На прозрачной планете

На прозрачной планете

— А не пора ли вам, ребята, домой — в Москву? — сказал Сошин, переступая порог.

«Ребята» — суденты-практиканты — вскочили, когда вошел начальник партии.

— Хотелось бы все-таки видеть результаты, — начал Виктор Шатров.

— Вы сами говорили, что всякое дело надо доводить до конца, — добавила Елена Кравченко, бойкая смуглая девушка, белозубая и черноглазая.

Конечно, давно пора было ехать, они знали это. Летняя практика кончилась, работы не было никакой. Вот и сейчас, перед приходом Сошина, они сидели в культбудке спиной к окну. Спиной — чтобы не глядеть на надоевшую пустыню. Сухая, черная, засыпанная каменным мусором, она ткнулась до самого горизонта. Уже на границе неба, на дымчатых вершинах, громоздились облака — обманчивые облака. Все равно они таяли к полудню, не пролив ни одной капли на жаждущую землю.

— А в Москве сейчас дожди, — сказала Елена. — Осенние, унылые, надоедливые.

Впрочем, в голосе у нее не было уныния, скорее зависть. Дожди представлялись отсюда такими заманчивыми.

— Москва и в дождь хороша, — подхватил Виктор. — Мостовые блестят, в них отражаются огни — красные и желтые. Все сверкает, как будто заново выкрашено.

— И в театрах сезон, — заключила Елена. — У подъездов толпы. Спрашивают, нет ли лишнего билетика.

— А тебе очень хочется в Москву, Лена?

— И да и нет. Грустно почему-то. Целое лето искали, надеялись, старались, а теперь дело идет без нас. И мы вроде лишние, яркому не нужные.

Виктор кивнул, соглашаясь. Ему тоже было грустно. Вот и прошло лето, когда каждый день они были рядом, не надо было прилагать усилий, искать предлога для встречи. Кто знает, как сложатся их отношения в Москве. Ведь он так и не выяснил, как Елена относится к нему. А что, если решиться сейчас?..

— Слушай, Леночка! Мне давно надо поговорить с тобой?

Елена поморщилась:

— Но мы говорим с тобой каждый день. Сейчас тоже. Неужели надо объявлять об этом.

— Не знаю, Лена. Временами мне кажется, что ты избегаешь меня. А ты уверяла, что считаешь меня другом.

Елена прикусила губу. Зубы у нее были мелкие, ровные, а губы яркие, и над верхней — чуть заметные усики.

— Ну почему я такая несчастная! — воскликнула она. — Почему я вечно должна объяснять людям, как я к ним отношусь? Да, мы друзья, но разве дружить — это значит разговаривать только с другом?

Виктор тяжко вздохнул:

— Ну, что ж, яснее не скажешь. Спасибо за откровенность..

В эту минуту и вошел Сошин.

Елена явно обрадовалась тому, что Сошин пришел и тягостный разговор прерван.

— Да, задуманное надо доводить до конца, — сказал он. — Не раз проверял на практике. В пути обязательно встречаются неожиданности, и начинаешь сомневаться: идти ли дальше? А усталость всегда предлагает вернуться и может продиктовать вам неверное решение. Неизвестно, найдешь ли что-нибудь, продолжая путь, но если вернёшься, нового не найдешь наверняка. Да, я говорил, что дело надо доводить до конца. Но, по-моему, оно уже доведено. Мы искали и нашли. Завтра буровая дойдет до проектной глубины…

— Ну, а вдруг… — начала Елена.

— Что может быть «вдруг»? Кому-кому, а вам не к лицу, сомневаться. Вы же сами вели съемку. Хотите убедиться лишний раз, пройдем на буровую, посмотрим, что там выдают на-гора.

…Елена охотно поднялась, а Виктор отказался. Ему хотелось остаться одному. Когда ты один, не нужно скрывать свою боль. Некоторое время он провожал глазами девушку, потом горестно вздохнул, вынул, из сумки толстую тетрадь в голубом переплете и написал: «Е. сказала: „Надоело объяснять, как отношусь к людям“. А на другой странице: „Каждое дело нужно доводить до конца. В пути обязательно…“.

Такие записи, Виктор делал давно, еще со школьных времен, с того дня, когда его приняли в комсомол.

Прием проходил торжественно, новых комсомольцев поздравляли, — вручали подарки, большей частью книги, а Виктору досталась общая тетрадь с тиснеными буквами, на обложке. В школе все знали, что он пишет стихи, вот и подарили ему альбом для стихов.

Настроение было приподнятое, хотелось сделать что-нибудь особенное, героическое. Хотелось с сегодняшнего дня начать новую жизнь, стать выше себя самого на две головы. Вот был средний школьник Шатров, учился с ленцой, хватал иногда тройки, а сегодня родился комсомолец. Шатров, отличный, ученик, настоящий советский человек.

И Виктор не стал писать стихов в новой тетради, а на первом, заманчиво чистом листе он вывел каллиграфически:

„Отчет человека“.

„Настоящего“ — не решился написать. Кто знает, сумеет ли он стать „настоящим“?

Каким должен быть образцовый советский человек? Виктор подошел к вопросу серьезно, он составил и роздал анкету своим одноклассникам. К сожалению, невозможно было выполнить и даже примирить противоречивые советы ребят. У каждого было свое мнение насчет образцовости. Потом Виктор прочел у Николая Островского: жить надо так, чтобы не жалко было ни одного потерянного дня. Юноша понял высказывание буквально и положил за правило каждый вечер писать самому себе отчет с лаконичным выводом: „День провел с пользой“ или „День потерян“.

Страницы дневника пестрели крестиками и ноликами, обозначавшими полезные и пропавшие часы. С условными знаками чередовались афоризмы из любимых книг, рецепты лыжной мази, практические советы: как раскладывать костер по-цыгански, как печь картошку и яйца в золе. Тут же Виктор записывал строгие приказы самому себе: „Составлять рабочий план на неделю, выполнять его во что бы то ни стало, хотя бы за счет сна“. „Развить в себе волю и сообразительность, принимать решения быстро“, „Стихи писать только по воскресеньям“.

Были в дневнике и принципиальные проблемы. Например, такая: стоит ли ходить в гости? Виктор любил поговорить о пространстве и времени, о любви и дружбе, но сомневался, допустимо ли это для образцового человека. С одной стороны, это болтовня, потеря времени, с другой — общение с людьми, обмен мнениями, проверка своих мыслей, исправление ошибок. Виктор так и не пришел к определенному выводу и разрешил себе встречаться с друзьями, но не часто — по средам и субботам. Конечно, из этого ничего не вышло. Друзья не выполняли графика и сами заходили когда вздумается „на минуточку“. А там начинался разговор о космосе и бесконечности…

В одном из дневников девятиклассника Шатрова сохранилась такая запись: „Сегодня проводил беседу со своим отрядом о пионерах. Рассказывал о значении этого слова. Пионерами называли смелых людей, которые проникали в неведомые края и другим показывали дорогу. Прокладывать путь — это самое трудное. Гораздо труднее, чем пройти его. Труднее строить город, чем работать в нем; изобрести труднее, чем изготовить. И на войне самое трудное — быть разведчиком. Мы, комсомольцы, — руководители пионеров, и наше место там, где прокладываются пути. Недаром комсомольцы строили города в тайге и поднимали целину. Образцовый комсомолец ищет самое трудное дело“.

Прокладывать пути — самое трудное? О, как хотел бы Виктор быть путешественником, таким, как Пржевальский, Черский, Обручев, Семенов-Тян-Шанский… Идти по неведомой стране, нанося на карту хребты, пустыни, реки…

География была любимым предметом Виктора, в шкафу у него собралась целая коллекция карт и атласов. В свободный час Виктор бережно перелистывал плотные, ласковые на ощупь листы, любовался прихотливыми извивами берегов, старался представить, как выглядит каждый штрих в натуре… Вот эта точка — остроконечный утес, забрызганный пеной прибоя, и чайки вьются над ним с жалобным криком. Эти синие черточки — мшистое болото, заваленное трухлявыми стволами. По этой шахматной полоске мчатся поезда, топят в клубах белого пара телеграфные столбы. Вот бы объехать весь мир, своими глазами посмотрев каждый мыс и каждую излучину!

Одно огорчало Виктора: дороги уже проложены. Мысы осмотрены, земли исхожены и измерены, нет белого пятнышка, где поместилась хотя бы крошечная бухточка Шатрова. Куда податься первооткрывателю? В космос, на Марс, на Луну? Но в космос посылают единицы из двухсот миллионов. Виктор был скромен, даже не мечтал стать избранником.

И подлинным откровением для него стал первый урок геологии.

Геология была неустойчивым, предметом в школьных программах: ее то вводили, То отменяли. В школе, где учился Виктор, долго не могли найти преподавателя, начали с середины учебного года. Велись разговоры, что геология — предмет нудный и трудный, нужно зубрить всякие оси, грани, ребра, системы гексагональные и тетрагональные, Виктор недолюбливал тригонометрию и без энтузиазма ждал нового учителя. И вот вошел в класс загорелый жилистый старик с суковатой палкой, положил ее на стол и сказал:

— Мы с вами, товарищи, отправимся в страну неведомую и невидимую, вы не подозреваете о ней, а если и слышали, то забываете. Так уж принято думать, что неизведанное — за тридевять земель, где-нибудь в тропиках или у полюса. А на самом деле, по границе неведомой страны вы ходите ежедневно, даже сегодня шли — по дороге в школу. Вот идете вы по улице, вокруг дома, магазины, автобусы, киоски, все обыденное, привычное. А что лежит под киоском на глубине пяти километров, одного километра, ста метров? Звезды и те изучать легче, потому что пространство прозрачно, от звезд доходит свет. А наша собственная планета непрозрачна, увы…

Сделать ее прозрачной — в этом и состоит задача геологии…

Не на всех ребят эти слова произвели впечатление. Некоторые прослушали, некоторые запомнили, самая прилежная из отличниц подняла руку: „Продиктуйте, пожалуйста, что нам написать в конспекте“. А Виктору ничего не надо было записывать, в памяти его выгравировалось каждое слово. „Неведомая страна под ногами!“ Вот ответ на проблему, которая его волновала. Есть неоткрытое, есть на Земле неведомое, только научись видеть сквозь землю, делать ее прозрачной планетой…

С тех пор, гуляя за городом, плывя по реке, даже на шумных улицах, Виктор то и дело поглядывал себе под ноги: „А что там, внизу, спрятано под асфальтом? Вот бы пронзить взором!“

Мечта была сформулирована, он шел к ней настойчиво и терпеливо. Когда пришло время, подал на геологический факультет, экзамены сдал, но не прошел по конкурсу; готовился еще год, сдавал вторично, гораздо удачнее, и был принят. Началась студенческая жизнь. В очередных дневниках рядом с крестиками и ноликами появились расписания лекции, цифровые таблицы, перечни минералов, их химические формулы и поисковые признаки. — Виктор знал теперь, что „прозрачность“ планеты надо понимать иносказательно. Геолог смотрит сквозь землю „умственным взором“. И чтобы выработать в себе эту „умственную“ проницательность, нужно заучивать и держать в памяти множество не самых интересных вещей — длиннющие формулы, оси симметрии и латинские названия бесчисленных ракушек — руководящих окаменелостей древних эпох. И Виктор терпеливо запоминал неинтересное, крестиками отмечая свое продвижение к увлекательной мечте. Он не знал еще, что мечта совсем близка и гораздо ощутимее даже, чем он предполагал.

Декан сказал: „Посылаю вас к Сошину в Среднюю Азию. Он такой человек: шкуру выдубит, но геологом сделает настоящим. Все лето будете охать, осенью скажете спасибо“.

Декан сказал еще: „Девушка поедет тоже. Она у нас новичок, перевелась из другого института. Так вы возьмите над ней шефство, помогите, одним словом“.

И в заключение добавил: „Когда вернетесь, расскажете подробно. Так ли все это гладко у Сошина, так ли заманчиво, как он расписывает“.

