На суше и на море

Глава 2 ДИМА И ВОЛК

– На гауптвахту! – тихо просипел Владимиров, откидываясь на спинку своего антикварного кресла. – Обоих на гауптвахту! И гноить до особых указаний.

Громко говорить командир уже не мог, потому что сорвал голос, когда узнал, что виновниками переполоха оказались Хохел и примкнувший к нему Задов. Шкодливый тандем сработал на славу.

Но все по порядку.

– …Какие еще будут распоряжения? – уточнил Скуратов, кладя перед Владимировым на стол бланки записок об аресте Задова и Хохела. На них командир отряда должен был расписаться и проставить в пустых графах количество суток ареста.

Владимиров уже не мог даже шептать, а только зло сипел. Голос пропал. На бланке с фамилией Задова, рядом со своей подписью, он нарисовал виселицу.

– Повесить, а потом на гауптвахту? Зачем? – удивился обычно невозмутимый Малюта.

Владимиров скрипнул зубами и перечеркнул виселицу крест-накрест. Такому суровому командирскому решению предшествовал ряд событий.

Штабс-капитан Нестеров без устали заваливал командира заявками на аэроплан, ссылаясь на отсутствие авиасредств, жизненно необходимых отряду. Владимиров, никогда не любивший бумажной волокиты, после очередной заявки на аэроплан не выдержал и наложил резолюцию. Резолюция перекладывала решение вопроса на отрядного комиссара. Фурманов был ничуть не глупее своего непосредственного начальника и предусмотрительно отписал документ на начальника штаба барона Маннергейма. Но педантичный Карл Густавович для начала решил заручиться визой Скуратова. Контрразведчик, разгневанный тем, что его беспокоят по очевидным пустякам, в свою очередь почему-то затребовал заключение Дурова, а потом ехидно перенаправил заветную бумажку Батыру, как командующему военно-морскими силами.

У бека документ застрял месяца на два. Батыр тщательно изучил этот серьезный вопрос и пришел к выводу, что лично ему хватает головной боли и без палубной авиации. С чистой совестью он так и написал, но почему-то китайскими иероглифами.

Откуда и зачем на заявке Нестерова появились визы Сусанина, священника Латына Игарковича, начальника отрядной заставы Ильи Муромца и в заключение даже подпись неуловимого Киже – выяснить не помогло даже служебное расследование, которое назначил Владимиров, когда три месяца спустя заявка по немыслимой прихоти судьбы опять легла на его стол.

Из всех виз, резолюций, согласований, прикрепленных справок и заверенных заключений внимание начальника отряда привлекла размашистая надпись в правом нижнем углу заявки.

Надпись гласила: «А на хрена оно нам, собственно, надо?! Отказать!» Ни даты, ни подписи под этой резолюцией не было, но вызванный на ковер Скуратов, побожившись на икону в красном углу кабинета – подарок Рублева к какой-то круглой дате, – заверил начальника, что «это дело рук подлеца Задова».

Лева отпирался долго и успешно. От графологической экспертизы он отказался наотрез, сославшись на внезапное онемение правой кисти. А свое дежурство в приемной Владимирова в день вторичного появления бумаги на столе начальства трактовал как банальное совпадение.

– На понт берешь, начальничек, – ехидно отпирался он в подвале Скуратова на очной ставке с Киже, который, впрочем, на оную очную ставку не явился. – Нашел вредителя… Мое дело маленькое. Мне самолеты без надобности. Зря дело шьешь. Нехорошо это, не по-товарищески!

Задов демонстративно баюкал им же небрежно загипсованную руку, и даже угроза Малюты сломать ему вторую конечность так и не смогла заставить дрогнуть сердце одессита.

Все это время несчастный Нестеров ежедневно встречал утром Владимирова у дверей кабинета и с надеждой заглядывал тому в глаза. Командир глаза смущенно отводил, и понурый Нестеров покидал штаб.

В конце концов каменное сердце Владимирова не выдержало, и он пригласил просиявшего летчика в свой кабинет. Нестеров под диктовку Владимирова написал еще одну заявку, и Дмитрий Евгеньевич, наложив на нее единственную, но неумолимую резолюцию, отдал драгоценную бумажку летчику из рук в руки лично. Резолюция гласила: «Тов. Хохелу. Лично. Два дня! Обеспечить! Без возражений!!!» Далее стояла дата и подпись. На всякий случай Владимиров поставил еще и печать.

Прижимая удовлетворенную заявку к груди и нервно оглядываясь на окружающих, воспрянувший духом ас пошел, нет, побежал к заму Владимирова по тыловому обеспечению. Неуемная энергия Нестерова, желавшего побыстрее подняться в небо, переключилась на Хохела Остаповича.

Товарищ Щирый, как обычно, был на своем рабочем месте. Он всегда был на нем. Он даже ночевал порой на складе, опасаясь внезапной и внеплановой ревизии.

– Комиссия? – встрепенулся Хохел Остапович, снимая ноги со стола, отодвигая в сторону кроссворд и хватая бутылку с зажигательной смесью. Вызывай пожарную команду!

– Нет, – успокоил летчик опытного складского работника, который уже успел зажечь спичку и поднести к горлышку бутылки с коктейлем Молотова. – Заявка.

Хохел спрятал коктейль, перекрестился и бросил спичку в стеклянную банку из-под тушенки.

– Ну чего там? – брезгливо протянул руку Хохел, опять водружая ноги в войлочных тапочках на захламленный стол. – У меня вообще-то обед.

– В десять часов утра? – наивно удивился Нестеров.

Хохел презрительно хмыкнул.

Поданную бумагу он, впрочем, прочитал недовольно, но внимательно, а затем, недоуменно обшарив глазами фигуру Нестерова, поднял глаза к потолку и раздумчиво сказал: «Да-а. Тут проставиться бы не мешало».

– Потом, – уклончиво ответил Нестеров.

Хохел знал: «потом» у господ офицеров означает «никогда». Вздохнул и накарябал на заявке свою подпись, подумал немного и еще что-то дописал. Переминавшемуся на месте штабс-капитану предложил зайти через пару дней. Когда Хохел хотел, он умел работать быстро и выбивал из главка все необходимое.

Ровно через два дня снабженец вручил Нестерову небольшой сверток промасленной бумаги, небрежно перевязанный бечевкой. Обалдевший летчик не стал развязывать веревку, а просто разорвал бумагу. Там был новенький редуктор от авиадвигателя к французскому биплану «Ньюпорт».

