Пепел Нетесаного трона. На руинах империи

12

– Вы – монах хин.

Распорядитель первого ранга Юмель произнес это без усмешки и вообще без всякого выражения. Он был весь серый – серое лицо, и редкие волосы с залысиной, и зубы. Акйилу представлялось, что, объяви он себя самим Пустым Богом, этот человек не изменился бы в лице.

– Последний хин Ашк-лана, – отозвался он.

Министр и глазом не моргнул. Как знать, может, эта способность – не моргать в ответ на самые невероятные заявления – и вознесла его до первого ранга. Распорядители третьего и второго рангов куда откровенней выражали недоверие. А распорядитель назначений четвертого ранга чуть не захлебнулся чаем.

– Последний хин Ашк-лана, – повторил Юмель (и слова его звучали серо).

– И друг императора. Кадена уй-Малкениана.

Юмель, будто от большого смущения, потупил глаза.

– Император Аннура – Адер уй-Малкениан, да воссияют дни ее жизни.

– Мне это известно, – согласился Акйил. – Я пришел рассказать ей о брате. У меня от него послание.

– Каден уй-Малкениан уже пять лет лежит в гробнице.

– И послание давнее, – простодушно улыбнулся ему Акйил.

Распорядитель нахмурился, рассматривая лежащую перед ним пухлую учетную книгу. В помещении царил безупречный порядок. Глянуть не на что, не считая стен красного дерева с окошком на старый клен, толстой книги, стола и самого Юмеля. Может, его вознесла до первого ранга не скрытность, а умение тянуть время. Может, он, замучив просителей скукой, раз и навсегда отбивал у них охоту обращаться к императору.

– Позволительно ли мне, – спросил наконец распорядитель, – рассчитывать, что императору знакомо ваше имя?

– Каден мог обо мне упомянуть.

Хотя это вряд ли. Когда империя рвала себя на части, Акйил сидел в жопе мира, но и туда дошли слухи, что Каден с Адер очутились по разные стороны разлома. Рассказывали, что Адер только тогда явилась в столицу и примкнула к брату, когда империя захлебнулась в войнах. Акйил с трудом представлял, чтобы в их разговор – или в один из разговоров – замешалось его имя. «Был у меня в монастыре приятель. Маленький воришка из Ароматного квартала. Тот еще плут…» Чем больше думаешь, тем невероятней это кажется.

Юмель перевернул страницу пухлого тома, за ней еще и еще одну и неспешно покачал головой.

– Вы, конечно, понимаете, что у императора, да воссияют дни ее жизни, мириады дел.

– С одним из них я мог бы ей помочь.

Не сказать чтобы распорядитель первого ранга просветлел, но положительно – стал чуточку менее серым.

– Приношения можете оставить у меня, – сказал он. – Заверяю вас, что они будут представлены императору.

Акйил покачал головой и легонько постучал себя по лбу.

– Все, что я принес, здесь.

– А, послание… – Юмель снова помрачнел. – От Кадена уй-Малкениана.

– Послание и предложение.

– Предложение… Не сомневаюсь, весьма заманчивое. Могу я осведомиться, какого рода предложение?

Акйил колебался. Он думал придержать это для императора, но, если его не допустят до разговора, какой толк молчать?

– Я знаю про кента.

Один из умиалов Акйила в Ашк-лане месяц за месяцем заставлял его рисовать листья. Тысячи листьев. Каждый раз, как ученик заканчивал рисунок, монах повторял: «Видишь теперь? Не существует листа вообще. Есть только этот лист. И этот. И этот». Акйила так и тянуло врезать мучителю по шее, но тот монах будто не замечал этого.

Покончив с листьями, он отправил ученика наблюдать, как тает снег.

«Мир меняется, – говорил монах, сидя рядом с ним. – Узришь перемены – узришь и мир».

И сейчас Акйил через безупречно гладкий стол наблюдал за распорядителем первого ранга, как за таянием снега.