В сущности третий пункт был самым главным, но Виктор пропустил его мимо ушей, он был в восторге от первых двух.

Все получилось само собой, как нельзя лучше. А еще час назад он думал, что лето пропало.

В тот год речь шла еще не о мечте, но о генеральной репетиции мечты — о производственной практике.

Виктор готовился всерьез… и переусердствовал немножко. Всю зиму он приучал себя к лишениям — заставлял голодать и не спать по двое суток, вдобавок еще делал зарядку на снегу и купался в проруби. В итоге получил нарыв в горле. Весну провел в больнице, кое-как сдал экзамены, отвечал сипя, полушепотом и опасался, что из жалости ему прибавляют отметки — ставят четверки вместо троек. И с практикой опоздал. Все уже устроились, договорились, а Виктора с завязанным горлом кто же возьмет в экспедицию?

Пришлось идти к декану, просить помощи.

В деканате в эту пору было людно. Сдавшие экзамены с веселыми улыбками приходили за справками, для отъезда, несдавшие с плаксивыми минами выпрашивали переэкзаменовки. Виктор, ожидая своей очереди, сидел у массивных дверей, а против него у тех же дверей оказалась незнакомая девушка в белой кофточке с вышивкой.

У нее были яркие губы, сочные и красные, и смуглая кожа с пушком, как у, персика… Белая кофточка оттеняла ранний загар. Девушка молчала, но на выразительном лице ее можно было прочесть целую гамму чувств — любопытство, внимание, пренебрежение, насмешку, удивление. Это лицо нельзя было, окинув взглядом, забыть, хотелось всматриваться, наблюдать, следить взором, как за горным потоком, живым, изменчивым, ежесекундно новым.

„Какой интересный человек! — подумал Виктор. — Откуда она? Что-то не помню такой на факультете“.

Ему захотелось заговорить с черноволосой девушкой, только не находилось предлога. В самом деле, что он мог сказать? „Какая жаркая погода, настоящее лето!“ Или соврать: „Ваше лицо мне знакомо, не встречались ли мы в клубе?“ Но ведь каждый пошляк, пристающий к незнакомой девушке, говорит ей: „Ваше лицо мне знакомо…“ Нет, будущий путешественник не станет подражать пошлякам.

И Виктор отвернулся со вздохом. Но девушка сидела прямо против него, взгляд невольно обращался к ней!

А как поступил бы образцовый человек, если бы встретил на улице замечательную девушку? Может быть, никак? Может быть, вообще не обратил бы внимания на внешность. Или подошел бы не смущаясь, заявил откровенно…

И Виктор откашлялся было, чтобы сказать? „Какая жаркая погода сегодня, настоящее, лето!“ Но тут надменная секретарша вызвала девушку с подвижным лицом, и белая кофточка исчезла за массивными дверьми, навеки, быть может. Кто знает, представится ли еще в жизни случай завести разговор о жаркой погоде.

И вдруг декан объявляет: „Девушка поедет тоже. Возьмите над ней шефство, помогите, одним словом“.

Все устроилось само собой, лучше нельзя. Сам декан велел ему сопровождать красивую смуглянку. И с беззастенчивостью очень застенчивого человека. Виктор сказал покровительственно:

— Вы, девушка, не отходите от меня, не теряйтесь. Сейчас выпишем бумаги, потом поедем на вокзал, Как вас зовут, между прочим?

— Елена.

Саша судьба в лице декана вручила Елену Виктору. И позже мать девушки подтвердила это на вокзале.

— Как хорошо, что с тобой мужчина, Леночка, — сказала она, всхлипывая. — Все-таки на душе спокойнее. Вы, молодой человек, смотрите за ней, она в первый раз уезжает так далеко. А ты, Леночка, береги себя, не снимай шляпу на солнце, ты же знаешь, что у тебя головные боли.

А потом вагон вздрогнул, сразу все заговорили, провожающие и отъезжающие. Послышались требования писать открытки, обещания присылать их ежедневно. „Не кушай немытых фруктов!“— крикнула Еленина мама. Но уже плыла платформа, машущие руки, платки и шляпы, потом зацокали колеса на стрелках, забухали пустые вагоны да соседних путях. Наслаждение началось!

Люди пожилые, скептически настроенные, возможно, пожмут плечами: „Ничего себе наслаждение! Шесть суток в вагоне, духота, жара, пыль на подушке, в соседнем купе грудной младенец, трехминутные обеда на вокзалах, изжога, соды не взял, купить негде!“ Но Виктор был молод, не ведал изжоги и бессонницы. И он любил дорогу. Столько часов провел он, над атласом! А в дороге атлас оживал, штрихи, петельки и кружочки воплощались в горы, реки, города. Имена, знакомые понаслышке, превращались в кирпичные корпуса и живописные холмы. Можно наслаждаться встречей и узнаванием. Вот это — Люберцы, сельскохозяйственные машины, Воскресенск — серная кислота, Коломна — древний кремль и тепловозы, далее Рязанская область, родина Мичурина, Циолковского, Павлова, Есенина, дорога поворачивает на восток, огибает Оку, можно увидеть реку из окна, показать спутнице:

— Смотрите, Елена, вон там Ока блестит. А Волгу мы пересечем завтра у Сызрани.

— Ока? Такая узенькая?

Но не бывает вещей без тени. Капля горечи отравляла наслаждение.

Елена уклонялась от стояния у окна. Ее не волновали названия станций, границы областей и развилки дорог. В поезде Елена предпочитала поговорить. В первый же день она перезнакомилась со всем вагоном, с молодыми летчиками в соседнем купе и со старушкой с кулечками, и с толстым бухгалтером, который на каждой станции выбегал приценяться, и с молоденькой мамой орущего младенца. Елена с охотой держала ребеночка, пеленала его, умилялась ножонкам с пальчиками-пуговками, еще не научившимися ходить по земле, расспрашивала старушку о сыновьях и невестках, хохотала в купе у летчиков. И, проведя день в одиночестве, Виктор спросил себя: „Что делает в поезде образцовый человек? Спит? Отдыхает? Смотрит в окно? Нет, пожалуй, образцовый человек готовится к будущей работе“. Вздохнув, юноша залез на верхнюю полку, достал толстый и неимоверно трудный учебник геофизической разведки, справился с расписанием и отметил в дневнике: „До Бузулука прочесть 20 страниц“.

Так и получилось: едут вместе, а как будто незнакомые, разговаривают меньше, чем в Москве. Даже попутчики обратили внимание, и молодая мама орущего младенца однажды подозвала Елену к дальнему окну. У открытого окна удобно было вести откровенный разговор, никто не мог подслушать, встречный ветер срывал слова с губ.

— Да вы не поссорились ли? — спросила молодая мама. — Зачем мучить человека? Хороший парень, следит за тобой собачьими глазами, а ты как будто избегаешь его.

За окном тянулась сухая и ровная, словно выутюженная степь. Телеграфные столбы вприпрыжку бежали на север. По проводам катилось заходящее солнце, слепя глаза. Три лошади стояли у полосатого шлагбаума и мотали головой, отбиваясь от мух. Казалось, они кланяются поезду.

Елена расхохоталась и сама закивала головой лошадям.

— Ну и что же? — жизнерадостно объявила она. — Еще успеем наговориться, целое лето вместе. А с вами со всеми мы расстанемся, кто пересядет, кто сойдет. Я не могу упустить людей, люди такие интересные, все-все, у каждого свое.

Она высунула голову навстречу ветру и запела. Солнце, отцепившись от проводов, быстро уходило под горизонт. Телеграфные столбы все бежали на север, колеса беспринципно поддакивали, соглашаясь с каждым словом, бесконечная степь стелилась под колеса. Поезд шел навстречу великолепному завтра. Ни крошкой великолепия не хотела поступиться Елена.

Декан сказал: „Посылаю вас к Сошину. Он шкуру выдубит, но геологом сделает настоящим. Все лето будете охать, осенью скажете спасибо“.

И вот поезд приходит в Кошабад. На часах девять утра, но солнце стоит высоко, припекает, короткая черно-зеленая тень путается под ногами, каблуки утопают в мягком асфальте. На лотках продается почему-то не мороженое, а шашлык, горячий, плавающий в жире.

Потом Виктор с Еленой идут по незнакомым улицам незнакомого города. Раскидистые платаны со светло-пятнистыми стволами сплетают ветви над мостовой. За оградами ровными рядами стоят обмазанные известкой яблони и абрикосы. Сверкают выбеленные дома, на них больно смотреть.

Это Кошабад, город Сошина.

На перекрестке ждут, пофыркивая от нетерпения, разгоряченные грузовики. Но светофор горит красным светом, пропускается верблюжий караван. Мягко ступая по асфальту, верблюды высоко несут надменные головы, не оборачиваются, не удивляются ничему. Видимо, умение не удивляться считается хорошим тоном у верблюдов.

— Похожи на секретаршу в Вашем деканате, — усмехается Елена.

Город лежит на плоской равнине, но в нем присутствуют горы. Они открываются на заднем плане, видны из всех боковых улиц, розовые с сиреневатыми тенями, дымчатые, бесплотные, как будто повисшие в воздухе. Слева — горы, а справа — пустыня, желто-серая равнина с черными тенями. Куда поведет их Сошин: на песчаную сковородку или в мир прохладных ущелий?

Вот наконец дом 26, который они ищут. Заставленный двор, груды фанерных ящиков, грузовики под навесом, пятна бензина на земле. И высокий, худой, высушенный солнцем человек с белой дужкой от очков на переносице говорит им:

— Сошин — это я.

На вид ничего страшного. Человек как человек, не дубитель шкур. И говорит обыкновенные слова:

— Сегодня приехали? Вот и хорошо, теперь коллекторы есть, партия укомплектована. Вы где остановились? Нигде? Ну и не ходите в гостиницу, все равно там мест нет, жить будете в палатке. И на рестораны денег тратить не надо, я скажу Хакиму, чтобы обед и на вас варил. Вот в душ сходите, душа в дороге не будет. Командировки при вас? Дайте, я отмечу сам.

И почему о нем такая слава? Пока ничего угрожающего.

Он еще посоветовал Елене постричься покороче, потому что в пути пыльно, а волосы мыть будет негде. „Заботится о мелочах! — отметил Виктор. — Не мелочный ли человек?“. Он был разочарован обыденностью встречи… Но в это время во двор, переваливаясь на ухабах, въехал новенький вишнево-красный „москвич“. За рулем сидел смуглый толстяк в тюбетейке с черными, в палец толщиной, бровями, рядом с ним блондин небольшого роста, с волосами на пробор, в песочного цвета рубашке с галстуком, манжетами и запонками.

— Здравствуйте, Юрий Сергеевич, — окликнул Сошина блондин. — Вот, знакомьтесь, пожалуйста. Это товарищ Рахимов из республиканского управления, от него все зависит.

Чернобровый протянул руку Сошину, улыбаясь во весь рот:

— Слышал чудеса про тебя, ушам не поверил. У нас на Востоке пословица: „Глаз надежнее уха. Ухо верит слухам, а глаз видит сам“.

Вот когда Виктор вспомнил слова декана! „Так ли все это гладко у Сошина, так ли заманчиво, как он расписывает?“

— Напрасно вы не доверяете мне, — сказал светловолосый Сошину. — А я ратую за общие интересы, привез к вам товарища Рахимова, от него все зависит.

И Виктор понял, что непростые тут отношения. Спор какой-то ведется, какая-то борьба. От Рахимова зависит судьба экспедиции — значит, и судьба Виктора. Кто прав? На чью сторону надо стать?

— Вы меня неправильно поняли, товарищ Сысоев, — сказал Сошин. — Я доверяю вам полностью. Я доверил бы вам весь Госбанк. Но только чтобы вы хранили деньги, а не распоряжались.

Затем обратился к Рахимову:

— У нас секретов нет, покажем все как есть. Подождите, сейчас приведу аппарат. И вы, ребята, посмотрите, вам полезно. Вещи положите в сторонке, никто не возьмет.

