На пороге Будущего

13

— Не хочется мне тебя отпускать. Будь осторожна и во всем полагайся на Бронка, — напутствовал жену Хален, провожая ее в Шедиз.

Она последний раз пожала его руку. Он захлопнул дверь кареты, махнул кучеру. Проводил угрюмым взглядом телохранителей Евгении. Пеликен ободряюще ему улыбнулся. Застучали подковы, заскрипели колеса. Олуди Евгения в сопровождении своих дам, священников, чиновников Дома провинций, гвардейцев и солдат отправилась в Шедиз.

После второго приглашения Процеро Халену пришлось признать необходимость поездки в Этаку. Правитель Красного дома — не тот человек, кому можно отказать. К тому же испокон веков шедизцы уважали олуди, даже больше, чем иантийцы, и отказ от визита был бы воспринят ими как оскорбление. Зная Процеро, Хален предпочел бы сопровождать жену, но в приглашении не было о нем ни слова, а значит, в Этаке его не ждали.

Евгения согласилась на поездку охотно. Нельзя не уважить народ, так преданный олуди! Она знала, что в старые времена шедизские цари, выполняя волю своего народа, даже выкрадывали олуди у соседей. Процеро, отобравший у своих людей все, что они имели, наказывающий их за малейшую провинность, запретивший выезд из страны, не смог справиться с их желанием видеть Евгению. Увязая в болотах, срываясь с горных круч, люди бежали в Ианту, чтобы просить у нее помощи и совета. Они верили, что ее взгляд исцеляет, а одно-единственное слово из ее уст способно изменить их жизнь. Корни этой веры уходили в седую древность, она зародилась еще тогда, когда великий Хасафер покинул побережье и перешел горы, чтобы, возведя Красный дом, основать свое царство.

Хален опасался, что Процеро, заполучив Евгению, силой оставит ее у себя. «Старик давно выжил из ума. Он готов на все, чтобы упрочить свою власть. А ты для шедизцев стоишь больше, чем армия и святые отцы вместе взятые», — говорил он, сердито хмурясь. Евгения смеялась, смотрела на него снисходительно: «Я бы даже хотела, чтобы он так поступил. Это стало бы настоящим приключением!»

В горах шел снег. Ледяной ветер продувал зимнюю карету насквозь. Девушки кутались в меха, топали ногами, тщетно пытаясь согреться. Прижавшись носом к крохотному оконцу и щурясь от недостатка света, Евгения читала правила дворцового этикета. Общение с первыми лицами Красного дома определялось строгими нормами дипломатического протокола. Каждый шаг, каждое движение сопровождались множеством условностей, но Евгения была этим довольна: они сведут к минимуму вероятность глупых поступков и защитят ее от назойливости придворных.

За окном промелькнули красные пограничные столбы. Солдаты последнего на юге гарнизона дружно прокричали славу Фарадам.

— Вижу их знамя, — сказала Лива, выглядывая в окно. — Да, вот и шедизский гарнизон. Нас встречают.

Не проехав и ста метров, карета вновь остановилась. Заскрипел снег под копытами. Подъехал всадник в высокой меховой шапке. Пеликен поспешил открыть дверь царице. Она знала, что этот мужчина с резкими чертами худого лица — Нурмали, посланник царя, с которым ей полагается быть почтительной, как с самим правителем. Она вышла из экипажа.

— Моя госпожа, Евгения Фарада, царица иантийская, моя олуди! — обратился он к ней по-иантийски. — От имени и по поручению моего повелителя, царя шедизского Процеро Пятого я, его слуга Нурмали, приветствую вас на нашей земле. Благодарю за великую честь!

Она ответила на шедизском:

— И я приветствую славного владыку, царя шедизского Процеро и тебя, уважаемый Нурмали. Отрадно мне знать, что в Этаку меня проводит столь знаменитый воин. Здоров ли господин Процеро? Все ли спокойно в его прекрасном доме?

— В Красном доме радость и оживление в ожидании вас, моя госпожа. Но здесь холодно, я не смею беседовать с вами на таком ветру. Примите от меня этот скромный дар, и продолжим наш путь.

По знаку Нурмали его слуги поднесли и передали ему длинную шубу. Темно-коричневый, в черных пятнах мех лоснился и мягко переливался на фоне белого снега. Леопард, поняла и оценила Евгения. Мех дикой кошки из западных лесов, которую она называла этим словом, ценился дороже золота. Нурмали накинул шубу ей на плечи. Сразу стало теплее. Она сжала рукой густой мех у ворота, улыбнулась.

— Благодарю тебя, мой друг. Мне нравится твой подарок.

Он скрыл польщенную усмешку и помог олуди сесть в экипаж.

На следующий день кортеж преодолел последний перевал, и в наступающих сумерках Евгения увидела Шедиз. Здесь был совсем иной климат. Белая заснеженная дорога полого уходила вниз, в черные леса. Воздух был так прозрачен, что видно было, как далеко-далеко, у самого горизонта, один за другим загораются на снегу едва заметные огоньки селений. У Евгении перехватило дыхание. Прижав ладонь к горлу, не в силах успокоить взволнованное сердце, она через открытое окно вдыхала запах зимы. Снег! Снег! Синие сумерки, синяя светлая ночь и бескрайние заснеженные просторы, мерцающие под облачным небом!

В каждом городке олуди встречали все жители от мала до велика. Они высыпали вдоль дороги, молодые матери поднимали над головой младенцев, старики окликали ее, калеки бросались под ноги коням. Евгения попросила Нурмали достать сани. Она не могла остановиться ни в одном из селений, и не только потому, что это запрещали правила ее пути. Если б она снизошла к одному из этих людей, то не смогла бы отказать остальным, а их были тысячи! И она проезжала мимо, благословляя их обнаженными руками, пока обе кисти не отнялись от холода. Лица проплывали мимо нее вдоль грязной дороги: темные от истощения и испачканные сажей, больные и бледные до синевы, сытые и румяные… И в каждом была иступленная мольба о помощи. Она скользила взглядом по этим лицам, искренне желая, чтобы сбылись все просьбы, которые они кидали ей: просьбы об исцелении от недуга, об избавлении от страха, о деньгах, о детях, о любви, о мести… Шедизские солдаты скакали туда-сюда вдоль обочин, расталкивая скапливавшиеся впереди толпы, награждая ударами плети тех, кто пытался выбежать на дорогу, и безжалостно давя людей копытами своих огромных вороных коней. А она не имела права возмутиться и проезжала мимо, оставляя позади раненых, которых обезумевшая толпа тут же затаптывала до смерти.

Через бесконечно долгое время этот кошмар все же закончился, и дорога, сделав последний поворот, привела к Этаке. В честь олуди крепостная стена была от зубцов до земли завешена красным полотном, а над нею трепетали на ветру красные с белым оленем знамена дома Процеро. Сам он ждал ее в воротах. Она не сразу различила его среди одетых в мундиры рослых генералов и вельмож — маленького жирного человечка с маслянисто блестящими черными глазками на круглом лице, укутанного в крашеные меха, из-под которых виднелись неожиданно худые и кривые ноги. Протянутая к ней рука тоже была тощая, с раздутыми суставами пальцев, над которыми свободно болтались массивные перстни. Своих рук и ног Евгения давно не чувствовала, шуба уже не согревала, и нос наверняка покраснел на морозе, от которого она отвыкла в Ианте. И потому она с охотой оперлась на эту костлявую руку, приветливо взглянула в беспокойные глаза. Последовал ритуал представлений и славословий, во время которого царь не сводил с ее лица бегающего взгляда, бестолково изучая светлые глаза, темные брови, придававшие этому лицу выражение печальной сосредоточенности, и побледневшие губы, что улыбались ему любезно и равнодушно. На плохом иантийском языке он представил госпоже Евгении своих ближайших слуг и долго рассыпался в благодарностях Нурмали. Евгения терпела, согревала онемевшие пальцы в рукавах шубы, наблюдала, как вслед за словами царя меняются выражения лиц его придворных. Нурмали улыбался, когда остальные смеялись, и ограничивался скупым кивком там, где другие восклицали в восторге. Когда Процеро наконец замолчал, выдав напоследок какую-то плоскую шутку и выжидательно глядя на нее снизу вверх, она сказала по-шедизски:

— Рада со всеми вами познакомиться, господа. Я давно мечтала побывать в вашей прекрасной стране, и твое приглашение, государь, сделало меня счастливой. Какая красивая у вас зима! Как, должно быть, приятно пройтись по этому городу в такой великолепный день!

Процеро засуетился, со сладкой учтивостью предложил гостье проследовать ко дворцу. Телохранителям царицы с трудом удавалось держаться рядом — шедизцы окружили ее плотным кольцом и наперебой предлагали посмотреть налево и направо. Заметив, как олуди пытается через их головы разглядеть жмущихся к домам горожан, Процеро велел придворным расступиться. Улицы, по которым он вел Евгению, были перекрыты для экипажей. Несмотря на холод, все окна всех зданий были распахнуты, и отовсюду на процессию падали лепестки живых цветов. Люди кричали славу, тянули к ней руки, едва не выпадая из окон. В начале пути она услышала за спиной голос Бронка, но так и не увидела его. На главной площади подошел управитель города, преподнес кубок горячего вина с пряностями. Евгения с сожалением вернула его наполовину полным. Казалось, улицам не будет конца, но вот из-за трехэтажных жилых домов показались сложенные из крупных каменных блоков древние стены дворца.

— Красный дом давно ждет вас, моя госпожа, — прошелестел вкрадчивый голос Процеро.

Громко восхищаясь и каждую минуту задавая вопросы, Евгения проследовала в ворота, под двумя металлическими решетками, через узкий мрачный коридор, где на каменных стенах тускло поблескивали боевые топоры и щиты, прошла по бесчисленным заснеженным дворам, в которых ее приветствовали придворные дамы в темных платьях и смеющиеся, с непокрытыми головами дети, по бесконечным анфиладам гулких сводчатых залов, поднялась и спустилась по пятнадцати крутым лестницам, двадцать или тридцать раз свернула направо и столько же раз налево. Ее спутник наконец остановился у дверей очередного здания, уходящих так высоко, что косяка было не разглядеть.

— Это ваши покои, госпожа. Сегодня вам нужно отдохнуть. А я буду с нетерпением ждать встречи с вами за завтраком.

Они раскланялись, и Процеро ушел в сопровождении сразу же замолчавшей свиты. Переступив порог, Евгения оглянулась в надежде увидеть Бронка, но его не было, и она вошла в огромный полутемный зал.

Красный дом потряс ее и отнял последние силы. Это был не дворец, а муравейник, хаотическое нагромождение зданий, построенных в разное время и в разных архитектурных стилях, соединенных сложной системой переходов. Казалось, рука ребенка-великана неглядя набросала друг на друга кучу кубиков, которые со временем неуклюже срослись, но так и не смогли стать единым целым. Проходя по богато убранным залам, она видела в углах небрежно затертую кровь. Глаза людей на картинах и узоры на коврах провожали ее острыми, как кинжалы, взглядами прятавшихся за ними соглядатаев. За каждой стеной, под полом, над потолком — всюду пролегали тайные ходы, из которых тянуло вековым холодом и пылью. Смерть кружила в каждом помещении, злоба выглядывала из-за каждого угла, недоверие и коварство сплели здесь паутину и управляли жителями этого страшного места. Оно было сотню раз проклято. Ни один человек не мог быть счастлив здесь.

Добравшись до ближайшего кресла, Евгения медленно опустилась в него, зажала меж колен ледяные пальцы. Ее все еще трясло от холода. Пеликен растерянно обратился к ней:

— Ты позволишь мне передохнуть несколько минут, прежде чем я найду здешних служителей и определюсь, кого куда поселить?

Она взглядом указала ему на стены. Он едва заметно кивнул, с облегчением растянулся в соседнем кресле. Рядом рассаживались, негромко переговаривались женщины.

Ее спальня была размером со стадион. Сквозняки свободно гуляли по ней, шевелили свисающие с далекого потолка клочья пыли, колыхали настенные гобелены. Между гобеленами и стенами на табуретах пристроились шпионы, подглядывали в проделанные в ткани крохотные дырочки. Она не представляла, как будет спать здесь. Переодевалась в ванной, единственном месте, куда не добрались чужие глаза, и легла в постель прямо в теплом халате. На кровати могли бы с удобством устроиться еще три человека, вот только заснуть им вряд ли бы удалось: от малейшего движения широкое ложе скрипело, будто предыдущие хозяева годами плясали на нем. До самого утра Евгения пролежала с открытыми глазами, глядя на прямоугольник далекого окна, за которым трепетал во дворе красный огонек факела. Только на рассвете она заснула, да так крепко, что Эвра с трудом ее добудилась.

Осунувшийся за ночь Пеликен привычно рассовывал по брючным карманам ножи. Лива покачала головой, фыркнула, и он, очнувшись, с сожалением выложил их обратно на стол. Евгения бросила на него красноречивый взгляд: «Не бойся ничего, эти люди не решатся меня оскорбить». «Но кинжал за пазухой мне не помешал бы», — упрямо ответил он.

У выхода царицу ждали Нурмали и Бронк. Увидев старого друга, Евгения расцвела в улыбке, и в ее голосе зазвучали душевные ноты, которых Нурмали еще не слышал.

— Царь ждет вас в малой столовой, — сказал он. — Пройдемте.

Бронк всю дорогу болтал о пустяках. Евгения то и дело с любопытством оборачивалась на него. В нем не было и следа угрюмой усталости, спутницы всех обитателей Красного дома. В свои шестьдесят он выглядел на десять лет моложе, и его синие глаза искренне смеялись. Евгения вопросительно подняла брови в ответ на веселый взгляд, и Бронк ей подмигнул.

В Красном доме почти не было тротуаров. Евгения, как и сам хозяин дворца, вынуждена была ходить по узким тропинкам, задами каких-то домов. Подол ее платья задевал доски заборов и окунался в лужи в грязных двориках. Они проходили по очередному двору, между зданием архива и хозяйственной постройкой. Слуги сметали снег с деревянных скамеек, расчищали дорожку в снегу. Бронк сказал:

— Это мое любимое место во дворце. Эти скамьи — единственные, на которых удобно сидеть, да и прислуга в архиве не такая злая, как везде в Красном доме, не бросается с лаем.

— Я слышала, что дворец очень древний, что это самое старое здание в мире. Но пока не вижу ни одной по-настоящему древней постройки…

— Сейчас увидишь. Мы ведь идем в царские покои.

На круглой площади, куда они в конце концов вышли, не было и следа снега. В центре круга бронзовый олень вытянул шею, вглядываясь в окна царского дома. Он действительно был старым, этот дом, осевшим настолько, что окна нижнего этажа начали уходить в землю. Пристроенные много позже хрупкие балконы поддерживались порфировыми колоннами, и стояли между ними охранители — древние, как сама земля, по пояс погрузившиеся в фундамент, так что от нижних лиц остались одни брови. Проходя мимо, все кланялись им. Внутри Евгению встретило то же запущенное богатство. Дорогие гобелены на стенах не чистились годами. Потолочные камни над люстрами почернели от копоти. Комнаты и коридоры были набиты расставленной как попало мебелью, которой никто не пользовался. Паутина в углах рвалась под тяжестью скопившейся в ней пыли, слуги вымывали и выметали пыль каждый день и все не могли вымести. Евгения увидела здесь даже привидения: по залам проплывали зеленоватые призраки, покорно ожидавшие вместе с живыми придворными выхода царя. При появлении олуди они заволновались, зашелестели, потянулись к ней, словно сонные осенние мотыльки на свет, и вдруг шарахнулись прочь под внезапным движением воздуха. Оглушительно хлопнула дальняя дверь, и, с намерением преградить иантийской царице путь, наперерез ей двинулся высокий крупный человек. Не только призраки, но и кресла, и статуи, казалось, кинулись прочь с его пути. Словно кит в стае рыбешек, он проложил себе путь сквозь людей и мебель, чтобы остановить Евгению посреди зала.

— Отец Отлери, наследник Дома владык времени, — произнес позади нее бесстрастный голос Нурмали.

— Я ждала встречи с тобой, отец, — Евгения наклоном головы приветствовала шедизского первосвященника.

Он прогудел, возвышаясь над ней как охранитель:

— Безгранична милость судьбы: она позволила мне родиться в эпоху олуди. К этому дню я шел всю жизнь. Сотни раз раскидывал я кости, и гадал на внутренностях животных, и посылал взор к далеким звездам. Все они говорили, что я увижу повелительницу душ, но я, позволь тебе в этом признаться, боялся поверить. Как ничтожен смертный под рукою судьбы! Благодарю, госпожа, что снизошла ко мне. Позволь от имени отцов и братьев приветствовать тебя в Шедизе и выразить надежду, что уже сегодня ты вместе с нами вознесешь благодарственную молитву.

Евгения кивнула. Священник говорил что-то еще, но из-за царской двери показалась чья-то голова, и Нурмали взволнованно прошептал ей в ухо:

— Нас ждут. Идемте скорее!

— Сын мой, не указывай госпоже… — гудел Отлери, но побледневший Нурмали уже тащил Евгению за руку к двери.

— Мой возлюбленный друг, я уж решил, что ты похитил прекрасную госпожу. Твоя всегдашняя пунктуальность где-то задержалась сегодня? Ты меня расстраиваешь, — выговаривал генералу Процеро, суетясь вокруг Евгении, то отодвигая перед нею стул, то помогая снять шубу, то хватаясь за ножи и вилки на столе, чтобы тут же их отбросить. — Госпожа моя, позволь, я сам налью тебе чаю. Чей это голос слышался там? Отлери прибежал? Оставь его, госпожа, у него будет достаточно времени для бесед с тобой. Пока же ты только моя.

Он наконец уселся напротив, подался вперед, впился черными и юркими, как тараканы, глазами в ее лицо.

— Как спалось тебе в моем доме, госпожа?

— Благодарю тебя, государь, я спала хорошо.

— Скажи, — он еще больше наклонился вперед, опрокинув серебряный кубок, — скажи о моем дворце. Ты должна знать, должна чувствовать… Здесь столько злых людей! Все ненавидят меня! Все, все… Кроме вот Нурмали, только ему я могу доверять. Если бы не он, меня б десять раз тут зарезали и отравили. Ты видишь это? Видишь эту злобу?

Белое вино из упавшего кубка впиталось в скатерть. Евгения не знала, что сказать, и молча кивнула, не в силах оторвать глаз от темного пятна. Процеро молитвенно сложил руки.

— Прошу тебя, госпожа Евгения, молю тебя, очисти мой дом от этой скверны! Проведи обряд, ублаготвори злых духов, что преследуют меня днем и ночью! Обещай, что сделаешь это, обещай! Я не могу есть, не могу спать, боюсь выходить из своих покоев. Всюду враги. Только с Нурмали я могу быть спокоен. Но ему тоже нужно спать, и я боюсь, что однажды он не уследит…

Нурмали неподвижно стоял за креслом царя, глядя в сторону. Процеро повернул к нему голову, неестественно вздрогнул, будто не ожидал его увидеть.

Этому дому не помог бы и десяток очистительных церемоний. Не услышав ответа, царь страдальчески скривился, театральным жестом схватился за остатки жидких волос на голове.

— Умоляю, госпожа моя! Только ты можешь помочь мне! Все, все отдам тебе, все, что пожелаешь в моем царстве! Спаси мою жизнь!

— Хорошо, я попытаюсь. Но должна признаться, что моих скромных сил может не хватить. Дворец очень старый, он насквозь пропитан человеческими страстями. Чтобы вернуть ему первоначальную чистоту, нужно несколько лет ежедневно читать молитвы.

— Если б ты гостила здесь столько времени, я был бы счастливейшим из смертных, — сказал Процеро, сразу же успокаиваясь и возвращаясь к еде. — Будь добра, олуди, снизойди к мольбам твоих верных слуг, останься с нами.

Она с польщенным видом наклонила голову, прижала руку к сердцу.

— Твоя доброта безмерна, мой друг. Я была бы счастлива в твоей прекрасной стране. Но не забывай, что у меня много обязанностей в Ианте.

— И муж, — улыбнулся он.

— И муж, который ждет меня.

— Как я ему завидую! Говорят, он самый сильный из иантийцев. Еще бы, живя подле олуди! Вся благодать земли и неба снисходит на него ежедневно! Хотел бы я быть на его месте!

— Все намерения мои отныне связаны с твоим счастьем, мой господин. Я сделаю все возможное, чтобы помочь тебе.

Евгения не знала, что за слова срываются с ее языка, говорит она правду или лжет. Хален говорил когда-то, что единственным шансом на лучшую жизнь для Шедиза стала бы смерть Процеро. Но теперь она видела, что даже смерть этого человека ничего не изменит. Он отравил все, что его окружает. Умри он — и завтра на трон взойдет другой такой же правитель. Все так же будут перешептываться злые придворные по пыльным углам, все так же будут ежегодно подниматься налоги, останутся переполненными тюрьмы, и тощие крестьяне продолжат гнуть спину на господ, которые думают лишь о том, как уплатить в казну очередные непомерные сборы да как дожить до конца года, не подвернувшись под мстительную руку собственного господина.

Золотой вилкой Процеро подхватывал с тарелки драгоценных моллюсков, привезенных с берегов Матакруса. Магические знаки на серебряном кубке должны были защитить его от яда. Евгения видела, что он сам не раз протягивал этот кубок своим министрам и генералам, чтобы через несколько минут с наслаждением наблюдать за их предсмертной агонией. Он присвоил себе чужие миллионы, десятки чужих поместий, сотни чьих-то жен и детей. Уже много лет он не отличал добро от зла и делал только то, чего желало его насквозь прогнившее сердце, а изощренный ум в это время создавал прочную сеть шпионов и наушников, благодаря которой оставалась крепкой его власть. В Шедизе брат доносил на брата и отец на сына; здесь все боялись всех, и каждый со страхом и ненавистью смотрел на Красный дом, где жирный паук держал в лапах все до единой нити своей паутины.

Процеро громко разглагольствовал о предательстве жителей западных провинций, бунт в которых столь успешно подавил в прошлом году Нурмали. Зеленоватые призраки сгрудились между ним и Евгенией, покачивались перед нею, молили о помощи. Она без аппетита ела сладкую ореховую пасту и раздумывала о том, чем сможет здесь помочь. Главная ее цель была — не искать справедливости, а всего лишь постараться за время визита ничем не прогневать шедизского владыку. Этот заискивающий перед нею червяк может в одну секунду плюнуть ядом, а ей не нужны проблемы с соседями…

— Что ж, я вынужден отпустить тебя. Отлери, наверное, уже разнес полдворца. Ступай к нему. Пусть мой друг Нурмали охраняет твой покой. Смотри, любезный Нурмали, я полагаюсь на тебя, как на себя самого!

Отлери действительно рыскал по залу как хищный зверь. Увидев Евгению, он бесцеремонно схватил ее за руку и повел за собой.

— Мои братья жаждут побеседовать с тобой, госпожа. Сколько лет мы прожили в надежде увидеть тебя! Все давно собрались в Доме владык времени, приготовили доклады. Идем же скорей, скорей!

Именно этого Евгения больше всего боялась. Шедизская мудрость всегда была ей ненавистна. Она не сумела понять до конца ни одной из написанных шедизскими учеными книг. При мысли о ждущих ее докладах она похолодела. Но делать было нечего, и она позволила усадить себя в паланкин и доставить на другой конец Этаки, в Дом владык времени, как пышно именовали свой институт святые отцы и ученые. Здесь трудились философы, математики, предсказатели, разгадывали в событиях далекого прошлого намеки судьбы, старались по ним определить будущее. Ее встретили приветственными гимнами, с поклонами проводили на почетное место в центре огромного зала. Больше сотни пожилых мужчин в богатых одеждах пожирали ее глазами. К их чести, в этих взглядах не было и намека не похоть. Для них она была чем-то вроде ожившей статуи или героини старых веков, вышедшей из книг, чтобы ответить на их вопросы. Евгения глядела на эти серьезные лица, пряча за улыбкой растерянность. К счастью, Отлери предложил первым делом заслушать доклады.

— Сегодня у нас наконец, с большим запозданием открывается ежегодное научное заседание, на котором лучшие умы делятся своими мыслями, — сказал он ей. — Узнав, что ты приедешь, мы решили перенести его, чтобы ты смогла послушать и высказать свое мнение.

И Евгения с умным слушала, время от времени подавляя желание расхохотаться. Шедиз был страной абсурда. За стенами Дома владык времени тысячи людей умирали прямо на улицах от голода и холода. Последнее холодное лето сгубило урожай. Родичи докладчиков сидели в тюрьмах за неуплату налогов или неосторожные слова в адрес правителя. А они проводили годы за письменными столами, сочиняя трактаты, в которых здравого смысла было меньше, чем в детской песенке.

— Ну пора ли нам разработать еще один способ измерения времени помимо астрономического? — говорил один. — Ведь ясно, что нельзя сравнивать продолжительность жизни, к примеру, мыши с жизнью человеческой. Длительность ее в годах ничтожна; мышь живет два года, а человек — пятьдесят, шестьдесят лет. Но что получится, если измерить жизнь мыши в ударах ее сердца? Крохотный орган сокращается со скоростью, которую нам сложно и вообразить, и по этому показателю мышь не намного отстает от нас. Подумайте также и о том, что планета вращается вокруг себя и вокруг солнца. Скорости эти постоянны, но всегда ли они были постоянны? Что, если тысячу, сто тысяч, миллион лет назад скорость вращения была выше или ниже сегодняшней? Как подходить тогда к измерению прошедшего с тех пор времени? По нашему сегодняшнему времени с тех пор прошел, скажем, миллион лет, но если смотреть оттуда, из той точки, то наше настоящее отстоит от нее на полтора миллиона лет либо же, наоборот, на полмиллиона… Не найти ли нам эталон, неизменный во все времена?

— Помните поговорку: «Хочешь хорошей погоды — достань теплую одежду»? Я посвятил два года доказательству действия судьбы на нижайшем, бытовом уровне, — рассказывал другой. — Любой крестьянке известно, что не стоит забывать на крыльце обувь. Оставишь туфли в солнечный день под открытым небом — дождь промочит их насквозь. Я проверил истинность подобных поверий и провел также несколько собственных оригинальных экспериментов, в первую очередь связанных с погодой, с результатами которых хочу ознакомить вас, коллеги. Итак. В начале прошлой зимы я специально не стал убирать осеннюю обувь. Дождался, когда выпал толстый слой снега и ударили первые морозы, и только тогда сложил осеннюю обувь в коробки и убрал в чулан. Как и следовало ожидать, очень скоро — через пять дней — началась оттепель, и обувь пришлось доставать обратно. Весною я провел подобный опыт со своей коляской. Стоило мне ее с вечера помыть, как ночью случался дождь, и на следующий день после первой же поездки коляска оказывалась вся в грязи. И наоборот, если я не мыл ее, дороги просыхали. Проверил я также и поговорку «Не хвастайся перед судьбой, чтобы судьба не посмеялась». Действительно, рассказывая заранее подробно о своих планах на ближайшее будущее, вы провоцируете судьбу изменить их. Таким образом, я вынужден прийти к выводу, что…

Евгения кивала, внимательно глядя на докладчика. «Какая жалость, что я никому не смогу об этом рассказать в Ианте. Стоит лишь обмолвиться, и эта чушь разлетится по всей стране…» Она оглянулась в поисках Пеликена и успела увидеть, как за ним закрывается дверь. Зная друга, она понимала, что у него уже болит живот от сдерживаемого смеха. Она снова повернулась к трибуне, придала лицу выражение искреннего интереса.

— Мы давно уже поставили предсказание будущих событий на научную основу. Но задумывался ли кто-нибудь из вас, коллеги, сколько из наших предсказаний совпадает с реальностью? — вопрошал третий докладчик, математик по профессии. — Я взял на себя труд провести исследование. Мною были обработаны материалы по предсказаниям пророков Дома владык времени за последние десять лет. Прежде чем перейти к деталям, скажу сразу: по моим подсчетам, совпадения составляют 71,06 процента. Много это или мало? — он обернулся к царице, будто ждал от нее ответа. Та милостиво повела рукой, позволяя ему продолжать. — Решать вам, господа. Отмечу лишь, что поскольку не во всех случаях совпадение оказывается стопроцентным, то коэффициент полезного действия для труда наших пророков равен 46,32 процента. Позвольте объяснить подробнее…

Пеликен вернулся, послушал еще минут десять и снова вышел. «Ох и влетит тебе, когда вернемся в Ианту!» — мстительно думала Евгения.

Этот доклад вызвал наиболее жаркие споры. Ученые не могли смириться со столь скромным результатом своих трудов. Лысый старичок из третьего ряда слушателей гневно потрясал пальцем: «Все уже было когда-то, все повторится снова и снова! Потому в любом предсказании изначально заложено как минимум семьдесят процентов успеха!» Евгения, не верившая ни в какие пророчества, подавляла зевоту. «Интересно, что они станут делать, если их долгожданный Хасафер окажется не похож на нарисованный ими же образ, — сонно думала она. — А он, конечно, будет непохож, ведь они объявят Хасафером первого же пришедшего олуди-мужчину! Хотела бы я посмотреть, как они станут выкручиваться…»

Через четыре часа все доклады были зачитаны и все вопросы авторам заданы. Евгения хотела есть и еще больше хотела посетить дамскую комнату, но в течение еще целого часа увлеченно обсуждала проблему эталона времени. Еще пятнадцать минут ушло на то, чтобы уговорить Отлери принять участие в обряде очищения Красного дома.

— Наши ритуалы не похожи на иантийские, — отнекивался он. — Да и как смею я, ничтожный смертный, стоять рядом с тобою во время столь важного обряда?

— Одна я здесь не справлюсь, твоя несокрушимая вера необходима мне. Ведь сказал же сегодня один мудрый человек: святая воля великого царя Хасафера поставила Красный дом посреди Шедиза, она же сквозь все века до скончания времен будет удерживать его стены. Обратимся же вместе к небу, пусть оно услышит и твой голос, чтобы еще века спустя этот голос отца Отлери подвигнул шедизцев на новые великие дела!

Она продолжала в том же роде и добилась своего. Покраснев от удовольствия, великан Отлери дал ей свое согласие. На этом Евгения сочла свою сегодняшнюю миссию исполненной и позволила Нурмали отвезти себя во дворец.

Следующие две недели она принимала просителей и больных в единственной больнице Этаки. Насмотрелась на недуги, которые по ту сторону гор не встречались, увидела столько боли и страданий, сколько в Ианте не набралось бы за десять лет. Поток желающих прикоснуться к олуди не иссякал. Люди шли со всех концов страны. Помещики, военные, чиновники, торговцы, крестьяне, рабочие, рыбаки, нищие, танцоры, проститутки, воры — все стремились повидать олуди, поведать ей о своих бедах и надеждах. Иногда у нее сердце обливалось кровью при взгляде на просителей. С большим трудом сдерживала она желание забрать к себе ребенка, который неизбежно должен был умереть от голода, дать денег больной одинокой женщине. Нет. Нет. Она могла лишь дарить им доброту своего голоса и энергию своих рук. И, странное дело, чем больше сил она отдавала, врачуя больных, возвращая надежду безнадежным, тем сильнее становилась. Шедизские книги оказались правы: олуди, посредник между небом и землей, получал от них бесконечный поток энергии и мог направить его по своему желанию на добрые или злые дела. Здесь, в Этаке, Евгения впервые в полной мере ощутила свою мощь. Она спасала, защищала, лечила, но знала теперь, что может убивать. Стоит ей только пожелать, и толстый хитрый таракан Процеро умрет от остановки сердца. Впервые за несколько лет снова распахнулось волшебное окно, которое она некогда сама закрыла. Но мысль о смерти шедизского царя так и осталась для Евгении игрой фантазии. Она выбрала жизнь, а не смерть, спасение, а не убийство, добро, а не коварство. Она не желала напрямую вмешиваться в судьбу Матагальпы.

Дни шли за днями, и лишь позже, вернувшись в Киару, Евгения поняла, что каждый из этих дней был для нее мучительной пыткой, о которой больно вспоминать. Каждое утро слушать вкрадчивые речи Процеро, глядеть в его лоснящееся лицо, видеть роящихся вокруг него духов убитых людей, а иногда — видеть свежую кровь под его ногтями. Чем он занимался по ночам в своих комнатах, откуда несло сексом и смертью? Она не желала знать. Ей и без этого хватало смерти вокруг. Обострившимся чутьем она угадывала, кто из дворцовых слуг выполняет при царе обязанности палача. Дважды она приостанавливала шаг, завидев на лице встречного придворного смертную печать. По ночам призраки кружили над ее постелью, умоляли отпустить. И наконец, когда прошло время посещений, Евгения призвала Отлери и объявила царю, что готова совершить обряд очищения.

Нурмали поспешил вперед, чтобы проверить, все ли участники готовы к проведению ритуала. Евгения и Бронк обычным путем шли к царским покоям. Во дворике у архива Бронк замешкался, сделав вид, что подвернул ногу. Евгения помогла ему дойти до скамейки и присела рядом. За эти две недели им еще ни разу не удалось побеседовать наедине.

— Должен сказать тебе, Эви, ты прекрасно держишься. Горжусь тобой. Я очень боялся, что ты где-нибудь не выдержишь, сорвешься… Ты ведь, прости меня, так молода и неопытна.

— Хочешь что-то важное сказать, Бронк? Говори, пока никто не подошел.

Он покачал головой, повел плечами, оправляя плащ.

— Об одном прошу: продержись оставшуюся неделю. Ты не можешь знать, что тут творится, Процеро пообещал содрать кожу с любого, кто ляпнет лишнее слово. Но я вижу, что ты все чувствуешь. Не выдай, Эви. Это не наша страна, не наша жизнь. Держись молодцом.

— Я-то выдержу, Бронк, мне через неделю уезжать. А вот как ты терпишь, да еще получаешь от этого удовольствие?

Он хохотнул, оглянулся на ожидавших их людей.

— Всегда любил риск. В опасности я молодею. Пока нас отсюда не погнали, скажи-ка мне еще вот что. Сколько осталось Нурмали?

Она широко раскрыла глаза.

— Не поняла? Царь в Нурмали души не чает. По крайней мере, старается всех в этом уверить. Ненавидит его, конечно, но держит при себе.

— Царь стареет, начал повторяться, — задумчиво произнес Бронк. — До Нурмали у него было два любимчика, которых он подобным же образом превозносил и всюду кричал о своем доверии.

— Были?

— Любовь Процеро не бывает долгой. Одного он послал усмирять восстание в западных провинциях. Когда тот не справился, его нашли зарезанным. Другой отпросился на месяц к семье, в загородное имение. И не с того не с сего там повесился, а имение перешло к царю, несмотря на имевшихся законных наследников. Последнюю пару месяцев Красный дом ждет, что будет с генералом Нурмали. Его любят солдаты, и с восстанием он справился отлично. Но Процеро за хорошую работу награждает тем же, чем и за плохую. Эта его внезапная привязанность не к добру. Нурмали бы своими полками командовать, лизоблюд из него никудышный…

Нурмали показался из-за угла, помахал им, зовя за собой.

— Я не вижу его смерти, — сказала, поднимаясь, Евгения.

Больше они с Бронком наедине не говорили.

Присутствие Процеро мешало. Это было все равно что зашивать рану, из которой торчит скальпель, или сметать снег в метель. Царь сидел в своем пропахшем кровью доме, и Евгения ничего не смогла с ним сделать. Заранее согласовав действия, Евгения и Отлери со своими помощниками разошлись в разные стороны, распевая священные гимны и призывая на Красный дом милость небес. Ни на минуту не замолкая, они трижды обошли всю территорию дворца, окропили храмовым вином дома, дворы, переходы. Остальные ритуалы Евгения оставила на первосвященника, объявив, что его вера достойна этой чести. На самом же деле она просто терпеть не могла долгих религиозных церемоний, не видела в них смысла. Она верила в благосклонность неба, в силу своих рук, и этого ей было достаточно — ритуальные действа пусть творят другие. Несколько часов она простояла, молясь, рядом с бронзовым оленем, пока Отлери еще раз обходил все здания дворца, рисуя магические знаки на стенах и обметая тротуары веником из прутьев дерева гиймиль, что считалось в Шедизе священным. К концу дня пасмурное серое небо будто бы поднялось выше. С северо-запада проникли рассеянные лучи солнца, высветили изнутри сплошной свод облаков. Священнослужители восприняли это как добрый знак и запели гимны с новой силой. Они не видели того, что видела она: багровый дым над царским домом, что висел неподвижно и угрюмо. Евгения протянула к нему руки, велела исчезнуть. Ничего не изменилось. В окне третьего этажа мелькнуло лицо — Процеро все это время внимательно следил за ней. Ее передернуло, и она поскорее перевела взгляд на светлый участок неба. Ей было настолько неприятно соприкасаться с этим злом, что она уступила сразу, не испытывая угрызений совести.

