Накануне

Глава 1

Железнодорожная станция "Плесецк".

1 августа 1937 года. 17:00.

– А вы хто такие, чой-то здеся делаете? – Выглядываю в вагонное окно: местный начальник милиции, сержант РКМ (в петлицах золотая полоска на голубом фоне, на ней одинокая серебряная звёздочка) задержал парня и девушку возле нашего агитационного вагона. – Тут у меня, понимаешь, рижимная тилитория!

"Два пути, десяток домов по обе стороны от них, стрелка, водокачка, одноэтажный сарайчик вместо вокзала…. а дальше, насколько хватает глаз – сплошые леса, холмы и болота".

Девушка в тяжёлых сапогах в широкополой шляпе с поднятым наверх накамарником, большим заплечным мешком и геологическим молотком встревоженно оглядывается по сторонам, не видит ничего кроме козы, неподалёку жующей пучок травы, и фыркает, похожий звук доносится и из соседнего купе, где едут мои пиарщики.

– Мы – геологи, – заторопился парень, одётый так же как и его напарница, заметив как заиграли желваки на скулах сержанта. – закончили свой участок по берегу Онеги и направляемся в Архангельск на базу экспедиции. Вот наши документы.

– Ку-ха-ренко и Сар-сад-кис. – Читает по слогам милиционер.

– Сарсадских. – Стирает пот с лица девушка, опустив рюкзак на землю.

"Что-то знакомое".

– Не пойму, ну что ты тянешь? – Оля решительным движением открывает дверь в мой кабинет на Лубянке. – Сто раз уже обсудили каждую деталь!… Кабинет как показывают регулярные проверки, "чист", но на всякий случай открываю форточку и с площади в комнату врываются звуки большого города: грохот трамвая, бибиканье клаксонов, людской гул. Подруга встаёт рядом.

– Не нравится мне твоя идея, – наклоняюсь к широкому подоконнику и подпираю голову руками. – заставить профессора Шмелёва признать авторство тубазида, а если он гордый? Предаст нашу попытку огласке?

– Не посмеет, – Оля тоже облокотилась на подоконник, коит на меня глазами. – если что пригрожу дать ход делу его учителя – профессора Плетнёва.

– Запугивать уважаемого человека?…

– А ты что предлагаешь? – Выпрямляется Оля.

– Тут я получил материалы из Ленинграда, – в прыжке сажусь на подоконник, наши глаза снова на одном уровне. – я тебе рассказывал, НИИ-9 передаёт мне свою тематику. Так вот, в составе института обнаружилась любопытная спецлаборатория: медицинская, досталась им от института экспериментальной медицины вместе с начальником, неким Григорием Календаровым. Остап Бендер рядом с ним – ребёнок. Занимался от изучения ядов, до уничтожения живой силы противника ультра короткими волнами. Сейчас сидит во Внутренней тюрьме и добивается направления в моё СКБ. Написал письмо товарищу Ворошилову…

На столе зазвонил телефон внутренней связи.

– Чаганов слушает.

– Товарищ Чаганов, быстро к маршалу! – Голос комдива Хмельницкого, секретаря Ворошилова, не перепутаешь с каким другим.

– Я к шефу, бери дело Календарова, оно на столе, и подумай как его можно использовать. Прохвост палку лучше понимает.

Сквозь строй завистливых взглядов посетителей, ожидающих приёма в "предбаннике" наркома, проникаю в заветный кабинет.

– Хорошо, Сергей Миронович, сделаю. – Ворошилов молча кивает на стул.

Осматриваю бывший кабинет Ежова, ничего не изменилось, как будто новый хозяин принципиально отказывается обживаться на новом месте.

– Вот что, Алексей, – маршал кладёт трубку на рычаг. – как ты знаешь, 12 октября выборы в Верховный Совет. Некоторые бывшие товарищи, которых мы выдвигали в кандидаты в депутаты от наркомата, не оправдали наших надежд… ну ты слыхал о Люшкове, Фриновском, других. Короче, ЦК утвердил твою кандидатуру… в Совет Союза по Приморскому избирательному округу Северной области.

"Северная область… сейчас объединяет будущие – Архангельскую, Вологодскую области и Ненецкий национальный округ. Избирательный округ Приморский, то есть речь идёт в основном об Архангельской области, где проживает большинство населения".

– ЦК партии волнуется, что молодой первый секретарь Конторин может проиграть выборы, в области сильны позиции староверов, православной церкви, кое-где затаились бывшие белогвардейцы, поэтому решил выставить тебя, как известного в стране человека на выборы в Архангельске.

"Раньше было проще, выборные вопросы решались на собраниях партийного актива простым поднятием рук, а теперь демократия, понимаешь. Похоже, решило руководство испытать меня в новом качестве. Что ж, взялся за гуж, не говори что не дюж"…

– Приложу все силы чтобы оправдать ваше доверие. – Тоже встаю вслед за поднявшимся Ворошиловым.

– Вот и отлично, – нарком стучит меня по плечу. – завтра с Северного (Ярославского) вокзала отправляется твой вагон, его прицепят к поезду на Архангельск…

"Расту, у меня будет свой вагон".

– … вагон агитационный, в нём имеется своя типография, фотомастерская, кинопередвижка. Отбери помощников, журналистов. Да ещё, после Вологды вагон перецепят к поезду-универмагу, его товарищ Киров распорядился передать тебе на время предвыборной компании…

"Сам Сергей Миронович в Киеве на пленуме ЦК КПУ, а вот заботится обо мне, звонит кому надо. Умно. Основная масса избирателей живёт вдоль железной дороги, а на встречу с таким кандидатом, который везёт с собой промышленные товары из столицы, подтянется и народ из глубинки. Охват возрастёт. Чего ещё не хватает? Правильно, нужны мастера исскуств: песни, танцы, оригинальный жанр. Плохо то, что они работают только за деньги, желательно наличные. Значит, мастеров вычёркиваем. А может всё-таки (перед глазами встала сцена с танцующим пьяным Ельциным)… нет, никаких Жжёновых или там Богословских нам не нужно".

– Что такое? – Ворошилов приподнимает бровь, чутко уловив сомнения отразившиеся на моём лице.

– Да вот подумал, товарищ маршал, что не хлебом единым жив человек. Организовать, что ли, в агитпоезде коллектив художественной самодеятельности, да времени мало, боюсь не успею. А наёмные артисты мне не нужны…

– Хорошая мысль, Алексей, дай мне обмозговать это дело.

– … и ещё одно, товарищ Ворошилов, разрешите взять с собой помощницу из особого отдела?

– Знаю-знаю, о ком речь, – маршал с улыбкой разглаживает усы. – пусть едет. Учти, на всё про всё даю тебе две недели и потом столько же во время выборов и сразу назад: вместо тебя твоими вопросами заняться некому.

Москва, ул. Большая Татарская, 35.

ОКБ спецотдела ГУГБ.

30 июля 1937 года, 12:15.

– Где Медведь? – Щурю глаза, заходя из тёмного тупичка, где расположился особый отдел, в залитый солнечным светом кабинет начальника.

– Захворал он, – равнодушно замечает Оля, отрываясь от раскрытой перед ней на столе папки. – а ты молодец, Чаганов, ценного кадра откопал.

На столе звонит телефон, Оля берёт трубку и снимает с микрофона чехол из плотной ткани: проверял сам с осцилографом – звукоизоляция отличная.

– Помощник начальника особого отдела Мальцева слушает… Заводи.

Высокий статный вохровец из нового пополнения заводит в комнату средних лет, бритого налысо, худого мужчину в мятом английской шерсти костюме.

– Заключённый Календаров по вашему приказанию доставлен.

