Надежда

ЭПИЛОГ

Василий почти проснулся и лежал, не открывая глаз. Вчерашнее припоминалось очень смутно и казалось происходившим во сне.

«Или все-таки наяву?» — подумал Дубов. Он нехотя вытащил руку из-под теплого одеяла и провел рядом по дивану — там никого не было.

— Значит, приснилось, — вслух подумал Василий. — А жаль…

Он уже хотел было повернуться к стенке и еще немного поспать, как раздался громкий голос:

— Васька, не притворяйся, я знаю, что ты не спишь. Вставайте, граф, вас ждут великие дела!

Василий открыл глаза — прямо над ним стоял улыбающийся Солнышко. Из одежды на нем были только стоптанные шлепанцы, зато в руке он сжимал огромный кухонный нож. Дубов невольно попятился по дивану.

— Да это я картошку чистил, — заметив Васин испуг, беззаботно расхохотался Солнышко и, положив нож на тумбочку, присел на краешек дивана.

— Солнышко, а ты совсем не изменился, — задумчиво произнес Василий.

— А что, это плохо?

— Это просто замечательно!

— А ты изменился, — посерьезнел Солнышко. — Может быть, ты теперь вообще совсем другой человек…

— Может, и другой, — улыбнулся Василий, — но для тебя я тот же самый.

— Правда? — Солнышко прилег на диван и, подняв одеяло, прижался к Василию. — Васенька, мы же с тобой столько лет не виделись, а ты словно как и не родной. Давай разговаривать, болтать, трепаться обо всякой всячине!

— Давай, — охотно согласился Дубов. Ему и впрямь хотелось о многом поговорить с Солнышком и о многом его расспросить, и прежде всего о том, действительно ли это «тот свет». Но начать Василий решил с более «приземленных» вопросов:

— Так ты что, прямо здесь и живешь?

— Да ну что ты, — засмеялся Солнышко. — Тут у меня студия, мы ее на пару с еще одним марателем холстов снимаем. А я живу неподалеку, отсюда три квартала. Кстати, супруга у меня — инопланетянка!

— Правда? И с какой планеты? — спросил Вася совершенно серьезно, решив, что, наверное, «тот свет» один общий для разных планет и галактик.

— А ты и поверил? — залился смехом Солнышко. — Да нет, она просто иностранка. Из Японии. А ребятишки у нас прелесть. Двое. Мальчик и девочка. Да что я рассказываю — скоро сам их всех увидишь!.. Ну, хватит валяться, соня ты эдакая, а то картошка вся выкипит. Живо умываться и на кухню!

То, что Солнышко называл кухней, оказалось маленькой комнатушкой, заставленной неоконченными шедеврами живописи и заваленной кистями, мольбертами и прочим художественным инвентарем; газовая плита, кухонный стол и две колченогие табуретки, казалось, с огромным трудом отвоевали себе пространство среди этого первозданного творческого хаоса. Пока Солнышко суетился у плиты над кастрюлей, из которой валил пар свежесваренной картошки вперемешку с чесноком, укропом и еще какими-то вкусно пахнущими травками, Василий не без труда втиснулся за стол и, отодвинув на окне самодельные пестрые занавесочки, осмотрел окрестности.

Судя по березовым веткам, слегка покачивающимся у самого окна, студия находилась где-то на втором или третьем этаже. Прямо под березой на скамейке мирно беседовали две пожилые женщины, а чуть поодаль, под скромным дощатым навесом, стояли несколько велосипедов. Дальше двор незаметно переходил в огороды, а что было еще дальше, разглядеть не удалось из-за густой бело-зеленой стены молодых березок. Словом, это могла быть и сельская местность, и окраина города, но города или села наших, земных, а не…

— А собственно, кто сказал, что «тот свет» должен отличаться от «этого»? — вслух подумал Василий.

— Эй, Васька, что ты там бубнишь себе под нос, — прикрикнул Солнышко, который, несмотря на тесноту, ловко управлялся с кастрюлями и тарелками. — Давай лопай, да не зевай, а потом я тебе город покажу.

— Какой город? — спросил Дубов, принимаясь за картошку. — Вот вкуснятина! Когда ты научился так стряпать?

— Да пустяки, — махнул рукой Солнышко, хотя Васина похвала пришлась ему по душе. — А город… — Солнышко наконец-то влез за стол напротив Васи, положил себе пару картофелин и заговорил скучным «экскурсоводским» голосом: — Дорогие гости, сейчас вы увидите главные достопримечательности нашей столицы: тысячелетний Колизей, прославленный Биг-Бен, а также Эйфелевскую башню, которая все падает, да не может упасть. А те из вас, кто после всего этого еще будет способен держаться на ногах, смогут совершить восхождение на священную вершину Фудзиямы…

— Так мы что, в Париже? — прожевав картофелину, как бы наивно спросил Дубов, вспомнив известную поговорку «Увидеть Париж и умереть». Хотя в его случае вроде бы выходило с точностью «до наоборота».

— В Кислоярске мы, в Кислоярске! — радостно закричал Солнышко, радуясь, что сумел еще раз обмануть Васю.

И тут Василий сдался. Он понял одно — что он ничего не понимает: где он оказался, на том свете или этом; с кем он оказался, с Солнышком или с кем-то, подделавшимся под Солнышко; в каком городе — Кислоярске, Париже, Кислоярске «того света» либо где-то еще. Василий решил до поры до времени вынести все эти вопросы «за скобки», принять все происходящее за данность, расслабиться и получить удовольствие. «В конце-то концов, сам виноват, — подумал Дубов. — Никто ж меня за язык не дергал, когда я просил кристалл показать Солнышко…»

И только когда они уже собрались покинуть гостеприимную холстомарательную мастерскую, Василий спохватился:

— Постой, мы же не одеты!

— Не волнуйся, на улице тепло. Ты, главное, не забудь что-нибудь на ноги обуть, а то босиком педали крутить не очень-то удобно… Ну ладно, Васенька, раз ты у нас такой стыдливый, то можно и одеться, — сжалился Солнышко и тут же накинул приглянувшиеся ему еще с вечера Васины «бермуды». Васе ничего не оставалось, как напялить Солнышкины шорты и свою безрукавку.

Хоть Василий и решил ничему не удивляться, при выходе из квартиры он все же слегка удивился:

— Солнышко, а что, дверь закрывать ты не будешь?

— Думаешь, надо? Ну ладно, можно и закрыть. — Художник снял с гвоздика в прихожей ключик и запер замок, которому Василий в «своем» мире не доверил бы и почтового ящика, а сам ключ даже не положил в карман, а небрежно засунул под коврик.

Выйдя из дома, Солнышко раскланялся с женщинами на скамеечке и потащил Васю к «велосипедному» навесу.

— Вот этот — мой, — с гордостью сообщил Солнышко, беря старый драндулет, раскрашенный яркими красками чуть не всех цветов радуги. — А ты выбирай себе по размеру. Да вот хоть этот.