В его лице ничто не дрогнуло. С тем же успехом Акйил мог бы заявить, что знает про яблоки. И в глазах распорядителя стояла та же серая скука, но что-то переменилось. Вот этот постукивающий палец. Быстрое, беззвучное, почти незаметное движение, но, пока Акйил не заговорил о кента, палец был совершенно неподвижен. И задышал Юмель чаще – не особенно, но чаще. И зрачки сузились.

– Так вы знаете о кента, – улыбнулся Акйил. – Получается, император вам о них говорила. И просила поджидать кого-то вроде меня.

– Кента, – покачал головой распорядитель. – Боюсь, это наименование мне незнакомо.

– А вот и знакомо, – подмигнул Акйил.

Юмель закрыл книгу и отложил перо.

– Что вы сообщите императору, да воссияют дни ее жизни, об этих кента? В том маловероятном случае, если она удостоит вас аудиенции.

– В этом маловероятном случае, – усмехнулся Акйил, – я бы сказал ей, что умею ими пользоваться. Что никто другой не умеет. И что я могу научить ее.

В монастыре Каден подолгу рассказывал про зал Тысячи Деревьев: о его размерах и красотах, о его истории и величии. Для Акйила, сироты, полжизни прожившего в трущобах, а другую половину – в каменной пустыне Ашк-лана, рассказы эти звучали как мифы. И потому он малость рассердился, не попав в сказочный зал.

«Зря явился в балахоне, – думал он. – Надо было украсть что-нибудь понаряднее».

Мало того, что его направили не в зал Тысячи Деревьев, так еще эдолийцы – каменноликие воины, похожие скорее не на людей, а на бронированных медведей, – как нарочно, выбирали самую незаметную дорогу, вели его через лабиринт двориков и коридоров, то наружу, то внутрь и снова наружу, виляя между храмами и изящными строениями, через мосты, под мостами, пока не оказались перед скромной деревянной дверкой в ничем не примечательной каменной стене совершенно неинтересного длинного и низкого здания, немножко напоминавшего конюшню.

– Сюда? – поднял брови Акйил.

Меньший из пары стражников («меньший» – понятие весьма относительное) не ответил. Вместо этого он постучал – три раза и, выждав время, четвертый. Дверь распахнулась. За ней ждали еще двое готовых обнажить мечи гвардейцев.

– Привет. – Акйил поклонился каждому. – Привет.

Один из стражников с угрюмой миной могильщика сделал ему знак рукой в латной перчатке.

– Раздевайся.

– Прошу прощения? – вскинул бровь Акйил.

– Снимай балахон, пока мы сами не сняли.

Каден ничего не говорил про раздевание в какой-то темной комнатушке перед незнакомой солдатней, но ведь Кадену, сыну императора, надо думать, раздеваться и не приходилось. Холодная рука из детства на миг протянулась к Акйилу, схватила его. Были у него в квартале друзья, которые, побывав в таких вот комнатках, возвращались сами не свои. А кое-кто и не возвращался.

Он сделал вдох, успокаивая дыхание и сердце.

«Чтобы увидеть мир, надо смотреть мимо своего сознания».

На лицах солдат не было похоти, жадного нетерпения, стыда – ничего такого, что он ожидал бы увидеть, если бы его заманили сюда, чтобы изнасиловать. Вместо того в глазах стояло жесткое недоверие ко всем на свете, включая Акйила. Особенно Акйила. Их главный, не снимая ладони с рукояти меча, подался назад, словно готовился встретить удар.

Акйил позволил себе улыбнуться.

– Конечно. – Стянув через голову свое грубое одеяние, он протянул его солдату. – Честное слово, при мне нет ничего острого.

Как видно, эдолийцы не слишком полагались на слова.