– А где все остальное? Где аппарат? – потрясенно спросил Нестеров, заглядывая Хохелу через плечо в темные глубины склада, надеясь увидеть знакомые очертания летательного аппарата.

– Потом, – равнодушно ответил Хохел и занялся любимым делом: перелистыванием страниц книги учета имущества. Нестеров развернулся на каблуках и понуро ушел, бережно прижимая к груди редуктор.

Достоинств у Нестерова-летчика и Нестерова-офицера было множество. Но имелся у него, к сожалению, и один недостаток. Он был упрям. Тем более, до того как попасть в отряд, Нестеров служил в армии, где офицеры прапорщиков замечали только в пределах устава, а уж о том, чтобы проставляться, не было и речи. Даже если прапорщики играли важную роль в обеспечении всем необходимым для военной службы.

Летчик выбрал другой путь. Еще в гимназии и в юнкерском училище на уроках Закона Божьего он уяснил для себя, что у любого человека есть совесть. И, значит, чисто теоретически у Хохела она тоже должна быть. К ней он и решил воззвать. Тем более что бегать к командиру отряда с жалобами на Хохела – он считал ниже своего достоинства. Настоящий летчик не может жить без неба, и отступиться от своего желания получить аэроплан пилот Нестеров никак не мог.

Ежедневно с утра Нестеров приходил на склад и интересовался у Хохела: не доставили еще аэроплан? Получив отрицательный ответ, пилот выходил наружу. Напротив входа он ставил прихваченный с собой складной стульчик, садился на него, расстилал на земле клеенку, доставал из сумки редуктор, из специального чехла вынимал разводной ключ, отвертку, ветошь и масленку. Затем он разбирал механизм, без которого аэроплан не поднимется в воздух, протирал, смазывал, собирал, щелкал деталями и винтиками.

Постепенно Нестеров усложнил процесс сборки-разборки редуктора, стремясь добиться экстра-класса. Штабс-капитан собирал его на время, с закрытыми глазами и даже одной левой рукой.

Хохел, человек психологически стабильный, через несколько дней возненавидел и Нестерова, и редуктор. Натура у него была цельная, а значит, не менее упрямая, чем у штабс-капитана. Коса нашла на камень. Сначала он только посмеивался. Затем неотлучно находившийся напротив двери склада летчик начал его нервировать. Черного хода не было, а чужие глаза так же вредны для тыловика, как для восточной целомудренной невесты.

Нестеров продолжал любовно чистить свой редуктор. За неделю, проведенную напротив входа на склад, он втянулся в это дело. И начал получать от своего мастерского владения редуктором немалое удовольствие.

Выходя на крыльцо покурить, Хохел смотрел на редуктор с откровенной ненавистью. «Черт его принес! Гм, гм… Тьфу!» – И Хохел, длинно сплюнув, возвращался в прохладу никчемного поднадзорного склада. Ему очень хотелось стащить какую-нибудь деталь и посмотреть, как Нестеров чокнется прямо возле своей клееночки, пытаясь собрать свою железяку.

В офицерском кафе в ответ на подначки соседей по столу он пообещал прирезать бесстрашного авиатора собственными зубами.

У выхода Хохела догнал Задов. Они долго шептались за углом. В конце разговора пожали друг другу руки и, довольные собой, разошлись. Цена вопроса осталась неизвестна. На следствии оба утверждали, что это была шутка. Просто шутка. Хотя в альтруизм Задова никто не смог поверить, доказать наличие мзды за злодеяние было невозможно. На следующее утро, когда Нестеров, как обычно, легко и играючи разобрал механизм у склада Хохела, к нему подошел расхлябанной походкой Задов. Он спросил у него какой-то пустяк – который час или прикурить – и втихаря подбросил на клеенку болтик, открученный из настенных часов штабной палаты. И сразу же быстро ушел. Наблюдавший за этим из глубины склада Хохел радостно потер руки. Уже через сутки воздушный ас сделался не в себе. Мягко говоря, он был удивлен, когда, собрав редуктор от «Ньюпорта», он нашел болтик, который не завинтил. Он медленно разобрал блестящий механизм, снова собрал, но болт все равно остался лишним.

Все сутки авиатор провел за сборкой-разборкой редуктора, чувствуя, как душевный покой оставляет его. На следующее утро он не пошел к складу и не пошел на обед. Все время он проводил у себя в домике. В сумеречном состоянии разума Нестеров собирал и разбирал редуктор разными способами. Он разбирал его в темноте, задернув шторы и выключив свет, собирал его на счет. Из-за двери домика доносилась громкая ругань и металлическое щелканье. У Нестерова под глазами залегли темные круги. На следующий день к нему пришел Дуров и накатил ему в стакан с вермутом успокоительных капелек. Не помогло. Ночью летчик долго стучал головой о стол. Тоже не помогло. Леонид Владимирович переживал. Его беспокоила травма головы, которую авиатор получил при таране австрийского аэроплана. По его наблюдениям, она иногда давала о себе знать, как, например, беспричинная стрельба на пожарище по догорающим доскам.

На второй день Задов сжалился и уже поздно вечером постучал в дверь домика Нестерова. Летчик сидел в расстегнутом кителе перед столом, покрытым клеенкой. Его руки бесцельно перебирали детали редуктора, разложенные перед ним. Запавшие глаза блуждали. Он что-то бормотал себе под нос.

– Петр Николаевич, – сказал Задов, криво улыбаясь и поправляя папаху, сдвинутую набекрень. – Не надо так переживать. Это мы так с Хохелом пошутили. – Он молча взял с клеенки свой болтик и ушел, осторожно закрыв за собой дверь.

В вечерней тишине над отрядом разнесся рев, напоминающий гудок парохода в тумане.

Вахтенный офицер на подводной лодке на всякий случай скомандовал срочное погружение, приняв рев Нестерова за сигнал тревоги. Субмарина легла на грунт рядом с причалом.

Этой же ночью дежурный по отряду поймал Нестерова при попытке вскрыть оружейную комнату. Ему на десять минут срочно понадобился ручной пулемет и пара гранат.

Утром все в отряде хохотали. Задов и Хохел заперлись на гауптвахте и через окошечко в бронированной двери уныло просили прощения. Нестеров в ответ скрежетал зубами и маленькой отверткой безуспешно пытался отогнуть бронелист. Его увел к себе Дуров, взяв под локоток: пить чай с травками. Летчик пару раз обернулся и погрозил кулаком железной двери гауптвахты. Из окошка внимательно смотрели две пары глаз. Выходить Задов и Хохел не спешили. Они остались в камере еще на десять суток, но уже на официальном основании.