Он ушел на склад, а Рахимов занялся машиной: заглянул под капот, протер стекла, заляпанные мошкарой, приговаривая:

— У нас на Востоке пословица: „Коня корми из своих рук, чтобы тебя слушал, а не конюха“.

— Сколько пословиц у вас на Востоке! — удивился Сысоев, — Я слышал от вас сотни. Вы не придумываете их сами?

— Приходится, — охотно сознался Рахимов. — Иной раз не вспомнишь, иногда нет подходящей к случаю. А разве неприлично придумывать пословицы?

Но тут двери склада распахнулись и на двор въехала темно-зеленая танкетка, совсем маленькая, человеку по колено. На спине у нее была приборная доска и квадратный матовый экран, прикрытый от солнца козырьком. Сошин резко свистнул, танкетка остановилась.

— Ну вот, рекомендую, — сказал Сошин. — ЦП-65, самодвижущаяся установка для подземного рентгена. Мы называем ее ЦП — „цветок папоротника“. Помните старинную народную сказку об огненном цветке, который распускается раз в году — в июньскую полночь? Кто сорвет его, тому видны подземные клады, земля становится прозрачной. Как это сказано у Гоголя? „Ведьма топнула ногой, полыхнуло синее пламя и земля стала, как стекло, открылись глазу сундуки с монетами, жемчуга и камни-самоцветы…“ Вот мы и покажем вам современный цветок в действии.

Он подкрутил уровни — стеклянные трубочки с непоседливыми пузырьками, нажал кнопку, лампы под приборами медленно покраснели. Где-то в чреве танкетки родился странный звук, словно рокот далекого грома. Рокот становился все громче и выше по тону, баритональнее, скрипичнее, затем перешел в надрывный вой сирены. Но сирена недолго разрывала уши, она сменилась свистом, сначала резким, потом шипящим. Шипенье перешло в шелест, замерло совсем…

— Можете топать ногой, — сказал Сошин и взялся за рукоятки. — Сейчас появится „синее пламя“.

Экран засветился мерцающим голубоватым светом. На нем виднелись какие-то пятнышки с неопределенными размытыми краями и полосы — горизонтальные и косые, потемнее и посветлее.

— Я настроил на известняк, — сказал Сошин. — Окись кальция легче выделить, чем породы с глиноземом и кремнеземом. Сейчас вы видите изнанку своего города. Вот неогеновые известняки. Вот тут контакт с песчаником. Тут излившееся тело, от него жилы по трещинам. Опять известняки, уже мраморовидные, метаморфизированные…

Присев на корточки, Рахимов расспрашивал с живым любопытством:

— А это что? Это для чего?

И Виктор смотрел, вытянув шею, не веря своим ушам. Что происходит тут? Неужели и впрямь земля становится прозрачной, не в переносном смысле, не для „умственного взора“. С недоверием разглядывал он бесцветную пыль. Где там жилы и мрамор под подошвами? Жалко, что все так непонятно на экране — видны только полосы, косые и горизонтальные, потемнее и посветлее. Научится ли он когда-нибудь понимать условный язык пятен, азбуку серых полос?

Легко, двумя пальцами, Сошин прикасался к рукояткам, тени и полосы бежали сверху вниз и справа налево.

— Блок управления, — говорил Сошин. — Лучи можно послать вертикально и под наклоном. Вот рукоятка наклона, а вот рукоятка азимута и компас при ней. Точность пока до одного градуса. Настройка частоты. Ведь каждый минерал резонирует по-своему, каждый, отзывается на особенную частоту. Яркость. Это нужно, чтобы отличать распространенные минералы и очень редкие. Обычно, начиная съемку, мы делаем обзор всех частот, смотрим, что тут имеется, потом фиксируем частоту и получаем распределение одного минерала. Сегодня я взял для примера углекислый кальций. А это фокусировка глубины, а это переключатель на пленку, любой кадр можно фотографировать. А тут уже блок программирования. Машине можно дать задание — иди туда, настройся так-то, сфотографируй то-то…

— И где получился мрамор? — поинтересовался Рахимов.

Сошин посмотрел цифры на шкале:

— Глубина пятьсот пятьдесят метров. Направление вертикальное.

— А ближе к поверхности нет ничего?

Сошин усмехнулся:

— Пощупать хочется?

— У нас на Востоке правило, — улыбнулся Рахимов. — „Не веришь глазам, пощупай руками.“ Мы, хозяйственники, любим пощупать товар. А ты мне показываешь мутное пятно и продаешь за мрамор. А может, это помехи, или лампа мутная, или экран с дефектом. Ты не обижайся, товарищ Сошин, ты же у меня деньги просишь, государственные, народные. Я сам хочу убедиться, даже прошу: „Убеди меня, пожалуйста“.

Убедить? — переспросил Сошин. — Попробуем убедить.

— Нет ли у кого редкого минерала случайно? — Спросил он. — Металл тоже годится, только не железо, железа слишком много вокруг. Лучше алюминий, цинк, еще лучше серебро или золото.

Все стали шарить по карманам. Сысоев вынул старинные золотые часы.

— Отцовские, — сказал он со вздохом.

— Рискнете? — спросил Сошин.

— Верю, что риска нет, — произнес Сысоев торжественно.

Сошин молча кивнул головой, положил часы в папиросную коробку, коробку завернул в носовой платок и протянул все это Рахимову:

— Там за забором пустырь, спрячьте часы в любую ямку и присыпьте песком. Если я найду, будет это убедительно?

Глаза Рахимова заблестели:

— Неужели найдете?

Сошин пожал плечами.

Рахимов взял сверток с часами и удалился. Прятал он долго и старательно, даже залез на забор, проверить, не подглядывают ли за ним в щелку, и веник попросил, чтобы замести следы. Наконец минут через десять он крикнул в калитку: „Можно!“.

Сошин уже подготовил аппарат и сразу включил его. Снова загудело, заныло, засвистело, экран засветился мерцающим светом, замелькали полоски и размытые пятнышки.

— Ну, вот и часы! — сказал Сошин, когда на экране появилась явственная черточка. — Ну-ка, товарищи, помогите перетащить аппарат через порог.

— Может, на машине подвезти? — вежливо предложил Рахимов, — А то боюсь, много придется таскать туда-сюда.

Виктор взглянул на него и заметил лукавую усмешку. Над чем посмеивается? Думает, что спрятал хитро?

Но гадать было некогда, Сошин звал подтащить танкетку. За калиткой она вновь нашла темное пятнышко, а там уже поползла сама по грудам щебня и мусора, с холма на холм, через канавы и ямы.

— Поспевайте, товарищи! — кричал Сошин, ускоряя шаг.

Рахимов отдувался, отирал пот.

— Прыткая машинка, — жаловался он.

Минут через пять танкетка остановилась у старой разрушенной стены. Видимо, некогда тут был дом, брошенный и не восстановленный после землетрясения.

— Здесь, — сказал Сошин. Еще раз посмотрел на черное пятнышко и сам взялся за лопату.

— Разве здесь? — переспросил Рахимов. — Что-то я не узнаю. Впрочем, я с другой стороны подходил, теперь и сам не найду.

И опять Виктор уловил лукавство в его голосе.

И Сысоев усомнился:

— Вы уверены, Юрий Сергеевич? Очень уж грунт утоптан. И даже пылью присыпано. На пыли должны быть следы.

Сошин покрутил рукоятку частоты. Пятнышко исчезло, зато на экране появился силуэт лопаты. Опять покрутил. Пятнышко вернулось. Между ним и лопатой было сантиметров тридцать на глазок. Сошин присел, руками стал разгребать грунт, сдвинул камень, чертыхнулся…

Ни платка, ни коробки, ни часов под камнем не было. Там лежала ветхая тряпка… и в ней золотой браслет, кольца, старинные монеты.

Кто и когда прятал их в стене дома: купец ли, спекулянт ли, мечтающий о возврате старых времен, женщина ли, панически боящаяся воров… Так или иначе, дом был разрушен, владельцы его погибли или уехали, родственники не знали о тайнике.

Сошин принужденно рассмеялся. Он был очень смущен.

— Извините, товарищ Рахимов, осечка вышла. Я упустил из виду, что в городе золото может быть не только у нас с вами. Но это задержит нас не надолго. Просто вместе с часами Петра Дементьевича придется вытащить все клады из земли.

Он снова взялся за аппарат, но Рахимов остановил его:

— Я сам прощу прощения, товарищ Сошин. Не надо искать часы, они у меня в кармане, я побоялся зарывать их в землю. Думал, потеряем, Петр Дементьевич обижаться будет. Но я доволен, совершенно доволен. Видел глазами и пощупал. Завтра же поставлю ваш вопрос на президиум.

— И нужно будет сосредоточить усилия… — вставил Сысоев.

Виктор был в восторге. Начинает осуществляться его мечта! Воистину земля стала прозрачной для чудесного механического „цветка папоротника“. Елена прыгала от нетерпения, заглядывала в глаза Сошину, умоляюще спрашивала:

— Юрий Сергеевич, мы с этим прибором будем работать? Юрий Сергеевич, вы нас научите? Юрий Сергеевйч, когда мы приступим?..

Сошин между тем глядел вслед отъезжающему „москвичу“ и спрашивал с сомнением:

— А на чем он хочет сосредоточить усилия, собственно говоря?

Ведьмам жилось легко: топнула ногой, помахала цветком и рассматривай подземные клады. В подлинной жизни это выглядит иначе.

— В пять утра подъем. Умывание у пожарного крана.

Завтрак — рис, плавающий в бараньем жире. В половине седьмого Виктор с Еленой уже сидят над инструкцией:

„Самодвижущийся аппарат подземного просвечивания „Цветок папоротника“ предназначен для выполнения следующих работ…“

„Самодвижущийся аппарат „Цветок папоротника“ состоит из следующих основных частей…“

Ходовая часть, блок питания, блок управления, восемнадцать блоков, шестьдесят шесть контрольных приборов» пятьдесят тысяч полупроводниковых кристаллов…

«Для того чтобы приступить к разборке в полевых условиях…»

Контакты, соединения, сопротивления, шунты, переключатели…

— Голова пухнет от этой техники! Ведь мы геологи все-таки! — вздыхает Елена.

— У меня друг в медицинском, — говорит ей Виктор в утешение. — И там — такое же. Прежде чем исцелять, прежде чем возвращать к жизни, зубри. Двести восемнадцать костей, четыреста с лишком мускулов и все с латинскими именами.

Виктор не жалуется. Если трудно, винит себя. Он старается изо всех сил. Ему хочется, чтобы Елена смотрела на него с восхищением, чтобы всплескивала руками: «Ох, Витя, как здорово у тебя получается!» Увы, даже установка уровней не получается у Виктора. Каверзные пузырьки в стеклянных трубочках никак не хотят остановиться наверху, как им положено. Подгонишь два — третий уехал. Начнешь ловить третий, первые два убегают.

— Ох, Витя, бросай уровни. Ровно в девять мне надо быть у склада. Уже без четверти, я побежала. А у тебя верблюдоведение, кажется?

Виктор краснеет. Да, к сожалению, он должен идти к верблюдам. Плыть по «прозрачной пустыне» им придется на «кораблях пустыни», а кораблиэти — горбатые, лохматые, упрямые, ревущие, плюющиеся. И может быть, где-нибудь в походе они не пьют, а в городе — пьют… как лошади, ведрами. И надо их водить на пастбище и приводить с пастбища. Есть в экспедиции, правда, караванщик Абдалла. Но ему требуется помощь, и помогать обязан Виктор.

— Давайте по крайней мере установим дежурство, — протестует юноша. Даже на Елену он готов свалить ненавистные свои обязанности.

Но Сошин не согласен:

— Разделение труда было изобретено еще в каменном веке и уже тогда дало хорошие результаты. Я не хочу пятерых плохих помощников, кое-как делающих пять дел. Пусть будет у нас один транспортник, но умелый, один умелый повар, один умелый завхоз…

И «транспортник» идет обслуживать транспорт. А «умелый» завхоз спешит на склад.

Это Елена — завхоз.

Как и Виктор, она с нетерпением ждет, когда начнется путешествие, когда все они зашагают по «прозрачной пустыне».