— А удобно ли без спросу? — засомневался Василий. — Чужой все-таки.

— Удобно, удобно, я обо всем договорился, — заверил Солнышко. — Сейчас, только сидение чуть приподнимем…

Пока Солнышко возился с седлом, Дубов оглядел дом, из которого они вышли. Это было трехэтажное здание барачного типа, одно из тех, что выросли на окраинах Кислоярска в послевоенные годы. Присмотревшись, он увидел за деревьями еще несколько таких же домов.

— Скажите, пожалуйста, это ведь район Кировской улицы? — обратился он к старушкам.

— Кировской? — переспросила одна из них. — Да нет, я о такой и не слыхивала. Там, за рощей — Зеленая улица, а здесь — Виноградная.

— Так ведь Виноградная — это и есть бывшая Кировская, — припомнила вторая женщина. — Ты что, Степановна, забыла?

«Значит, если Виноградная — это Кировская, то Зеленая соответствует нашему Индустриальному проезду, — сообразил Дубов. — А ведь сразу и не узнаешь…»

В «нашем» Кислоярске Дубову коли и доводилось бывать в этой части города, то, как правило, по профессиональной надобности: район Кировской и Индустриального проезда считался одним из самых криминогенных. Да и чисто внешне он выглядел совсем иначе: никаких садов и лужаек, а между бараками простирались замусоренные пустыри с редкими деревьями и кустами.

— Красиво, правда? — сказал Солнышко, перехватив взгляд Василия. — Мы тут всем городом порядок наводили, вот и Степановна с Семеновной соврать не дадут! Ну, поехали, что ли?

Последние десять с лишним лет Дубов передвигался по городу и окрестностям преимущественно на стареньком синем «Москвиче», приобретенном по случаю еще в годы комсомольской работы, а на велосипед в последний раз садился и того давнее, и теперь Василия беспокоило даже не столько то, удержится ли он в седле, сколько — сумеет ли «вписаться» в общее движение транспорта. Наблюдая за маневрами наиболее «продвинутых» велоджигитов, Василий всякий раз дивился, как они ухитряются проскакивать между мчащимися машинами и автобусами и при этом иногда остаются целыми и невредимыми.

Но все оказалось куда проще. На Кировской, или, вернее, Виноградной, куда друзья попали, проехав по широкой тропе между двух бывших бараков, транспортного движения как такового почти что не было: люди передвигались преимущественно пешком или на велосипедах, а кое-кто даже на самокатах или роликовых коньках, которые здесь явно служили не столько забавой, сколько средством передвижения. Изредка попадавшиеся автомашины имели чисто служебное назначение: скорая помощь, аварийная служба или перевозка продуктов. Самой большой машиной оказалась старая добрая мусоросборщица — «Норба», но не выкрашенная в ядовито-зеленые тона, как в «нашем» Кислоярске, а размалеванная полуфантастическими зверями и растениями. По верху шла разноцветная надпись: «Берегите природу, мать вашу!»

— Я рисовал! — не без гордости крикнул Солнышко, обернувшись за рулем. Он ехал впереди, показывая дорогу.

— Внушает, — похвалил Василий, хотя он и не был поклонником такого рода живописи. — А чего у вас машин так мало?

— А зачем зря воздух загрязнять? — искренне удивился Солнышко. — Нет, ну если кому нужно быстрее, или зимой, или еще какие причины, так у нас и автобусы есть, и такси. А эту мусоросборку прикрыть хотели, да Петрович настоял, чтобы оставить, пока ничего получше не придумали.

— Какой Петрович — Соловей-разбойник? — не подумав, переспросил Дубов.

— Вот именно, — засмеялся Солнышко. — Александр Петрович Разбойников, наш мэр.

Василий еще раз мимолетно удивился — в отличие от Солнышка, Александр Петрович был жив и, следовательно, на том свете никак находиться не мог. Правда, и мэром он уже давно не являлся: увлекшись левым экстремизмом, плавно переходящим в путчизм, товарищ Разбойников угодил на скамью подсудимых, отсидел шесть лет, а в последние годы, не довольствуясь скромным пенсионерским существованием, возглавлял Социалистическую партию. Словом, Александр Петрович прошел тот славный путь, который ему в качестве одного из вариантов спрогнозировал Васин приятель Генка после лекции профессора Кунгурцева. Хотя Дубов этого не помнил и помнить не мог.

Понемногу освоившись в новых для него обстоятельствах уличного движения, ранее виденных лишь по телевизору где-нибудь в Голландии, Дубов понемногу начал поглядывать по сторонам, изучая окружающую его действительность.

А действительность не очень отличалась от той, что была привычна Василию. В этом предместье Кислоярска он бывал нечасто и помнил его довольно смутно, однако в глаза бросалось обилие всяческой зелени, деревьев и кустарников, которых здесь в таких количествах никогда не бывало, а заборы, словно в оправдание нового имени улицы, были увиты диким виноградом.

Что до прохожих и велосипедистов, то большинство из них были одеты (или раздеты) так же, как Солнышко, то есть в одних шортах или спортивных трусиках, а меньшинство — как Василий, то есть в том же плюс в майке или рубашке с очень короткими рукавами, а то и вовсе без рукавов. А в одном из сквериков, коих вдоль Виноградной было бесчисленное множество, прямо на траве загорали и вовсе без ничего несколько ребят и девочек.

— Счастливые, — вздохнул Василий, вспомнив, как они с друзьями ездили загорать черт-те куда за город, на речку. Здесь, правда, не хватало реки, но остальное в наличии имелось: и не по-городскому свежий воздух, и солнце, и травка, и еще — естественность обнаженности, которой порой не хватало Васе и его одноклассникам.

Одна из девчат, лет двенадцати-тринадцати, которую Дубов издали даже принял за мальчика, показалась ему на кого-то очень похожей. Василий на миг прекратил крутить педали, отчего чуть не свалился вместе со всем велосипедом. Заметив, что на нее глядят, девочка улыбнулась и приветливо замахала Васе рукой. Дубов страшно смутился и пришпорил своего двухколесного коня.

Словно услышав его мысли, Солнышко еще раз обернулся:

— Узнал? Люськина дочка, Танюша. А вырастет — станет такая же красавица!

О том, какой красавицей стала выросшая Люся, Дубов не имел ни малейшего понятия — вскоре после окончания школы она куда-то уехала из Кислоярска, и с тех пор о ней не было ни слуху, ни духу.

Проехав еще пару кварталов, Солнышко, а следом и Василий свернули с Виноградной на более узкую улицу, которая в советское время носила имя Урицкого, а затем была переименована в ул. Канегиссера, даром что имена обоих этих исторических деятелей кислоярцам мало о чем говорили. Здесь же, судя по вывеске на угловом доме, улица называлась Тихая, и это название очень ей соответствовало, так как на нее выходило старейшее кладбище города — Матвеевское. Вскоре вдоль тротуара показался дощатый забор, за которым темнели кресты и памятники. А у неприметной калитки Солнышко спешился и завел велосипед на территорию погоста. Василий немного удивился, но последовал его примеру.