Под вечер она распрощалась с Отлери и, с трудом держась на ногах от усталости, пошла к себе. Никто ее не сопровождал, один Нурмали следовал в нескольких шагах позади, как всегда, охраняя ее. Небо закрылось, будто тоже устало, и Евгения, лишившаяся сил, еле переставляла ноги. В том самом дворике у архива, где утром нарочно запнулся Бронк, она споткнулась по-настоящему. Тут же рядом появился Нурмали, поддержал под локоть. В молчании они пошли дальше.

Около отведенного ей дома Евгения остановилась. Дышать во дворце и правда стало легче, но несколько зеленоватых пятен все еще кружились около нее. Она так свыклась с ними, что не замечала в течение дня.

— Постой, Нурмали, осталось еще одно дело.

Она подняла руку.

— Оставьте это место, несчастные души. Ничто не держит вас более. Будьте свободны. Идите с миром. Идите с миром.

То ли радостный вскрик, то ли звон в ушах. Призраки растворились в темноте. Рядом тяжело дышал Нурмали. Небо на мгновение открылось, и она провалилась в его душу, где железная воля боролась с липким страхом, увидела то, что каждый день, каждый час последних месяцев видел он: довольное блестящее лицо Процеро у мертво повисшего на веревке тела, паука, высасывающего жизнь из очередной жертвы. В следующее мгновенье окно неба распахнулось шире и показало ей истинное будущее. Это было не видение, а знание без образа и без слов, упавшее сверху и тут же исчезнувшее. Евгения крепче сжала запястье своего спутника.

— Не думай об этом, Нурмали. Не бойся. Ты умрешь в старости, служа другому царю.

Ничего не отразилось на его застывшем лице, лишь длинные усы будто бы воинственно приподнялись. Нурмали низко поклонился, по-военному четко развернулся и зашагал прочь.

14

Евгения сидела на дозорной площадке замка, бездумно глядя вдаль. Каменная скамья была жестка, но ей не хотелось вставать и вообще шевелиться.

Утром она обнаружила в пирожном муху, рассердилась и отправилась на кухню разбираться. Стоя между огромными столами, в окружении дымящихся кастрюль, она вдруг поняла, что не была здесь почти год. Она попыталась припомнить, когда в последний раз обходила замок с хозяйским осмотром, и не смогла. Махмели и начальники служб приходили к ней за устными распоряжениями или приносили приказы на подпись, да и то им нужно было сильно постараться, чтобы застать царицу на месте. Евгения молча сунула тарелку с пирожным в руки старшему повару, выдохнула и уже спокойным голосом спросила, как идут дела. Оглядевшись на кухне, велев заменить два старых котла и нанять еще пятерых поварят, она направилась на склады, устроила разнос заведующему, с наслаждением поругалась с прибежавшим Махмели, потребовала отчета по документам и наконец удалилась в сиянии славы.

— Вот что делают угрызения совести! — смеялся Пеликен.

Он был уже не тот лихой парень, что когда-то первым бросался исполнять пожелания юной царицы. Он заматерел и отяжелел, перестал носить белые безрукавки и отрастил узкую бородку, придавшую его лицу солидность. Но его смех был все так же заразителен, и шутки все так же метки, когда он шел рядом с Евгенией, комментируя каждое ее действие и передразнивая встречавшихся придворных и челядинов.

— Я так закрутилась, что совсем забыла о замке, а ведь он — моя первая обязанность, — сокрушалась Евгения. — Ты погляди только, на складе целых двадцать полок пусты, а по документам на них должна быть плитка! Боюсь представить, что меня ждет, если зайти в винные подвалы, — там поди половины старых бочек нет!

— Конечно, нет. Махмели распорядился отправить две бочки в Готанор.

— Что ты говоришь! А почему я не знаю об этом?

— Госпожа моя, на что тебе эти бочки? Тебе ли вести учет такой мелочи?

— Я прекрасно помню, что год назад в подвале оставалось всего три бочонка с коньяком, да и тот всего семилетней выдержки. Махмели тогда клялся, что на днях должны подвезти несколько фургонов с алкоголем. Давай-ка интереса ради сходим и проверим…

— Ну уж нет, — Пеликен решительно потянул ее за юбку. — Ты так напугала бедного распорядителя, что он сегодня же разберется со всеми пробелами в документации. Пойдем лучше накричим на конюших.

Они обошли все конюшни. Евгения прокатилась на своем Ланселоте. Умный белый конь потряхивал гривой и высоко поднимал копыта, гордясь всадницей.

И вот она, облокотившись на каменный парапет, смотрит вдаль. Стоит раннее лето 2758 года, трава и листья еще молоды и светлы, а воздух настолько прозрачен, что она может различить орла, парящего чуть ли не в тсане над землей. Она протянула руку, позвала его, и он камнем ринулся вниз, расправил, тормозя, крылья в нескольких десятках метров над башней и сел рядом, уставив на нее желтые глаза. Многие не выносят безжалостного взгляда хищных птиц и зверей, но Евгении нравилось, когда пронзительные зрачки оценивающе смотрели ей в лицо. Крепкие когти орла оставили в старом камне царапины, и крошка осыпалась на скамью.

— Хорошо ли там, наверху? — спросила она. — Быть может, я скоро присоединюсь к тебе.

Орел раскрыл клюв, но не издал ни звука. Потоптавшись на парапете, он снова взмахнул крыльями, обдав Евгению теплой воздушной волной, и взмыл в небо. Она посмотрела вниз, во двор, куда въезжали курьеры с почтой.

Жизнь напоминала бесконечную спираль, что каждый год вращалась по одному и тому же кругу, обрастая при этом все новыми событиями. График ее занятий определился еще много лет назад и с тех пор все усложнялся, на большую спираль накручивалось несколько малых, так что Евгении иногда казалось — за обилием дел она больше не видит ни прошлого, ни будущего. Эвра, исполнявшая при царице роль секретаря, постоянно носила при себе календарь, в котором были отмечены даты всех визитов. Первый месяц года, начинающийся после дня весеннего равноденствия, Евгения проводила в Хадаре, ожидая с границы Халена, а иногда сама отправлялась на берег Фарады, лечила раны воинов, полученные в боях с дикарями, и нередко сама бралась за меч во время их стремительных набегов. В месяце раатсаре она следовала за Ханияром, проводя вместе с ним обряды и участвуя в весенних молениях, а затем гостила у Сериады либо принимала ее в Киаре. Затем занималась больницами, устраивала большие приемы, посещала скачки и разбирала накопившиеся бумаги. Три следующих месяца были расписаны между провинциями, где Евгению ждали дети, педагоги, врачи и больные. Осенью она снова ненадолго возвращалась в замок, а потом повторяла весь маршрут. Она не колеблясь отправлялась в далекие селенья, заходила в нищие хижины, делила с крестьянами скудную похлебку и расспрашивала об их простых бедах. Она любила встречаться с художниками, певцами, композиторами, и с ее легкой руки зимы в Киаре стали насыщены музыкой, пусть даже сама царица бывала в отъезде. По вечерам, окончив труды, Евгения много читала, читала все подряд: отчеты подчиненных, старинные легенды и сказки, великолепные приключенческие романы о подвигах островитян, открывавших земли континента, научные работы. Она успевала и потренироваться с Пеликеном, и поболтать с Алией о юношах и танцах. А жизнь между тем бежала, спешила куда-то, утекала, как песок сквозь пальцы… И нет времени остановиться, вдохнуть полной грудью, задуматься о том, куда же она так спешит, к какой цели стремится?..

Она не видела Халена уже больше двух месяцев, хотя не раз за это время их разделяла всего пара десятков тсанов. Весной он был в гостях у Амарха, в гарнизоне на правом берегу Гетты в провинции Дароа. Они проводили смотры своих полков, председательствовали на играх, в которых крусы состязались с иантийцами в борьбе, метании копья и стрельбе из луков, а по ночам весело пировали. Потом пришли известия о начавшейся в Галафрии войне. Это было очень далеко, на южной границе Матакруса, на берегах Моруса. Соскучившийся по настоящим схваткам Амарх поспешил туда, клятвенно пообещав отцу, что лишь проследит за неприкосновенностью границы и вернется в столицу, где его ждали многочисленные дела. Хален, вернувшись в Ианту, надолго задержался в провинции Ферут. Потом случилась крупная заварушка в Готаноре. Два расса не поделили владения, год сражались друг с другом в суде. В конце концов пролилась кровь. Царь вызвал в Ферут представителей обоих кланов; в пути случилось еще две смерти. Царь был разгневан: подобного в стране не было много лет. Он побывал в Готаноре, чтобы лично определить виновного, с которого все началось. Затем прислал письмо Нисий, прося совета: молодому губернатору было непросто справляться с большой провинцией, — Хален отправился к нему… Он и сейчас был в Хадаре, обещал приехать на следующей неделе.

Евгения спускалась вниз, намеренно сдерживая шаг. Возможно, прав Рашил, который говорит, что царь уже не в том возрасте, чтобы носиться по стране, как конь по скаковому кругу. Эта кровная вражда в Готаноре — вопиющий случай, из ряда вон, но даже ради него не стоило самому ехать туда. Пожалуй, пришла пора остановиться, оглядеться и сесть на трон, который все-таки стоит здесь, в Киаре. Пускай отныне спешат другие.

Гонцы, отдыхавшие за столом в Большом зале, завидя царицу поспешили к ней.

— Меня прислал Бронк Калитерад, госпожа, с секретной почтой.

— А я из Рос-Теоры. Велено немедля переслать письмо повелителю.

— Хорошо. Отдыхайте.

Евгения опять поднялась в верхние комнаты. Письмо из Матакруса отчего-то внушало ей тревогу. Она прочтет это письмо сама, прежде чем отправить его Халену. Но сначала следовало ознакомиться с посланием Бронка.

В комнате, где ровно пять лет назад Бронк рассказывал Сериаде о красотах Островов, находились сейчас Эвра и Лива. Первая что-то писала за столом, вторая играла с молодым гончим псом. Евгения села в кресло, сломала печать на конверте. В сложной обстановке Этаки Бронк по-прежнему чувствовал себя как рыба в воде. Царь Процеро был все еще жив, хотя ненависть к нему собственного народа, казалось, давно перешла все границы. Калитерад писал, что Процеро давно не выходит из своих покоев и кое-кто даже подозревает, что его давным-давно прикончили немногие приближенные рассы. Но сам Бронк так не считал. Шедиз полон озлобленных военных, готовых броситься на первого встречного. Как на беду, Галафрия вступила в войну с кочевниками — обитателями бескрайних южных степей. Там, по слухам, появился новый вождь, которому мало своих земель. Это еще больше накалило обстановку в Шедизе. То тут, то там вспыхивают междоусобицы, даже в Этаке никто не может быть спокойным за свою свободу и жизнь. «Я нахожусь в непростом положении, — писал Бронк. — С одной стороны, мне следовало бы усилить охрану, так как здесь даже полномочный посол дружественной державы не может рассчитывать на безопасность; с другой стороны, увеличение моего военного сопровождения может спровоцировать недовольство местной офицерской клики, и я не уверен, что мне удастся их улестить. Все идет к тому, что в самое ближайшее время здесь случится бунт. Царь сам загнал себя в ловушку, сам воспитал зверей, которые теперь готовы его загрызть, если еще не загрызли. Есть как минимум три военачальника, готовых бороться за власть. Нас ожидают интересные события. Я пока остаюсь в Этаке, но при первых же признаках грозы переберусь поближе к границе. В столице у меня достаточно глаз и ушей, так что недостаток информации нам в любом случае не грозит…»

Евгения отложила письмо. Проблемы шедизцев ее мало волновали, гораздо больше она переживала за Бронка, который, похоже, считал наблюдение за тамошними событиями смыслом своей жизни. Она, его жизнь, стоит куда больше, чем весь Шедиз с его ошалевшими от деспотии солдатами, думала царица, разрезая второй конверт. В этом письме, подписанном начальником канцелярии Шурнапала Пасесертом Трантианом, было всего несколько строк, но они прозвучали, словно гром с ясного неба. Евгения замерла, широко раскрытыми глазами снова и снова перечитывая невероятную, ужасную новость. В комнате по-прежнему было тихо, лишь весело взвизгивала собака, но девушки, хорошо знавшие свою госпожу, тотчас почувствовали, что что-то не так. Лива отпустила пса. Он продолжал ластиться к ней, она оттолкнула его. Эвра отложила бумаги.

— Что случилось, госпожа?

— Это… это… Несчастье, — наконец выговорила Евгения. — Амарх погиб.

Лива вскрикнула. Эвра продолжала смотреть на царицу, крутя в пальцах перо.

— Амарх погиб, — повторила Евгения. — Убит на границе с Галафрией… — она посмотрела на дату, — меньше месяца назад. Бронк, написавший свое письмо шесть дней назад, еще не знал об этом.

Она трясущимися руками затолкала обе бумаги обратно в конверты, нагрела на свече чашечку с сургучом, капнула на срезы и приложила свою печатку. Затем она ринулась вниз, в караульную, и велела начальнику стражи Зенгуту немедленно отправить письма в Хадару.

Амарх Хиссан! Ему было… теперь уже было! — сорок два года. Могучий воин, отважный и ловкий, не боявшийся ничего на свете! У него остался всего один сын — в просвещенной Рос-Теоре цари не рискуют обзаводиться кучей наследников, — но тому нет еще и двенадцати лет. А царю Джавалю уже за семьдесят, он очень болен и утомлен полувековым царствованием…

— Ну что ж, — сказал Пеликен, когда Евгения принесла в казарму эту горькую новость. — Амарха жаль, очень жаль. Пусть станет он первым воином в подводном царстве теней! Однако у него есть наследник. Царь Джаваль протянет еще лет пять, как раз до того времени, когда мальчика можно будет возвести на трон. Может быть, царь проживет еще дольше — теперь, когда Амарх не будет без конца расстраивать его своими выходками.

— Однако никто не поручится за политику молодого государя, — возразила Евгения. — Он слишком юн, чтобы править сам, а в Шурнапале полно ушлых вельмож, готовых давать советы себе во благо. Я знаю жену Амарха — она не способна управлять даже собственным домом, не говоря уж об огромной стране. Теперь никто не поручится за спокойное будущее.

— А ты, моя госпожа, не можешь приглядеться как следует — вдруг увидишь, что там, за чертой настоящего? Иногда у тебя получается.

Она покачала головой.

— Нет, Пеликен, не могу. Будущее скрыто от меня.

— Будем ждать Халена, — заключил он. — Царь решит, что делать. Но войне быть, это точно.

Евгения испуганно посмотрела на него. Ей не пришло это в голову сразу, но он был прав. Матакрус не прощает оскорблений. А поскольку дом Фарадов связан с Хиссанами узами родства, Хален, несомненно, присоединится к ним в походе мести.

Царь прибыл через несколько дней. Он был бледен, под глазами появились мешки. Амарх был не только его братом — другом и товарищем по битвам. Сразу после получения печального известия он отправил в Рос-Теору письмо с соболезнованиями и предложением визита, а также просил рассказать подробности случившегося. Но к тому моменту, как пришел ответ от Джаваля, в Киаре уже получили послание Бронка. А несколько часов спустя в замок прибыл придворный из Красного дома, привезший сообщение самого Процеро.

«С теплых берегов океана южные степи кажутся нам далекими, как луны, — писал Бронк, — но отсюда, из Этаки, до границы с Галафрией всего двести тсанов. Это страна равнин и медленных рек. Люди здесь живут бедно, ловят рыбу, растят овес, который, впрочем, никогда не дает хорошего урожая, да бьют птицу и зверя в холмах. У Галафрии нет ясно определенных рубежей с юга, и на земли галафрийцев постоянно забредают кочевники из степей, что тянутся на тысячу тсанов до самой южной оконечности континента, где, говорят, даже летом холодно. Зимой там лежит глубокий снег, осенью и весной колеснице не проехать по грязи, и только летом земля становится проходима. Там пасутся конские табуны в тысячи голов и такие же стада оленей. Там живут сотни дикарских племен, большинство их названий даже галафрийцы никогда не слыхали. Они знакомы лишь с ближайшими из них, — теми, что летом нападают на их земли и уводят рабов, а зимой приходят в поисках пищи. Эти люди не похожи на нас даже больше, чем дикари северо-запада. У них светлые глаза и волосы белые, будто седые, даже у детей.

Кочевникам всегда хватало своих земель, они не любят леса и возвышенности, и последние крупные столкновения здесь происходили еще при их дедах. Но теперь все изменилось. Два года назад в степях появился новый вождь. Он объединил племена, живущие на юге, и повел их на север. Тысячи кочевников гибли, сопротивляясь этой волне, но другие тысячи вставали под его знамена. Я говорю образно: никаких знамен у этих дикарей нет, но немногие уцелевшие галафрийцы, сумевшие добраться до Шедиза, вспоминают, что степняки несли на палках оскаленные волчьи головы. Они захватили Галафрию за несколько недель; все селения сожжены, мужчины убиты, женщины и дети отправлены рабами на южные стоянки. Первые отряды степняков как раз добрались до правого берега Моруса, когда Амарх появился на левом берегу. Эти дикари впервые в жизни увидели воинов в сверкающих доспехах, с прекрасным оружием. Ими овладела алчность, они кинулись в воду. Амарх встретил их своим мечом и был убит. Офицеры с трудом отбили его тело и отправили в столицу, а сами остались на берегу, рискуя быть уничтоженными, поскольку из глубины Галафрии прибывали все новые отряды. Сейчас туда подтянулись несколько южных полков Матакруса. Степнякам пока не до новых сражений — они подсчитывают добычу.

Но это лишь половина новостей, государь. Из Красного дома пришел приказ: напасть на врага первыми, пока враг сам не напал на Шедиз. Процеро рассудил так же хитро, как всегда: его хорошо вооруженные и злые воины справятся с кочевниками, но половина их падет в этой войне, а со второй половиной ему легче будет управиться. Он поставил войска под руку своего лучшего полководца Нурмали — главного претендента на трон. Сегодня они выходят в поход. Думаю, к тому дню, как ты получишь это письмо, на холмах Галафрии опять будет жарко. Я буду держать тебя в курсе всех событий и останусь в Этаке, пока ситуация не прояснится».

Секретарь Рашила Хисарада прочитал это письмо на заседании Совета. За полукруглым, подковой, столом в Зале заседаний Дома провинций собрались все девять членов Совета, не считая отсутствующего Бронка: по правую руку царя — первый министр Рашил, по левую — Ханияр, далее — губернаторы провинций и двое крупнейших землевладельцев, чьи предки, как и Калитерады, издавна входили в Совет на правах самых богатых людей страны. За стеной позади царского кресла, отделенные ажурной решеткой, находились Евгения, Венгесе и еще несколько человек — отсюда им было слышно каждое слово, произнесенное в зале, но сами они не стесняли своим присутствием чтенов Совета.

— Царь Процеро также прислал письмо, — сказал Хален, веля секретарю прочесть и его.

Владыка Красного дома пересказывал то же, что поведал Бронк, практически ничего не добавив к подробностям происшедшего. Он выражал свои соболезнования Халену и обещал лично отомстить за смерть своего «брата и друга, наследника престола великого и славного Матакруса». Процеро настойчиво просил правителя Ианты оставить право мести шедизцам. Он сообщил, что обратился с такой же просьбой к Джавалю Хиссану, и несколько раз повторил в своем письме, что воспринимает случившееся как личную трагедию, чувствует свою вину и потому намерен жестоко покарать преступников.

Секретарь зачитал также короткое сообщение от царя Джаваля: тот объявил себя опекуном несовершеннолетнего внука и просил олуди Евгению посетить Рос-Теору, чтобы укрепить его здоровье, пошатнувшееся после страшной вести.

— Через несколько дней царица отправится в Шурнапал. Я бы тоже хотел побывать у Джаваля, посоветоваться. Но сначала, думаю, нужно дождаться новых известий из Шедиза и Матакруса.

— Будем ли мы посылать помощь Матакрусу в случае, если он не прислушается к просьбе Процеро и объявит карательный поход? — спросил Маталан Кафрад, губернатор Готанора.

— А такой поход непременно состоится, — подтвердил Рашил. — Царь Джаваль любит, чтобы его называли добрейшим и справедливейшим государем, но все мы знаем, что Шурнапал отвечает на пощечину сокрушительным ударом. Сегодня такой удар достался ему — неужели кто-то из вас думает, что он не ответит?

Хален сказал:

— Я жду ответа из Рос-Теоры. Если Шедиз действительно, как пишет Бронк, уже выдвинул свои полки навстречу воинству дикарей, то война на этом и закончится. Армия разгромит кочевников либо отгонит их обратно на юг. Если этот вождь попадет в плен — тогда можно будет говорить о мести.

— Может ли такое быть, что дикари окажутся сильнее и сами захватят Шедиз? — спросил Нисий.

— Это вряд ли, — ответил царь. — Шедиз — горная страна, а кочевники непривычны к гористой местности, они не умеют там воевать да и просто не захотят лезть в горы. Эта кампания интересует меня прежде всего как очередная задумка хитроумного Процеро. Полагаю, сейчас, когда большая часть войска и военачальников пребывает далеко от Этаки, он поспешит расправиться с оставшимися врагами. О, это старый лис, он любое событие сумеет использовать себе на пользу. Именно поэтому он и отказался от нашей поддержки — ему нужно отослать подальше и уложить в землю побольше солдат и офицеров. Я готов дать отрубить себе руку за возможность отомстить, но будем объективны: к тому времени, как наши отряды доберутся до Галафрии, там все будет кончено. Кочевники уже получили все, что им нужно. Они возьмут добытые в бою ценности и ускачут обратно в свои степи. Шедизцы — отличные воины, не чета галафрийцам. Степнякам с ними не справиться. Поэтому я не считаю целесообразным гоняться за ними по диким просторам за тысячи тсанов от дома.

— Но отказ от мщения унизит нас, государь, — не согласился Маталан. — Как мы будем выглядеть в глазах крусов?

— И как смогу я уважать себя — это ты хочешь сказать? Если бы Амарх погиб в бою с воинами какого-либо царя или даже с галафрийскими разбойниками — я бы нашел и убил каждого из них. Но пытаться сражаться цивилизованно с ордой пастухов и охотников на другом конце континента — все равно что судить и приговорить к законному наказанию искусавший тебя рой пчел. Ты же знаешь, Маталан, вы все знаете, — Хален ткнул пальцем в разложенную на столе карту, — южане ничем не лучше наших дикарей. Это варвары без понятия о воинской чести. Я не желаю посылать своих солдат в бессмысленную драку.

— А если царь Джаваль пошлет своих?

— В таком случае с ними отправится наш отряд. Я прошу вас, господа, задержаться в Киаре дней на десять. Думаю, за это время что-то решится и в Шедизе, и в Рос-Теоре.

На этом заседание Совета было объявлено закрытым.

15

События, происходящие на расстоянии почти тысячи тсанов, Евгению не интересовали, и она поспешила в Матакрус.

Прекрасная, широкая, практически прямая дорога соединяла две столицы, длина ее не превышала трехсот пятидесяти тсанов. Погода стояла чудесная, и Евгения велела не спешить, — в Рос-Теоре следовало появиться подобающим ее статусу образом. Только на третий день они достигли моста через Гетту, за которым уже видны были белые стены матакрусской столицы.

Евгении не приходилось бывать в этом городе, но она много раз видела его во сне и сейчас узнавала его благородные очертания.

Среди зеленых полей, где Гетта резко сворачивает на север, ниже того места, где светлые воды нескольких притоков сливаются с ее мутным потоком, стоит Рос-Теора — Золотой город, чьи купола издавна вселяли радость в сердца усталых путников. Это всегда был великий город. Окружающие его стены ослепительно белы и невозможно высоки, его многочисленные воины бесстрашны, и десять ворот его окованы сверкающей бронзой. В этот город мечтают попасть все торговцы мира, поэты и мудрецы спешат на поклон его царю, и нет на свете города прекрасней!

С вершин холмов Рос-Теора кажется огромной и сияющей, покоряя воображение впервые увидевших ее и заставляя видевших прежде восторгаться вновь. Как не изумляться путнику, когда он попадает на речную пристань, где воды не видно из-за множества кораблей, лодок и плотов, или когда его взгляду открывается протянувшийся на много полетов стрелы базар, полный запахов сластей, благовоний, свежих фруктов, кож и рыбы, и конский рынок, где можно купить лошадей, привезенных со всех концов обитаемого мира! Но главное сокровище Рос-Теоры находится чуть дальше, и любой прохожий вызовется сам проводить чужеземца до площади, чтобы со снисходительной улыбкой наблюдать, как у того бессильно отвалится челюсть и распахнутся глаза. В солнечный день на золотые купола города нельзя смотреть, так они сверкают. Но еще ярче сияют купола и шпили Шурнапала — Белого дома, царского дворца. Белоснежные стены окружают его, множество башен выглядывают из-за них, и видны за ними разноцветные крыши волшебных домов.

Горожанин смотрит на Шурнапал с благоговейной гордостью, житель дальней земли спешит пасть ниц перед ним; и никто без разрешения за подписью главного царского распорядителя Бахтира не может попасть во дворец. Поэтому так притягательна его красота — она скры┐вает множество тайн и чудес.

Среди величаво-суровых, чопорно-напыщенных и строгих столичных дворцов — в Иль-Бэре, Киаре, Этаке — дворец Рос-Теоры яркостью своих красок и легкостью нравов завоевал славу наилучшего места для повес и поэтов, для ищущих истину мудрецов и для честолюбцев, жаждущих богатства и почестей. В мире, поклоняющемся царям-воинам, царям-убийцам, Шурнапал был сказкой, казался подобным драгоценному камню, упавшему меж черных булыжников. Сюда стремились и здесь находили покой лучшие поэты, ваятели, философы. Небо милостиво взирало на Рос-Теору. Еще пятьдесят лет назад Матакрус звался страной копий. Но царь Джаваль, повелев уничтожить сцены битв на стенах Большого зала, провозгласил: «Да будет Рос-Теора обителью красоты, ибо в красоте, а не в жестокости правда!» Его слова золотыми буквами внесли в летописи: «Дед мой служил в храме и построил их великое множество; отец мой снискал славу немеркнущую среди стран, держащих копья. Но довольно Рос-Теоре быть столицей смерти и злобы! Ибо там, где они разрушают, красота созидает. Здесь стояли статуи воинов — я поставлю статуи женщин, ибо женщина — прекраснейшее из творений неба и земли. Здесь украшали стены атаками и победами — я украшу их цветами и звездами. Здесь кричали трубы и били барабаны — я сочиню музыку мира и любви. Мы не вечны, и города наши когда-нибудь будут разрушены, но память о Рос-Теоре не умрет. Да будет она городом красоты!»

Небо и земля приветствовали его слова — не прошло и десяти лет, как слава Золотого города достигла пределов мира. Еще нигде в Матагальпе не было такого почтения к прекрасному. Золотые статуэтки из Матакруса стоили баснословных денег — не за металл, а за совершенство линий. На пирах царили женщины, не скрывавшие красоты своих тел; наряду с происхождением, богатством и доблестью в человеке ценились внешняя красота и образованность. И всем этим правил господин, которого даже злейший враг называл справедливейшим. Посреди им созданного рая он один, пожалуй, оставался скромен в желаниях, ибо видел, что от красоты недалеко до безвкусия, а от свободы — до развращенности.

Матакрус официально вел свою историю от царствования полулегендарного Золотого Змея, правителя северо-восточных земель Матагальпы и основателя города. За прошедшие с того времени четыре тысячелетия сменялись династии, Матакрус покорял соседние земли и сам попадал под власть Ианты и Шедиза. Царская династия Хиссанов была тридцать четвертой. Джаваль Хиссан, Джаваль справедливейший, правил вот уже скоро полвека. Процветала торговля. Острова и Ианта прислушивались к советам мудрого круса. Слава Рос-Теоры гремела на весь мир. Все в этом городе поражало: и искусно разбитые сады, и своеобразный архитектурный стиль. Чудесный архитектор и художник Сактар Оран жил в столице, обласканный царем. Он создавал резные воздушные дворцы, храмы с тонкими колоннами, с куполами, парящими над легкими арками. Такого не видали чопорные строители прошлого, связанные узами традиций. В Шурнапале, построенном сотни лет назад, новомодное изящество сочеталось с тяжеловесной стариной. Этот контраст был по-своему притягателен. Царь Джаваль, хотя и гордился своим хорошим вкусом, не соглашался с призывами старожилов дворца поддерживать стилевое однообразие, и тем оставалось лишь ворча наблюдать, как их древние приземистые дома обрастают башенками-иглами, арочными воротами, хрупкими пристройками, бал┐кончиками и верандами… Они жаловались, что за каких-то двадцать лет дворец превратился в подобие садовой беседки, что в новых домах страшно жить из-за постоянного опасения, как бы не рухнул потолок, и что скоро не останется ни одного здания, которое своим видом могло бы напомнить о славной истории царского рода.

Евгения читала о чудесной архитектуре Рос-Теоры, слышала множество рассказов и видела ее во сне, но, въезжая в Иантийские врата столицы, она с трудом сдерживалась, чтобы не изумляться вслух подобно своим женщинам, приникшим к окнам кареты. Она бывала в Иль-Бэре — богатейшем городе мира, но даже он не был столь прекрасен! Здесь все сияло, сверкало и искрилось, так что больно было глазам, — дома, витые ограды, хитроумные фонтаны, деревья с золотыми и серебряными листьями, скульптуры, отлитые будто бы из чистого золота!

У ворот кортеж царицы встретил посланник Шурнапала с многочисленной свитой. Он поехал рядом, рассказывая Евгении о городе и дворце.

— Смотрите, — вдруг сказал он и протянул руку.

Евгения высунулась из окна. Все что угодно ожидала она увидеть, но увидела — и не успела закрыть рот прежде, чем коварный провожатый повернул к ней лицо. Она замерла восхищенная, околдованная. Словно сотни звонких труб запели в небесах, так оглушила ее красота дворца. Белые круглые башни увенчивались сверкающими куполами. Окружавшая дворец стена была такой толщины, что три колесницы в ряд могли проехать по ней, и такой белизны, что при солнечном свете невозможно было на нее смотреть. Огромные ворота, толщиной в человеческую руку, сияли начищенной бронзой. Справа и слева от них зеле┐нел парк. «Царь, владеющий таким чудом, не может быть суровым человеком», — подумала Евгения.

Ворота охранялись пятью десятками воинов. Еще две сотни солдат расхаживали по стенам. У ворот провожатый велел кучеру натянуть поводья. Он объяснил, что в Шурнапале нельзя передвигаться в экипажах и верхом. Царицу и ее приближенных ждали паланкины, а слуги должны быть добираться до отведенного ей дома пешком.

Удерживая рукой занавеску, она смотрела на улицы дворца. Здесь она не бывала даже в своих снах. Паланкины двигались по тенистому тротуару, а справа и слева стояли дома. Они были построены с одинаковой красотой, хотя ни один из них не был похож на другие, и расположены беспорядочно, без намека на симметрию. Улицы плутали между ними, то сужались так, что паланкины приходилось нести один за другим, то расширялись до размеров небольшой площади. По тротуарам прогуливались нарядные женщины и мужчины с кошками, собачками и птицами на руках, навстречу царице двигались разноцветные паланкины. Наконец носильщики остановились на очередной площади. Ступив на землю, Евгения посмотрела под ноги. На каждой белой плите было изображение солнца со свившейся в спираль змеей внутри. Она огляделась. Слева стоял красивый большой дом; справа через дорогу, за рядом кипарисов высилось внушительное строгое здание с широкой галереей и арочными окнами по фасаду. А прямо перед нею был дом царя. Этот величественный дворец, украшенный барельефами и фресками, с высокими окнами по первому этажу и просторной террасой на третьем говорил сам за себя. В нем мог жить только правитель.

— Пойдемте, — провожатый указал на дом слева, — это дом царицы, вы будете жить у нее.

Не успела Евгения подняться на крыльцо и войти в полутемный зал, как следом вбежал распорядитель Шурнапала. Его звали Бахтир, и он был похож на своего коллегу Махмели, будто младший брат. Учтиво поприветствовав госпожу Евгению, он попросил позволения заняться размещением ее свиты.

Вышла царица Райхана в окружении своих дам. Это была полная женщина шестидесяти четырех лет. Ее волосы под драгоценным платком совсем побелели от горя, и на лице видны были следы многодневной усталости. Она приходилась Халену родной теткой. Сдержанная, молчаливая, Райхана держала в строгости семью и слуг. Отношения ее с сыном всегда были напряженными: она категорически не одобряла его частых отлучек из столицы, путешествий в Ианту и воинских подвигов. Его супруга и сын жили здесь же, в Шурнапале, и всевидящее око царицы следило за ними столь же сурово, как и за собственными дамами. Но Евгения видела, что сегодня царице уже нет дела до соблюдения приличий. Черное горе поселилось в ее душе с того дня, как пришло страшное известие. Почтительно поздоровавшись и коснувшись поцелуем дряблой щеки, олуди с сочувствием взглянула в потухшие глаза. Не подходи, не трогай меня! — сказали они. Евгения могла бы облегчить страдания матери, но та, зная это, дала понять, что не хочет расставаться со своим горем.

— Сейчас я пытаюсь вспомнить… И к своему стыду понимаю, что, кажется, никогда не говорила сыну, что люблю его…

В тишине столовой оглушительно громко тикали настенные часы. Служанки в мягкой обуви неслышно меняли тарелки, подливали чаю. Дневной свет скрывали плотные шторы, в воздухе стоял густой запах роз. Райхана сидела рядом с Евгенией в углу длинного стола, задумчиво водила пальцами по скатерти.

— Горше всего, что я никогда уже не скажу ему, как он был мне дорог. Почему я не делала этого раньше? Мне все казалось, что это неважно, ведь я в любой момент могу это сказать. Кто мог знать, что однажды станет слишком поздно?

Сколько раз Евгения сталкивалась с этим сожалением! Сколь часто сокрушалась, что добрые правдивые слова впервые звучат лишь на похоронах, когда тому, кому они предназначены, уже все равно. Время не избавляет от этого: даже мудрая царица стала жертвой своей гордыни. Евгении нечего было ей сказать, ибо мать желала теперь муками совести искупить вину перед сыном. Ему это уже не было нужно, но мать не думала об этом. Всю жизнь душа в себе радость, любовь, веселье, она отныне лелеяла свою скорбь, самовлюбленно полагая, что это послужит ей оправданьем.

— Но довольно плакать! — Райхана потерла усталые глаза. — Я очень прошу вас, дорогая Евгения, помочь Джавалю. Я вынесу свое горе, но он… Для него это стало еще большим ударом, чем для меня. Вот уже две недели, как он не встает с постели. Прошу вас, пойдемте к нему прямо сейчас. Он так ждал вашего приезда!

Царица повела Евгению на третий этаж. Ее спальня соединялась со спальней царя коротким коридором. В просторной комнате царил тот же полумрак, что и в покоях царицы. Пахло лекарствами. Маленький старик в огромной кровати приподнял высохшую руку, приветствуя гостью. Джавалю было больше семидесяти лет. Еще месяц назад это был бодрый для своих лет мужчина, но смерть Амарха лишила его последних физических и душевных сил.

— Как я рад видеть тебя, дочка. Жаль, что поводом для приезда стало столь трагическое событие. Садись рядом, возьми меня за руку.

— Я скорблю вместе с вами, отец мой. Я очень любила Амарха. Он был великий воин и царь.

Глаза Джаваля — некогда карие, а теперь мутной старческой желтизны — близоруко изучали ее лицо.

— Разве ты не могла увидеть его смерть заранее? — прозвучал мягкий упрек.

Евгения опустила голову.

— Будущее не открывается мне.

— А если б и открылось, ты все равно не смогла бы его предотвратить. Так лучше. Твои плечи слишком молоды для столь тяжкого груза, — он сжал ее руку, его тихому голосу вернулась твердость. — Но я слышал, что близкую смерть ты видишь очень хорошо. Посмотри на меня. Скажи мне правду, как бы страшна она не была.

— У вас есть еще не меньше года, государь, а может быть, и много больше. А я поставлю вас на ноги за пару недель, если вы сами этого захотите.

Он с глубоким вздохом откинулся на подушки.

— Год! Ты и не представляешь, дочь, какой подарок сделала, пообещав так много. Целый год! Это больше, чем я смел мечтать.

