Русский бунт. Начало

Глава 1

– Петрович, старый ты черт, открывай!

В окно резко застучали, стекло жалобно зазвенело. Я открыл глаза, включил светильник над кроватью. Кряхтя, сел, вставил ноги в войлочные тапки. В окно еще раз постучали, забухали в дверь.

– Да иду, иду – шаркая, дошел до сеней, открыл первую дверь. – Васька, ты, что ли?

– Я, Иван Петрович.

– За бутылкой? Васька, побойся Бога… – посмотрел на часы с кукушкой на стене. – Два часа ночи.

Хоть и стыдил я соседа, но так, по привычке. Старческая бессонница – и за полночь не сплю. Лежу с закрытыми глазами, ворочаюсь с боку на бок.

Вот в молодости как? Умри, но восемь часов подушке отдай. Хоть и дел по горло. А сейчас всех дел – кефир, клистир и теплый сортир. Дети и внуки разъехались по всей стране, жена умерла прошлым годом, все, что осталось и тормошило меня – это Дело да шебутные соседи. Один из которых, запойный пьяница Василий Кожемякин, долбился в дверь. Я открыл замок, выглянул наружу. Полная луна осветила сразу несколько фигур. Худого, небритого мужичка лет сорока в майке-алкоголичке и трех мужчин самого серьезного вида. В черных кожаных плащах, коротко стриженных.

– Кто это с тобой?

– Из Москвы приехали к тебе, Петрович. Из самой столицы! – Васька искательно оглянулся на «кожаных».

Дальше по переулку я и вправду увидел квадратный иностранный внедорожник. Внутри все заледенело, сердце застучало дробью. Я попытался резко закрыть дверь, но какое там. Один из мужчин подскочил, вставив ногу в проем, двое других просто вдавили меня своими телами в сени, а потом в гостиную. В руках у них появились вороненые пистолеты. Следом зашел Кожемякин.

– Вот, Артур Николаевич, я же говорил! – Василий шмыгнул к книжному шкафу, широко раскрыл дверцы. Ткнул пальцы в исторические книги, карты, картины Праотца. К шкафу подошел один из «кожаных» – мужчина с проседью на висках, со сломанным носом и пронзительными голубыми глазами.

– Василий! Побойся Бога! Я же тебя на руках нянчил… – Я сделал шаг к столу, уперся рукой в столешницу. Другой рукой стал незаметно нащупывать столовый нож, которым резал вечером хлеб к ужину. Хорошо, что не прибрал.

– Нет никакого Бога, Петрович! – Василий подал голубоглазому карту бунта с рукописными отметками. Их делал еще мой отец. – Один бесконечный матерьялизм.

– Что вам надо? – я обратился к мужчинам, ворвавшимся в дом. – У меня нечего красть. Денег тоже нет.

– У вас, Иван Петрович, есть кое-что более ценное, чем ваша копеечная пенсия… – тот самый Артур Николаевич, которому Васька подал карту, расстегнул плащ, сел на стул. Надев очки, стал рассматривать лист.

– С кем я разговариваю?

Мой вопрос проигнорировали. Молчал и Василий, нервно подергивая щекой.

– Да, это похоже на правду. Я не верил, а зря… – Голубоглазый передал карту одному из «кожаных», взял с полки малахитовую пластинку Праотца. Повертел ее в руках. Потом достал лупу, начал что-то разглядывать.

– А я говорил, Артур Николаевич, – сосед наклонился к уху мужчины, – он точно Хранитель. Вы посмотрите. Весь дом увешан старыми саблями, пистолями…

Один из «кожаных» щелкнул выключателем света. В свете люстры стала видна моя коллекция, развешенная по стенам. Старые бердыши, казачьи знамена и стяги со скорбным ликом Христа, фитильные ружья… Я собирал все это долгие годы. Что-то мне досталось от отца и деда, что-то подарили станичники.

– Вы Пугачев, Иван Петрович… – голубоглазый наконец отложил пластину, внимательно посмотрел на меня. – Тысяча девятьсот сорок четвертого года рождения. Вам семьдесят пять лет, и вы Хранитель.

В груди разгорался пожар гнева.

– Что, Иуда, – я посмотрел в пьяненькие глаза Василия, – продал за тридцать сребреников?

– Вовсе даже не за тридцать. А за сто пятьдесят тысяч… – Артур Николаевич поднялся, подошел ближе. – И не сребреников, а настоящих российских рублей.

– Что вам нужно? Забирайте, что хотите, и убирайтесь!

– Вы знаете, что нам нужно. Покажите могилу… – Голубоглазый вернулся к шкафу, начал вытаскивать книги. Его подельники опустили пистолеты, стали рассматривать коллекцию.

– Чью?

– Емельяна Пугачева.

Я ненатурально рассмеялся.

– В Москве совсем историю перестали учить? Тело Пугачева четвертовали и сожгли.

– А пепел верные люди собрали и привезли в его родную станицу, – заухмылялся Василий. – Захоронили под большой гранитной плитой. Там же и сокровища Емельки спрятаны. Золотая корона с уральскими черными агатами, две бочки со слитками и монетами… А ты – Хранитель сокровищ!

Василий вышел чуть вперед, обличительно ткнул в меня пальцем. Вот дурак! Перекрыл траекторию стрельбы налетчикам.

– Ах ты дрянь продажная! Получай! – я со всей силы метнул в соседа кухонный нож, что прятал за спиной.

Мужики даже дернуться не успели, как клинок вонзился в горло Василия. Тот схватился за рукоять, захрипел. Голубоглазый бросился к нему, «кожаные» вытянули руки с пистолетами, одновременно щелкнули предохранителями. Я закрыл глаза. Сейчас они выстрелят, и я исполню свой Долг Хранителя. Уйду за край.

– Не стрелять! – Артур Николаевич наклонился над соседом.

Я открыл глаза. Василий доходил. Из горла соседа лилась кровь, изо рта почему-то шла красная пена. Я устало опустился на стул. В этот бросок я вложил все силы и теперь чувствовал огромное опустошение. Не впервые убивал человека – прошел две войны, но вот так, лицом к лицу, да еще хорошего знакомого…

– Кончился… – Голубоглазый, достав платок и обернув рукоять, рванул нож, вытащил его из горла. Прямо под кадык вошел. На пол хлынула новая порция крови.

– Что же вы, Иван Петрович, так неаккуратно? На статью себе тяжелую заработали. В тюрьме ведь умрете.

– Васька, ублюдок, заслужил. – Я закрыл глаза, потер веки. – Такое Дело хотел погубить.

– Собирайтесь, Иван Петрович, – Артур Николаевич положил нож рядом с трупом. – Поедем на могилку Пугачева. Вам теперь уже терять нечего.

