На серебряной планете

IV

Кажется мне, я был бы счастлив, если б мог подать хоть какой-то знак людям Земли, что живу здесь и думаю о них. Это так немного, но так хотелось бы мне это сделать! Ведь страшно становится, как подумаешь, сколько сотен тысяч километров, какая непреодолимая межпланетная бездна отделяет меня от той громады из камня и глины, на которой я родился. Сколь же счастливей эти карлики, которые думают лишь о том, чтобы улов на море был обильным, чтобы хорошо уродился салат и чтобы одичавшие собаки не загрызли яйценосных ящериц в загонах…

Сегодня я провел несколько часов на Кладбищенском острове. Прежде, много лет назад, я любил подолгу сидеть там и думать о прошлой жизни ныне оцепеневшего лунного мира; теперь я снова стал часто туда наведываться, но, сидя на изрытом могилами зеленом холме над морем, я думаю лишь о Марте, Педро, о Томе и о себе; может, вскоре и я - наконец! наконец! - успокоюсь рядом с ними.

Когда я там сегодня сидел вот так и смотрел на спокойную морскую гладь, нашла на меня вдруг такая безмерная скорбь, такая неутешная печаль, что я расплакался, как ребенок, и, простирая руки к могилам друзей, молил их, чтобы они вышли, поговорили со мной или взяли меня к себе.

Чувствую, что дальше жить невозможно. И что меня, собственно, держит в этом мире? Страдания, скорбь, тоска, жесточайшее одиночество - все это я уже пережил, и давно никому я не нужен; пора уходить.

Да, так и есть - пора уходить. Хочу только еще раз увидеть Землю, посмотреть на этот светлый шар, висящий в лазури, на щиты материков, медленно движущиеся по его поверхности, и на проплывающие над ними белые пятна облаков, хочу еще раз напрячь зрение: может, распознаю ту страну, где я родился… а потом…

Когда я греб обратно к побережью, замысел мой созрел. Поеду в Полярную Страну, чтобы хоть посмотреть на Землю.

С таким решением приближался я к дому, мысленно планируя всю эту поездку и обдумывая, что нужно будет сделать для подготовки к ней.

На пороге летнего домика я увидел Аду. Она пришла в обычный час и, не застав меня, терпеливо дожидалась, когда я вернусь. Сердце мое было так переполнено надеждой снова увидеть Землю хоть издалека, что я не мог сдержаться и поделился своими замыслами с Адой.

- Слушай! - воскликнул я, когда она приветствовала меня - Скоро уже я уйду от вас!

Она посмотрела на меня с той таинственной, маниакальной почтительностью, которую всегда проявляет в обращении со мной, и после паузы ответила:

- Я знаю, Старый Человек, что ты уйдешь, когда захочешь… но…

Никогда еще, пожалуй, не была мне до такой степени неприятна эта странная манера обращаться со мной - впрочем, мне уже следовало бы к ней привыкнуть. В первый миг сердце мое сжалось от ощущения невыразимого одиночества, мучительной горечи, а потом вдруг злость меня разобрала.

- Хватит с меня этих комедий! - закричал я, топнув ногой. - Я уйду, когда мне захочется и куда мне понравится, но ничего в этом нет ни таинственного, ни необыкновенного! Иди к Яну и скажи ему, что мне завтра утром понадобятся ездовые собаки - я отправляюсь в Полярную Страну.

Ада не ответила ни слова и пошла выполнять мой приказ.

Часа через два я заметил, что перед домом собрался народ. Ян с братьями и дети их - словом, все, не исключая и женщин, стояли с непокрытыми головами и молча, боязливо поглядывали на дверь. От них отделилась Ада и стала на пороге. Она была в торжественном одеянии: на голове сверкал венец, ожерелья из громадных кроваво-красных янтарей и голубоватых жемчужин свисали с ее шеи до самого пояса. В руке она держала посох, сделанный из позвонков пса, отшлифованных и плотно нанизанных на длинный медный прут.

- Старый Человек! Мы хотим говорить с тобой!

Меня охватила невыразимая ярость. В первое мгновение хотел я снять со стены ременную плетку и разогнать этот сброд, который явился ко мне с такой нелепой торжественностью, но потом жалко мне их стало. Чем они виноваты… Я пересилил себя и вышел на порог, решив, что еще раз постараюсь образумить их.

Общий одобрительный гомон, поднявшийся после слов Ады, немедленно утих, как только я появился на пороге. В тишине слышался только плач младшего внука Яна и отчаянный приглушенный шепот матери:

- Тише, тише, а то Старый Человек рассердится…

Безграничная жалость овладела мной.

- Что надо вам от меня? - спросил я, отстраняя Аду.

Тогда Ян выдвинулся вперед. Он с минуту смотрел мне в глаза взглядом беспомощного оробевшего карлика, наконец оглянулся, словно рассчитывал набраться отваги при виде товарищей, и проговорил:

- Мы хотим просить тебя, Старый Человек, чтобы ты от нас еще не уходил.