Оставив голого Акйила в окружении соратников, один из гвардейцев по ниточке перебрал его одежду, особое внимание обращая на швы, подол и складки ткани там, где капюшон крепился к плечам. Удовлетворившись осмотром, он вернул Акйилу балахон, дал ему одеться и открыл дверь в дальнем конце комнаты.

Чувствуя на себе его пристальный взгляд, Акйил шагнул мимо стражника в маленький отгороженный сад. Здесь, в отличие от всего Рассветного дворца, все было по росту человеку. Ручеек, протекая под одной стеной, описывал ленивую дугу и уходил под другую. По невысоким подпоркам вился цветущий плющ. Отбрасывал прозрачную тень клен с яркой, как солнце, рыжей листвой. Здесь не было ни солдат, ни знамен. И статуй не было. И придворных, и дворцовой стражи, и гонгов. Иными словами, ничего, что ожидал увидеть Акйил. Просто стоял на посыпанной щебнем площадке деревянный столик на козлах – в Ашк-лане на таком мог заниматься рассадой садовник. Все в этом садике было обычным, естественным.

Кроме, конечно, стоявшей за столом женщины.

– На колени! – рыкнул один из эдолийцев.

На плечо Акйилу легла тяжелая рука, пригнула к земле.

Щебень впился ему в суставы. Прямо перед собой Акйил заметил три холмика муравейников и стал смотреть, как мураши тащат к себе дохлого паука. Если император со своими громилами решили, что его можно таким образом выбить из равновесия, так они ошиблись. В Ашк-лане он целыми днями, неделями, месяцами торчал на коленях под снегом, под дождем или на пронзительном осеннем ветру; отмораживал себе яйца, изучая перелетных птиц, движение облаков или формы выветривания скал. Правда, как происходит выветривание, он так ни разу и не разглядел. И все же… если это игра на терпение, Акйил готов был терпеть очень долго.

– Вы знали моего брата, – наконец подала голос император.

Она говорила рассеянно и равнодушно, как бы не слишком замечая его присутствие. Играла роль, конечно. Отлично играла, но он и не ждал любительской игры.

Акйил, не поднимая глаз, кивнул.

– Расскажите мне о нем.

Проверка. Каждый мог бы раздобыть истрепанный балахон, и ни для кого не тайна, что наследник Нетесаного трона обучался у хин. Акйил сильно удивился бы, окажись он первым, кто набивался в знакомцы брата императора. Его история, хоть и реальная, не делалась от того правдоподобнее.

«Вот тебе урок о том, – подумал он, – чего стоят вымысел и правда».

– Он не любил варенья, – наконец отозвался Акйил.

– Я думала, ваши монахи питались кореньями и жидкой кашей.

– Монахи, – кивнул Акйил, – большие охотники до кореньев. Но под конец лета в долине внизу поспевали ягоды синики. Хью и еще кое-кто варили варенье. Так себе варенье, надо сказать, но вкуснее всего, чем кормили в Ашк-лане. Я как-то стянул целый горшок, спрятал у себя…

– Не понимаю, какое отношение это имеет к моему брату, – поторопила император.

– Каден его терпеть не мог. Вроде как оно слишком вязкое и пальцы от него склеиваются. Я ему говорил, что он чокнутый – отказываться от единственного лакомства, какое найдешь в этом Шаэлевом монастыре, только когда он кого слушал?

Император не отвечала. Где-то в глубине дворца гонги начали отзванивать середину утра. И только когда они смолкли и замер последний отзвук, Адер снова заговорила.

– Я ожидала, что вы выберете в доказательство тайну важнее. Некое великое откровение.

Акйил пожал плечами. Во всяком случае, попытался. Не так это просто, когда ладонь эдолийца грозит раздробить плечо в кашу.

– Разум ничего не знает, – ответил он (эта древняя премудрость хин всегда его раздражала; ладно, зато сейчас пригодилась). – Любовь живет в ладонях, в глазах, на языке.