Нестеров после перенесенного стресса перестал ждать аэроплан. На редуктор он даже смотреть не мог без содрогания – сразу начинала дергаться щека.

Владимиров спал, и ему снился сон.

Взлетная полоса, вылитая из бетона, была раскалена палящим афганским солнцем. Вылет из кабульского аэропорта задерживался. Погрузка в транспортный самолет откладывалась. Он с сослуживцами, срок командировки которых закончился, томился в ожидании отправки в Термез. В плавящемся мареве, как мираж, появилось лицо начальника штаба полка и глумливо сообщило сквозь зубы: «В горах Гиндукуша еще много работы для товарищей десантников. А посадка в транспортник будет, обязательно будет, но не для них». Лицо медленно растаяло в воздухе вместе с остатками сна.

Владимиров проснулся в холодном поту. О своей «работе» в Афгане вспоминать не хотелось. Это была его первая командировка.

«Кто у нас в отряде умеет толковать сны? – спросил сам себя командир и тут же сделал пометку в памяти: – Надо сходить при случае к отрядному священнику».

Командир проснулся в своем кабинете, потому что накануне решил разобраться с накопившимися документами. Дмитрий Евгеньевич не любил бумажной работы. Даже, можно сказать, чурался ее и отлынивал. Предыдущая служба в воздушно-десантных войсках наложила на Владимирова свой неизгладимый отпечаток. Его стихия – свалиться с неба, головой об землю, и в бой. А тут эти бумажки, будь они неладны.

На столе скопилась внушительная стопка документов, по которым надо было принять решение или хотя бы наложить резолюцию. Он снял сверху несколько страничек, скрепленных кованой медной скрепкой. Это была заявка барона Маннергейма. В ней обстоятельно расписывалась необходимость доставки на остров нескольких сотен тонн цемента. К заявке барон приложил чертежи будущего укрепрайона береговой линии по периметру острова.

Замысел был прост. После возведения многоуровневых, глубоко уходящих под землю дотов из бетона небольшой клочок суши посреди океана должен будет стать неприступной крепостью. Карл Густавович скромно предлагал назвать будущую цитадель Линия Маннергейма.

«Хороший офицер. Упорный! – подумал про себя командир. – Никак не успокоится. В который раз подсовывает этот бред».

Владимиров размашисто написал в верхнем правом углу: «Срочно посетить лазарет. Врачу: доложить о результатах медосмотра мне лично».

Следующей бумажкой оказался рапорт командира подводной лодки. Капитан-лейтенант казенным языком скупо извещал, что после боевого похода к острову Безымянный у него пропал наградной кортик, который ему лично вручил гросс-адмирал Денниц. Он особо упирал на то, что клинок особой ценности не представляет, но лично ему дорог как память. Также исчез последний исправный цейссовский бинокль, необходимый для несения службы дежурной вахтой.

В связи с этим капитан субмарины ставил под сомнение целесообразность проведения вечера дружбы между моряками и членами отряда, запланированного заместителем по высокому моральному духу на ближайшее полнолуние. Осторожный Отто не исключал эксцессов. Особенно если будет присутствовать герр Задов. Дальше шел небольшой список пропавших вещей, уместившийся на странице. Командир, поморщившись, вспомнил, что некоторые из них видел то ли у Задова, то ли у кого-то из его приятелей.

На рапорте он написал непривычно подробно и членораздельно: «Командира подводной лодки наградить именным щитом. Баранову в полнолуние никаких мероприятий не проводить. Морякам с субмарины сход на берег под любым предлогом запрещен. Скуратову провести с Задовым профилактическую беседу».

Командир довольно ухмыльнулся. Огромный щит высотой в человеческий рост, работы неизвестного грузинского мастера, давно стоял в его приемной, прислоненный к стене. Откуда он взялся – никто уже не помнил. Многопудовая железяка периодически падала со страшным грохотом цинкового корыта, пугая дежурного по отряду. До сих пор Владимиров втайне надеялся, что особенно часто дежуривший в приемной Лева когда-нибудь замешкается и увернуться не успеет. И таким образом добрая половина отрядных проблем решится сама собой. Но неутомимый Задов по штабным коридорам бегал быстро, и до сих пор щит падал вхолостую.

Забегая вперед, скажем, что Владимиров своим волевым решением чрезвычайно польстил прусскому самолюбию Отто. Капитан подлодки наградой остался доволен и о кортике больше не вспоминал. Щит, из-за его гигантского размера, затащить в лодку не смогли. Боцман долго не думал и приварил его к рубке. Субмарина сразу же приобрела вид дикий и лихой. Чайки перестали на нее садиться и облетали далеко стороной. Сразу стало меньше хлопот по наведению чистоты на палубе.

Вместо бинокля выдали старинную подзорную трубу из меди. В нее все равно ничего не было видно. С обратной стороны на треснувшую линзу была приклеена вырезанная из древней гравюры картинка с пышногрудой русалкой. Моряки бартером остались довольны.

Следующим документом был запрос Батыра на экстренное введение штатной должности его заместителя. Командующему военно-морскими силами срочно потребовался зам, чтобы тот таскал в командировках хурджин бека, а в послеобеденный сон Батыра под липой обмахивал его липовой ветвью, отгоняя мух. Владимиров, впрочем, подлинных мотивов рапорта не знал, а потому написал излюбленную резолюцию: «Подумаю».

Четвертая бумага, вытянутая Владимировым совершенно наугад, была рапортом его комиссара, брызжущим слюной и желчью. Фурманов слезно молил отпустить его в отпуск по семейным обстоятельствам в реальность «Земля-478», где он якобы забыл попрощаться с какой-то знакомой пулеметчицей и старым приятелем, которого обещал, да так и не научил плавать.

Владимиров скрипнул зубами, но резолюцию наложил положительную. Покончив с четвертой бумажкой, Дмитрий Евгеньевич посчитал свой долг исполненным и устало откинулся в кресле. Было уже 9.30 утра.

К бумагам на столе Владимиров больше не прикасался и, закрыв дверь на ключ, хмурясь, разделся и опять прилег на диване, обитом потрескавшейся кожей.

