Наава

Я услышал шум на лестнице — в дверь позвонили.

Пошел отворять. Двое в синих спецовках с усилием втащили в квартиру металлический ящик на колесиках.

— Принимайте заказ. Автоматический секретарь с двойным объемом памяти и универсальным лингвостором. Не передумали? — спросил один, отряхивая руки.

— Нет, нет, мне обязательно нужен информатор, — сказал я.

И приналег плечом. Ящик мягко вкатился в кабинет.

Трудно сказать, чем именно заинтересовала меня бывшая корабельная система, нынешний экспонат Архива Времен. Пожалуй, некоей меланхоличностью облика, если так позволительно выразиться о машине. В тесноватой рубке «Тополя» суженная книзу Наава наверняка смотрелась неплохо. Но, оторванная от корабля, от пилотских кресел, навевала грусть, еще более ощутимую из-за отдаленного сходства ее корпуса с человеческим лицом. Сходство подчеркивали и фасеточные глаза, и выступ перфоприемника, напоминающий нос, и полусферическая впадина колоратора, которую даже человек без воображения принял бы за рот. Прибавить к этому деревянные панели под колоратором (скорбные складки у рта?), необычно расположенную клавиатуру раздельно для правой и левой рук (усталые морщинки под глазами?) — и впечатление легко объяснится...

Я подключил машину в сеть, подвинул ногой пуфик.

Переделка Наавы была ничтожной: впаяли в схему дополнительные блоки памяти да свели многочисленные жилы, змеившиеся когда-то к узлам корабля, в один кабель, напрямую связанный с Информаторием.

Сначала ожил фасеточный глаз, будто Наава невесело подмигнула половиной лица. Осторожные точки забегали в многоцветии зрачков второй «фасетки». Полыхнул и погас колоратор — словно бы распахнулся на миг безмолвный рот. Глухим вздохом прошелестел сигнал проверки:

— Раз. Два. Три. Раз... Раз... Кто вы?

Конечно, голос у нее был женский. Живой, едва заметно картавящий. И проникновенный, как у кинозвезды. Интересно, а логика у нее тоже женская?

— Простите, что-то мешает в левом боку... Молектроника? Это ново для меня, раньше такой не было. Суммирую. Ух, щекотно... Сейчас притерплюсь. Современная информация... Зачем? Я ведь так безнадежно устарела за сто десять лет!

Я молчал, давая ей возможность высказаться. Наава перераспределила огоньки в зрачках — будто повела взглядом по стенам:

— Вещи у вас немногословны. Это кабинет? Все уставлено древностями, книгами. И ничего для исследований. Вы — писатель?

Что ж. Она была недалека от истины.

— Историк. Специализируюсь на двадцатом—двадцать первом веках.

— Специалист? — подхватила она с издевкой. — Значит, вы ничего об этих веках не знаете.

— Остальные знают еще меньше.

— Это вас кое-как оправдывает.

— Надеюсь, с твоей... с вашей помощью...

— Говорите «ты» — не обижусь.

Я набрал полную грудь воздуха:

— Раскрой людям тайну «Тополя»!

— Никакой тайны, два несчастных человека... Но я этого не понимаю... — Последние слова Наава прошелестела убывающим трагическим шепотом. И добавила вполне деловито: — Читайте отчет.

— Читал, а толку-то? Пропуски, паузы, будто впоследствии подчищено. Скажи на милость, ну почему звездолет не смог разогнаться?

— Цитирую: «Необратимый процесс. Катапультирован реактор. Сто лет инерционной орбиты! Будем держаться. И надеяться. Прощайте, люди. Прощай, Земля. Командир Эдель Синяев. Второй пилот Максим Радченко».

— Кстати, Радченко ведь был стажером?

— Командир считал, Мак выдержал экзамен.

— И два пилота растерялись в простейшей ситуации? Нет, тут что-то не так. Убежден, ты знаешь чуточку больше, чем говоришь.

— Больше, меньше — какая разница? Вы и сами отлично вызубрили отчет... Истина принадлежит мне. Моей памяти.

— Нет. Каждому человеку и всему человечеству.

— Интересно, где человечество было век назад. Впрочем, вы, белковые, никогда не отличались быстродействием...

— Однако, поверь, почти не страдали от этого. Ведь у нас есть вы, кристаллические!

— Я ничего не понимаю в истории «Тополя». Цепь безрассудств и отсутствие логики.

— Машинной.

— У этих двоих и вашей человеческой не хватало... Они... — Наава сделала эффектную паузу. — Они даже дрались. Он его — р-раз! А тот рукой выпад — и ладонью по горлу!

Цветовое пятно в экране колоратора собралось в пятачок и почти притухло — Наава скорбно поджала «губы». Хотелось бы мне знать, кто обучал ее провинциальной мелодраме. По-моему, предки излишнее значение придавали эмоциональной окраске информации. Без нее вычислительные машины почему-то считались обделенными.

— Послушай, ты бы не могла объяснить, из-за чего... — я поискал слово, — вся эта кутерьма?

— Не могли разделить биостат. Он мог спасти только одного.

— Неустойчивая психика? Странно. Оба прекрасно справились с тестами общей совместимости.

— На Земле!

— Какая разница? Для тренированного-то экипажа?

— Космос — вот единственный и надежный тест человечеству! — с пафосом воскликнула моя, мягко выражаясь, не очень уравновешенная собеседница.

Положительно, разговор не получался. Но я решил дожать:

— А ты, прости, не ошибаешься?

— Исключено. Оба вели дневники.

— Которые хранятся в твоей мнемотеке?

— В чьей же еще? Два электронных мозга на корабле — слишком большая роскошь.