— Спрямим путь, — пояснил Солнышко, — а заодно от велика отдохнешь. Я ж вижу, что ты с ним не очень-то ладишь.

Друзья вступили на широкую аллею с двумя рядами молодых елей по краям.

— Раньше не приживались — сохли, — заметил Солнышко. — А как только военный завод закрыли, так сразу воздух стал в тыщу раз чище, и вот вам пожалуйста, елки растут, будто в настоящем лесу. Здорово, правда? А вон погляди туда. Да не туда, а левее. Видишь?

Василий хоть не сразу, но разглядел в еловых ветвях белку. Словно почувствовав, что за ней наблюдают, белочка перепорхнула на более нижнюю ветку и вскоре, спрыгнув на старинное замшелое надгробие, уселась на пышный хвост и уставилась на людей маленькими глазками-бусинками.

— Вот попрошайка! Ну извини, не захватил угощения, — виновато развел руками Солнышко. Белочка насмешливо фыркнула и, вспрыгнув обратно на ветку, куда-то исчезла. — Правда, хороша? И главное, никто их ниоткуда не завозил, сами завелись. А еще тут, говорят, ежики появились. Сам не видал, врать не буду, но люди видели. Правда, здорово: на кладбище — и ежики?!

Хотя Василий и не очень понимал, для чего на кладбище ежики, он одобрительно закивал, чтобы не обижать равнодушием своего восторженного друга. Ведя велосипед, Солнышко продолжал увлеченно рассказывать о редких растениях и животных, обитающих на Матвеевском кладбище, так что Дубова так и подмывало спросить, не открылся ли здесь филиал зоопарка и ботанического сада. Вполуха слушая Солнышко, Василий машинально разглядывал памятники и читал надписи, и чем дальше, тем более ему казалось, что кладбище чем-то отличается от того, которое было в «его» Кислоярске. Сначала он не мог понять, чем именно, а потом сообразил, или, вернее сказать, ощутил, что оказался как бы на двух кладбищах одновременно. Одно, условно говоря, Старое Матвеевское, олицетворялось огромными крестами и надгробиями, аляповатыми оградами, а в звуковом выражении — вороньим карканьем, долетавшим откуда-то сверху, из крон вековых деревьев. Новое же кладбище как бы незаметно врастало в старое — небольшими легкими памятниками, невысокими холмиками, засаженными зеленым дерном, оградками из кустарника, наконец, молодыми елками, белочками и веселым чириканьем воробьев и каких-то других пташек, в названиях которых путался даже Солнышко. А сравнивая надписи на могильных камнях, Дубов установил, что «новому» кладбищу лет пятнадцать-восемнадцать, но никак не более двадцати.

Чтобы спрямить дорогу через кладбище, нужно было пройти по той аллее, которая теперь звалась Еловой, а затем повернуть на центральную. Однако Солнышко отчего-то свернул на какую-то довольно узкую дорожку. Так как продвигаться здесь можно было не очень быстро, то Василий успевал прочитывать все подписи на памятниках, попадавшихся на пути.

Одна могилка, из «новых», привлекла особое внимание Василия. Рядом с аккуратным прямоугольным холмиком, засаженным какой-то веселой травкой вперемежку с ромашками и васильками, стояла невысокая белая плита, на которой было выбито: «Васенька Дубов». (Именно так — Васенька, а не Василий или хотя бы Вася).

«Тезка», — подумал Дубов, но когда сумел прочитать то, что было под именем, то ему стало малость не по себе: тезкин год рождения совпадал с его годом, а год кончины значился — 1988. Отсутствие дня и месяца в обеих датах еще внушали надежду, что это простое совпадение, но Солнышко, прислонив велосипед к вековой липе, отправился между могил именно туда, к месту последнего упокоения юноши, которого звали Васенькой Дубовым. Василию ничего не оставалось, как последовать за Солнышком.

Последние сомнения исчезли, когда Дубову удалось получше разглядеть темное пятно над именем покойного — это была фотография, а точнее, фотокопия с рисунка спящего мальчика. Василий тотчас узнал свой портрет, который нарисовал Солнышко незадолго до собственной гибели.

Солнышко нагнулся к камню, нежно погладил его, будто спящего ребенка, и повернулся к Василию:

— Извини, Вася, забыл цветочков прихватить. Ну ничего, на обратном пути завезем. А заодно напомни, чтобы я купил орешков, белочек покормим. — И, перехватив взгляд Дубова, прикованный к портрету, пояснил: — Нет, ну ты не подумай, у нас и фотки твои сохранились, и более похожие портреты, но мы выбрали этот, он ведь и тебе самому нравился.

Тут Василий не выдержал:

— Прости, пожалуйста, Солнышко, но я тебе задам один очень глупый вопрос. Тебе не кажется странным, что ты так заботливо прибираешь мою могилку и одновременно разговариваешь со мною живым?

Однако Солнышко ничуть не смутился:

— А я никогда по-настоящему и не верил, что тебя не стало. Даже у учителя спрашивал, правда ли, что ты жив, а он мне ответил, ну, ты ж его знаешь, он любит позаумничать, что, дескать, в каком-то смысле так оно и есть.

Василий, разумеется, понятия не имел, о каком учителе толкует его друг, но переспрашивать не стал.

— Я его тогда спросил — мол, если ты в каком-то смысле жив, то не могли бы мы с тобой в каком-то смысле встретиться. Учитель сказал, что это вообще-то не положено, но если очень хочется, то можно. А вчера он мне позвонил и сказал: «Принимай гостя». Я сразу все понял, и вот пожалуйста — мы снова вместе.

— А я ничего не понял, — вздохнул Вася.

— Потом заглянем к учителю — он тебе все объяснит, — пообещал Солнышко. — Ну ладно, поехали дальше.

И они поехали. Вернее, пошли, катя велосипеды. После нескольких поворотов, они вышли на центральную аллею, а по ней — к главному выходу с Матвеевского кладбища. За железнодорожным переездом открывалась перспектива Матвеевской улицы. Как и в «нашем» Кислоярске, она была покрыта булыжником, что очень затрудняло движение машин, а езду на велосипеде делало бы совсем невыносимой, если бы не широкие асфальтированные тротуары.

— Решили оставить, как есть, — пояснил Солнышко. — История все-таки. Не мы брусчатку клали, не нам ее и убирать. Да ничего, Вася, мы поедем другим путем. — И с этими словами он привычно вскочил на велосипед.