Все было бы ничего, но сон не шел. Жесткая пружина упиралась сквозь кожаную обшивку в бок. Солнце било в глаза из-за штор. За окном что-то до боли знакомое орал Латын Игаркович, которому Петруха уронил на ногу полученный со склада радиатор. Утро началось явно на минорной ноте.

Неожиданно по стационарному свет-трюмо связи прошла рябь, и послышалось деликатное покашливание куратора. Начинался внеплановый сеанс связи с главком. Владимиров запрыгал на одной ноге, стараясь попасть в штанину. К началу разговора он был готов через сорок пять секунд. Он не успел надеть только китель. Перед зеркалом он стоял в тельняшке в голубую полоску, без рукавов.

На мускулистом предплечье красовалась татуировка: парашютист и надпись: «Кто служил в ВДВ – тому не страшен ад». Правда, Дмитрий Евгеньевич собирался свести ее по совету Малюты. Скуратов однажды вскользь обронил: «В том месте, которое не страшит десантника, персонал относится к такой росписи на теле с явным предубеждением».

Монолог куратора был краток: «В белорусских лесах 1943 года для десанта есть работа». Экран погас. Сон был в руку. Ночной кошмар стал явью.

Берестяной туесок с пневмопочтой весело пометался по пластиковым трубам под потолком и, насладившись мучительным ожиданием начальника отряда, вывалился на стол. Владимиров опасливо потыкал бересту шваброй, убедился, что она, во всяком случае на первый взгляд, не опасна, и осторожно взял в руки.

Суть задания сводилась к следующему. Как поведала аналитическая справка, где-то у истоков времен реальности «Земля-611» на нее упал метеорит, каковых, как известно, в темных просторах Вселенной носится превеликое множество. Тут аналитики зачем-то глумливо процитировали Михайло Ломоносова: «Открылась бездна, звезд полна, звездам числа нет, бездне – дна!»

Владимиров оскалил безупречные белые зубы и тихо зарычал. Он обожал Ломоносова-физика, Ломоносова-химика, Ломоносова-математика, Ломоносова-геометра, но со школы не переваривал Ломоносова-поэта и его вирши. Аналитики это, похоже, знали.

Дальше. Этот космический странник нес споры, ожившие в земной атмосфере. Неизвестная на планете инфекция попала в окружающую среду. Паразит развивался естественным путем, особенно сильно – в месте падения метеорита. Он заражал людей, вызывал симптомы, подобные бешенству, пробуждая зверя в своих жертвах в прямом и переносном смысле. Как только зверь высвобождался, тело менялось в полном соответствии с переменами в душе.

Время шло. Паразит адаптировался. Переносчик оборотничества уменьшал интенсивность звериной ярости, которую он вызывал. Это позволяло жертве сохранять часть своего рассудка, или, скорее, звериной хитрости. В тот период жертвы паразита начали формировать маленькие сообщества себе подобных, наподобие звериных стай или охотничьих групп.

И если вначале паразит передавался через слюну оборотня, попавшую в кровь жертвы, то теперь появился новый вектор распространения: инфицированные жертвы стали способны скрещиваться.

В конечном счете паразит потерял способность существовать отдельно от носителя в своем истинном облике – как микроорганизм. Вирус исчез, превратившись в часть генетического кода хозяев, передаваемую из поколения в поколение.

Именно на этом этапе истинные оборотни выделились из человеческой расы. Они, несмотря на их способность принимать человеческую и получеловеческую форму, не люди. Оборотни стали самостоятельной расой. Некоторые ученые Главка считают их другим видом. На практике, конечно, не так уж и важно, как появились оборотни. Они существуют, и это единственное, что волнует людей.

Далее следовали более приземленные, а следовательно, и более любопытные для Владимирова данные…

В реальности «Земля-611» немецкие вервольфы заключили договор с имперской службой безопасности и поступили на службу Третьему рейху. Чем они занимались, неизвестно. Но если командование СС во главе с Гиммлером думало, что управляет ими, то глубоко ошибалось. Оборотни никогда никому не служили, а только делали вид. Вервольфы отличались особым высокомерием. Они считали себя сверхсуществами даже среди других перевертышей. К иным зверолюдям они относились с плохо скрываемым презрением, считая их низшей кастой, недооборотнями. При любом удобном случае они безжалостно расправлялись с ними, но предпочитали это не афишировать, списывая гибель себе подобных на людей, охотников за нечистью.

Договорам с людьми вервольфы следовали лишь до тех пор, пока им было выгодно. Потом разрывали их в одностороннем порядке. От Третьего рейха вервольфам нужен был доступ в Полесье, туда, где, по легендам и преданиям, лежал метеорит, породивший расу нелюди. Что надеялись сотворить вервольфы, найдя метеорит? Найти ответ на этот вопрос командование предложило Владимирову и его подчиненным.

Командир отряда отправил бересту в пепельницу, чиркнул спичкой и задумался. Потом внезапно просиял.

– Шиш тебе, а не отпуск! – приплясывая на месте, мелко захлопал Владимиров в ладоши. – В декабре пойдешь.

Он вернулся за стол, с ехидным наслаждением перечеркнул свою резолюцию на рапорте Фурманова и наложил новую: «Срочно вылетаю по приказу главка. Остаешься за меня».

Выйдя в приемную, Владимиров швырнул пачку отработанных документов на стол дежурного, который, как всегда, где-то шатался; затем вернулся, трепетно вздохнул и открыл шкаф.

В нем на вешалках висела форма разных армий и разных времен. Начиная от прыжковых комбинезонов и полевого камуфляжа и заканчивая парадными мундирами. Объединяло их одно: на всех были знаки различия воздушно-десантных войск и погоны подполковника. Об этой слабости командира никто не знал. Ну, может, только Скуратов. Владимиров закрыл шкаф и вызвал дежурного.

– Вызовите ко мне Кузнецова! И вот еще: эти двое шутников еще сидят на гауптвахте?

– А куда им деваться! Скуратов им каждый день еще по нескольку суток добавляет, – ответил Петька. Сегодня он был дежурным по отряду.

– Пусть Кузнецов возьмет с собой все необходимое для командировки, – подумав, добавил командир.

– Без инструктажа? Один? – удивился Филиппов.

– Выполнять! – коротко скомандовал Владимиров.

Когда за Филипповым закрылась дверь, командир подошел к шкафу и снова открыл створку.

Кузнецов, держа в левой руке вещмешок, постучал и вошел в кабинет командира отряда. Там стоял перед зеркалом мужчина в полевой форме парашютиста-десантника Люфтваффе с погонами подполковника. Он поправлял перед зеркалом защитного цвета кепи, норовившее сползти на глаза.