— Они не догадывались, что вели записи в одну тетрадь, чуть ли не на одну страницу?

— Им было не до того. Каждый слушал только себя...

Разговор опять иссяк. Задумавшись, я откинулся на пуфике, заложил руки за голову, прихватил сцепленными пальцами волосы на затылке и машинально подергивал их, словно пробуя прочность шевелюры. Гляжу, моя Наава изумленно «распахивает» свои трагические «фасетки» и ни с того ни с сего начинает светиться, рдеть, пылать румянцем (других слов не подберу!), улыбается полным спектром весенней зелени и, слегка заикаясь, лепечет:

— Ладно, специалист. Слушайте. Может, и я наконец чего-нибудь пойму!

Степь дышала легко и тревожно. Недавно окончился дождь. Заходящее солнце продавило линию горизонта, сплющилось и затанцевало в струйках марева, как кипящая водяная капля на раскаленной плите. Воздух томился ожиданием — казалось, из-за мезозойских холмиков, под которыми упрятан комплекс наземного обслуживания, вот-вот выползет гребень флегматичного бронтозавра...

«А студент не торопится», — подумал командир, посмотрев на часы. За его спиной по-живому прислушивался к зову первобытной степи «Тополь». Сколько парсеков они уже истопали вместе! И вот последний полет.

Пилоту предписан заслуженный отдых, корабль детишкам на потеху выставят где-нибудь в углу дворовой площадки. А ведь мог бы еще ходить: крепко их строили в наше время! В свой последний полет командир пришел, как всегда, за четыре часа до старта и успел облазать все хитрые закоулки корабля. Будь его воля, он бы и броню магнитопластика сдвинул, чтоб хорошенько прозондировать реактор. Не то чтобы он не доверял автоматам. Просто не мог улететь, самолично не опробовав работу всех механизмов. Теперешняя молодежь впархивает в кабину секунда в секунду, пристегивается к креслу и, отключившись от Земли, мгновенно сживается с пустотой и звездами. Иногда Эдель побаивался этих «звездных мальчиков», без отрешенности и фанатизма перешагивающих комингс корабля и холодно задраивающих за собой люк, который его, Эделя Синяева, прозванного журналистами гением Малой Вселенной, немедленно отрезает от мира и оставляет наедине с Космосом, а значит, с самим собой: для него Космос так и не стал привычкой.

В звездоплаватели Эдель пришел уже прославленным на весь мир. «Человек-компьютер», «Живым сквозь пламя», «Руки, усмирившие взрыв», «Оседлавший ракету» — господи, чего только в свое время не прокричали о нем газеты. А все было гораздо проще.

В семнадцать лет Эдель еще не помышлял о Космосе. Он отлично водил тяжелые грузовозы и в шестимесячную послешкольную практику попросился на полигон потому, что не хотел расставаться с машинами.

Сначала ему дали «шаланду», потом перевели в наземную команду космического корабля. Теперь-то научились обезвреживать рабочее тело двигателя от радиоактивной золы. А тогда этого не умели, стартовали с Земли на четырех жидкостных стартовиках. Все бы ничего, но в случае отмены запуска заправленные стартовики нельзя было оставлять на пусковом столе, их отстыковывали и увозили на автопоездах в места слива топлива и окислителя. С такой вот игрушкой и катил однажды Эдель по серой струне бетона, свободно положив руки на баранку. Далеко впереди и сзади маячили выдвинутые влево тягачи сопровождения, пресекающие обгон, приостанавливающие встречное движение, — мера вовсе не излишняя: малейшая искра под брезент, не говоря уж о столкновении с автопоездом, привела бы к срабатыванию двигателя стартовика. Рядом с водителем, зажав полосатый флажок между коленями, дремал начальник маршрута лейтенантик Боря. Эдель замурлыкал себе под нос легкий мотивчик и прибавил газу. Вдруг в кузове хлопнуло, раздался нарастающий свист, брезент зачехления треснул и заполоскался по ветру. Машина вздрогнула. Эдель выжал сцепление.

— Сработала, проклятая-а-а! — завопил лейтенант, судорожно хватая его за руку.

— Тихо, суслик! — прохрипел Эдель, двинув локтем в бок. Он уже сообразил: произошло то, чего даже представить себе никто не пытался.

Борис откачнулся в угол кабины, заикал неглубоко и часто. Но внезапно вскинулся, рванул дверцу почему-то на себя.

— Сиди, ненормальный! Куда под струю?!

Свист переходил в вой. Машина затряслась, заупрямилась, как норовистый конь. Еле заметным поворотом руля Эдель отклонил автопоезд вправо, тяжело перевалил пологий кювет и выполз на ровную солончаковую поверхность. Краешком глаза успел заметить в зеркале заднего обзора, как нагоняющий его тягач налетел на сорванное вместе с дугами зачехление, попал под струю газов и перевернулся. Широкая трещина вызмеилась поперек шоссе, кусок асфальтового полотна вздыбился, клубящееся облако пыли вырвалось из земли. Машина на миг присела на все четыре колеса — и понесла. Неутомимая яростная сила вдавила водителя в сиденье, а против нее — этой слепой и глупой ярости — была одна педаль, на которую он до боли, до хруста в колене давил ногой.

Он успел проскочить мимо вышки высоковольтной передачи еще до того, как вибрация наполнила кабину, а руль стал неповоротливым и жестким. Теперь почти на двести километров потянулась гладкая, ничем не нарушаемая степь.

Только б не подвело сцепление. И руки. Потому что малейшая кочка вывернет колесо, рулевую колонку и руки из плечевого сустава, и вся система «ракета — человек — автомобиль» опрокинется. Немножко ветра, пыли, грохота — и больше ничего. Взрыв! И поворот — тоже взрыв: на такой скорости машине просто не выдержать поворота. Только вперед! Только по прямой, мертво вцепившись в баранку! Представь, что ты на гоночном, на «Голубой стреле» или как ее там, один посреди высохшего соляного озера!