– Присаживайтесь. – Оля взмахом руки отпускает конвоира и останавливает тяжёлый взгляд на присевшем на краешек стула зэке.

Календаров начинает ёрзать на месте, его совершенно безумные глаза мечутся по сторонам и и, наконец, замечают меня.

– Товарищ Чаганов, – начинает он привставать со стула, протянув руки вперёд. – спасибо вам, что откликнулись на мою просьбу…

– Сидеть! – Оля грозно стучит кулачком по столу.

Зэк весь съёжился от этого окрика, молитвенно сложив руки на груди.

– Продолжайте, гражданин Календаров, – принимаю Олину игру и добавляю в голос толику сочувствия. – какая просьба?

– Мне нельзя в лагерь, – зачастил заключённый. – я там не выживу. Я должен завершить начатое… меня оговорили, мои отнощения с Запорожцем и Ягодой были чисто служебными…

– Так тебя осудили не за это! – Оле удаётся вклиниться в его логорею.

– … в Институте Экспериментальной Медицины меня затирали, не давали работать, не хватало оборудования! – Выкрикивает он.

– Врёшь! – Оля угрожающе приближается к зэку сжимая кулачки. – Зарплата в твоей спецлаборатории была выше, чем в других, вся аппаратура закуплена в Германии и Швеции. Ты был награждён персональным автомобилем.

– Вот, всё этот чёртов "Форд", – крупные слёзы покатились из его глаз. – мне стали завидовать, писать доносы… Теперь я не смогу выполнить того, что обещал правительству…

Подруга встаёт сзади Календарова, скрываясь из его вида.

– Видите ли, Григорий Семёнович, – делаю равнодушное лицо. – я ничем не могу вам помочь, ваша тематика никак не пересекается с моей.

– Обязательно пересекается! – Исступлённо кричит Календаров.

– Откуда вам известно над чем работает СКБ товарища Чаганова? – Из-за спины арестованного раздаётся зловещий голос Оли.

– Я, я… не знаю… слышал в камере от неизвестных лиц, что отбирают радиоинженеров. – сникает он. – я – физик и математик, экстерном закончил физико-математический и медицинский факультеты СреднеАзиатского Университета.

– Тоже экстерном?… – Быстро перелистываю папку с его личным делом.

– Нет очно… – неуверенно возражает Календаров.

– … просто у вас тут в бумагах написано, что вы два года обучались в СреднеАзиатском Коммунистическом Университете (САКУ), а медицинский и физико-математический – в САГУ, СреднеАзиатском Государственном университете.

– Обстановка в Туркестане тогда была напряжённая, – "специалист широкого профиля" ничуть не смущён, его лицо принимает мечтательное выражение. – вы молодёжь этого не видели, а нам старым большевикам приходилось ездить с продотрядами по кишлакам, участвовать в походе на Бухару. Порой не было времени выспаться как следует, не то что бумажки правильно оформлять. Будь жив сейчас товарищ Фрунзе, он бы подтвердил мои слова. Знаете, это он направил меня на учёбу.

– Ну хорошо, – захлопываю папку и вопросительно гляжу на Олю поверх головы "Остапа Бендера", она кивает головой. – Григорий Семёнович, забудем на время об этом периоде вашей жизни. Доводилось заниматься лекарствами?

– А как же, – живо откликается Календаров. – как никак был Учёным Секретарём института экспериментальной медицины.

– Отлично, присаживайтесь к столу и пишите обо всём что вам известно о работах ВИЭМ в этой области.

Оля под локоток подводит его к столу, пододвигает бумагу и карандаш, сама садится напротив, неотрывно смотрит ему в глаза.

– Да я собственно… – отстраняется он от стола.

– Забыли? Ничего, я напомню… – Оля кладёт перед Календаровым несколько исписанных мелким почерком листов. – пишите: "Я такой-то, такой-то обнаружил в библиотеке ВИЭМ рукопись профессора Ненцкого о лекарствах, сделал её копию, а оригинал сжёг"…

– Позвольте… – заключённый поворачивается ко мне. – я не понимаю.

– Пишите, Григорий Семёнович, – успокаивающе киваю я. – профессор уже умер, ему всё равно а вам, я думаю, не всё равно где провести ближайшие пять лет: в Сибири с топором на лесосеке или заведующим библиотекой здесь у меня в Москве?

– Да-да, конечно, я готов. – Календаров хватается за карандаш.

"Быстро пишет и, на мой взгляд, грамотно, что не так уж часто встречается ныне. Куда его в лагерь или оставить у себя? Лучше, пожалуй, оставить: дураков с инициативой следует держать поближе и под контролем".

– Число, подпись. – Оля забирает последний лист и поднимает голову. – Теперь сядьте поудобнее, опустите плечи, положите руки на колени ладонями вверх, закройте глаза.

Календаров послушно выполняет её команды, поданные глубоким низким голосом.

"Не забудьте рядом поставить стакан с водой, которую вы хотите зарядить". Подруга, будто подслушав мои мысли, показывает кулак.

– Сейчас я буду считать до десяти… Ваши руки становятся тёплыми, веки – свинцовыми… Раз, два… На счёт пять вы заснёте… Три… Четыре. – Оля бесшумно заходит за спину и кладёт руки ему на голову.-… а на счёт десять вы очнётесь и забудете всё, что происходило в этом кабинете.

По лицу арестантанта расплылась счастливая улыбка.

– Десять! – Мы с подругой уставились на Календарова.

"Смятение в глазах, пытается понять где он, что с ним… Неужели гипноз, всё-таки, работает? Сомнительно…. строгих научных доказательств его существования нет, поэтому столько проходимцев подвизается на этом поприще. Тогда наложение рук? Наши с Олей акупунктурные точки на голове так хорошо работают потому, что их действие тысячекратно усилено нейронным программированием, которому мы подверглись. Суперпозиция этих воздействий? Не уверен"…

– Сидоров! – В комнату заглядывает вохровец. – Увести.

– Гражданин начальник, – "Бендер" заламывает руки, опять впадая в своё привычное истеричное состояние. – возьмите меня к себе в библиотеку…

Переглядываемся с подругой, она заметно расстроена.

– Почему в библиотеку? – Мысли лихорадочно скачут.

"В любом случае надо его брать под свой контроль".

– В камере слух прошёл, что вы ищете библиотекаря. – Календаров торопится, захлёбывается словами, проглатывает слоги.

– Подумаю. – Одновременно выдыхаем с Олей.

Москва, Лосиный остров,

ЦНИИ туберкулёза, санаторий "Белая ромашка".

30 июля 1937 года, 14:20.

– Знаете, товарищ Чаганов, простите, я не очень разбираюсь в ваших эмблемах, – кандидат медицинских наук Николай Шмелёв, подтянутый высокий мужчина средних лет в белом халате, брезгливо отодвигает листки с показаниями Календарова от себя. – я бы на вашем месте не очень доверял показаниям этого проходимца.

– Вы знакомы с ним?

– К счастью нет, – доктор поджимает губы. – но наш круг довольно узок, к тому же я имею много друзей в ВИЭМе, поэтому сумел составить полное впечатление о нём.

– Сразу скажу, Николай Андреевич, – мы с Олей сидим в небольшой ординаторской санатория, куда нас проводил дежурный. – что мы полностью разделяем ваше мнение о личных качествах этого субъекта, но нас интересуют факты, касающиеся описанного там лекарства.

– Такое лекарство науке неизвестно, – Шмелёв с интересом смотрит на мою спутницу, движением руки откидывая упавшую на глаза прядь волос назад. – это всё что я могу сказать вам по этому вопросу. Марцелий Вильгельмович Ненцкий, конечно, был широко известным химиком и фармацевтом, и, действительно, работал в инсттитуте Экспериментальной медицины, но я не слышал чтобы он занимался лекарством от туберкулёза.