«Другой путь» оказался безымянным переулком, который отходил от Матвеевской улицы, а вторым концом в прежние годы упирался в проходную военного завода, того самого, из-за которого на кладбище не приживались хвойные деревья. Василий не знал, как выглядел этот завод, не имевший даже названия, только «почтовый ящик номер такой-то», при советской власти, но бывал на его территории уже в более поздние годы. Большинство корпусов были «приватизированы», а на самом деле — просто разгромлены и разграблены и имели такой вид, как будто подверглись массированному нападению той продукции, которую долгие годы выпускали. Лишь несколько небольших вспомогательных корпусов, куда вселились фирмы, имели более-менее пристойный вид, отчего общая картина запустения выглядела еще безрадостнее.

Совсем не то было здесь, в Кислоярске «потустороннем», как Василий продолжал его звать, хотя уже не совсем был уверен в точности такого обозначения.

Переулок не прерывался у проходной, которой здесь и не было, а продолжался дальше, через бывший завод. Да и безымянным он больше не был — сердце Василия на миг дрогнуло, когда он прочел название: «Улица Сорочья».

Территория бывшего завода разительно отличалась от того, что мог видеть Василий в «своем» Кислоярске. В ярких, праздничных зданиях трудно было узнать те мрачноватые серые корпуса, где люди, высшее творение природы, производили орудия для уничтожения себе подобных. Теперь здесь размещались мастерские, гостинницы, кафе, а кое-где и обычные жилые дома. Ну и, разумеется, все свободное пространство занимали деревья, цветочные клумбы и зеленые лужайки.

— А там, — Солнышко махнул рукой куда-то в сторону, — даже вишневый сад посадили. Ты бы поглядел, как он хорош весной, в цвету!..

И вдруг Василий затормозил, как вкопанный: на месте прежнего технического водоема возвышалась церквушка, полностью повторявшая ту, где служил отец Александр, даже ограда была точно такая же, разве что более новая и не покосившаяся. Конечно, это могло быть и совпадением — мало ли на свете похожих церквей — но стояла она не просто где-то, а на Сорочьей улице. Хотя в Царь-Городе Сорочья улица находилась в совсем другой стороне.

Не добавила ясности и памятная доска, вделанная в ограду: «Храм Всех Святых на Сороках. Восстановлен стараниями Кислоярской общественности в 1997–2001 годах». Далее следовал список юридических и физических лиц, коим общественность выражала особую благодарность за содействие, и первым номером значился председатель горисполкома Александр Петрович Разбойников. Даже после всех сюрпризов Василий был потрясен до глубин души — представить себе пламенного коммуниста и борца с религиозным мракобесием товарища Разбойникова восстанавливающим опиомокурильню для народа он никак не мог.

— Васька, что ты там копаешься? — раздался чуть не над ухом голос Солнышка. — А-а, вот оно что. А я и не знал, что ты памятниками интересуешься. Красивая церковка, что есть, того не отнимешь. Ну, поехали?

— Поехали, — согласился Дубов, берясь за руль. — Только давай не так быстро. Поговорить надо.

— Ну, поговорим, раз надо. Ты можешь ехать с одной рукой?

В этом Вася уверен не был, но на всякий случай кивнул.

Солнышко прямо на ходу протянул ему руку:

— Держи.

Ехать подобным «катамаранным» способом оказалось очень удобно — во всяком случае, Василий чувствовал себя более надежно, чем наедине с «железным другом». Конечно, на улицах «нашего» Кислоярска таким образом передвигаться было бы весьма затруднительно, но здесь это ни у кого не вызывало никаких помех.

— На доске написано «восстановлен», — приступил к расспросам Дубов. — Это значит, что когда-то раньше такой храм уже там стоял?

— Без понятия, — забыв, где находится, Солнышко развел руками и едва сам не свалился, так что уже Васе пришлось его подстраховывать. — То есть я в это дело как-то не особо въезжал, но можно уточнить. Может быть, когда-то раньше там действительно стояла церковь. Потом, когда строили завод, то ее снесли, а теперь восстановили. Я и сам просился расписывать внутренние стены, да мне сказали, что моя манера, видите ли, не подходит. Единственное, что доверили — так это ограду красить, да и то следили, чтобы без художественной самодеятельности.

Вспомнив расписанную Солнышком «Норбу Александровну», Василий в глубине души согласился с таким решением, хотя вслух, конечно, высказывать этого не стал.

— Ну а само здание и внутреннее убранство — их тоже восстановили, как раньше было, или как-то иначе? — продолжал допытываться Дубов. — Понимаешь, где-то, не помню где, я уже видел что-то очень похожее, поэтому мне важно знать.

Солнышко на миг задумался:

— Точно не уверен, но, по-моему, чертежи и рисунки наш учитель откуда-то откопал. Да если тебя это так волнует, то у него у самого и спросим.

— Да, конечно, — рассеянно кивнул Дубов. И подумал (разумеется, вслух): — Выходит, что Храм Всех Святых на Сороках восстановлен в Кислоярске еще до того, как был разрушен в Царь-Городе…

— О чем ты? — не расслышал Солнышко. — Вась, ты лучше кругом-то погляди — лепота какая!

Василий осмотрелся:

— Уж не Елизаветинская ли?

В привычном Дубову Кислоярске эта часть Елизаветинской улицы выглядела весьма непритязательно, особенно с конца восьмидесятых годов, когда, согласно плану благоустройства города, были снесены многочисленные деревянные хибарки, а на их месте выросла дюжина бетонных «коробок». Уцелели всего лишь несколько таких избушек, да и то потому что активистам из общества защиты памятников удалось доказать, что в одной из них проездом в сибирскую ссылку якобы останавливался пламенный революционер товарищ Камо, в другой предположительно родился видный партийный деятель товарищ Кленовский, а в третьей во времена оные нелегально собирались местные социал-демократы и штудировали «Капитал».

Василий хорошо помнил, как к нему, в то время младшему инструктору горкома комсомола, прибежала историк Хелена, будущая баронесса фон Ачкасофф, с мольбой — не дайте товарищу Разбойникову снести дом купца Кочерыжкина, памятник русского деревянного барокко начала 19-го века. Василий как мог успокоил кандидата исторических наук, напоил чаем, и когда гостья изложила суть дела, ответил: «Товарищ Хелена, если хотите спасти этот дом, то забудьте про барокко, а уж тем более про купца Кочерыжкина — Александру Петровичу все это хуже красной тряпки. Давайте придумаем что-нибудь более для него понятное».

Тогда-то совместными усилиями Дубова и Хелены родились легенды о товарище Камо, о подпольных марксистах и даже о декабристе князе Волконском, будто бы отбывавшем часть ссылки в Кислоярских краях. В какой мере эти сведения соответствовали истине, сказать трудно, однако несколько старинных домов от сноса избавить удалось, и теперь они неприкаянно торчали среди железобетонного уродства напоминанием, что когда-то Кислоярск был городом со своим лицом, своей архитектурой и своей неповторимой историей.