Черт! Закрепил он походный хомут или нет? Маленький такой штифт с проволочным кольцом... Палец вспомнил усилие отжатия, но когда это было? Сегодня? Две недели назад? Ох, жарко будет, если срежет ложемент. Прямой реактивной струей, под которую неизбежно попадет кабина, их с Борисом разнесет в клочья...

В пылающие драные клочья... И какой-нибудь придурок с потугой на юмор выцарапает на постаменте: «Сгоревшим на работе»... Но об этом лучше не думать. Он не даст проклятой баранке вывернуться из ладоней. Не вильнет и не дрогнет. Прикипит саднящей кожей к оплетенному синей изолентой кольцу руля так, чтобы кисть заломило. Втиснет ногу в стремя... тьфу, в педаль... Выдержит тридцать секунд ЕЕ режима. Тик-так — полминуты. Полминуты полжизни... Трава, белый солнечный блеск, желтые глиняные проплешины расплылись в зыбкую, режущую глаза пелену. Уже не сознанием, а каким-то чудом Эдель угадывал, в какой миг качнуть руль. На миллиметр — и обратно! Крепче за баранку...

Полминуты... Как-нибудь последние мили... Машина билась и трепетала, пытаясь взлететь вместе с ракетой, и степь расступалась, взрезанная реактивной струей на две пыльные половинки...

Эделя отыскали вертолетом на сто шестьдесят четвертом километре от шоссе. Он лежал грудью на баранке, уткнув лицо в сгиб локтя, и взахлеб, по-детски рыдал. Но об этом не сообщил читателям ни один репортер.

Эдель усмехнулся воспоминаниям и еще раз взглянул на часы. До вылета оставалось двадцать минут.

— А вот и я! — раздался негромкий голос — из-за ноги «Тополя», совсем не с той стороны, откуда ждал Эдель, показался стажер, высокий, худощавый, в модном обтягивающем костюме с продольными валиками у бортов и остро приподнятыми плечиками. — Решил пройтись пешком...

«Пижон, — неприязненно подумал пилот. — И зачем такому Космос?»

Какой-то интеллектуал придумал, что случайный подбор экипажа в дипломный полет дает будущему космонавту максимальную психологическую закалку.

Дескать, раньше на экзамене студент тоже держал ответ по случайному билету. И ничего, не тушевался. Почему же сегодня мы должны комплектовать пару «экзаменатор—дипломник» в узком секторе взаимной приязни и выпускать в мир социально изнеженную личность?

Командир и стажер проходят лишь общие тесты совместимости, а впервые встречаются на борту корабля непосредственно перед стартом.

«Как невесту в старину! — ворчал Эдель, не одобрявший нововведения. — Привели под фатой, расписался в получении, а там что бог пошлет!»

— Мак Радченко, — представился юноша, первым протягивая руку.

Это тоже не понравилось не привыкшему к фамильярности Эделю.

— Вижу, что мак, цветик-семицветик! — пробурчал он. — Давно пора по местам.

— Успеется, — беспечно ответил стажер, оглядывая из-под руки горизонт. — Хорошая погода завтра ожидается.

«Погода, положим, могла бы тебя и не волновать, — позлорадствовал Эдель. — Завтра ты будешь во-он за той звездочкой!»

Мак шагнул в лифт. Подождал, пока пилот сделает то же самое. Нажал кнопку подъема. Деловито ступил на борт. И не торопясь ушел в рубку. Медленно отъехала поддерживающая стрела.

— Внимание, Центр. Я — «Тополь», к старту готов.

— Старт разрешаю. Даю начало отсчета.

— Понял, Центр. Отсчет на пульт. Ну, будь, Николай! Тихой вахты.

— Чистого вакуума, Эдель. Мягкой посадки. Включать автоматику?

«Да», — хотел сказать пилот, но, увидев поскучневшую физиономию Мака, неожиданно переключил дубль-пост:

— Возьми управление.

— Есть! — тихо ответил стажер. И пульту: — Перехожу на автономный.

— Принято. Освободить седьмой дополнительный «Тополю». Старт!

Мак дал поддув в противоперегрузочные кресла, прогрел магнитные камеры двигателей, поревел предупредительной сиреной и завис над космодромом. Потом толчок, «Тополь» прорезал атмосферу, в конце активного участка красиво отсоединился от стартовой ступени («Лихач!» — решил Эдель), развернулся и показал звездам четыре тонких огненных языка из дюз.

«Чертова молодежь! — уныло восхитился Эдель. — Для них уйти в Пространство все равно что для меня когда-то стронуть с места самосвал...» Он стиснул веки. Но и с закрытыми глазами чувствовал молчаливое одобрение Наавы. Она умела отличить хорошего пилота.

— А мальчик был хорошим пилотом. С интуитивным чутьем пространства и корабля, — задумчиво отметила Наава.

— Это его слова? — спросил я.

— Это мои слова. — Наава слегка обиделась, но я сделал вид, что не заметил искры в фасеточных глазах. — Он всегда принимал решение чуточку раньше меня... Однажды, например, заложил вираж задолго до того, как я выдала скорость торможения, радиус поворота, но каждый нерв корабля кричал при маневре, что выбран самый безопасный и экономичный режим.

— Случайное попадание. — Я поддразнивал ее, чтобы вызвать на еще большую откровенность, и она знала, что я ее поддразниваю,

— Инстинкт пространства, новый признак космической расы! — продолжала философствовать Наава. — Вы вообще-то вдумайтесь: Мак был первым из таких. Смешно, разумеется, слышать неколичественные характеристики от электронной машины. Но мальчик всегда относился ко мне как к живой...