Неожиданно для самого себя Кузнецов щелкнул каблуками и вскинул правую руку вверх в фашистском приветствии: «Хайль!..» – и осекся, не закончив фразу. Из-под козырька на него смотрел улыбающийся Владимиров.

– Зиг хайль, зиг хайль, Николай Иванович. Сейчас забираем наших штрафников – и на карусель. Вы что-нибудь слышали по своим каналам о вервольфах времен Великой Отечественной войны? – спросил командир, перекидывая через плечо ремень автомата МП-40, его десантный вариант со складывающимся прикладом. На спину командир надел немецкий ранец из оленьей кожи.

– Лично сталкиваться не приходилось. Но приходила шифрограмма с Большой земли, что немцы планируют создать мобильное подразделение из вервольфов для борьбы партизанами. А так они использовались для охраны спецобъектов.

– Любопытно, – заинтересовался Владимиров. – И где?

– «Вольфшлюкт», или «Волчье ущелье», было на франко-бельгийской границе, «Вервольф», или «Оборотень», где-то в районе Винницы, и «Вольфманце» – «Волчье логово» – в Восточной Пруссии, – отчеканил Кузнецов. – А доверяли им всерьез – в «Вольфманце» даже находилась ставка Гитлера.

– А почему не разбомбили? Если Центр знал его местонахождение? – удивился Владимиров, подтягивая плечевые ремни ранца.

– «Волчье логово» ни разу не смогла обнаружить авиационная разведка – ни наша, ни союзников; по нему не было нанесено ни одного авиаудара. Наши посылали парашютистов офицерского спецотряда из пограничников и энкаведешников. Самолеты вернулись обратно, так и не сбросив десант, – без запинки ответил Кузнецов. – По мнению аналитиков, место расположения «Волчьего логова» было выбрано не случайно. Здесь находится участок так называемого трансформированного пространства. Строения определенного типа как бы сливаются с местностью и со стороны не видны. А контуры бункеров «логова» точно повторяют строение тибетских монастырей, обладающих такими же свойствами. Больше о них мне ничего не известно, – закончил Кузнецов на одном дыхании.

– Скоро представится возможность узнать побольше, – сказал Владимиров, не вдаваясь в подробности. – А пока пойдем, заберем охламонов, пока Скуратов из них душу не вытряс.

На гауптвахте все сияло. Стены, двери, крыша, резные наличники и крыльцо были выкрашены свежей краской. Когда красить стало нечего, Малюта начал отрабатывать с Задовым и Хохелом упражнение по скрытному преодолению дворика миниатюрной военной тюрьмы. Скуратов был рад арестантам. Обычно гауптвахта пустовала, ветшая на глазах, как любой дом без постояльцев.

Задов и Хохел в очередной раз по-пластунски переползали дворик, окруженный высоким забором, специально выложенным битыми камнями с острыми краями.

– Вы что, из публичного дома сбежали? – орал Скуратов, наблюдая за очередным переползанием двора. – Чего зады отклячиваете? Прижимайтесь к матушке-земле, она не выдаст! Незачет! Попробуем еще раз.

– Тут земли и в помине нет! Один кирпич и камень, – подал голос снизу Лева. Последние метры он преодолел на четвереньках.

– Как нет земли? – делано изумился Скуратов. – Сейчас еще поползаем, а вместо обеда начнем копать. Я вам покажу и землю, и ее недра.

– Грустно все это! – пробормотал Хохел, тяжело дыша на старте новой дистанции.

– А ну, смейтесь! Громче, не слышу! – заревел Скуратов. Происходящее его забавляло.

Арестанты медленно ползли, плотно прижимаясь к земле. Они громко смеялись. Смех напоминал плач потерявшихся в дремучем лесу детей.

– Весело вам! Завидую, – пробасил Малюта, прикидывая, на сколько метров надо зарыться в землю, чтобы откопать окоп для стрельбы стоя с бегущего верблюда.

Владимиров и Кузнецов вошли на территорию гауптвахты, закрыв за собой железную дверь в высоком заборе. Николай сразу вспомнил Моабитскую тюрьму и поэта Мусу Джалиля. Ему нравились стихи, от которых щемило сердце.

– Так и будете лежать? Отдыхаем? – поинтересовался командир отряда, подойдя поближе.

– Подъем, лежебоки! – отозвался на его пожелание Скуратов.

Кряхтя и отряхиваясь, Задов и Хохел поднялись и выжидательно уставились на вошедших. Дни, проведенные ими на гауптвахте, похоже, были срежиссированы человеком со специфическим чувством юмора. Или не человеком…

– Вам не кажется, что не стоит делать то, что не нравится? Жизнь слишком коротка, – пояснил Владимиров и, не дождавшись ответа, продолжил: – Требуются добровольцы.

Не сговариваясь, без раздумий и колебаний Задов и Хохел сделали большой шаг вперед.

– …Задание очень специфическое…

Еще шаг вперед.

– …Я еще не все сказал. Командировка сопряжена с особыми трудностями, – пытался закончить свою речь командир. С таким единодушным порывом он давно не сталкивался. Особенно со стороны Левы, парня бесшабашного, но осторожного.

Арестанты сделали одновременно третий шаг.

– Согласны! – выдохнул Задов.

– Кого надо убить? – деловито поинтересовался Хохел, облизнув потрескавшиеся губы.

– Через пятнадцать минут встречаемся у карусели. С собой взять все необходимое для действий в лесу. Свободны!

Оба, не оглядываясь, рванули со двора. Путешествие к центру земли откладывалось. Скуратов огорченно махнул рукой – у него было еще много всяких задумок. Не так часто на гауптвахту попадали арестанты, особенно такие колоритные, как эта сладкая парочка.

– А после командировки этих голубей сизокрылых снова под арест? – вкрадчиво поинтересовался Скуратов. Его глаза вспыхнули надеждой.

Командир отряда посмотрел на него взглядом, которым можно было бы остановить танк, и молча вышел со двора гауптвахты. Следом за ним поспешил Кузнецов.

Двое в немецкой форме шли в сторону карусели, провожаемые взглядом Филиппова, дежурного по отряду. В такую рань больше никто их не мог увидеть. Все еще спали.

Задов и Хохел уже были на карусели. Расстелив на капоте деревянной пожарной машины газету, Хохел кромсал ножом на большие ломти шмат сала с розовыми мясными прожилками. Рядом лежала небольшая плоская фляжка.