А здесь, в «потустороннем» Кислоярске, и дом купца Кочерыжкина, и все остальные, снесенные и уцелевшие, не только украшали собой Елизаветинскую улицу, но и как бы обрели вторую молодость: стены были выкрашены в яркие, сочные цвета, крыши увенчаны коньками и даже флюгерами, а перед окнами зеленели палисаднички.

— Красиво ведь, правда? — безумолчно говорил Солнышко. — А внутри — просто сказка! Вон в том синеньком особняке теперь выставочный зал, а мы с тобой как-нибудь зайдем в соседний дом, посмотришь, как люди живут.

— А удобно ли? — засомневался Василий.

— Удобно, удобно! Там ведь мой приятель живет, реставратор. Он всю улицу восстановил, а потом воспользовался служебным положением и один дом, самый запущенный, отделал для себя. Увидишь — ахнешь!

Поскольку друзья все еще ехали по Елизаветинской, а Солнышко не выказывал намерения куда-либо свернуть, то вскоре они должны были оказаться у того места, где находился бывший горком комсомола, ныне переименованный в Бизнес-Центр. Василий мог лишь гадать, окажется ли это серое здание на своем месте, и если да, то что в нем находится.

Дом оказался на месте, но был ли там Бизнес-Центр или что-то другое, определить было трудно. Василий лишь понял, что там располагались какие-то фирмы и организации — по обе стороны от входа висели многочисленные таблички, а на месте автостоянки стояли несколько навесов с решетками для велосипедов.

Солнышко отправился прямо на стоянку, и пока он искал, куда приткнуть оба велосипеда, Василий разглядывал вывески. Среди многочисленных обществ, фирм и мастерских как-то совсем терялась одна, очень знакомая: «Кислоярский городской комитет комсомола».

— На самом деле их тут еще больше, — раздался над ухом у Василия голос Солнышка. — А куда мы пойдем, там и вовсе никакой вывески нет.

Пропустив это замечание мимо ушей, Дубов указал на «комсомольскую» доску:

— Тоже для истории, или у вас тут и впрямь комсомольцы водятся?

— Водятся, водятся, — охотно подтвердил Солнышко. — А ежели они теперь на месте, то заглянем — обхохочешься!

Внутри здания, начиная с вестибюля, бурлила общественная жизнь, совсем как в Бизнес-Центре, разве что большинство людей были одеты так же, как Василий и Солнышко. Первым встречным оказался человек, очень похожий на того, которого Дубов накануне видел в магическом кристалле, разве что выглядел он куда свежее и здоровее.

— Уж не Щербина ли? — слегка удивился Василий (удивляться по-настоящему уже не было сил). — И трезвый!

Это обстоятельство потрясло Дубова даже больше, чем сам факт появления Щербины в царстве теней.

— Ну, еще бы ему быть выпимши! — от всей души расхохотался Солнышко. — К твоему сведению, Щербина — ответственный секретарь в Обществе трезвости. Ну, ты же знаешь: самый убежденный трезвенник — это бывший выпивоха. Так что если бы он увидел, как мы ночью шампусик пили, то дал бы нам прикурить!

За разговорами друзья вступили на широкую лестницу и поднялись на второй этаж.

— Вообще-то нам выше, но сначала сползаем в нашу кунсткамеру, или, лучше сказать, паноптикум, — Солнышко потащил Васю в правый коридор, где как раз и находилось бюро частного детектива Дубова.

Разумеется, никакого детективного бюро в его кабинете не было — там располагалась часовая мастерская. А Солнышко остановился у соседней двери, за которой во времена Васиной комсомольской молодости трудился идеологический секретарь Кислоярского горкома комсомола товарищ Иванов, ныне редактор эротической газеты «Интим-театр».

С Сашей Ивановым Дубов несколько лет работал в тесном контакте, и отношения у них были самые добрососедские, хотя и далеко не безоблачные. Так, например, товарищ Иванов со свойственным ему идеологическим чутьем первый разгадал маневры Дубова и историка Хелены по спасению старых деревянных домов. «Закладывать» их товарищу Разбойникову он, конечно, не стал, но если бы не бдительность Иванова, то число сохраненных домов могло бы быть и куда большим — войдя во вкус, госпожа фон Ачкасофф уже вовсю «заселяла» их знаменитыми писателями, художниками и деятелями пролетарской революции.

Когда Василий оказался в кабинете, ему захотелось протереть глаза: то, что он там увидел, было, если так можно выразиться, фантастически обыденным. На фоне прикрепленного к стене знамени городской комсомольской организации за обширным столом, заваленным какими-то бумагами, восседал собственной персоной товарищ Иванов в темном костюме, галстуке и с алым комсомольским значком на лацкане пиджака. Словом, Дубову показалось, что он и впрямь возвратился в прошлое.

Правда, мысленно протерев глаза, Дубов увидел, что это не совсем прошлое, а скорее что-то вроде музейной реконструкции: знамя несколько обветшало, бумаги чуть пожелтели, костюм пообтрепался, да и сам Саша Иванов заметно постарел и даже полысел, хотя комсомольский блеск в его глазах, тронутых еле видными морщинками, был все тот же, что в памятные перестроечные годы.

Похоже было, что товарища Иванова редко кто посещал в его музейном затишке, поэтому гостям он обрадовался:

— Здравствуйте, товарищ. И ты, Солнышко, заходи. Вы по делу, или как?

Однако, спохватившись, товарищ Иванов сменил милость на гнев:

— Да вы что себе, товарищи, позволяете? Или вы думаете, что в баню пришли?! Вот товарищ, не знаю вашего имени, хоть майку надел, а вы, Григорий Николаевич, что, считаете, что можно в комитет комсомола в одних трусах заявляться?!! Ладно, меня вы не уважаете, но проявляйте хотя бы элементарное уважение к нашему знамени!

Признав полную правоту товарища Иванова, Дубов хотел уже было устыдиться и покинуть кабинет, но Солнышко, похоже, прекрасно знал, как отвечать на подобные «наезды»:

— Александр Сергеич, я забыл вам доложить — мы с товарищем Васей только что завершили велопробег по местам комсомольской боевой славы и просто не успели переодеться. А в костюме и при галстуке, сам понимаешь, не очень-то поездишь.

— Ну ладно, объяснения принимаются, — смилостивился товарищ Иванов. — Излагайте, за чем пожаловали, но покороче — у меня дел по горло.

— Да-а? А мне показалось, что ты тут, как всегда, дурью маешься, — простодушно сказал Солнышко. Заметив, как правая рука товарища Иванова недвусмысленно потянулась к бронзовому бюстику Владимира Ильича, невежливый гость поспешно проговорил: — Все-все, уходим.

— Простите, Александр Сергеич, мы больше не будем, — сказал Василий уже в дверях. Товарищ Иванов лишь великодушно махнул левой рукой.