Наава хохотнула — напористо, но совсем не весело. Естественно, не голосом, а одним колоратором — коротко и криво. Ох сколько несносных «человеческих» привычек накопила она за полтора века!

— Тебя учили играть в шахматы? — спросил я.

— Да. — Наава насторожилась. — Вы тоже догадались? Мак во всем умел перешагивать через расчеты. Как в шахматах.

— Но не будешь же ты утверждать, что Эдель был плохим пилотом?

— Не буду. Просто они были разные. Разные — и все тут.

Будь у нее плечи, Наава наверняка пожала бы плечами...

...Они были разными пилотами. И разными людьми.

Мак сразу это понял, едва ступил на корабль. Эдель показался ему каким-то таким... чересчур героическим, что ли? У него и внешность была под стать биографии: небольшой рост, отличные плечи и соломенные усы.

А главное — синий татуированный орел с женщиной в когтях, декоративно распластавший крылья на обе половины мускулистой, поросшей рыжеватым волосом груди. Маку орел нравился, он не понимал, почему Эдель стыдливо прикрывается в умывалке полотенцем.

Расспрашивать старого пилота о прошлом не хотелось.

С Эделем связывали самую невероятную из историй, почти легенд, которые шепотом пересказывают друг другу стажеры на космодромах и которые, как правило, приписываются всем знаменитым людям... Будто однажды во время обслуживания ракета сошла с пускового стола. Всех, разумеется, в лепешку, лишь Эдель ухитрился вцепиться в какой-то бортовой лючок. А когда, за атмосферой, осмотрелся, то увидел, что пристегнут поясным ремнем к рулевой тяге, и как миленькую усадил ракету обратно. Начальству, по слухам, это так понравилось, что его пригласили в космонавты: в конце концов, править из пилотского кресла, безусловно, не сложнее, чем в вакууме, верхом на обшивке корабля.

То-то удивился бы Эдель, узнав, как за долгие годы преобразилась в курсантском фольклоре история его подвига!

Сначала Мак порадовался назначению на «Тополь»: дипломный полет лучше проводить с асом, — аспиранты по молодости куда больше придираются! Но с первого взгляда понял, что предстоит не лучший год жизни.

Особенно дурацким выдалось первое утро полета. Командир стремительно, как все, что он делал, ворвался в салон и остолбенел: Мак сидел в углу в позе кобры, выполняя капалахвати — не самую трудную из асан дыхательной гимнастики йогов. Указательный палец в центре лба, средний прикрывает левую ноздрю. Вдох — очень медленно, выдох — внезапно и быстро, с громким звуком.

— Та-ак! Новости спорта — по странам и континентам! А я-то думаю, куда мой студент запропастился. Ты эти мамочкины упражненьица брось. Зарядкой по утрам будешь со мной заниматься. Детский сад, понимаешь! Слышишь? Стажер Радченко! Я к тебе обращаюсь, не к стенке! Прекрати же сопеть наконец!

— Это совет?

— Это приказ.

— Непонятно. Земля давно перешла на асаны.

— Стажер Радченко! Как полагается отвечать на замечания старшего по званию?

— Есть, командир!

— Дисциплина прежде всего! Малейшее нарушение — ложусь на обратный курс. Тогда, считай, Космос для тебя закрыт... Полет по программе свободного поиска. Дважды в сутки — часовая невесомость. Остальное время полтора «же». Журналы исследований — в рубке и каютах. Сопроводительные пояснения представлять ежемесячно. Вопросы есть?

— Есть, командир. Первый разнос уже можно считать зарядкой?

— Перестань острить, студент. Еще вопросы?

— Надеюсь, в вашей практике это первый и последний неразумный приказ?

— Что-о?!! Да ты... Трое суток без вахты!

— Есть, командир!

Эдель распушил усы и выскочил из салона. А Мак закончил серию трехминутной стойкой на голове и неторопливо отправился в каюту.

«Чего разошелся? Прав — не прав, а только можно и другим тоном. Сорок лет старик в коробочке, ничего хорошего, кроме вакуума, не видел. В промежутках — санаторий, обожание медперсонала, мечта! Может, и жениться было некогда. А тут вдруг последний полет перед списанием, хочется покуражиться. Ну его совсем! А то и вправду оставит без диплома...»

Мак уселся у столика. Включил иллюминаторный экран. Пустота заворожила, бесследно смыла с души осадок от разговора. И сразу же в каюту ворвались звезды — все вместе, выпукло, ясно, сцепившись лучами, но все равно зябкие, сплюснутые пустотой...

Из дневника Эделя Синяева:

На сто семьдесят третьи сутки полета Мак сидел в кресле у дубль-поста и лениво забавлялся колоратором. Наава клокотала молча, наконец не выдержала:

— Оставь клавиатуру в покое.

— Жалко тебе? Такую игрушку создали, а человеку скучно.

— Поиграй в шахматы.

— Мне до тридцатого хода все твои ответы известны. Ты бы хоть для разнообразия отступала от оптимального варианта.

— Может, подиктуешь?

— Дневник? Какой смысл? Скоро третий том заполню, а читателей нет. Сенсация — «Пустые заметки о пустоте»!

— Тебе не угодишь.

— Наоборот, ты беспрерывно угождаешь, ты прямо-таки предвосхищаешь желания, как щедрый, но, прости меня, назойливый джинн. Иногда я чувствую себя не на корабле, а в заколдованном замке. Только привидений не хватает. Ты умеешь создавать привидения?

— Посмотрел бы на Эделя. Человек всегда при деле.