- Да, да! Не уходи еще! - повторили за ним тридцать с лишним голосов.

Была в них такая боязнь и такая мольба, что я снова почувствовал волнение.

- А что вам до моего ухода? - спросил я скорее самого себя, чем их.

Ян немного подумал, а потом медленно заговорил, явно с трудом увязывая в фразы свои смутные, разбегающиеся мысли:

- Мы были бы одни… Пришла бы длинная ночь и мороз - о! злой мороз, он кусается, как собака, - а мы были бы одни… Потом Солнце взошло бы, а тебя бы не было, Старый Человек… Ада, - тут он оглянулся на стоящую рядом «жрицу», - Ада говорила нам, что ты знаком с Солнцем и еще с другой звездой, которая больше Солнца, она таинственная, иногда черная, а иногда светлая… Ада видела ее, когда была с тобой там, на севере… Она говорила, что ты оттуда пришел и что ты говоришь с этой звездой, когда ее увидишь, на святом языке… На том, на котором нам надлежит говорить с тобой… Мы боимся, чтобы ты не вернулся туда, на ту звезду, потому что мы остались бы одни… И мы тебя просим…

- Да, да, мы просим тебя! Останься с нами! - кричали карлики и карлицы, договаривая за Яна.

Некоторое время я стоял молча и совершенно не знал, что ответить. Мужчины и женщины теснились вокруг меня, простирали руки и молили тревожно:

- Останься с нами! Останься!

Я видел - бесполезно повторять сейчас им то, о чем я столько раз уже говорил: что я обыкновенный человек, не наделенный никакими таинственными способностями и подвластный смерти, как все они. Я не знал, что делать, и только звучало немолчно у меня в ушах, словно тягучая молитва: «Останься с нами!»

Я глянул на Аду. Она стояла неподалеку в своем жреческом одеянии и держалась с необыкновенным достоинством, но показалось мне, что она улыбнулась - не то язвительно, не то грустно.

- Зачем ты их сюда привела? - спросил я.

Она вновь улыбнулась и подняла на меня дотоле потупленный взор.

- Ведь ты слышишь, Старый Человек, чего хотят они от тебя.

Вокруг неустанно раздавалось:

- Останься с нами!

Для меня это было уже чересчур.

- Нет! Не останусь! - крикнул я непреклонно. - Не останусь, потому что…

И опять я не находил слов. Как объяснить им, что я иду посмотреть на Землю, громадную яркую звезду, по которой тоскую? Ведь это лишь утвердит их в убеждении, что я - существо сверхъестественное.

Вокруг меня все затихло. Я посмотрел на них и - кто бы мог поверить! - увидел: эти карлики плачут при мысли, что я их покину. Они не кричали уже, не молили, но в их заплаканных глазах, устремленных на меня, читалась собачья покорность, немая мольба - и она была сильнее, чем крик.

Жалко мне их стало.

- Я уйду от вас, - сказал я уже мягче, - но еще не сейчас. Можете спать спокойно!

Смутный вздох облегчения вырвался из десятков грудей.

- А когда я отправлюсь в путь, - добавил я, осененный внезапной мыслью, - в путь туда, на север, где сверкает прекраснейшая звезда, о которой вы слыхали от меня и от Ады, тогда я и вас возьму с собой, чтобы вы эту звезду увидели и могли потом рассказывать о ней своим детям и внукам…

- Ты велик, Старый Человек! Велик и милостив! - хором ответили мне радостные голоса. - Только не уходи от нас на ту звезду, о которой ты говоришь!

- Если б я мог уйти! - я невольно вздохнул. - Но, к сожалению, я только человек, такой же человек, как и вы…

Карлики задвигались и оживились. Они переглядывались, и казалось мне, что на их толстых губах играет понимающая усмешка - дескать, знаем уж мы, знаем, Ада нам говорила, Старый Человек неизвестно почему не хочет, чтобы мы знали, что он… Старый Человек.

Снова охватило меня уныние, я повернулся и ушел к себе. Карлики загомонили; из окна я видел, что все столпились вокруг Ады, которая о чем-то оживленно разглагольствовала, - наверное, о моих сверхъестественных свойствах.

Сейчас уже близится закат, и лунные людишки давно ушли к своим домикам, лепящимся по каменистым берегам Теплых Прудов, которые длинной вереницей тянутся к юго-западу. Часов через пятнадцать все погрузятся в долгий сон, и сниться им будет, наверное, путешествие, обещанное Старым Человеком, и Земля, громадная, изменчивая звезда, которую они знают лишь понаслышке.

Через пятнадцать часов я буду единственным бодрствующим существом на Луне. Но пока еще повсюду царит движение. Я вижу в окно, как возле дома Яна суетятся его старшие сыновья, невдалеке от них женщины подготавливают запас продовольствия, торопясь управиться до наступления ночи.