– Очень похоже на болтовню моего брата, – фыркнула император.

– Нас, ваше сияние, воспитал один орден болтунов.

Смешок у Адер вышел невеселый.

– Брант, Хугель, оставьте нас.

– Ваше сияние… – возразил было гвардеец.

– Если все выполнили свои обязанности как должно, – оборвала император, – его с первого шага во дворец уже десять раз обыскали.

– И с похвальным тщанием, – вставил Акйил.

Хугель – или, может быть, Брант – басом пророкотал:

– Убить можно и без оружия.

– Если он меня убьет, надеюсь, ваша месть будет страшна. А до тех пор, также надеюсь, вы будете выполнять мои распоряжения.

Железная рука отпустила плечо Акйила.

Шаги удалились, с глухим стуком захлопнулась деревянная дверь. Щелкнула задвижка.

Акйил остался на коленях и не поднял глаз. Каден никогда не требовал императорских почестей, но Кадена-то воспитали монахи. А эта выросла здесь, во дворце, среди тысячи слуг и рабов. Как знать, не причислили ли его с первого шага за ворота к этим низшим разрядам подданных.

– Акйил, родовое имя неизвестно, из Ароматного квартала Аннура, – проговорила Адер.

Так, значит, Каден о нем рассказывал. Это упрощает дело.

– Ваше сияние…

– Вы можете встать.

Он медленно разогнул намятые щебенкой колени, взглянул в глаза императору и улыбнулся самой обаятельной улыбкой.

Адер уй-Малкениан на нее не ответила. Ее лицо – сплошь острые углы и плоскости – выглядело неприспособленным для улыбок. Она стояла у стола, крутила в пальцах стебелек белой орхидеи из полной цветов вазы, но не смотрела ни на цветок, ни на букет. Она смотрела на Акйила, и глаза ее горели огнем.

Он, конечно, был к этому готов. Горящие глаза, наследственная привилегия Малкенианов, – доказательство, что те ведут род от Владычицы Света, от самой богини Интарры. У Кадена тоже горели глаза – Акйил бесился, считая это показухой, – но взгляд Кадена напоминал ему костры или фонарики, а сияние радужек Адер было и ярче, и холодней.

Ее лицо затягивало сплетение тонких шрамов, десятки перекрещивающихся линий стекали от волос к вороту платья. Так же были отмечены ее ладони и открытые до локтя руки. Акйил еще в Изгибе слышал эту историю – как она воздела копье, призвав молнию, которая, вместо того чтобы убить женщину, украсила ее кружевом несводимых шрамов. Адер, в отличие от брата, объявила себя пророчицей Интарры. Акйил, еще в квартале, знавал одного – Пьянчугу Тима, – воображавшего себя пророком. Эта женщина была совсем не похожа на Пьянчугу. Она изучала его переливающимися пламенем глазами, как мясник меряет взглядом свинью.

– Брат о вас упоминал, – сказала она наконец.

– Мы были близки.

– Он называл вас вором и лжецом, выросшим среди шлюх и головорезов.

Акйил развел руками:

– Едва научившись говорить, я попросил отвести мне покои в этом самом дворце. – Он изобразил на лице хмурое недоумение. – Мне лишь остается предполагать, что моя просьба не дошла по назначению.

Император шевельнула бровью и перевела взгляд на орхидею.

– Вы, возможно, полагаете, – задумчиво произнесла она, подрезая стебель ножичком с костяной рукояткой, – что претензия на дружбу с моим братом дает вам право на вольности со мной.

– Я, – ответил Акйил, – полагаю, что вы не усвоите того, чему я мог бы вас научить, пока не откажетесь от звания пророчицы и императора.

– Едва ли я намереваюсь стать монахиней.

– Вам придется стать никем.

Легкий бриз тронул листву клена. Адер, подрезав стебель, примерила цветок к вазе и укоротила еще немного.