— Еще бы! Бездельники скорее прочих создают иллюзию занятости. Он перестелил пластик в помещениях, отхромировал трубопроводы. Теперь выжигает узорчики на переборках.

— Остаются астрономические наблюдения...

— Милая! Здесь прошли сто кораблей и двести практикантов. Каждой звездочке вымерен параллакс, поставлен спектрометр. Неужели что-нибудь неоткрытое на мою долю оставили?

— Но мы идем новым маршрутом.

— Который на целый гигаметр отстоит от старого? Да такое расстояние во Вселенной все равно что две соседние муравьиные стежки на Земле. Нет, лучше сотвори нам ужасненькое древнюсенькое привиденьице. В цепях и в саване. Сумеешь?

— Уже! — скучно заметила Наава. — Ты такое хотел?

Мак повернулся — и обмер. Левый экран неестественно и призрачно засветился, на нем проступили темные линии скелета, сидящего нога на ногу и этак небрежно покачивающего стопой. Ребра ритмично двигались — голый скелет отчетливо дышал.

— Тонкая работа. Приодела бы его, а? Неудобно...

В ответ колоратор Наавы запылал цветом опасности.

— Экраны отключены... Острый фон лезет...

У скелета отвисла челюсть.

— Постой. Так это не ты нарисовала?

Ну и ну! Значит, врезались в поток, пробило защиту, излучение сквозит через организм, и собственный рентгеновский снимок Мака ударяется в слепой экран. Повторяя движение стажера, скелет крутнулся, наклонился к обрезу экрана:

— Уровень радиации, быстро!

— Не могу. Зашкалило приборы.

— Что за бортом?

— Жесткие гамма-кванты.

— Фронт, направление, скорость — черт возьми, ты разучилась обращаться с цифрами?

— Токи в проводах щиплются... Помехи...

— Только этого не хватало! Сколько продержишься?

— Час. Или секунду... Помехи...

— Сними все сигналы. Законсервируй память. Оставь минимальное наблюдение.

— Отключаюсь.

Ой-ой-ой, и вправду смерть — лучшее лекарство от скуки. Рентгеновская звезда, как ее раньше не обнаружили! Радиация пронизывает корабль, грозит лучевой болезнью, а защита «Тополя» на рентгеновский диапазон не рассчитана. Что делать? Может, взять да и разогнать корабль? По касательной, под острым углом навстречу потоку, а? Единственный шанс — сложением скоростей поднять энергию соударения летящих от звезды частиц с усиленной лобовой защитой корабля. Это породит встречный ливень вторичного излучения, ослабит проникающую радиацию... Пожалуй, так. Но лучше посчитать...

Мак тронул блок прогнозов и недобрым словом помянул перемычку. Один-единственный шанс — и то не обсчитать. Придвинул губы к микрофону трансляционной сети:

— Эдель! Внимание, Эдель! Рентгеновское излучение прорвало защиту. Повторяю, излучение прорвало защиту. Пробую скачком преодолеть поток. Прими меры безопасности. Через двадцать секунд поднимаю перегрузку до шести «же». Эдель, прими меры...

— Подожди, Мак! Не смей этого делать! — раздался громовой голос из динамика. — Я сейчас...

Ах, ты, оказывается, в каюте!

— Прими аварийные меры безопасности. Форсирую реактор.

— Стой, Мак! Немедленно уберись от пульта!

— Даю отсчет. Пять. Четыре. Три...

— Стой же, соп... Я кому говор-рр-рррр...

Перегрузка заткнула ему рот.

На левом экране скелет человечка сгорбился, между ребрами часто-часто затрепыхалось сердце. Мак не знал, сколько прошло времени. Впадал в какое-то забытье, приходя в себя, смотрел в кроваво светящийся колоратор. Экранный двойник неуклюже повторял каждое движение, и Маку начинало казаться, что за ним следит призрак Эделя. Один раз очнулся от удивительной легкости. Подождал, пока рассеется перед глазами белая пелена. В пилотском кресле сидел Эдель в незашнурованном противоперегрузочном костюме. Локти и колени пилота были ободраны и в крови.

— Зачем... ты?!! — спросил он, не открывая глаз. Дыхание вырывалось со свистом, и голос был не его. — Непроверенный режим... Без расчета...

— А ты считал, когда тянул рулевую тягу?

— Какую... тягу?..

— «Оседлавший ракету»! Забыл?

Это сорвалось случайно, но Мак не жалел. Хотелось уязвить командира, напомнить легенду его жизни, намекнуть, что нельзя жить прожитыми легендами, что и его, Мака, подвигу тоже пришло время. Эдель открыл глаза, посмотрел на стажера.

— Дурак! — сказал он неожиданно окрепшим голосом.

Мак участливо прикоснулся к клавиатуре Наавы:

— Возрастает?

— На ноль три десятых в час.

Все правильно. Еще не пересекли ось потока.

— Эдель! Убежден, что поступил правильно. Спасение в скорости. Скорость сама создает против излучения дополнительную броню...

— Мне вбивали в голову — надо бежать, а не идти навстречу.

— Но это особый случай, всего не предусмотришь, Эдель. У реактора есть аварийный запас мощности. Давай, а? Еще примерно четверть часа...

— «Примерно»! — Эдель углом рта шумно втянул воздух, болезненно скривился, вытер ладонью кровь с прокушенной губы. — Меня за одно такое слово выгнали бы с корабля!

— Но, командир, мне не на чем посчитать. Поверь человеку просто так. Без формул.

— Дикий и опасный эксперимент. Никто никогда такого не ставил.

Упрямец! Раз не встречалось ему, значит, не существует! Эх, блок прогнозов, блок прогнозов! Сейчас бы график на экран — графику бы командир поверил!