Хотя Дубов и решил до поры до времени не задумываться о том, куда и в какое время он угодил, совсем не задумываться об этом он не мог. Желая хоть сколько-то привести факты во взаимное соответствие, Дубов попытался включить логическое мышление, но главная трудность состояла в том, что ему приходилось оперировать фактами, противоречащими всякой логике. После посещения собственной могилки Дубов готов был принять как данность свою безвременную кончину в 1988 году; после визита в комитет комсомола он вынужден был признать, что товарищ Иванов не переквалифировался в порноиздатели, а остался пламенным комсомольцем — но в таком случае было совершенно неясно, почему товарищ Иванов не узнал товарища Дубова — ведь к восемьдесят восьмому году они уже были хорошо знакомы. Или Иванов узнал его, но почему-то не подал виду?

Обо всем этом Василий напряженно размышлял, пока Солнышко вел его сначала по лестницам, а потом по многочисленным коридорам явно служебного предназначения. И лишь когда они оказались в каком-то закутке возле узкой металлической лестницы с приваренными к ней перилами, Василий наконец-то пришел примерно к тем же выводам, к каким Надежда Чаликова пришла во время ночных бдений на квартире Серапионыча. И удивили его не столько сами выводы, сколько то спокойствие, с каким он эти выводы воспринял.

— Нам наверх? — как ни в чем не бывало спросил Дубов.

— Ага, на крышу, — подхватил Солнышко. — Надеюсь, ты не страдаешь страхом высоты?

— Я тоже надеюсь, — уклончиво ответил Василий, берясь за поручень.

О крыше и чердаке в Бизнес-центре издавна ходили самые темные слухи. Здание, построенное в 50-ые годы как пристанище партийно-советско-комсомольских органов Кислоярского района Энского края, со стороны Елизаветинской выглядело как обычный пятиэтажный дом, увенчанный башенкой со шпилем, которые воспринимались как обычное для тех лет архитектурное излишество. На самом же деле проектировщики ухитрились между пятым этажом и крышей втиснуть еще по меньшей мере один полноценный этаж, совершенно незаметный со стороны улицы. Все ходы с пятого этажа наверх были наглухо перекрыты, а попасть туда можно было только через малоприметную проходную в небольшом домике, примыкавшем к зданию со двора. И лишь немногие знали, что чердак до отказа забит всякой прослушивающей аппаратурой известного ведомства, а шпиль служил «глушилкой» для «Би-би-си», «Свободы» и прочих вражеских голосов. Вскоре после падения советской власти чердак был приватизирован акционерным обществом «Кислоком-GSM», а шпиль-глушилка стал использоваться как антенна, обеспечивающая мобильную связь в городе и окрестностях. О том, что творилась на чердаке, по-прежнему никто не знал, как так он был закрыт для посторонних так же, как и в «домобильную» эпоху. Журналистам удалось разнюхать лишь то, что держателем контрольного пакета акций «Кислокома» является тот же самый офицер известного ведомства, который раньше заведовал потаенным чердаком.

Но все это было в привычном Дубову Кислоярске. А тут ему предстали обширные пустые помещения, где каждый шаг отдавался в гулкой тишине полумрака.

— Вась, как ты думаешь, что здесь лучше устроить — танцкласс или художественную студию? — вдруг спросил Солнышко.

— И то, и другое сразу, — ответил Дубов, не особо задумываясь.

— Как это?

— Очень просто. Будущие артисты балета смогут осваивать хореографическое искусство, а художники — зарисовывать их стройные ножки.

— Гениально! — захлопал в ладоши Солнышко. — И как это мы сами не додумались? Да-да, очень дельная мысль: здесь устроим танцевальный зал, а там — студию. С той стороны такие виды открываются, аж дух захватывает!

С этими словами Солнышко провел своего спутника к маленькому подслеповатому окошку, откуда открывалась изумительная панорама Кислоярска: оказалось, что это вовсе не пыльный провинциальный городок, возомнивший себя столицей маленького, но очень суверенного государства, а настоящий город-сад, прорезаемый синею лентой Кислоярки и незаметно переходящий в лес, тянущийся до самого окоёма. Что-то похожее Василий видел в Царь-Городе с крыши дома Рыжего — не доставало лишь теремов, соборов да белокаменной городской стены.

— Идем, идем, потом насмотришься, — тормошил его Солнышко. — Нам еще выше, на самую крышу!

В самом углу чердака прямо от пола поднималась еще одна лесенка, даже без перил, ведущая к люку в потолке. Однако над люком оказалась не крыша, а еще один чердак, по-настоящему заброшенный, с низким неровным потолком, так что рослым парням, какими были Вася и Солнышко, приходилось передвигаться, согнувшись в три погибели, да еще и глядя под ноги, чтоб не споткнуться о кривые доски.

Лестницы здесь даже и не было — посреди чердака прямо на полу, под очередным люком, стояла какая-то тумба, или даже бочка, вспрыгнув на которую и потом слегка подтянувшись, можно было оказаться на крыше.

Башенка, с улицы казавшаяся почти игрушечной, вблизи выглядела очень внушительно, да и шпиль смотрелся совсем по-иному — с грозной устремленностью вверх. Но куда более изумило Василия другое — прямо на крыше, приткнувшись боком к башне, стояла хибарка, наскоро сколоченная из каких-то кривоватых досок и даже кусков фанеры. За маленьким скособоченным окошком виднелись простенькие занавески с веселым узорцем, а из крыши торчала труба печки — «буржуйки». Похожий домик был у Серапионыча, но докторская хижина находилась на краю полянки вблизи дороги на Покровские Ворота, а эта — прямо на продуваемой всеми ветрами крыше многоэтажного здания посреди города. В довершение сюрреальности вокруг хибарки были расставлены несколько ящиков с землей, откуда торчали кустики помидоров, огурцов и других овощей.

Василия охватили неясные, но тревожные предчувствия, однако он нашел в себе силы пошутить:

— А сейчас прилетит хозяин на пропеллере с моторчиком.

Однако Солнышко, вдруг сделавшийся очень серьезным, шутку не поддержал:

— Нет, он не летает ни на моторчике, ни на пропеллере. Он учитель.

Дубов хотел было спросить, чему учитель учит — взрывать паровые машины или изображать привидение? — но отчего-то промолчал.

Солнышко вежливо постучался в дверь, которая была явно позаимствована у прошлых хозяев чердака — на ней даже сохранилась табличка «Главный специалист по прослушке».

— Входите! — раздался из домика голос, показавшийся Дубову неуловимо знакомым.

Солнышко вытер кеды о тряпочку перед дверью, хотя они не были мокрыми или грязными, и прошел внутрь. Вася машинально последовал за ним.

Домик того, который живет на крыше, оказался внутри столь же неказистым, как и снаружи. Похоже, хозяин в большем и не нуждался — только старенький диванчик, узкий платяной шкаф, кухонный столик да этажерка. На диване, откинувшись на обветшавшую выцветшую спинку, сидел хозяин и с доброжелательной улыбкой глядел на гостей.

— Геннадий Андреич… — изумленно выдохнул Василий.