– Знаете, что я говорю своим чиновникам, когда они достигают первого ранга? – спросила она.

– Поздравляете?

Адер покачала головой, выбрала из букета кроваво-красную лилию, повернула ее так и этак.

– Я требую, чтобы они не тратили даром моего времени. Тот, кто не способен донести свою мысль в пяти предложениях, не заслуживает своего поста. – Она пристроила лилию к пучку девичника, прищурилась, нахмурилась и отбросила цветок. – Вы сказали шестнадцать.

Акйил кивнул, поднял вверх пять пальцев, загнул первый.

– Врата кента построены тысячелетия назад кшештрим и дают возможность в один шаг перенестись за полмира.

– Это мне известно, – ответила Адер. – Все императоры династии Малкенианов до меня пользовались ими, чтобы держать Аннур в единстве.

Ее лицо хранило равнодушную неподвижность, но в голосе Акйил расслышал досаду – как хлопья ржавчины на тонком стальном клинке.

Он снова кивнул и стал дальше загибать пальцы – по одному на каждую фразу.

– Тот, кто проходит через кента, между исходной точкой и конечной проходит сквозь ничто. Ничто – владения Пустого Бога. Чтобы пройти кента, вы должны нести в себе ничто. Император и пророк – противоположность ничто.

По крайней мере, так было в теории.

Сам Акйил никогда не видел кента. Монахи о них не упоминали, но он с малолетства привык вынюхивать важнейшие секреты и оборачивать их в свою пользу; что ни говори, Кадена, как и его отца, деда и прочих предков, посылали в монастырь ради тайны древних врат. Окажись кента в самом Ашк-лане, Акйил вызнал бы много больше. И много больше вызнал бы, если б не солдаты, явившиеся перебить всех его учителей. Он бы знал много больше, если бы кто-нибудь позаботился записать все это дело, а не передавать тысячелетиями, из поколения в поколение, в виде Кентом драных загадок, но все вышло не так, и он остался, с чем остался. Вышло куда хуже, чем хотелось бы, но он всю жизнь учился извлекать максимум из самых паршивых ситуаций. Император понятия не имела, сколького он не знает, и он ей об этом рассказывать не собирался.

– Вы намерены преподавать мне историю кшештрим? – осведомилась Адер.

В ее внимательных глазах играло пламя.

Акйил вместо ответа шагнул вперед и снял со стола вазу.

– Красивый букет, – заметил он, разглядывая цветы. – Кажется, этим самым цветам тут и место, как раз в таком сочетании и порядке.

– Сци сциан, – ответила император.

Акйил покачал головой, признаваясь в своем невежестве.

– Правильное место, – пояснила Адер. – Это старинное понятие.

– А к цветам оно при чем?

– Оно говорит о красоте упорядоченности – в живописи, в управлении, в составлении букетов. На своем месте все выглядит единственно возможным и неизбежным.

– Это говорит женщина, чье место на троне.

– Я верю в порядок. В красоту порядка.

– А знаете, что говорит о красоте Пустой Бог? И о порядке?

Император молча разглядывала его пылающими глазами.

Акйил перевернул вазу вверх дном, разбросал цветы по битому камню. Босой ногой втоптал лепестки в землю и вытряхнул из сосуда последние капли.

– Ничего, – сказал он, возвращая вазу на стол.

– Это была орхидея-призрак. – Император говорила сдержанно, но под ее спокойствием скрывался гнев. – Она цветет раз в четыре-пять лет. Один этот цветок стоил сто аннурских солнц.

– А знаете, сколько аннурских солнц принесет вам один проход через кента? – спросил Акйил.

Она сжала зубы.

– Я начинаю подозревать, что ни одного.

– Есть вещи, которых не купишь за деньги.

– Надо ли понимать, что вы готовы учить меня бесплатно?

– Пустому Богу ни к чему монеты и титулы. – Акйил, как маской, прикрылся улыбкой. – Я же, увы, создан из более грубой материи.