– Да нет никакой могилы! – я помотал головой. – Обманул вас Василий. Захотел легких денег. Ну подумайте сами! Раньше станица Зимовейская была совсем в другом месте. Даже если и сохранили казачки прах Емельяна Ивановича после казни – после затопления Цимлянского водохранилища все смыло. Нашу станицу два раза переносили!

– Не врите, Иван! – бандит подошел ближе, под дулами пистолетов обхлопал карманы моей пижамы. – Ваш сосед не только разговоры подслушивал, но и проследил за вами. Раз в месяц вы плаваете на лодке на остров Казачий.

– Рыбачу я там!

– Опять врете. Причем бездарно. Не стали бы вы убивать соседа просто так.

– Стреляйте! – я устало поднялся, завел руки за спину. – Мне, старику, терять нечего.

– А как же ваша миссия?! Ну та, Хранителя? – вкрадчиво поинтересовался Артур Николаевич. – Ведь никого не оставляете после себя.

Не в бровь, а в глаз. Васька… сука такая. Надо было раньше иуду придушить. Вертелся ужом вокруг, следил. А ведь я его за простого опустившегося алкоголика держал. Похоже, зря. Сложил два плюс два.

– Вы подумайте, Иван Петрович. – Голубоглазый застегнул плащ. – Мы ведь не какие-то бандиты или черные копатели. Тут серьезные люди задействованы. Клад Пугачева давно искали, много архивов прошерстили. Знаете, на чем вы погорели?

Артур Николаевич взял в руки с полки малахитовую пластинку.

– Вот на ней. Василий был у вас в гостях. Сфотографировал на телефон, разместил на форуме «копателей». А мы за ними приглядываем.

– Мы – это кто? Говорите уже, чего тайны разводить…

– Во многих знаниях – многие печали.

– Нет никакого клада, – уперся я. – Ну подумайте еще раз. Ладно, прах могли перезахоронить – у Пугачева на Руси много сторонников и тайных друзей было. Но клад? Везти через всю страну драгоценности, чтобы спрятать на Дону? Проще закопать где-нибудь на Чусовой речке. Там и ищите.

– Хватит с ним лясы точить… – Один из подельников голубоглазого грубо толкнул меня к шкафу. – Где остров – мы и так знаем, по GPS-навигатору доберемся.

– Одевайтесь, Иван Петрович, – согласился главарь «кожаных». – Поедете с нами.

– Ночью?

– Ночью… – Артур Николаевич присел, закрыл глаза Василия.

У бандитов была надувная лодка с подвесным мотором. GPS-навигатор со светящимся экраном. Мощный фонарь и лопаты. Подготовились.

– Чему быть – тому не миновать, – тихонько вздохнул я. Отец предупреждал о том, что рано или поздно это случится. Святилище Праотца найдут и попробуют разорить. Я готов.

– Это правда, не миновать, – согласился Артур Николаевич, который, как оказалось, обладал неплохим слухом. – Сокровища Пугачева все равно бы нашли. Не мы, так другие. Мы просто порезвее прочих.

Лодку столкнули на воду, один из бандитов забрался в нее, завел мотор. Днем бы еще можно было рыпнуться, позвать на помощь – на берегу водохранилища всегда есть кто-то из станичников, рыбаки опять же… Но ночью только гавкающим собакам за заборами мы были интересны.

– Значит, вы Хранитель? – меня толкнули в лодку, заставили сесть на дно, заложив руки за голову. Артур Николаевич оттолкнулся ногой, и мы поплыли прочь от берега. Вода забурлила вокруг мотора, нас облепила летняя мошкара. Особенно зверствовали огромные донские комары. Я-то привычный, а столичным жителям пришлось тяжело. То и дело они, матерясь, хлопали себя по шее и прочим открытым местам.

– Хранитель, – согласился я. Скрываться уже не было смысла.

– Что храните? – поинтересовался глухо «голубоглазый». – Сокровища?..

– Клад – это тлен… – пожал плечами я. – Я храню память рода.

– Рода Пугачевых? – уточнил главарь.

– Да.

На самом деле не только Пугачева. А всего его дела, всей истории восстания и великого подвига.

– Говори про клад, – один из бандитов ткнул меня пистолетом в бок. – Что там?

– Да, Иван Петрович, – согласился главарь. – Поздно уже скрываться. Все равно найдем. У нас и металлоискатели есть.

– Сокровища есть… – я улыбнулся в темноте, вспоминая тот первый раз, когда отец привел меня, еще подростка, в пугачевский грот.

Сначала мы прошли длинный, извилистый коридор, потом протиснулись с большим трудом через горизонтальную щель. Наконец передо мной открылась пещера Аладдина. Груды золотых слитков, монет разных стран, изумруды, рубины, огромный бриллиант, венчавший казацкую булаву, несколько попон, украшенных сплошными алмазами. Наконец, уральская корона Емельяна Ивановича. Грубо сделанная, со вставками из необычных черных камней. На тиаре была надпись на старорусском: «Я воскрес и пришел мстить».

– Сами все скоро увидите!

Лодка ткнулась о берег. Бандиты включили мощный фонарь, осветили каменистый пляж. Голубоглазый главарь выпрыгнул первым. Я выбрался вслед за ним. Гуськом, сквозь заросли камышей, мы пошли ко входу в пещеру.

– Светите фонарем выше… – я вошел первым в пещеру. – С потолка свисают сталактиты, можно голову разбить.

Налетчики подняли фонарь, в спину мне уткнулись сразу два дула.

– Не вздумай дурить!

– Тут по одному только можно идти, – я кивнул в сторону коридора.

Первым пошел я. Сразу за мной, уперев ствол мне в спину, топал голубоглазый. Он же и светил через плечо. Двое других мародеров шли следом.

– Да… красиво тут… – Артур Николаевич разглядывал карстовые сталактиты на потолке. И зря. На тропинку надо было глядеть.

Я тяжело вздохнул, мысленно перекрестился и… порвал правой ногой тонкую подкопченную на зажигалке проволоку. Две чеки от двух гранат РГД5, приклеенных к стенам, выскочили и, зазвенев по камням, упали вниз. Голубоглазый дернул фонарем, закричал: «Растяжка!»

Три.

Я обернулся, посмотрел в расширенные зрачки главаря.

Два.

Прошептал:

– Боже! Спаси и сохрани!

Один.

Бандиты дернулись обратно, и тут хлопнули запалы. Раздался спаренный взрыв. Я умер.