Геннадием Андреичем звали известного и уважаемого в Кислоярске педагога, директора 1-ой городской гимназии. Несмотря на сравнительно молодые годы, он был настолько умным, справедливым и авторитетным (в положительном, а не уголовном смысле) человеком, что все звали его неизменно по имени-отчеству. Не составлял исключения и Дубов, хотя он-то был знаком с Геннадием Андреичем с детства. Но, глядя на всегда подтянутого и, как считали некоторые, чопорного директора, Василий при всем желании не мог отождествить его с тем Генкой, с которым они десять лет проучились в одном классе, летом ездили за город на речку, ссорились и мирились, а иногда влюблялись в одних и тех же девчонок — для него это были как будто два разных человека.

Хотя Дубов назвал обитателя крыши Геннадием Андреичем, на строгого директора он никак не был похож — скорее, в нем можно было узнать Генку, не столько даже повзрослевшего, сколько слегка захипповавшего: «Геннадий Андреич Второй» носил длинные волосы, стянутые бечевкой, а одет был в старенькие джинсы с отрезанными чуть ниже колен штанинами и застиранную майку, украшенную забавным портретом Волка из мультика «Ну, погоди!». Представить себе «первого» Геннадия Андреича в таком «прикиде» Василий не мог бы и в страшном сне. Хотя по всему было видно, что «второй» вовсе не прикидывается «хиппующим Карлсоном», а одевается, да и вообще живет так, как ему проще и удобнее. Да, собственно, и не он один, а все жители этого странного «потустороннего» мира — и Солнышко, и его японская супруга, и трезвенник Щербина, и Люсина дочка Танюша, и ее друзья, загорающие на травке в сквере, и даже старый комсомолец товарищ Иванов.

— Ну, заходите, располагайтесь, если найдете где, — радушно предложил хозяин, легко приподявшись с дивана и протягивая гостям руки.

Солнышко устроился верхом на колченогом стуле, а Дубову ничего другого не оставалось, как сесть рядом с хозяином на диване.

— Учитель, ты и не представляешь, как я тебе благодарен, — заговорил Солнышко. — Ведь это ж такая встреча, о какой я и мечтать не мог!..

— Ну, я-то тут вовсе и не при чем, — скромно улыбнулся «учитель». — То, что встреча состоялась — целиком твоя заслуга. Ты этого очень хотел — и это случилось.

— Да-да, знаю: «если нельзя, но очень хочется…» — счастливо засмеялся Солнышко.

— Вот именно, — совершенно серьезно подтвердил «учитель». И неожиданно обернулся к Дубову: — Вася, друг мой, об одном тебя прошу — не заглядывай мне за спину, никакого пропеллера там нет.

И тут Василий почувствовал, что неловкость и напряженность куда-то вдруг улетучились, будто он весь век провел в ветхой избушке на крыше в обществе ее необычного обитателя.

Солнышко поднялся:

— Да-да, учитель, знаю — вы должны поговорить наедине. Васенька, я тебя буду ждать у товарища Иванова — ну, ты помнишь, на втором этаже.

— Погоди, Солнышко, — остановил его учитель. — Глянь в шкафу, там должен быть галстук. — И подмигнул Васе: — Сам понимаешь — к товарищу Иванову, да без галстука.

Солнышко нырнул в шкаф и миг спустя показался в темно-красном галстуке с рисунками в виде серпиков и молоточков.

— Ну, как?

— Во! — Учитель показал большой палец. — Можешь подарить его Александру Сергеевичу — пускай потешится.

Когда замолкли шаги Солнышка по кровле, учитель обратился к Дубову:

— Ну что же, Вася, теперь ты понял, что это не «тот свет»?

— Да, — помолчав, ответил Василий. — Теперь понял, Геннадий А… Или как мне тебя… вас называть?

Хозяин рассмеялся:

— Ну, если тебе так привычнее, то зови Геннадием Андреичем. А можешь — учителем. Только не с заглавной буквы, а с обычной. — И, немного погрустнев, он заговорил, как будто сам с собой: — Я ведь не хотел делаться учителем, это произошло без моего желания. Может, я бы хотел быть обычным человеком, или даже настоящим учителем, как твой Геннадий Андреич, жить, как все люди. Хорошо хоть, мало кто знает, кто я на самом деле. Сначала приходилось скрывать, а потом…

Василий слушал, силясь понять хоть слово. Вообще-то Генка еще с юности имел обычай изъясняться не всегда понятно, и не оставил его, даже став директором гимназии. Но то, что говорил учитель, показалось Василию полной заумью.

— Ты, небось, думаешь, мол, что за чушь он тут несет, — вдруг сказал учитель. Василий вздрогнул — тот словно читал его мысли. — Извини, это я так, о своем.

— Да нет, кажется, я тебя понимаю, — медленно проговорил Дубов. — Или почти понимаю. — И неожиданно даже для себя прочитал две строчки из стихотворения, непонятно как выплывшие из глубин памяти:

— Как там Цезарь, чем он занят — все интриги,

Все интриги, вероятно, да обжорство?

— Что ж, можно и так сказать, — с чуть заметным вздохом промолвил учитель. — Сидит человек на своей крыше, философствует и смотрит свысока на весь мир.

— Да нет, я совсем не то имел в виду, — смутился Василий, но учитель снова говорил как бы сам с собой. Или с кем-то, кто мог его понять:

— Тайные знания… А кто-нибудь спросил, на что они мне? Знать все, что происходит везде, знать все, что произойдет в будущем. Пропускать через себя всю боль и всю радость человечества… или нет — каждого человека, и знать, что ничего не могу сделать… Извини меня, Вася, — словно бы очнулся учитель. — Просто ни с кем другим я об этом говорить не могу. А ты — как бы человек со стороны, с тобою можно.

— А как же Сорочья улица? — осторожно спросил Дубов.

— Да уж, огромный вклад в сохранение культурного наследия человечества, — закивал учитель, и трудно было понять, сказал ли он это всерьез, или с долей иронии. — Да и то намаялся, покамест чертежи составлял. Сам знаешь, откуда у меня руки растут.

(То было истинною правдой — по черчению Генка никогда больше тройки не получал).

— Когда я впервые пришел на Сорочью и увидел уже почти построенный храм, то готов был прыгать от радости — хоть какая-то польза от моего учительства. А другие… — Хозяин безнадежно махнул рукой.

— Другие кто?

— Ну, не один же я такой на свете. Когда… когда это случилось, то многие оказались наделены пресловутыми «тайными знаниями». В каждом городе, в каждой деревне был такой человек. И называли их всюду по-разному. Но одни пытались использовать свое «учительство» во зло — и погибли, потому что пошли, скажем так, против природы. Ты извини, Вася, что я говорю не очень ясно, но ты меня поймешь. Не сейчас, так после. Другие восхотели облагодетельствовать человечество «здесь и сразу», и это тоже было в несогласии с природой и потому ничем хорошим для них не кончилось. А многие уже потом не выдержали…

— А ты?