Но чтобы шагать по пустыне, нужно ежедневно кушать, пить (очень много пить), спать, укрываться от солнца и ветра, готовить пищу, лечиться… и обо всем этом заранее должна позаботиться Елена.

— В пустыне нет магазинов, — говорит Сошин. — Старайтесь ничего не упустить. Гребенку забудете, целый месяц придется причесываться пятерней.

Елена трудится три часа. У нее в списке есть все: хлеб, мука, сухари, консервы — мясные и молочные, чай, кофе, какао, спички, соль, сахар, топоры, ножи, вилки, ложки, палатки, спальные мешки, одеяла. И что же? Приходит Сошин, подсчитывает… и рвет список в клочки.

— Две тонны у вас получается, — говорит он. — А у нас пять верблюдов, каждый поднимает по двести кило. В том числе бензин для танкетки, в том числе запасные части…

— Разве нельзя взять еще пять верблюдов?

— Можно, девушка, но не стоит, — говорит Сошин, — Это будет удобно и неудобно. Удобство — палка о двух концах. Спать на перине удобнее, чем на голой земле, но как же неудобно тащить эту перину, каждый день ее развьючивать и навьючивать! Кем вы хотите быть: грузчиком, караванщиком или геологом? Давайте сокращать список! Принцип такой: «Тащим поменьше, работаем побольше». Берем не все, что может пригодиться, только то, без чего обойтись нельзя. Нельзя ли, например, обойтись без еды, без всех этих ваших гремящих банок?

— То есть как без еды?

— Без еды во вьюках, — поясняет Сошин — Добывать еду в пути, питаться, как пастухи питаются — бараниной и овечьим сыром.

— А витамины?

— Пастухи же не болеют цингой. Витамины можно взять, конечно, верблюдов они не перегрузят…

Так между делом идет изучение теории экспедиций, науки путешественников. Сошин, оказывается, живая энциклопедия практической мудрости, на каждый случай у него правила, сто геологических заповедей:

«Геолог должен быть не запасливым, а умелым. Шило и латки нести легче, чем запасные сапоги. Запасливый — раб и сторож вещей, он нагружает и выгружает, а умелый за это время найдет руду».

«Геолог умеет, ничего не терять. Не удваивай груз, потакая своей неорганизованности. Ничего не клади на землю. Молоток в руке или за поясом, записи в руке или в сумке».

Виктор записывал эти правила, учил их наизусть. Елена не учила и не записывала, но Сошин позаботился, чтобы она не забывала.

Вот Елена ходит с утра растерянная и сбитая с толку. Надо идти на склад за вещами, и вдруг пропал список. Вчера — Елена отлично помнит — она заложила список в записную книжку. Хорошая книжка такая — с золотым обрезом и перламутровым карандашом. Нет книжки, нет списка, хоть плачь! «Витя, ты не видел? Хаким, не попадалась тебе на глаза?» Елена перерыла все вещи, покопалась в мусорном ящике, в золе. А время уходит, пора на склад. Делать нечего, приходится идти к Сошину с повинной: «Простите на первый раз, Юрий Сергеевич, потеряла список, давайте вспоминать».

И вдруг Сошин вытаскивает из кармана кожаную книжечку с золотым обрезом.

— Ваша? Вы оставили ее вчера на земле возле аппарата. Книжка могла затеряться в траве, вы сами могли наступить, затоптать. Скажите спасибо, что я убрал.

Елена кипит, слов не находит от негодования:

— Но почему… почему вы не отдали мне вчера?

— А вы хотите, чтобы начальник был нянькой? Ходил за вами и подбирал разбросанное? Нет, у меня другие обязанности, мне некогда проверять каждый ваш шаг. Я вам объяснял, но вы не слышите слов. Слово, как сказал бы Павлов, слишком слабый раздражитель. Человек слышит чересчур много слов за день. Мало — сказать. Надо еще показать, даже наказать иногда. Считайте, что я вас наказал.

— Конечно, — возмущается Елена. — Слово — слишком слабый раздражитель. Кулак сильнее! Но в наше время как-то не принято бить девушек.

Это она не Сошину говорит, а Виктору, когда они наедине.

— Потерпи, — говорит Виктор. — Ради такой экспедиции стоит потерпеть.

— Съест он меня до экспедиции, — вздыхает Елена. — И не видно, когда она начнется, все ведомости да накладные.

— Юрий Сергеевич сказал, что завтра начнем упаковку.

Ох, эта упаковка! Семь полевых сумок, семь заплечных мешков, десять вьюков, итого — двадцать четыре места. В эти двадцать четыре места нужно уложить примерно триста предметов так, чтобы они не сломались, не испортились, всегда были бы под рукой, находились без труда.

Вдобавок вещи предъявляют свои претензии: аптечку нельзя положить рядом с мукой, соль — с мылом, машинное масло возле бумаги, а бачки с бензином не терпят никакого соседства вообще. Для них приходится выделить отдельного верблюда, он получает имя «Бензовоз», Это самый упрямый, самый жадный верблюд, и трижды в день он теряется.

Наконец все распределено, завернуто, уложено. Но увы, радоваться рано. Оказывается, одни вьюки легче, другие — тяжелее, А это не полагается. Правый и левый вьюки должны весить одинаково, иначе груз будет съезжать набок, натирать верблюду спину.

Приходится еще раз переместить триста предметов, чтобы уравнять вес, потом еще раз, чтобы вещи лежали в надлежащем порядке: палатки наверху, спальные мешки — под ними, котелки ближе, чем белье, запасные части — с инструментами.

А где что лежит? Все нужно помнить наизусть. Не раз Юрий Сергеевич созывал своих помощников и устраивал экзамен:

— Мы пришли на место. Привал. Хаким, ты отвечаешь за костер. Есть у тебя дрова и растопка? Елена, выдавайте ему котел и продукты. Виктор, чем вы поите верблюдов? Начинайте поить!

Вьюки уложены. Все? Нет, Сошин не успокоился. Он назначает тренировочный поход. Жара. Земля похожа на горячую сковородку, небо пышет жаром, как духовая печь. Но Сашин шагает, не сбавляя темпа, за ним идет караванщик Абдалла, ведет верблюдов — всех пятерых с полным грузом, за ними тарахтит танкетка, возле нее механик Бобров, молчаливый и внимательный… и тут же рабочий, любопытный Хаким. Он ни на шаг не отстает от Боброва, выспрашивает про каждую деталь, как называется, твердит непонятные, труднопроизносимые названия блоков и ламп. За ним бредет Виктор; отдуваясь, отирая пот, и все оглядывается на Елену — не нужна ли ей помощь. Помощь нужна, Елена охотно переложила бы на его плечи свой рюкзак, но стесняется, потому что рядом с ней Галя Голубева — младший геолог, — сухопарая длинноногая девушка, выносливая, как… Сошин (Елена сказала бы… «как верблюд»). Галя все делает отлично и безропотно, рюкзак, у Гали тяжелее, чем у Виктора, и в результате Елена лишена возможности говорить, что ей дается нагрузка, непосильная для девушки. «А Галя? — скажет Сошин. — Галя же не жалуется».

Вот и сейчас Галя помогает Елене переобуться, озабоченно рассматривает пузыри на стройных ногах девушки и говорит наставительно:

— Ходьба — серьезное дело для геолога. Вы не идете, а доставляете себя к месту работы. В Москве вы имеете право оступиться, там ходьба — ваше частное дело. Если вы оступитесь здесь, сами не сможете работать и товарищей заставите возиться с вами. Пузырь на ноге — все равно, что прогул.

Конечно, это слова Сошина, и даже тон у Гали сошинский: размеренный и наставительный («Такой же нудный», — говорит Виктору Елена).

Пот катится по лбу; высыхая, оставляет белый налет соли. Губы соленые, руки тоже соленые. Хочется залезть в тень и лежать без движения, еще больше хочется пить — пить, пить. Даже Виктор мысленно проклинает всякие тренировки. До чего же противно тащиться пятнадцать километров по жаре только для того, чтобы повернуть и идти еще пятнадцать километров домой…

Но два дня спустя по той же дороге, за теми же верблюдами Виктор шагает с песней. И Елена поет, даже запевает. У нее звучный голос, хотя в просторах пустыни он как щебет жаворонка. С неба пышет жаром, как из духовой печки, земля подобна горячей сковородке, но настроение великолепное. Они идут, чтобы сделать планету прозрачной. Завтра пустыня начнет показывать свои тайники с кладами.

Дневник Виктора пополнялся ежедневно. Геологические схемы, заповеди Сошина, крестики и нолики. Нолики, впрочем, встречались редко: Сошин не давал своим помощникам зря терять часы. Кроме того, в эту пору появились не совсем понятные записи микроскопическим почерком, явно не предназначенные для постороннего взгляда:

«Блестящие глаза. Сказал вслух. Улыбнулась. Любит, чтобы хвалили. Разве красивые глаза — заслуга?

Е. нравится оригинальность. Оригинальный ли я? Может ли образцовый человек быть оригинальным?

Спросил, что такое любовь. Е. смеется. Не верит в любовь. Не определилась еще. Детство. Смесь всяких влияний.

Можно ли любить и видеть недостатки? Думаю — да. Видим же мы недостатки у себя.

Как поступит настоящий человек, если уважаемый учитель не в ладах с уважаемой девушкой?»

Последний вопрос больше всего волновал Виктора. Записан-то он был один раз, а обдумывался и переобдумывался каждый вечер.

Как поступит настоящий человек? Устранится, отойдет в сторонку, пусть разбираются сами? Или это будет не деликатность, а откровенная трусость с его стороны? Не следует ли, собравшись с духом, заявить во всеуслышание: «Я вас уважаю, Юрий Сергеевич, но к Елене Кравченко вы несправедливы, просто придираетесь к ней».

Хватит у Виктора храбрости?

Мысленно он произносит дерзкие слова и видит мысленно же как змеится насмешливая улыбка на губах начальника.

— Вы старомодны, дорогой мой рыцарь, — скажет он, — Защищать и потакать — не одно и то же. Я учу Кравченко дисциплине, а вы мешаете. Ей самой пойдет на пользу такая защита?

— Но она девушка, она слабее вас…

— Я не требую невозможного. Галя не жалуется же.

Да, Галя не жалуется. Верная помощница Сошина все успевает, все делает как следует. Галя выносливее? Но Елена тоже спортсменка, у нее разряд по плаванию, и по прыжкам в длину, а у Гали никакого разряда, только терпения больше.

Виктор ворочается в спальном мешке, вздыхает. Что возразить? И надо ли возражать? Может быть, Сошин прав? И следует проявить принципиальность, любимой девушке заявить: «Лена, ты не права на этот раз. Никто не требует от тебя невозможного. Галя не жалуется же…»

А что Елена ответит? Вероятно, так: «Ну и иди к своей Гале, целуйся с ней. А у меня волдыри на пятке». И еще крикнет: «Галка, посмотри на этого красноречивого. Он мои пятки агитирует, волдыри заговаривает…»

— Просто у Кравченко нет любви к геологии, — сказал как-то Сошин.

Виктор не согласен. Есть у Елены любовь. Ведь она сама выбрала геологический факультет, отнюдь не самый легкий, выдержала конкурсный экзамен, учится на пятерки, Елена с удовольствием следит за просвечиванием, разбирается в пленках куда лучше Виктора, радуется, если Сошин похвалит ее сообразительность.

Значит, есть у нее любовь к геологии.

Виктор не может разобраться. Он не знает еще, что в емком слове «любовь» есть два значения — любить и быть любимым. Бывает любовь к ребенку и любовь к удовольствиям, любовь-забота и любовь к чужим заботам. Елена любимица жизни, ей хочется быть любимицей геологии, ездить в далекие страны, делать открытия, получать награды.

Не только в геологии бывает так. Мечтают люди о море — о штормах, рифах, айсбергах, твердят с упоением экзотические названия: Курия-Мурия, Тонга-Тонга, Андеворандо. С трепетом вступает мечтатель на священную палубу и получает первое задание: «Держи ведро, держи швабру, драй палубу так, чтобы, блестела».