Владимиров удивленно хмыкнул. Такой прыти от подчиненных он не ожидал.

– Вам что, есть не давали? – спросил командир, осторожно усаживаясь в кабину самолета, выкрашенного в легкомысленный желтый цвет. – Не кормили вас, спрашиваю?

– Кормили, но с диетическим уклоном, – невнятно ответил Хохел, поспешно запихивая еду в вещмешок.

Кузнецов устроился на деревянной броне зеленого танка. Задов и Хохел сели в двухместную римскую галеру.

– А где тут цепи? Неужели нет? – ненатурально удивился Задов, шаря по дну. – Я без них чувствую себя голым.

Его голос заглушила песня из репродуктора: «Идет охота на волков! Идет охота! На серых хищников, матерых и щенков». Карусель раскручивалась, начиная свой стремительный бег. Владимиров сглотнул, вспомнив упражнения для вестибулярного аппарата в десантной учебке, и поспешно закрыл глаза.

Карусель остановилась на околице небольшой деревеньки, затерявшейся посреди белорусских лесов. Точнее сказать, рядом с тем местом, где раньше была деревенька. Взору десантников предстали закопченные печки с остовами полуразвалившихся труб. Все дома были сожжены. Сгорели они давно. На пепелище успели вырасти высоченные сорняки и крапива. Огненный вал войны прокатился и по этому глухому уголку. Задов, имевший скверную привычку высказывать свое мнение по любому поводу вслух, на этот раз промолчал. Не было видно ни единой живой души: ни людей, ни домашней скотины. Никого. Тихо, как на погосте.

– Надо искать партизан, – нарушил молчание Владимиров. – Николай! Нам куда?

– Надо двигаться поглубже в лес и поближе к болотам. Где легче спрятаться, там и партизаны. Во всяком случае, я бы так выбирал базу для лагеря.

Узкая дорога, проходившая через деревню, за околицей быстро исчезла, уткнувшись в лес.

Четверо людей тяжело шагали по высокой траве, наклоняясь под упругими ветвями елей и огибая топкие ямы, наполненные черной водой. Но еще труднее было обходить громадные завалы, нагроможденные осенними бурями. Они на целые километры преграждали путь по лесу – не продраться сквозь буреломы поваленных стволов, вывороченных пней и перебитых суков, торчащих, как острые копья.

Стояло жаркое лето. В воздухе пахло нагретой хвоей. Между деревьев изредка пролетали лесные пичуги, жужжали и гудели насекомые. Кусты и жесткая трава были затканы свежей сверкающей паутиной.

Пройдя несколько километров, путники вышли к извилистой речке, которая пряталась под склоненными деревьями. Еле-еле нашли тропу, проложенную животными вдоль воды. Судя по следам, кабаны, причем очень крупные. К самой воде подойти было нельзя: крутой берег сплошь зарос кустарником. Тропа вела к холму; там уже не было болот, все вокруг заросло дубами. Под ногами захрустели крупные желуди. Наконец тропинка вывела спутников к подножию холма, тоже покрытому шапкой необхватных дубов. На самом верху они увидели небольшой деревянный дом. Тихо, стараясь не шуметь, десантники направились к избушке, срубленной из цельных бревен.

Особенно хорошо это получалось у Задова и Хохела. Они даже не ползли, а скользили в густой траве, как две крупные ловкие ящерицы. Инквизиторские тренировки Скуратова неожиданно пригодились. Владимиров с Кузнецовым, громко сопя, заметно отставали.

Входная дверь внезапно распахнулась, и в проеме показалась человеческая фигура. Это был краснолицый старик неопределенного возраста. Он был приземист и мускулист, как молотобоец, а его лицо, покрытое длинной седой щетиной, походило на обветренное лицо охотника-промысловика. Пониже маленьких круглых глазок красовался курносый нос с дырочками ноздрей. Он остановил свой взгляд на десантниках, скрытно подбиравшихся к его дому, запрокинул голову и расхохотался.

– Заходите, заходите! – зашумел он. – Не нужно подкрадываться к дому, который всегда открыт. Оставьте лес за порогом.

Не дожидаясь повторного приглашения, десантники поднялись с земли. Четверка смущенно переминалась с ноги на ногу и отряхивала с одежды траву и листья. Незнакомец повторил приглашение широким жестом, и они вошли в дом. Владимиров повесил автомат на шею по немецкой моде и вошел последним, остановившись возле окна.

Лицо хозяина расплывалось в непрерывной улыбке – это начинало казаться странным. Даже непробиваемый командир почувствовал себя неуютно. Что скрывалось за этой улыбкой? Какая-то она странная… Хорошо скрываемое напряжение? Однако мысли эти стремительно унесло потоком болтовни гостеприимного хозяина.

– Ух, сразу двое немцев! И не надо искать, сами пришли! Офицеры, ну повезло! – тараторил он, потирая широкие ладони, и, переведя взгляд на Задова в неизменной тельняшке и бриджах, продолжал без малейшего промежутка: – А что, у нового режима нет средств одеть полицаев во что-то поприличнее?

Тут вышла промашка. Назвать Леву полицейским знающий человек никогда бы не рискнул. Тяжелее оскорбления для босяка, выросшего на Молдаванке, было трудно придумать.

– Я тебе покажу, старый хрыч, полицая! – заорал Задов и, подхватив с пола тяжелую табуретку, кинулся на обидчика.

Чрезмерная ярость и самоуверенность Левы подвели его, а заодно и ускорили ход событий.

Сцена, представшая затем перед десантниками, повергла всех в ступор. Хозяин дома отскочил в дальний угол горницы, сбросил свою одежду и начал изменяться. Его кости смещались, увеличивались и изгибались. Его череп менялся, как будто был сделан из глины. Рот и нос стали похожи на большое свиное рыло, лоб увеличился и навис над глазами, маленькие глазки налились кровью. Мышцы изменялись вместе с кожей. Это было бы отвратительно и без звукового сопровождения, но при этом был слышен звук, похожий на то, будто на жаровне жарили мясо…

Волосы, до этого бывшие средней длины, укоротились и стали похожи на густую щетину, спускающуюся по его позвоночнику. Грязно-бурая шкура заменила человеческую кожу.

