквозь одну из стенок колодца. Ход этот был забран густой сеткой — но в ней, как и в сетке между столовой и госпиталем, зияла обширная дыра. А по прутьям — опять-таки как и на той сетке — по прутьям тягуче сползали капли студенистой жидкости, разъедая по пути хлопья ржавчины…

— … Тебе, наверное, очень не хватает Клеменса? — спросил Дилон, не переставая орудовать шваброй.

Рипли не отставала от него, но при этих словах она прекратила работу.

— Почему ты так говоришь?

Дилон усмехнулся с некоторой иронией:

— Ну, мне почему-то показалось, что вы были очень близки. Я ошибаюсь?

— Господи! — Рипли с силой хватила шваброй об пол и вдруг закашлялась. — Ты что, в замочную скважину подглядывал?

— Нет, но… — Дилон удовлетворенно кивнул, услышав подтверждение своих мыслей. — Ну, так я и думал…

Больше он не возвращался к этой теме.

А Рипли между тем с трудом сумела прервать приступ кашля, сотрясавшего ее тело. Теперь оно отзывалось такими приступами на любую нагрузку выше средней. Только воспаления легких ей еще не хватало!

— Дэвид! — Смит остановился возле колодца. Затем пожал плечами, огляделся по сторонам и пошел искать дальше.

Услышав этот крик, Дэвид заторопился. Наконец ему удалось, едва не вывернув плечо, сперва потянуть к себе детонатор кончиками пальцев, а потом и зажать его в ладони. Но во второй руке Дэвид держал фонарик, и поэтому он, чтобы освободить полностью хоть одну кисть для подъема по лестнице, сунул шашку себе в зубы.

Карабкаясь наверх, он не увидел, как из бокового лаза над ним медленно выдвинулась нечто, загораживая свет. Только какой-то незнакомый, удушающе-кислый запах ударил ему по ноздрям, и Дэвид поморщился:

— Господи, ну и вонища…

… Когда клыки Чужого впились Дэвиду в голову и шею, он несколько мгновений не позволял себе вскрикнуть, даже сквозь звенящую боль помня, что он сжимает во рту. Но человеческие силы имеют свой предел, и вскоре Дэвид утратил контроль над мышцами.

Предсмертный крик разомкнул его челюсти — и детонатор, ничем уже более не удерживаемый, устремился вниз в свободном падении.

… Менее секунды требуется предмету, падающему с высоты неполных шести метров, чтобы достичь нижней точки своей траектории. Еще никто из работающих даже не успел поднять голову, среагировав на крик; но Чужой, удерживая свою очередную добычу, уже успел втянуть ее в тот же боковой ход, откуда только что вылез (ход этот не был обозначен на устаревших тюремных планах), когда шашка упала прямо в лужу горючего, натекшего из сброшенной в колодец бочки. Упала капсюлем вниз — и столб огня, взметнувшийся вертикально по стволу колодца, достиг следующего уровня.

— Я же сказал — зажигать только по сигналу! — возмущенно крикнул Смит при виде первого отблеска пламени.

Самое худшее было не в том, что горючее вспыхнуло чуть раньше времени — это бы еще полбеды… Но его пленка еще не распределилась равномерно по всей поверхности коридоров: кое-где сохранились натекшие лужи, не до конца опустошенные бочки… Все это создавало дополнительную концентрацию массы, способной не только гореть, но и взрываться. А в зоне взрывов сейчас находились люди.

Рипли опомнилась раньше всех.

— Ложись! — выкрикнула она.

И сама первой обрушилась ничком, в падении увлекая за собой ближайшего из стоящих рядом с ней. Кажется, это был Смит. Рипли потом сама удивлялась тому, как могла его свалить. Видимо, силы ее в этот миг удесятерились.

Огненный шар взрыва пронесся вдоль коридора, опалив одежду на упавших. За ним последовал еще один. И еще. Рипли увидела, как летят во все стороны содранные со стен листы обшивки, летит чья-то рука, оторванная вместе с плечом и частью туловища…

— Живей! живей! уходим! — командовал Дилон, глядя на поднявшуюся до потолка огненную волну, легко вздымавшую на своем гребне многопудовые обломки балок вперемешку с человеческими трупами.

Сам он, однако, не уходил, а подталкивал бегущих, направлял их отступление в сторону не затронутого огнем прохода, чтобы отход не превратился в паническое бегство утратившего разум людского стада.

Таким же образом он наравне со всеми пытался подтолкнуть к выходу и Рипли. Но она досадливо стряхнула его руку и встала рядом с ним.

Из стены пламени с диким воем вырвался какой-то человек, уже и сам полыхающий, словно факел. Он бежал не разбирая дороги. Рипли кинулась было к нему, но Дилон удержал ее.

— Брось, он обречен! — крикнул он ей в самое ухо, перекрывая гул и вопли. — Сейчас о живых думать надо!

Они оставались на своем месте до конца — как капитан звездолета остается в командирской рубке. Лишь убедившись, что сзади не осталось никого из живых, Рипли и Дилон одновременно бросились бежать от наступающей огненной лавины.

— Где здесь у вас система пожаротушения? — прохрипела Рипли на бегу.

— К ней и веду тебя, сестра! Сейчас, еще немного — и мы поможем ребятам!

Поворот, еще поворот — и вот перед ними повисла тянущаяся от потолка цепь, внизу увенчанная железной петлей кольцеобразной рукоятки. Дилон вцепился в нее, рванул на себя — со скрежетом потянулась зубчатая передача сверху…

Но только когда Рипли, повиснув на рукояти рядом с Дилоном, присоединила свой вес и свою силу, проржавевший механизм сработал, и сверху, сбоку, со всех сторон на горящие коридоры из скрытых раструбов ударили струи воды.