— И вам еще придется заняться делами, — напомнила жена. — В ближайшее время Шедиз доставит нам немало хлопот.

Джаваль нахмурил брови. Гримаса, когда-то приводившая в трепет придворных, выглядела жалко на осунувшемся лице, на которое старость уже прочно наложила свою печать.

— Будь прокляты эти варвары. Про них уже давно забыли в цивилизованном мире! Ничего я сейчас не желаю так страстно, как победы Процеро!

— Об этом вы будете думать позже. Сейчас позвольте, я осмотрю вас и определю, за что взяться в первую очередь.

Райхана тихо вышла из комнаты. Евгения долго обследовала вялое тело и беседовала с царским врачом. С возрастными изменениями бороться сложно, а в организме царя не осталось уже ни одного органа, не тронутого временем. Сердце задыхалось, тромбы в мозге грозили инсультом, работа кишечника почти замерла. Желудок, почки, печень, позвоночник — все молило об отдыхе.

Евгения провела в Шурнапале больше месяца. Она почти не видела дворца, нигде не бывала, сидя долгие часы в покоях Джаваля, не смогла даже встретиться с Айнис. Ее присутствие благотворно действовало на старика. Уже через три дня он сел в постели, и в его глазах появился прежний блеск. Олуди последовательно восстанавливала работу организма, вливала в него животворную энергию. Райхана тоже приободрилась, глядя, как с каждым днем на лице мужа все ярче играют краски жизни. Через три недели царь впервые после похорон Амарха провел традиционный прием, собрав и поприветствовав министров и придворных, занимающих важнейшие посты. Это мероприятие его утомило, и Евгения запретила массовые визиты посетителей. Государственные дела тем не менее требовали его участия, и ей пришлось смириться с тем, что ежедневно царь три-четыре часа посвящал беседам с министрами и работе с бумагами. Она покидала его только на ночь, присутствуя при всех визитах и прислушиваясь к ведущимся беседам.

В день, когда она сочла, что силы правителя достаточно восстановились, и позволила ему вернуться к обычному образу жизни, из Шедиза пришли новые вести. Джаваль рассудил так же, как Хален: организовывать карательную экспедицию в разоренную Галафрию бессмысленно. Охраняющие южную границу отряды крусов, горя яростью, в первые же дни после гибели Амарха перебили более тысячи кочевников на берегах Моруса. Отмщение можно было считать наполовину состоявшимся. Потом степняки отступили, сосредоточивая силы против другого врага. Джаваль уступил просьбам Процеро и велел своим людям не вступать больше в бои. Если другой согласен за них таскать каштаны из огня — пусть таскает. Он выразил лишь одно пожелание: в случае пленения вождя дикарей его должны отправить в Рос-Теору. Из северных провинций к Морусу были переброшены несколько полков, ожидавших только приказа, чтобы присоединиться к шедизцам. Посол Матакруса в Этаке Моос Намаан каждый день слал известия о ходе кампании. До Этаки было более тысячи тсанов, и сменяющие друг друга на длинном пути курьеры довозили письма с отставанием более чем на десять дней.

Сначала посол сообщал, что армия под командованием Нурмали, встретив у границы варварское воинство, не вступила сразу с ним в бой, и два огромных войска мирно встали друг напротив друга на территории Галафрии. Это еще можно было как-то понять. Джаваль велел своим военачальникам присоединиться к шедизцам и подтолкнуть их, если неделю спустя сражение так и не начнется. Кочевников на выбранной для битвы равнине было почти пятьдесят тысяч, не считая еще нескольких тысяч, рассеянных по всей Галафрии, и начинать военные действия без поддержки Шедиза крусы, понятное дело, не спешили. А Нурмали меж тем тянул время и просил их об отсрочке. Еще неделю спустя пришло известие о том, что шедизский полководец ведет тайные переговоры с вождем степняков. А еще через пару дней Моос из Этаки и командир армии из Галафрии одновременно поведали об измене: воины Нурмали перешли на сторону варваров, и восьмидесятитысячная армия вступила на шедизские земли. Города и крепости были взяты без боя. Следующее письмо рассказало о начале осады Этаки. Процеро велел защищать город. И, наконец, последний курьер привез известия, в которые было невозможно поверить: город и царский дворец взяты, царь убит, стяг варварского вождя развевается на развалинах крепости!

Скоро в Рос-Теору приехал Хален.

Отмахнувшись от предлагавшего услуги Бахтира и растолкав растерянных охранников, он вошел в приемный зал, где Джаваль и Райхана спорили, нужно ли созывать экстренное заседание Совета или стоит подождать до завтра. Бледная, взволнованная Евгения повернулась к Халену. Он кивнул ей, коротко поклонился хозяевам, сел на низенькую тахту, сбросив на пол подушки. По его лицу стекал пот, костюм был весь в пыли.

— Я велел Бронку сразу скакать к вам. Надеюсь, завтра он будет здесь.

— Бронк покинул Этаку? — быстро спросил Джаваль.

— В последнем письме предупредил, что выезжает на следующий день. Я послал в Дафар сообщение ему, чтобы незамедлительно отправился в Рос-Теору.

Утолив жажду и торопливо пережевывая ужин, Хален рассказывал о последних событиях в Киаре.

Среди ночи в замок прибыл посланец Бронка из Этаки. Он едва держался на ногах, проскакав весь путь без отдыха. Хален принял его в спальне, где никто не мог подслушать их разговор.

— Мой господин, Этака взята!

— Она что же, и двух суток не продержалась?

Осушив подряд три чашки воды, гонец замотал головой.

— У города не было ни единого шанса. По всей стране гарнизоны отказались от присяги и перешли на сторону Нурмали и степного вождя. Этаку осадило стотысячное войско. Степняки привезли к стенам невиданное оружие, стреляющее металлическими шарами. Эти шары разнесли стены. Но воинам даже не пришлось лезть в образовавшиеся бреши: город открыли изнутри. Приближенные Процеро зарезали его. Говорят, там и хоронить было нечего. Дикарского вождя с триумфом проводили во дворец и объявили царем. Степняки и шедизцы называют его олуди.

Хален сложил на груди руки, ссутулился.

— Что это за оружие?

— Не знаю, господин. Нас там не было, незадолго до осады мы перебрались из столицы в городок ближе к иантийской границе и получали известия с некоторой задержкой.

Гонец утомленно закрыл глаза, прислонился к стене. Его руки дрожали, грудь судорожно вздымалась, будто он все еще мчался верхом.

— Я не привез вам письма от Бронка. Это счастье, что я вообще смог выбраться из Шедиза. Там сейчас режут всех иностранцев подряд, а если б у меня нашли письмо… Бронк просит вас немедля выслать ему верительную грамоту, подтверждающую его полномочия вести переговоры с новым правительством.

— Он полагает, что кто-то из этих дикарей потребует с него такую грамоту?

— Он говорит, Нурмали скорее всего будет и впредь соблюдать протокол, да и новый вождь не такой уж дикарь, как мы думали. Бронк рассчитывает встретиться с ними, вот для чего ему нужна грамота.

— Хорошо, — сказал Хален. — Ступай в казарму, поспи. Завтра утром я отправлю кого-нибудь в Шедиз с грамотой.

— Нет, мой господин, ехать должен я! Я знаю тайные горные тропы, что позволят обойти патрули, знаю верных нам людей.

— Пусть будет так. Иди отдыхать.

Утром курьер поскакал обратно на юг. А вскорости Бронк прислал сообщение, что встретился с вождем и выезжает в Киару. Хален решил немедля встретиться с Джавалем — обсуждать случившееся и искать выход следовало вместе.

Назавтра приехал Бронк. Он несся сломя голову, проделал длинный путь в несколько дней, но выглядел подтянутым и бодрым. Трудности всегда шли ему на пользу. Казалось даже, что на его лице, обрамленном серебристо-белой бородой, стало меньше морщин.

Джаваль собрал всех в своем кабинете, выгнал слуг. Он хотел выслушать Калитерада без лишних ушей. Бронк спокойно сидел у стола, помешивая ложечкой чай. Хален заложил руки за спину, с хмурым лицом замер напротив него. Евгения старалась быть такой же неподвижно-серьезной, как Райхана, но забывалась и принималась ходить по комнате, пока старая царица не дергала ее за рукав. Тогда Евгения садилась рядом с ней, но через несколько минут опять вскакивала. Джаваль, казалось, дремал в своем кресле, перебирая четки и время от времени бросая на Калитерада острый взгляд.

— Процеро не мог предвидеть такого. Никто не мог, — сказал Бронк. — Можно было бы предположить, что Нурмали объединится с пришельцами и попытается сам захватить власть. Но ведь случилось иное — он завоевал Этаку для другого человека. А шедизцы настолько устали от кровавого режима Красного дома, что с радостью поддержали захватчиков, лишь бы избавиться от ненавистного Процеро. Сейчас в стране более пятидесяти тысяч степняков и столько же собственных солдат. И одно небо знает, сколько еще воинов осталось в Галафрии.

— Эти земли постигла та же участь, что и Галафрию, — сказал Хален.

Но Бронк поднял руку, отрицая его слова.

— Ничего подобного. Ни одного города, ни одной деревни не было разграблено. Мы думали, что имеем дело с дикой ордой, которая налетает, убивает, забирает ценности и спешит обратно в свои степи, но это не так. Я никогда не слышал, чтобы у степных отрядов было хотя бы подобие порядка, но вождь навел в своих полках железную дисциплину. Поскольку шедизцы встали на его сторону, он запретил грабежи. Несколько отрядов, ослушавшихся приказа, он сразу покарал смертью. Степняки стоят лагерями по всей стране в ожидании его команд. Местные гарнизоны также несут службу в прежнем режиме.

— Чего же он хочет? — резко спросил Хален. — Вы видели его?

— Да, как ни странно, он принял меня и Мооса очень быстро, а мы-то уже приготовились ждать аудиенции несколько месяцев.

— Каков он? Чего хочет?

Бронк нахмурился, постучал пальцами по столу.

— Он олуди, без сомнения.

Хален метнул взгляд на Евгению, спросил нетерпеливо:

— Как он выглядит? Как разговаривает? Почему вы решили, что он — олуди?

— Издали его можно принять за степняка — такие же, как у них, длинные белые волосы, заплетенные в косу. Даже одевается он до сих пор по-дикарски. Когда я встретил его, на нем была безрукавка из оленьей шкуры и бесшумная кожаная обувь, какую носят охотники. Но его лицо… Это олуди, без сомнения, — повторил Бронк, и его прямые брови поднялись, будто в восхищении. — У степняков нет таких лиц. Я видел такие разве что на старых портретах героев прежних времен. У него голова орла или сокола, с гордым профилем, с мудрыми черными глазами. Нельзя определить, сколько ему лет, — у него тело тридцатилетнего воина, но когда я говорил с ним, мне чудилось, что говорю с человеком старше себя. Он обладает поистине священным обаянием. Увидев его, я понял, почему Нурмали отказался от претензий на трон и встал под его знамена. Он… он… — Бронк обвел глазами присутствующих и растерянно закончил: — Это истинный царь!

В тишине Хален хрустнул пальцами.

— Как его имя?

— Он носит дикарское имя — Алекс.

Евгения вскочила. В здешних языках не было сочетания звуков «к-с», и в устах Бронка это прозвучало как «Алекос». Но даже в таком виде слово пробудило что-то в ее памяти, и она почувствовала, что ненавидит этого Алекса, объявившего себя олуди.

— Откуда он вообще взялся?! — крикнула она.

— Я спросил об этом у его слуг. Он появился на юге степей, вблизи океана. Никто не знает, родился ли и вырос ли он там. Его воины верят, что он пришел на их землю так же, как вы, моя госпожа, пришли в Ианту, появившись однажды у Вечного камня. Он возник из ниоткуда и начал объединять племена. Люди пошли за ним, видя его силу. А когда под ним было уже полсотни племен и тысячи копий, он повел их на север. Те, кто пытался сопротивляться, были повержены. Но таких было мало — эти дикари, похоже, только и ждали вождя, способного объединить их и дать общую цель…

Джаваль сказал наконец то, что уже долгое время просилось всем на язык:

— И вот этот вождь играючи завоевал Галафрию и Шедиз, да еще походя лишил мою страну наследника престола. Чего ждать от него дальше?

— Я спросил его об этом, — с поклоном ответствовал Бронк. — Он был очень любезен. Он передает вам, государь, и вам, мой господин, свои соболезнования и извинения за гибель Амарха. По его словам, все виновные в этом уже приняли смерть от руки ваших воинов, и ему осталось лишь в знак уважения к вам казнить командира той части его войска, что оказалась в авангарде и вступила в бой с крусами. Он очень сожалеет о том, что оскорбил величайшую державу мира, и готов заплатить за это — скажите лишь чем. В ближайшее время он пришлет официальные извинения. Он также заверил меня, что не намерен дальше воевать, Матакрусу и Ианте не о чем беспокоиться. Его войско покорило Шедиз, но горы пугают степняков, и они не желают идти дальше. Кроме того, он напомнил, что обе страны практически лежат в руинах, и его задача на ближайшие годы — восстановить экономику и ободрить население.

— Экономику? Он знает такое слово?

— Это человек большого опыта. Язык Шедиза не родной ему, но он овладел им за несколько недель и легко жонглирует понятиями, о которых его полудикие соратники не имеют и малейшего представления. Я уверен, в делах он разбирается не хуже нас с вами. Если бы я не знал, что этот человек вышел из пустыни, то решил бы, что ему уже приходилось царствовать и повелевать миллионами. Несмотря на простой наряд, он держится с достоинством, какое встречается только в царских домах. И он… — Бронк тяжело вздохнул. На его лице появилось незнакомое, загадочное выражение, будто он томился от недостатка слов. — О небо, как передать то, что я чувствовал, находясь рядом с ним! Как от моей повелительницы Евгении исходит благодать, которую ощущаешь всей кожей, так и рядом с ним я чувствовал трепет и… Нет, это не благодать, и я уверен, что он не может исцелять, но… Но… Он читал мои мысли, заранее знал все, что я скажу. Его глаза видели меня насквозь, а голос зачаровывал. О да, шедизцы пойдут за ним так же охотно, как пошли кочевники. Я почти поверил тогда, что он не хочет продолжать войну, но теперь… Он слишком силен, чтобы удовлетвориться Шедизом!

Райхана нервно дернулась.

— Даже Процеро, этот мясник, был доволен тем, что имеет!

— Процеро, моя госпожа, боялся всего на свете и был слишком привязан к своим богатствам, это и мешало ему мечтать о большем. А Алекос равнодушен к золоту. Он мыслит шире. Боюсь, что мы обрели беспокойного соседа.

— Ваш человек рассказывал о неизвестном оружии огромной разрушительной силы, — напомнил Хален.

Бронк пожал плечами.

— Я его не видел и, как ни старался, ничего не смог выведать. Но зато я видел стены Этаки, разбитые в одном месте будто тараном невиданной силы, снесенную верхушку башни, огромные бреши в укреплениях. Горожане говорят, на месте разрушений нашли металлические шары размером с человеческую голову. Гвардейцы Алекоса собрали их и увезли.

— Это пушки, — сказала Евгения. Все взгляды повернулись к ней. Она объяснила: — Это машины… Грубо говоря, трубы из металла. В них закладывают взрывающуюся смесь и тяжелый шар. Когда смесь поджигают, взрывная сила выталкивает шар и он наносит тяжелые поражения встретившемуся на пути препятствию. В моем мире такие применялись в военных действиях.

— Мы о таком никогда не слышали… — растерянно пробормотал Джаваль.

— Раз этому человеку известно огнестрельное оружие, он очень опасен. С таким вооружением он возьмет любую крепость. Остается надеяться, что пушки и порох он принес с собой из другого мира, — если он действительно олуди, — и что он не знает, как изготовить порох. Если же знает… — она нахмурилась, ее лицо ожесточилось, — нам нечего будет ему противопоставить.

Хален играл своим кинжалом, не подымая глаз. Джаваль глубоко задумался. Бронк же, Евгения чувствовала, трепетал как гончая, почуявшая добычу. Всю жизнь он мечтал сразиться с достойным врагом, и вот враг пришел — пришел тогда, когда в его руках еще осталась сила, а ум как прежде остер. Бронк скрывал сам от себя свою радость, уже мечтая вновь встретиться с этим вождем, поразившим его воображение.

Ее муж, напротив, был зол и встревожен. Он не обратил внимания на предупреждение Евгении, ее рассказ о пушках не произвел на него впечатления, а воспоминания шедизцев он счел преувеличенными. Он раздумывал над тем, что совсем рядом, отделенные горными перевалами, находятся сто тысяч опьяненных быстрым успехом воинов. Всех сокровищ, накопленных погибшим Процеро, не хватит, чтобы удовлетворить их алчность. Обещания их вождя — лишь уловка, призванная тянуть время, пока он будет разрабатывать план дальнейшей кампании и формировать новую армию. И он еще имеет наглость приносить царям официальные извинения!

Все это Хален высказал Джавалю. Почувствовав волнение старика, Евгения присела на подлокотник его кресла, положила руку на плечо. Она хотела успокоить его, но ей нечем было поделиться — в ней самой спокойствия не было. Она закрыла глаза и постаралась выровнять дыхание, прислушиваясь к негромким голосам мужчин.

Хален требовал немедля объявить войну незаконному царю и совместными силами напасть на Шедиз. Стремительность обещала успех. Пускай вождь договорился с полководцами, но солдаты вряд ли рады сомнительному товариществу с дикарями. Вторжение сильной и организованной армии с севера посеет панику в войсках, многие шедизцы откажутся сражаться в одних рядах с чужаками. Этот Алекос опасен, его необходимо как можно скорее уничтожить и заодно проучить степняков, чтобы они на долгие годы забыли дорогу в цивилизованные земли.

Джаваль во всем соглашался с племянником, но напомнил, что решение о начале военной кампании должно быть утверждено Советом. Этот Совет был не чета иантийскому. Если Халену практически всегда удавалось подавлять возражения своих советников и проводить собственные решения, то правитель Матакруса не имел определяющего голоса в высшем правящем органе страны. Для принятия решения требовалось одобрение двух третей членов Совета, причем Джаваль на правах царя обладал тремя голосами, а советников помимо него было восемнадцать.

Заседание Совета продлилось три дня. Присутствовавший на нем Хален скрипел зубами от злости. Ему позволили выступить, но он не смог повлиять на резолюцию, которую счел оскорблением памяти Амарха и себе лично.

Совет пятнадцатью голосами против шести отказался от объявления войны. После долгих прений были определены следующие меры. Было решено еще усилить военные гарнизоны на границах с Шедизом и Галафрией и привести войска в состояние боевой готовности. Царь Матакруса обратится к Островам с официальной просьбой о помощи в случае нападения. Численность регулярной армии Мата-Хоруса была не так уж велика — всего около тридцати тысяч копий, — и этим воинам было далеко до иантийцев и крусов, но когда враги исчисляются сотней тысяч, будешь рад любой поддержке со стороны. В Матакрусе войска было около шестидесяти тысяч, но полки были рассеяны по южным территориям и побережью, любое ослабление военного присутствия в этих провинциях грозило бунтом местного населения, так что помощь островитян оказывалась необходима. Никто из правителей северных стран и представить себе не мог, что столь неожиданно может возникнуть опасность вступить в войну с сильным врагом. Вождь сказал, что кочевники не полезут в горы. Что ж, может быть, и так, но граница с Матакрусом проходит по равнине. На карте это линия в четыреста тсанов длиной между истоками Моруса и Гетты, а в реальности — призрачный рубеж, обозначенный военными постами, стоящими в последних отрогах Шедизских гор, лугах, лесах, по краям болот, на берегах мелких рек. Чтобы надежно защитить его, потребуется целая армия!

Бронк должен возвратиться в Этаку и приложить все усилия к слежке за Алекосом. Среди его осведомителей были и слуги дворца, и крестьяне, и солдаты. Он проследит за новым царем и постарается предугадать его действия.

Опасаясь за торговлю и желая сохранить все достижения последних лет, Совет Матакруса принял решение признать законным воцарение нового правителя, тем более, что у Процеро не осталось близких родственников и, следовательно, претендентов на трон. Совет согласился также подтвердить священные договоры, если новый царь действительно, как обещал, не захочет ничего менять в системе обмена металлами и прочими ценностями.

Получается, Матакрус малодушно отказался от мщения за убийство Амарха, лишь бы сохранить доходы казны и стабильность на собственной территории. Старый Джаваль Хиссан уже не имел прежнего авторитета среди своих людей — решение Совета доказало это в полной мере. Хален был удручен. Тщетно он старался убедить членов Совета, что промедление грозит обеим странам большими бедами в будущем. Высокие чины не желали рисковать без достаточного повода, а смерть наследника они таким поводом не считали. Это были не воины — чиновники, и их заботило не соблюдение офицерских традиций, а собственное благополучие. Военный конфликт непременно спровоцировал бы волнения в южных провинциях, чего, по их мнению, нельзя было допустить. Хален впервые столкнулся с этой стороной власти в Матакрусе, и она ему очень не понравилась. Он не желал бы встретиться с подобным сопротивлением на родине и поспешил сделать выводы. Как бы то ни было, он покинул Рос-Теору проигравшим.

16

Евгении не пришлось внушать мужу мысль о необходимости смены стиля управления. Переворот в одном соседнем государстве и боязливая политика другого сильно повлияли на Халена.

От нового правителя Красного дома он не ждал ничего хорошего. Не мог простить ему смерти брата, несмотря на неоднократно принесенные извинения и богатые дары, которые тот прислал в знак дружбы и уважения. Бронку при дворе Этаки приходилось проявлять чудеса дипломатии, чтобы нивелировать холодность своего господина. Впрочем, он редко встречался с новым царем. Тот подобно вихрю носился по объединенной стране, наводя порядок, строя новые города, переселяя людей с места на место десятками тысяч. Большинство кочевников ушли в степь, но часть осела в Галафрии. Что касается шедизцев, Бронк писал, что они души не чают в новом правителе, воздают ему почести как олуди и ради него готовы терпеть и кочевников, и что угодно. Военачальники и высокие чиновники забыли свои распри и изо всех сил помогают строить сильное государство. Дошло до того, что в первые же месяцы после воцарения Алекоса в страну начали возвращаться покинувшие ее много лет назад жители.

Да, время шло, а новоявленный правитель не доставлял соседям никаких хлопот. Его послы при дворах Киары и Рос-Теоры — по происхождению коренные шедизцы — были вежливы и неназойливы. Он соблюдал договоры и не напрашивался на дружбу. С Бронком он был неизменно приветлив и пару раз даже спрашивал у него совета по поводу проводимых реформ. В своих письмах Бронк старался придерживаться нейтрального тона, но Халену было ясно, что он симпатизирует правителю Шедиза.

Евгению дела южных стран нисколько не увлекали. Государственная стратегия не входила в сферу ее интересов. Ей вполне хватало ежедневных задач, которые она должна была решать. Среди людей, приходивших к ней за помощью, встречались шедизцы, но она никогда не спрашивала их о том, как изменилась их жизнь при новом повелителе, и о нем не спрашивала тоже. Его имя и туманная информация о примененных им пушках ненадолго привели ее в сильнейшее волнение, однозначно указав место, откуда он пришел. Однако она не захотела слушать и предпочла не будить лиха, пока спит тихо.

Она с радостью забыла бы об этом человеке навсегда, но Хален не забывал. Однажды он прямо спросил ее:

— Как ты думаешь, этот Алекос действительно олуди?

Стояла глухая зимняя ночь. За окном бесновался ветер, дождь стучал в закрытые ставни. В их спальне было совсем темно. Хален не различал во тьме ее лица, но она очень хорошо видела его хмурую задумчивость. После этого вопроса настал ее черед задуматься.

— У меня есть только два аргумента в его пользу: его имя и слухи о его оружии. В моем мире это имя было распространено последние две с лишним тысячи лет. Последствия осады тоже очень говорящие. Пушки нанесли бы стенам точно такие поражения, как описывал Бронк. Впрочем, мы с тобой не видели этих стен, а перепуганные жители Этаки могли что-то напутать или преувеличить.

Он положил себе на грудь ее руку. Некоторое время она слышала его тихое дыхание в темноте.

— Два аргумента за. А против — тот факт, что ни в одной хронике, ни в одной книге не зафиксировано одновременного появления двух олуди. К тому же олуди всегда приходили к Вечному камню. Не бывало такого, чтобы кто-то появился в другой стране.

— Какие у нас основания считать его олуди? Слова Бронка? Они не истина в последней инстанции. Этот человек ведет себя как царь, как очень хороший царь, но ничего достойного олуди он пока не сотворил.

— Как царь… Да, ты права, — прошептал он.

Евгения начинала понимать, что его гнетет, — все то же старое стремление быть лучше всех, быть первейшим и сильнейшим.

— Я могла бы съездить туда, — сказала она.

Хален приподнялся, удивленно воззрился на нее в темноте. Она неохотно повторила:

— Как у олуди, у меня есть право на знакомство с Алекосом. Эта встреча позволит мне узнать, кто он, откуда пришел. Может быть, я смогу проникнуть в его планы…

Хален перебил:

— Даже будь у тебя повод для такой встречи, я ни за что не отпустил бы тебя. С ума сходил от беспокойства, когда ты гостила у Процеро, а этот человек в сто раз хуже него.

— Риск оправдан, если он дает шанс больше узнать об Алекосе.

— Я не отпустил бы тебя, даже если б он прислал приглашение, — повторил Хален. — Но он не пришлет. А мы уж тем более не станем зазывать его в гости!

Евгения вздохнула с облегчением. Одна мысль о встрече с царем Шедиза приводила ее в трепет.

— Он у власти уже полтора года, — напомнил Хален, — и все еще не женат. Бронк говорит, он не пропускает ни одной юбки, не брезгует и мальчиками. Впрочем, в Шедизе это обычное явление. Детей он еще не успел наделать. Скоро ему понадобится наследник, если только он действительно собирается строить крепкое государство.

— Ты в этом сомневаешься?

— Я не знаю, что думать. Он до сих пор кажется мне авантюристом-однодневкой. Возможно, это оттого, что на первых порах ему столь явно сопутствовала удача. Расскажи-ка подробней про эти пушки. Как они устроены? Мы можем сделать такие?

Евгения рассмеялась.

— Ох, Хален… Я в Ианте уже столько лет, давно забыла все, что когда-то знала. Остались лишь неясные воспоминания. Для пушек нужна специальная смесь… порошок из нескольких веществ, соединенных в определенных пропорциях, который взрывается, если его поджечь. Я понятия не имею, из чего он состоит. В Ианте и Матакрусе таких составов нет. Конечно, можно дать специалистам задание поэкспериментировать. Но сколько пройдет времени, прежде чем они создадут смесь, подходящую для подобного оружия? Для него также нужен особый сплав, потому что не каждый металл выдержит такие нагрузки. Это целая индустрия, которой в Матагальпе просто не существует. Вспомни, ты велел Бронку найти эти орудия или хотя бы их следы, но он не нашел ничего.

— Если б у меня было такое оружие, я бы тоже поспешил в мирное время запрятать его подальше.

— Так ты все же ждешь атаки со стороны Шедиза?

— Не знаю, — вздохнул он. — Поводов для волнения вроде бы нет. А в одном я даже благодарен Алекосу — гибель Процеро избавила меня от необходимости женить Нисия на какой-нибудь из его дальних родственниц. Но что-то подсказывает мне, что наш сосед еще преподнесет сюрпризы. А что говорит твоя интуиция, олуди?

Она поудобнее устроилась в его объятиях и пробормотала, закрыв глаза:

— Она говорит, что не желает больше ничего слышать об этом человеке. Давай спать!

Хален поцеловал ее в ухо. Его борода щекотала ей шею. Евгения спокойно заснула в кольце сильных рук. Вера ее в мужа была безгранична и не омрачалась никакими сомнениями. Пока он рядом — ей ничего не грозит, а значит, и в стране все будет хорошо. В этом заключении не было большой логики, но ведь она выводила его не умом, а той самой интуицией, на которую так рассчитывал Хален.

Он стал больше времени проводить в Киаре. Провел реформу судебной системы, назначив верховного судью, и предпочитал отныне вызывать губернаторов к себе, вместо того чтобы ездить по провинциям. Но во все гарнизоны он выезжал, и очень часто: устраивал бесконечные смотры и состязания, даже дважды провел всеобщие военные сборы, оторвав от работы всех мужчин страны, способных носить оружие. В былые времена царь Процеро, ревниво следивший за соседями, непременно выразил бы возмущение подобными действиями, усмотрев в них покушение на собственную безопасность. Царь Алекос проигнорировал их. Бронк писал, что ему было не до того: он все свое время посвящал новым стройкам. Похоже, строительство оказалось самым сильным его увлечением. Он лично создавал проекты жилых домов, заводов, мостов и требовал, чтобы все это возводилось по всей стране в кратчайшие сроки. Джаваль и Хален с юмором обсуждали это в личной переписке, а Калитерад строчил длиннейшие описания новостроек, присылал рисунки и даже стихи, которые благодарные шедизцы посвящали своему царю-созидателю.

— Ты веришь, что он олуди? — не удержавшись, спросила Евгения Ханияра.

И неожиданно услышала в ответ:

— Да.

Она изумленно уставилась на старика. Они находились в его кабинете при храме. Стоя за высоким столом, Ханияр подписывал бумаги с распоряжениями. Отложив перо, он поднял голову.

— Но как же так, — заикаясь от изумления, проговорила Евгения. — Он пришел не вовремя и не так, как все порядочные олуди!

— В книге «Циферблат судьбы» есть такие слова: «Олуди не ходят старыми путями». Беда мудрецов в том, что они требуют от жизни точного следования ими же придуманным образцам, чего она никак не может им дать. Шедизцы в этом смысле оказались прозорливее нас. Они, как и мы, ждали прихода следующего олуди в тридцать втором веке. Причем, заметь, в отличие от нас они ждут не кого-то, а возвращения олуди и великого царя Хасафера — того самого, от прихода которого страны ведут отсчет своей истории. И несмотря на неправильные время и место, они поверили, что Алекос и есть тот, кого они ждали.

— Ты утверждаешь, что он — тот самый олуди, что почти три тысячи лет назад впервые объединил страны?

— Этого я не могу утверждать и думаю, что даже он сам никогда не сможет предоставить этому доказательства. Но он олуди. Да.

— Почему же? — спросила она в отчаянии.

— Подумай сама, Евгения. Твой кругозор шире, чем у остальных, и ты без труда прозреваешь даже скрытую истину. Просто заставь себя думать.

Евгения молча смотрела на него, и, вздохнув, Ханияр принялся расхаживать по залу.

— Он появился в степях в пятьдесят пятом году. Всего через два года он завоевал Галафрию. Два года для объединения сотни вечно воюющих друг с другом племен — это невероятный срок. А с каким оружием он это сделал? Все эти века степняки не могли продвинуться дальше на север отнюдь не из-за страха перед горами, а из-за того, что их мечи и копья не могли сравниться с нашей сталью. Значит, Алекос дал им новое оружие. Те же пушки — ты ведь сама говорила, что для них требуется особый металл. Конечно, можно предположить, что они — изобретение Мата-Хоруса, но даже среди островитян не найдется таких дураков, чтобы дать подобное оружие варварам. Я думаю, Алекос принес их секрет оттуда, откуда пришел сам. Смотрим дальше. Всего за полтора года его правления в Шедизе выросли новые заводы, поднялся уровень жизни, так что даже обиженные прежней властью эмигранты спешат вернуться под его руку. Это о многом должно говорить тебе, ведь ты и сама сделала за последние годы больше, чем Хален и Барахия вместе взятые.

Ханияр остановился, пристально взглянул на Евгению. Она не могла говорить и сделала ему знак продолжать.

— Быстрота, стремление созидать — раз, — сказал он. — Его обращение с людьми — два. В самом начале он убирает со своего пути Амарха. Неважно, было то нападение спланировано им заранее или оказалось счастливой случайностью, в любом случае оно показало, что судьба и небо — на его стороне. Процеро посылает ему навстречу Нурмали, который давно мечтает о власти. Я уверен, Нурмали отправился в этот поход, надеясь разгромить врага, обрести доверие солдат и, вернувшись в Этаку, попытаться силой захватить власть. И что происходит? После встречи с Алекосом он преклоняет колено, приносит ему присягу и помогает завоевать трон, на который метил сам! Это было полтора года назад. Что мы слышали о Нурмали за это время? Только то, что он верно служит новому господину, не помышляя более о единоличной власти. Бронк! — воскликнул Ханияр так неожиданно, что Евгения вздрогнула. — Я в жизни не слышал, чтобы Бронк говорил о ком-либо в таком тоне. Он видел столько правителей, столько притворства, но он верит, что Алекос — олуди!

— Все это не доказательства, — дрожащим голосом сказала Евгения.

— А что для тебя — доказательства?

— У меня есть моя сила. Я могу видеть и слышать. Могу исцелять. Он — не может!

— Об этом нам доподлинно неизвестно, — возразил Ханияр. — И не забудь, что не все олуди обладали этим даром.

Она покачала головой.

— И что же теперь, Ханияр? К чему ты ведешь?

— Нам нужно быть готовыми к чему угодно…

Она стукнула кулаком по столу, гневно выпрямилась.

— Ну уж нет. Я — олуди. Я — богиня. Не для того я столько лет работала не покладая рук, чтобы теперь услышать, что мне нужно быть к чему-то готовой. Все будет так, как я захочу!

Священник улыбнулся, подошел и обнял ее.

— Ты несешь благословение всему, к чему прикасаешься. Рука неба сопровождает тебя во всем, и потому ты не ведаешь неудач. Я буду молиться, чтобы так было и впредь.

В его последних словах ей послышалось предостережение, но она не пожелала прислушаться.

Зимой 2759 года в замке праздновали еще одну свадьбу. Нисий женился на Лунде — дочке Торжиса Эгвада, губернатора Ферута. Хален мог найти для сына невесту знатнее, но Нисий, знавший девушку еще по службе своей в Ферутском гарнизоне, не желал никакую другую, и отец в конце концов уступил. Он подарил молодым домик у водопада и строил для них большой дом в Киаре.

А весной 2760 года Бронк без предупреждения приехал в Киару. Евгения, только-только вернувшаяся из Иль-Бэра, занималась лечением Халена, который подхватил лихорадку на болотах близ Фарады, где провел последний месяц. Дикари уже давно вели себя мирно — насколько это слово вообще к ним применимо. Их вылазки становились все более редкими, и царь, заскучав на берегу, отправился на болота охотиться, где и заболел.

Болезнь была несерьезна, рядом с олуди невозможно было всерьез занедужить. Евгения заварила горькой коры, заставила мужа пить этот отвар несколько раз в день и пообещала, что если он не будет отходить от нее дальше чем на десять шагов, то через два дня поправится.

Хален с чашкой горького питья в руках сидел на скамье в углу площадки, давая советы жене, которая фехтовала на мечах с Венгесе. Тренировалась она теперь редко и без особого интереса, однако Венгесе все же приходилось тяжело.

— Она будто знает каждый мой выпад заранее, а двигается так быстро, что глаз не успевает за ней, не говоря уж о теле, — признался он, вытирая пот со лба. — Я не могу застать ее врасплох!

Забывшись, Хален протянул ему свою чашку, Венгесе глотнул, закашлялся, пролил лекарство на пол.

— Что за зелье!

— Прости, дружище. Из головы вылетело! — улыбнулся Хален.

Он с удовольствием посмотрел на свою царицу. Она беседовала с беременной Ливой, опустив к земле руку с мечом, стройная и сильная, в кожаном платье без рукавов, что так славно облегало ее высокую грудь, свободно сборило на тонкой, как у юной девушки, талии. Она была лишь немного ниже Венгесе, и мечи их весили одинаково, но она поднимала свой уверенно, как заправский воин. Почуяв его взгляд, Евгения повернулась к мужу. Безупречный овал лица, длинные четкие брови взлетают к вискам, как крылья ласточки, и в обращенном к мужчинам взгляде — извечная любовь. Но, как всегда, что-то в ее нежном и гордом лице опять полоснуло его по сердцу болью. Было в нем что-то трогательное, беззащитное, как отзвук давно ушедшего или еще не пришедшего страдания, напоминания о той тоске, которая крепче брачных уз привязывала ее к нему. Это сочетание силы и хрупкости заставляло его оберегать ее от всех возможных бед, как ребенка, — точно так же, как Сериаду и Алию.