Кривая для него важнее слова, цифра понятнее человеческого чутья. И ведь ничего не докажешь!

— Мы же ничем не рискуем, Эдель. Подумай о жизни, о корабле...

— Уж не знаю, не знаю, что было бы с кораблем, не перехвати я управление. Еще советовал распотрошить цепь дубль-поста!

— Сиди теперь на цепи да набирайся рентген!

Фраза опять вырвалась помимо воли Мака. Не владеешь собой, стажер, чувства меры не знаешь. Ох, быть буре! Но командир, как ни странно, не взорвался. Наоборот, торжественно выпрямился в кресле, снова сморщился, но сдержал стон.

— Вот что, стажер. За время полета ты показал глубокие знания, практические навыки, хорошую психологическую подготовку.

«Издевается», — подумал Мак.

— Считаю, ты защитил диплом на «отлично», и присваиваю тебе звание пилота. Поздравляю, пилот Радченко!

— Спасибо, — вяло отозвался Мак. Нашел старик время...

— Ввиду сложившейся ситуации пилоту Радченко предписывается занять биостат. Там тебя лучевая болезнь не достанет.

Удар оказался неожиданным. Мак бессильно пошевелил плечами, зачем-то пощупал пульс, расстегнул верхнюю пуговку комбинезона. На какое-то мгновение левый экран совместил два скелета: костлявая рука одного хватала за горло другого.

— Ты шутишь, Эдель? Ты не можешь так поступить... Я перестану себя уважать. Уйти в такую минуту — больше, чем трусость. А имея спасительный шанс — вообще преступление. Пособник убийства — вот кем ты хочешь меня сделать, командир. И некому на Земле узнать правду.

— Это приказ, Мак. Приказы не обсуждаются.

— А если я откажусь выполнять?

— Невыполнение приказа в критических условиях рассматривается как психическое расстройство. В кресле шприц с гипотонином. Я успею всадить иглу прежде, чем ты встанешь.

— Спасение через насилие. Очень красиво: командир пожертвовал собой, чтобы спасти стажера.

— Пилота, Мак.

— Пусть, пусть пилота, дело не в словах. Но ведь ценою жизни другого человека, понимаешь, Эдель? Мы можем спастись оба.

— Или оба погибнуть. Мне никто не давал права рисковать кораблем, доверенной мне жизнью экипажа.

— Боишься ответственности?

— Считай, что так, мне все равно.

— Риск уменьшится вдвое, если ты уйдешь в анабиоз, а я поведу корабль.

— Капитан покидает судно последним.

— Ты получишь такую возможность на Земле.

— Довольно болтать!

— Окрик при нехватке аргументов... Эдель!

— Я не люблю повторяться. Шприц!

— Ладно. Ты победил. Я займу биостат.

-— Давно бы так. Слово?

— Слово. Только в каюту забегу...

— За портретиком? Молчу, молчу. В пару минут управишься?

В каюте Мак включил иллюминатор, взглянул на звезды. Чужие звезды! Подержал в руке впаянную в смальту карточку — хорошее девичье личико, согретое улыбкой, будто и сейчас, как когда-то давным-давно на Земле, она повторяла: «Разрешите, я вам помогу!» На обороте карточки круглые крупные буквы... Хорошо бы и вправду помогла. Помоги, милая, слышишь?

Мак вызвал Нааву. Загорелся вкрадчивый зеленый глазок.

— Наава, слушай внимательно. Сейчас я буду в биостате. Эдель лично проверит каждую твою команду. Зажги индикаторы, раскрути стрелки, пусть все гудит и звякает, но автоматика анабиоза сработать не должна. Мне надо выиграть пяток минут, чтобы вытащить из смерти этого упрямца...

— Камера герметична. Ты задохнешься.

— У йогов я выдерживал дольше. Договорилиcь?

— Нет.

— Наава, речь идет о жизни и смерти, в которых ты ничего не смыслишь. У меня мало времени для объяснений. Отвечай. Отвечай, прошу. Не хочешь разговаривать? Тогда дай схему биостата.

На экранчик, помедлив, выплыли решетки линий, символы обозначений. Мак пошарил глазами, что-то пошептал про себя.

— Закороти участки 1-4, 6-11 и... и 2-9-186...

— Мак!

— Все. Не обсуждать.

— Но я обязана просигналить о неисправности.

— Закороти и эту обязанность. Чао!

Он вышел из каюты. Придерживаясь за стенку, добрался до камеры биостата. Пол стал горбом — командир разворачивал корабль на прежнюю орбиту. Сам Эдель нервно похаживал по тамбуру.

— Думал, не придешь — опять уламывать. Ну, хороших снов и легкой биографии. Не прощаешь? И там, вероятно, не простят.

— Видишь, тебе Земля нужнее.

— Старый спор сравнительной ценности опыта и молодости. Передашь, что я всю жизнь играл не свою роль. Я никогда по-настоящему не был героем.

— Решил напоследок им стать?

— Не начинай сначала, мне поздно переучиваться. Прощай, Мак. Шутка сказать — последний полет...

Обменялись тремя традиционными поцелуями. Мак крепко пожал командиру руку, защелкнул за собой створку камеры. Теперь быстро на пол — пару асан на нижнее дыхание он успеет прежде, чем приступить к кумбахе. Раз, два, три, четыре. Сердце. Легкие. Мозг.

Пульс. Задержка. Он никогда не делал ее так сразу, без разминки. Полная неподвижность, и тишина, и пульс, пульс, пульс, пока все на корабле не успокоится и Эделю не надоест отдавать Нааве противоречивые команды. А через десять-пятнадцать минут...