"Это я и без вас знаю. Алло, я с тобой разговариваю".

– В спецлаборатории было синтезировано небольшое количество этого вещества и даже испытано на одном тяжёлом пациенте, – приходит мне на помощь Оля. – вот ознакомьтесь с результатами.

Оля достаёт из папки и передаёт Шмелёву ученическую тетрадку и несколько рентгеновских снимков, тот с минуту изучает рентгенограммы на свет и затем весело смеётся.

– Это, безусловно, снимки одного и того же человека, – небрежно помахивает ими в воздухе. – но подозреваю, что на них перепутаны даты: этот сделан в самом начале болезни, а этот, видите маленькие белые кружки, потом. Зная репутацию Календарова, смею предположить, что это сделано намеренно.

– Ошибки нет, – мягко возражает Оля привстаёт и грациозно всем телом через стол тянется к Шмелёву, пытаясь что-то разглядеть на рентгене. – это снимки в динамике. Календаров не имеет к ним никакого отношения.

– Стадийность? – Смутился доктор, с трудом отрывая глаза от фигуры девушки и возвращая их на рентгенограмму. – Та-ак, тут у нас вторичный… средний очаговый… туберкулёз, а здесь, в худшем случае, лишь плеврит…

Шмелёв срывает пенсне и подносит снимок близко к лицу.

– … выходит обызвествление при капсулировании… – бормочет он себе под нос. – что это? Понятно, дневник… изониазид… три раза в день по… грамм… три месяца.

– Если это подтвердится, то будет событием мирового значения! – Врач снова возвращается к снимкам, от снимков – к Оле. – Позвольте, а где эпикриз?…

– Только выписка из диспансера. – Оля протягивает Шмелёву карточку больного.

– … Илья Ильф. Тот самый Ильф? Вы станете знаменитой! Вас будут носить на руках!

– Кх-хым… – прерываю я диалог докторов. – положим, у руководства товарища Мальцевой несколько иной взгляд на ситуацию: будучи студенткой второго курса медицинского института, она самовольно стала испытывать на людях неизвестный препарат, полученный ей в кустарных условиях у себя на кухне…

– Анечка, вы сами синтезировали лекарство?

– … Представьте себе, Николай Андреевич….. – не даю ему сменить тему и продолжаю говорить рублеными фразами. – и лекарство это самое, кстати, не её. А теперь представьте, что бы произошло если бы лекарство оказалось не лекарством, а неизвестным веществом известного мошенника? Что если бы пострадал бы знаменитый писатель? Где бы была сейчас товарищ Мальцева и её незадачливый (одёргиваю гиснастёрку) начальник. Поэтому убедительно прошу вас, товарищ Шмелёв, не придавать эту некрасивую историю огласке (Олины глазки наполнились слезами). Руководство НКВД приняло решение передать все материалы по этой теме из в ЦНИИ туберкулёза, а, точнее, вам лично. Вам надлежит в кратчайшие сроки провести испытание лекарства и до конца года предоставить отчёт мне в спецотдел Главного Управления Государственной Безопасности.

– А как же моё руководство? – Растерянно разводит руками Шмелёв.

– Об этом не беспокойтесь, с ЦНИИ будет заключён официальный договор, ваше начальство окажет вам полную поддержку. Учтите, до поры до времени подробностей об этой работе никому, включая ваше начальство, знать не положено. Товарищ Мальцева назначается куратором темы от НКВД: она даст необходимые консультации и обеспечит надлежащий режим секретности.

– Почему секретности? – Выдыхает доктор. – Речь идёт о лекарстве от туберкулёза, его ждут миллионы людей.

– Вы меня не поняли, товарищ Шмелёв, – сбрасываю с лица суровую маску и улыбаюсь. – конечно же мы не собираемся скрывать само лекарство, более того, есть планы передать его в виде дара от нашей страны трудящимся всего мира. Сейчас речь здесь идёт о нашем приоритете, судите сами, если его даже студентка второго курса может на кухне получить, то что уж говорить о заграничных фармацевтах. Так что по рукам?

– Но почему я? – Всё еще колеблется доктор.

"На комплимент напрашивается или боится осуждения своих коллег?… Скорее второе, м-да, репутация наших органов в медицинской среде – ниже плинтуса".

– Скажу так, мы… – делаю многозначительное лицо и протягиваю руку вперёд.-… делаем ставку на молодых и талантливых учёных.

"С кем вы работники науки? Вот и отлично: рукопожатие сильное, решительное".

Быстро идём с Олей по длинному коридору санатория к выходу, за нами катится директор ЦНИИ.

– Надеюсь на вас, товарищ Шифман… – останавливаемся у выхода, директор вытирает носовым платком пот со лба.

Смотрю на его испуганное лицо: "Что-то я переборщил с этим".

– … любопытное здание, – делаю широкий жест рукой. – сверху, наверное, похоже на самолёт?

Сосновый бор вплотную подступает к фюзеляжу, хвостовому оперению и крыльям двухэтажного "самолёта", перед "кокпитом", где мы стоим, небольшая площадка.

"Эх, напрасно сказал…. ишь как затрясся, подумал, видно, что я здание у него собрался оттяпать".

– Костя, в Лаврушинский! – Оля весело плюхается рядом со мной.

"Раскомандовалась… три часа… время есть, до встречи с Кировым (оказалось он уже в Москве) ещё два часа".

Незаметно киваю в ответ на вопросительный взгляд водителя в зеркале заднего вида.

Москва, Лаврушинский переулок, д.17

Квартира Ильи Ильфа.

30 июля 1937 года, 15:30.

Стоим вчетвером в прихожей: у Маруси, как всегда, глаза на мокром месте, Ильф, загоревший и поправившийся за лето, виновато опускает глаза.

– Клянусь здоровьем дочери, – драматично прижимает руки к груди хозяйка. – я ни одному человеку не говорила…

– Я думаю, это врач в санатории… в Ялте… – перебивает её муж.

"Твою ж мать… Засада… Ладно, переживём. После сегодняшней встречи с руководством ЦНИИ всё равно бы пошли слухи по Москве. Может это даже и к лучшему, информационную кампанию надо начинать заранее"…

– … она сама уже об Ане всё знала. – Мы все, включая Ильфа, удивлённо уставились на Марусю.

"Во-первых, никакую кастрюлю я у тебя не брала, а, во-вторых, она уже была с дыркой".

– Кто она? – Кричим втроём.

– Любовь Петро-о-овна… – всхлипывает Маруся.

– Это точно Евдокия, няня наша разболтала… – опускает плечи писатель. – жалкая и ничтожная личность.

– … она раньше служила кухаркой у Орловой, сплетница та ещё, наплелала ей ещё в Москве, будто Аня – колдунья, – подтверждает жена. – а когда слухи пошли уже в Крыму по санаторию, Любовь Петровна с Гришей по соседству дачу снимали, что Иля вылечился от туберкулёза, сама прибежала ко мне, умоляла познакомить с Аней…

"И ты, конечно, отказать ей не смогла".

– Тук-тук, тук ту-ук. – Кто-то сильно постучал в дверь.

– Проходите в гостиную, – спохватывается хозяйка. – Иля, будь уже хозяином.

– Лучше на кухню, – начинает суетиться Ильф. – у меня такое вино крымское есть, закачаетесь…

– Орлова? – Шепчу Оле.

– Моя мама боготворила её…

"Ну а это здесь причём"? Бережно поддерживаемая под руку мужем, знаменитым режиссёром Александровым, в прихожую нетвёрдой походкой вступает Любовь Орлова в длинном белом шёлковом платье с длинными рукавами, закрывающими кисти рук, наспех причёсанная, мертвецки бледная. Её глаза блуждают по нашим лицам и останавливаются на Оле.