Обращение заняло несколько секунд, хотя всем показалось, что это длилось много больше. Перед ними стояло чудовище. Улыбающийся получеловек-полукабан. С двух желтых острых клыков стекала слюна. Только сейчас они поняли, зачем он их пригласил в дом. Задов застыл на месте с поднятой табуреткой в руке, напоминая скульптуру комбата, увлекающего за собой в атаку бойцов. Кабан-оборотень мерзко хрюкнул и затопал по полу ногами, на которых выросли копыта. Получилась лихая чечетка.

Первым сориентировался Владимиров. Не говоря ни слова, он высадил оконную раму автоматом и ласточкой сиганул в проем. Еще в воздухе он сгруппировался и, перекатившись на земле через голову, встал на ноги. Сразу было видно – настоящий десантник. Любо-дорого смотреть! Остальные выпрыгнули следом – без десантного шика, но не менее стремительно. Они давно усвоили: где командир – там победа.

Очень скоро сидели все вместе, рядком, на остром коньке крыши, стараясь не шевелиться. Один Хохел нервно ерзал, стараясь устроиться поудобнее. Мысленно он крыл себя последними словами за то, что постеснялся сходить в медпункт подлечить у Дурова свой геморрой.

Внизу безостановочно нарезал круги вокруг дома здоровенный полусекач-получеловек. Когда ему надоедало носиться на задних копытах, он вставал на четвереньки и начинал бегать с удвоенной скоростью, периодически задирая рыло вверх. Наконец он остановился и помахал передним копытом, предлагая спуститься. Командир отрицательно помотал головой. Задов плюнул – и попал. Оскорбленный до глубины души оборотень пронзительно завизжал. На этом переговоры закончились.

Задов периодически сплевывал вниз, целясь в пятачок. Хохел старался от него не отставать. Командир поначалу хмурился, но не выдержал и вскоре присоединился к ним. Он сразу попал не в бровь, а в глаз. Один Кузнецов не принимал участия в общей забаве. Он курил папиросы и щелчком отправлял горящие окурки в оборотня, внося таким образом свой посильный вклад. Задов весело хохотал. Ситуация его откровенно забавляла.

Оплеванная лесная свинья, возмущенно хрюкая, отбежала на безопасное расстояние с наветренной стороны и села на пригорке. Плевать против ветра после нескольких попыток стало неинтересно. Злобно повизгивая, оборотень неуклюже счищал копытами плевки с щетины. Получалось плохо. Потом он порылся клыками в земле и, аккуратно зажав что-то в копытах, осторожно приблизился к дому. Здесь кабан поднял лапу и коротко хрюкнул. На копытце лежал спелый желудь. Видимо, разум зверя сейчас преобладал в нем над человеческим. Такой примитивный уловкой он надеялся заманить врагов на землю с крыши.

Задов, сделав поправку на ветер, собирался послать ответ. Кузнецов погрозил ему пальцем и, сложив руки в рупор, громко крикнул:

– Товарищ! Товарищ свинья! Вы нас не за тех приняли! Мы не фашисты, и даже не немцы. Мы свои. Советские!

Задов что-то пробурчал под нос. Кабан навострил уши и пошевелил пятачком. Он внимательно разглядывал непрошеных гостей, чинно восседавших на крыше. Желудь он отправил в пасть и с хрустом его разжевал. Особого дружелюбия оборотень по-прежнему не выказывал. Глазки у него были налиты кровью.

Владимиров засунул руку под пятнистую плащ-накидку, наброшенную поверх немецкой парашютно-десантной формы. Он вытащил из-под отворота маленькую тоненькую книжечку темно-красного цвета и, вздохнув, без размаха бросил оборотню под копыта. Кабан шарахнулся в сторону, заподозрив подвох, потом встал на четвереньки и осторожно обнюхал ее, с шумом втягивая воздух.

Он уткнулся в книжечку пятачком и, послюнявив копыто, аккуратно перелистал все странички, подслеповато щуря и без того маленькие глазки. После этого он задрал голову вверх и уже немного доброжелательнее похрюкал. Во всяком случае, без прежней злобы.

Обратное изменение из полукабана в человека много времени не заняло. Оборотень перекинулся быстро. Внизу стоял человек, только голый и сильно заплеванный. Прикрывая спереди ладонями стыд, он пошел к крыльцу. Красную книжечку он не оставил на земле, а бережно зажал между пальцами. Сверху это выглядело несколько двусмысленно. Поднимаясь по ступенькам, он зычно крикнул: «Слазьте! Поди, ноги уже затекли! Сразу надо было сказать, что свои, а то ишь, вырядились!..» Старик хозяйственно поправил босой ногой половичок и шагнул в дверь.

Помогая друг другу, десантники осторожно слезли с крыши. На этот раз первым в дом вошел Владимиров с автоматом на изготовку.

Хозяин дома умывался, стоя у бадьи с водой, и с шумом отфыркивался. Оглянувшись на вошедших, он стыдливо повернулся к ним спиной и быстро оделся. Затем пригладил пятерней растрепанные волосы и представился: «Митрич, лесник».

– Неласково гостей встречаете, – проворчал Задов, державшийся от хозяина на безопасном расстоянии.

– А я вас в гости не звал, – окрысился хозяин. – Тем более думал, что каратели от своих отбились. Месяц назад немцы деревеньку и летний пионерский лагерь сожгли на дальнем озере. Тех, кого догнал, всех в клочья… порвал… и снова пор-рвал… – Кабана Митрича подзаклинило, но он справился.

– …И съел? – уточнил Хохел. Он чувствовал себя особенно неуютно: в его вещмешке лежал шмат сала, и он опасался, что лесник его учует. Дальнейшее было трудно предсказать.

– Я предпочитаю желуди. А какие роскошные помои были в пионерском лагере! – пустился в воспоминания лесничий и всхрюкнул от умиления. – Мы людей не едим. Но если достанут – мало не покажется. Грибников не люблю, охотников не люблю, егерей тоже не люблю…

– Кто-нибудь поблизости живет из ваших? – вкрадчиво поинтересовался Кузнецов.

– За холмами, поближе к малинникам, живет вербер (оборотень-медведь), дальше в лесу обитает верджер (оборотень-барсук). Иногда захаживает верлис. А где его нора, знает только он, на то и лис. Хитрюга еще тот. Ви-и-и…

– Как вы стали?.. – не закончил вопрос Хохел, ему хотелось поделикатнее узнать историю лесного оборотня Митрича.

– Дела давно минувших дней, – недовольно махнул рукой хозяин и замолчал. Но не удержался, вздохнул и начал рассказ.