Очнулся мгновенно, будто кто-то включил свет. Только что я чувствовал, как осколки гранат разрывают мое тело, и вот я лежу на чем-то мягком. Рывком сажусь, оглядываюсь. Огромный войлочный шатер. Внутри темновато, но рядом со мной стоит жаровня, в которой тлеют угли. Дую на них, подкидываю рядом лежащие щепки. Становится светлее. Я еще раз оглядываюсь. На полу шатра пушистые восточные ковры, несколько низеньких столиков с иконами, коробки какие-то. В изголовье – отделанное серебром седло.

В груди гулко бьется сердце, вдруг становится резко душно. Я тру лицо руками, пытаясь прийти в себя. Я точно умер. Убит взрывами гранат. И вот я в каком-то шатре, голый. Разглядываю свои ноги, а затем руки. Постепенно, не сразу, приходит понимание. Тело не мое. Молодое, заросшее волосом. Где стариковский варикоз? Где морщины?

Пошатываясь, встаю, подхожу к столику. Среди икон вижу небольшой, плохо сделанный портрет молодого человека в парике. Сзади накарябано «Павелъ I». Трясу головой. Наверное, это бред умирающего. Я не сразу погиб от взрыва, и теперь у меня предсмертные галлюцинации. Но почему такие достоверные? Чувствую запах навоза, дыма от жаровни…

На столике также лежит старинное зеркальце с деревянной ручкой. Беру его, разглядываю себя. Мужчина. Лет тридцати. Строгое лицо в густой черной бороде. Волосы подстрижены под горшок. На лоб зачесана челка, а между крутыми пушистыми бровями – глубокая складка. Глаза серые, запавшие.

Кладу зеркало, рассматриваю тело. Мускулистое, поджарое. На цепочке висит золотой крестик. Под сосцами груди два странных шрама. Шрама?! Тут на меня обрушивается понимание. Такие шрамы были у Праотца. Емельян Иванович показывал их казакам, когда объявил себя императором Петром III. Дескать, это особые царские знаки. Казаки поверили.

С трудом удается удержаться на ногах. Меня ведет, делаю, словно пьяный, несколько неловких шагов по шатру.

Я в теле Емельяна Пугачева! Горло сдавливает от нахлынувших чувств. Всю жизнь посвятил делу рода, и вот теперь что? Получил награду. Или проклятие? Меня ждет четвертование… Или? Мысли бьются словно ночные бабочки о фонарь.

Долго пытаюсь прийти в себя, сижу на ковре, мотая головой. Шок никак не отпускает, то и дело накатывают приступы слабости. Тело трясется, периодически теряю концентрацию и заваливаюсь на ковры. Упорно встаю сначала на колени, потом на ноги. Другого пути нет – надо осваиваться. Помогает глубокое дыхание и, как ни странно, растирание ушей. Видимо, в голове усиливается кровообращение, привыкание идет быстрее.

Окончательно беру себя в руки, встаю на колени перед столиком, целую икону Спасителя. Христос смотрит на меня с состраданием.

– Спасибо, Господи! – я крещусь. – Все в твоей воле.

Беру портрет «сына» – Павла I. Зачем Емельян Иванович держал его среди икон? Основатели рода о таком не рассказывали. Прислушиваюсь к себе.

Может, я не один? Нет, я – это я. Моя память, мои знания. И больше никого.

Полог шатра откидывается, внутрь осторожно заглядывает молодой казак. Лет восемнадцати, с залихватским чубом и румянцем на голых щеках. На ногах – серые шаровары, сверху – желтый жупан. За пояс заткнут старинный пистолет, слева висит сабля.

– Царь-батюшка, проснулся? Как почивалось? – звонким голосом спрашивает парень. – Зело много вчерём вы выпили с Иваном Никифоровичем.

Чтобы не светить наготой, я опять усаживаюсь на ковер. Мысли так и мелькают в голове. Иван Никифорович – это наверняка Зарубин по кличке Чика. Один из ближников Пугачева. А молодой парень в свите был один – Иван Почиталин. Единственный грамотный казак, автор многих указов Емельяна.

– Подавай одеваться, Ваня, – говорю я тихим голосом. Ошибся? Или нет?

– Сей же час, ваше величество, – моментально отзывается Почиталин. – Кухарка ваша выстирала исподнее, уже высохло.

Иван приносит мне белые подштанники и холщовую рубашку. На ноги наматываю обычные портянки. Затем приходит очередь темных штанов и зеленого, старинного кафтана с бархатной выпушкой. Натягиваю красные сафьяновые сапоги с загнутыми носками. Самый шик!

Иван помогает повязать мне красный же кушак и подает искусно украшенную серебром саблю. Холодным оружием я владею хорошо. Отец учил сабельному бою, дед… Все мужчины в роду умели рубиться. Последним надеваю мерлушковую с красным напуском шапку-трухменку.

Мы вместе выходим из шатра. Спиной ко входу сидят несколько казаков, точат кинжалы. Похоже, что охрана. Я втягиваю носом воздух. Прохладно. Градусов пять, не больше. Небо серое, тяжелое. Облака придавили землю. Вокруг, насколько видно, неровное поле. Стоят шалаши, юрты… Между ними бродят люди, овцы, собаки… Горят костры, жарятся целые туши быков. На меня накатывает чувство нереальности происходящего. Я столько знаю про эту эпоху и патриарха рода – и вот глаза отказываются верить увиденному. Такое ощущение, что я на костюмированных съемках исторического фильма.

– Видишь, глаз у меня кривой? – я слышу разговор казаков, что сидят спиной к шатру. Крупный, с покатыми плечами мужчина, вжикая клинком по точильному камню, рассказывает: – Это все мой бывший барин.

Я подмигиваю Ивану, прикладываю палец к губам. Почиталин понятливо кивает.

– А все за что? – продолжает, ожесточившись, казак. – Барин пьянствовал с голыми девками в бане. А я, парнишка, в щелку, через дверь подсматривал. Я при хозяине тогда подавальней жил, трубку табаком набивал. Матерь моя тоже при барине. Прачка. Вдруг барин приметил меня, выскочил! Схватил за волосья. В прихожей цветок дивный стоял. Он вытащил из плошки палочку – цветок к ней подвязывали, бряк меня на пол! Сел на меня да вострым-то концом палочки тырк-тырк мне в глаз! Орет матерно: «Мне такие-сякие глазастые не нужны!» Я тоже заорал и чувствий порешился. Уж дюже больно! Вспомню – о сю пору мурашки по спине. Очнулся – мамынька прибегла, барина по рылу. Тот свалил ее, топтать зачал. А она пузатая… Скинула мертвенького брата, померла.