– Помогите мне! – Её голос звучит неестественно громко, как будто она пытается перекричать кого-то. – Я не могу больше это выносить.

Актриса пошатывается, Оля порывисто бросается к ней и подхватывает её с другого бока.

"Как они похожи! Цвет волос, глаз, одного роста, одинаковой комплекции, встретишь на улице – не отличишь. Вот только возраст, неумолимая вещь… перед нами не сёстры, а скорее – мать и дочь".

Все присутсвующие, включая Александрова, поражённо замерли глядя на них.

– Куда можно пройти? – Хмурится Оля, обращаясь к Марусе.

– Сюда-сюда, пожалуйста. – Хозяйка квартиры сбросив наваждение, провожает женщин до двери, ведущей из гостиной в спальню.

– Обождите нас здесь, пожалуйста. – В голосе Оли появляются железные нотки и Маруся с Александровым невольно делают шаг назад.

– Гриша, Маруся идите к нам! – Кричит Ильф из кухни, разливая красное вино в хрустальные бокалы.

Встревоженный режиссёр и сгорающая от любопытства Маруся остаются в гостиной.

– Ну и ладно, – машет рукой хозяин. – Алексей, я хочу выпить этот бокал за тебя! Мне тебя сам бог послал! Если бы не ты…

– В общем, за-здо-ро-вье! – Пародирую американского спутника писателей, с которым они путешествовали по Америке. – Помнишь как мы после встречи у Форда обедали в придорожном ресторанчике?

– Без меня пьём? – На кухню проникает Петров.

– Как же, выпьешь без тебя, – смеётся Ильф. – у меня такое впечатление, что стены квартиры не доходят до потолка, как в общежитие на Божедомке: слышно было кто чем занят в конце коридора, в смысле, кто что пьёт.

– Как дела, Чаганов? – Стучит мне по плечу соавтор.

– Ждёт меня дорога дальняя на крайний Север… – с удовольствием съезжаю со скользкой темы. – Выдвигают меня в депутаты Верховного Совета. Завтра выезжаю на поезде в Архангельск, по пути буду агитировать народ голосовать за себя. Дают под моё начало агитационный вагон.

– Архангельск! – Кричит Ильф. – Алексей, тебе же корреспонденты нужны, правда? Ну чтобы освещать в прессе поездку. Женька, поехали! Засиделись мы. Пристроим репортажи в "Гудке", да и в "Правде" с "Известиями" не откажутся. Берёшь нас с собой?

– Куда это ты тут собрался? – В дверях показалась голова Маруси.

– В Архангельск, на поезде с Алексеем. Его выдвигают в Верховный Совет. – Ильф немного сник.

– На Север? Только через мой труп! – Прижимает руки к груди жена. – Подумай обо мне, о дочке.

– Ты же слышала, что врач сказал? Я совершенно здоров! – Пускает петуха писатель и поворачивается за поддержкой ко мне. – Скажи ей, Алексей.

– Аня тоже едет… – нейтрально замечаю я.

– Ты слышала! – Подпрыгивает писатель. – Решено, Женька, беги пакуй вещи пока я не передумал брать тебя с собой. Когда отправление?

– Завтра в шесть вечера с Северного вокзала.

– Куда едет Аня? – На кухню величественно вплывает звезда советского кинематографа, за ней – Александров с Олей.

"Точно колдунья… что она с ней сделала? Румянец на щеках, плавная походка… от силы – старшая сестра".

– Со мной в Архангельск, в агитационную поездку на две недели… – выступаю вперёд, серые глаза Орловой внимательно изучают меня. – Я – Алексей Чаганов, кандидат в депутаты Верховного Совета и по совместительству начальник Ани.

"Крепкое такое, мужское пожатие у нашей звезды".

– Григорий Васильевич, – оборачивается она к мужу. – вы были когда-нибудь в Архангельске?… И я – нет.

– Любовь Петровна, вы меня без ножа режете, – взмолился он. – у нас же съёмки в Нижнем.

– Их всё равно бы пришлось отменить…. – упрямится Любовь Петровна. – если бы не Анечкин дар.

– Товарищ Чаганов… прошу вас, – Александров в отчаянии смотрит на меня. – отпустите Аню на съёмки, до конца сентября. Мы снимаем новую комедию, Волга-Волга называется, если это не в вашей власти, то я могу к вашему начальству обратится или к товарищу Сталину. Бросаю быстрый взгляд на Олю, она согласно кивает головой.

"Задумала что-то… все смотрят на меня. А что, я тоже считаю кино важнейшим из искусств"…

Спускаемся с Олей по гранитной лестнице "писательского дома".

– Что с Орловой то такое было? – Меня разбирает любопытство.

– У неё редкая болезнь Меньера. – Рассеянно бурчит подруга.

– Ну не такая уж редкая, да и болезнью это назвать нельзя. – Отвечаю без задержки.

Оля непонимающе сначала смотрит на меня, затем прыскает в кудачок… а уже в следующее мгновение этот кулачок летит мне прямо в лоб. С трудом, но, всё таки, успеваю отклониться в сторону: безотказное до сих пор оружие дало сбой.

"Всё, я уже не мальчик для битья".

– Послушай, а зачем тебе они, своих дел мало? – Равнодушно, как будто ничего не произошло, бросаю я через плечо (а у самого душа поёт).

– На всякий случай, – бросается за мной подруга, справившись с изумлением. – если с тубиком не выйдет: вдруг решат наверху придержать его до времени или обменять на что-то. А Александров с Орловой в Америке имеют связи, дружат с самим Чаплиным: идеально подходят как "агенты влияния". Мне ведь не трудно помочь женщине во время острого приступа: боль снять, посоветовать чего…

– Смотри, "Джуна", доиграешься… – качаю головой. – незаконное занятие частной медицинской практикой в СССР запрещено.

– Попрошу Шмелёва… – доносятся из-за спины мысли вслух. – думаю, не откажет девушке. А если что не так, то придёт ко мне в институт Чаганов с наганом, бухнет кулаком по столу: "Ах вы, клистирные трубки, аттестовать мою девушку на доктора и выдать докУмент по всей форме"!

"Как вариант подходит, хотя если подумать, неизвестно кто кого аттестовать должен, профессора Олю или она – их".

Москва, Кремль.

30 Июля 1937 года, 18:30.

– Что это мы всё, Алексей, о магазинах, буфетах, концертах… – Киров садится на свою любимую скамейку с видом на Москву-реку и стучит ладонью по сиденью рядом с собой. – это лишь средства, чтобы привлечь людей, занятых работой, хозяйством, детьми и привести их к тебе. Вот с этого момента и начинается главное – честный разговор избирателя со своим кандидатом. Если не это, то чем будут отличаться наши выборы от буржуазных?

– Ничем. – Согласно киваю головой.

– В этом году будет уже двадцать лет как мы живём в стране Советов, – Киров всем корпусом поворачивается ко мне, его глаза горят. – казалось бы, зачем что-то менять, люди стали жить лучше, страна развивается. Живи и радуйся, так нет: на смену Центральному Исполнительному Комитету идёт двухпалатный Верховный Совет, голосование станет равным и тайным. Зачем это? Ответь.

"Что ж и отвечу… не у каждого есть такая возможность – обсудить с членом Политбюро свои мысли".

– Думаю, что в руководстве партии увидели, что вся власть в советах и исполкомах перешла в руки небольшой группы партийных бюрократов. Эти группы формируются по признакам личной преданности, коммунистические идеалы для них – пустой звук. Они за эти двадцать лет сформировались, окрепли, вышли на уровень ЦК и недавно попытались захватить власть в стране…

– Именно!