Евгения вдруг насторожилась, на ее лице появилась тревога. Она обернулась к ограде. Хален тоже повернул голову и увидел неторопливо шествующего к ним Бронка. Скрипнула калитка, застучали по доскам каблуки. Бронк похудел и почернел, сразу напомнив Халену, каким был много лет назад, после гибели сына. Мундир болтался на его плечах, но сапоги были начищены и седые волосы тщательно уложены. Он поклонился царю и царице, пожал руку Венгесе.

— Бронк, дружище! Я рад тебя видеть. Но что случилось, почему ты вот так, без предупреждения?

Хален улыбнулся было, но улыбка быстро сползла с его лица.

— Та-а-ак… — протянул он. — Дай я угадаю. Твой любимый царь шедизский, похоже, чем-то тебе не угодил. Я же говорил, что он еще заставит нас понервничать. Рассказывай!

— Позвольте присесть, государь, — Бронк опустился на скамью рядом, с наслаждением вытянул ноги. Хален дал ему свою чашку, и он, не поморщившись, выпил темный отвар. — Лекарство от лихорадки? Именно то, что мне нужно, ибо я сгораю от стыда. Я вынужден просить вас отстранить меня от государственных дел, мой повелитель.

— Да рассказывай же!

— Меня и Мооса Намаана выставили из Шедиза. Оба посольства закрыты, нам дали двадцать часов на то, чтобы покинуть страну. Думаю, в эту минуту войска Алекоса уже вторглись далеко на территорию Матакруса.

Хален побагровел до синевы, так что Евгения испуганно вскрикнула. Почти сразу же он побледнел — опять же до синевы, вскочил и в бешенстве потряс кулаками над головой Бронка. Присутствие женщин не помешало ему выругаться от всей души.

— …мать! — еще раз в ярости крикнул он. — Чтоб мне пропасть, я даже рад этому! Не говорил ли я этим идиотам, что они дождутся беды?

Бронк, опустив голову, выждал, пока вспышка гнева спадет.

— Выслушайте меня, государь. Нас очень ловко обвели вокруг пальца. Я думал, что знаю все, что происходит в стране, а оказалось, ни знал ничего.

— Подожди, — перебил царь. — Венгесе, вели немедленно привести Корсали!

Талант рассказчика не изменил Бронку и сейчас. Хален вновь сел, Лива велела слугам принести плетеную скамью для царицы. Венгесе, отдав распоряжение немедленно пригласить в замок шедизского посла, вернулся еще до того, как Бронк закончил свою историю.

Просьба, а точнее, приказ явиться в Красный дом поступил утром, когда посол только заканчивал свой туалет. Это его насторожило: царь Алекос никогда не приглашал его. Наоборот, это ему приходилось каждый раз подолгу добиваться аудиенции у неуловимого шедизского владыки. Последний раз одернув перед зеркалом мундир, он в сопровождении секретарей отправился во дворец.

Красный дом сильно изменился за два года после смерти Процеро. От царского дома остался лишь фасад с порфировыми колоннами. Алекос не нуждался в предметах роскоши, которыми окружал себя его предшественник. Исчезли ковры, статуи, драгоценные люстры, мягкие диваны. Голые покои дворца напоминали теперь казарму. Правда, оружие на их стенах восхищало Бронка. Что ни говори, у Алекоса был вкус к красивым вещам, пусть и выражался он всего лишь в любви к мечам, топорам и щитам.

Царь принял его в малом зале. Он давно уже не носил оленью шкуру. Но чем дольше Бронк общался с ним, тем сильнее ему казалось, что тот надел на себя личину леопарда — хитрого, беспринципного леопарда, что притворяется честным малым, но не дает себе труда скрывать презрение ко всем, кто его окружает. Это открытие даже льстило достойному мужу, поскольку он догадывался, что таинственный вождь не перед каждым открывает свое истинное лицо. Бронк никогда не писал о своих подозрениях Халену, потому что ему было абсолютно нечем их подкрепить. Каждая встреча с шедизским царем оставляла у него ощущение обмана, насмешки благодаря какому-нибудь одному-единственному взгляду Алекоса или вдруг, на пару мгновений, изменившемуся тону голоса. Это невозможно было объяснить словами: в разгар серьезной беседы правитель мог неожиданно широко улыбнуться в ответ на тонкий вопрос, будто откидывался занавес, за которым скрывалось… Что? Бронк не знал этого до сих пор. И сейчас царь встретил его той же самой улыбкой, которая так радовала Бронка и так его настораживала.

— Приветствую тебя, друг мой. Благодарю за то, что откликнулся так быстро. Впрочем, у тебя, скорее всего, не было выбора.

Как всегда, Калитерад не мог отвести от него взгляда. Алекос был высок, с развитым телом прирожденного воина. Кожаная туника без рукавов не скрывала, а лишь подчеркивала мощную мускулатуру — чересчур мощную для царя. Можно подумать, что он каждый день берет приступом баррикады и сражается с толпами врагов. Его тело было молодо, да и на лице не виднелось ни одной морщины, и все же, глядя в это хищное, гордое орлиное лицо, Бронк каждый раз будто бы видел себя, каким он отражается в зеркале. На лице этого человека, признанного его подданными олуди, читалось аристократическое высокомерие и легкая насмешка. Казалось, жизнь его забавляет, как она часто забавляла самого мудрого старого Бронка, считавшего, что он уже видел все на свете и его ничем нельзя удивить. Бронк давно ничего не боялся. Благородство и гордость, часто сопровождавшие облеченных властью людей в этом мире, были присущи ему от рождения, и он просто не мог опасаться попасть в неудобное положение. Для него не существовало неудобных или неприличных положений — он научился чуять их и избегать еще в молодости. Этот загадочный человек, что сейчас с добродушно-лукавым видом смотрел на него, был точно таким же, мало того — он считал себя мудрее старого Бронка! Это заводило старика и вызывало острую симпатию. Бронк никогда не предал бы интересы своей страны, он любил Халена как родного сына, но не мог не восхищаться правителем Этаки. Глядя в глубокие черные глаза, он ответил:

— Я всегда счастлив говорить с тобой, повелитель. Чем же вызвана столь поспешная встреча?

— Я только что объявил войну Матакрусу. Твой коллега вышел отсюда несколько минут назад. Ему было велено сегодня же покинуть страну. С тем же приказом я обращаюсь к тебе. Я закрываю посольства Матакруса и Ианты. Тебе и твоим сотрудникам дается двадцать часов на то, чтобы выехать за пределы Шедиза.

Бронк гордился собой. Ни один мускул не дрогнул на его лице при этом ошеломляющем известии. Алекос одобрительно улыбнулся, когда посол с изысканной вежливостью произнес:

— Будет ли мне позволено осведомиться о причинах столь неожиданных действий?

— Эти действия неожиданны и поспешны лишь для вас. Операция готовилась уже много месяцев.

— Каковы же твои цели?

— Моя цель — весь континент.

Бронк поднял брови.

— Очень смелое заявление. Я передам его моему царю.

— Передай, что его черед придет после Матакруса. У него еще есть время подготовиться.

— Последний вопрос, государь. Понадобился ли тебе хоть какой-то предлог для объявления войны сильнейшей державе Матагальпы?

Алекос еще раз улыбнулся. Его выразительное лицо сияло довольством.

— Никакого. Война объявлена, потому что я намерен покорить весь континент и создать великую империю.

В этом мире не знали такого слова, но Бронк его понял. Еще ни одному правителю со времен олуди Хасафера не приходила в голову безумная мысль объединить страны под общим руководством. Сама идея эта показалась Бронку бессмысленной. Но вид Алекоса исключал версии его безумия или глупости. Стоя перед ним и глядя ему в глаза, Калитерад поверил: этот человек действительно собирается завоевать весь мир. Сейчас Бронк уже не понимал себя, но в ту минуту он готов был аплодировать храбрецу, бросившему вызов сразу двум опаснейшим противникам.

Он коротко поклонился.

— Я буду счастлив встретиться с тобой на поле боя, государь.

— Льщу себя надеждой, что твои ожидания сбудутся. Желаю удачи.

Бронк еще раз изумленно посмотрел на этого необыкновенного человека и уверенным шагом покинул зал. Но, сев в свой экипаж, он безвольно обмяк, чувствуя, как трясутся руки и останавливается сердце.

Через десять часов весь штат посольства выехал в сторону Ианты.

Возбуждение, охватившее Калитерада в последние часы его пребывания в Этаке, прошло, и теперь он был растерян.

— Я уверен, он не лгал, говоря, что нападение на Матакрус было спланировано заранее. В конце концов, что я знаю о Шедизе? Он запустил несколько заводов якобы для выпуска строительных материалов, но вполне может быть, что на них производится оружие. Охраняют их так, что птица мимо не пролетит, у наших агентов не было ни малейшей возможности хоть что-то о них узнать. Множество предприятий появилось в Галафрии. Островитяне клянутся, что не имеют с ним дела, однако, кто знает, вдруг кто-то из их специалистов работает на этих заводах! Многие тысячи кочевников вернулись в свои степи, но по его призыву они могут появиться в Матакрусе. Пользуясь внезапностью, он способен быстро захватить южные провинции. Там даже не нужно будет оставлять солдат — все его сто двадцать тысяч пройдут через эти земли прямо к Гетте!

— Немедленно объявляем мобилизацию, — сказал Хален. — Его нужно остановить раньше, чем он достигнет Гетты.

Прибыл начальник киарской полиции вместе с растерянным шедизским послом, который явно ничего не знал и оказался шокирован последними событиями больше всех. Халену не оставалось ничего иного, как отправить его прочь. Рашил заикнулся было об аресте, но царь лишь пожал плечами. Если кто из иантийских шедизцев и знал о планах Алекоса, так не Корсали, и тот определенно не шевельнет и пальцем для освобождения своего посла.

Мужчины пришли в сильнейшее волнение. Назревала война — первая настоящая война за пятьдесят лет! Бронк немедля отправился в Дом провинций составлять план кампании. Нужно было вызвать в столицу членов Совета, отдать приказ о мобилизации и списаться с Шурнапалом. Даже Пеликен попросил у Евгении разрешения присоединиться к царю, надеясь оказаться хоть чем-то полезным.

Она поднялась в свои покои. Навстречу выбежала Эвра.

— Можно мне в город? Нужно рассказать родителям обо всем, что случилось!

Евгения махнула рукой. Необходимость заниматься будничными женскими делами в то время, как свершались большие события, привела ее в состояние нервозной растерянности. Все ее мысли сейчас были заняты одним: Хален уезжает на войну! Он ни словом не намекнул, что намерен возглавить поход, но это было ясно, как день. Примчалась Алия, затараторила с порога — для нее последние известия были лишь развлечением, рассеявшим скуку будней.

— Помоги-ка лучше снять платье, — попросила царица.

Девушка стянула с нее кожаное платье, крикнула Ливу, спрашивая, наполнена ли ванна.

— Отец поедет туда? Он будет сражаться? И все гвардейцы поедут с ним?

— Думаю, что так. Но это будет еще не завтра.

— Наверное, Нисий заедет к нам… — протянула Алия.

Евгения перебила:

— Его Хален точно не возьмет с собой! Я не позволю!

Во дворе слышались громкие крики. В одной рубашке Евгения подошла к окну, посмотрела вниз. Свободные от дежурства гвардейцы радовались предстоящему походу, колотя в щиты и горланя боевые песни. Кто-то уже бросился в казарму за доспехами, будто боялся не успеть. Слуги собирались группами по углам. Даже стражники на стене, обязанные обходить каждый свой участок, — и те покинули посты, столпились в караулке, обсуждая новости. Когда царица спустя четверть часа спустилась в Большой зал, к ней со всех сторон устремились люди. Вдвоем с Махмели ей с трудом удалось навести порядок.

— Да, поход будет, — объявила она. Слуги и офицеры загалдели было, но она подняла руку, призывая к тишине. — Поэтому у всех нас сейчас много дел. Хвастаться не совершенными пока подвигами будете потом. Вы, — она обратилась к гвардейцам, — ступайте собираться. Позаботьтесь о лошадях. Не мне вас учить. Поварам — запасать продукты в дорогу. Пойдемте, Махмели, нам нужно многое успеть.

Пехота выступила уже через два дня. Хален задержался, дожидаясь приезда в Киару всех членов Совета. Впрочем, те лишь одобрили озвученные им решения. Царь возглавил уходящее войско. Первый министр Рашил Хисарад снова принял на себя обязанности управителя страны. Бронк был назначен командующим оставшимися в Ианте военными силами. Полки Киары, Дафара и Готанора должны были соединиться в верховьях Гетты, перейти ее на кораблях и задержать продвижение армии противника к густонаселенным и богатым северным провинциям Матакруса, а также защитить иантийские рубежи.

У городских стен Ханияр и Евгения торжественно проводили воинов, благословив их и совершив все положенные обряды. Хален наклонился к жене с прощальным поцелуем, ободряюще улыбнулся. Теперь, когда больше не нужно сомневаться и гадать о правильности выбранного пути, он тоже радовался будущим битвам. Душой он уже был в Матакрусе. Подняв руку в прощальном жесте, она смотрела, как стройные ряды всадников уходят по Ферутской дороге, и по щекам ее текли слезы. Прошли солдаты, проскрипели колеса фургонов, и в поднявшейся пыли долго еще бежали за войском городские мальчишки. Ханияр ополоснул руки в серебряном тазике, что поднес младший служка, чихнул — пыль добралась и до холма, на котором они стояли.

— С годами ты становишься все чувствительней, Эви, а ведь должно бы быть наоборот.

— Это естественная женская грусть. Нам не понять мужчин, что с радостью спешат навстречу смерти. Они все были такие веселые, Ханияр! Их сердца пели от счастья, будто каждому заранее пообещали победу в битве и высокую награду! Неужели только женщины видят, что многие из них не вернутся домой?

— Пойдем в город. Здесь слишком жарко, а я уже не в том возрасте, чтобы часами стоять на солнцепеке, — он приобнял ее, жестом велел служке оставаться позади. — Мне понятна твоя печаль. Женщина стремится сохранить то, что имеет. Так уж она создана, — сохранять мир, и семью, и будущее, каким она его представляет. Но мужчине мало того что есть, его цель — всегда стремиться к новому. А новое неизменно несет разрушение прежнего уклада…

— Все это кажется таким понятным, когда просто думаешь об этом, — сказала она, глядя под ноги, на затоптанные подошвами множества сапог цветы. — Но когда будущее ломится в мою дверь и не спрашивает о том, чего я хочу, — все твои, Ханияр, рассуждения совсем иначе воспринимаются. Я бы предпочла ничего не менять, ни к чему не стремиться, лишь бы Халену ничто не угрожало.

— Может быть, мы слишком расслабились, забыли о том, что жизнь это война. И этот вождь послан нам как предупреждение…

— Неправда! Жизнь есть стремление к миру. Разве последние годы не доказали это? Посмотри вокруг! — она обернулась, указывая на поля и сады. — Люди сыты, они уверены в завтрашнем дне. Твои храмы не дождутся в дни войны таких подношений, как сейчас. Когда-нибудь сегодняшнее время назовут золотым веком Ианты. А война — это постоянный страх, выгоду от которого получают единицы мерзавцев. И ты говоришь, что в этом — смысл жизни?

— Ты сказала: когда-нибудь наше время назовут золотым веком. Ты и сама знаешь, что ему не длиться долго. Для того, чтобы жизнь всегда оставалась такой, как сейчас, нужно сначала изменить суть человека. Возможно ли это? Сомневаюсь. Во всяком случае, я вряд ли доживу до того дня, когда мужчины начнут думать о войне так, как ты.

— Зачем ты это говоришь? — Евгения схватила Ханияра за руку, впилась глазами в глаза. — Ты что же, думаешь, что наше время прошло? Наши воины падут в битве с врагом, и на земли Ианты придут дикие орды? Ты это ждешь?

Они дошли до городской стены. Ханияр коснулся рукой надежного камня.

— Надеюсь, этого не случится, — сказал он. — Я буду молиться денно и нощно, прося небеса о помощи и защите. Но мы только люди, и ты тоже, Евгения. Твои слезы — знак того, что ты осознала свое бессилие перед судьбой. И в том, что это произошло так поздно, тоже вина последних счастливых лет. До сих пор тебе все удавалось, ни разу не пришлось смиряться с тем, что тебе неугодно. Но судьба беспощадна к олуди так же, как к простым смертным. Скоро ты это поймешь.

— Как ты жесток!

— Напротив, я стараюсь поддержать тебя и облегчить неприятные открытия, которые тебя ждут в будущем. Жестока сама жизнь, а мы почти забыли об этом.

Она вытерла слезы, оглянулась, подзывая Пеликена. Ей с трудом удалось подавить чисто женское желание обидеться. Ханияр нередко на правах наставника говорил ей малоприятные вещи и со стариковским высокомерием учил жизни. Чаще всего Евгения почтительно выслушивала его наставления и поступала по-своему. Но сегодня его слова были особенно обидны. «Потому что они правдивы», — сказала она себе. Но она не имела права сомневаться, не имела права опускать руки, особенно теперь, оставшись одна. Она тряхнула головой и постаралась отбросить пугающие мысли.

17

Замок и прежде оставался без хозяина, но никогда еще царица не чувствовала себя такой одинокой. Уехали Хален, Венгесе и офицеры. Пеликен и трое ее гвардейцев ходили хмурые. Бронк не появлялся в Киаре — у него было много дел в гарнизонах. Евгению окружали одни женщины, нередко утомлявшие ее своим многословием. Она с трудом улыбалась в ответ на бесконечные монологи Армины Хисарады и щебетанье Алии. Лива, будучи на последних месяцах беременности, проводила мужа в Матакрус и уехала к его родителям в Готанор. Муж Эвры был в Феруте, в полку Эгвада, двухлетний сын жил в Киаре у бабушки с дедушкой, и Эвра пообещала, что никуда не уедет от госпожи.

Евгения мечтала повидать Айнис, но время дружеских визитов прошло. У Камакима было множество обязанностей по службе, да и Айнис не рискнула бы покинуть Рос-Теору сейчас, когда обстановка в Шурнапале немногим отличалась от полей сражений. Она слала письма, в которых рассказывала какую-то чепуху о детях и погоде. Вероятно, почта влиятельных людей Матакруса кем-то отслеживается, решила Евгения. Это было неудивительно — после смерти Амарха и памятного Совета двухлетней давности власть в Шурнапале переходила из рук в руки. Различные партии вели между собой борьбу, а авторитета царя Джаваля хватало лишь на то, чтобы отдавать формальные приказы. Он почти не выходил из своих покоев и отказался от помощи олуди. Каждое заседание Совета превращалось в бесконечное выяснение старых и новых обид, государственные дела не решались. Члены Совета не смогли даже назначить главнокомандующего армией, обороняющей от захватчиков южные территории, поскольку каждая партия выдвигала своего кандидата.

— Ставлю тысячу росит на то, что и добравшись до линии фронта военачальники будут биться друг с другом вместо того, чтобы воевать с врагами, — говорил Рашил Хисарад.

В день годовщины смерти свекрови Евгения решила побывать на кладбище. Уже выехав из города она вдруг сообразила, что такая поездка в то время, как иантийские войска еще находятся в пути, может оказаться плохой приметой. В последнее время она была настолько удручена, что расстроилась при этой мысли, — а ведь еще несколько месяцев назад восприняла бы ее как глупость! Среди простых людей махровым цветом цвели самые дикие суеверия, и наверняка кто-то не преминет испугаться такому совпадению. Евгения лучше, чем кто-либо другой, знала цену приметам. Большинство из них ничего не стоили, будучи порождением народной фантазии, но к некоторым даже она относилась с вниманием. Впрочем, сегодняшнее посещение кладбища означало лишь, что ее плохому настроению требовалась подпитка со стороны.

Кладбище располагалось к западу от города. Ветерок играл ветвями деревьев, растущих меж рядов белых могильных плит. Евгения зашла в кладбищенскую оранжерею и нарезала фиолетовых ирисов, которые принято возлагать на могилу. Притихшая Алия несла корзину с дарами. В сопровождении Пеликена женщины прошли по осененной персиковыми деревьями аллее к семейному кладбищу Фарадов. Саркофаги членов царской семьи покоились не под скромными плитами — над каждым был возведен маленький, но роскошный склеп с портретом и именем того, чьи останки лежали под ним. Остановившись у склепа матери Халена, Евгения положила цветы на козырек крыши и, протянув к земле руки, прочитала молитву. Алия шепотом повторила за ней слова, достала дары, которые иантийцы приносили своим предкам: мясо, оливковое масло, мед и вино. Вокруг стояла тишина, лишь шумел ветер в листве, да робко подавала голос невидимая птица. Евгения опустилась на скамью, закрыла глаза.

— Здесь так грустно! Давай поедем домой! — попросила Алия.

Евгения поднесла палец к губам.

— Ш-ш-ш. Садись рядом и просто помолчи.

Девушка послушно присела, перебирая руками складки платья. Пеликен облокотился на ограду.

— Тебе не страшно здесь? — спросила Алия, окидывая кладбище широко распахнутыми серыми глазами.

— Здесь нечего бояться.

— Духи мертвых…

— Они ушли в свое подводное царство. Здесь ничего нет кроме деревьев и птиц.

Девушка поежилась.

— А как там? Ты видела? Знаешь?

— Хотела бы знать, — улыбнулась Евгения.

Алия сделала знак против темных духов, оглянулась словно в поисках поддержки на Пеликена.

— Ну, иди к нему, — приказала царица. — Ты мне мешаешь.

Однако, оставшись одна, она продолжала бездумно глядеть на игру теней на барельефах склепа. Ей никогда не требовалась мыслительная работа для того, чтобы понять себя. Она просто смотрела вокруг, ни о чем не думая, а в душе в это время становилось чисто, будто свежий воздух и птичьи трели выгнали из нее все лишнее. Глупый страх Алии развеял печаль Евгении, и она наконец поняла, что же так угнетало ее последние дни. Ей не давало дышать сознание, что больше от нее ничего не зависит. Она видит настоящее, может прозреть прошлое, но будущее ей неподвластно. Она не может ни предвидеть грядущие события, ни тем более повлиять на них. Ханияр был прав: Евгения впервые оказалась беспомощна и не умела с этим смириться. При мысли о новом смелом олуди ее охватывала паника, и еще больший испуг вызывало предположение, что эта паника и есть — предчувствие надвигающегося хаоса. А больше всего злило то, что она не могла быть уверена в собственных ощущениях. «Я ни в чем не уверена!» — твердила она, и от этих слов опускались руки. Сколько раз Хален говорил, что в трудные времена она станет для него опорой! И вот эти времена на пороге, а она растеряна. Попытаться разбудить свою силу, чтобы иметь оружие против врага? Евгения покачала головой. Невозможно. Это потребует много времени, а кроме того, получив дар предвидения, она утратит что-то более важное. Нет, важнее всего — остаться собой, не дать иному миру себя захватить, потому что тогда она уже не сможет оказать Халену помощь.

Вот оно, самое главное! Поняв и приняв, что свои возможности ограничивает лишь она сама, Евгения почувствовала, как на нее снисходит покой. Есть вещи важнее войны и важнее будущего, ибо они и есть будущее. Олуди живет для Ианты, и пока она остается здесь, Ианте ничего не грозит.

Она оглянулась. Пеликен все так же стоял у ограды, постукивая хлыстом по колену. Алия, присев на травку, высвистывала птицу, что пряталась в кроне ближайшего дерева. Когда Евгения окликнула, она, сама как птичка, легко вспорхнула и подбежала к ней — невысокая, тоненькая, с пепельно-русыми курчавыми волосами, окружившими головку сияющим в лучах солнца ореолом.

На обратном пути царица наконец обратила внимание на Пеликена. Он сопровождал коляску верхом, на его лице застыло брезгливое выражение скуки. Евгения внимательно рассматривала мешки под потухшими глазами, небрежно закатанные рукава рубахи, заметно округлившееся брюшко. И это — Пеликен, самый веселый из царских телохранителей? Он давно уже ни на что не жаловался вслух — правила этикета не позволяли ему выражать госпоже свое недовольство, — но он и не пытался скрыть его, зная, что олуди читает всю правду в душах подданных. Почетная обязанность охранять царицу со временем обернулась для него и трех его товарищей неприятностями. Проводя все время подле нее, они не имели возможности участвовать в жизни мужского военного общества Киары. Они утратили боевые навыки и сноровку, прежние товарищи теперь сторонились их. После начала войны Пеликен стал переживать еще сильнее. Его место, как и место всех уважающих себя царских офицеров, было в армии, а он вместо этого сопровождал царицу по кладбищам и скучал в замке. Сытая жизнь его избаловала: он разленился и не выходил тренироваться на плац даже тогда, когда была возможность. Некогда крепкие мышцы заплыли жиром, лицо обрюзгло от ночных попоек в столичных кабаках.

Евгения любила Пеликена и не мыслила жизни без него подобно тому, как Хален не смог бы обходиться без Венгесе. Сколько раз она выручала его из опасных переделок, в которые он с донжуанским легкомыслием то и дело попадал! А сколько раз они спасали друг другу жизнь на Фараде! Глядя сейчас на своего верного друга, она ощутила беспощадность времени, отнимающего у лучших людей здоровье и красоту. Какой это был блестящий офицер десять лет назад! Каким огнем сверкали его черные глаза, и как таяли женщины от его улыбки! Хален хохотал над его шутками, а Ханияр грозился услать Пеликена на вечную службу к Фараде за насмешки над святыми отцами. А что теперь? Он так и не женился, товарищи по службе утратили к нему уважение, и соблазнять молодых женщин становится все сложнее. Евгении стало его жалко, она признала свою вину и решила принять меры к восстановлению пошатнувшегося статуса своего телохранителя. В тот же день она написала Халену с просьбой позволить Пеликену и его товарищам присоединиться к войску, и Рашил отослал это письмо вместе с остальной корреспонденцией.

Проводя больше времени в Киаре, Евгения получила возможность заняться делами, на которые ей прежде не хватало времени, в том числе и развлекаться. Она посещала все скачки Большого круга, занялась рекламированием своей художественной галереи и даже организовала что-то вроде конгресса живописцев и скульпторов, послав лучшим из них приглашение встретиться в столице и поговорить о тенденциях современного искусства. На ее призыв откликнулись около десятка человек, в том числе и Галькари. Приехал и Сактар Оран, признанный величайшим художником всех времен, строитель Шурнапала и создатель прекрасных статуй и картин. Правда, протянув ему руку при встрече, Евгения уже начала жалеть о его приезде. Само присутствие этого надменного старика подавило половину коллег, а вторую половину привело в ярость. Даже она не сумела найти с ним общий язык и только поражалась, как это он уживался с царем Джавалем. Авторитет царицы заставлял гостей держаться в рамках приличия, однако она поняла, что художники — не те люди, коих можно объединить ради какой-либо цели.

Каждый день она посещала конюшню, сама седлала своего любимого коня Ланселота, подаренного Нисием, и отправлялась в луга. Не брезговала она и убирать его денник, и чистить белую шкуру, расчесывать серебристую гриву. Ланселот был самый умный конь, какого только знала Евгения. Казалось, он чувствует желания хозяйки, слушается ее мысли. Он обладал чувством юмора и любил подшутить — например, неслышно шагать за ней следом, когда она, ни о чем не подозревая, идет по коридору конюшни, и вдруг оглушительно фыркнуть над ухом и счастливо наблюдать, как хозяйка подскакивает и ругается. Во время охоты Ланселот, казалось, испытывал такой же азарт, как люди и собаки, а больше всего на свете любил он скакать во весь опор со всадницей на спине, пригнувшейся к его шее и шепчущей нежные слова. Евгения воспитывала его для себя и получила надежного друга — не менее надежного, чем Пеликен.

Через три месяца наконец пришло разрешение царя четырем телохранителям Евгении присоединиться к войску в Матакрусе. Гвардейцы на радостях перебрали крепкого вина и клялись царице в вечной любви. А потом она смеялась, глядя на то, как Пеликен тщетно пытается застегнуть на животе боевой мундир. Проводив их, она ненадолго снова ощутила грусть, но не поддалась ей. Остающийся всегда грустит больше, чем уезжающий…

Теперь в замке остались одни женщины. Наступила осень — пора религиозных обрядов, праздников сбора урожая и веселых пиров. Жены офицеров нередко собирались в Большом зале, звали музыкантов и устраивали вечеринки, на которых танцы и сплетни соседствовали с показами мод. Отсутствие мужчин лишь обострило тягу их супруг к красивым вещам, и они могли часами обсуждать друг с другом фасоны платьев и перебирать украшения. Но Евгения больше была не в состоянии выносить эту скуку. Она попросила Ханияра взять ее в Готанор, где он возносил благодарность стихиям за урожай. Он обрадовался: присутствие олуди всегда добавляло торжественности церемониям, да и пожертвований бывало больше.

Готанор был самый молодой из крупных иантийских городов. Когда-то он располагался в устье Гетты и был смыт разлившимися речными водами. После этого царь Барахия отстроил город на новом месте — на высоком берегу в сотне тсанов от устья. Его жители, казалось, были моложе жителей остальных городов и определенно веселее. Они приветствовали царицу песнями и танцами и все — от губернатора Маталана до последнего нищего — пришли к храму на церемонию освящения первых даров осени.

Маталана Евгения не любила. «Каждой бочке затычка», — говорил про него Пеликен. Он тоже был молод — ровесник Халена — и очень самолюбив. Он бывал в столице намного чаще остальных управителей и постоянно порывался давать советы царю и министрам, уверенный, что без его веского слова ни один вопрос не решится. Хорошо, что он не лезет в религию, а то с его подачи пришлось бы переписать многие книги, — с облегчением думала Евгения.

Она уже не помнила, что когда-то иантийская религия вызывала у нее недоумение. Мировоззрение жителей Матагальпы теперь казалось ей естественным и единственно верным. В сознании простого иантийца управляющие его жизнью существа делились на низших духов земли и высшие небесные силы. Первые даруют людям пищу и крышу над головой, оберегают от болезней, но они же и вредят, мешают, наказывают за многие ошибки. Они мстительны и мнительны, их следует ублажать. С ними прекрасно умеют обращаться колдуны. Если сгорел дом, если пала корова или кто-то из членов семьи сломал ногу, нужно идти к колдуну с подарками для него и для духов. Служители храмов с куда большим почтением относятся к небесным покровителям. Тем нет дела до мелких человеческих бед. Они осеняют всю землю своим благословением, а уж если проклянут, то сломанной конечностью не отделаешься. Люди верили, что старый Готанор был стерт с лица земли по воле небес за какое-то большое преступление, совершенное его жителями.

В таком разделении функций не было противопоставления добра и зла. Образ дьявола был этому миру неизвестен. Даже священники, чей взгляд на стихии был намного утонченнее, не поняли бы христианского стремления отделить черное от белого, невинность от греха. Это был мир прагматиков, а не идеалистов, и даже самые возвышенные натуры не спорили с тем, что прожить жизнь без грехов и ошибок невозможно. Да и само понятие греха означало преступление против человечности, а не против непонятных и расплывчатых высших законов. Грешить следовало по возможности меньше. В то же время священные религиозные тексты отдавали наивысшую дань уважения людям, прошедшим через горнило самых разных испытаний, познавших вкус преступления и раскаяния, потерь и потрясений. Евгения поняла это только сейчас, перечитывая в четвертый или пятый раз храмовые книги. Поняла — и внутренне похолодела. Нет, она не желала такого опыта! Теперь ей стало ясно, к чему подготавливали ее намеки Ханияра, и она решительно не хотела страдать и нести потери. Ей казалось, она и так достаточно потеряла в последнее время: Сериаду, Айнис, Халена, Пеликена… У нее никогда не будет детей — разве этой жертвы недостаточно небу?

Она со стуком захлопнула книгу, так что проходивший мимо служитель вздрогнул и удивленно на нее покосился. Терраса храма, расположенная между двумя залами, была наполовину освещена бледным осенним солнцем. Царица сидела за круглым столом с чашкой крепкого травяного чая. Мимо нее сновали служители в коричневых одеждах. Все же есть в этой религии и забавные моменты, подумала она, разглядывая этих серьезных, погруженных в себя мужчин. Иантийским священникам нельзя вступать в брак, но можно иметь внебрачные отношения с женщинами. Объяснение звучало, на взгляд Евгении, беспомощно. Священнослужитель якобы обязан принести жертву небу, отказавшись от семейного счастья и продолжения рода. Но поскольку вместе с тем он должен познать жизнь во всех ее проявлениях — иначе как он сможет учить и помогать своим прихожанам? — то сексуальные связи ему не заказаны. На деле столь глупый запрет нередко оборачивался ситуациями, граничащими с абсурдом. Важные храмовые служители содержали по десятку наложниц — больше, чем царь. Другие долгие годы сожительствовали с одной женщиной, являвшейся, по сути, настоящей женой, которая вела хозяйство и рожала детей. Отец не мог официально признать их, но любил от этого не меньше. По закону имущество служителей культа после смерти отходило к их храму, а женщины и дети таким образом оставались ни с чем. Это вынуждало святых отцов идти на воровство и взяточничество. Иерархи смотрели на подобные проступки сквозь пальцы, да и население привыкло, и только остряки вроде Пеликена время от времени оскорбляли священников жестокими шутками и намеками.

Тот же служитель с поклоном подошел к царице, протянул золоченый поднос, на котором лежало письмо. Это было послание от Халена. Она взглянула на дату — письмо было отправлено больше двух недель назад. Евгения улыбнулась, вспомнив как сон телеграф, телефон, радио. Существовало ли все это на самом деле? Придет ли день, когда жена в Готаноре сможет услышать голос мужа, находящегося за сотни тсанов, а сводки с фронта будут поступать прямо во время сражения? Быть может, когда-нибудь такой день настанет, но пока сообщение было затруднено огромными расстояниями, плохими дорогами и погодными условиями. Гостя в доме Маталана, Евгения наблюдала, как, склонившись над картами, он отмечает передвижение войск, подолгу спорит со своими подчиненными о том, как должно поступить и куда направиться трем армиям. Конные курьеры довозили вести иногда с трех-, а то и четырехнедельным опозданием, и рассуждения губернатора были по сути лишены смысла. В то время, как он разноцветными булавками отмечал на карте занятые войсками позиции, всем было ясно, что ситуация скорее всего уже несколько раз поменялась.

Хален мало рассказывал жене о положении дел, предпочитая скупо описывать подробности жизни в лагере. Он писал, что Пеликен, добравшись до штаба, сразу попросился на передовую, и что всем воинам, включая его самого, приходится привыкать к грубым кашам, а также к чересчур холодным ночам. В основном же его письма касались дел Ианты: он просил Евгению стать верной помощницей Ханияра, чтобы успокоить народ, и поддерживать Нисия, который был сильно удручен, что отец не взял его в поход.

Прочитав письмо, Евгения велела подать карету и поехала в дом Маталана. Вся почта царя направлялась в Киару, в Дом провинций, и помощник министра Хисарада решал, какие из писем следует скопировать и отправить губернаторам. Маталан показал царице пришедший вместе с письмом Халена отчет о последних событиях в Матакрусе.

У Алекоса было сразу две армии. В то время, как шедизские полки только выступили в поход, направляясь на север, множество отрядов кочевников из Галафрии и южных степей перешли Морус и рассыпались, атакуя южные форты крусов.

Сердце Матакруса, вокруг которого когда-то шло объединение страны, находилось на севере. Здесь проживала большая часть населения, здесь были крупные города и возделанные земли. Сюда веками стекались богатства и люди, в то время как присоединенные позже южные территории оставались малонаселены. Люди понемногу отнимали у леса землю под поля и пастбища, выращивали овощи и овес, разводили скот. Крусы принесли сюда культуру, но все признаки цивилизации так и остались похороненными за стенами их крепостей. Пастухи и крестьяне продолжали заниматься своим делом и спустя сотни лет по-прежнему считали покоривших их северян чужаками. Правительство не предпринимало серьезных мер для развития этих провинций, разве что ссылало сюда, подальше от столицы, неугодных лиц. Военные гарнизоны поддерживали порядок и закон в радиусе нескольких десятков тсанов, в то время как вокруг шла та же жизнь, что и тысячи лет перед тем: крестьяне растили овощи себе на еду и на продажу в Шедиз, пастухи стригли антилоп. И те, и другие страдали от своих же одноплеменников, ушедших в леса и живущих разбоем. Дорог было мало, да и те после дождливой зимы каждый раз требовали ремонта. Недаром Камаким жаловался когда-то Халену, что завоевания прежних лет принесли казне не новые источники дохода, а одни расходы. Солдаты скучали в фортах, выбираясь из них лишь раз в год — собирать налоги с местных жителей. Денег у последних было мало, и они платили тем же овсом, овощами, шерстью и мясом. И обязательно раз в несколько лет то здесь, то там жители отказывались снабжать казну и работать на крусов, и начинались бунты, более или менее успешно усмиряемые армией.