Я приглядываюсь к рассказчику. Одноглазый в свите Пугачева тоже был один. Тимофей Мясников. Начальник гвардии – самых лучших и умелых яицких казаков. До конца верил в то, что Емельян – Петр III, взошел вслед за ним на эшафот.

– Этих бар на березах нужно вешать! – выкрикнул молодой казак, втыкая кривой бебут в землю. – Ироды бездушные.

– Дай-то срок, перевешаем, – хмыкнул Мясников, поправляя черную повязку на глазу.

Я тихонько вздохнул. Народное восстание Пугачева случилось не просто так. Во времена царствования Екатерины II гнет аристократии достиг небывалых в истории величин. Помещики постоянно увеличивали сумму оброка и размер барщины. Летом крестьяне работали по шестнадцать, зимой по двенадцать часов в день. На многих мануфактурах и заводах работали в две смены, днем и ночью. На крестьянском наделе, от двух до трех десятин на человека, крепостные могли работать только после того, как удовлетворяли все возраставшие потребности помещиков. Несмотря на то, что в каждой деревне были выбранные на мирском сходе старосты, которые могли жаловаться барину на управляющих и приказчиков, их злоупотребления были колоссальные. Помещики властно и жестоко вмешивались во все области крестьянской жизни, контролируя и направляя все по своему желанию. Лишенный гражданских прав крепостной крестьянин был полным рабом своего господина.

Борзые щенки продавались по две тысячи рублей, крестьянские девушки по двадцать. Крепостной ребенок стоил меньше рубля. Газеты пестрели объявлениями: «Продаются кучер и попугай», «Лучшие болонки и хороший сапожник», «Скатерти для банкетов и девка ученая». Провинившихся и невиновных крестьян забивали в колодки и кандалы, заставляя в них работать, секли и пороли, резали, жгли, насиловали, заставляли женщин выкармливать щенков грудью, надевали восьмикилограммовые железные ошейники…

– А дальше-то что? – поинтересовался другой охранник, вставляя клинок в ножны.

– Известно что. Подпер двери и пустил красного петуха барину, когда тот вдругорядь пошел париться. А сам на Дон утек. Оттуда на Яик. Но это уже другой сказ.

– Господа станичники! – Иван не выдержал, подал голос. Казаки подскочили, поклонились.

– Что, Тимофей, – я хлопнул по плечу одноглазого, – учишь молодых?

– Подучиваю маленько, царь-батюшка, – улыбнулся в бороду Мясников. – Когда уже в бой? Завтра седмица, как сидим сиднем под этим Ренбурхом.

Я закрыл глаза, глубоко вздохнул. А вот и время определилось. Осада Оренбурга началась 5 октября 1773 года. Продлится она до марта следующего года. Пугачев так и не смог взять город, был разбит и ушел к Сорочинской крепости. Это стало началом конца крестьянской войны 1772–1775 годов. У Пугачева еще будут удачные походы и даже взятые города, но инициатива потеряна, правительственных войск в центральной и восточной части России станет больше, действовать они будут активно и успешно.

– Скоро, Тимоха, скоро! – я повернулся к Ивану. – Подавайте коня, поедем еще разок глянем на этот окаянный Ренбурх.

– Царь-батюшка, – вскинулся Почиталин. – Может, поснидаешь сначала? С вчера не емши.

Я не представляю, как у меня будет сейчас с перевариванием пищи, поэтому решаю осваиваться в новой реальности постепенно. И начать с прогулки.

– После поедим, – я почувствовал зуд в волосах. Залез в шевелюру рукой, под пальцами кто-то хрустнул. Да… вот и примета времени напомнила о себе. Вши, блохи и клопы.

Вороной конь меня узнал, всхрапнул и потянулся мордой. Но у меня ничего с собой вкусного не было. Поэтому я просто осторожно влез в седло и аккуратно дал шенкелей. Лошадь пошла небыстрой рысью. Вслед за мной пристроилась полусотня Тимофея. Казаки были вооружены саблями, ружьями и длинными пиками.

Пока ехали через лагерь, выслушал много здравиц и приветственных криков. Казаки, башкиры, татары выскакивали из юрт и шалашей, махали мне руками. Надо признать, что в лагере был очевидный порядок. Несколько отрядов упражнялись в стрельбе из фузей, отрабатывали джигитовку. Кроме военных, заметил спящими под телегами и сидящими у костров большие группы обычных крестьян. В домотканой одежде, армяках, поршнях. Зачастую с женами и детьми.

Через четверть часа мы доскакали до предместьев Оренбурга. Сначала появился сожженный пригород (Почиталин вздохнул: «Пожгли Меняльный двор, ироды»), потом показались и сами валы с бастионами. Где-то в километре от города стояла целая батарея из двадцати полевых пушек, рядом с которыми суетились чумазые артиллеристы. Орудия стояли по всей науке – в отрытых редутах, рядом находились сотни две всадников под командованием седого вислоусого казака, больше похожего на моржа.

Пушки то и дело выплевывали ядра в сторону Оренбурга, крепостная артиллерия отвечала. Смысла этой перестрелки я, понаблюдав несколько минут за летящими ядрами, так и не понял. Никаких видимых разрушений у бастионов видно не было, да и защитники тоже не отличались меткостью. Пустой перевод пороха.

Заметив меня на небольшом холме, «морж» направил коня к нам.

– А вот и второй Тимофей, – пошутил Ваня Почиталин, который увязался за нами к городу.

Теперь понятно. К нам едет фактический глава всего пугачевского войска – Тимофей Иванович Подуров. Самарский казак, полковник. А еще бывший депутат Уложенной комиссии. Той самой комиссии, которую собрала Екатерина II из представителей разных сословий в начале своего правления. Думала организовать что-то вроде английского парламента. И для начала выслушать жалобы и наказы, которые давали депутатам в губерниях. Никакого парламента в России не вышло – уже через несколько месяцев императрица охладела к идее и разогнала комиссию.

– Мое почтение, Петр Федорович! – Подуров поклонился в седле, подкрутил ус. – Как здоровьечко?

Сначала я растерялся, а потом сообразил – полковник обращается ко мне как к Петру III. Он искренне верит, что Пугачев – чудом спасшийся император.

– Здрав буде, Тимофей Иванович! – поздоровался я. – Все слава богу. Как ваши дела? Метаете порох в аер небесный?

Подуров нахмурился.

– Царь-батюшка, у нас ведь только два пудовых единорога. Остальное – двенадцатифунтовые полевые пушки. Ими даже ворота трудно высадить. Эх! – полковник снял шапку, почесал в затылке. – Нам бы ломовой наряд, мы бы показали Рейнсдорпу кузькину мать.

Казаки конвоя заулыбались, начали шушукаться. Я заметил у Подурова засунутую за кушак подзорную трубу.