"А ещё через двадцать лет новую поросль партократов пропалывать было уже некому"…

– … вот поэтому новая Конституция и должна провести разделение исполнительной и законодательной власти, а выборы – поставить барьер перед этими группами по проникновению в них.

– Удивил ты меня, Алексей, – широко улыбается Киров толкает меня в бок. – хотел тебе ликбез устроить, думал закопался ты в своих проводах да лампах, закрылся от жизни в своём закрытом СКБ, а ты, оказывается, глубже понимаешь что происходит в стране, чем многие партийные работники. А уж так кратко выразить самую суть… Удивил.

– Спасибо, Сергей Миронович, тогда уж разрешите воспользоваться такой возможностью и проянить для себя некоторые непонятные вопросы.

– Задавай, не тушуйся, давно мы по душам не разговаривали.

– В новой Конституции подтверждено право республик на выход из СССР, зачем это сделано? – Голос в конце предательски дрогнул.

– Закономерный вопрос… – Киров снимает фуражку, кладёт её на скамейку рядом с собой и проводит рукой по густым волосам. – в самом деле, у нас и нынче хорошего учебника по истории, тем более недавней, нет. Поэтому начну издалека. Ты, Алексей за молодостью лет не помнишь какая обстановка сложилась в России перед революцией, в шестнадцатом году: по стране, особенно по окраинам империи, прокатились национальные восстания. В Туркестане, например, в них участвовали сотни тысяч человек, но и на Кавказе, хоть они и были меньшими по численности, но число самих восстаний было огромным. Февральская революция только подлила масла в огонь: уже в самой России, на Украине, в Белоруссии, на Урале и в Поволжье возникли массовые националистические политические движения, которые стали основой для национальных автономий. Закавказье практически отделилось. После Октября к национальному конфликту добавился классовый… Началась гражданская война, иностранная интервенция с большим трудом нам удалось победить, но от огромной страны осталось всего несколько областей. Что делать дальше?

– А почему было нельзя создать единое государство? – Разворачиваюсь к нему всем корпусом. – И принимать в свой состав отдельные области, территории…

– Были и такие планы… – кивает головой Киров. – только это легче сказать, чем сделать. Как присоединять? А если не захочет Бухара присоединяться? Снова воевать? Под какими лозунгами? Да и захочет ли тот крестьянин и рабочий, воевавший за свою землю усмирять Кавказ? Много копий мы сломали обсуждая национальный вопрос, будущее государственное устройство. Сказался тут гений Ильича, сумел он убедить всех нас, что создавать надо Союз Советских республик. Чтобы для казаха, узбека, грузина власть была не русской, а родной. Чтобы вырвать их из-под влияния местных националистов. Вот для того чтобы все видели что никакого обмана нет и была введена в конституцию норма о выходе республик из Союза. Ты, Алексей, правильно сказал про партийных бюрократах, что они пытались власть захватить. Только не знал, что и они тоже пытались национальную карту разыграть.

– Выходит, Сергей Миронович, в ЦК проникли националисты?

– В руководство партии пытались проникнуть носители буржуазной идеалогии. Не смотри на то что все они старые большевики, национализм для них был средством, инструментом чтобы ослабить центр и самим прийти к власти. Взять тех же Косиора и Постышева, они на Украине создавали свою партию, карманную: политбюро, ЦК, секретари не выбирались, а назначались по принципу личной преданности.

– Где гарантия что новый секретарь сумеет изменить положение, что не помешают ему?

– Продолжаю наседать на Кирова. – Косиор, ведь, не один год своих людей наверх продвигал.

– Гарантий, как ты говоришь, мы дать, Алексей, конечно, не можем, но ряд мер чтобы этого не случилось приняли. Во-первых, готовится постановление ЦК о запрете вмешательства партийных секретарей в деятельность местных Советов и исполкомов…

"О, как".

– … во-вторых, ограничить поле деятельности партийных органов агитацией и пропагандой, в связи с чем сократить штаты освобождённых партийных работников на местах.

"Спору нет, привлекательность партийного поста для обывателя упадёт многократно".

– Так, Сергей Миронович, они тогда ринутся в Советы и исполкомы.

– … а вот преодолеют избирательный барьер немногие: только самые дельные и те, кому народ доверяет. Так и очистим партию от примазавшихся.

"Судя по всему пока речь идёт о чистке в местных партийных органах".

– Ну что, Алексей, доволен моими ответами? – Киров легко поднимается со скамейки. – Вот и ты будь готов к таким испытаниям на предвыборных собраниях. Проголодался? Я – как зверь, проходил мимо столовой, ухой пахнет (берёт меня под руку) восхитительно. Будешь в Архангельске, разузнай как там рыбалка, охота…

Москва, ул. Большая Татарская, 35.

ОКБ спецотдела ГУГБ.

31 июля 1937 года, 02:15

"Хорошо работается ночью: тихо, спокойно. Сегодня, наконец-то, дошли руки до аналогового вычислителя радиолокационного прицела для бомбера. Самого простого, не учитывающего сопротивление воздуха и баллистических характеристик авиабомбы, но лиха беда – начало. По результатам испытаний можно будет ввести поправочные коэффициенты, благо с операционным усилителем – это легче простого"…

Принцип работы прибора прост: на экране локатора обзора земной поверхности штурман бомбардировщика находит цель и включает прицел, который получает от датчиков высоту и скорость полёта самолёта в виде напряжений на своих входах. Оба логарифмируются на специальных усилителях, затем первый – делится пополам на резисторах (извлечение квадратного корня) и складывается со вторым (умножение скорости на корень квадратный высоты) на аналоговом сумматоре. Результат сложения подаётся на антилогарифматор, с которого уже снимается сигнал упреждения. Тот смешивается с отражённым сигналом приёмника РЛС и на экране радиолокатора перед штурманом на фоне изображения земной поверхности появляется яркая точка в месте ожидаемого падения бомбы.

– Есть такая точка. – Подражаю голосу известного спортивного комментатора, двигаю ползунок реостата, измеряя линейкой перемещение светлого пятнышка от центра экрана. – Есть квадратный корень. Есть умножитель. Ура-а-а! Есть вычислитель всепогодного прицела?

"Для учёта скорости ветра придётся ввести ещё один операционник, всего – пять штук. Хотя стоп! А зачем? Бомбер летит выше облаков или ночью, его не видно с земли: то есть преспокойно может выбрать направление атаки. Выбираем направление по или против ветра: штурман измерит скорость ветра и прибавит или вычтет её из скорости самолёта. Четыре операционника, а не пять! С питанием – килограмм восемь. Немало, это ещё без учёта веса РЛС. Вместе – около центнера"…

Ласково провожу рукой по железным рёбрам рабочих лошадок аналогового вычислителя – универсальным "кубикам", прижавшихся друг к другу боками. Внутри каждого – операционник с автоподстройкой нуля, сверху монтажная панель для коммутации "кубиков" между собой и подключения радиокомпонетов, определяющих обратную связь усилителей. Наступает решительный момент: проверка системы термостабилизации. Грош такой цена схеме, если её параметры плывут при малейшем изменении температуры окружающей среды, а температура на высоте, где работает бомбер наверняка будет меняться сильно. Это особенно важно для самых важных кирпичиков моего вычислителя – логарифмического и экспоненциального усилителей, в опирающихся в своей работе на характеристики двух полупроводниковых диодов, "слабых звеньев" всего вычислителя. Поэтому два этих кремниевых диода, тщательно отобранных по параметрам, убраны в небольшую жестяную коробочку от монпансье, температура в которой поддерживается постоянной при помощи специального устройства терморегулятора. Он построен на "элементах Пельтье", которые в зависимости от направления тока в них могут либо охлаждаться, либо нагреваться. Терморегулятор этот помещён в стандартный кубик, и отличется от других ему подобных лишь тем, что на его верхней панели помещены эти самые элементы.