Вот тебе и Курия-Мурия!

По-разному воспринимают новички это первое испытание. Иной поворчит-поворчит, но зубы стиснет, скажет себе: «Ничего не поделаешь. Видимо, айсберги и кокосы еще нужно заработать. Если путь к ним лежит через швабру, пройдем и через швабру». Иной, слабенький, еще себя будет обвинять: «Вот какой я неженка, мне даже палубу трудно помыть! Буду тянуться, стараться, чтобы с корабля не списали». А третий, может быть самый сильный и здоровый, возвысит голос: «С какой стати мне швабру суют? Я моряк, приехал покорять бури. Подайте сюда штормягу в десять баллов, я себя покажу».

Нет, не покажет он себя. В шторм еще труднее.

Всю жизнь Елена считала себя человеком высшей категории. Училась лучше всех и без труда, учителя хвалили ее за светлый ум, она успешно занималась спортом, имела призы и грамоты. Ни минуты не сомневалась она, что сможет идти в экспедицию. Если будет трудно, Виктор поможет, на то он и мальчишка. Елена была красива, со школьной скамьи окружена восхищением, лестью влюбленных. Невольно у нее сложилось убеждение, что все обязаны стелить ей под ноги ковровые дорожки. Убеждение это не было сознательным. Если бы Елену спросили: «Кто тебе обязан? За что?» — она ответила, бы со смешком: «Никто, конечно. Просто я молодая и должна погулять в свое удовольствие. Когда состарюсь, буду серьезнее».

И на практику Елена поехала с тем же чувством: экспедиция организуется для ее удовольствия. Будут красивые виды, вечера у костра, букеты полевых цветов, купанье в озерах. Будет возможность мир посмотреть и себя показать: показать, как она остроумна, какие у нее блестящие глаза, как хорошо она играет у сетки и как идет ей купальный костюм. И вот — ни букетов, ни купаний, ни сетки. Пустыня, зной, жесткое расписание, ночные переходы, дневные съемки, и постоянные окрики придирчивого начальника:

— Кравченко, почему не выдаете продукты?

— Кравченко, где вчерашние записи?

— Кравченко, почему отстаете?

— Все я да я, — жаловалась Елена. — Ну что он придирается ко мне? Честное слово, я даже думаю, что это такой способ ухаживания. Как у школьников младших классов: дернул за косу, значит нравишься.

И Виктор терзался, вопрошая себя: «Должен ли я вмешаться? А если вмешаться, чью сторону принять?»

Но решающий разговор произошел без его участия. Виктор возился с верблюдами, а Сошин с Еленой сидели у костра в полусотне метров от него. В стеклянной тишине пустыни и за километр был бы слышен ночной разговор.

С чего он начался, Виктор не разобрал. Потом Елена возвысила голос:

— Вы не имеете права. Есть же предел человеческой выносливости!

— Вам трудно? — спросил Сошин.

— Всем трудно. Но другие боятся сказать вслух.

— Разве я такой страшный?

— Вы не страшный. Вы равнодушный. Не думаете о людях.

Сошин усмехнулся:

— Вы понимаете так? Нет, моя вина в другом. Следовало договариваться на берегу, до отплытия. Но мне как-то не пришло в голову, что студентка захочет работать в полсилы. Я сам хочу в полторы, в две с половиной силы. Я вынужден. Вы девушка самостоятельная, рассудите сами, как нам следует работать?

Елена молчала.

— Вы знаете, — продолжал Сошин, — что поход наш испытательный, идем мы с новым прибором, занимаемся небывалым просвечиванием, создаем новую методику. Вы не умеете работать с «цветком», и я в сущности не умею. Идем, работаем и учимся. У нас двойная нагрузка. Но может быть, вы не хотите участвовать в создании новой методики?

— Хочу, — сказала Елена. — Но всему надо знать меру.

— Продолжим рассуждение. Есть у нас прибор, просвечивающий землю. Как вы думаете, где он полезнее: в горах или на равнине?

— Конечно, на равнине, — сказала Елена. — В горах разломы, сдвиги, сбросы. Там глубинные пласты приподняты, обнажены, и без просвечивания можно разобраться.

— А между прочим, не все так рассуждают. Товарищ Сысоев — вы видели его в первый день — считает, что надо начинать с предгорий, с городских окраин Кошабада. Сысоев говорит: «Все, что мы найдем возле города, полезно». Он говорит еще: «Не надо идти наобум. В науке нужна последовательность: сначала окрестности города, потом шоссе, кишлаки, сады, дачи…» Хотите, я отправлю вас к Сысоеву? Никаких верблюдов и никаких палаток. Будете жить в гостинице, на работу ездить в автобусе, по воскресеньям посещать дамскую парикмахерскую?

В голосе Елены послышалось возмущение:

— За кого вы меня принимаете? Я же будущий геолог. Я не мечтаю о гостинице.

— Значит, предпочитаете пустыню?

— Конечно. Тут океан открытий, а возле города так… уточнения.

— А в каком месте пустыни стоящие открытия?

— Откуда же я знаю, Юрий Сергеевич?

— Ага, вы не знаете, и я не знаю. Сысоеву втрое легче: он взялся снимать окрестности и съемку сделает наверняка. Мы уверяем, что в пустыне больше интересного, но интересное еще надо найти. Он снимает с первого дня, а мы не нашли еще объекта. Надо нам торопиться?

— Конечно, надо, но…

— А вы с кем согласны, со мной или с Сысоевым?

— Я за вас, Юрий Сергеевич, но…

— А теперь возьмите карту и сами проложите маршрут. Июнь и июль на поиски объекта, август — на подробную съемку. Сколько мы должны проходить в сутки?

Елена молчала, смущенная.

— Можете не отвечать, Кравченко, — продолжал Сошин. — Можете думать ночь и день до субботнего вертолета. В субботу нам привезут бензин, и, если хотите, я отправлю вас к Сысоеву. Подумайте, вы на распутье. Какую жизнь выбираете: легкую и скучную, или интересную и трудную?

— Трудную, — вздохнула Елена.

— Тогда учитесь трудиться, ломайте свой характер. Девушка вы способная, даже талантливая, но со временем трудолюбивые обгонят вас, оставят далеко позади.

Последовало долгое молчание.

— Юрий Сергеевич, я докажу. Испытайте меня, дайте трудное задание, самое-самое трудное, какое и Гале не дадите.

Сошин усмехнулся.

— Хотите легко отделаться, Кравченко. Думаете — раз поднатужиться и гордиться собой все лето. Я вам дам трудное, почти непосильное задание: два месяца выполнять все мои распоряжения и ни разу не возразить, не пожаловаться, не заворчать. Пойдет? Сможете?

Жара.

На пустом, блестящем, утомительно синем небе висит беспощадное солнце.

Раскаленная почва обжигает ступни. Термометр, засунутый в песок, показывает плюс семьдесят.

Заяц, выскочивший из тени, обжигает лапы. Ящерица, привязанная на солнцепеке, умирает от теплового удара. Прячутся ящерицы, прячутся змеи, тушканчики и пауки. Только верблюды мерят песок огнеупорными пятаками, да шагают за верблюдами неуемные люди.

Они идут по пустыне песчаной, где ветер громоздит сыпучие волны, украшенные кружевной рябью, идут с гребня в низину, из низины на гребень. Лезут, увязая в песке по колено, чтобы увидеть еще один гребень, сотни гребней, застывший песчаный океан.

Идут по пустыне глинистой, гладкой-гладкой, как стол, с мелкими трещинами от жары. Издалека она похожа на паркет, вблизи — на губы, потрескавшиеся от жажды. Эта пустыня — самая безжизненная, потому что глина не умеет пить — впитывать воду, позволяет ей стекать. Но зато здесь устраивают колодцы, собирающие воду редких дождей.

Идут по пустыне каменистой, мимо уступов и утесов, похожих на крепости, на бастионы, на клыки, на гребенки; шагают по скрипучему щебню, по плоским обломкам, по скалам, раздробленным солнцем, превращенным в каменный мусор.

Идут пустыней соленой, окаймленной ярко-красной травой. Издалека солончаки похожи на озера, манят обманчивым блеском. Когда-то здесь и были озера, — а теперь осталась только соль, белой пудрой вздымающаяся из-под ног.

Идут по пустыне лесистой есть и такая — между корявых стволов саксаула. Идут равнодушные верблюды, шагают упрямые люди, тарахтит, оставляя рубчатые следы, маленькая танкетка.

Наконец привал. Кожаными ведрами Виктор таскает воду ревущим верблюдам. Трещит саксаул, огонь так бледен при солнечном свете. На костре закипает вода для чая, каждый обещает выпить полведра.

— А ну-ка, где мы сейчас? — спрашивает Сошин и включает аппарат. Тишина прогоняется басистым ревом, сиреной и свистом. Ползут по экрану тени, «Все еще вулканы», — говорит Елена.

Путь идет равниной и горами — путешествие двойное. Маршрут отмечается на двух картах: на одной барханы, на другой — вулканы. Экспедиция идет по земле и под землей, в настоящем и в прошлом. Двести миллионов лет назад в этих краях были страшные извержения: лопались скалы, красная лава лилась с гор, пепел взлетал в стратосферу, растекался облаком, грибообразным, на тонкой ножке, таким же, как атомное. Сейчас следы катастроф похоронены под трехкилометровой толщей, под осадками миллионолетних морей и тысячелетних рек. Но для просвечивающих лучей «цветка» толща прозрачна, как стекло.

Если танкетка идет своим ходом, не на верблюжьих вьюках — она ведет съемку автоматически. Даже можно послать ее в сторону километров на десять, дать задание: дойди до того холма, сними вертикаль и наклон сорок пять градусов на частоте железа и меди. Тогда к концу перехода накапливается несколько десятков снимков, надо их прочесть, чтобы наметить маршрут на следующий день.

Час расшифровки — лучший в сутках. Это час вознаграждения, час оплаты за зной, жажду и усталость.

Лунная ночь. На костре булькает котелок с чаем. Сопя и отдуваясь, путники пьют, кто залпом, кто смакуя, кто шестой, кто восьмой стакан — по способностям. Виктор в палатке, барахтается с красным фонариком под одеялом. Он знаком с фотографией, ответственное дело проявления поручено ему. Барахтается долго… наконец выносит в жестяной ванночке, словно на противне, свои непросохшие изделия.

Тугие колечки пленки напоминают свернутые бумажки со счастливыми номерами, которые на лотереях вытаскивают из крутящегося барабана. Удалось ли сегодня вытянуть счастливый номер или только пустышки — пустые породы?

Сначала Сошин раздает помощникам чистые, в типографии отпечатанные бланки, где на самом верху проведена волнистая линия с деревцами — условное изображение поверхности. Под ней белизна — неведомые недра. Эту белизну и предстоит заполнить.

— Прошу внимательнее, — говорит Сошин, раздавая колечки. — Галя, вы — север, Бобров — юг, Виктор — восток, Елена — запад, я сам — центр. Станция номер сто сорок девять у колодца Хада-Булак. Луч проник, — он прикладывает линейку к пленке, — на две тысячи девятьсот метров.

Все проводят на бланках наклонную линию — путь луча. Только у Сошина эта линия отвесна.

— Диктую породы, — продолжает Сошин. — Сначала общий обзор: песок, глина, известняк, песчаник, кварцит, сланцы, гранит. Необязательные: железняк магнитный, слюда, уголь, мрамор. Редкие: никель, марганец, сера…

Шуршит бумага. Четыре помощника рисуют условные знаки на полях бланка.

— Займемся магнитным железняком. У меня он на глубине две тысячи двести метров.

— Нет совсем, — говорит Виктор.

— И у меня нет, — отзывается Елена.

— А у меня черным-черно! — говорит Галя. Сдвинув белесые брови, даже высунув кончик языка от старания, она водит стеклышком по логарифмической линейке и объявляет наконец:

— Две тысячи метров ровно. Даже две тысячи пятьдесят, пожалуй.