Через пятнадцать минут Мак входил в рубку. Перегрузка была обычная — полтора «же». И только вставший дыбом пол говорил о маневре. Эдель сидел за пультом, подперев голову одной рукой, прижимая к себе четырехгранную бутылку другой. Пахло спиртом. Мак бесцеремонно встряхнул его, перетащил в свое кресло.

— А-а, Мак, — бессмысленно забормотал Эдель. — Я знал, что придешь, ты настырный! Друзья познаются... Слушай, ты чего здесь?

— Приди в себя, Эдель. Пожалуйста. Сейчас тебе будет плохо. Очень плохо. Давай зашнурую костюм. Да не тычь рукой, вот рукав. Так. Теперь поддув...

— Э-э, ты думаешь, я пьян? Я не пьян. Смотри, совсем не пьян. Слушай, почему ты все-таки здесь? Я же тебя уложил... положил в би... биостат...

— Сиди прямее. Не заваливайся.

Мак, покачав головой, перевел рычаг, поднимающий стержни реактора. На Эделя было жалко смотреть. Он задыхался. Щеки обвисли. На запрокинутой шее набухали жилы. Кровь тяжелела, тяжелел в крови растворенный спирт.

Пять, шесть, восемь «же». Все. Предел. Больше Эделю не выдержать. Мак включил вентилятор, приказал Нааве ввести пилоту виттус и адреналин. Он уже жалел, что не отвел его в биостат.

— Наава, если станет хуже, снимай перегрузку.

Ему и самому становилось нехорошо — сказывалась кумбаха. Глаза застилало тенью. По телу прошли спазмы, как от удушья.

Потом были провалы памяти. Мак не смотрел на часы. Скелет на экране начинал меркнуть. Эдель стонал.

Пылающий колоратор Наавы толчками приближался к креслу и удалялся. Где-то у ноги шипел, подтравливая, воздух. Внезапно наступило облегчение. Эделя приподняло над креслом, как всегда при невесомости. Мак снял с него противоперегрузочный костюм, омыл лицо и руки из той же бутылки.

Реакция у Эделя была отменная. Он открыл глаза, обвел внимательным взглядом рубку. Потрогал бутылку, презрительно усмехнулся. Увидел карту курса, брови его удивленно полезли вверх.

— Опять?

— Эдель!

— Молчать! Больше эти штучки не пройдут.

— Но пойми...

— Пилот Радченко! За нарушение приказа отстраняю вас от вахт на все время полета. Немедленно покиньте рубку!

— Черта с два! — Мак бросился в пилотское кресло, поискал рукой грушу шприца. — Сейчас я тебе... двойную дозу!

Невесомость вносила свои поправки — Эдель воспарил с сиденья на долю секунды раньше. Мак зажмурился и потянул рычаг реактора. Пилота швырнуло в стену рубки, но он схватился за подлокотник и, распластанный почти горизонтально, уперся плечом в рукоять рычага. У Мака не хватило духу отодрать от подлокотника сухую кисть, на которой многочисленные перегрузки вывели синие узоры жил. Он резко разжал ладонь, поддержал падающего пилота и потащил к биостату, сбив по дороге рычаг на два деления от нуля. Эдель вывернулся, боднул головой в живот. На мгновение Мак остолбенел, ловя ртом воздух. Невесомость мягко опрокинула его, и старик завис над ним, стиснув кулаки, готовый к защите попранных командирских прав.

Мак оттолкнулся от пола, сгреб пилота в охапку, отбросил к стене. Отдача швырнула и его самого, он ударился о пульт, ощупью нашел рычаг. Толкать было неудобно, но он толкал, толкал и смотрел, как Эдель тяжело переворачивается, как перегрузка распрямляет его тело и не может распрямить, повторяя изгиб стены. Но пилот упорно отклеивается и ползет, трудно и дико ползет к креслу, дотягивается до рычага... Мак люто ненавидел его лицо — сведенные болью глаза, обвисшие мокрые усы, струйку слюны пополам с кровью, бегущую из уголка рта. А заодно и Космос, и дурацкий полет. Старик наваливался изо всех сил и все же уступал, уступал миллиметр за миллиметром. Потом снова наваливался, рывком переводил рукоять. Внезапная остановка двигателей еще усиливала инерцию, дергающую оба человеческих тела у пульта, пока Мак снова сгибал старика.

Корабль то бросался вперед, то резко сбрасывал ускорение. От смены перегрузок и невесомости разламывалась голова. Реактор взревывал. Сирена выла беспрерывно, не успевая давать отбой.

Вдруг Эдель выпустил рычаг, шагнул чуть влево, кулаком ударил Мака в подбородок и тотчас ребром ладони по горлу. Мак потерял сознание и не рухнул лицом вниз лишь потому, что вновь наступила невесомость. Тем страшнее выглядели его запрокинутая голова, до белизны стиснутые на рукоятке пальцы, валящееся набок тело.

— Молокосос! — Старик всхлипнул. — Какой молокосос! Да тебе и не снилось то, что знаю я...

Он сидел в кресле и ни о чем, ну совершенно ни о чем не думал. Головокружительная легкость гуляла по организму. Сквозь закрытые веки резались багровые сполохи колоратора. Все было бы в общем хорошо, если б не сухая трескотня дозиметра. Мак не подавал признаков жизни. Он с трудом уселся у стены, ощупал горло.

— Как это называется?

— Каратэ.

— Спасибо. Запомню.

— Больно?

Мак, не отвечая, прислушался, сосредоточился.

— Что там гудит?

— Дозиметр.

— Нет. За ним. Наава, очнись!

Еле-еле, по искорке, оживился один фасеточный глаз. Тяжелый радиошорох пополз по рубке. Казалось, Наава задыхается.