Выкручиваю до упора ручку, максимально растягивая развертку: сейчас в каждом делении около ста метров. Послюнявив грифель химического карандаша, делаю им отметку на экране там, где застыла светящаяся точка от вычислителя. Затем надеваю брезентовую варежку и достаю из деревяного ящика небольшой кусок дымящегося "сухого льда" и кладу его на коробочку монпансье. Через секунду в регуляторе щёлкнуло реле, при этом точка на экране едва заметно дрогнула, но осталась на месте.

"Компаратор, получив сигнал от от термопары, сработал правильно, включив подогрев".

По мере испарения "сухого льда" щелчки становятся реже и, наконец, пропадают. Тогда я выдёргиваю из розетки электрический паяльник и касаюсь раскалённым жалом того места, где до этого находился лёд.

"Включилось охлаждение… хорошо держит температуру. Ну что, можно звонить Илюшину? (Бросаю взгляд на часы). Кой чёрт? Третий час"…

– Кхм, – слышу сзади чьё-то покашливание. – разрешите?

– Паша, ты? – Откладываю в сторону паяльник, поворачиваюсь к другу. – А чего так официально?

После того как Ощепков встретил Любу в наших отношениях повеяло холодом.

– Помните, вы обещали, – Паша отводит глаза. – что когда… после перелёта… если всё с рацией будет в порядке, то напишете представление на освобождение Любы… гражданки Щербаковой.

– Я своих обещаний не забываю, – показываю на стул подле себя. – в тот же день, когда Громов приземлился в Америке, документы на освобождение Любы с фельдъегерем ушли в Особое Совещание.

– Правда? – Поднимает голову Ощепков. – Спасибо! И когда теперь?

– От месяца до трёх… – Встаю и насильно усаживаю его. – Сядь, Паша, надо поговорить. Какие планы после Любиного освобождения?

– Уедем в Ленинград… – он снова отворачивает лицо.

– Зачем?! – Горячо перебиваю бывшего друга. – Оставайтесь у меня. Обещаю вам комнату в служебной квартире, здесь через дорогу…

Ощепков грустно усмехается.

"Ну да, после большой трёхкомнатной – комната в коммуналке… А что? Сейчас за неё душу дьяволу продадут! Пусть походит по базару, поищет… В Ленинград, ничего лучше они там не найдут. Васька Щербаков сам живёт в коммуналке. А с их настроениями, вполне могут вновь оказаться на нарах в скором времени.

– … пока комнату. – Продолжаю соблазнять его. – Покажете себя, отдельную квартиру пробью.

"В глазах тоска, нет, не так надо"…

– Ты знаешь, Паш, – тоже отворачиваю голову и меняю тон на безразличный. – НИИ-9 передаёт мне всю тематику по радиоуловителям… (краем глаза отмечаю, что Ощепков весь подобрался)… будем на базе "Подсолнуха" морские и авиационные установки создавать… (глаза загорелись). Сектор хочу создать для электрических расчётов, полей, антенн. Ищу начальника… Не согласишься?

"Молчит".

– Я тебя не тороплю, подумай, посоветуйся с Любой… До обеда времени хватит? Вот и отлично! А будет скучно, на досуге займёшься электронным микроскопом. Слыхал про такой?

"К сожалению Иоффе отнёсся к этой идее прохладно".

Когда месяц назад я зашёл к нему в Физтех, то понял, что все его мысли связаны с вычислительной техникой: у них началась разработка ламповой ЭВМ. Самое начало.

"Идеи витают в воздухе"…

Абрам Фёдорович поначалу ограничивался туманными фразами, видимо опасаясь конкуренции с моей стороны, но заметив моё полное равнодушие к этой идее, пригласил своих людей из теоретического отдела Бронштейна, Канторовича и других рассказать о ЛВМ подробнее.

Архитектура машины будет более или менее повторять РВМ-1 (это скорее программируемый калькулятор, чем универсальная ЭВМ), но во весь рост встала проблема с памятью: поскольку ЛВМ значительно быстрее РВМ, то хранить программу на перфоленте не представляется возможным. ЛВМ с перфоленточным вводом большую часть времени бы ждала когда загрузится очередная команда, поэтому было решено сделать программу хранимой в памяти. Сделать память на лампах можно, но на каждую её ячейку пойдёт две лампы и это не считая управления. ЛВМ быстро стала превращаться в монстра, занимающего огромный зал и пожирающего десятки киловатт электроэнергии.

"Ферритовую память они у меня не получат: режим секретности у них – никакой, да и производитель ферритовых колец пока в СССР один".

– А если попробовать хранить информацию на электронно-лучевой трубке? – Таращу глаза, имитируя процесс озарения.

– Это как? – Поворачиваются ко мне присутствующие.

Кратко объясняю присутвующим, благо большинство из них – физики и разжёвывать не надо, процессы происходящие в слое люминофора ЭЛТ при попадании электронного луча на некую область экрана (он разбит на участки, представляющие собой ячейки памяти): светящаяся точка (единица), до того как она сама собой погаснет, доли секунды сохраняет положительный электрический заряд. Чтение информации происходит так: на экран ЭЛТ с внешней стороны накладывается пластина с металлическими контактами, каждый напротив своей ячейки (образуя запоминающий конденсатор), и вновь подаётся электронный луч. Если ячейка уже имеет заряд, то с пластины можно снять положительный импульс, если же заряда нет, то и импульса не будет.

– Так после такого чтения, – разочарованно произносит Бронштейн. – луч затрёт первоначальное значение, хранящееся в ячейке…

– Правильно, – соглашаюсь я. – для этого надо создать схему регенерации, которая будет постоянно пока включено электропитание перезаписывать ячейки памяти.

"Концепцию динамической памяти – в массы. Вижу, что мои слова упали на благодатную почву – в добрый путь".

– Нет, не слышал…. – вяло интересуется Паша. – а почему он электронный?

– А потому, – подхожу к книжному шкафу и достаю из его недр картонную папку с тесёмками. – что в отличие от оптического микроскопа в нём работает не световой поток, а пучки электронов. Здесь ты найдёшь переводы немецких патентов, некоторые соображения насчёт улучшений, которые можно внести в конструкцию микроскопа, всё что удалось почерпнуть из бесед с учеными ФИАНа… Займись делом, наукой. Встряхнись, хватит копаться в прошлом!

– В прошлом, говоришь… – зло проскрипел он. – расстреляли такого человека, гения, который первый понял, оценил идею радиоуловителя, который столько сделал для страны Красной Армии. Да сейчас бы уже каждая дивизия имела свой РУС! Столько людей, лучших… ни за что… Забыть, говоришь?

– Да будь Тухачевский трижды гений, – в сердцах бросаю папку на стол. – нет для изменника иной меры наказания, только пуля.

– Ну да, – зло усмехается Ощепков. – немецкий, английский…. какой там ещё?… шпион. Веришь этому? Ты – молод, следовательно – глуп!

– Хорошо, – с усилием беру себя в руки. – а вот как насчёт честности? Ты мне веришь?

– В этом вопросе ты не можешь быть объективным, – цедит сквозь зубы Павел. – ты на стороне Кирова.

– А магнитофонная плёнка, она на чьей стороне? – В нерешительности гляжу на папку.

– Какая ещё плёнка? – Впервые за время разговора он поднимает на меня глаза.

– … С записью разговора заговорщиков, помнишь тогда в тридцать шестом на испытаниях под Севастополем?

– Ты шпионил за маршалом?! – Вскрикнул Ощепков, вскочив со стула.