— Тысяча девятьсот! — басит механик Бобров.

— Итак, на востоке и западе железняка нет, — заключает Сошин. — Железняк лежит по маршруту узкой полосой. Как вы понимаете геологию? На что это похоже, Шатров?

Он начинает опрос со студентов, самых слабых в науке. Потом выскажется Галя. Сам он подведет итоги.

Виктору очень хочется ответить правильно, заслужить похвалу. Он мобилизует все знания, пытается вспомнить все прочитанное. Но прежде всего приходит в голову:

— На Курскую аномалию похоже. Там древние пласты падают круто, почти ребром стоят. Тоже получается узкая полоса.

— А ваше мнение, Елена? Что вы скажете?

— Я скажу, Юрий Сергеевич, только вы не перебивайте меня, я скажу все до конца. Виктор не прав, это не похоже на Курскую аномалию. Там пласты железистого кварцита родом из древних морских осадков, только преобразованные и наклоненные круто. А тут первопричина — извержение. Почему, я думаю так? Мы же идем над подземным хребтом, кругом изверженные породы. При извержениях были давления и высокая температура. Рядом мрамор — это известняк, преобразованный температурой. Другую породу температура могла превратить в железную руду. На Урале есть такие месторождения, целые железные горы — Магнитная и Благодать. Это похоже на Магнитогорск. Правда, Юрий Сергеевич?

Пожалуй, — соглашается Сошин, несколько удивленный толковым ответом своей нерадивой помощницы. — Действительно, здешние структуры очень напоминают Урал. Может быть, мы имеем дело с подземным продолжением Урала, опустившимся южным краем. Вы согласны с Кравченко, Галя? Согласны? Говорите ваше предложение: куда мы двигаемся дальше?

— Я предлагаю никуда не идти, остаться здесь на день. Магнитная гора заслуживает подробной съемки.

Открытия ежедневно. Под колодцем Хада-Булак — железная руда, под саксауловой рощей гранит, под песками и глиной — базальт, древняя застывшая лава, а дальше к западу — лава ультраосновная, самая глубинная по происхождению, с хромом и никелем, с вольфрамитом, с драгоценными камнями в жилах.

И, склонившись над двумя картами, Сошин намечает двойной завтрашний маршрут: по саксаулу, барханам, солончакам и одновременно — по склонам магнитной горы.

Быть может, где-нибудь в Африке или в Австралии еще имеются пустые, абсолютно пустынные пустыни. Пустыня Черных песков, несмотря на свое мрачное название, не принадлежит к их числу. В синеве над ней парят орлы, в песке шуршат змеи; прыгают тушканчики, словно воробушки, словно камешки, отскакивающие рикошетом от воды; ядовитые пауки прячутся в норках. Говорят, что тут водится пустынный крокодил — страшная ящерица земзем, будто бы нападающая на девушек. Растет на склонах неприхотливая травка селин. И хотя между травинками можно пройти свободно, не задев ни одной, сухим, как пыль, селином питаются целые отары (по норме пять гектаров на овечью душу), за отарами от колодца к колодцу кочуют чабаны, перевозят юрты, юрты-читальни в частности, с книгами, газетами, с радиоприемником и нередко с передатчиком. И через совхоз, через район сложным путем Сошин связывается с Кошабадом — сообщает о своих успехах, узнает новости, получает распоряжения…

Такая юрта оказалась и у колодца Хада-Булак. Сошин получил возможность сообщить Рахимову о том, что под пустыней нашелся засыпанный песком хребет, а в нем рудные жилы и погребенная магнитная гора.

Пока Сошин устанавливал с Кошабадом многоступенчатую связь, Хаким приобрел у чабанов барашка и принес его в лагерь на плече. Барашек был пестрый, курчавый с нарядными рожками и губами бантиком. Мордочка его с закрытыми глазами выглядела так грустно, что экспансивная Елена поцеловала ее и объявила, что нипочем не станет есть противный шашлык. Впрочем, когда мясо зажарилось над раскаленным камнем, распространяя аппетитный запах — тот самый, который витает у дверей московских шашлычных, — Елена изменила решение, первая прибежала снимать пробу.

К концу обеда пришел и Сошин, без интереса взял палочку с нанизанными кусками баранины, деловито начал жевать.

— Обругайте меня! — сказал он неожиданно. — Выругайте меня как следует. Кажется, я недоволен успехом товарища. Кажется, я завидую.

Спутники его застыли с недожеванной бараниной в зубах. Такого они никогда не слыхали от своего учителя и начальника.

— У Сысоева ощутимый успех, — пояснил Сошин. — Сысоев решил проблему Гюльнаринки. Не слыхали про такую проблему? Гюльнара — пригородный курорт, райский оазис, островок зелени в голых горах. Узкое ущелье, в нем речонка, искусственное орошение, персики, абрикосы, сливы, виноград, тень. (Проведя два месяца на солнцепеке, спутники Сошина могли оценить, какое это счастье — тень.) Но райский уголок мал — в Гюльнаринке воды в обрез. Раньше она была многоводнее, но после землетрясения что-то сдвинулось под землей, какие-то грунтовые воды изменили путь, река стала еще маловоднее. Так вот Сысоев нашел, куда ушла вода…

— Подумаешь, речка! Мы целый хребет открыли! — воскликнула Елена.

И Галя добавила:

— Это просто случайность. Сысоеву повезло. — Гале очень хотелось утешить любимого начальника.

Однако Сошин нахмурился еще больше;

— Есть хорошее правило — сначала слушай противника, потом друга. Друзья хвалят за вчерашние заслуги, противники придираются к слабостям, заставляют идти вперед. Что значит «повезло»? Когда мне удалось найти алмазы на дне океана, тот же Сысоев твердил: «Сошину повезло». На самом деле никакого везения не было, победил метод. Сысоев тогда ничего не искал, только записывал, а я думал, что именно можно найти… и нашел. Но теперь успех у Сысоева, его методика одержала верх…

— Какая же методика? Записывать все подряд — это методика? Вы нас не тому учили, — возмущалась Галя. Она была обижена больше Сошина, в первый раз за все лето вышла из равновесия, даже лицо у лее покрылось пятнами.

— На этот раз Сысоев не только записывал. Он искал и нашел.

— Он искал самое легкое, — настаивала Галя.

— Но он нашел, — спор шел странно. Сошин нападал на самого себя, а помощники отстаивали его. — Сысоев нашел воду.

— А мы нашли целый подземный хребет, магнитный железняк, цветные металлы…

— Он нашел воду, которую можно пить, а наши металлы взять нельзя. Металлургическому комбинату нужна целая река, а тут и пить нечего.

— И выходит: у нас журавль в небе, а у Сысоева синица в руках. Пожалуй, мы уяснили его методику: он за синицу в руках.

— Но это стрельба из пушек по воробьям… по синицам! — крикнула Елена запальчиво. — Даже обидно так использовать новую технику. Все равно что купить телескоп, чтобы глядеть из окна на прохожих. Что такое — один родник? Подземным рентгеном можно целые моря найти.

И тут Сошин встал. Швырнул недоеденный шашлык в огонь и пошел прочь. Только крикнул поднявшейся Гале:

— За мной не ходите!

Он не вернулся в тот вечер до темноты. Ночью Галя каждый час выходила из палатки, взбиралась на ближайший бархан, надрываясь кричала тоненьким голоском: «Юрий Сергеевич! Юрий Сергеевич!» И утром, чуть посветлел горизонт, она разбудила студентов:

— Ребята, Юрий Сергеевич пропал. Что-то случилось. Надо искать срочно.

Но не успели они одеться, Сошин появился на ближайшем гребне. Лицо его посерело, то в голосе не было ни намека на усталость.

— Я вспомнил еще одно правило, Галя, — сказал он, как будто вчерашний разговор и не прерывался. — Правило такое: открытия делают не только в новых местах, но и в старых, у себя под носом, если задача новая. Есть возможность поставить новую задачу. Давайте попробуем сделать открытие на фотопленке. Сколько у нас снимков — тысяч пять набралось? Делите поровну, сейчас начнем искать все вместе.

Жара.

Термометр, засунутый в песок, показывает плюс семьдесят градусов.

Если ящерицу привязать на солнцепеке, она умрет от солнечного удара.

Хочется пить, пить, пить. Тепловатая жижа из фляжки только дразнит, не утоляет жажду.

В полдень привал. Предполагается, что это дневной сон. Залезаешь в душную палатку, лежишь там, отдуваясь и обливаясь потом. Устал, но не спится. Хочется выпить ведро воды, хочется влезть в холодную ванну. И даже если забудешься, задремлешь ненадолго, тебя преследуют однообразные сны о воде.

Виктор пьет в каждом сне, пьет чай, холодное молоко из погреба, пьет квас и воду — кипяченую, речную, колодезную, родниковую, такую холодную, что губы обжигает.

Ему снится Москва. Вот учитель привел класс на водную станцию, сдавать нормы на значок «Будь готов…» По глади озера бегут косые волны, а когда проходит теплоход, деревянные мостки качаются и шлепают по воде. Пять человек — лучшие пловцы, и Виктор в их числе — встают на тумбочки. Нужно присесть, упираясь пальцами ног в самый край, отвести руки назад, резко выпрямиться. Вот стартер взмахнул красным флажком, голова таранит воду… такую прохладную, плотную, чистую! Виктор не удержался, глотнул раз, другой, третий… «Плыви же!» — кричит инструктор, а Виктор глотает, захлебывается, спешит напиться. Другие мальчики давно переплыли бассейн, коснулись стенки, вылезают по лесенке, а он все еще на старте… пьет, пьет и пьёт.

Даже удивительно, сколько в мозгу водяных фантазий, водяных воспоминаний! Уже под вечер, разморенные и неотдохнувшие, вылезают геологи из палаток. Пьют горячий солоноватый чай (потому что в колодце вода солоноватая), и Бобров вздыхает:

— Разве это питье? Пойло для язвенников, Ессентуки номер двести двадцать!

Галя вспоминает:

— У нас в деревне погреб. Молоко всегда холоднющее и простокваша — густая, плотная, прохладная, ломтями режется…

— А в Москве на каждом углу автоматы, — смакует Елена. — Красные такие, рядами стоят. Вода вкусная, с газом… Я не пила, боялась горло застудить. А теперь приеду, буду пить и пить, на каждом углу, во всех автоматах — крем-соду, мандариновый, грушевый, кахетинский…

— Вода вкуснее всего колодезная, — авторитетно говорит Виктор. — Но только не из насосного колодца: там она с песком и маслом, а из настоящего, деревенского, со срубом. И чтобы колодец, был глубокий и темный, так что крутишь-крутишь ворот, минуты три ждешь, пока заблестит вода в ведре.

Разговор неисчерпаемый. Хаким вспоминает, вино из бурдюков, Бобров — горные родники.

Сошин сердится:

— Довольно крохоборствовать, пересчитывать стаканы. Сколько воды будет у нас? Семьдесят кубических километров в год? Так получилось, Галя?

Галя разворачивает пленку:

— Точно, Юрий Сергеевич, семьдесят кубов. Больше, чем в Аму-Дарье. Как вы считаете, почему так много? Не прибавляется ли солоноватая вода из моря?

О чем они говорят? И при чем тут солоноватая вода? Мечты, наверное?

Нет, разговор ведется всерьез. Но чтобы понять его, нужно вернуться к ночной прогулке Сошина, к его раздумью наедине с собой.

Такая у Сошина была манера: споры вслух, выводы в одиночку. Узнав об успехе соперника, Сошин не стал таить разочарование, лелеять и вынашивать обиду. Вынес неудачу на обсуждение, выслушал мнения и ушел в пустыню, чтобы подвести итоги.

На горькие сетования он не потратил ни одной минуты. Признал победу Сысоева сразу. Победила сысоевская методика, очень простая: не искать журавля в небе, браться за самую легкую задачу, быстро добывать пользу, хотя бы самую маленькую, хотя бы непомерно могучими средствами, «из телескопа смотреть в окна», как сказала Елена.