– Тимофей Иванович, дай глянуть в твою зрительную трубу.

Получив прибор, начал разглядывать город. Увеличение было минимальным, изображение – размытым. Но кое-что увидеть удалось. Оренбургская крепость состояла из земляного вала с десятью бастионами и двумя полубастионами, примыкавшими к обрывистому правому берегу Яика. Между бастионами было четыре выхода из города. Одеты камнем только два бастиона. Пушек у оборонявшихся имелось много, и губернатор Рейнсдорп, кстати, боевой генерал, участник семилетней войны, имел все шансы пересидеть осаду. Прямым штурмом крепость, конечно, не взять. Пугачевцы попытались взять город с ходу, как это делали с предыдущими фортами оренбургской линии. Умылись кровью и сели в осаду. У оборонявшихся было около полутора тысяч солдат и семьдесят крепостных пушек. Это против трех тысяч у Пугачева и двадцати орудий.

– Вот что, Тимофей Иванович… – я направил трубу на сожженные дома и мазанки меняльного двора. – Верные люди сообщили, что завтра премьер-майор Наумов опять вылазку учинит.

– Мало мы ему наподдали по прошлому разу, – проворчал Подуров. – Не беспокойся, царь-батюшка, встретим как полагается.

– Нет, в этот раз поступим по-другому, – решил я. – Как сядет солнце, пушки отвезешь на бывший меняльный двор. А вместо них из деревьев сделайте в редутах обманку. Смогете? Якобы пушки все еще здеся.

– А чего бы не смочь, батюшка… – Подуров опять почесал в затылке, показал мне взглядом в сторону. Мы отъехали от отряда на несколько шагов. – Каверзу какую задумал?

Именно ее. И в реальной истории премьер-майор успеха с вылазкой не имел. Пугачевские казаки пустились лавой на отряд оренбургских солдат, побили многих. Но в тот раз Наумов ушел. А сейчас не должен.

– Ее, каверзу. Завтра все разъясню. – Я повернул лошадь и поскакал в лагерь.

К моему приезду активность пугачевцев снизилась. Казаки, крестьяне, татары с башкирами обедали. В котлах кипела баранья, с пшеном, похлебка.

У корыта, засучив рукава, старый казак стирал белье. Возле котлов, принюхиваясь и пуская слюни, вертелись собаки. Отпустив охрану и Почиталина, я спешился возле одного из костров. Громко произнес:

– Здорово, православные! Примете поснидать?

– Поздорову, царь-батюшка! – казаки встали, поклонились. – Отведай наших кушаний!

– Чей десяток? – поинтересовался я у ближайшего мужчины со старым сабельным шрамом на лице.

– Мы из яицкой сотни Ивана Зарубина, – ответил десятник, кидая для меня на землю попону и запахивая распахнутый на груди чекмень. – Откушай, батюшка Петр Федорович, что бог послал.

Казак прочитал благодарственную молитву, мы перекрестились.

Я, взяв из кучи деревянных ложек одну, опустил ее в похлебку. Ничего вкуснее есть мне не приходилось. Пришлось даже сдерживаться, чтобы подстроиться под темп десятка. Каждый казак по очереди опускал ложку в котел, медленно, явно смакуя, съедал свою порцию.

– Как тебя звать, казак? – доев похлебку, я поинтересовался у десятника со шрамом.

– Афанасий сын Никиты.

– Значит, Никитин, – покивал я. Сделал себе зарубку в памяти заучить как можно больше имен солдат моей армии. От них теперь зависит моя судьба. Да и судьба всей страны.

– А вот скажи, царь-батюшка, пошто Катька решила умучить тебя, мужа своего? – поинтересовался Никитин, облизывая ложку. – Разное бают.

– Подговорили ее. Орловы и другие аспиды… – я посмотрел на небо. Начал накрапывать небольшой осенний дождик. Как бы не развезло поле перед крепостью. Мне это было совсем некстати. – Еле вырвался от них. Долго скитался среди простого народу. Видел муки, что принимает люд православный.

– Так и есть, – согласился казак, сидевший слева. – Сердце кровью обливается, глядя на казни, что баре устраивают в деревнях, заживо запарывают…

– Отольются им наши слезы… – зашумел десяток.

– Вот мы им ужо покажем!

– Веди нас в бой, Петр Федорович, мочи нет терпеть!

– Ждать осталось недолго, други… – я поднялся на ноги, поправил ножны с саблей. – Завтра все решится.

Но решиться все должно было сегодня. На военном совете, который я собрал сразу после обеда. Один из горнистов, пойманных Иваном, продудел в рожок сбор, и в шатер начали сходиться ключевые фигуры пугачевского восстания.

Первым пришел озабоченный полковник Подуров. Рассказал коротко, что лагерные крестьяне начали делать макеты пушек – к завтрашнему дню все будет готово. За ним в шатре появился шумный, чернявый, горбоносый казак лет тридцати аж с тремя пистолетами за поясом. Чика-Зарубин. Уселся с нами по-турецки на ковер, тут же начал шутить, сам смеяться своим побасенкам. Человек-оркестр.

Тихонько проскользнул внутрь Иван Почиталин. Разложил на столике бумаги, достал гусиные перья и походную чернильницу.

Четвертым персонажем пьесы стал еще один полковник. Максим Григорьевич Шигаев. Толстый, одышливый мужчина с красным лицом и окладистой черной бородой.

– Все исполнил по воле твоей, царь-батюшка, – с ходу начал Шигаев.

Какие приказания отдавал «прежний» Пугачев, я, разумеется, не знал, поэтому промолчал.

– Денег из трех крепостиц мы взяли две тысяцы, триста двадцать шесть рубликов. Золотом и серебром.

Присутствующие охнули. Казна была немалая. Пуд муки стоил пятнадцать копеек, ведро водки – восемьдесят пять копеек.

– Все счел, скрепил мешки печатью казацкой, лежат они в твоей, батюшка, походной кибитке и охраняются строго. Слежу за сим.

Кибитка в качестве походного сейфа не показалась мне надежной затеей, но я опять промолчал.

– Второе. Пороховой припас. Двадцать три пуда. Сто сорок фузей. Свинца четыре пуда. Соль…

– Подожди про соль… – я почесал шевелюру. Нет, с вшами надо что-то делать. Побриться, что ли, налысо? А новые подданные поймут? Или вошебойку завести?

– Сто сорок фузей… – я повернулся к Подурову. – Почему не вооружаем крестьян?

– Каждый день по сто с лишним человек прибывает, – сзади подсказал Иван.

– А учить строю их кто будет? – поинтересовался полковник. – Офицеров ты сам приказывал вешать.