– Это случилось давно, очень давно… Мои друзья и я поехали осенью на охоту. У нас были прекрасные лошади, опытные загонщики, крепкие копья и надежные штуцеры…

…У нас были прекрасные лошади, опытные загонщики, крепкие копья и надежные штуцеры. Мои верные друзья – граф Н-ский, барон М-ский и виконт Б-ский – еще крепко держались в седлах, хотя шел уже третий день охоты. Держался и я. А надо сказать, что я в те годы был молод и великолепен. И вся округа дрожала, когда я выезжал за дичью: лесники прятались по оврагам, дети с ревом разбегались по домам, а девушки – ах какие в ту пору были девушки! – под страхом потери чести зарекались выходить за околицу своих деревень.

Итак, мы ехали.

Погода стояла чудесная, да и охотничья удача, казалось, была с нами – во всяком случае, мы несколько раз стреляли на подозрительные шорохи в кустах, и раздававшиеся оттуда крики свидетельствовали о том, что ни одна пуля не пропала даром. В тот день мы добыли славную дичь: одну косулю, пять коров, несколько браконьеров, двух загонщиков и какого-то несчастного королевского глашатая, заблудившегося в моем лесу. Теперь уже так не поохотишься, хоть год по лесу блуждай.

Но мы неутомимо ехали дальше. И вот в густом диком бору мои оставшиеся на ногах загонщики заметили огромного кабана. Впрочем, его трудно было не заметить: он сам нас нашел.

Мои компаньоны и я опустошили кубки и приготовились.

Внезапно мы услышали треск кустов. Лохматый неукротимый вепрь влетел прямо на поляну, где мы разбили бивак. Это был прекрасный мускулистый зверь, много больше, чем я когда-либо видел. Он опустил голову, злобно взрыл копытом землю и помчался прямо под брюхо моей лошади. Я взял копье на изготовку.

Это был прекрасный удар, я это чувствовал.

Острие должно было вонзиться в тело зверя чуть позади лопатки – действительно смертельный удар. Но копье только скользнуло по шкуре вепря и вылетело из моих рук, а матерый (если бы вы только слышали, как я его обматерил!) секач одним ударом распорол брюхо моей несчастной лошади и разорвал мне мышцы на бедре. А потом, прорвав кольцо охотников и загонщиков, он скрылся в чаще.

Меня перебинтовали, и мы опять вернулись под дерево, где расположились на привал.

А вечером мы вернулись в замок, у стен которого мои верные друзья меня и оставили, страшась встречи с моей женой. Я пролежал в лихорадке неделю. Рана на ноге зажила, но я… Я уже был не тот. Я стал… Ну, словом, я стал тем, кем стал… Редкостной свиньей. Я третировал жену, лупил, впрочем исключительно по делу, своих детей, тех еще, между нами, поросят; я разорял деревни своих вассалов. Затем развелся и долго жил один, пропивая деньги. Потом я заложил замок. Когда кончились и эти деньги, мне пришлось жить в долг. А потом я ушел от людей подальше и с тех пор обосновался в этих местах. Поначалу меня даже искали мои друзья и кредиторы. Кредиторов я подкарауливал в полнолуние, а друзей… Друзья тоже были кредиторами.

А потом я поумнел и стал терпимее к людям. Устроился в лесничество, завел хозяйство. Вот так и живу. Оборачиваюсь, как могу…

– Как вервольф? – уточнил Владимиров. Автомат он уже не держал на изготовку, а положил на широкую дубовую столешницу.

– Не-э-эт, шалишь! – затряс головой лесник. – Мы – люди, которые могут превращаться в зверей, а вервольфы – это звери, которые маскируются под людей. Один тут приходил ко мне в черной форме, еще до приезда карателей. Тоже все про наших оборотней выспрашивал. Назвался Нагелем. Ну, в смысле, имя у него такое – Нагель.

– Может, про партизан выспрашивал? – спросил Кузнецов.

– Да нет, что-то другое он здесь искал. А ко мне так заскочил, когда мимо проходил. Мы же друг друга издалека чувствуем. Он открыто по лесу рыскал. Партизан не боялся. Никого не боялся.

– А вервольф твой, он как? – поинтересовался Задов, присаживаясь на лавку. – Он в законе или, может, фраерится только?

– Не-э, – почесал в затылке лесник-кабан. – Ему человека подрезать, как тебе на меня с крыши плюнуть. Он в авторитете будет, это точно. Вервольфы, они вообще все любят свое превосходство над людьми показывать, бахвалятся. Но этот – чистый отморозок.

– Он больше не появлялся с тех пор? – уточнил Хохел. – Может, гастролер какой залетный?

– Пару раз еще заходил, – ответил лесник, выливая бадью с водой в разбитое окно. – Любит поболтать. Наши беседы в основном крутились вокруг темы, что за кровь струится по нашим венам, что подразумевает родство. Проклята ли эта кровь? Или благословлена силой, превосходящей человеческую? Нагель пытался убедить меня в том, что оборотни превосходят людей, как те превосходят скот, забиваемый в пищу. Он-то, может, и прав, да только мне это до лампочки Ильича. Я на расовую пропаганду не клюну. Я – интернационалист, я всех ненавижу. Или почти всех.

Конечно, когда со мной в лесу встречаются охотники и грибники, они, наверное, считают меня чудовищем. Иногда мне кажется, что они правы. Раз с партизанами столкнулся, так сразу палить стали.

– И что, никто не попал? – изумился Кузнецов.

– Попали. У нас народ целкий, – скривился лесник и остервенело почесал спину пониже поясницы. – Туда и попали… На каждого оборотня нужно свое оружие. Вербер уязвим для холодного железа, вервольф и вербат, летучая мышь, боятся оружия, покрытого серебром или зачарованного каменного клинка, на верджера – барсука – клинки должны быть костяные.

– Болит? – с состраданием поинтересовался Хохел, страдавший геморроем, кивая на задницу лесника.

– Чтобы вылечить рану от пули или простого оружия, достаточно перекинуться. Даже шрама не остается.

– Для кабана, наверное, тоже нужно что-то особое? – ляпнул Задов.

Ответом был здоровенный кукиш, который лесник с чувством покрутил у Левы под самым носом.

– Так вы из дворянского сословия будете? – уточнил Владимиров.

– Да уж не из лапотников, – гордо ответил лесник и громко рыгнул. – Чуть не забыл, – с этими словами он протянул командиру темно-красную книжечку, которую тот бросил оборотню с крыши.