А он, Сошин, всю жизнь искал журавля в небе, хотя люди осторожные и расчетливые, вроде Сысоева, твердили ему: «Не увлекайтесь, не зарывайтесь! Синица в руках лучше…»

Так было на Курильских островах, когда тот же Сысоев уговаривал: «Сбавьте шаг, не спешите. Не надо алмазов! Пусть будет рекорд глубины и описание, достаточно хорошего, описания».

Но Сошин настаивал, чтобы идти вперед и вперед, дать рекорд, описание и еще алмазы. Алмазы были найдены. Сейчас на дне океана рудник — первый в мире подводный, кибернетический! Добыча растет, алмазы идут в промышленность!

Так что же лучше — синица сысоевских протокольных описаний или алмазный журавль?

В дальнейшем, когда Сошин тратил годы, доказывал, что ходоровскую машину можно приспособить для геологической разведки на суше, сколько было добрых друзей, дружески советовавших: «Брось ты это дело! Ты же хороший геолог, занимайся обычной геологией, занимайся подводной геологией, где у тебя успехи. Лучше синица…» И сколько было недоброжелателей, твердивших: «Ни к чему нам подземное просвечивание. Великие геолога обходились без просвечивания. Без просвечивания открыли Хибинские апатиты, Волжскую нефть, якутские алмазы…»

Но Сошин настаивал. Работа велась. Не зря. Самые первые опытные аппараты открыли подземный хребет, спрятанный под пустыней Урал — с железом, никелем, вольфрамом, молибденом, и кроме того — исчезнувшую Гюльнаринку.

Хребет был сказочно богат, то недоступен, надежно прикрыт километровой толщей песка. Железо и вольфрам могли пригодиться когда-нибудь, когда пустыня станет не пустыней, население будет густым и возле больших городов целесообразно будет строить глубокие шахты. Гюльнаринка была полезна сегодня, сию же секунду. И Рахимов сказал по радио:

«Дорогой друг, мы, хозяйственники, расчетливый народ. Как говорят у нас на Востоке: „Одна монета в кармане, лучше, чем клад в Тегеране“. Давай свернем твою экспедицию, сосредоточим усилия, как предлагал Павел Дементьевич. Лучше ты помогай Сысоеву…»

Помогать Сысоеву ловить синиц? Стрелять из пушек по воробьям! Вот это и есть настоящая бесхозяйственность, товарищ хозяйственник! Но если тебе вода дороже всего, подумаем о воде.

Tax рассуждал Сошин, расхаживая по такыру, блестевшему под луной. Не одна Гюльнаринка в Средней Азии. Ведь был же под Зеравшаном найден второй Зеравшан — подземный, прорывший себе русло в известняках, Чистая, отфильтрованная, прохладная вода. Сейчас Бухара пьет эту воду. Нет ли аналогичных подземных двойников и у других рек? Например, у Аму-Дарьи? Ведь она протекает неподалеку от Бухары, в сходных геологических условиях.

Сразу вспомнились цифры. Мимо города Керки, что возле афганской границы, протекает ежегодно шестьдесят кубических километров воды. В Аральское море впадает сорок два. Куда девается восемнадцать кубических километров — река побольше Сыр-Дарьи? Испаряется? Только ли испаряется? Не течет ли под руслом реки еще одна Аму-Дарья, подземная?

Если течет, то куда? В Аральское море? Пожалуй, нет. У моря своя фильтрация, там высокие грунтовые воды, и они не подпустят подземный поток, оттеснят его в сторону. Вероятнее, подземная Аму-Дарья сворачивает на юго-запад, течет под древним своим руслом к Сары-камышу и далее — к Каспийскому морю.

Но эту трассу экспедиция уже пересекала четырежды. Могла ли съемка упустить подземную реку? Да, могла, пожалуй. Ведь подземный рентген использует отражение от кристаллов, он уловил бы погребенный лед, но никак не жидкость.

Воду можно отыскать только косвенным путем. Жидкость гасит просвечивающие лучи, в твердом веществе они проникают глубже. Встретив жидкость, лучи замедляются. При съемке получится, что породы как бы отодвигаются в глубину, образуют мнимый прогиб.

Но узкий и длинный извилистый прогиб можно найти на снимках.

К утру мысли оформились. Сошин уже знал, что стоит искать воду. И, вернувшись в лагерь, сказал: «Попробуем сделать открытие на фотопленке».

Теперь-то, задним числом, может показаться, что открытие было сделано слишком легко. Посмотрели пленки и нашли. А впрочем, почти все астрономические и почти все физические открытия делаются именно так: берут тысячу фотографий и изучают. У Сошина снимки уже имелись. В сущности надо было только проверить: да или нет? И пленка сказала «да!» Пологие прогибы нашли все — и Галя, и Бобров, и студенты. Елена отыскала целых три прогиба. Один из них указал правильное направление.

И снова шагают верблюды по пустыне, песчаной, глинистой, каменистой, лесистой, соленой. Тарахтит танкетка, верблюды мягко ставят на горячую землю свои огнеупорные пятки. За ними, изнывая от жары, плетутся люди… и говорят:

о кубических километрах воды, об оазисах, равных Фергане и Мургабу, о зеленой полосе поперек пустыни, до самого Красноводска;

о хлопке, винограде, персиках, огородах и комбинатах и о том, хватит ли воды для черной металлургии или руду придется вывозить отсюда.

— Семьдесят кубических километров — это больше Аму-Дарьи, — беспокоится Галя, — Значит, вода тут не только амударьинская. Нет ли притока соленых вод из Аральского моря?.

— Вот и я думаю, как бы проверить, — замечает Сошин. — Кристаллы соли мы находим легко, но тут соль растворенная.

Шесть путников, изнуренных, изнывающих от жажды, бредут по пустыне. Если пересохнет ближайший колодец, если проводник Абдалла заблудится, все они погибнут от жестокой жажды. Но жалкие обладатели маленьких фляжек рассуждают о морях и реках. Кто они — дон-кихоты, воображающие себя могучими владыками, или дервиши арабской сказки — те, что видели подземные клады обоими глазами, но стали слепыми для надземного мира?

— Есть ли уверенность, что вода не соленая? — беспокоится Галя.

И вот наступила осень — южная осень, с таким же синим небом и беспощадным солнцем — почти таким же беспощадным. Только с утра на далеких горах громоздятся облака, но и они тают к полудню, так и не пролив ни единой капли. А в Москве идут дожди, блестят огни на мокрых мостовых, и толпы театралов охотятся за лишним билетиком, и скоро первое число — вступительная лекция…

— Не пора ли вам, ребята, домой? — спрашивает Сошин ежедневно.

Но «ребята» отказываются. Только потому, что за окном они видят одинокий треножник. Бурение должно решить, оправдал ли себя подземный рентген, оправдалась ли методика Сошина, зря они работали целое лето или нет и что прячется под пустыней — река или пологий прогиб? А если есть там вода, какова на вкус, не солоновата ли?

Треножник одиноко возвышается над равниной, Сошин настоял, чтобы ограничиться вопреки правилам одной-единственной скважиной. И Мустабеков, мастер-бурильщик, подвижной бакинец с маленькими усиками, говорит, разводя руками:

— Десять лет работаю, никогда не слыхал, чтобы на новом месте бурили одну скважину. Восемьсот девяносто метров бурить, да? А восемьсот девяносто первый уже не надо бурить, скажи пожалуйста?

— Каждая скважина стоит сотни тысяч, — возражает Сошин. — Для того и изобретался подземный рентген, чтобы экономить эти сотни тысяч.

Бурение началось в конце августа. Пройдя поверхностные рыхлые пески, скважина углубилась в коренные породы. Вместе с Сошиным студенты приходили на вышку несколько раз в день. Они рассматривали шлам — обломки разбуренной породы, и керны — аккуратные каменные цилиндры, извлеченные из скважины. И как приятно было каждый раз убеждаться, что аппарат не подвел! Как радостно видеть воочию те самые минералы, которые темными пятнами мелькали на экране!

Все шло именно так, как предсказывал Сошин. Под слоем песка лежали обломочные породы, образовавшиеся из скатившихся с гор камней. В песках бурильщики дважды встречали водоносный слой. Это была не та вода, которую они искали, а соленые грунтовые воды. Всякий раз Сошин предупреждал метров за двадцать, и опытные мастера быстро справлялись с водой, преграждая ей путь цементным раствором. Довольный Мустабеков говорил, расплываясь в улыбке:

— Всегда бы с таким геологом работать.

Под песками и глинами начались известняки. Бурильщики извлекали из скважины чистые, светлые, похожие на сахар ноздреватые колонки. А на двести пятидесятом метре попалась даже прослойка угля. Но прослойка была очень тонкая, сильно засоренная глиной. Добывать здесь уголь не имело никакого смысла.

Потом пошел плотный красноватый песчаник. Виктор знал, что красный цвет — признак сухого пустынного климата. Значит, и в те времена здесь была пустыня. А в промежутках приходило море или болото (уголь возник в болоте, известняк — в море). Может быть, еще через миллионы лет опять придет море. Впрочем, теперь уже не придет само собой. Отныне только человек на земле распоряжается морями и пустынями.

400… 410… 420 метров! Результаты работы бурильщиков ежедневно вывешивались на доске у культбудки. И не только свободная смена, но и чабаны из окрестных совхозов приходили справляться, как подвигается многообещающая скважина.

600… 610… 620! Студенческая практика закончилась, наступил месяц, предназначенный для отдыха. Можно было поехать в Крым или на Кавказ, полежать у ласкового моря или же в Москве посидеть на диване с книгой в руках. Но Елена и Виктор медлили. Им хотелось дождаться воды…

850… 860… 870… С каждым часом напряжение возрастало. Проверочная съемка указывала все ту же цифру — восемьсот девяносто метров. Но на такой глубине аппарат мог ошибиться на несколько метров. Сошин сам затруднялся, не мог указать верхнюю границу водоносного слоя, нижняя вычислялась точнее, там начинался гранит. Итак, победы можно было ждать каждый день, каждую минуту, даже сейчас, когда Виктор сидел такой грустный над раскрытым дневником.

Хлопнула наружная дверь. Неужели нашли? Вот всегда так у Виктора: самое интересное он упустит.

Кто-то грузно ступил на крыльцо, приоткрыл дверь. В щели показалось знакомое лицо — круглое, смуглое, чернобровое.

— Посиживаешь? — спросил Рахимов. — А где начальник твой? Веди-ка его сюда на расправу!

— Что случилось, товарищ Рахимов? Начальник на вышке. Я сбегаю позову.

— Ах, на вышке? Значит, он знает, что там дошли до гранита?

— До гранита? Не может быть!

Сердце у Виктора замерло. Он хорошо понимал, что означает «дошли до гранита». Дошли до гранита — следовательно, встретили кристаллический фундамент, осадочные — рыхлые и растворимые породы кончились; никакой воды не будет и быть не может.

Виктор выскочил на крыльцо. Но Сошин уже возвращался в будку.

— Как оправдываться будешь? — встретил его Рахимов.

— Скважина не дошла до проектной глубины, — быстро ответил Сошин. — Надо бурить.

— Гранит бурить?

— Да, гранит.

— Я же говорил тебе, — сказал Рахимов с упреком, — говорил тебе, чтобы закладывать сразу четыре скважины! Видишь сам: попал на слепое место и опорочил все дело. Сысоеву мы десять скважин разрешили.

— Каждая буровая стоит сотни тысяч, — возразил Сошин — Для того и построен аппарат, чтобы экономить эти сотни тысяч.

— Экономия, конечно, — согласился Рахимов. — Но ведь скважина не луч света. Вильнет в сторону — и мимо. Знаешь, как они под землей идут иногда: винтом, штопором закручиваются. Отклонение крохотное, а ошибка в тридцать метров.

— Я проверял вчера, — упрямо сказал Сошин. — Вода на глубине восьмисот девяноста метров. Сейчас до нее шесть метров.

Рахимов покачал головой. Уверенность Сошина и сердила его и восхищала.