– Только тех, кто отказывался присягнуть, – вступил в разговор Чика. – Вон, сержант Неплюев, дворянчик туев, служит. Даже Ване указы помогал писать…

В шатер зашли еще двое. Глава моих гвардейцев – одноглазый Мясников и незнакомый казак с плеткой в руках. Последний оказался полковником Дмитрием Лысовым. Низкорослый, хитрый, с козлиной бороденкой – этот человек был одним из тех, кто покушался на жизнь Пугачева в 1774 году. Ударил его пикой после ссоры. Острие попало в кольчугу, которую Емельян носил под кафтаном.

– А где атаманы Овчинников и Творогов? – я мысленно сосчитал всех в голове и не нашел еще некоторых ключевых фигур.

– Опамятовал, батюшка? – Лысов высморкался в руку, вытер ее об ковер. – Творогов поехал брать Пречистенскую крепость. Чтобы те не дали сикурс Рейнсдорпу. Овчинников в Бердской слободе. Готовит нам зимние квартиры. Сколько нам тут в поле стоять?

– Да, морозы скоро, – поддержал Лысова Чика. – Мерзнем. Только водкой и спасаемся.

Мужчины засмеялись. Но заметив мой хмурый вид, осеклись.

– Ваня, сходи позови на совет киргиз-кайсацкого хана Нур-Али. И этого, от башкир, как его, Юлая Азналина. С сыном…

– Салаватом?

– С ним.

Салават Юлаев был мне очень нужен. Легендарный башкирский герой, участник почти всех сражений Пугачева. Даже после пленения Емельяна Салават продолжил восстание на территории Башкирии.

– Мы с нехристями вместе? – обиделся Лысов.

Совет зашумел, пришлось цыкнуть.

– А ну тихо! Вы не бабы на базаре!

Мне позарез нужен был противовес казакам на совете. Емельян Иванович много натерпелся от яицких старшин и атаманов, они его даже женили на казачке. Что вкупе с неграмотностью подорвало веру пугачевцев в легенду про Петра III. Ведь царь должен жениться на принцессах и уметь писать.

– В моем войске все равны. И башкиры, и татары. Все за одно дело кровь проливают.

Я посмотрел на хмурого Лысова. Да… Теперь надо глядеть в оба. И носить кольчугу.

– Кстати, насчет водки… – решил я дожать казаков. – В войске отныне сухой закон, вняли? Максим Григорьевич, после совета выльем все вино из бочек. И чтобы никого пьяного в сотнях! Увижу или учую… – я погрозил станичникам кулаком.

На самом деле пьянство – большая беда пугачевцев. Емельяну пришлось точно так же объявлять сухой закон после провала осады Оренбурга. Только уже не помогло.

– Ладно, обойдемся покель без водки, – пожал плечами Подуров. – Если зовем на совет нехристей, может, и Федора кликнем? Чумакова.

Я внутренне поморщился. Полковника Чумакова – начальника всей пугачевской артиллерии – позвать следовало. Но этот казак вместе с атаманом Твороговым были во главе заговорщиков, выдавших Емельяна правительству. Я внимательно посмотрел на играющего желваками Лысова. Да, этот тоже легко сдал бы своего царя. Только вот Пугачев его раньше успел повесить.

– Я с ним позже переговорю. Он поди на батарее сейчас.

В шатер, вслед за Иваном, зашли три азиата. Двое в набитых халатах, ичигах и чалмах. Один – самый молодой – в русском кафтане, в сапогах. Тот, который с зеленой чалмой – узкоглазый башкир, с куцей бородкой, – оказался киргиз-кайсацким ханом Нур-Али. Явно был в Мекке – уважаемый у мусульман человек. Второй пожилой азиат, с усами ниточкой – башкирский старшина Юлай Азналин. Его сын – Салават – широкоплечий, улыбчивый парень, первым бросился целовать мою руку. Я чуть ее не отдернул с непривычки. Чем бы нанес несмываемое оскорбление. Хан и Азналин тоже чмокнули руку.

Казаки на все это смотрели хмуро, но не роптали.

– Начинаем совет. Иван, а где татарские беки из Сеитовой слободы?

– Татарская сотня ушла вместе с Твороговым, батюшка-царь, – откликнулся Почиталин, усаживаясь за стол.

Накатил новый приступ слабости. Я закрыл глаза, пытаясь всеми силами не завалиться на ковер. Вот же позор будет. Глубоко вздохнул, повернулся к Ивану:

– Пиши тогда. Указ о вольности народной.

Все в изумлении уставились на меня. Да, господа хорошие. Если начинать – то с козырей. Мало отбить у правительства Оренбургскую губернию. Екатерина вернет армию, которая сейчас воюет с Турцией, обратно в страну и легко подавит в крови народное восстание. Надо быстро поджечь Урал, Прикамье, Башкирию, всю Западную Сибирь и Среднее Поволжье. В идеале и центральную Россию тоже. Под ногами дворян и правительственных войск – земля должна гореть. Для этого существует уже испытанный Пугачевым способ. Не только объявить себя Петром III крестьянам, но даровать им волю. А заодно и землю. За это меня народ сделает настоящим царем.

– Пиши… – я начал вслух вспоминать знаменитый манифест. – Божиею милостию, мы, Петр Третий, император и самодержец Всероссийский и протчая, и протчая, и протчая. Жалуем сим имянным указом с монаршим и отеческим нашим милосердием всех, находившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков, заводчиков и других душегубов полной волей и награждаем древним крестом и молитвою, головами и бородами, свободою владеть пахотными землями, лесными, сенокосными угодьями, пастбищами, рыбными ловлями, и соляными озерами без покупки и без оброку; и освобождаем всех от прежде чинимых от злодеев дворян и градских мздоимцев-судей…

Диктуя указ, я вижу, как у соратников в буквальном смысле отваливаются челюсти. И в реальной истории летний указ от 1774 года произвел эффект разорвавшейся бомбы. Уже почти проигравшие пугачевцы получили второе дыхание. В отряды повстанцев потекли даже не ручейки, а целые реки вооруженных крестьян и горожан. Увы, было слишком поздно.

– …А как ныне имя наше властию всевышней десницы в России процветает, того ради повелеваем сим нашим имянным указом…

Первое. Принять присягу на верность истинному царю Всероссийскому Петру III. Послушать его начальных людей, нести свой крест стойко и терпеливо.

Второе. Кои прежде были дворяне в своих поместиях и вотчинах – оных неприсягнувших противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян ловить и казнить, и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами…

Третье. По замирению собрать на Москве поместный собор из всех сословий и утвердить всем миром законы и установления государства Российского…

– Любо!! – первым закричал Чика.