— Слуш-ш-шаю...

— В чем дело?

— Реактор выходит на неконтролируемый режим.

— Почему?

— Обломился стержень... Поглотитель нейтронов... Цепная реакция...

— Можно что-нибудь сделать?

— Не знаю... Я уже все перепробовала... Помехи...

— Немедленно соберись и скажи хотя бы срок.

Наава шумно вздохнула и выдала на все шкалы тикающую цифру 40. Эдель сидел сгорбленно, отрешенно, будто и не слышал ничего.

— Отключайся, — сказал Мак. — Скис, командир?

— Теперь нет командира. И экипажа больше нет. Есть корабль, ожидающий взрыва.

— У нас в запасе сорок секунд.

— «Сорок секунд подвига». Это у меня уже было. Все было!

— Катапультируй реактор!

— Я устал, так устал. Лучше сразу. Прости, Мак...

— Взаимно.

Старик поднял голову, осмотрел рубку:

— Ничего не будет. Ни нас. Ни тебя.

— Отсюда полета без двигателей лет сто, — равнодушно сказал Мак. — Сколько ты уже отхватил рентген? И сколько еще получишь? Ни ты, ни я не долетим...

— В твои двадцать я бы тоже колебался... Боишься?

— Смерти? Вряд ли. Памяти боюсь. И одиночества, если кто-нибудь из нас... первым...

— Остается семь секунд...

— Ты прав. Сто лет. Лучше сразу. Так надежнее...

— Тогда еще раз прости.

Эдель поднял руку и изо всех сил вдавил красный рубильник. Корабль вздрогнул. Мак ярко, словно в учебном фильме, представил себе, как ропатроны катапультирования вырвали реактор из корпуса «Тополя».

Далеко-далеко в пространстве загорелась ослепительная звезда.

В салоне в мертвом безмолвии оскалился потухший колоратор.

...Наава молчала долго, очень долго, гоняя беспокойные искорки в глазах, посвечивая самыми задумчивыми цветами своего спектра — сиреневым и фиолетовым.

— Не понимаю я истории «Тополя». Хоть всю логику меняй — не понимаю.

— Считалось, у тебя повреждена память. Кроме отчетного кристалла ты показала на выходе нули. Зачем?

— Вот вопрос, от которого тоже можно свихнуться. Он не имеет конечного решения.

— Ты боялась открыть тайну?

— Люди не очень были склонны ее узнать. Они не спрашивали. Тайна должна была умереть во мне.

— Что же изменило твое желание взбунтоваться? Одиночество замучило? Или от приятного обращения растаяла?

Размышляя вслух, я привычно запустил в волосы сцепленные пальцы рук, машинально подергал ими, словно бы пробовал прочность шевелюры. Наава просветлела, налилась ласковой голубизной.

— Чистая случайность. Как и вся история «Тополя». У него был тот же жест...

— У кого, Наава? У Мака? У Эделя?

Она не ответила.

— Осталось самое существенное. Их последние страницы...

— Да, но я бы не хотела...

— Теперь? Когда все рассказано? Почти все?

Наава прищурилась, ослабив сигнальные огоньки.

— Хорошо. Хотя это не совсем совпадает...

— С их дракой из-за биостата? Брось, не мучайся. Впрочем, я и без тебя процитирую две-три мысли из тех, на которых оба прекратили вести дневники. А ты подкорректируешь. Согласна?

Глядя на Нааву в упор, я напряг воображение. После всего услышанного угадывать было нетрудно. Мак наверняка думал что-нибудь вроде: «Старик заслужил право вернуться любой ценой. Жаль, не хватило хитрости насильно заставить его жить. За одно то, что мы теперь можем там, на Земле, мы в вечном долгу у стариков. Героям всегда тесновато среди людей. Может, поэтому они вперед и протискиваются?» Эдель? Ну, Эдель еще проще. Приблизительно так: «Мальчик. Зеленый занозистый мальчик. Но храни, Земля, своих сыновей — какой талант! Имей я даже две жизни — обе, не задумываясь, отдал бы за такой вот полет, только со счастливым концом. Странно, даже души спасать надо умело. Потому что скучно предложенная помощь может привести к смерти. Неожиданный парадокс жертвенности — напрасная жертва. В шахматах это называется «некорректная жертва»...»

— Я не очень нафантазировал?

— Поразительно близко к их настроению и даже к тексту. Я в вас не ошиблась.

— Ты еще выбирала, кому открыться? Спасибо.

— Но зачем тогда все? Зачем?

— Трагедия благородства. Каждый слишком стремился спасти другого. И чтоб обязательно пожертвовать собой. К сожалению, оба были правы. Если б хоть один ошибался! Или хотя бы их намерения лежали в противоположных плоскостях...

— Неужели ничего нельзя было сделать? Они надеялись. До конца.

— Взрыв реактора отбросил корабль на непредсказуемую орбиту. Искать пассажирскую капсулу — молчаливую, без реактора — мы тогда не умели.

— Вот я и говорю: вы, белковые, никогда не отличались быстродействием.

— Но и ты при всем твоем быстродействии не смогла им помочь. Разве не так, кристаллическая?

— Ах, у меня разыгрался ревматизм — провода щиплет. И я ничего не понимаю.

— Неудивительно. Это можем понять только мы, люди.

Наава коротко моргнула, точно от боли сморщилась. Потушила глаза. И опять в ней проглянуло бесконечно усталое скорбное лицо.

...Шумит серебристой листвой в парке тоненький пирамидальный тополек. Я посадил его в тот день, когда два мощных гравибуксира доставили на Землю изъеденную временем пассажирскую капсулу.

Посадил в честь прадеда, которого ни разу не видел.