Не знаю, хорошо ли я делаю, оставаясь среди этих людей… Впрочем, что тут думать, я ведь обещал им, что еще побуду здесь.

Но утешься, старое сердце мое, уже недолго я тут останусь! Еще несколько дней, самое большее двенадцать-тринадцать долгих лунных дней, и я двинусь на север, в Полярную Страну, чтобы там и окончить жизнь, глядя на Землю.

Я знаю, эти люди, помня мое обещание, захотят пойти со мной. Что ж, возьму несколько человек, пускай увидят Землю и пускай вернутся потом к своим родичам - без меня.

Слишком уж сильно гнетет меня тоска. Я жалею, что уступил и обещал пока остаться, и временами тревожусь лишь об одном: хватит ли у меня сил, чтобы уйти отсюда в тот край, где Земля будет у меня перед глазами!

Но нет! Хватит еще моих сил, хватит! Я сам иногда дивлюсь своей неутомимости. Ведь мне уж сто лет почти, а каждый новый день вместо того, чтобы истощать мои силы и подтачивать здоровье, будто лишь закаляет меня.

И снова я невольно думаю об этом смешном, но пугающем поверье здешних людей - что я никогда не умру…

Ужасающая, чудовищная мысль! Ведь, к сожалению, лишь тело человека может свыкнуться с тем, что ему не соответствует, а душа - никогда и никак! Скорбь моя и тоска моя не только не уменьшаются с годами, а наоборот, возрастают непрестанно, сверх меры…

Гоню от себя эту мысль, а взамен того с наслаждением и умиротворением думаю о том, что через несколько лунных дней я увижу Землю. Сердце мое колотится так странно и страстно, будто я - двадцатилетний юнец и иду на свидание с пленительной, бесконечно мне дорогой девушкой, с которой я раньше отваживался говорить лишь в своих снах…

Но я знаю - моя возлюбленная останется холодной, безмолвной и далекой, и только я буду, отчаявшись, истосковавшись, простирать к ней руки, только я буду взывать к ней через эти непреодолимые небесные бездны, а она не услышит меня, не подумает обо мне, не вспомнит…

Странно это и страшно - чтобы то, о чем тоскуешь, находилось на небе… Мне кажется, я привязан к этой далекой, невидимой отсюда родной моей звезде длинной нитью, продернутой сквозь сердце, и нить эта может растягиваться до бесконечности, но никогда не порвется. И я, связанный с уже недоступным мне миром, чувствую, что эта почва под моими ногами чужда мне и останется чуждой навсегда.

Страшно это - любить звезду. Ведь Земля для меня теперь - только звезда, которую я люблю превыше всего.

Если бывает так, что духи из великолепных светлых миров или с пламенных солнц падают на темные планеты, то, сохранив память, они терпят жесточайшие муки, которые и мне суждено было переносить…

Сколько раз на дню повторяю я себе, что этот лунный карликовый народец, который я презираю и жалею, который чуть ли не во прахе ползает передо мной, Старым Человеком, - что он ведь во сто крат счастливей меня.

Вот и сейчас, окончив работу, бродят эти человечки у своих домиков и улыбаются друг другу безмятежно и довольно. Ян, который по естественному праву старшинства считается у них главным, созовет их вечером, чтобы совместно прочесть несколько отрывков из назначенных мною книг, как я велел, раз навсегда, много лет назад. Некогда, еще при жизни Тома, когда Ян был малышом, я обычно сам председательствовал на этих вечерних собраниях, толковал им Библию или другие книги, отобранные мной для чтения, и рассказывал длинные истории о Земле и о людях, но теперь даже не показываюсь на месте, где проходят собрания, - там, под крестом, значение которого они еле понимают. Что мне с ними говорить, когда они любое мое слово по-своему, навыворот, истолковывают и к любой истине немедленно присочиняют наивные фантастические легенды?

Хотя, опять-таки повторяю, чем они виноваты! Чем виноваты, что все услышанное относят к себе, так как неспособны подняться мыслью над тем клочком сухопутья, который они заселяют? Чем они виноваты, что, слушая библейские сказания, думают о своем деде Педро, могилу которого видели на Кладбищенском острове, и обращают глаза ко мне с идолопоклонническим страхом? Что люди могут жить в другом мире, на какой-то из звезд, вроде тех, которые сверкают по ночам над ними, - это они считают чем-то таким, во что, правда, следует верить, раз это сказал я, но что представить себе невозможно.

Я сделал все, что было в моих силах, чтобы пробудить душу в этих людях, и опустил руки лишь тогда, когда убедился в полнейшей бесплодности своих стараний; так что я не должен был бы себя попрекать, а все же чувствую лежащую на мне страшную ответственность за этот упадок племени человеческого, которое было мне доверено.

И опять - ирония жизни: они считают себя счастливыми, а я горюю над ними и бессильной тревогой о них усиливаю свою муку, свою тоску…