Появившиеся степняки понравились им сначала еще меньше крусов. Для коренного населения и те, и другие были ненавистными захватчиками, отнимавшими последнее. Целые селения снимались с насиженных мест, уходили в леса и начинали партизанскую войну против агрессоров. Однако варварскому царю нельзя было отказать в находчивости. Всего через несколько недель этой войны на два фронта он пошел на компромисс, предложив аборигенам равную долю добычи в захваченных фортах. Это сразу изменило расстановку сил. Один за другим лесные отряды и села переходили на сторону завоевателя, чтобы использовать возможность отомстить старым врагам. Воины степей, не привыкшие вести боевые действия в лесах и болотах, после недолгого ворчания приняли поддержку местных жителей и отдавали им часть награбленного.

Тем временем шедизцы под командованием Алекоса прорывались на север. Пока оставленные на произвол случая, отрезанные второй вражеской армией от центра южные гарнизоны в одиночку боролись с кочевниками, хорошо обученные и дисциплинированные солдаты Шедиза вели бои со столь же подготовленным противником — лучшими полками крусов, посланными с севера. Иантийцы защищали выход к Гетте. Линия фронта, обороняемая крусами, растянулась от великой реки в сторону океана на двести с лишним тсанов. Сейчас, спустя четыре месяца после начала войны, она практически не сдвинулась к северу. Крусы, хорошо знакомые с местностью, успешно отбивали атаки шедизцев, используя каждую речку, каждый холм. Они строили в лесах засеки и охраняли немногочисленные дороги, ведущие в центр страны. Надеясь хоть где-то прорвать линию обороны, Алекос посылал свои отряды все дальше на восток, но все было бесполезно — ему не удавалось отвоевать ни тсана.

Позиции иантийских войск редко подвергались атакам. Здесь, в верховьях Гетты, отряды Халена надежно укрепились среди скал, с небольшими потерями отражая попытки противника прорваться сквозь последние горные отроги к равнинам. Он мог удерживать свой участок бесконечно долго и ждал лишь решения командования крусов, чтобы перейти в наступление. Однако такое решение все еще не было принято, и, как заметил Маталан, объясняя царице расположение войск, оно скорее всего будет принято очень нескоро, если только крусы не разберутся между собой, кто среди них самый главный. Каждый из трех военачальников, которых их партии объявили командующими всеми военными силами, повелевал лишь своими полками, поскольку части, возглавляемые двумя другими командирами, отказывались подчиняться чужим приказам. Это вносило в оборону элемент непредсказуемости и мешало совместным действиям.

— Если Алекос не дурак, он смекнет, как можно воспользоваться подобной рассогласованностью, — сказал Маталан. — Стоит ему вырваться из лесов, и остановить его будет намного сложнее. Я готовлю подробный анализ ситуации по всему фронту и хочу посоветовать нашему царю требовать немедленного назначения единого главнокомандующего. Послезавтра этот отчет будет готов. Если будете писать царю, моя госпожа, я отправлю ваше письмо вместе со своим. Жаль, что мои обязанности не позволяют мне отправиться в Матакрус. Уверен, я принес бы там пользу.

Евгения без усмешки поблагодарила губернатора и выразила надежду, что больше никому из рассов не придется участвовать в войне. Он задумчиво подергал своим крупным носом и проводил ее к двери. Ее покои располагались в другом крыле дома, отделенные от рабочих комнат губернатора крытой галереей, которая шла вдоль внутреннего двора. Здесь бил небольшой фонтан, и в круглом бассейне плясали в воде сухие листья и хвоинки. Слуга сметал в кучу листву, но низенькие деревца, защищающие помещения первого этажа от солнца, все роняли и роняли ее, будто смеясь над шаркающей по цветной плитке метлой. В журчании воды Евгении послышался вдруг человеческий голос. Она замедлила шаг и прислушалась, вглядываясь в прозрачную коричневую глубину бассейна. Это был голос царя Джаваля, низкий, слабый и печальный. Он еще раз произнес фразу, которую она не разобрала, и растворился в шепоте струй. Она быстро подняла глаза к крыше дома, загораживающей горизонт, но мысленно была сейчас в Рос-Теоре. Вместе с прощальным приветом в осеннем воздухе растворилось, пропало что-то очень важное, — жизнь человека, который был связан с олуди родственными и дружескими узами. Ей еще не приходилось чувствовать смерть того, кто был по-настоящему дорог ее сердцу. Она ощутила, как что-то исчезло, — будто внезапно бесследно пропала возносившаяся к небу башня и ошарашенный воздух, помедлив, сомкнулся в том месте, где она только что была. Через минуту это ощущение ушло, и снова журчал фонтан и шуршала под метлой сухая листва. Евгения вернулась в кабинет губернатора, чтобы объявить ему, что царь Джаваль Хиссан умер.

18

Необычайно холодной зимой 2760 года полчища захватчиков прорвались к центральным провинциям Матакруса. Из отрывочных сообщений и переполненных эмоциями писем, приходящих из ставки Халена и из Рос-Теоры, обитатели замка и служащие Дома провинций не сразу сложили общую картину комбинации, которую царь Алекос провел с присущей ему наглостью. Он попросил официальных переговоров с одним из крусских военачальников, заявив, что считает главнокомандующим только его. Части этого командира защищали наиболее отдаленные от реки участки фронта. Пока стороны обговаривали предстоящую встречу и готовили пышный прием, в нескольких десятках тсанов западнее к шедизцам под прикрытием леса подтянулись отряды кочевников. В то время, как командование крусов выслушивало льстивые речи Алекоса и принюхивалось к аппетитным запахам, долетавшим с накрытых столов, вражеские войска нанесли удар. Оставшиеся без руководства воины не смогли долго продержаться и отступили, а потом и побежали на запад, под крыло другого начальника. Последовала череда жестоких сражений по всей линии фронта. Крусы старались не пустить шедизцев в центр страны, но пока они бились, покинувшие разграбленные южные форты кочевники через брешь растекались по равнинам, и в конце концов крусы были вынуждены отступить, чтобы не оказаться в ловушке. Лошади врага были привычны к морозам, да и сами степняки и шедизцы легко переносили минусовые температуры, с которыми жители этих земель сталкивались редко. Под прицелом оказались земли в среднем течении Гетты: застывшие луга с побуревшей травой, скованные льдом реки и озера, вымерзшие сады, богатые города, куда поспешили скрыться жители окрестных сел и деревень. Но эти земли не знали войн уже почти сто лет, и некоторые, даже крупные поселения не имели надежных стен. Многие, поняв это, старались добраться до наиболее укрепленных городов. Население охватила паника. Сотни подвод, карет, пешеходов наводнили дороги, по которым маршировали военные отряды, направлявшиеся навстречу врагу. Кто-то со всем скарбом и домочадцами бежал в Рос-Теору, кто-то пытался перебраться за реку в Ианту. После смерти Джаваля Хиссана в Шурнапале было назначено временное правительство, поскольку наследник, его внук, еще не достиг совершеннолетия. Оно распорядилось закрыть границу и призвало жителей Матакруса с оружием в руках защищать свою страну. Хален поддержал этот запрет. Сам он продолжал сражаться, отстаивая территории близ Гетты. Но война переходила в следующую стадию, когда местное население, опасаясь потерять свое имущество, несло все, что можно было унести, под защиту крепостей, и армия обороняла не землю, а эти крепости. Алчущие золота чужаки осаждали город за городом и упорно рвались к столице.

На бескрайних просторах Матакруса можно было воевать бесконечно. Недаром сами крусы потратили несколько сотен лет на расширение границ страны. Прошла весна, прошло нестерпимо жаркое лето, и опять наступила осень — сырая, холодная и бесконечно долгая. Линия фронта растянулась с запада на восток от Гетты до океана, на триста с лишним тсанов. Бои шли с переменным успехом, и нельзя было понять, на чьей стороне перевес.

Ландшафт провинции Дароа ничем не отличался от иантийской провинции Ферут, что соседствовала с нею за рекой. Вдоль Гетты тянулись параллельные гряды холмов, порезанные поперек невысокими каменными стенами, разделявшими владения фермеров и обширные угодья рассов. Мокли под дождем голые черные сады; каменные и деревянные дома стояли с выбитыми дверями, и редко где остались жители, которым некуда было уходить. Деревни были разорены, рощи вырублены на костры, дороги разбиты и разворочены, и некому было их ремонтировать. Всюду царило запустение, ощущение грязи еще усиливалось под мрачным светом зимнего неба и непрекращающейся моросью. Новые хозяева этих мест, шедизцы, относились ко всему этому равнодушно — на то и война. Несколько полков Алекоса заняли селения: офицеры расположились в домах, солдаты раскинули палатки в садах и на полях. Лучший дом в округе, единственный достойный правителя, был непригоден для жилья: уезжая, владельцы подожгли его. Он глядел с дороги провалами окон с черными языками копоти, давая понять, что внутри не осталось ничего, кроме пепла.

Поэтому царь приказал поставить свой походный шатер на вершине самого большого холма. Рядом с ним, словно добровольные стражи, стояли несколько каменных статуй. Впервые увидев такие еще в Галафрии, Алекос не удивился. Похожие встречались ему еще в прошлой жизни. Похожие — но все же не такие. В камне была вырублена фигура в два человеческих роста высотой, с обозначенными плечами и головой, где круглились грубо вырезанные глаза и рот. Опущенные руки лежали на плечах другой точно такой же фигуры, в два раза меньше, а та держала еще меньшую, и так несколько раз; нижняя из них была немногим больше ладони. Каждая одинаково смотрела вперед и вверх, раскрыв рот будто в молчаливом призыве. Это был очень древний символ, распространенный по всему континенту. В Шедизе и Галафрии они стояли в святилищах и назывались Плачущими. Они должны были вечно призывать к поставившим их людям милость небес. В Матакрусе и Ианте эта их функция — как знал Алекос, давно не первая, за древностью истинное значение оказалось утрачено — уже забылась. Здесь они служили всего лишь пограничными знаками, обозначавшими рубежи крупных владений. На холме, где расположилась ставка главнокомандующего, статуи были поставлены не так давно, наверное, лет двадцать назад. Солнце, ветер и дождь еще не оставили на них следов. Товарищи Алекоса засомневались было — для них Плачущие были священны, — но он, оглянув холм, спокойно заметил, что это место пусто и духи никогда не собирались здесь. Они успокоились, зная, что он разбирается в таких вещах лучше святых отцов. Он и правда, хотя и был теперь лишен умения видеть и слышать, мог по косвенным признакам отличить место, облюбованное высшими силами. Недаром в светлом и чистом Красном доме ему сразу не понравились царские покои с их пылью и паутиной, которые невозможно было вывести. Будучи символическим наследником Процеро и соблюдая традиции страны, Алекос не мог отказаться там жить, хотя и старался как можно реже бывать в мрачных комнатах, в которых ему постоянно мерещился запах крови. Не в последнюю очередь именно благодаря этому шедизцы почитали своего нового царя как великого героя — они ведь были убеждены, что душа Процеро не покинула его дома, и боялись ее почти так же сильно, как прежде самого Процеро.

Сам Алекос относился к верованиям своих новых товарищей с презрением, хотя и тщательно это скрывал. Впрочем, он презирал любые религии вообще. Религия же шедизцев была, на его взгляд, абсурдной смесью диких поверий, старых легенд и извращенного стремления интеллекта подняться к вершинам духа. Они знали и чтили историю олуди даже больше, чем иантийцы, к которым эти олуди приходили. Наибольшим авторитетом обладал для них тот олуди, что по преданию две тысячи семьсот с лишним лет назад объединил княжества в государство, ставшее прообразом сегодняшних стран. В Шедизе была легенда, утверждавшая, что олуди и великий царь правил своей страной именно оттуда, где сейчас стоит Этака, и что именно он заложил город на месте дома духов. Недаром и по сей день стены царского дворца поддерживают Плачущие — древние, как земля под их подножием, со стершимися от старости лицами! Легенда предсказывала, что рано или поздно олуди вернется. Как это всегда бывает, мудрецы привязали время этого возвращения к действующему календарю и ждали прихода сына земли на рубеже каждой очередной круглой даты. Последние поколения священников и мыслителей сошлись на том, что великий царь явится в тридцать втором веке, то есть не раньше, чем через четыреста лет. Вместе с тем другие расчеты в списках их иантийских коллег ясно указывали ближайшие к настоящему даты появления олуди: 2749 год, когда пришла Евгения, или 2770-й. Но в делах религии логика не действует, и те же люди, что могли месяцами обсуждать друг с другом вероятность появления своего кумира через двадцать лет вместо ими же обещанных четырехсот, уверенно приняли Алекоса, пришедшего не в срок и даже при жизни олуди Евгении. Слишком долго они ждали великого царя, слишком много времени и чувства отдали изучению его полусказочной биографии. В кровавое царствование Процеро появление олуди показалось и первым лицам государства, и простым людям обещанием избавления, новой лучшей жизни.

Шедизцы всегда были больше привязаны к прошлому, чем к настоящему, любовь к истории была у них в крови. «Все уже было когда-то, все повторится снова» — таков был философский девиз их существования. И все новое они принимали с покорной готовностью именно потому, что знали: оно лишь очередное повторение старых образцов. Для любого события, для любого правителя они находили предшественников в прошлом и в явившемся могучем воине с радостью узнали вернувшийся, оживший миф. Отсутствие четкого предсказания о времени его прихода вопреки логике стало еще одним подтверждением того, что он и есть тот, кого они ждали.

Алекос, как и Евгения (о которой он много знал, но мало думал), долго не мог подобрать понятия для перевода слова «олуди», которым его назвали. Он перебирал в памяти слова полутора десятков известных ему языков. Герой, титан, полубог — ничего не подходило. Титаны и полубоги возможны лишь там, где есть боги, а в этом удивительном мире их не было! Конечно, рассуждал он, и в его прошлой жизни боги являлись совсем не тем, чем их считали люди. Не зря последние годы в том мире ему казалось, что существует только один бог — он сам. Но все же известные ему народы, от кровожадных жителей земель, что лежат далеко за западным океаном, до просвещенных римлян, верят в существование всемогущих существ, которые правят миром. Отчего же в Матагальпе ничего о них неизвестно? Но у него было мало времени для размышлений, и он отбросил эти мысли, решив вернуться к ним позже, когда цель будет достигнута.

Итак, не дитя и не предтеча богов, и не герой, ибо герои смертны, а олуди живут долго и часто неподвластны возрастным изменениям. Шедизцы называли его также «сын земли». Земля и небо были их властителями в таком виде, в каком представали взору, а отнюдь не в человеческом образе и не в символах. Люди Матагальпы поклонялись земле как она есть, с горами, озерами и лесами, дарующей пищу при жизни и принимающей их прах после смерти. Олуди — олицетворение сил земли, он — все лучшее, что она предлагает людям, как сын ее он имеет право карать и миловать, и все, что он делает, — благо. Кроме того, уже одним своим существованием он сближает землю с небом, становится проводником, благодаря которому людей достигает благословение стихий. Разобравшись в этом, Алекос решил не мудрствовать и считать себя богом, тем более, что ему всегда этого хотелось.

Имелось, правда, одно несоответствие. При появлении его в этом мире божественные способности, обретением которых он некогда так гордился, оказались утрачены. С тех пор прошло уже шесть лет, а они все не возвращались. Видно, это наказание тех, кто забросил его сюда. Но Алекос нимало не жалел о том. Наложенная ими кара позволила ему впервые понять, сколь крепок в нем дух человеческий. Оказалось, достаточно одного жизненного опыта — опыта трехсот с лишним лет! — чтобы покорить мир. Несмотря на то, что он больше не мог читать в сердцах людей и отдавать им мысленные приказания, он продолжал видеть их насквозь. Человеческая психология одинакова везде; помня свои прежние знания, открытия и ошибки, он умело управлял своими новыми подданными. Прошло больше ста лет с тех пор, как он последний раз брал в руки оружие, и все же ни один воин Матагальпы не был сильнее и быстрее его. Думая об этом, Алекос каждый раз с удовольствием вспоминал первую схватку с аборигенами — вооруженными до зубов охотниками, что, позарившись на пояс, напали на него безоружного, едва очнувшегося, замерзающего в зимней степи. Через десять минут после того, как они приблизились, у него было пять мечей и три копья, и двое оставшихся в живых степняков лежали лицами в снегу у его ног, готовые смиренно принять смерть. Их оружие никуда не годилось — низкосортный мягкий металл. Через год он дал им другое, и тогда к нему со всех сторон пошли воины, прося принять их под свою руку. Беловолосые, как он сам, дикие степняки не знали богов-олуди, они поклонялись океану, тучам и лунам и проводили жизнь в непрекращающихся войнах с соседними племенами, будто изо всех сил стараясь истребить сами себя. Позже Алекос говорил о них своим друзьям-шедизцам: «Это отчаянные воины. Их вера удачно велит им искать ранней смерти, и потому они будут нам верными товарищами на пути в северные страны».

Сейчас в ставке подле него не было ни одного степняка, однако он время от времени отправлялся туда, где они сражались, чтобы поддержать их боевой дух. Они преклонялись перед ним так же истово, как перед волнами морскими, несущими жизнь и смерть, каждое его слово было для них законом. Впрочем, то же касалось и шедизцев. Даже умный и подозрительный Нурмали, один из благороднейших сынов страны, признал свое ничтожество перед олуди и беспрекословно исполнял приказания. Алекос меж тем ценил его именно за ум и инициативность и не раз давал ему это понять.

Пригнувшись, Нурмали вошел в шатер, сел на деревянную лавку к столу. Алекос поднял на него глаза, продолжая говорить сидящему рядом Кафуру:

— …закончится, как только мы возьмем Камалонд. Но смотри, Кафур, приказы приказами, а следить за сохранностью складов твоя работа. В Камалонде провизии хватит всем, а если не хватит — с тебя спрошу.

— Когда мы возьмем Камалонд? — вместо ответа спросил главный интендант.

— Когда мы возьмем Камалонд, Нурмали? — переспросил царь у своего полководца.

Тот положил на стол костлявые руки, со скрытой усмешкой взглянул на Кафура. Кафур Рам, из семьи галафрийцев, поселившихся в Шедизе в конце прошлого века, был так же умен, образован и честолюбив, как сам Нурмали, и так же смел, но по какой-то прихоти судьбы ему всегда доставались при армии должности, как говорят солдаты, поближе к котлу. В этой кампании царь Алекос назначил его ответственным за обеспечение войска провизией, фуражом, оружием, одеждой и прочим. Назначение это ограничило Кафуру возможность присутствовать рядом с царем, к чему он так стремился. Однако Алекос, как всегда, рассудил верно: не было в его огромной армии человека, более серьезно относящегося ко всему, что поддерживает в воинах физическую силу и боевой дух. И сегодня, на военном совете, место Кафура было рядом с остальными начальниками.

— Они прибыли, государь, — сказал Нурмали. — Желаешь посмотреть?

Алекос тут же поднялся. За ним вышли из шатра его полководцы, адъютанты и оруженосцы. На холмы только что опустилась неласковая осенняя ночь. Небо очистилось, и запад еще зеленел, а из ложбин поднимался туман, так что местность перед их глазами превратилась в черные полосы холмистых гряд, разделенные белыми реками тумана в низинах. Алекос повернул голову налево, где на фоне светлеющего последние минуты неба усталые лошади втаскивали на холм огромные закрытые кожаными чехлами орудия. Офицер последний раз прикрикнул на солдат, управляющих лошадьми, и опустился на колено, приветствуя повелителя.

— Снимите чехол, — велел тот.

Солдаты тут же принялись стаскивать чехол с пушки, и вот она предстала перед царем и его свитой во всей красе: ее литой, длинный и широкий — руками не обхватить — ствол оказался повернут на север, по направлению к Рос-Теоре. Рядом с нею покоились на специально сконструированных металлических повозках еще две пушки, а внизу слышалось движение и ругань — там тащили еще и еще. Алекос похлопал орудие по темному боку. С улыбкой он оглянулся, отыскивая в толпе Гарли.

— Заряды готовы?

— Так точно, мой господин, — ответствовал силач Гарли, командующий полками западных шедизцев и ответственный за артиллерию.

Они подошли к царю все трое: Гарли, Нурмали и Кафур, глядя на него с веселым ожиданием. Усы Нурмали, обычно понуро обвисшие, воинственно встопорщились. Следом приблизился юноша-оруженосец, несший плащ царя.

— Вот и ответ на твой вопрос, Кафур. Объявляю на завтра наступление. Теперь, с этими друзьями, — царь еще раз коснулся рукой пушки, — мы пойдем вперед без задержек.

— Чем они отличаются от тех маленьких, с которыми мы прежде воевали? — спросил интендант.

— В ядра, которыми они стреляют, засыпан порох. Я еще в Шедизе потратил полтора года на испытания, и видишь, сколько времени прошло, прежде чем эти пушки наконец присоединились к нашему походу.

Кафур посмотрел на орудия и, видимо, хотел спросить об опасности того, что ядро взорвется еще в стволе. Но в армии Алекоса не принято было сомневаться в словах царя, и он промолчал. Алекос усмехнулся, видя его сомнения.

— Итак, завтра выступаем на Камалонд. Легори, подготовь приказ и разошли всем частям.

Оруженосец поклонился, прижав к груди плащ. Пятнадцатилетний крепкий юноша по шедизскому обычаю исполнял при царе обязанности секретаря, оруженосца и любовника. Он тут же вернулся в шатер и занялся бумагами. Через несколько минут вошел государь в сопровождении троих своих вернейших военачальников. Гарли вынул из-за пазухи плоскую фляжку и крохотные позолоченные рюмки. В колеблющемся свете ламп жестко улыбающееся лицо царя казалось прихотливо изменчивым, оранжевые отблески плясали на впалых щеках, а глаза постоянно оставались в тени. По привычке все трое, сами того не замечая, следили за каждым его движением, отмечая малейшую смену выражения лица. Суровые воины, прошедшие при Процеро огонь, воду и медные трубы, они боялись нового господина не меньше, чем старого. Но вместо ненависти в их сердцах жила горячая любовь и даже, пожалуй, едва ли не женская влюбленность, так что всем троим стоило немалых усилий без ревности обращаться с юным секретарем, что на правах близкого к государю человека оставил свои бумаги и поднял рюмку вместе с ними.

— Говорят, на лугах у Камалонда еще год назад паслись лучшие в Матакрусе кони, — сказал Гарли. — Надеюсь, они нас дождутся!

— Рано или поздно все кони и все богатства будут наши. Если только крусы не переправят их в Ианту, — заметил Кафур.

Нурмали сказал:

— Об Ианте, мой господин. Ходят слухи, что Хален собирается покинуть страну. Сейчас он уже почти отрезан от союзника, и помощь из Рос-Теоры все не приходит.

— Надо его додавить, чтобы погрузился на корабли и отправился восвояси. А лучше добить. Если бы не иантийцы, война не затянулась бы так надолго. Постарайтесь, чтоб их уплыло как можно меньше.

— Будет сделано. Там рядом несколько тысяч степняков третью неделю возятся с двумя городишками, вот их и отправлю.

— Позволь спросить, государь, — обратился Гарли, стряхивая пылинку со своего щегольского мундира. — Дойдем мы до Рос-Теоры, но ведь там — вдова царя и малолетний наследник. А она, как говорят, не из тех, что любезно уступают место. Что будешь делать? Казнишь их?

Алекос задумался.

— Не хотелось бы, — произнес он наконец. — Казнить женщину и ребенка — это мне чести не прибавит. Но не стоит пока об этом думать. Глядишь, небо и земля мне улыбнутся, как всегда. Может быть, и с помощью кого-то из людей, — заключил он с улыбкой.

Начальники переглянулись и засмеялись.

Их отношение к Алекосу до сих пор, и через три года после первой встречи, оставалось в начальной стадии — когда восхищение перекрывает все недостатки человека, на которого оно обращено. Он знал, что так будет до окончания войны, если она не затянется, и еще какое-то время потом. Он знал также, что все заканчивается, особенно дружба, и придет время, когда эти люди, сегодня не чающие в нем души, станут обижаться и интриговать. Кто-то примется плести заговоры, кто-то просто предпочтет тихо уйти. Это его не расстраивало: он привык к человеческому непостоянству очень давно. Одетое в броню сердце одинаково снисходительно относилось и к любви, и к ненависти. Люди ценили его в первую очередь за то, что он не был бессмысленно жесток, как Процеро и многие правители до того. И боялись, чувствуя за самоуверенным спокойствием презрение, которому все равно, казнить или миловать. Он распоряжался своими войсками с твердостью высокомерного правителя, которому нет дела до человеческих слабостей, и ввел жесткие законы, карающие смертью за малейшее нарушение дисциплины. Каждый из сотни тысяч воинов должен быть покорен царю и не смеет взмахнуть мечом без приказания — так велел Алекос. Он почти никогда не повышал голоса, не гневался, не угрожал. Но ему стоило только сдвинуть брови, и волна исходящей от него агрессии подавляла любой протест. Военачальники, с которыми он был приветлив, тоже чувствовали, что для него они, как и простые солдаты, всего лишь ресурсы, нерассуждающая сила, которую он по своему желанию направляет в нужную сторону. Они его любили, но не понимали, и каждый из них не мог не задумываться над тем, каким же будет грядущее царствование олуди Алекоса. Даже сейчас, когда шли бои, он много времени уделял вовсе не командирским занятиям: увлеченно экспериментировал с порохом, заряжая им ядра и выстреливая из пушек, проверяя дальность полета и разрывную силу снарядов, и на его лице при этом был написан восторг ученого, а не воина. Металл, из которого были отлиты пушки и ядра, тоже был его собственным изобретением. В то время, как Бронк Калитерад писал в Ианту об увлечении Алекоса строительством, тот на самом деле проводил месяцы на секретном заводе в Галафрии, пытаясь создать сплав для более совершенного оружия. В конце концов это ему удалось, как всего через год после появления в степи удалось раздобыть все вещества, необходимые для производства стали, и разом поднять свою первую армию на новый уровень. Гарли и Кафур не поняли еще, но Нурмали догадывался, что такого рода изыскания Алекосу милее битв, и что, ведя уже полтора года кровопролитную войну, в душе он мечтает о мире, который даст возможность полностью погрузиться в научные занятия.

Опрокинув в рот еще одну рюмку, Кафур сказал:

— Позволь покинуть тебя, государь. Мне сегодня не спать — надо все подготовить к выступлению. Завтра я выдвинусь раньше всех, чтобы осмотреться на местности.

— Ступай, — кивнул Алекос. — Ступайте и вы, господа. Передайте солдатам, чтоб потерпели еще немного, — в Камалонде у них будет и мясо, и овес для лошадей, и женщины.

Камалонд оказался готов к осаде. Его стены укрепили еще год назад, сожгли деревянные дома, что стояли снаружи стен. В округе на пятьдесят тсанов не осталось ни скотины, ни погребов с запасами. Хозяйственные крусы унесли в город все, что было можно. Солдат Алекоса это только разозлило. Полки выстроились ровными рядами, ожидая появления царя, но то и дело кто-то выезжал из рядов, словно угрожая городу, и среди людей разносилась веселая ругань.

Когда царь подъехал к городу, навстречу выдвинулся на маленькой рыжей лошадке такой же миниатюрный черноволосый островитянин. Это был Али-Хазар, первый помощник Алекоса по артиллерийским делам. Пушки еще были в пути, а маленький человечек уже выбрал места для их установки и держал в руках чертежи и расчеты для предстоящего обстрела. Царь встретил его милостивой улыбкой, и адъютантам пришлось отодвинуться, пропуская лошадку ближе к вороному Капитану. Они взошли на ближайший пригорок, остановились, глядя то в бумаги, то на стены и тихо переговариваясь. Свита, состоящая из молодых рассов-адъютантов, мальчиков-пажей и командиров полков, что должны были первыми ударить по городу, топталась в грязи на дороге, не сводя завистливого взгляда с детского лица островитянина, на котором густая короткая борода смотрелась как приклеенная. Тот размахивал руками, указывая точки, где предлагал расположить орудия и где сила их действия оказалась бы максимальной. Алекос внимательно слушал, изредка переспрашивал. В бойницах башен виднелись головы крусов, с любопытством наблюдавших за врагом. Они видели полки, окружившие город полукольцом. Те, что стояли дальше от города, разложили костры, на которых подогревали остатки еды. Ближние стояли как окаменевшие, чувствуя присутствие повелителя. Виден был и сам царь, на крупном вороном коне, в шлеме с белым султаном. И, самое главное, крусы увидели пушки, о которых были наслышаны. Одна за другой они показывались из-за растущих у размокшей дороги кустов, каждую тащила восьмерка лошадей. Маленькая рыжая кобылка сорвалась с пригорка, пролетела по черной траве рядом с дорогой к пушкам. Подъехал офицер в блестящей кольчуге поверх мундира. Гарли выслушал островитянина и махнул мечом в стороны, куда тут же начали разъезжаться орудия.

…В это самое время в сотне тсанов западнее последние иантийцы поднимались на корабли, часть которых уже направлялась к левому берегу, увозя войско Халена домой. Правительство Матакруса бросило все силы на защиту центральных и северных провинций и не оказало помощи иантийцам, которые пытались отстоять земли у Гетты и были уже вплотную прижаты к реке степняками. Хален был вынужден покинуть Матакрус. Он любил эту страну и по сей день оставался верен ей, несмотря на предательство равнодушных правителей. Он сожалел о Джавале, чье сердце не выдержало выпавших на долю страны испытаний. И сейчас, когда территория, еще не занятая врагами, начала стремительно сокращаться, Хален всей душой сопереживал крусам. Сопереживал, но уже не мог ничего сделать. Оставалось позаботиться о собственной безопасности, за которую теперь даже оптимист не дал бы и старого медяка.

Глядя с кормы на берег, где уже виднелись вдали подъезжающие вражеские всадники, он сказал Венгесе:

— Если не случится чудо, Рос-Теора падет.

Чудо случилось, но не то, на которое рассчитывал Хален. В Камалонде заготовили кучи камней и длинные копья, чтобы сбрасывать врагов со стен, и грели смолу в железных бочках, и надеялись на глубокий ров с жидкой грязью, который по приказу предусмотрительного управителя города рыли целый год. Под градом стрел шедизцы попытались перебросить через ров деревья, но эта попытка не удалась и оставила у рва почти сотню раненых и убитых.

— Не будем терять людей, — сказал Алекос Гарли и Али-Хазару. — Пусть лучше погибнут сражаясь в городе, чем здесь. Заряжайте пушки.

Раздался грохот. С гулом и свистом взрезая воздух, пронеслось первое ядро, перелетело стену, упало в ближайшем к ней жилом квартале и взорвалось. В ту же минуту еще два орудия снесли бойницы поверху стены. Разлетевшиеся камни и осколки металла покалечили столько же людей, сколько пало у рва. С воем и воплями защитники бросились прочь.

— Стоять! — взревел городской управитель Матесс. — Пятьдесят человек на укрепление ворот! Остальным стоять!

К воротам бросились не пятьдесят, а сто пятьдесят человек в надежде, что ядра их не достанут. Еще один взрыв послышался далеко слева от ворот, потом справа. Из жилых кварталов уже поднимался черный дым. Вдруг вся стена задрожала, и находившиеся рядом надолго оглохли: ядро врезалось в середину стены, не пробило ее насквозь, но привело людей в еще большую панику. Матесс велел лучникам не допускать шедизцев до рва; но удары и взрывы следовали один за другим, разнося все вокруг, сотнями убивая и калеча людей, не давая прицелиться.

Через несколько часов, которые защитникам крепости показались вечностью, одно из ядер на излете выбило внешние ворота и взорвалось на площадке перед внутренними, разворотив камни и металл. Взрыв швырнул остатки баррикады на людей. Пока они приходили в себя и собирали уцелевших, враги ворвались в город. Два орудия продолжали обстреливать другой участок стены, и вскоре в образовавшуюся брешь вбегали шедизские солдаты.

Еще через два часа по всему городу шла резня и горели дома. По улицам метался Кафур с помощниками, следя, чтобы продукты из горящих зданий были вывезены на склады, которые ему удалось отстоять от огня и около которых была выставлена надежная охрана. На одной из нетронутых башен городской стены Легори с товарищами поднимал стяг Алекоса со скалящимся волком на красном фоне.

19

Ей снился снег. Крупные хлопья кружились и плясали в воздухе, свивались в спирали и разлетались под порывами ветра, танцуя опадали на квадратные плиты двора. Метель заволокла город, и все реже виднелись меж пляшущих снежинок красные крыши. Шаги часового оставили на стене темную полоску следов. Створы замковых ворот дрогнули и начали медленно открываться. «Остановите их! Не дайте им войти!» — закричала она. Но замок был пуст, и часовой не отозвался. Взметнувшийся снежный вихрь замел его следы. «Не пускайте!» — снова крикнула она и хотела кинуться из своей комнаты в башне вниз, чтобы собственной рукой наложить засов поперек тяжелых дверей. Но, как это бывает во сне, ноги будто налились свинцом, и она не смогла двинуться с места. В полной тишине в щели ворот показался темный силуэт, цепкие пальцы потянули створ, и воин в шлеме с белым султаном шагнул на пустынный двор. Из-под шлема на грудь спускались длинные белые волосы. Его щит был залеплен снегом.

Евгения проснулась, села на постели, тяжело дыша. Голубое утро рассеивалось под белым светом дня; Хален уже давно покинул спальню. Она встала и замерла, не веря глазам: за оконным стеклом, будто продолжение сна, кружился снег. Первый снег в Ианте за долгие-долгие годы. На календаре была уже весна, но природа, словно желая сказать: «Смотрите, пришел новый олуди!» — обратилась против людей.

Не чувствуя холода, Евгения остановилась посреди двора, вдохнула забытый запах снега, взяла целую пригоршню и лизнула его, ошеломленно узнавая нежный вкус холода. Он рассыпался у нее в руках, остатки растаяли, и она прижала к горящим щекам мокрые ладони. Сердце колотилось, как колотилось оно все последние дни, с тех пор как Хален решил вернуться в Матакрус. Но теперь, стоя на квадратных, укрытых белым одеялом плитах двора, она снова ощутила спокойствие обреченности. Точка невозврата пройдена, и им всем остается идти туда, куда ведет судьба, и делать то, что она велит.

— Делай, что должен, и пусть будет то, что должно случиться, — произнес, подойдя к ней, Хален.

На его похудевшем обветренном лице резче обозначились морщины. В коротко остриженных волосах было много седины. Она с печалью и гордостью смотрела на него, и ее правая рука сжалась в кулак, словно на рукояти меча.

— Я не встретил этого человека там, у Гетты. Надеюсь, нам все же удастся увидеться теперь. И если он олуди, он окажется сильней.

— Никогда этого не будет, пока есть я! — пылко сказала она. — Мой меч и моя любовь защитят тебя!

Ее окликнул Махмели, и потому она не увидела взгляд, которым посмотрел на нее муж. Ничто не изменилось в нем при этом, и, разговаривая с распорядителем, Евгения чувствовала в Халене все ту же спокойную готовность к предстоящим испытаниям. Он хотел отстоять свою землю или погибнуть, защищая ее последний клочок. Того же хотела и она. Она не станет жить без него; он не только ее муж, но и ее царь, и в этом мире не может быть сразу двух олуди. Посреди разговора с Махмели она неожиданно горько рассмеялась. Старик запнулся, удивленно посмотрел на нее. Его лицо вдруг исказилось, будто он собрался заплакать. Махнув рукой, распорядитель вперевалку зашагал прочь.

Со смотровой башни спустился Венгесе. Его почти полностью облысевшая голова была покрыта платком. В этом платке, с седой треугольной бородой и кривым ножом на ремне Венгесе был похож на лихого разбойника.

— Они входят в порт, — сказал он.

Несколько дней назад, несмотря на плохую погоду, Хален отправил к сестре на Острова Алию. А сегодня оттуда прибыли несколько кораблей. Слава Островов направила на помощь Ианте и Матакрусу шесть тысяч воинов. Поднявшись на башню, Евгения увидела, как три корабля входят в порт. Остальные шли на восток, к устью Гетты.

На последнем Совете было решено не медлить. Пока есть возможность сразиться с врагом на чужой территории, ее надо использовать. Хален намеревался, не щадя людей, разбить армию Алекоса и бить до тех пор, пока не падет последний солдат. Это следовало сделать еще несколько лет назад, когда никому не известный вождь захватил Красный дом. Как корил себя Хален за то, что не решился тогда один, без поддержки Матакруса, выступить против Шедиза! Быть может, девять из десяти иантийских солдат полегли бы в этой войне, но сейчас она, эта война, не стояла бы на пороге страны!