— Ну, хорошо, хорошо, — сказал он. — Тогда я посылаю нарочного на Нефтяную Гору. — Одолжим там алмазную коронку. Будем валять дурака — бурить гранит… на твою ответственность.

— Беру! — сказал Сошин не задумываясь.

Только через два дня бурильщики сменили коронку, скважина пошла вглубь. И в тот же день к вечеру бур дошел до заветной глубины — восьмисот девяноста метров.

Результата ждали каждую минуту. Виктор и Елена решили ночевать в культбудке, чтобы не упустить момент торжества. Сошин тоже не ушел спать, осталась вся дневная смена бурильщиков, приехали инженеры с Нефтяной Горы. Даже скотоводы, прослышавшие о воде, привязали своих коней у задней стены. Народу набилось полным-полно. Время от времени какой-нибудь доброволец отправлялся на вышку, чтобы вернуться с кратким сообщением: «Подвигается».

К полуночи неожиданно зафыркала за дверью машина. Приехал Рахимов вместе с Сысоевым. На лице соперника Сошина застыло многозначительное выражение: «Я с самого начала был уверен, что ничего хорошего здесь не будет». А Рахимов, покровительственно похлопав Сошина по плечу, сказал во всеуслышание:

— Ты не падай духом. «Первый блин комком», — как говорят у вас на Севере. Я тебя поддержу в обкоме и в Совете Министров. Полное право имеешь еще девять скважин испортить… как он, — кивок в сторону Сысоева.

— Я вижу, кто-то другой пал духом, — улыбнулся геолог.

Рахимов подмигнул понимающе:

— Ладно, ладно, я понимаю: твое дело бодриться, а мое — думать о последствиях. Как дойдешь до девятисот метров, приходи ко мне в контору, вместе сочиним письмо в трест насчет второй скважины.

— Однако Рахимов и сам не ушел в контору, он подсел к Елене и сказал:

— А вы уже привыкли не спать ночью? Я сам свою диссертацию пишу по ночам.

Но Елена сегодня не была расположена знакомиться и изучать новых людей. Она вскакивала, ходила по комнате и спрашивала Виктора об одном и том же:

— Ну хорошо, Витя, если это не гранитный фундамент, что же это такое?

— Может быть, случайный валун, — отвечал Виктор. — Ведь здесь были горы, подземный хребет. Представь себе: гранитное ущелье и в нем бурная река. Клокочет, ворочает камни, подмывает берега. Ну вот, какая-нибудь скала обрушилась, упала на дно, на песок. Так и лежит на песке, а в нем сейчас грунтовые воды…

— Да-да, это единственная надежда. Но где же тогда стены ущелья? Выветрились? А почему не выветрилась упавшая скала? Нет, я чувствую, тут что-то другое, похуже.

— Может быть, и другое. Надвиги, например.

— Ну какие же надвиги в шесть метров толщиной? Просто ты утешаешь меня, Витя. У меня плохое предчувствие. Наверное, мы ошиблись. Надо было взять северо-западнее, там русло было шире.

Так, волнуясь, ожидали они результатов бурения. Но сколько часов подряд можно волноваться? Час, два, три? В конце концов Елена задремала, устав от переживаний. Заснул Рахимов, положив голову на стол. Сошин ушел на вышку, рабочие разбрелись по домам. Оставшиеся расстелили брезент на полу и легли, так что некому было оповещать, что дело подвигается. Виктор старался сидеть неподвижно, чтобы не потревожить Елену, прислонившуюся к его плечу, но под конец заснул и сам. Разбудил его веселый голос Сошина:

— Эх вы, сони! — кричал он. — Спать приехали сюда за семь тысяч километров! Для чего мне такие помощники? Сегодня же марш в Москву, я чтобы я не видел вас больше!

Елена с горящими глазами крутилась вокруг него, заглядывала в лицо:

— А что, дошли уже? Пробурили? Гранит кончился? Да говорите же, Юрий Сергеевич!

— Геолог должен быть наблюдательным, — сказал Сошин. — Даже спросонок.

Он показал на свою рубашку, совершенно мокрую, на забрызганное лицо, на капли, стекающие с волос. И распахнул дверь. Редкое зрелище — в пустыне шел дождь. Скважина фонтанировала, пыльные камни стали темно-серыми, почти черными, а в ложбинке уже клокотал мутный ручей, продвигался все дальше и дальше, импровизируя русло.

Мастер Мустабеков, сверкая глазами и зубами, поставил на стол ведро. Все столпились у стола, передавая по очереди жестяную кружку. Каждый с серьезным лицом отпил, дегустируя, несколько глотков мутной со скрипучим песком подземной воды.

— Пресная! Пресная! — закричала Елена. — Абсолютно пресная! Галка, что же ты не танцуешь?

Она тормошила терпеливо улыбающуюся, молча счастливую Галю Голубеву.

— Я же говорил, что это случайный валун! — твердил Виктор.

— Восемьсот девяносто один метр и десять сантиметров! — провозглашал Мустабеков. — Как в аптеке! Всегда бы с таким геологом работать!

И даже Сысоев, выступив вперед, торжественно протянул руку;

— Поздравляю вас, Юрий Сергеевич. Отныне я с вами не спорю ни о чем. Вы счастливчик, вам все удается. Счастье — это не научная и не логическая категория, счастье необъяснимо… и противоречить счастливчику не следует.

В таких словах он признал свое поражение.

А вода все шла и шла, облачком вздымалась над вышкой. Ветер кренил это облачко, восходящее солнце окрашивало его в розоватый цвет, в брызгах играла радуга. Мутные ручейки, смачивали песок, катили песчинки, сами катились к морю, и вокруг них вились, скакали, носились, джигитуя, чабаны, то верхом, то под пузом у коня, приветствуя новорожденную реку.

Вода! Вода! Конец пустыне!

И вдруг оказалось, что нужно срочно уезжать, даже некогда проститься как следует. Рахимов ехал в Кошабад, мог подвезти студентов, и это было удобнее, чем ловить, попутную машину на тракте или пешком идти на разъезд и там дожидаться рабочего поезда. Виктор с Еленой побежали собирать вещи, оформлять документы. Когда они вышли из конторы, машина уже ожидала их у крыльца.

— Эх вы, умчались, все забыли на свете, — сказал Сошин. — Спасибо, Рахимов подвез, а то и не простились бы. Ну, счастливого пути, ребята, счастливого пути в большую жизнь. Вот ваши характеристики, а на словах скажу так: Виктору пожелаю больше твердости, требовательности к людям, а Елене больше требовательности к себе…

— Юрий Сергеевич, вы не замечаете, что у меня характер изменился совсем?

— Начал меняться. Продолжайте его менять.

— Юрий Сергеевич, я вам напишу из Москвы. Вы мне пришлете ответ?

— Честно говоря, не люблю писем из вежливости, вы уж простите меня. Но если будет какой-нибудь вопрос по геологии или сомнения в жизни, пишите, не стесняйтесь. Отвечу безотлагательно.

— Юрий Сергеевич, а можно…

Но тут Рахимов потянул Сошина за рукав.

— Девушка подождет, — сказал он, — Сначала кончим серьезный разговор. Ты что собираешься делать сейчас, говори!

— Отчет писать, конечно. Сами знаете, как в геологии. Нашел один камень, пиши три страницы…

— Нет, ты не увиливай. Отчет напишешь, а потом?

Сошин задумался. В первый раз Виктор увидел на его лице мечтательную улыбку.

— Сегодня еще трудно сказать, — начал он. — Не было времени обдумать. Столько лет я тянулся к сегодняшнему дню. Всем институтом тянулись — конструкторы, физики, радиотехники, математики, электрики, геологи, географы… Этот день для нас — как покоренная вершина. До сих пор мы думали только о восхождении.

И вот вершина взята, такой кругозор открылся, не охватишь взглядом, глаза разбегаются, дух захватывает. Прежде всего — продолжение разведки. Мы с ребятами работали целое лето и засняли двести двадцать квадратных километров. А все остальное — двадцать два миллиона квадратных километров — вся территория Советского Союза? И сопредельные дружественные страны! Ведь буровые скважины — как булавочные уколы на теле Земли. А мы имеем возможность всю кору планеты сделать прозрачной, составить карты подземного мира на всех горизонтах. С чего начнем? Может быть, как Петр Дементьевич, начнем с больших городов. Кто знает, что есть в окрестностях Москвы, даже под самой Москвой на глубине трех-четырех километров? Вдруг там алмазы или цветные металлы или невесть что ценное? Еще такая есть попутная задача — археологические раскопки. Теперь не надо копать вслепую — посмотрел, что лежит в кургане, и работай наверняка. Что еще приходит в голову? Исследование вулканов, например. Или геология океанов — необъятное поле деятельности. Тут понадобятся тысячи аппаратов и тысячи специалистов.

Я только ковырнул, продолжать вот они будут, молодежь. Пусть не жалуются, что все открыто до их рождения.

— А сам ты какое дело выбрал? Могу предложить интересную проблему. Например, поиски нефти в море, за Нефтяной Горой…

— Не знаю, ничего не выбрал… только завтра начну думать. Впрочем, не я буду решать. Институт выберет.

— Да-да, подумать стоит, — согласился Рахимов. — На Востоке говорят: «Тигр берет силой, а человек мудростью». До свиданья, товарищ Сошин. Когда встретимся, поговорим еще о «прозрачной планете».

Он дал газ; машина рванулась вперед. Полетела пыль из-под колес, завился голубой дымок — и остались позади буровая вышка, наклонное облачко с радужными зайчиками, подземная вода, впервые увидевшая солнце, — волнения и радости целого лета.

Жизнь перевернула страницу, началась новая глава.

За первым же поворотом Рахимов сказал, не оборачиваясь:

— Просьба к вам, товарищи: когда приедем в город, не спешите рассказывать. Товарищ Сошин завтра начнет думать, ему все равно, где работать, а мне не все равно. У меня план разведки, неосвоенные площади, нам просвечивание нужно позарез. В институте согласятся… пока не знают ничего. А узнают — загордятся, начнут привередничать. Зачем откладывать? Нефть — серьезное дело. Мы можем создать условия для работы. Вас тоже пригласим. Хорошо? Дадим подъемные и площадь… Хотите — отдельные комнаты, хотите — квартирку на двоих.

— Нам учиться еще два года — сказал Виктор, Несколько смущенный предприимчивостью Рахимова.

— Пожалуйста, учитесь. Вызовем через два года.

Буровая уже скрылась за горизонтом. Дорога петляла по горному склону, врезалась в плитчатые откосы, похожие на древнюю крепостную стену, сложенную без раствора. Скалы, одна другой причудливее, нависали над шоссе.

— Смотри, Витя, смотри! — восклицала Елена на каждом повороте. — Почему ты не переживаешь, не замечаешь ничего? Ах, какой ты равнодушный!

А Виктор все еще был мысленно позади, повторял про себя слова Сошина, боясь потерять хотя бы одно.

— Лена, ты обратила внимание, как сказал Юрий Сергеевич? «Они, молодежь, будут продолжать». Я обязательно пойду на подземный рентген. Добьюсь. A ты?

— И я, конечно. Больше всего мне хочется обследовать океанское дно. Это самое неизведанное, сплошь неожиданности.

— И по Москве хорошо бы пройтись, узнать, что под Арбатом, под Солянкой. Или изучать вулканы… Но океан, пожалуй, лучше всего. Давай поедем оба на океан. Будем просить, чтобы нас послали вместе. Договорились?

— Договорились. — Елена кивнула, не задумываясь.

— Окончательно?

— Окончательно.

— Руку?

Елена крепко, по-мужски пожала руку товарищу.

Виктор хотел удержать ее руку, помечтать еще о будущем, но Елена уже заговорила с Рахимовым.

— А вы мне дадите руль? — спросила она. — Не сейчас — когда выедем из гор. Я немножко умею править, чуть-чуть, но только на хорошей дороге. Вы ведете на третьей скорости, верно? А первая — от себя и вверх…

Ей было некогда мечтать. Она торопилась все узнать, все изведать.

Это был только пролог их жизни, самое начало…