– Это вышло совершенно случайно, хотя это не важно. Что важно, так это то, что записано на плёнке. Её свидетельств тебе достаточно? Отлично! Достану я тебе её…

"По мне так, надо было этот разговор на совещание заговорщиков на пластинку записать".

– … а пока поверь мне на слово. Так будешь брать папку?

– Ладно, давай, посмотрю.

Москва, Ленинградское шоссе д.45,

Авиазавод N 39.

31 июля 1937 года, 06:15.

– Ты уже бывал, Алексей, у Ильюшина? – Голованов с переднего сиденья ЗИСа поворачивается ко мне, сидящему на заднем.

– Нет, ни разу, – кручу головой. – а что это мы на Центральный аэродром свернули?

– Так короче, от шоссе пришлось бы через завод Менжинского топать…

От Аэровокзала свернули направо и по краю лётного поля доехали до ангара, прилепившегося к старинному двухэтажному кирпичному зданию с жестяной крышей. В этот момент начали открываться высокие деревянные двери ангара и нашему взору открылся, подсвеченный сверху и сзади сигарообразный силуэт двухмоторного самолёта с длинными закруглёнными крыльями и тупым застеклённым носом.

"ДБ-3"…

Открываю дверь остановившейся машины и застываю разглядывая самолёт, Голованов обойдя ЗИС сзади встаёт рядом со мной.

– Вам, товарищи командиры, – пожилой авиамеханик непонимающе переводит взгляд с двух ромбов моего спутника на мои три шпалы и обратно. – начальника ЦКБ? Ваня, покличь Сергея Владимировича.

Юркий ученик срывается с места, но ему навстречу от центрального входа ЦКБ уже спешит сам начальник.

– Здравия желаю, – по-военному приветствует нас он, крепко пожимая руки. – хотите взглянуть на моё хозяйство?

– К сожалению времени нет, товарищ Ильюшин, мы с Алексеем сегодня убываем к избирателям: он – на север в Архангельск, я – на юг в Краснодар…

– Значит трое нас, – смеётся он, показывая белые зубы. – я тоже кандидат в депутаты, лечу на восток в Саранск.

– Значит, говоришь, обязательно под брюхом быть должна… – Ильюшин, склонившись над моим рисунком, хмурит лоб.

– Да, антенна должна быть направлена на землю и при этом вращаться вокруг вертикальной оси…

– С какой угловой скоростью? – Хором спрашивают меня старшие товарищи.

– Давайте прикинем, – подхожу к ученической доске, висящей на стене кабинета, и беру в руки мел. Скорость ДБ-3 на высоте примерно 400 километров в час, это означает, что за секунду он пролетает чуть больше ста метров. Одно большое деление на экране – сто метров, наименьшее – десять метров при самой точной развёртке. Таким образом за одну десятую секунды, чтобы изображение не начало искажаться, антенна должна сделать полный оборот.

– Десять оборотов в секунду… – делает заметку в блокнот Ильюшин. – вот ещё не пойму, это ты такой художник или на самом деле антенна кривая?

– Не кривая, а отражателем специальной формы, – быстро рисую на доске усечённый параболоид. – косекансной. Это нужно, чтобы объекты, расположенные от радиоуловителя на разных расстояниях на экране выглядели одинаково яркими. Такой эффект достигается за счёт особой формы диаграммы направленности, как полуоткрытый веер: в одной плоскости узкий, в другой – треугольный. Этот веер крутится и создаёт круговое изображение поверхности земли вокруг самолёта. Чем выше самолёт, тем больше радиус круга.

– Предположим самолёт летит на высоте пять километров, – вступает в разговор Голованов. – что увидит штурман на экране?

– Это зависит от размера антенны, которую Сергей Владимирович сможет поместить под фюзеляж. Чем больше, тем лучше.

– Если вблизи центра тяжести самолёта за бомболюком, – мометально отвечает Ильюшин. – то не больше полутора метров в диаметре.

– Тогда… – быстро считаю в уме апертуру и угловую разрешающую способность антенны. – прямо под брюхом – предметы от 80 метров и больше, а на дальности двадцать километров – от 350-ти.

– То есть крупные объекты, как завод, река, порт… – понимающе кивает головой комдив. – Дальность ДБ-3 четыре тысячи километров, то есть от нашей границы можно за ночь обернуться до Кёльна и обратно…

– Правильно. – Подтверждает конструктор. – согласно технического задания вся территория Германии вплоть до границы с Францией должна быть под нашим прицелом.

– Другой вопрос. – Голованов рассматривает чертёж бомбардировщика. – Положим штурман видит цель, но пилот-то нет…

– У нас на самолёте предусмотрено управление из кабины штурмана, – Ильюшин с полуслова улавливает мысль. – он увидит цель, вставит ручку управления в специальное гнездо и возьмёт управление на себя. (В кабинет заходят два лётчика – майора и останавливаются у двери)… Вот знакомьтесь, шеф-пилот ЦКБ, Владимир Константинович Коккинаки и штурман-испытатель Александр Матвеевич Бряндинский. Вчера вернулись из полёта Москва – Баку – Москва с полной боевой нагрузкой с пулемётами и патронами. Над Каспийским морем сбросили десять стокилограммовых учебных бомб.

– Получается, что Берлин летали бомбить? – Улыбается Голованов.

– Выходит так… – смеются лётчики-рекордсмены.

"Все они ровесники, симпатичные открытые лица, у всех железные рукопожатия"…

– У ребят тут, Александр Евгеньевич, предложение одно возникло… – хитро улыбается Ильюшин.

"Позвольте мне угадать… предлагают лететь в Америку на ДБ-3"?

Так и есть, перебивая друг друга, рассказывают о преимуществах маршрута по "ортодромической дуге": Москва – Скандинавия – юг Гренландии – Северная Америка. После триумфального завершения перелёта Громова и отмены полёта Леваневского на ДБ-А началось соревнование среди авиаторов: "Кто будет третьим"?

Мы с Олей к отстранению Леваневского никакого отношения не имели, авиаторы справились сами. В тот момент Туполева настигли уголовные дела открытые еще при Ежове: растраты, нецелевое использование средств. Находясь под следствием, чтобы доказать абсурдность обвинений, он написал письмо товарищу Сталину, в котором припомнил как Леваневский публично обвинял авиаконструктора во вредительстве при разработке самолёта АНТ-25, триумфатора перелётов через Северный полюс, и уже в свою очередь обвинил пилота. По словам Туполева, на самом деле, это Леваневский в 1935 году дискредитировал АНТ-25, а сейчас, испугавшись ответственности, готовит побег в США на самолёте ДБ-А, добавив зачем-то, что данный самолёт ненадёжен. В результате, перелёт – отменили, лётчика на время расследования отстранили от полётов.

С интересом наблюдаю за разговором: Голованов, совсем ещё недавно сам энтузиаст трансконтинентальных перелётов, пытается охладить пыл лётчиков скептическими вопросами.

– А дальности хватит?

– Вдвоём полетим со штурманом, – порывисто приглаживает непокорные курчавые волосы Коккинаки. – вместо стрелка возьмём горючее…

– Всё-таки больше семи тысяч вёрст…

– … и без кислородного оборудования. – Добавляет штурман. – Попеременно будем вести машину.

– Слышал, – Ильюшин вопросительно смотрит на меня. – что Громов очень хвалил Алексееву рацию. Ещё на двадцать кило облегчим аэроплан.

"Техника особой секретности, блин… Да без проблем, есть на складе одна, от которой Чкалов отказался".

– Большая часть маршрута проходит над сушей, – продолжает приводить новые аргументы Бряндинский. – над обитаемой территорией. Не так, как через полюс: или пан – или пропал.