Десять тысяч царских воинов, столько же солдат рассов и шесть тысяч островитян должны были выступить к Рос-Теоре, вокруг которой все крепче сжималось кольцо вражеских сил. Готовились сняться с места и другие войска. Пехота: копейщики, лучники и арбалетчики, мечники, — и тяжело вооруженные всадники уже направлялись к мосту через Гетту, который пока не был захвачен Алекосом. Воины Мата-Хоруса должны были высадиться в устье Гетты, а если позволит уровень воды в реке, то и подняться по ней, сколько будет возможно. Обговорив это с командиром союзников, зашедшим в порт, Хален вернулся в замок, чтобы проститься с женой.

Стоя на городской стене, Евгения смотрела на последние не ушедшие отряды, ожидавшие царя. Подняв руки, она воззвала к небу, прося им защиты и победы, и видела, как из белых туч через ее руки на стоящих внизу людей струятся потоки удачи. Да, удача будет с ними!

Хален и Нисий — царевич тоже шел в этот поход — поднимались к ней. Бронк успел раньше них. Он подходил, натягивая и застегивая перчатки, — все еще сильный, с легкой улыбкой на лице, и его отполированные доспехи сверкали, точно зеркало. После снегопада резко потеплело, и сапоги Бронка разбрызгивали лужицы растаявшего снега. Взглянув в его синие глаза, Евгения закусила губу: она увидела, что он не вернется из-под Рос-Теоры.

— Спасибо тебе, моя госпожа. Я прямо чувствовал, как от тебя исходит свет. Твоя молитва принесет нам успех.

Она вслушивалась в его красивый, до сих пор, несмотря на годы, звучный голос и заставила себя улыбнуться, чтобы он не увидел отчаяния на ее лице.

— Тебе ведь уже не двадцать и даже не сорок, Бронк. Нужно ли тебе это? Разве ты мало воевал? Да ни один из этих воинов, даже сам царь не воевал столько, сколько ты, — и в Матакрусе, и в Шедизе, и у Фарады, и здесь, в Доме провинций! Зачем тебе этот весенний поход по слякоти? В Киаре ты будешь полезнее! Ты так нужен мне!

— Я обещал Алекосу, что мы с ним увидимся на поле боя. Может быть, мне не представится другой возможности сдержать обещание.

Их глаза встретились, и Евгения не смогла удержать улыбку на губах — они задрожали. Бронк понял. Понял — и сам улыбнулся.

— Я хочу встретить смерть так, как всегда мечтал, — с мечом в руке, — сказал он, сжал ее похолодевшие пальцы своими руками в перчатках. — Спасибо тебе, Евгения. Я верю, что ты принесешь нам удачу!

Подошли Хален и Нисий, и Евгения повернулась к ним. Оба были светлы и радостны в этот миг — одинаково черноволосые, черноглазые, и улыбнулись ей одинаково ласковой яркой улыбкой, как всегда…

— Молись за нас, — сказал Хален. — Каждый день. А если я не вернусь…

Она перебила:

— Ты вернешься. Вы вернетесь.

Бронк отсалютовал ей на прощанье. Высунувшись в бойницу, Евгения смотрела, как они уходят, и душа ее летела впереди них, увлекая, обещая победу.

Пеликен по собственной воле остался в Киаре. Доказав себе и товарищам, что он остался воином и царским офицером, он вернулся к своим обязанностям. Евгения понимала, что, в отличие от Халена, от нее самой, он не ждет многого от этого похода и потому хочет быть рядом с ней на случай, если война придет на холмы Ианты.

Весна наступила, едва последний солдат покинул пределы провинции Киара. Снег исчез без следа, дожди прекратились, и уже через несколько дней на деревьях появились листья. Из океана возвращались птицы. Люди с благоговением провожали глазами низко летящих гусей и журавлей, песнями встречали лебедей, грациозно опускающихся на пруды и реки. Но среди весенних гимнов все чаще слышались боевые напевы. И в деревнях, и в городах мужчины доставали оружие: мечи, топоры, копья, луки… Нередко оно переходило по наследству через много поколений и сегодняшним владельцам еще не приходилось им пользоваться, кроме как на недавних учениях. Чей-то арсенал заметно устарел. Старинные мечи были в полтора раза шире и тяжелее нынешних, щиты громоздки, стрелы сгнили… Недаром до своего отъезда Бронк приложил немало сил, следя, чтобы все взрослые мужчины получили с царских складов новое оружие, и обязал рассов сделать то же для своих людей. И все они сами делали стрелы, точили мечи и наконечники копий, шили доспехи из толстой кожи, в то время как женщины спешили достать как можно больше соленого и вяленого мяса и рыбы, насушить фруктов, — ведь кто знает, удастся ли собрать следующий урожай!

Но пока все работы шли как прежде. Крестьяне все так же ухаживали за плантациями тутовника, готовили поля под лен, обихаживали сады и виноградники, многие из которых погибли в последние зимы. В городах дымили трубы, медь, серебро, сталь и чугун по-прежнему сплавлялись по Гетте в Готанор, хотя капитаны кораблей нередко видели зарево пожаров на правом берегу и принимали на борт людей, что на лодках и самодельных плотах бежали в Ианту, подчас всего с одним узелком вещей. Лишь несколько лет назад вот так же жители Шедиза, спасаясь от репрессий царя Процеро, пробирались на север по горным тропам, рискуя жизнью обходили пограничные посты иантийцев или пытались подкупить их служащих, лишь бы покинуть свою жестокую родину. Многие из них после смерти Процеро вернулись в Шедиз и теперь верно служили новому повелителю, завоевывая для него Матакрус. Они не колеблясь пошли бы за ним и в ту страну, которая когда-то дала им приют. Самые старые воины признавались, что ни у кого не видели такого блеска в глазах, как у шедизцев, с которыми они скрестили мечи в Матакрусе. Те бросались в бой с криком: «За Алекоса!», боготворили своего царя, не знавшего поражений, завоевавшего большую часть огромной и сильной страны, создавшего волшебные орудия, которые, неся ужас, отдавали вражеские крепости им в руки. Богатейшие города крусов лежали в руинах; тысячи обозов с сокровищами отправлялись в Этаку, и если бы не приказ царя передавать свою долю добычи солдатам специальной части, занимающейся переправкой завоеванного в Шедиз, его воины увязли бы в награбленных драгоценностях. Но этого не произошло и не могло произойти. Пока солдаты сражаются, тюки и ящики с их долей добычи, все подписанные и пронумерованные, будут ждать их в Этаке. Царь Алекос заботился о своих людях. Он держал свои обещания. Его интенданты создавали продовольственные склады в каждом завоеванном городе. У солдат и офицеров всегда было оружие, одежда и еда. А впереди маячил сказочный Золотой город, полный богатств и красивых женщин!

Но Рос-Теора не сдавалась. Работы по укреплению города были начаты сразу же, как только стало известно о вторжении неприятеля на территорию страны. Стены, которыми крусы так гордились, на тот момент не смогли бы их защитить. Чем больше город, тем труднее его оборонять, а в Рос-Теоре жило более двухсот тысяч человек, ее улицы разбежались далеко за пределы стен. Теперь все это было разобрано и сровнено с землей, стены укреплены. Крусы и иантийцы создали пять полос защиты. Степная конница останавливалась перед рвами, полными жидкой грязи. Пехота билась у укреплений, обстреливаемая из возведенных повсюду деревянных башен. Великий город был окружен кольцами фортов, башен, траншей. Здания, оказавшиеся внутри этой зоны, были разобраны, и на долгие тсаны вытянулись каменные и деревянные баррикады. Если нападающим удавалось прорвать одну линию обороны, их встречала следующая, и было понятно, что за нею будут еще и еще.

Отряд шедизцев на трех кораблях, взятых в одном из захваченных речных городов, попытался отбить Иантийский мост. Это была отчаянно смелая операция, которая даже в случае удачи ни к чему бы не привела: между шедизцами и столицей Матакруса все равно встали бы тысячи воинов противника. Но им не удалось подняться на мост. С иатийского берега отчалили корабли и после продолжительного боя потопили суда смельчаков. Царь Алекос объявил, что не сожалеет об их гибели. Так будет с каждым, кто осмелится выступить без его приказа.

О смерти Бронка Евгения узнала раньше мужа. Она часто вспоминала, что когда-то не почувствовала гибель Амарха… Но не его ли душа спустилась к ней в облике орла в тот день, когда пришло известие о нем? В этот раз она увидела смерть старого друга ночью накануне его последнего боя, во сне: сребробородый, могучий, он лежал на носилках, которые уносил в море погребальный плот, и его лицо было, как и при жизни, спокойно… Над водою звучал бесконечно длинный речной плач, что поют благородные женщины, провожая мужа в последний путь. «Следом за закатом утекают реки и уносят тебя навсегда. Я тебя простила, отпускаю, и с тобой отныне вода. Я тебя просила оглянуться, я молила: глаза открой! Знаю, тебе будет не вернуться, тебя больше нет со мной. Полечу по небу над рекою, где вступает в море хрупкий плот. Сложу крылья, тихо глаза закрою и паду беззвучно на тонкий лед. Следом за закатом уплываешь, сложив руки-крылья на груди. Я к тебе вернулась — отпускаешь. Я теперь мертва. Подожди!»

Хален послал Алекосу вызов, как велела старинная общая для всех стран традиция: правители могут решить исход войны в поединке, и люди погибшего должны отступить. Но Алекос не принял этот вызов, ведь приславший его не был царем Матакруса. Хален защищал подступы к мосту; Алекос бился дальше, к востоку от Рос-Теоры. Он всегда принимал участие в важных боях, первым устремлялся навстречу врагу, оставляя за собою горы трупов. Бронк был намного ближе к нему, вверенные ему полки обороняли два городка — спутника столицы, и он тоже вызвал царя Алекоса на бой и получил согласие. Хален узнал об этом, когда все уже кончилось.

Сразиться решили в тот же день, к вечеру, на поле близ городка Лима. Сотни офицеров и солдат с обеих сторон стали свидетелями этой дуэли.

Они приветствовали друг друга как равные и оказали все знаки почтения, какие благородные рассы оказывают друг другу перед поединком. Бронк Калидерад не был монархом; он не имел права обещать за свое войско. Он мог лишь предложить свою жизнь противнику, убить его или погибнуть сам. Бронк вышел на поле радостный и тихий. В глазах его светилось одобрение, когда он пожал руку своему врагу — лучшему врагу, какого он мог себе пожелать. Они принесли друг другу клятвы. «Если я погибну, мои воины не станут мстить за мою смерть, — сказал Бронк. — Если же я убью тебя, твое тело принадлежит твоим людям». «Я слышал, в своей стране ты первый после своего повелителя. Потому обещаю тебе: если ты падешь от моей руки, я буду вечно чтить твою память, — ответил Алекос, и ветер с полей развевал его светлые волосы. — А случится так, что ты окажешься сильней, — месть моих людей никогда не настигнет тебя».

Солнце склонялось к земле, уходило в кроваво-красные облака. Узкая речушка петляла по полю, в ее излучине стояли друг напротив друга два высоких, сильных мужа в богатых доспехах, и в воздухе разносился бодрящий аромат раздавленной травы — их офицеры и рядовые в молчании ждали исхода поединка. Солнечные блики играли на длинных мечах, на украшающих щиты металлических полосах, на шлемах и кольчугах. Меч царя пробил доспех Бронка на третьей минуте боя. Он жил еще несколько минут и успел проститься с Алекосом, хотя никто не слышал, о чем они говорили перед тем, как тот закрыл ему глаза. Царь велел иантийцам достойно похоронить его и обещал поставить памятник на месте боя, когда война закончится.

Хален примчался, когда тело Бронка Калитерада уже лежало на погребальном корабле. Его отправили в Киару по реке и через море — так провожают лишь храбрейших воинов. К оскорблениям, нанесенным Алекосом иантийскому царю, добавилось еще одно. Даже три: тот не принял его вызов, но вышел биться с его другом, которого убил. И в довершение ко всему после данной Бронком клятвы Хален не мог напасть на Алекоса, чтобы отомстить.

Впервые Евгения получила от мужа, пусть и на бумаге, полные злобы упреки. Как могла она не предупредить его о скорой гибели лучшего из сыновей страны, горько вопрошал он. Как посмела утаить, что его друг в душе своей настолько был предан врагу, что предпочел принять неотвратимую смерть от его руки вместо того, чтобы сражаться рядом со своим царем?! Что еще она скрывает? «Вы вернетесь», — сказала она на прощанье им троим, и вот один из трех пал и вернется теперь не в свой дом в Киаре, а на кладбище… Чего ему ждать теперь, каких известий? Она не раз рассказывала ему, как читала смерть на лицах больных, так почему она не предупреждает его, своего царя, о предстоящих потерях?!

Евгения плакала и молилась. В ее душе вновь царило смятение: горе сплеталось с ненавистью. Никого еще она не ненавидела так сильно, как Алекоса. Ей вообще не приходилось прежде испытывать это разрушающее душу чувство, которое сейчас жгло ее раскаленным железом. Она желала ему медленной мучительной смерти, и руки сами тянулись к земле, чтобы темные духи услышали это пожелание и взялись его выполнить. Но она не сделала этого, помня, что небо было благосклонно к ней, когда уходило войско. «Верь мне, победа будет за тобой! — писала она мужу, и слезы капали на бумагу, но то были уже слезы любви и надежды. — Небеса были с нами, когда вы втроем стояли передо мной на стене Киары, а воины наши шагали в Рос-Теору. Я видела тогда, что Бронк скоро оставит нас, но как я могла сказать тебе об этом? Это бы тебя убило… Он шел навстречу своей судьбе, он всегда мечтал уйти из жизни красиво. Ничем он не предал тебя; один из лучших сыновей Ианты, он хотел использовать шанс одержать в войне решающую победу. И быть может, он — ее последняя жертва. Пусть я не вижу будущего, хотя могу видеть в нем смерть, но я знаю, я верю, что скоро ты уничтожишь наших врагов. Моя сила с тобой, а она никогда мне не изменяла. Иантийцы не могут проиграть, пока с ними их олуди. Помни об этом и иди к своей победе!»

Все усилия захватчиков оставались безуспешными. Они атаковали укрепления крусов снова и снова, но им удалось взять только два кольца из пяти. Им нужен был мост; но до него нельзя было добраться, не разгромив десять тысяч иантийцев. И все же Алекос пошел на это. Матагальпа никогда не знала сражений, подобных тому, что разыгралось у Рос-Теоры летом 2762 года. Все свои силы — а они все еще были неисчислимы — он бросил на штурм узкой полосы между ведущим в Ианту мостом и городской стеной. Одновременно с этим к левому иантийскому берегу направились все крупные суда, что были взяты в прибрежных матакрусских городах, с тысячами солдат на борту. И так распорядилась судьба, что именно на этот день была назначена операция — удар в тыл силам Алекоса. Пока по обе стороны моста кипел бой, несколькими тсанами выше вторая армия иантийцев переправилась через Гетту. Командовал ею Эрия Рашарад.

Сражение длилось четыре дня. Четыре дня воздух гудел и содрогался от лязга металла, криков ярости и стонов боли, пения горнов, звонко разносящихся приказов, оглушительных пушечных выстрелов, треска рушащихся в огне укреплений. Четыре дня парили над берегом Гетты стервятники, слетевшиеся, казалось, со всего континента, — для всех хватило пищи. Четыре дня оба царя не выпускали из рук оружия, успевая и отдавать распоряжения, и убивать. Все мужчины Рос-Теоры, все, кто мог биться, от нищих, что ночевали под городской стеной, до первых вельмож, были здесь, у моста, и те, кому не хватило копий и мечей, держали в руках вилы и булыжники.

Мост был уже забыт, разбиты шедизцы, пытавшиеся взять его с иантийского берега. Судьба мира решалась в этой битве, и что значил мост в Ианту, когда сам ее царь в любую минуту этих бесконечных дней мог погибнуть у стен Золотого города!

Однако сила Алекоса была в численности его войска и в маневренности степных конников. На третий день, когда всеобщее внимание сосредоточилось на подступах к мосту, кочевники попытались прорваться к восточным воротам столицы, где у полос обороны осталась едва ли четверть от прежнего числа защитников. Потеряв половину в пути, они пробились к самому городу. Все погибли под обстрелом со стен, но дело свое они сделали: оставшиеся в столице ощутили, как земля закачалась под их ногами. Не помогли укрепления, не помогла помощь союзников — враги проникли в сердце страны! В них рос страх. Они боялись за свою жизнь и богатства, но еще больше боялись удачливого олуди, которому явно помогало само небо.

На пятый день бой затих сам собой. Поля, сады, рощи были завалены телами погибших, а у выживших не было сил ни хоронить товарищей, ни снимать доспехи с трупов неприятеля. Остатки армий — несколько тысяч из сотен тысяч — сходились к стенам Рос-Теоры. Мост был пуст, и Хален с пятью гвардейцами, единственными оставшимися в живых из тридцати, стоял на нем. Неподалеку собралось командование крусов. Самые уважаемые люди города присоединились к ним.

Перед рядами противника появился парламентерский отряд. Шедизские фицеры приближались, подняв свои щиты над головами. Они сообщили, что царь Алекос желает говорить с защитниками города. Он подошел следом, так не смыв с себя грязь и пот. Покореженный шлем нес оруженосец, волосы царя слиплись от крови, и сапоги оставляли влажные следы на камне дороги. В нескольких шагах позади встал Нурмали, его первый военачальник, высокий и худой, едва державшийся на ногах от усталости.

Два царя впервые видели друг друга. Крусы сами не заметили, как подошли к Халену и его людям, будто надеясь, что те защитят их от надменного взгляда олуди. Его лицо было бледным под слоем грязи, но глаза горели неукротимым огнем, таким же, какой встретил его в глазах иантийского царя. Он тихим, но твердым голосом произнес:

— Мы продолжим бой, если вы сейчас не сдадите город.

— Мы продолжим бой, — сказал Хален.

Алекос коротко взглянул на него и повернулся к отцам города.

— Я не стану разрушать Рос-Теору и не трону ни одной монеты из тех, что вы храните за стенами. Мне не нужны руины. Мне нужно великое государство.

Крусы смешались, начали переглядываться. Также незаметно для себя они отодвинулись от Халена и тихо заговорили между собой.

— В Рос-Теоре никогда не будет править захватчик. Это ваша страна! — воскликнул Хален, теряя терпение. — Он убил вашего царя и его наследника, он убьет и мальчика, которому сейчас принадлежит ваш трон!

— Это их трон, — сказал Алекос. — Не тебе решать его судьбу.

— Они мои родичи. Я проливал за них кровь, так же как Амарх воевал за меня. И я готов сделать это снова и снова, столько, сколько понадобится, чтобы добить тебя, проклятый варвар! Я вызываю тебя на бой! Решим это сейчас. Пусть наши мечи скажут, кому достанется город!

Их взгляды скрестились, как тяжелые клинки, но Алекос не поддался.

— Я не могу сражаться с тобой здесь. Они твои родичи, это правда, но это не твоя страна и не твой трон. По законам всех стран царь может вызвать противника на бой, лишь когда защищает свою землю.

Хален заскрежетал зубами, вытащил наполовину меч из ножен.

— Да какая разница?! Ты принял вызов Бронка, прими же и мой!

— Бронк был достойнейшим из людей, — сказал Алекос, и его светлые брови сошлись над переносицей. — Еще в Шедизе я готов был предложить ему должность советника, но знал, что он всегда будет верен тебе. Когда он позвал меня на поединок, я был огорчен этим, но не мог оскорбить его отказом. И ты, правитель Ианты, прости меня сейчас. Мы обязательно встретимся с тобой, на твоей земле или на моей, но не сегодня, — он снова повернул голову к ростеорцам, его голос окреп. — Я обещаю, что не трону вас и ваши дома. Мертвые будут похоронены, разрушенные города отстроены заново. Мои воины заберут свою добычу, но богатства Матакруса неистощимы, и мы восстановим все, что было утрачено. Мне нужна сильная страна и верный народ, и я постараюсь сделать все, чтобы крусы поверили в меня.

Хален засмеялся бы, если б мог.

— Ианте ты тоже пообещаешь отстроить разрушенные города?

— Мы должны посоветоваться, — поспешно сказал Пасесерт Трантиан, глава канцелярии Шурнапала.

— Я жду ответа до полуночи, — сказал Алекос и отошел прежде, чем Хален успел что-либо добавить.

Халена трясло от ярости. Каждое слово этого выскочки, каждый жест были продуманы заранее! Он разыграл эту сцену как по нотам, вселив в сердца крусов одновременно неуверенность и надежду. И ушел он так быстро лишь для того, чтобы не оскорбить Халена еще раз, став свидетелем разговора, что последовал сразу же.

Пасесерт вышел вперед, низко склонился перед царем и поцеловал ему руку.

— Не могу передать, сколь велика наша благодарность тебе, мой господин. После смерти Амарха и Джаваля Хиссанов ты стал нам опорой, и мы никогда не забудем этого. Но царь Алекос прав — решать дальнейшую судьбу Матакруса должны мы. И мы не дадим тебе погибнуть, продолжив бой. Позволь нам обсудить предложение царя Алекоса и принять решение, которое послужит к пользе страны.

Хален пошатнулся. Венгесе, весь перебинтованный, опирающийся на трость, поддержал его. Царь закрыл рукой глаза и долго стоял молча, не в силах взглянуть на этих людей, не в силах вообще смотреть вокруг. Если бы белые стены Рос-Теоры сейчас развалились по камешку, это поразило бы его меньше, чем предательство тех, за кого сражались и погибли тысячи его воинов.

— Он не обманывает своих людей, — сказал кто-то в толпе крусов, — если мы будем с ним, он не обманет и нас.

Варварский вождь выиграл еще одну битву. Хален повернулся и зашагал прочь.

20

И в третий раз он покидал Матакрус, потерпев поражение. Горечь, царившая в его душе, была безмерна. Он искал, чем прогневал небеса, и не мог понять. Он сделал все, чтобы стать для своей страны лучшим из правителей; все помыслы, всю свою жизнь, каждую минуту ее он отдавал Ианте. И кто сделал больше, чем он, для того чтобы сохранить мир на континенте? Отчего же это мир обрушился в одночасье, грозя погрести его, Халена Фарада, владыку Киары, царя иантийского, под обломками? Слишком быстро, слишком безжалостно пришла беда. Когда он вспоминал все успехи последних лет, ему казалось, что он спит и видит кошмар. Но как проснуться?

Он слишком устал, чтобы ехать верхом, и смотрел сейчас на зеленеющие виноградники из окна кареты. Вспомнил последнее письмо Евгении, в котором она обещала победу… О нет, она не виновата, что ее обещания не сбылись. Коса нашла на камень. Сила олуди Алекоса оказалась превыше ее возможностей. Видно, небо любит его больше… А значит, Ианта падет перед ним так же, как Галафрия, и Шедиз, и Матакрус. Но никогда народ Фарадов не встанет на колени, как встали другие! Да сих пор Алекосу помогала череда счастливых совпадений: шедизцы ненавидели своего царя, крусы своего потеряли. Что ж, пусть увидит людей, которыми правят настоящий воин и его олуди! Быть может, на своей земле она сможет защититься от него?

Он увидел ее лицо, как будто она была рядом. Ни одна женщина не сделала для Ианты больше, чем Евгения, и все же оно, ее лицо, всегда обещало что-то еще. Он любил эту тайну. Любил и боялся, чувствуя, что раскроется она не благодаря ему… Что с нею случится, с его царицей? Чего ждут ее сумрачные глаза? Если новый олуди превосходит ее, он ее убьет… Не в этом ли тайна?..

Он остановился в Претсе, городке на границе провинций Ферут и Готанор. Ехать в Киару не было смысла. Если Алекос ударит, то очень скоро. Мужчины на землях, через которые шло войско, приветствовали его с оружием в руках и кричали, что готовы сражаться. Женщины стояли у обочин молчаливые, размышляя о том, что им предстоит скоро, — грабежи, насилие, пожары… Но никто не бежал, не пытался спрятаться от надвигающейся войны. Иантийцы — не крусы!

В Претсе уже ждали члены Совета. Евгении с ними не было — она находилась у Фарады. Узнав об отъезде Эрии, дикари как с цепи сорвались: целыми армиями на лодочных флотилиях переплывали реку, нападали на гарнизоны и селения. Помощник Рашарада, исполнявший его обязанности, носился по побережью, отражая набеги, и царица поспешила ему на помощь. Хален не стал посылать за ней. Пускай она олуди, пускай владеет мечом, но она его жена, и чем дальше она от Гетты сейчас, тем лучше.

Очень скоро в Претс одна за другой пришли две печальные новости. Когда крусы сдали Рос-Теору, царица Райхана покончила с собой, приняв яд. А через несколько дней нашли мертвым и наследника. Решили, что он тоже отравился. Алекос со своим ближайшим окружением накануне его гибели находился не в городе — будто бы специально, чтобы его не обвинили в этом убийстве. Он велел с почестями похоронить обоих и поселился в Шурнапале, в доме Джаваля.

— Я подготовил план обороны, — деловито сказал Маталан, разворачивая карту и придавливая ее к столу книгами.

Городской глава отдал Совету в распоряжение здание управы. Совет собрался в кабинете, сдвинув несколько столов, за которыми в другие дни работали клерки. Хален уселся в жесткое кресло, баюкал раненную левую руку. Он запретил Венгесе себя сопровождать — тот едва держался на ногах от слабости. Напротив сел Нисий. Его лицо было оживленным, даже веселым. Больше всего его сейчас волновало, скоро ли приедет жена. Лунда оказалась упрямой и своевольной. Забеременев, она отказалась переезжать в столицу, поближе к олуди, несмотря на все уговоры Евгении. За что и поплатилась: узнав, что муж отправляется на войну, она так переволновалась, что потеряла своего первенца. Но даже это не заставило Нисия вернуться. Он был молод и, похоже, не осознавал всей серьезности положения… А может быть, подумал Хален, он так же, как многие воины, все еще не верит, что Ианте пришел конец. Для него эта война — лишь череда битв, в которых он доказывает свою доблесть. Жаль, очень жаль, что у Нисия все еще нет сына!

— Государь! Взгляни на карту. Если они не пойдут через мост, то ожидать их высадки можно здесь и здесь.

Хален попытался сосредоточиться на том, что говорили Маталан и Гамалиран.

— Сколько у Алекоса осталось войска? Тысяч тридцать? — спросил последний. — У нас не наберется и двадцати тысяч профессиональных воинов, но все рассы Дафара встанут в строй, и каждый ведет с собой от пятидесяти до нескольких сотен человек. Всего по стране соберем около пятидесяти тысяч. Они уже готовы, осталось определить, куда им идти.

Хален кивнул.

— В верховья Гетты они не полезут. Ждать их нужно в районе Ферута. Здесь прекрасный берег, удобный для высадки. Или у моста.

— Нельзя забывать и о флоте! — напомнил Маталан. — С этого нахала станется, он не побоится напасть на Киару с моря!

— Ну, это вряд ли, — возразил Торжис Эгвад. — Все пути крусов в Ианту нам известны еще со времен прежних войн, и они никогда не использовали флот. Берег слишком неприступный.

— Алекос не ходит старыми путями.

Это сказал Нисий, и все ненадолго замолчали. Но Маталан был не из тех, кто отступает, и продолжил:

— Напомню также и о Шедизе. Если оттуда решат поддержать Алекоса, нам придется сражаться на два фронта. Поэтому предлагаю разместить войска здесь, в Претсе, к югу — у Ферута и к северу — у моста. Побережье от Готанора до Киары контролировать с кораблей. Мы с Рашилом организовали цепь постов вдоль реки, так что, где бы ни высадился враг, в твоей ставке, государь, это станет известно очень скоро.

Хален снова кивнул. Маталан посмотрел на него с удивлением, шумно втянул воздух большим носом. Обычно царь спорил с ним, указывал на недостатки его предложений, его приходилось подолгу и порой безуспешно убеждать.

— Хорошо, Маталан. Теперь, Рашил, расскажи мне, что там на Фараде.

— Дикарям не понравился отъезд Эрии, и они требуют его обратно, — улыбнулся министр. — Не думаю, что стоит из-за этого беспокоиться. Одно плохо — слишком много воинов занято их подавлением. Но с ними там царица, она разберется. Как Эрия?

— Очень плох, — ответил Нисий. — Врачи говорят, ногу ему придется отнять. Если б царица была здесь, она помогла бы ему. Ты не велишь ей приехать, отец?

Хален покачал головой.

— Ей виднее, что делать.

Этот дикарский бунт случился очень вовремя, считала Евгения. Она просто задохнулась бы от злости, если б сидела сиднем в Киаре, получая одно за другим страшные известия из Матакруса. А так у нее не было времени переживать. Целыми днями и ночами она скакала на маленьком буром меринке вдоль побережья в поисках дикарей. Ланселот стоял в конюшне гарнизона Эрии — он был слишком крупный, слишком приметный для этой местности. Меч, казалось, уже сросся с ее рукой, и щит навстречу стрелам она выставляла не глядя. Дикарей кругом было полно, они пробирались все дальше и дальше от Фарады. Если б не олуди, их было бы не поймать. Ее люди следовали за ней, не задавая вопросов и не оглядываясь по сторонам: она чуяла врага издали и безошибочно приводила к нему.

Пеликен спешился у ручейка, умылся и напился. Евгения ждала его, шепотом жалея коней, одолеваемых слепнями. Она и сама страдала от москитов. Отпугивающие мази действовали всего два-три часа, а мошкары летом у Фарады было немыслимое количество, воздух просто гудел от нее.

— Куда теперь?

Она огляделась, отмахиваясь от особо надоедливых насекомых, что лезли прямо в глаза. Как и солдаты, она была закутана с ног до головы, и даже лицо прикрывал платок, так что открытыми оставались только глаза. Иначе ее съели бы заживо. Лишенные одежды дикари для защиты от насекомых натирали тело жиром какого-то животного. По его запаху их было легко найти, что и делали воины с хорошим обонянием. У Евгении обоняние было развито так же хорошо, как и другие органы чувств, но она редко им пользовалась, поскольку в ее распоряжении было более эффективное умение.

— Вон там, в тех деревьях, — она указала на круглую кудрявую рощу. — Я опять попробую их напугать. Оставьте в живых двух-трех человек, пусть расскажут другим и задумаются, стоит ли с нами бороться.

Солдаты инстинктивно отодвинулись, встали за ее спиной, будто боялись попасть под смертоносный взгляд. Пеликен был доволен. Ему нравилась эта новая, жесткая и жестокая олуди. То, что раньше было для нее игрой, теперь стало приносить удовольствие. Нахмурившись, она пристально смотрела на деревья. Добрых пять минут ничего не происходило. Но вот там началось движение. Темные фигуры скользили в ветвях, спускались на землю, медленно шагали в сторону отряда. Кто-то из иантийцев потянулся за стрелой. Вот уже можно разглядеть круглые раскрашенные лица дикарей. Они по-прежнему ничего не выражали. Их страх можно было обнаружить лишь по движениям: ступив один-два раза, они замирали, и дрожали их руки. Луки висели за спиной, и ни один не попытался потянуться за своим. Они не понимали, что происходит, заворожено шли на зов. Знали, что их сейчас расстреляют, но не могли остановиться, как не могли поднять отяжелевших рук. Так птица замирает перед змеей, так антилопа не может отвести взгляда от загнавшего ее охотника. Только антилопа не идет навстречу своему убийце, а олуди заставляла дикарей идти вперед, прямо на своих воинов.

Вот уже несколько человек упали, пронзенные стрелами, а остальные все приближались. Засунув руки в карманы, Евгения смотрела на них. Мошкара образовала темный нимб вокруг ее головы, кружась по часовой стрелке. Остались стоять всего трое — только тогда она махнула рукой, указывая им на заросли высоких трав. Очнувшись, дикари с воплями кинулись прочь, и долго еще из травы неслись их крики. Круг насекомых распался, Евгения с проклятиями принялась отбиваться от них.

— А от комарья твоя сила не помогает? — спросил Пеликен.

— Пошути еще, — проворчала она, садясь в седло. — Нужно доехать до пятого поста и пугнуть их там.

— Когда вернется Эрия, он этому просто не поверит, — сказал один из солдат.

— Эрия не вернется. Он ранен в ногу, раздроблена кость. Он будет жить, но сражаться больше не сможет.

Дальше ехали в молчании. Объехали шестой пост — несколько каменных домов, обнесенных стеной, и двигались дальше на север по старой дороге, отстоявшей от реки на полет стрелы. Пеликен заметил, как Евгения приподнимается в стременах, посматривает налево, в сторону воды. За частоколом высокой травы ничего не было видно, кроме краснеющего в закате чистого неба. Завидев впереди лысый холм, царица повернула коня. С холма была видна река и противоположный берег. Воины показывали друг другу на острый мыс, что выдавался далеко в воду. Дикари срубили на нем деревья и сложили громадный костер; столб темно-серого дыма шириной с дом поднимался высоко в небо. Ветер медленно сносил его в сторону иантийского берега. Этот же ветер время от времени доносил до холма обрывки барабанного боя.

— Что там происходит? Что они делают? — спрашивали друг друга мужчины.

— Они делают то же, что и я, — сказала Евгения. Ее глаза не отрывались от дымного столба. Спешившись, она подошла к краю холма — осыпавшемуся песчаному обрыву, — подалась вперед, словно пыталась дотянуться до костра. — Их колдуны зовут меня к себе, как я звала их воинов.

Пеликену не понравилось выражение ее лица. Он крепко взял ее за плечо.

— Ты же не пойдешь к ним?

Олуди молчала. Мошкара начала кружить над ее головой — он видел такое всего час назад. Тряся ее за плечо, он повторял снова и снова:

— Не делай этого, моя госпожа, это слишком опасно. Поедем дальше!

Она отодвинула его, как ребенка. Много раз она слышала этот зов, не раз ступала на тайные тропы шаманов, и они опять влекли ее к себе.

— Такой шанс нельзя упускать. Я схожу к ним. Ждите меня…

Он растерянно повернулся к товарищам, развел руками. И не успел подхватить ее — она упала на землю как подкошенная, из-под полуприкрытых век белели закатившиеся глаза, и москиты садились на них. Люди испуганно перешептывались.

— Помогите мне поднять ее на коня. Поехали на пост, — велел Пеликен.

Исчезновение главного воина чужих не принесло облегчения народу великого леса. Вместо него пришла чужая колдунья, что видит в темноте. Братья-колдуны издавна ненавидели ее, они желали ей гибели еще до того, как она совершила святотатство — отняла у духов предков Клакына. Этот мальчик обещал стать большим вождем, но когда его поразила болезнь, старший брат посмотрел на него и понял, что предки уже сейчас готовы забрать его к себе. Неразумные женщины, не знающие законов края сновидений, осмелились пойти против решения братьев. Своим глупым ведьмовством они призвали чужую колдунью. И та вступила в священный лес, излечила мальчика, но взамен забрала себе часть его души. Когда Клакын вырос и стал вождем, он оказался не таким, как другие. Он не хотел исполнять веление предков, не хотел сражаться с чужими, как то делали десятки поколений его отцов. Он призывал свое племя идти в глубокие леса к тем, кто кует железо, и учиться их мудрости. Он не слушал колдунов, не желал вернуться на свой путь. Вот почему братья были вынуждены пойти в страну сновидений и просить предков забрать его. Те послали змею туда, где Клакын охотился, и он умер.

Теперь колдунья пришла снова, она убивала людей леса мечом, а еще больше — своим не знающим пощады темным колдовством. Ее следы изредка встречались им в крае сновидений, и братья знали, что она слабее них. У нее не было предка-зверя, она была как опавший лист, не знающий своего дерева, и легко потерялась бы на тропах, по которым ходят души настоящих людей и зверей. Шаманы решили с ней покончить. Они спустятся в старую страну, призовут колдунью и растерзают ее душу! Их семеро — она не сможет противиться их приказу!