Вокруг пылал монастырь. Языки огня слизывали деревянные крыши, вскидывали в ночное небо грозные отсветы. Латники с тяжелыми мечами расхаживали между каменными стенами. Клинки их потемнели от крови. Недоставало воплей ужаса, бегущих и отбивающихся – ведь монахи умирают не как все люди. Они уходили молча. Казалось, сталь пронзает уже опустевшие тела.

«Сон, – беспомощно молился Акйил, – это сон».

– Нет, Акйил.

Он опустил глаза. У его ног стоял на коленях ашк-ланский настоятель Шьял Нин. Старческое лицо перемазано сажей, в морщинах запеклась кровь.

– Это ведь не сон? – спросил настоятель. – Это происходит на самом деле.

Он поднял руку к засевшему в его груди мечу. Акйил, как всегда, потянулся за клинком, уходя все дальше назад, на целую вечность назад, пока с ужасом не увидел рукоять в своей кисти. Вместо монашеского балахона он был одет в блистающую сталь, словно был вовсе не монахом, словно никогда монахом и не бывал.

– Ты меня убил, – сказал Нин.

– Прости, – зашептал Акйил. – Я не нарочно. Я убил солдата, взял его латы. Я хотел найти Кадена.

– А кого нашел?

Слова вытекали из него сами собой:

– Я нашел тебя.

– И когда тебя увидели другие солдаты, когда приняли за своего, когда велели тебе меня убить, что ты сделал?

Акйил чувствовал, как захвативший его сон выпускает на волю слова.

– Я тебя убил.

Шьял Нин кивнул и улыбнулся Акйилу как ребенку, разгадавшему особенно хитроумную загадку.

– Они бы все равно тебя убили, – оправдывался Акйил, слезы обжигали ему щеки. – Это бы все равно случилось.

– Случилось бы, – тем же тоном согласился настоятель.

– Если бы я не послушался, они бы все поняли. Они бы и меня убили.

– Убили бы, – снова кивнул Нин.

– У меня не было выбора.

– Не было? – Нин поднял брови. – А умереть? Как мы все. Ты мог бы умереть.

– А и правда, мог бы, скотина! – ворвался в сон новый, звонкий и сердитый голос.

Акйил оглянулся – из распоротого горла Тощей Крали хлестала кровь. Так нечестно. Она редко входила в его сны, и уж всяко не в этот. С ее участием у него был другой кошмар – про нее, Коротышку и Жепастика, – но она была здесь, такая маленькая под монашеским балахоном, стояла коленями на холодном камне, будто вокруг нее и не думал пылать пожар. И говорила, несмотря на рану, на пенящуюся из разреза кровь.

– Ты бы мог умереть на хрен, Акйил. Как все мы!

– Мы умерли, – поддержал ее Коротышка.

Он сидел несколькими шагами дальше, баюкая в руках выпущенные кишки.

– Мы умерли, – сказал Жепастик, недоуменно морща лоб, словно не мог понять своих слов; он лежал в расползающейся луже крови. – А ты нет. Ты удрал из квартала. Удрал из Ашк-лана. Вечно ты удираешь, Акйил.

Каким-то чудом Жепастик встал, и Краля встала, и Коротышка, и Шьял Нин – все порубленные чуть не на куски, с хлещущей из ран кровью, но они тянулись к нему. Он хотел повернуться, но краденые доспехи были тяжелы и неповоротливы. У него словно все суставы заржавели.

– Ты всегда удираешь, – пропели они; в их глазах пылали огонь и укор.

Шьял Нин вытащил у себя из живота меч – Акйил уже не держал его в руках, – перевернул окровавленное оружие и подал Тощей Крале.

– Вот что за хрень с тобой? – проворчала та, приставив лезвие ему к горлу. – Вечно ты удираешь.

И она беспощадно вогнала в его тело горячую сталь.