К нему тут же присоединились остальные соратники Пугачева. Они выхватили пистолеты из-за кушаков, начали палить вверх. В шатер тут же принялись заглядывать казаки, крутить головами. Лагерь обеспокоенно зашумел. Не сразу, но постепенно удалось всех успокоить.

– Дан указ октября одиннадцатого дня 1773 го ду, – наконец, смог закончить я исторический документ.

Да, пришлось слегка поменять смысл указа. Никакого первого и третьего пунктов в оригинале не было. Самый убийственный второй – в буквальном смысле убийственный (после публикации указа летом 1774-го было отправлено на тот свет по всей стране больше трех тысяч дворян) – я тоже скорректировал. Оставив лазейку с «присягнувшими». Возможно, таким образом удастся снизить накал народного гнева. Кто-то из жирующей аристократии – самый трусливый – присягнет мне, кто-то уедет из страны… Не убивать дворян – не получится. Крышка котла уже сорвана и обжигающий пар крестьянской ненависти бьет во все стороны. Моя же задача заставить этот пар крутить колеса истории.

Кое-что я не только добавил, но и убрал из документа. Это утопическое обещание не брать никаких податей и рекрутов. Как может существовать государство без налогов и армии – я представлял слабо.

– Написал? – я взял в руки серый лист бумаги, перекрестился. – Оставь, я почитаю и подпишу. Сделаем списки с указа и разошлем с гонцами во все города и губернии России. А также в сопредельные страны.

– Якши, государь! – прищелкнул языком хан Нур-Али. – Дал ты нам волю, век тебя будем благодарить и поминать в молитвах Всевышнему.

Башкиры дружно кивнули вслед киргизу.

– Теперь второе дело, ради которого я вас всех позвал… – Я побарабанил пальцами по рукояти сабли. – Нас уже тут три тысячи. И приходят все новые люди. Пора заводить регулярство. Учить новиков правильному строю, маневру… Иначе государевы войска побьют нас. Видит бог, побьют.

Я вспомнил об Александре Суворове, который со своими молодцами-гренадерами бьет турок, а совсем скоро будет отозван для подавления восстания в Россию.

– Согласны, господа хорошие? – я посмотрел в лицо каждого.

Станичники вздыхали, но глаз не отводили. Регулярство им не нравится, но куда денешься с этой подводной лодки? Башкиры с киргизом же поклонились, лбами в ковер. От этих неприятностей ждать не приходится – послушание старшему у них в крови.

– Больше не держу вас. Отдыхайте. Завтра тяжкий день.

Я потер руками уставшие глаза, проводил членов совета. После чего стал копаться в ларцах, что стояли по всему шатру. Мне нужно было найти предыдущие указы Пугачева и глянуть образец подписи. Хоть Емельян Иванович и был малограмотным, но расписываться он умел. Наконец нужный документ я нашел. Автограф оказался очень простеньким – еле накарябанное имя Петр III.

Поставив маленькую некультурную кляксу, я расписался на историческом документе. Промокнул лист песком из специальной коробочки, что стояла на столике. После чего позвал Ивана и велел сделать списки с указа.

– Та мало грамотных в лагере, – вздохнул Почиталин. – Я да пленный сержант Неплюев.

– Кликни по обчеству – может, еще кто найдется.

В одном из ларцов лежали два пистолета с кремневым замком, инкрустированные золотом. По-английски было начеканено имя мастера. Гринель и сыновья. Явно военные трофеи. Достав их, а также шомпол с порохом в холщовых мешочках и свинцовые пули россыпью, я начал заряжать оружие. Из-за моих приступов слабости махать саблей мне еще долго не придется. Значит, надо вооружиться огнестрелом.

Я на автомате процитировал «Онегина» Пушкина и увидел округлившиеся глаза Почиталина.

– Царь-батюшка, да ты стихоплет! Я слышал от наших татар, что при бухарском дворе есть слагатели виршей. Услаждают слух тамошних царей…

– Иди, Ваня… – обсуждать восточных поэтов у меня желания не было совсем, опять накатило ощущение нереальности всего происходящего. Ни отец, ни дед не предупреждали меня, чем может закончиться дело Хранителей памяти пугачевской.

– Сделай двадцать списков. Для начала. Вечером зачтем указ в стане.

– Все сделаю по твому слову, Петр Федорович… – Почиталин замялся, поправил щегольский чуб на голове. – Там у входа вдова майора Харлова ждет. Ты вчера изволил гневаться на нее. Казачки увели Татьяну Григорьевну от греха подальше.

Я мысленно выматерился. Вот еще этой головной боли мне не хватало. Харлова – воинская добыча Пугачева. Вдова коменданта Нижнеозерской крепости. Майор был убит при штурме казаками, но Татьяна успела уехать в Татищев острог, который был взят пугачевцами несколько дней спустя.

– Пущай… – я тяжело вздохнул. Объясниться все равно придется.

Иван ушел, а в шатре появилась девушка неземной красоты. Естественная блондинка с огромными голубыми глазами на мраморном лице. Навскидку лет двадцать. Порода чувствовалась во всем – точеный, почти античный нос, чувственные губы. Такая Афродита в наших палестинах? Харлова была одета в строгое черное платье в пол, на плечах – лисья душегрейка, на голове – обычный крестьянский платок. Глаза заплаканные, губы подрагивают.

– Петр… Федорович… – вдова с трудом выговорила имя царя. – Умоляю! Прошу!

– Что вам угодно, Татьяна Григорьевна? – несмотря на подкашивающиеся ноги, я встал, подошел ближе. От девушки приятно пахло. Как она умудряется поддерживать чистоту в полевом лагере?

– Коленьку казаки поймали. Пороть собираются. Прикажите им! – на лице Харловой появился лихорадочный румянец. – Я… для вас что угодно сделаю…

На ковер упала душегрейка, потом платок. Девушка начала расстегивать платье на груди. Я невольно оценил фигуру. Высокая, красивая грудь, талия, на которую так и хочется положить руки. Бедра так и взывают к любви. Мысленно отвесил себе подзатыльник! Ну не сволочь? Тоже мне, сатир выискался.

– Татьяна Григорьевна! – я схватил девушку за руки и прекратил процесс раздевания. – Извольте прекратить. Это недостойно!

– Прекратить? – вдова удивленно на меня посмотрела. – Разве не этого вы вчера хотели?

Я погрузился в голубой омут глаз Харловой и не сразу сообразил, что ответить. А потом меня как током ударило. А жить-то девчонке недолго осталось. Как в Берды, на зимние квартиры войско встанет, так и выйдет из-за нее драка у казаков. В отсутствие Пугачева полковник Лысов приревнует и порешит Харлову собственной рукой. На следствии будет отпираться, доказательств для обвинения найти не удастся.