Люди леса повалили деревья на мысу и сложили костер. Теперь они робко жались к лесу, многие не смели даже взглянуть туда, где колдуны семи племен готовились к обряду. Старший брат щедро посыпал костер порошком, что дарует истинные сны. Они надели свои одежды и украшения, взяли барабаны, и трещотки, и бубны, и начали свой танец. Вот Ылыек, брат медведя, закутанный в его шкуру, медвежий клык вставлен в его нижнюю губу, и на груди его ожерелье из медвежьих когтей. Вот брат змеи — в багровом дыме, уводящем в старую страну, его покрытое татуировками тело удлинилось и извивается, а изо рта высовывается раздвоенный язык. Старший брат в этой стране своим обличьем больше остальных похож на своего предка — леопарда: его лицо покрылось шерстью, пожелтели круглые глаза…

На Ылыека истинный дым всегда действует медленней, чем на остальных колдунов, но вот наконец и он вступил в страну сновидений, где уже ждали шестеро. Реальность здесь выглядела по-другому, расплывчато и тревожно. В мире леса еще не погас свет дня, но здесь все освещалось одним лишь багровым столбом дыма. Река была черной пропастью, лишенной воды и дна, а с другой стороны мыса качались, расплывались в густом воздухе громадные деревья. Люди у их подножий казались серыми тенями. Братья пели и кружились вокруг костра, потрясая трещотками, стуча в барабаны. Они видели колдунью на другом краю пропасти. Ее тело держал в руках неприятно высокий, отвратительно бородатый мужчина, а душа парила над тьмой. Даже здесь она осталась такой же, как в мире леса: светлый силуэт с руками и ногами, ни звериной морды, ни зубов, ни когтей или хвоста. Ей не выжить в стране настоящих снов! Вот она блеснула и исчезла…

— Где твоя душа? Где твоя душа? Иди к нам, танцуй с нами, ступи с нами на тропу духов! — звали братья.

Их голоса отражались от стены леса и возвращались гулким эхом. Все ярче становился свет костра, все выше поднимался он, освещая багровыми сполохами звериные лица. Скоро предки придут, чтобы приветствовать своих детей. Они заберут с собой душу колдуньи, и ее тело на другом берегу охладеет и умрет, так что ей придется вечно скитаться по дорогам края сновидений, где каждый станет преследовать ее, рвать на части!

Столпившиеся у леса люди в священном трепете наблюдали за танцем колдунов. Их пугали ощерившиеся лица и развевающиеся шкуры. Бились друг о друга когти на браслетах и бусах, зловеще рокотал барабан, и песня разносилась до самых дальних пределов леса… Иантийские воины на другом берегу передавали друг другу подзорную трубу, по очереди вглядываясь в сумбурную пляску закутанных в рваные шкуры дикарей, надышавшихся наркотического дыма. Им было невдомек, что случилось с царицей и почему она сказала, что пойдет к колдунам, — она же была совсем в другом месте, и не вдыхала этого дыма, и вообще потеряла сознание! Почему же Пеликен запретил приводить ее в чувство?

— Злая женщина, дочь смерти, здесь твоя судьба! Встань в наш круг, пляши с нами!

Брат паука вдруг вышел из круга, закричал, вытянув руку к лесу, где скользила от дерева к дереву чья-то тень.

— Ты пришел, о, ты пришел, великий дух, отец! — воззвал старший брат.

Из-за деревьев вышел леопард. Такого крупного они никогда еще не видали — он был в полтора раза крупнее любого своего сородича. Это был сам предок старшего брата, не иначе, и тот пал перед ним на колени, продолжая бить в бубен. Коричневая шерсть в черных пятнах лоснилась в свете костра, глаза зверя вспыхивали зеленым. Но отец пришел не один. Светлое пятно мелькнуло между стволов, солнечным зайчиком метнулось вперед, встало рядом с ним, лаская его загривок. Серебристый призрак, звездная тень, силуэт с белым лицом, он обнимал зверя и заигрывал с ним.

— Возьми ее, великий отец! — попросил колдун. — Схвати эту женщину, не знающую предков, и уведи ее с собой!

Тяжелый воздух колыхнулся — это леопард одним прыжком преодолел пространство от леса до костра и замер рядом с шаманами. Светлый призрак приблизился вместе с ним, скользя руками по шерсти, и изумленные колдуны услышали, как дух предка урчит от удовольствия.

— Не поддавайся ее коварству, отец! Вернись к нам! Не слушай ее!

Но зверь уже забыл о них: он прыгал по поляне, догоняя колдунью, словно котенок, бегущий за солнечным зайчиком. Та то удалялась, то позволяла приблизиться вплотную и обнимала его, легко проскальзывала между лап, заставляла огромную кошку подпрыгивать и кататься на спине. Колдуны уже не кружились в хороводе. Они танцевали там, где остановились, слабеющими голосами подпевали старшему брату, который уговаривал великого предка убить женщину. Все выходило не так, как они ждали: их песни не оказали никакого влияния на колдунью. Она их просто не замечала. Они думали, предки возмутятся появлением чужой женщины, — а вместо того священный леопард играл с ней, как домашний кот с ребенком!

Старший брат бросился к зверю, умоляя одуматься. Серебристая тень подпрыгнула, зависла в воздухе, полыхнула красным. И леопард тут же ощетинился, повернулся к колдуну, подобрался…

Простые жители леса, замерев в диком ужасе, наблюдали никогда не виданное зрелище. Они не знали, что происходит, и понимали его по-своему: огромный леопард вышел из леса на зов колдунов и плясал перед ними, будто играл с невидимым товарищем, пока старший мудрец, трясясь как в лихорадке, с визгами и стонами приближался к нему. Остановившись в трех шагах от зверя, он пал на колени и кричал что-то прямо тому в морду. Брызгала слюна с его черных губ, и бубен дребезжал в руках. Леопард замер, отодвинулся, изготовился к прыжку — ни одному лесному зверю не понравится такое обращение! Колдун вскричал не своим голосом, указывая обеими руками с зажатым в них бубном на лес, и в этот момент зверь с рычанием прыгнул на него. Люди ахнули и закрыли глаза руками.

Ылыек так испугался, что выпал из сна и не увидел, как дух предка освободил душу старшего брата и та легким облачком устремилась на тропу леопарда. Остальные шаманы замерли, не в силах оторвать глаз от зверя, порвавшего горло их брату и теперь пожиравшего его лицо. Тень колдуньи сидела на его спине, пока все не закончилось, а потом поманила его к лесу. И он пошел за ней, облизываясь, и пропал в лесу. Она остановилась на границе света и тени, поляны и леса, обернулась и сверкнула так ярко, что затмила пламя костра. Колдуны закрыли лица и пали на землю. Когда они осмелились поднять глаза, ни зверя, ни колдуньи не было. К телу брата стягивались темные духи, алчущие свежей крови, а его душа была уже далеко…

Один за другим колдуны возвращались из страны сновидений. Их люди, набравшись смелости, подходили к костру, в страхе и недоумении останавливались над растерзанным телом великого шамана и распростертыми телами его соратников, которые мало чем отличались от мертвых.

Обморок перешел в глубокий сон. Она очнулась в чьих-то объятьях. Пахло лошадью, крепким мужским потом и травой. Ее лицо касалось обнаженной горячей руки. Не было сил шевелиться и позвать. Но он почувствовал движение ее ресниц на своей руке и приподнялся на локте. Это был Пеликен. На узкой кровати в домике на посту с трудом хватало места для одного, но он обнимал ее, охраняя и согревая, пока она ходила по призрачным тропам чуждого ей народа. Он поднялся, усадил ее, прислонив спиной к стене, поднес к губам чашку с водой. Освещенная крохотным огоньком свечи комната кружилась перед глазами, и Евгения долго не могла сфокусировать взгляд на темной фигуре Пеликена.

— Ты решил заменить мне мужа?

— Ты была холодная, будто мертвая, и я решил сохранить тебя для него.

— Иди сюда, — позвала она.

Он опустился рядом, усадил ее на колени и крепко обнял. Тепло его тела окутало ее, проникло внутрь, расслабляя закоченевшие мышцы.

— Где ты была? Ребята говорят, дикари на мысу как с ума посходили: вопят так, будто всех их вожди умерли разом.

— Так и есть. Их великий колдун мертв, и остальные шестеро нескоро теперь решатся вступить в старый край.

— Куда?

Она глубоко вздохнула, потерлась щекой о его бороду.

— Они думают, что дикие лесные создания — их предки, и умеют проникать в глубины, которые видны лишь животным… Они научились управлять зверями, но никогда не пытались полюбить их… Мне пришлось смотреть и слушать и ориентироваться лишь на свою интуицию, потому что я плохо представляю себе законы этого края. Но зверь послушался меня.

— И что теперь?

— Я напугала их — надеюсь, достаточно для того, чтобы они хотя бы на время забыли сюда дорогу.

Он сжал руками ее голову, прислонился лбом к виску.

— Ты и меня напугала. Я думал, ты не вернешься.

Она вдруг заметила, что его трясет. В тот же миг Пеликен быстро, почти грубо сбросил ее с себя, вскочил на ноги.

— Я распоряжусь, чтобы тебе принесли поесть, — сказал он хрипло и побежал к двери.

Замер, оглянулся — щеки алеют, глаза горят диким огнем. Все еще во власти бреда, она уже открыла рот, чтобы позвать его вернуться, — но он вышел, хлопнув дверью.

В последующие дни она то и дело уносилась внутренним взором на тот берег. Тело колдуна было торжественно похоронено под углями костра на мысу. Племена свернули прибрежные стоянки и ушли в глубь леса. Оставшихся на иантийском берегу добивали солдаты. Теперь можно было увести часть людей на подмогу Халену. Он прислал царице приказ оставаться у Фарады до тех пор, пока не прибудет замена Эрии. Евгения прекрасно понимала, что это значит, но у нее был повод ослушаться этого приказа — теперь, когда дикари больше не нападали. Она очень устала, ей не хотелось никуда ехать. Казалось, сил не хватит даже чтобы вернуться домой, в замок. Но надо было поддержать Халена, ведь он устал еще больше. Царица снова тронулась в путь, и как всегда рядом были мрачный Пеликен и подруга Эвра. Ее муж теперь был в войске вместе с царем. Евгения просила ее вернуться в Киару, но та не захотела: «Когда ты рядом, мне легче ждать и надеяться, моя госпожа. Одна я с ума сойду».

В Хадаре переночевали и услышали последние новости. После измотавшего ее путешествия в мир лесных духов Евгения на время будто ослепла — у нее не было сил видеть далеко. Оказалось, войска Алекоса уже перешли Гетту и были сейчас в провинции Ферут. Наученные на опыте Матакруса, иантийские полководцы сменили тактику. Матакрус пал, потому что его жители не хотели сами сражаться и спасались под защитой крепостей, несли туда свое имущество, — а враги спокойно захватывали земли окрест и потом с помощью пушек брали города, в которых их ждала богатая добыча. Ианта не стала прятаться. Пушки казались непобедимым оружием, однако их у Алекоса не могло быть слишком много, их бы не хватило на все бесчисленные селения и городки. Каждый населенный пункт становился для захватчиков преградой. Мужчины от мала до велика выходили им навстречу, они были превосходно вооружены и полны желания отстоять свою землю. Огромное число воинов Алекоса полегло у стен Рос-Теоры, и он не имел уже той свободы маневра, которой столь умело пользовался в Матакрусе. Иантийцы изматывали неприятеля, сопротивляясь при каждом его шаге, они погибали, но забирали с собой множество жизней; они поджигали свои селения, если видели, что враг берет верх, и уходили к следующим, чтобы сражаться там. В лесах чужих воинов подстерегали ловушки, даже в открытых лугах многие гибли от спрятанных в траве самострелов.

Ходили слухи, будто царь Алекос уже несколько раз направлял к Халену своих офицеров с вызовом на поединок. Однако ни один из них до правителя не добрался. Иантийцы получили приказ не вступать с противником в переговоры и не признавать парламентеров. Мало-помалу они оттесняли степняков и шедизцев к югу, к горам. Тем теперь приходилось держаться кучнее. Способ ведения боевых действий отдельными отрядами, прекрасно работавший раньше, здесь приводил к большим потерям. Несколько отрядов пытались пробиться севернее и захватить дорогу на Киару. И пропали, будто в болоте увязли. В конце концов все силы Алекоса стянулись вместе, где-то на полпути между Ферутом и Дафаром, и направились по единственной дороге к древнему городу.

Евгения ждала в Дафаре. Когда она подъехала к городу, ее вновь охватило знакомое чувство тревоги. Теперь ей стало ясно, почему оно возникало каждый раз, стоило только ступить на эту унылую каменистую равнину, посреди которой стояла крепость, такая же унылая, будто выросшая из земли сама собой. Здесь все решится; здесь будет последняя битва — так говорило олуди вещее сердце. Ее чувства вновь обострились, и она воспринимала жизнь во всех красках, доступных ее взору. Она пыталась отгородиться от этого знания, но оно настигало ее повсюду, шептало о наступивших и будущих смертях. Это был конец Ианты, последние дни ее друзей и родных. Смерть ходила кругами вокруг Дафара, смерть смеялась над олуди, наполняла ее сердце чужой болью, и оно кровоточило день и ночь…

Первое сражение у Дафара состоялось, когда Хален прорывался мимо стягивающихся вместе вражеских полков к городу. Ландшафт здесь был сложный: холмы, утесы и каменистые террасы, глубокие стремительные ручьи, и все это наполовину заросло старым седым лесом. Шедизцы получили приказ не допустить иантийского царя к городу. Иантийцам чудом удалось вырваться на ферутскую дорогу, где несколько отрядов под командованием Нисия загородили путь врагам, пока царь и остальные уходили к крепости. Венгесе погиб, прикрыв Халена от вражеской стрелы. Хален кричал сыну, чтобы тот покинул оборону и присоединился к нему. Но тот не слышал: прямо на него шел ряд отборных шедизских воинов в золоченых кольчугах, с высоким усатым командиром в центре, и Нисий устремился ему навстречу. С другой стороны послышались радостные крики своих. Оглянувшись, Хален увидел, как из городских ворот выезжает колонна всадников. Их предводительница уже врубилась в гущу врагов, ее меч мелькал подобно молнии, и высокий голос пел его боевой клич. Он поспешил к ней, забыл о сыне.

Они вместе прорубали себе путь к городу, который загораживали все новые сотни врагов, — он был пеший, она на Ланселоте, который тоже будто обезумел и крушил врагов копытами. В редкие секунды, подняв голову, Евгения пыталась разглядеть олуди Алекоса. Ей казалось, он должен сверкать в ином мире как звезда. Вокруг все было красно от ярости и совсем мало было синих пятен страха и малодушия. Но сколько она ни приглядывалась, ничего не увидела, кроме белого султана его шлема — в этом мире. Она позвала его по имени, но он не ответил.

Еще почти десять минут они удерживали врага у самых ворот, ожидая Нисия. Но он так и не появился, и царица велела укрыться за стенами. Бой был окончен, шедизцы откатились прочь. Город был невелик; солдаты и офицеры рассыпались по его узким улочкам, заняли все дома. Хален и Евгения прошли в свой дом и долго стояли посреди зала, взявшись за руки. Их погибшие товарищи остывали на белых камнях дороги, и царевич лежал там же, и вражеские воины уже сняли с них доспехи и оружие…

На следующий день к городским стенам подошли шедизцы с поднятыми щитами. В ответ взметнулись щиты на стене. Стороны выслали офицеров для переговоров, и решающее сражение было назначено на послезавтра. Алекос разрешил иантийцам забрать тела своих людей. К вечеру сотни факелов зажглись и на склонах холма, и в долине, где хоронили своих павших его воины, и горели до следующего вечера.

Нисий и Венгесе лежали рядом. Их хоронили на местном кладбище, просто, как рядовых солдат. Оперевшись на меч, ссутулившись, царь смотрел, как гробы опускают в могилы, вырытые в твердой почти как камень земле. Евгения проводила обоих в последний путь, произнесла слова прощальной молитвы, отдавая их духам, и спела плач. Когда ее голос затих, ему ответили далекие призывы диких гусей. Первый их клин в неприступной высоте направлялся на север, и души умерших наверняка были с ними… Она смотрела на них, пока не заслезились глаза, а потом пошла в госпиталь лечить раненых.

Вечером царь поднялся на крепостную стену, чтобы в подзорную трубу рассмотреть противника, чьи полки стояли вокруг белого шатра Алекоса.

— Ты же мечтал сразиться с ним, почему же не принял его вызов? — спросила Евгения.

— Потому что он на самом деле олуди, — ответил Хален, не отрываясь от трубы. — Мне многое нужно было успеть сделать перед тем, как встретиться с ним. А теперь послушай меня внимательно, Эви. Завтра здесь произойдет сражение. Если ты встретишься с ним, то погибнешь, мне не нужно видеть будущее, чтобы знать это. И я хочу, чтобы тебя здесь не было. В городе есть подземные ходы, ведущие далеко за стены…

— Даже я не могу знать, что станет со мной завтра, — перебила она. — Ты должен с ним сразиться. Но и мне придется рано или поздно с ним встретиться, и я не хочу ждать!

— Он сильнее тебя, Эви, — сказал Хален. Его постаревшее, черное от загара и горя лицо было неподвижно. — Пусть ты олуди, но ты женщина, и все твое боевое искусство перед ним как детский лепет. Он убил Бронка за две минуты. Там, где он проходит, вырастают горы изувеченных трупов. Я запрещаю тебе выходить на этот бой.

— Мы решим это вместе, я и он. Я столько лет боялась за тебя. Будет справедливо, если и ты за меня попереживаешь чуть-чуть!

Она улыбнулась, поцеловала его над бровью. Он без выражения посмотрел на нее и отвернулся. Ее лицо было светлым и спокойным, и вообще весь сегодняшний день она была с ним особенно нежна — не хотела лишний раз волновать. Хален еще раз окинул взглядом простирающуюся вокруг серую равнину и долину, зеленеющую внизу. По привычке посмотрел через плечо, где всегда стоял Венгесе. Евгению острым ножом резанула по сердцу его боль. Происходящее уже не казалось ему сном. Она могла хотя бы уходить в свой внутренний мир, где все вечно и всегда есть свет, а значит, и надежда; Хален же свою надежду давно оставил у Гетты. Жизнь заканчивалась здесь, на угрюмых стенах древней крепости, и ему осталось сделать лишь одно: подороже отдать ее.

Они прошли в зал, где расположился штаб. Кто-то из военачальников суетился, ходил туда-сюда, раздавая приказы. Несколько гвардейцев точили мечи. Оставшиеся в городе женщины под присмотром Эвры чинили их мундиры. В стропилах под высоким потолком порхала заблудившаяся ласточка. Не время горевать по погибшим; плакать будут завтра те, кто останется жив…

Они поели, не чувствуя вкуса пищи. Хален хотел поговорить с ней, но понял, что она сейчас не здесь, и был даже рад этому.

— Схожу в город, — сказал он.

Она не услышала, раздумывая над тем, куда уходят души погибших. Ей бы следовало это знать, но другой мир не желал пока открыть эту тайну. Что ж, завтра она сама окажется там, и секретов больше не останется.

— Госпожа! — окликнула ее Эвра. — Ты не хочешь пойти к раненым?

Подруга держала в руках аптечку. Евгения покорно пошла в дом губернатора, где организовали госпиталь. По пути она заглянула в конюшню, убедилась, что Ланселота и других коней почистили и накормили. Мечи и копья оставили на его белоснежной шкуре несколько ран, но олуди подержала над ними руки, и они стали затягиваться.

Ночью она еще раз поднялась на стену, прищурилась, отыскивая белый шатер царя Алекоса. Когда она шагала наверх по лестнице, ей вдруг пришла в голову шальная мысль: что, если пойти к нему? Если прийти открыто, он вынужден будет оказать ей почести и выслушать. Она сможет попросить его… Предложить ему…

Евгения покачала головой, швырнула вниз отколовшийся от стены камешек. Алекосу не нужна ни царица, ни олуди. Он хочет получить весь мир, и доброй олуди нечего предложить ему взамен! Ей следовало встретиться с ним в самом начале, когда он только стал царем Шедиза и еще не набрал силу. Быть может, тогда они смогли бы договориться. А если нет, она должна была убить его! Зарезать под покровом невидимости, приказать ему утопиться, обхватить руками и ногами, поднять в воздух и сбросить с высоты, чтоб его голова раскололась у порфировых колонн… Или Хален — почему Хален не подослал к нему тайного убийцу?! Они должны, обязаны были предпринять меры с самого начала! Разве иантийское благородство, которым они так гордятся, стоит всего этого?!

Хален пришел поздно, убедившись, что все готово к завтрашнему сражению. Было не до любви — они лежали обнявшись в ожидании утра, и молчание говорило больше, чем любые слова… Он слишком утомился и скоро заснул. Евгения смотрела на его лицо, изрезанное морщинами, и во сне сохранившее суровость. Он состарился до срока, и каждый день добавлял седины… Когда-то она думала, что ее муж умрет в глубокой старости, в своей башне в Киаре, окруженный детьми и внуками, и губернаторы на своих плечах понесут его тело к реке. Теперь половина рассов была мертва, а вторая готовилась умереть. Но ей было все равно. Раз небо решило отказать им в своих милостях, пусть оно и решает, как быть дальше. На секунду ее сердце радостно подпрыгнуло — скоро она наконец узнает, что там, по ту сторону жизни! За себя она не боялась нисколько и даже вознесла небесам благодарную молитву за то, что они позволили ей пойти туда, не расставаясь с любимыми.

Настало теплое осеннее утро. Солнце в дымке едва-едва показалось из-за гор. Они умылись и позавтракали как обычно, и помогли друг другу застегнуть доспехи. Потом Хален ушел в город проверить готовность людей. Евгения сходила в конюшню, велела оседлать Ланселота и поговорила с ним… Вернулась, вложила меч в ножны, проверила, на месте ли ножи, потянула за ремень щита — надежен ли. Ни Пеликена, ни Эвры не было видно. Ей все казалось, что она что-то забыла, нужно что-то сделать, что-то кому-то сказать, — а что, не могла вспомнить. В зале было пусто — все были во дворе, и только ласточка все носилась меж деревянных стропил. Евгения поймала ее взглядом, позвала, и крохотное тельце упало ей в руки. Она вынесла птицу во двор и отпустила, вернулась обратно… Изо всех сил она всматривалась в себя, пытаясь отыскать путь, по которому пойдет скоро, но он упрямо ускользал. Вот она, казалось, ухватила, увидела, начала понимать…

Гулкие шаги раздались под высокими сводами. Вошел Хален. Она вздрогнула. Ей пришлось собрать всю свою волю, чтобы не выдать охвативших ее чувств. Она знала это еще вчера, но все же похолодела, впервые явственно увидев в эту минуту печать смерти на его челе.

За ним семенил незнакомый слуга; Хален щелкнул пальцами — тот протянул поднос, на котором стояли бокалы с вином.

— Выпьем. Быть может, сегодняшний день станет для нас с тобой последним.

— Выпьем за нас, мой царь. И пусть, если нам суждено погибнуть, наш враг уйдет в океан вместе с нами.

Вино было теплым и душистым. Глядя на мужа, Евгения прилагала все силы, чтобы скрыть свою печаль. Она не могла оторвать глаз от его лица, чувствуя, как внутри рождается холодная пустота отчаяния. Ее охватило глубокое сожаление — о себе, о Халене, об их любви. Не было страха смерти, не было ненависти к врагу. Лишь сожаление о былом счастье, которое в эту минуту уходило навсегда. В глазах Халена ей почудилось отражение собственных чувств. Она снова глотнула из кубка, и пустота отозвалась звоном в ушах. Пол вдруг ушел из-под ног, и она поняла, что падает, падает, а Хален продолжает сверху вниз смотреть на нее все с тем же сожалением и печалью. Она пыталась протянуть к нему руку, но глаза ей закрыло тьмой.

21

…Она очнулась от тряски. Кругом была темнота, в ушах звенело и гремело. Горло пересохло так сильно, что вместо слов вырвался лишь невнятный хрип. Рядом что-то шевельнулось. Ее голова лежала на коленях Эвры. Сильный шум издавали скрипучая карета и копыта везущих ее лошадей. Женский голос в темноте произнес:

— Выпей, госпожа.

Она почувствовала край чашки у губ и стала жадно пить. В затуманенном мозгу мелькнул обрывок мысли, что все это уже было с ней совсем недавно. Ее опять обманули — только когда чашка опустела, Евгения ощутила знакомый вкус, заставивший ее вновь потерять сознание.

Когда она опять пришла в себя, был вечер. Она села, оглядываясь. Шатер; полотняный купол трепещет под порывами ветра. Все еще хотелось пить, и голова гудела. Она не могла вспомнить, как здесь оказалась. Что-то шевельнулось справа, это сидящая на земле Эвра повернулась на ее движение. Увидев расстроенное лицо подруги, Евгения вспомнила темноту и тряску кареты. Она вскочила на ноги. Последние остатки сна выветрились, когда Эвра дала ей чистой воды. Евгения шагнула к выходу.

Золотые краски горного вечера ослепили ее. Со всех сторон были горы; узкая долина затерялась меж лесистыми склонами. До ночи еще несколько часов, но солнце должно было вот-вот скрыться за ближайшим пиком. Чувствовалось, что равнина с городами осталась очень далеко. Здесь были только крутые склоны, камни и лес, и едва приметная тропа вела с этой поляны, обрамленной деревьями, вверх, в горы. Евгения вышла из шатра и все вспомнила. И тут же поняла, что Халена больше нет. Об этом сказали ей запах ветра, цвет неба и птичье пение. Хален ушел из этого мира. Шатаясь, Евгения добралась до пенька в десяти шагах от шатра и без сил опустилась на него. Подбежал Пеликен. Его лицо было таким же виноватым, как у Эвры. Со всех сторон к ним подходили люди. Это были ее гвардейцы, и солдаты, и слуги из дафарской крепости, и какие-то горцы в своих высоких меховых шапках. Евгения подняла голову, взглянула на Пеликена. Он побелел от взгляда, прожегшего его насквозь. Оглянулся — все отошли прочь…

— Он так велел, моя госпожа. Он так велел. Мы не могли ослушаться.

— Как он мог это сделать? — спросила она. — За что?..

— Он так приказал, — повторил Пеликен. — Позвал нас с Эврой после того, как дал тебе вина со снотворным, и велел увезти тебя через северные ворота сюда, в горы. Мы взяли Ланселота, и своих коней, и слуг и ехали больше суток, а потом местные жители привели нас в эту долину. Здесь нас никто не найдет. Так он хотел.

Она надолго замолчала, закрыв лицо руками. Такое предательство казалось ей невозможным. Потом она спросила:

— Сколько прошло времени со дня сражения?

— Сражение было позавчера. Мы не знаем, чем оно закончилось, мы еще не получали известий. Может быть, — Пеликен смотрел на нее с мольбой, — может быть, царь жив!

Евгения покачала головой.

— Халена больше нет с нами. Он пал от руки Алекоса. Я вижу это сейчас так же ясно, как вижу тебя.

Она с каким-то садистским удовольствием наблюдала, как исчезают с лица ее телохранителя последние краски и он становится похож на тяжелобольного. Он уже несколько недель не брился, одежда его была в беспорядке, и одни лишь глаза лихорадочно горели на бледном лице.

— Как он мог? — повторила она. — Неужели он думал, что я смогу жить без него?..

Пеликен молчал, глядя в сторону. Евгения опять со стоном уронила голову на колени. Больше горя ее мучила злость на Халена. Они были — как одно, они сражались вместе и вместе должны были умереть. О чем он думал, когда решил таким подлым способом спасти ее? В нем была ее жизнь, и смерть рядом с ним она приняла бы как высшее благо, как же он мог столь жестоко ее предать? Быть может, он слишком любил ее и, собираясь на последний свой бой, думал не о царице, а о женщине, которую нужно защитить? Но что она будет делать теперь? Одна, без своего царя и без царства! Что ей делать тут, в горах, с горсткой людей, у которых больше нет родины? И как дожить без него до завтра?

Ее душили слезы. Какая-то самая древняя часть рассудка, та, в которой живут первобытные инстинкты, хотела завыть, закричать, как тысячи лет воют женщины над телами убитых мужей, оплакивая их прошлое и свое будущее. Но она не могла себе этого позволить и боролась, из последних сил боролась с рвущимся наружу криком. Пеликен то порывался подойти к ней, то останавливался. От его невнятных слов сочувствия ей стало совсем невмоготу. Она так сжала челюсти, что заломило уши, и мысли мешались: горе, отчаяние, ярость сплелись в клубок и душили ее. Она вспомнила, как призывала Алекоса и он не снизошел ответить ей — ей, царице иантийской, которой подчинялось на этой земле все, от крохотной птицы до благороднейших людей! Ничем она не оскорбила его, а он отнял дружбу, и любовь, и будущее, и заставил ее ненавидеть погибшего мужа. Нет, не Халена должна она ненавидеть — он до последней минуты исполнял свой долг царя, оберегая олуди для Ианты, — а незваного преступника, осмелившегося перейти ей дорогу!

Евгения вскочила, воздела руки. Люди замерли, когда прямо над их головами в чистом небе возникло темно-сизое облако и гром разнесся над горами.

— Проклинаю его, убийцу царей, незваного подлеца, пришедшего на землю нашу! — закричала она, и гром вторил ее словам. — Небо и землю призываю я отомстить за смерть нашего царя. Да обрушатся все духи земные и небесные на него, пусть гонят его в страхе, не дают ему спать и говорить, пусть заслонят от него свет дня и покой ночи! Черная тоска сгрызет его сердце и болезни источат тело, да лишится он своей силы, да погибнет в слабости и муках! Земля и небо, вы слышите меня — исполните мою волю!

С грохотом сверкнула молния, ударила в пень, у которого стояла олуди. Воины, слуги, горцы — все закричали в ужасе. Евгения без памяти упала на землю, а туча растворилась, будто ее и не было.

Пеликен подбежал к Евгении, уверенный, что она погибла, с опаской обошел тлеющий пень. Она была без сознания, но дышала, и на теле не было ожогов. Он отнес ее в шатер, Эвра омыла ее тело водой. Пеликен в это время успокаивал людей: они сочли, что небо покарало царицу за то, что осмелилась проклясть другого олуди.

— Думаю, как раз наоборот, — возразил он мужчинам, подошедшим к нему с вопросами. — Если бы так, это облако не ушло бы так быстро, да и царица умерла бы. Мне кажется, духи показали, что услышали ее просьбу, и отправились ее выполнять. А царица потеряла сознание, потому что слишком устала. Совсем недавно на Фараде ей пришлось сразиться с могущественными колдунами, а после этого она собиралась выйти к Алекосу… Весть о гибели царя стала для нее последней каплей. Она олуди, но все-таки женщина. Помните, мы дали клятву защищать ее.

— И мы будем ее защищать! — воскликнул Ильро из отряда копейщиков Дафарского гарнизона. — Мы сделаем все, что она прикажет. Если прикажет — будем сидеть здесь, в горах, до самого конца света. Но царица не такая. Она не станет прятаться, я знаю! Даже если ее проклятие не подействует, она не сдастся!

— Хален действительно погиб? — спросил товарищ Пеликена, гвардеец Себария.

— Так сказала Евгения. Она увидела это, как только пришла в себя.

Пеликен вытер покрытый испариной лоб. Он и сам утомился не меньше Евгении, и ему тоже хотелось погоревать в одиночестве.

— Давайте отдохнем. Мне все слишком устали. У меня что-то уже совсем голова не варит. Не знаю как теперь жить, без Халена, без Венгесе… Может, и правда нам лучше остаться здесь, ведь там, на равнине, ничего и никого больше нет!

Эвра не пустила его в женский шатер. Он ночевал у костра, а утром все же зашел посмотреть на царицу. Сидя у ее изголовья, Эвра плакала, и платок, который она сняла с головы, насквозь промок от слез. Было непонятно, пришла Евгения в себя или нет. Ее обведенные синими тенями глаза были открыты, но она ничего не видела, ни на что не реагировала.

— Она никогда так надолго не уходила, — всхлипнула Эвра. — Она ведь думала, что погибнет вместе с Халеном. Я боюсь, что она не вернется к нам больше, уйдет к нему! Сделай что-нибудь, Пеликен!

— Я не знаю, что делать, — сказал он. — Будем ждать и надеяться, что она придет в себя. Ей слишком больно. И подумай, Эвра, она ведь никогда ничего не теряла и просто не умеет горевать. Нужно время, чтобы она смирилась.

— Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь, через что ей пришлось пройти? Разве ты был с ней, когда она пыталась спасти людей от смертельной болезни и не могла? Ты видел, как она убивалась каждый раз? Разве ты был с ней, когда приходили видения и она не могла разобраться, что видит? Она знала, когда и как умрут близкие ей люди, — думаешь, это легкое знание? — Эвра закашлялась, понизила голос. — Ей не нужно учиться страдать. Я боюсь только, как бы она не потерялась в своих грезах…

— Мы тут ничего сделать не можем. Так что ты следи за ней, а я займусь обустройством лагеря.

Добраться до гор Пеликену и его спутникам было непросто. Им удалось незамеченными выйти из Дафара: люди Алекоса собрались в долине, готовились к открытому сражению и не собирались осаждать город. Хален рассудил, что нигде, кроме как в горах, нынче безопасности не найти. Долгим кружным путем дафарцы вели группу все выше. Расстроенная Эвра, оставившая в городе мужа, выполняла приказ царя, следя, чтобы Евгения не пришла в себя раньше времени: он хотел уберечь ее от нее самой. На второй день пути они свернули с горной дороги, ведущей к последним на юге иантийским селениям, на узкую тропу — только-только чтобы лошадям пройти. Царицу положили на носилки, а карету сбросили с обрыва, и ручей унес вниз ее обломки. Теперь их следы было не найти. Немного позже они встретили местных охотников. Поняв, кто лежит на носилках, те предложили свою помощь. Предводитель горцев Сэльх рассказал, что видел, как несколько лет назад Евгения и Пеликен заходили в их священную пещеру, неподалеку от Дафара. «Она призвала добрых духов, которые с тех пор дарят нам богатую добычу, — сказал он. — За это мы будем ей служить». Сэльх вел их тайными тропами, которые не знает никто, кроме охотников. Они измучились с носилками и лошадями, но все же добрались до этой узкой долины меж покрытых вечными снегами вершин. Алекос в жизни не найдет ее, если только местные жители не покажут, а в них Пеликен был уверен — слишком многим они обязаны были Халену и прежним царям.

У него было всего около двух десятков человек. Все они ждали его приказа, что делать дальше, но он не знал, что им сказать. Если бы не распоряжение Халена, он наверняка тоже был бы сейчас мертв. «Так было бы лучше», — думал он, кутаясь в плащ у огня, над которым запекалась оленья туша. Горцы взялись обеспечивать группу мясом; воины весь день просидели у костров, вспоминая погибших товарищей и гадая, что будет дальше. Это зависело от Евгении, а ей пока ни до кого не было дела.

Прошла еще одна ночь, настал еще один день. Если смерть от тебя отказалась, приходится жить; Евгения поднялась и вышла из шатра. Она не замечала радостного солнца и птичьих трелей, в ее душе царили сумерки. Но она хотя бы могла теперь думать. Долгие часы она провела, спрашивая себя, стоит ли продолжать жить и что осталось на ее долю в мире, где больше нет царя. Страшное напряжение горя многократно увеличило ее силу, и она без труда видела то, что творится сейчас на востоке страны. Победа под Дафаром стала для Алекоса решающей. Основные силы иантийцев разбиты, царь пал, его полководцы удручены и растеряны. Они пока не сдались, и еще долго в Ианте будут идти бои и гореть города. И все же Алекос победил. Рано или поздно он покорит все провинции. Рано или поздно его знамя поднимется над Киарой. Евгения не хотела этого видеть. Она была частью старого мира и должна умереть вместе с ним.

Так говорило разбитое сердце, однако стоящее перед глазами лицо мужа возражало. Если бы он думал так, то не обманул бы ее, не отправил прочь, позволил бы сражаться и умереть рядом… С трудом она сумела побороть обиду и попыталась понять его. О чем он думал, добавляя крепкий сонный отвар в вино? Он не хотел, чтобы жена погибла? Не мог смириться с мыслью, что она может стать пленницей Алекоса? А может быть, даже в последний свой день он продолжал верить в Ианту и надеялся, что Евгении удастся ее спасти? В таком случае, если она теперь по собственной воле уйдет из жизни, ее встретят там укоряющие глаза Халена, который до конца времен не простит ей малодушия…

Она слишком устала и испереживалась и не знала уже, где реальность, а где фантазия. Истерзанной душе требовалось во что-то верить и на что-то надеяться, но как надеяться тому, кто потерял всех близких людей, все имущество и власть? Незаметно для себя Евгения погружалась в мрачный туман своего воображения. Ясная картина того, что ее окружало, — осень, горы, преданные люди, — заменилась в ее сознании мистическими представлениями о потустороннем мире, в котором ждали погибшие, и поиском своей роли там, где их больше не было. Она не могла поверить в неотвратимость смерти; нет, Хален, и Нисий, и Венгесе, и Бронк, и десятки других мужчин, которых она знала и любила, — они есть где-то и ждут от нее каких-то поступков. Иначе для чего они оставили ей жизнь?!