– Вы же понимаете, – кивает головой Голованов. – что такие вопросы решаются в Политбюро. К тому же я знаю, что скажет товарищ Сталин. Пусть покажут на что они способны над нашей территорией: Москва – Дальний Восток.

– Мы готовы! – Хором отвечают все трое. – Хоть завтра вылетать.

– Я завтра не могу…. – включаюсь я в разговор. – но спецрадиостанцию можете получить на моём складе в любое время.

– Всё равно, – стоит на своём комдив. – такие вопросы с бухты-барахты не решаются, через инстанции прыгать нельзя. Давайте ваши предложения, пойду с ними к наркому…

– Ну что, товарищ Ильюшин, – Голованов возвращается к первоначальной теме, когда довольные лётчики выходят из кабинета. – берётесь за установку радиоприцела на ДБ-3?

– Поможем, конечно, советом… – легко соглашается он. – только у вас и самого, товарищ Чаганов, есть всё для этой работы….

"Как это"?

– … два ДБ-3, аэродром и даже бригада авиаконструкторов. – Озорно подмигивает Ильюшин.

– Ничего не понимаю.

– Аэродром Остехбюро в Подлипках, Центральный испытательный, знаешь? Там работает бригада конструктора Чижевского. В начале года мы им передали два самолёта: один для работ по радиоуправлению, а из другого они пассажирский хотят сделать.

– Их же передали в первый главк (авиационный, наркомата оборонной промышленности).

– Не в наш, а в третий… артиллеристам.

– Зачем артиллеристам аэродром? – Мотаю головой.

– Рядом завод номер 38 Курчевского, – поясняет Голованов. – пушки там его испытывали на разных самолётах.

– Площадка небольшая, расширяться некуда, вокруг постройки – подхватывает конструктор. – наши от него сразу отказались, а после ареста Курчевского аэродром передали артиллеристам. Чижевский не знает что делать, но идти под начало к Туполеву не хочет.

– Давай, Алексей, съездим туда сейчас, посмотрим что да как. – Быстро принимает решение Голованов.

Главный конструктор ЦКБ провожает нас до машины, комдив неожиданно садится рядом со мной на заднем сиденьи.

– Не произвела моя идея впечатление на Сергея Владимировича… – Грустно вздыхаю я когда ЗИС тронулся с места.

– Своих забот у него полон рот, а прицел твой центровку изменит, аэродинамику… – Начал объянять Голованов и вдруг замолчал, думая о другом. – Я тебе не рассказывал в подробности, что произошло в Испании, ну когда мы "Кондор" по ветру пустили… так вот Мамсуров тогда самолёт немецкий захватил, новый совсем… и ведущего конструктора в плен взял. На аэродроме в Подлипках этот конструктор, Роберт Луссер, и работает вместе с Чижевским, только об этом мало кто знает.

"Дела… мало того, что элиту люфтваффе помножил на ноль, он ещё "мессера" с собой прихватил".

– А здесь у вас что? – Голованов показывает на самолёт в самом конце стоянки, укрытый брезентом.

Владимир Чижевский, бригадир конструкторов лётно-испытательной станции в Подлипках, высокий поджарый мужчина средних лет в рабочей куртке, даёт знак техникам чтобы они сняли чехлы.

"На "мессера" не похож, скорее на слегка уменьшенную копию АНТ-25, только шасси не убираются совсем".

– Экспериментальный самолёт БОК-1, – торжественно провозглашает конструктор. – данный экземпляр используется для испытаний турбокомпрессорного наддува по теме БОК-7, стратосферного разведчика.

У Чижевского приподнятое настроение, чувствуется, что он рад видеть у себя "купцов" во главе с заместителем начальника Управления ВВС РККА.

– Стратосферного? – Подаю голос я.

– С двигателем АМ-34ТК достигает высоты выше 14 тысяч метров. – Охотно поясняет он.

– Четырнадцать? – Голованов проводит рукой по гофрированной серебристо-красной обшивке крыла.

– Три дня назад лётчик Стефановский с наблюдателем Рено достигли высоты 14100 метров… – лицо Чижевского мрачнеет. – всего проведено около ста вылетов. К сожалению, вчера в полёте турбокомпрессор полностью разрушился: обрыв лопаток. Не держат температуру…

– Кабина герметичная?

– Герметичная, рассчитанная на двух членов экипажа, – вновь веселеет конструктор. – является отдельным элементом, не включённым в конструкцию самолёта, обогревается тёплым воздухом из радиатора двигателя. Стёкла двойные между ними – влагопоглотитель. Кислород подаётся из регенератора, углекислота – поглощается химическими поглотителями из кабинного воздуха, прогоняемого вентилятором.

"Как в космическом корабле… Ещё два пункта в список для Оли: турбокомпрессор и гермокабина".

Голованов переходит к соседнему самолёту, тоже укрытому брезентом.

"А теперь, "горбатый""…

– Трофейный германский самолёт Бф-109! – Брезент как занавес падает к нашим ногам. По пожелтевшей траве аэродрома, придерживая рукой пилотку, к нам бежит лётчик в чёрном комбинезоне.

– Капитан Стефановский, – останавливается перед Головановым, лихо сдвигая головной убор на затылок. – товарищ комдив, разрешите присутствовать?

– Летали на этом аэроплане? – Кивает тот в сторону "мессера". – Что можете рассказать?

У лётчиков завязывается оживлённый разговор, а я увожу конструктора в сторонку.

– Покажите мне пожалуйста, товарищ Чижевский, ваше хозяйство.

– Прошу за мной, товарищ капитан госбезопасности. – В глазах пробегает тревога, он с сожалением оглядывается на Голованова.

"Ну да, ГБ – не свой брат, поэтому надо недоверие сразу ломать"…

– Не буду вас интриговать, – неспеша идём к аэродромной вышке. – сразу скажу, хочу вас забрать у артиллеристов в свой НИИ радиопромышленности. Мы, кроме прочего, занимаемся также вопросами радиообнаружения и радионавигации. Область эта новая, так что сами понимаете, наши приборы будет нужно устанавливать на разные типы самолётов и испытывать их в полёте. Вкратце, это то, что нам нужно от вас. Но я, конечно, понимаю – у авиаконструкторов всегда есть свои интересы, свои планы: готов их выслушать и обсудить.

– Спасибо, товарищ Чаганов, – облегчённо выдыхает Чижевский. – что понимаете это. Моя бригада, мы… хотим нечто большего, чем быть испытателями узлов и агрегатов для других КБ. Мы хотим работать как конструкторы самолётов, иметь своё КБ…

Конструктор испытующе смотрит на меня.

– Своё КБ должно иметь какую-то специализацию: истребители, разведчики или бомбовозы. В чём будет ваш конёк?

– Высотные стратосферные истребители-разведчики, – выпаливает Чижевский, его губы расплываются в улыбке. – и тяжёлые двухмоторные истребители-бомбардировщики.

"Интересно, тяжёлый истребитель – это случаем не Ме-110? Если так, то Луссер, как его главный конструктор, обратил нашего в свою веру. Так а высотник – не на базе Ме-109"?

– Здесь у нас чертёжная. – Хозяин открывает передо мной входную дверь в одноэтажную кирпичную постройку, стоящую по соседству с командной вышкой, из которой пахнуло прохладой. Посреди небольшой комнаты (два стола и один кульман) замечаю целующуюся пару: плотный, небольшого роста, с большими залысинами на голове мужчина лет сорока и молодая фигуристая женщина в белом платье.

– Роберт! Светлана! – Возмущенно кричит Чижевский.

– Энтшультиген… – Извиняется немец, размыкая объятия.

Молодая дама напротив ничуть не смущена, неспеша скрывается за чертёжной доской и из-за неё с любопытством изучает мою фигуру.

"Не боится моей формы, значит – наш человек"…