— А я, как видишь, еще жив и, смею надеяться, пока еще в своем уме. А почему? Потому что сижу в своей избушке на курьих ножках, считаю звезды и ничего не делаю. Ни плохого, ни хорошего.

— А как же я? — удивился Василий. — Извини, учитель Геннадий Андреич, но мне как-то не очень верится, что мое попадание сюда было предопределено заранее.

— Не буду врать — не было, — согласился учитель. — Но нигде не сказано, что этого не может быть, потому что не может быть никогда. Восстановить храм до того, как он был разрушен, я сумел. А спасти его настоятеля — нет. И не потому не способен на такое, что не могу, а потому что… потому что все равно не могу.

Учитель замолк. Василию хотелось сказать ему что-то хорошее и доброе, как-то развеселить, отвлечь от мрачных мыслей, но, как назло, ничего в голову не приходило. В таких случаях Дубов обычно полагался на наитие — просто открывал рот и произносил что-то первое попавшееся. И почти всегда это оказывалось, что называется, «в кассу». Так же он поступил и на сей раз — и с языка сорвалась поэтическая строка, родившаяся, правда, не без участия классика:

— И Гена, парадоксов друг.

(Только позднее Василий вспомнил, что этот стишок друзья сочинили про Генку еще в школьные годы за его «заумствования»).

— Как? Как ты сказал? — встрепенулся учитель. — Парадоксов друг?!

И учитель так расхохотался, что даже очки чуть не свалились у него с носа. Лишь теперь Василий обратил внимание, что очки у учителя были точно такими же (если не теми же самыми), что и те, которые Генка носил в старших классах. Только правая дужка сломалась и была подкреплена синей изолентой. Директор же гимназии Геннадий Андреич носил совсем другие — в темно-серой роговой оправе, под цвет любимого галстука.

— Ох, ну ладно, что это я все о себе да о себе, — отсмеявшись, вновь посерьезнел учитель. — Давай поговорим о тебе. Как ты понимаешь, вторая такая возможность уже вряд ли представится. Так что, Вася, решай — остаешься здесь, или будешь возвращаться к себе.

Василий на миг задумался:

— Если тебе и впрямь открыты все знания, то ты знаешь мой ответ.

— А я бы на твоем месте остался, — тихо вздохнул учитель. — Впрочем, я уважаю твой выбор, тем более, что он — единственно верный.

— И ты не хочешь со мной ничего передать… туда? — Василий ткнул пальцем куда-то вниз. — Ну, как это называется — послание человечеству?

— Ага, послание человечеству, — повторил учитель, уже не скрывая иронии, даже сарказма. — И сверху заголовок: «Так жить можно». Но боюсь, что это уже не имеет никакого смысла.

— Почему? Неужели все так безнадежно? — огорчился Вася.

— Как бы тебе сказать? — ненадолго задумался учитель. — Скорее, из того мира, откуда ты вчера вернулся, может получиться что-то путное. Разумеется, путное от слова «путь», а не «Путята». А ваш… Ну да ты, наверное, слышал об исследованиях ученых, что до глобальной экологической катастрофы осталось несколько десятков лет и что процесс уже необратим.

— Но ведь это же не так? — спросил Дубов, надеясь на лучший ответ, но ожидая худшего.

— Извини, Вася, но ничем не могу тебя утешить, — виновато развел руками учитель. — Люди науки ежели и ошибаются, то не намного. Твоя спутница Надежда Чаликова выдвинула весьма хитроумную гипотезу, будто бы этот мир возник из-за того, что двадцать лет назад людоед Херклафф случайно уронил на пол магический кристалл. Ну что ж, как сказал бы поэт, «Взгляд, конечно, очень варварский, но верный».

— В каком смысле? — не понял Дубов.

— Формально так и было. Но истинная причина совсем другая — сохранить Землю. Хотя бы в версии «дубль-два».

— И неужели ничего нельзя сделать? — совсем пригорюнился Василий.

— Ну, почему нельзя? Наверное, можно, — со вздохом ответил учитель. — Да и нужно всего-то ничего: осознать глубину своего падения, покаяться, забыть все раздоры и личные корысти, уничтожить ядерные запасы, сократить до минимума все вредные производства, перейти на более экологически чистые источники энергии, и так далее, и тому подобное, а потом молить Господа Бога о спасении. И тогда, может быть, удастся избежать гибели. Но все это, конечно, из области фантастики.

— Да уж, — вынужден был согласиться Дубов. — Я где-то читал, будто бы американцы собираются осваивать Марс…

— Ну да, одну планету загадили, теперь за другую возьмутся, — хладнокровно подтвердил учитель. — И далее по списку.

— С них… С нас станется, — проворчал Василий и вдруг со стоном повалился на диван.

— Что с тобой, Вася? — заволновался учитель. — Тебе плохо?

— Нет, я подумал… Зачем Марс? Если они узнают, то сюда, к вам попрутся!

— Этого не будет, — спокойно и даже немного торжественно ответил учитель. — Этого не будет, потому что не будет никогда. Кстати сказать, имей в виду — Горохово городище тоже скоро закроется. — И подчеркнул: — Навсегда закроется.

Василий решительно поднялся:

— Спасибо тебе, учитель. Спасибо за все. Скажи Солнышку и всем, кто меня помнит, что я их очень люблю и буду помнить всегда.

Учитель удивлено глянул на Дубова:

— Скажу, конечно, раз ты просишь. Но почему бы тебе самому этого им не сказать?

— Пожалуйста, отправь меня скорее обратно. Представляю, что там творится. Надя уж, наверное, весь Кислоярск вверх дном перевернула. А завтра и Царь-Город перевернет!

В очках учителя заиграли озорные искорки:

— Не перевернет, не волнуйся. Погости у нас, пока не надоест, а потом возвращайся домой, никто ничего и не заметит!

— Правда? — недоверчиво посмотрел на него Василий.

— А разве я тебе когда-нибудь врал? — чуть обиделся учитель.

…Надя и Серапионыч с удивлением смотрели на Василия, который, как ни в чем не бывало, развалился в кресле и подлил себе в чашку немного кипятка, правда, уже слегка остывшего.

— Вася, куда вы пропали? — первой не выдержала Чаликова.

— Как это — куда пропали? — преувеличенно удивился Дубов. — Я здесь.

— В этом никто не сомневается, Василий Николаич, но нам с Наденькой показалось, что вас, некоторым образом, поглотил этот, гм, прибор, — несколько витиевато заметил доктор, имея в виду кристалл.

— Нет-нет, Владлен Серапионыч, вы что-то путаете, — рассмеялся Василий, поправляя на плечах неведомо откуда взявшееся японское кимоно. — Просто я, ну, скажем так, в коридор выходил… А чего это вы в темноте сидите?

Надежда оглянулась в поисках выключателя — стены тонули во мраке.