– Давайте так, Татьяна Григорьевна, – я с трудом сглотнул, – что было ранее промеж нас прежде – забыто. Начнем с чистого листа.

– С чистого листа? – Харлова несмело улыбнулась, застегнула платье. – Какое необычное выражение. И говорите вы ныне чище, нежель ранее.

Вдова задумалась, на ее чистом лбе появилась морщинка.

– Что случилось с Колей? – я решил отвлечь девушку от вредных раздумий.

Насколько я помнил, Коля – это младший брат Харловой. Вместе с ней угодил в плен к пугачевцам.

– Он… сбежать хотел. В Оренбург. Разъезд поймал его, объявили шпионом…

– Шпионом? – я засмеялся. – Сколько ему лет?

– Девять…

Вдова подняла с полу душегрейку, повязала обратно платок.

– Иди с миром, – я перешел на «ты» с девушкой. – Распоряжусь, чтобы отпустили Кольку. А ты уж ему ума вложи, объясни, что вокруг разъезды казаков, пикеты. Не сбежать ему. Если не внемлет – быть ему поротым. Ей-богу быть.

– Отпустил бы ты нас, Петр Федорович, – Татьяна повесила голову. – Мочи нет жить так…

– Куда отпустить? Муж твой мертв, в крепости, где ты жила – мои казаки, Оренбург в осаде. Там голод скоро начнется.

– В Казань поеду. К родичам.

– Как поедешь? На дорогах неспокойно. Вот что, Татьяна. Утро вечера мудренее… – я выглянул из шатра, уже начало темнеть. – Потом обговорим все.

Харлова ушла, а я, отдав приказ о ее брате, лег, положил голову на седло. Закрыл глаза. А вдруг все это сон? Сейчас усну, проснусь – а я все еще Иван Петрович Пугачев. Далекий правнук великого предка.

Выспаться мне не дали. Стоило только задремать, как в шатер заглянул Мясников.

– Государь-батюшка! – одноглазый подозрительно посмотрел на меня, валяющегося на ковре. – Тут до тебя Хлопуша просится. С каким-то человечком незнакомым. Пущать?

– Обыскали? – поинтересовался я, усаживаясь по-турецки.

– Зачем? – удивился Мясников.

М-да… Вот такая охрана!

– А затем, что они под одеждой спрячут ножи и полоснут меня по горлу, пока ты свои побасенки рассказывать будешь.

– Да… – одноглазый надвинул шапку на лоб, почесал затылок. – Об сем мы не думали.

– А надо! Пущай!

В шатер зашли двое. Один – огромный, зверообразный мужик с изуродованным лицом. Взлохмаченные волосы на голове и в бороде – цвета грязной мочалы, глаза белесые, холодные, на лбу и щеках клейма: «В. О. Р.». Ноздри носа вырваны с корнем. Я взглянул на него и поежился. Одет обычно – серый армяк, сапоги…

Второй – явно солдат. Красный разорванный камзол, черный шейный платок. На голове – треуголка.

– С чем пожаловал, Хлопуша? – поинтересовался я, вставая. Черт, как же не хватает простых стульев и стола!

– Вот! Споймали дезертиру. От Ренбурха бежал.

– Я сам, я сам сдался! – повалился в ноги солдат. – Капрал второй гарнизонной роты, Евстратий Долгопят. Присягаю тебе, царь-батюшка, Петр Федорович, истинно присягаю!

– С вала спустился он. Тишком… – пробасил Хлопуша. – Казачки заметили и заарканили его.

Я еще раз взглянул на звероподобного. Известный каторжник, ссыльный. Сидел в Оренбургском остроге, пока губернатор не велел его освободить ради… тайного убийства Пугачева. Дал денег, грамоту для прохода мимо постов. Но Хлопуша оказался не лыком шит. Натерпевшись от властей, он тут же перебежал к пугачевцам. Теперь заправляет тайными делами Емельяна Ивановича.

– Говори об чем мне молвил… – Хлопуша пнул ногой солдата.

– Завтра, прямо после заутренней, – зачастил Евстратий, – премьер-майор Наумов на тебя пойдет. Через Яицкие ворота. Пятьсот экзестированных пехотинцев берет. При семи полевых пушках.

Ну вот и считай официальное подтверждение завтрашней вылазки пришло.

– Откуда знаешь? – поинтересовался я на всякий случай.

– Выбрали меня в эту команду наумовскую – палю метко.

– Ладно молвишь, верю тебе.

Я повернулся к Хлопуше:

– Вот что. Забирай его к себе.

– Зачем? – удивился каторжник.

– Ты ведь грамоте учен? – я дождался неуверенного кивка Евстратия. – Вот тебе, Хлопуша, наставник готовый. Нельзя нынче без грамоты.

Я угадал точно. Ни читать, ни писать бывший ссыльный не умел.

– Я это… В сумнениях, – почесал-поскреб в затылке мужик. – Осилю ли?

– Дорогу осилит идущий, – я поднял палец. – В Библии сказано.

– Царь-батюшка, ты и Библю читал? – выпучил глаза Хлопуша. Солдат тоже смотрел в удивлении.

Вот же… Чуть не прокололся. Библию читать можно только священникам. Ознакомление мирян с главной книгой христианства – не приветствуется. Мало ли что они там вычитают? Для простых людей есть Псалтырь, Часослов, наконец, поучения святых отцов.

– Идите уже с богом! – я опять уселся на ковры, привалившись спиной к жердине, что держала шатер. Сил уже не было совсем. А ведь день-то еще не закончился!

Надо больше двигаться. Через не хочу, через не могу. Только так я смогу освоиться в новом теле. Молодом теле! Только пожив стариком, можно понять прелесть хоть бы и не юности, а зрелости.

Я вышел из шатра, вдохнул свежий воздух. Дождик закончился, солнце уже совсем село – лагерь освещался кострами. Было зябко и мокро.

– Тимофей! – крикнул я Мясникову. – Разожги костер побольше вон у того холмика, да поставь туда какое-нибудь кресло. Брали же в покоях комендантов крепостей меблю?

– Брали, государь-батюшка!

– И вот еще, ковер из шатра возьмите, постелите… – я ткнул пальцем назад.

Пока казаки создавали мизансцену, я переодевался. Опять покопался в ларях, нашел совсем новый зеленый зипун с золотым позументом, бешмет канаватный, кушак шелковый да шапку бархатную черную. Проверил на всякий случай пистолеты, подсыпал сухого пороха на полки.

Что ж… Я готов.