Она вспомнила минуту проклятия, озарившую душу жестокой радостью. Там, где нет света, поселяется тьма, и вот постепенно она завладевала душой олуди, обращая ко злу все, что та умела и желала. Окно, которое она отказалась открывать в своем счастье, в горе распахнулось само. Стоя посреди лагеря, Евгения огляделась. Она уже давно была переполнена мыслями и эмоциями, так что те выплескивались из нее, но сегодня миллионы внешних деталей особенно назойливо били ей в глаза. Они были ей послушны. Она могла управлять ими всеми. Вот Ильро разрубает топором длинную жердь для навеса над коновязью. Евгения читала его мысли, будто они были написаны над ним: «Для чего тащили в эту даль лошадей? Они едва ноги не переломали, поднимаясь и спускаясь по перевалу, и обратно их будет просто не вывести! И как там сейчас дома, под Дафаром, осталась ли деревня или враги все уничтожили? Хорошо, что семья успела уехать к родичам в Хадару, да ведь только и туда скоро придут эти светловолосые бестии…» Евгения послала ему мысленный приказ, и Ильро замер, склонившись над жердью, с поднятым для замаха топором. «Опусти топор. Приведи мне Ланселота», — велела она. Отбросив топор, он размотал повод. Но конь не стал дожидаться. Дернув головой, вырвался из рук и легко, будто паря над землей, прилетел к хозяйке. Ланселоту никогда не нужны были приказы, он понимал Евгению раньше, чем она успевала подумать. Он дышал ей в лицо, просил погладить.

Ильро развел руками, вернулся к своей работе. Евгения пригляделась: на ближайшем склоне в траве и деревьях горели тысячи крохотных огоньков. Она пугнула их, и насекомые — жуки, бабочки, кузнечики, мухи — послушным роем поднялись в воздух. Далеко в лесу шли охотники. Вот пробирается между серыми стволами Сэльх, его медвежья шапка сдвинута на ухо, пальцы правой руки крепко держат копье, а глаза не отрываются от кабана, что роет землю в нескольких десятках шагов. Она сказала про себя два слова, и зверь пустился наутек. Не веря себе, Евгения протянула руку к ближайшему дереву на склоне: рожденный ею порыв ветра качнул густую крону, все ветви заскрипели. Внутри просыпалась свирепая, буйная радость, что питается гневом.

Также молча Евгения вызвала Пеликена, который поднимался к перевалу, высматривая места для засады. Он бегом вернулся обратно и сел с ней у одного из костров.

— Что ты решила? — сразу спросил он.

Она вздохнула.

— У меня будто в голове помутилось, ничего не могу сообразить. Смерть Халена должна быть отомщена. Но как? Зачем мы залезли в эту дыру? Здесь мы ничего не можем, да и слишком нас мало!

— Юридически, — заметил Пеликен, — Алекос не может объявить себя правителем Ианты, пока ты жива. После смерти Нисия ты осталась законной наследницей трона. Если ты вернешься и вызовешь его на поединок, он должен будет согласиться, чтобы убить тебя и стать единовластным монархом.

— Хален дважды вызывал его, и ты знаешь, чем это закончилось. Вспомни мальчика, наследника Амарха, — думаешь, он сам отравился? Новый царь — новые законы, а в случае с Алекосом это значит, что никаких законов больше нет. Он крутит ими как хочет.

— Пока ты жива, иантийцы ему не покорятся, это точно. Он тоже должен это понимать. Он будет искать тебя.

— Пусть ищет. Я теперь вижу зорко и далеко. Пускай его собаки лезут в горы. Мы их передушим.

— Нам еще хотя бы полсотни человек! — вздохнул Пеликен. — А сейчас кто будет душить?

— Скоро люди будут, — пообещала Евгения. — Те, кто не захочет жить под пятой завоевателей, придут сюда. Это будет очень скоро. Выставь людей у перевала и скажи Сэльху, чтоб его товарищи проводили сюда тех иантийцев, что захотят к нам присоединиться.

— Ты все же не зови слишком много людей. Им здесь негде разместиться, да и все звери окрест разбегутся, пищи не хватит для большого отряда.

Он заставил Евгению улыбнуться.

— Ты думаешь, я способна кого-то позвать?

— Ты же позвала меня сейчас! Будто кто-то изнутри постучал по черепу, и твой голос сказал: «Иди ко мне». Это можно использовать. Если другие тоже слышат тебя, то ты сможешь координировать наши действия. Ты сама сказала, что видишь далеко. Будешь смотреть, где враги, и указывать нам что делать.

Она рассмеялась было, но смех перешел в протяжный стон.

— Ох, Пеликен… Почему я не умерла? Как могу я жить, когда он мертв? Каждый мой вздох, каждое слово — словно еще одна доска в его гроб. И впереди — пустота.

— У меня тоже, — сказал он. — Но у меня все же есть ты. Если б не это, я бы пошел сейчас и кинулся в пропасть.

Они обнялись, как два старых друга после разлуки, растерявшие остальных.

— Позови людей, — шепнула она.

— Позови ты. Пусть они поймут сразу, что ты можешь.

И она позвала. Они подходили: суровые воины, восхищенные и испуганные слуги, каждый из которых услышал, как ясный голос олуди сказал совсем близко: «Подойди ко мне!» Эвра, набиравшая воду в ручье, прибежала прямо с деревянным ведерком, в котором перекатывалась на дне кружка.

— Наш царь умер, — сказала Евгения. Она говорила тихо, так что все замерли, чтобы слышать. — Алекос убил его своей рукой. Вы все стали свидетелями того, как я прокляла его. Не только за убийство — цари имеют право решать свою судьбу в поединке, — но за то, что он погубил тысячи жизней и разрушил все, что мы вместе создавали много лет. Теперь на нашей земле нет закона. Чужие солдаты разрушат наши города, разграбят дома, ваши женщины родят детей от врагов, а ваши дети станут рабами. Если бы я могла отдать свою жизнь, чтобы оградить от этого, то отдала бы. Но царь велел мне остаться в живых, и я исполню его последний приказ. Сейчас нас мало, но те, кто не смирился, придут сюда. Моя сила велика как никогда. Я доказала это своим проклятьем. Оно достигнет Алекоса. Не знаю, насколько оно сможет ему повредить, он ведь тоже олуди. Но одно я знаю точно: он пошлет своих людей, чтобы схватить меня, и мы сможем убить их. Он будет посылать снова и снова, и никто из этих чужаков не выйдет из наших гор. В конце концов он сам придет за мной, и вот тогда…

Она осеклась. Она не знала этих слов, пока не произнесла их. Люди внимали ей, затаив дыхание. Двадцать пар глаз впились в ее глаза, в ее губы, и она решительно закончила:

— И тогда я убью его, чего бы мне это ни стоило. А до тех пор никому не будет пощады!

Они закричали, побросали вверх шапки. Боевой клич Халена разнесся над горами. Эвра гремела своим ведром с кружкой, и из леса с возмущенными криками поднимались птицы.

— Мы сделаем все, что прикажешь! — сказал Ильро, и остальные громко поддержали его. — С тобой мы не умрем и уложим много врагов. Зови еще людей. Покажем этим шедизцам, этим дикарям с юга, как стойко умеют держаться настоящие иантийцы!

Туман, державший ее душу, рассеялся. Она увидела, что светит солнце и все еще согревает землю бледным осенним светом. Спросив у Эвры, где можно умыться, она пошла к оврагу, в котором бежал ледяной ручей. Едва притоптанная тропка достигала воды. Мужчины положили здесь несколько бревен, чтобы Эвре было удобней ее зачерпывать. Густые кусты и низко склонившие ветви молодые хвойные деревья отражались в темном водном зеркале, а на дне с шумом перекатывались увлекаемые течением камни. Евгения сбежала вниз, опустилась на колени, умыла лицо и напилась. От холода заломило зубы. Над водой мелькнула тень. Она оглянулась: крупная хищная птица села на ветку, качнувшуюся под ее тяжестью, и наклонила голову, разглядывая женщину у ручья. Замерев в неудобной позе на коленях, с руками, опущенными в воду, Евгения снизу вверх смотрела на нее. Вот ветка опять качнулась: распластав крылья, птица пронеслась по коридору глядящих в воду деревьев и скрылась в лесу. Евгения поднялась, не чувствуя затекших ног. Руки ныли от холода. Вода стекала по лицу и капала с подбородка. Она смахнула капли и в ужасе уставилась на руку: на пальце не было обручального кольца с именем Халена.

— Как ты мог? — еще раз повторила она вслед улетевшему ястребу. — Хочешь освободить меня от наших клятв? Но я себя не освобождаю. Пусть ты больше не муж мне, но я твоя жена и буду верна тебе, хочешь ты того или нет.

22

Охотники, спускавшиеся к предгорным селениям, были единственным источником новостей. Они уходили далеко от родных мест, чтобы продать свои шкуры и лечебные травы, проводили по нескольку дней в селениях и городах, собирали слухи. Когда они спустя несколько недель возвращались, то нередко приводили с собой крестьян, лишившихся своих наделов, или раненных воинов, что не могли уже сражаться, но и ждать, пока на их земле установится новая власть, не хотели. Пока олуди лечила их раны, те рассказывали, как тысячи мирных шедизцев идут в Ианту, чтобы помочь своему царю покорить страну. Они захватывали дороги, бились у городов и неуклонно стремились на север, к Киаре. Силами иантийцев после гибели Халена командовал, по слухам, Маталан. Начальником шедизцев был Кафур Рам. Самого Алекоса в Ианте уже не было. Взяв Дафар, он вернулся в Рос-Теору. И пока остатки двух армий продолжали мериться силами на пути к столице, на территории, по которой уже прокатилась война, все еще разносился лязг мечей. Хален был прав. Шедиз сдался царю Алекосу без боя, и Матакрус лежал покоренный и в развалинах, но иантийцы все еще держались. Алекосу уже не хватало людей. Кочевники покинули Ианту, уводя табуны лучших коней, нагруженных золотом и серебром, оружием и тканями, вином и медом. Эти земли не были им нужны. Они хотели жить в своей степи, где нет ни деревьев, ни гор. С Алекосом они получили больше, чем мечтали, но видели теперь, что его путь лежит дальше пределов их воображения, и попросили вернуть им право скакать по родным просторам. Так что у царя остались лишь шедизцы, на все готовые ради него. Но их осталось немного, ведь тысячи и тысячи полегли в Матакрусе, да и Ианта продолжала каждый день забирать их.

Евгения слушала все эти рассказы и не спешила. Многие из находящихся рядом с ней мужчин хотели покинуть горы, чтобы присоединиться к одному из многочисленных отрядов, обороняющихся от захватчиков. Но она находила это бессмысленным. Их было слишком мало, и ей вовсе не хотелось сложить голову у какой-нибудь деревни, которая все равно будет захвачена врагами. Нет, она должна встретиться с Алекосом и убить его, и встреча эта пройдет по ее правилам. Горе и любовь к родине не мешали ей видеть правду: ее земля была растоптана, обречена. Большая часть профессиональных воинов уже погибла, остатки армии находились далеко, и ей не пробиться к Киаре через вражеские заслоны. У нее больше не было здесь власти. Вместо многочисленных подданных осталось лишь несколько десятков человек, а каждый новый день усиливает ее врага.

Пусть так. Но время работает на нее так же, как на него. Быть может, ей не сравниться с ним в бою на мечах, но у нее есть и другое оружие!

Горы наполняли ее энергией, бередили воображение. Все то, что она раньше лишь слабо ощущала в себе, теперь сбывалось наяву. Казалось, возможностям нет предела, и она уже не старалась их ограничивать, напротив, стремилась покорить.

Время шло неторопливо, будто забыло, что умеет нестись вприпрыжку. Каждый день был бесконечен, проваливался из ослепительного света в сумерки, словно ее душа. Горы заслоняли солнце, и большую часть дня долина, ставшая им прибежищем, находилась в тени. Климат здесь был не тот, что на побережье: когда там только начинались зимние дожди, здесь уже прошло несколько сильных снегопадов. Склоны ближайших гор побелели, леса стояли мрачные, темные. По снегу было легче выслеживать зверя. Мужчины во главе с Пеликеном нередко уходили из долины в поисках добычи. Но десяток человек всегда оставался, охраняя тропу и дежуря на перевале. Люди продолжали приходить в поисках олуди Евгении. Некоторых горцы доводили до последнего перевала, а тех, кому не доверяли, оставляли до тех пор, пока Евгения не спускалась к ним сама. Она останавливалась в отдалении, разглядывая их: рабочих с медных рудников, загорелых садоводов, виноградарей, у которых больше не было дома. Они шли с женами, с маленькими детьми наугад по горным дорогам, зная, что где-то здесь скрывается их царица. Многие терялись, ломали кости на крутых тропах, срывались в пропасти, многие, отчаявшись, поворачивали назад. Но были и те, что находили ту единственную дорогу, на которой ждали охотники — друзья царицы.

Те всегда отличались подозрительностью и сейчас тоже не доверяли даже коренным иантийцам, которых было легко отличить по говору и характерным чертам лица. Времена настали беспокойные, за обличьем друга может скрываться враг, — так полагали горцы и, если сомневались в новичках, звали олуди. Она ценила их осторожность, которая пару раз действительно оказалась не напрасной. Даже среди преданных Фарадам иантийцев находились такие, что рассчитывали разузнать как можно больше о тайном убежище иантийской царицы и продать эти сведения людям Алекоса. Евгения читала их мысли, и приговор ее был краток. Горцы стаскивали тела к ближайшей расселине. Но такое случилось всего два раза. Между тем в узкой долине становилось тесно: уже к середине зимы здесь собралось больше сотни человек.

Несмотря на вливающуюся в нее силу, Евгения не могла летать. Толки об этом среди ее людей все равно ходили. Видя ее возможности, они додумывали и то, на что она не была способна. Подобные сплетни не могли ей повредить, скорее наоборот — пусть подозревают и изумляются. Тело ее не слушалось, однако дух был свободен, и она обследовала горы другим способом. Делать тут все равно было нечего, так что она часами лежала в своем шатре, пока дух ее невидимо парил над ущельями и пиками. Внимательно рассматривая окружающую долину местность, она запоминала пути отхода, искала укрытия и тропы, ведущие все дальше и выше, к заснеженным вершинам, что одна за другой вздымались на сотни и сотни тсанов к югу, востоку и западу. Она видела озера, лежащие в затаенных впадинах, с гладкой и тусклой, как старое зеркало, водой, к которой никто никогда не спускался, кроме редкого смелого охотника. Темные пещеры, заваленные камнями ущелья, выводящие к новым пещерам или новым обрывам, спустившись по которым, попадаешь в тупик… Она взлетала меж старых сосен по крутым склонам и находила выходы к другим долинам. Несколько раз она отправлялась в путь по-настоящему, взяв собой двадцать-тридцать человек, чтобы показать им найденные тропы и укрытия. Сопровождавшие их охотники перешептывались между собой, то и дело кланялись Евгении, как своим духам, ведь многие из этих мест были неизвестны и им самим. Люди обследовали местность, стреляя по пути оленей и волков, чтобы сшить из шкур теплую одежду.

Зима была долгой, суровой, но они пережили ее. Помогли местные жители, помогла и горечь, которую испытывали все эти люди, оставшиеся без крова и не знавшие, что несет им будущее. А весной, когда начал таять снег и лиственные деревья готовились распустить почки, в горы пришли первые шедизцы.

Когда охотники принесли Евгении весть о них, ее глаза вспыхнули, и рука сама упала на пояс в поисках меча.

— Мы должны заманить их к скале над круглым озером. Оттуда им некуда будет идти, — сказала она.

Прицепила к ремню ножи, закинула за плечо арбалет. Пеликен кинулся в свою палатку за плащом. Работа предстояла долгая, а разводить костер будет нельзя. У тропы к ним присоединились Ильро, Себария и еще около двадцати человек, вооруженных луками, арбалетами и дротиками, с колчанами, полными стрел. Внешне в них ничего не осталось от блестящих воинов: все в самодельных плащах поверх старых мундиров, в грубой бесшумной обуви. Их не отличить было от сыновей местных полудиких племен. И Евгения выглядела не лучше, хотя под меховой курткой на ней тоже был мундир, в котором она собиралась выйти с Халеном на битву.

Несколько часов спустя, притаясь среди сосен, она увидела внизу отряд шедизцев. Они были родом из горного края, умело преодолевали препятствия и передвигались очень быстро. Они были пешие — полсотни солдат под командованием маленького лысого пожилого офицера, чьи глаза с подозрением обшаривали каждое дерево, каждый камень. Евгения слушала, о чем он думает. Они прослышали о приказе Кафура Рама, управителя Ианты, назначенного на днях царем Алекосом. Он решил сделать повелителю этот подарок, доставить в Рос-Теору царицу, что пряталась в горах. Пока иантийцы верят, что она жива, война не окончится! Маленький офицер знал это лучше, чем кто-либо другой. Он много месяцев провел в провинции Дафар, каждый день имел дело с непокоренными местными жителями и очень хотел покончить с их сопротивлением. Ради этой операции он взял отпуск, набрал добровольцев и отправился в горы. Впрочем, он до конца не верил, что царица еще жива и находится здесь: слишком много было всяких разговоров о том, что она спряталась у дикарей за Фарадой или погибла в горах за время зимы. Как бы то ни было, они рассчитывали найти кого-нибудь из местных племен и вызнать все, что возможно.

Дороги и селения остались позади. Теперь перед шедизцами лежали лишь едва заметные лесные тропы. Арбалетчики наводили оружие на каждое дерево, казавшееся им подозрительным. Время от времени командир останавливался у очередной тропы, уводившей в сторону, и советовался с несколькими солдатами. Шансов, что они найдут тропу, ведущую в нужную долину, почти не было, и еще меньше было шансов, что они пойдут по ней и доберутся до жилища Евгении. Можно было бы просто проследить за ними и выпустить обратно; но никто из людей Евгении не позволил бы себе подобное милосердие. Можно было перестрелять их всех, но и это не входило в ее планы. Несколько человек бесшумно побежали по лесу в десятке метров над шедизцами, скользя на сухих листьях и время от времени опираясь о деревья, чтобы не скатиться вниз. Опередив врагов, они рассыпались по поляне, с которой тропа хорошо просматривалась, скрылись за разбросанными по ней валунами. Один толкнул несколько камней, и те полетели вниз, с грохотом отскакивая от стволов, выкатились на тропу. Шедизцы настороженно смотрели вверх. Командир послал пять человек на проверку. Они махом взлетели по склону, выбежали на поляну, уверенные, что имеют дело с простым обвалом. Свистнула первая стрела. Один солдат упал. Прозвучала отрывистая команда, и остальные поспешили вниз, передвигаясь короткими перебежками от дерева к дереву. Стрелы и арбалетные болты полетели в них отовсюду — слева, справа, сверху. Командир, видя, как падают его люди, бросился вперед, через поляну под полог леса. Неизвестные стрелки как сквозь землю провалились. Подождав, шедизцы вернулись, обшарили поляну, заглянули за каждый камень, поднимали головы и настороженно вглядывались в качающиеся далеку вверху ветви. Никого не было. Поразившие солдат стрелы были иантийские боевые, пять знаков имени царицы стояли на них.

Издалека вдруг донесся звук, схожий с ударом топора. Еще раз внимательно окинув взглядом поляну и лес, офицер сделал знак идти вперед. Три с половиной десятка человек пригнувшись устремились меж деревьев на далекий звук. Кругом было тихо, не шевелилась ни одна ветка, не треснул ни один сучок, будто и не было этого внезапного нападения. Вскоре под ногами появилась утоптанная тропа, возникла на пустом месте и петляя повела все выше, обходя замшелые стволы с вывороченными корнями. Командир почти сразу остановился, осознав, что в этом узком тоннеле с крутыми стенами отряд все равно что в ловушке. Он оглянулся, поколебался несколько секунд и приказал возвращаться. В тот же миг где-то вверху раздался щелчок спущенного рычага, и один из солдат упал с пробитым горлом. Шедизцы выпустили в ответ тучу стрел, но так и не поняли, попали в кого-нибудь или нет.

— Послушайте! — крикнул офицер. — Кто вы? Выйдите сюда! Обещаю не стрелять. Я хочу говорить!

По-иантийски он говорил с трудом. Ответом ему был шум — несколько крупных камней скатились на тропу там, где они только что прошли. Двое воинов попытались залезть по крутому склону, но только ободрали руки. Тогда шедизцы рассредоточились, ощетинились натянутыми луками. Однако ничего не происходило.

— Я ищу царицу. Вы ее люди, на ваших стрелах ее имя. Я хочу говорить с вами! — снова воззвал командир.

В глубокой тишине прошло несколько минут. Он размышлял, разглядывая далекие верхушки деревьев. Наконец приказал идти дальше. Ему все это не нравилось, но и отступать было стыдно. Тропа казалась бесконечной, словно тоннель без конца. Но вот впереди забрезжил выход, стены расступились. Воины разошлись, начали прятаться за деревьями, отходить от тропы. Появился бы хоть кто-нибудь — уж они бы его не упустили! Но никого не было. Они шли все дальше, а горные вершины по-прежнему были не видны за деревьями, и тропа вновь исчезла посреди редкого леса.

Вдруг их обуяла паника. Без всякой причины старые корявые деревья показались полны угрозы. Воздух сгустился, потемнел, шептал что-то прямо в уши, прикрытые кожаными шлемами. В далеких кустах чудились звериные морды. Казалось, что в кронах над их головами затаились чудовища и сейчас кинутся, вонзят когти. Один с криком бросился бежать. Внезапно замер, нелепо взмахнув руками, упал ничком, прямо на торчащую в груди стрелу. Откуда-то позади раздалось леденящее кровь рычание, и вот уже все шедизцы бегут, не разбирая дороги, и падают, и, раненные, пытаются ползти прочь от преследующего неведомого ужаса.

Евгения гнала их до края леса, от которого короткая открытая площадка выводила к обрыву. Земля здесь заканчивалась. Последние деревья росли на скале, которая тридцатиметровым отвесным обрывом нависла над озером. Оно лежало внизу, идеально круглое, с черной непрозрачной водой. А со всех сторон над ним вздымались острые скалы, и вершины гор казались на этой площадке такими близкими — протяни руку и коснешься! Над ними и ниже них струились облака. Шедизцев осталось меньше десятка, несколько хромали, один, со сломанной ногой, упал задыхаясь у последнего дерева. Но офицер остался невредим и уже справился с паникой. В бессильной ярости он смотрел, как преследователи выходят следом за ним из леса: темноволосые крепкие мужчины в дикарской одежде, но с такими знакомыми ему лицами. И олуди была среди них, с волосами цвета прошлогодних листьев, с мрачным лицом. Он запнулся, упал на пыльную землю.

— Зачем ты пришел сюда? — спросил его голос, пронзительный, как свистящий у обрыва ветер.

— Меня послал за тобой начальник, Кафур Рам, товарищ нашего олуди и царя, — отвечал офицер, чувствуя, как под взглядом женщины его начинает колотить от волнения. — Он хочет поймать тебя.

— Ты меня не поймаешь. Я останусь здесь, в моих горах, а те, кто посмеет явиться сюда, будут убиты. — Взмахом руки она подняла его с земли и велела подойти к обрыву. — Теперь эти горы — мой край, и никому не позволено приходить сюда. Я дам тебе уйти, чтобы ты передал это своим господам. Вам не взять верх над Иантой, пока я отсюда охраняю ее. А теперь убирайся прочь, пес Алекоса, и скажи ему, что в моей стране двух олуди никогда не будет.

Офицер сам не заметил, как оказался вновь посреди леса. Люди царицы дротиками подталкивали шедизцев идти. Они проводили их до дороги, и долго еще солдатам чудился их говор среди деревьев и камней. Офицер был так взволнован, что не колеблясь решил сразу отправиться в Киару к Кафуру. Обычные иантийские воины не испугали бы его. Он предпочел бы сложить голову в горах, чем вернуться с пустыми руками, но встреча с олуди лишила его самообладания. Этот дикий страшный лес, и ее голос, которого он не смел ослушаться, — все это наполняло его священным ужасом, таким же, какой он испытывал под взглядом великого царя Алекоса, когда тот проводил смотр войск и его глубокие черные глаза, казалось, заглядывали каждому воину в самую душу. Сейчас ему было еще страшнее: он представил, что убил олуди, и его сердце едва не остановилось.

На этом визиты чужаков не закончились. Получив щелчок по носу, слуга Алекоса твердо решил выкурить царицу из ее убежища. Снова и снова появлялись в горах шедизские отряды. Кафур привел бы сюда целое войско, если б мог. Великий царь отдал эту страну ему в управление, чтобы навести здесь порядок и растоптать последние очаги непокорства. Время шло, но похвастаться он мог немногим. Заводы и фабрики стояли, поскольку рабочие погибли во время войны, а те, что остались живы, бежали на Фараду или в горы. Некому было ухаживать за садами, тутовыми и оливковыми плантациями, валить лес, рубить камень, а между тем великий царь требовал соблюдать договоры с Островами и вести торговлю в половинном от прежних лет объеме. Города обезлюдели, многие дома, магазины, учреждения стояли пустые, так что за торговлю и бумажную работу вынуждены были взяться женщины. Им вспоминался тяжкий мор тридцатилетней давности, когда погибли тысячи молодых мужчин и юношей. Сейчас ситуация была еще хуже. Каждый пятый мужчина пал, защищая свою землю, каждый второй из оставшихся был ранен. И эти оставшиеся не желали работать на чужих господ. То тут, то там вспыхивали бунты, люди покидали дома и уходили в леса или на юг, искать царицу.

Ничего для этого не делая, она стала проклятием Кафура. Сначала, получив назначение, он вспомнил о супруге царя Халена и решил найти ее, чтобы отправить в Рос-Теору в подарок своему господину, в благодарность за высокое доверие. Вот тут-то и обнаружилось, что неприступные горы скрывают уже не одну сотню мятежных иантийцев. Первые добровольцы вернулись ни с чем, да еще твердили о силе олуди Евгении, едва не сведшей их с ума. Он послал больший отряд с приказом выкурить мятежников. На этот раз не вернулся никто. Кафур вынужден был доложить о создавшемся положении в столицу империи. Алекос велел доставить царицу в Шурнапал. Управитель Рам призадумался. Вести боевые действия в горах было крайне сложно, найти там убежище царицы — немыслимо, выманить ее на равнину — нереально. А пока он думал, в народе росло волнение, пошли фантастические слухи о том, что олуди оживляет мертвых иантийцев, а шедизцев, наоборот, убивает одним взглядом. Появились пророчества, будто она вскоре спустится с гор во главе огромной армии живых и мертвых и двинется на Рос-Теору, поднимая по пути павших в боях воинов, и это войско жаждущих отмщения мертвецов победит царя Алекоса. Говорили, что она прокляла его, и проклятие уже начало действовать. Кафур понимал, что все это глупые домыслы, однако ему вовсе не хотелось, чтобы они дошли до Шурнапала. Он ломал голову, привлекал людей из Шедиза, что выросли в горах, пытался разузнать о слабостях царицы Евгении. Была идея шантажировать ее, используя дорогих ее сердцу людей, но таких осталось всего двое — сестра и дочь ее мужа, и обе они жили на Островах и занимали высокое положение там. Кафур слышал также, будто царица Евгения была близка с матакрусскими дальними родичами Хиссанов. Однако Камаким Мериан недавно получил пост министра финансов, а его жена, как сплетничали женщины в доме самого Кафура, стала фавориткой великого царя. Так что вариант шантажа отпадал. Он пытался хитростью заманить ее в ловушки, но все его планы оказывались перед ней как на ладони. Подсылал убийц — она разгадывала их намерения еще до того, как они достигали тайных горных троп.

В конце концов, забросив все дела, он сам подался на юг, взяв тысячу солдат из гарнизонов, расквартированных в Хадаре и Дафаре. Прошло уже больше года со дня последней битвы, в которой участвовал олуди Алекос; теперь он царствовал в Золотом городе, уверенный, что его верные товарищи сохранят и преумножат богатства завоеванных стран. Кафур был предан своему господину, почитал его как величайшего воина из когда-либо живших в Матагальпе и потому обязан был выполнить приказ — схватить мятежную царицу.

Деревья опять уронили все листья к тому пасмурному холодному дню, когда войско остановилось в предгорьях и его предводитель ступил на горную дорогу, за которой, где-то очень далеко, скрывалась иантийская царица. Он знал, что никакие ловушки, никакие затеи не сработают. Нужно просто идти вперед, убивая всех встречных, до тех пор, пока горы не окажутся позади, пока перед лицами его воинов не появятся равнины Шедиза. Никакой уверенности в успехе у него не было. В этом бесконечном лабиринте его армия могла легко потеряться, а противник и подавно найдет возможность скрыться. И все же следовало действовать; офицеры выслушали его приказания, изучили карту и разошлись к своим людям.

Евгения наблюдала за ними с высоты сотни метров. Тело ее ожидало на площадке над круглым озером, а дух парил над вражеским войском. Она была озадачена: враги тащили с собой какие-то большие плетеные рамы и огромные тюки выше человеческого роста. Она спустилась, чтобы прислушаться к мыслям тех, кто нес эту тяжесть, но они ничего не знали. Тогда она нашла главного. Он бесстрашно шел впереди войска — лет сорока, невысокий и полноватый, но крепкий. Рыжие волосы по шедизскому обычаю заплетены в косу, лицо выбрито. Она с завистью разглядывала отличный мундир, блестящие сапоги, огромный боевой топор. Послушав, о чем он думает, она мысленно разослала приказы своим людям. Но про тюки и рамы тут тоже ничего не было — Кафур был слишком озабочен задачей охватить людьми как можно большую территорию.

Долину, целый год служившую им домом, пришлось оставить и уйти дальше в горы. Но там по-прежнему стояли лошади, охраняемые несколькими крестьянами. Евгения и подумать не могла о расставании со своим Ланселотом, хотя теперь он стал для них обузой.

Из леса вышел Пеликен. Как и большинство мужчин, он еще несколько дней назад покинул основной лагерь, готовясь принять бой. Было бы безопаснее уйти как можно выше в тайные пещеры и переждать нашествие, но никто из них уже давно не думал о безопасности. Люди ждали в давно обжитых укрытиях, приготовив пути отхода, — собирались изматывать противника внезапными нападениями, морочить голову, заводить в глухие углы. Пеликен сделал немалый крюк, чтобы увидеть Евгению. Он подошел к обрыву, наклонился над пропастью. Ветер трепал полы плаща, заставлял его щуриться.

— Все-таки зря ты остаешься здесь. Тот офицерик наверняка участвует в походе и постарается найти это место.

— Я его прогоню, — ответила она рассеянно.

Смерть протянула лапу к ее верному другу. Евгения видела его уже мертвым, с остановившимся взглядом и струйкой темной крови, стекающей изо рта; но он был еще жив, и она вздрогнула от прикосновения горячих рук. Пеликен взял ее лицо в ладони, нежно поцеловал лоб, щеки, губы. Он любил ее и хотел, так было всегда, так было и сейчас. Если бы она могла, то ответила бы ему. Но ее сердце давно обратилось в камень, если только камень может исходить кровью, которая все текла и текла из него, стоило ей вспомнить Халена. Пеликен прижал ее к себе. Он весь дрожал, словно в бреду.

— Мне нужно было остаться с тобой тогда, на Фараде, — хрипло произнес он. — Я сохранил вам верность тогда, но к чему это все сегодня?..

Евгения высвободилась. Ее руки спокойно опустились, а он отдал бы что угодно за то, чтобы они обняли его.

— Ты заговариваешься. Для меня ничего не изменилось с тех пор. Хален для меня жив.

— У тебя даже кольца его не осталось! Он умер, Эви, а ты жива и будешь жить! Я люблю тебя, ты же знаешь, как сильно я тебя люблю!

— Пожалуйста, не надо…

Он схватил ее и тряс, как куклу.

— Ты же пропадешь здесь, сгниешь заживо! Послушай меня, Эви, я же не могу больше. Не могу больше так… Что мы будем делать, когда все это закончится? Если твоя мечта сбудется и ты убьешь его — что потом? Думаешь, я навсегда останусь твоим слугой? У меня нет больше сил!

Забывшись, он еще раз встряхнул ее, так что лязгнули зубы, замахнулся, будто хотел ударить. Она вскрикнула, защищаясь вскинула к лицу открытую ладонь. Пеликен никогда еще не видел ее слабой, и это напугало его больше, чем ее гнев. Эта вспышка лишила его силы. Он сел на землю. Евгения, тяжело дыша, смотрела на него.

— Все еще может измениться. Все изменится когда-нибудь, Пеликен. Не мучай меня и прости.

— Ты сама себе противоречишь. Говоришь, что всегда будешь любить Халена, и хочешь убедить меня, что я смогу тебя разлюбить…

Он встал, расправил плечи, с удивлением увидел слезы на ее щеках.

— Хорошо, пусть будет так, — сказал он тихо. — Надеюсь только, что меня убьют скоро, потому что такая жизнь хуже смерти.

Она прошептала:

— Что же тогда будет со мной?

— Может быть, тогда ты будешь любить меня больше.

Ее брови сдвинулись, но она слишком жалела его, чтобы расстаться в ссоре.

— Береги себя, Пеликен.

— И ты себя тоже. Может быть, все же уйдешь отсюда? Я провожу тебя до берега озера. Там тебя никто никогда не найдет.

— Нет. Отсюда мне удобнее видеть. Ничего со мной не случится.

Он еще раз обшарил глазами ее лицо, не нашел того, что искал, и пошел к лесу. Прижав руки к груди, закусив губы, Евгения смотрела, как он, не зная о том, уходит навсегда. Она уже набрала воздуха, чтобы крикнуть и вернуть его, как тогда, на Фараде, но крик замер в горле. Даже сейчас она не могла этого сделать. Ее тело было мертво так же, как будет мертв Пеликен спустя день или два. Она подняла глаза к низкому пасмурному небу.

— За что ты наказываешь меня? Для чего мне твой дар, если он приносит такую боль? Лучше бы я не знала, не видела!

Словно в ответ на эти слова угомонился ветер. Стало так тихо, что зазвенело в ушах. Иной мир будто бы сказал: «Уходи, если хочешь…» Евгения испугалась. Слишком много судеб все еще зависело от нее, они не давали уйти. Она вернулась к своей постели — застланной шкурами ложбинке посреди поляны. Подтянула к животу зябнущие колени, накрылась плащом, закрыла глаза и устремилась к вражескому войску, что все глубже заходило на ее территорию.

«Пеликен, сто человек идут к тройной сосне. Ильро, уведите их от коней — они подошли слишком близко. Себария, береги людей, вы слишком неосторожны». Око олуди следило за ними, подсказывало, куда идти и что делать. Некоторые из них по примеру горцев молились ей, как когда-то небесам в храме. Она это запрещала, говоря, что их призывы мешают ей видеть. Но они уже не воспринимали ее как человека. Она была существом из высшего мира, сильнее духов небесных и земных. Евгения и сама верила в свою силу. Лишь одно смущало: видя печать смерти на других, она оставалась в неведении относительно своего будущего. Все было покрыто мраком. Быть может, этот день последний и для нее, а она не получила никакого знака…

Два дня все шло хорошо. Они несли небольшие потери, врагов было убито много. Те продвинулись далеко и уходили к югу от круглого озера. Евгении все сложнее становилось их контролировать — чем больше было расстояние между нею и объектом наблюдения, тем хуже она видела, а сделать и вовсе ничего не могла, разве что говорить со своими людьми. Оба этих дня она пребывала в состоянии лихорадочного возбуждения, которое изматывало ее, зато согревало, ведь от крохотного костра было мало пользы. Она с трудом вспоминала, что надо есть и пить, старое мясо было отвратительно, от холодной воды тошнило. Но энергия, что питала изнутри, все же зависела от физического здоровья, и ей приходилось есть, пересиливая себя.

На третий день несколько ее человек попали в плен. К вечеру двое, что еще могли говорить, рассказали все, что знали. А затем Евгения увидела, что несли солдаты в больших тюках. Она не сразу поняла, что они делают: соединяют плетеные рамы в большую квадратную корзину, расстилают на просторной ровной поляне огромное темное полотнище, устанавливают какой-то предмет, заливают в него жидкость, подносят горящую головню — и рождается столб синего пламени. Евгения была ошарашена, когда посреди ее гор поднялся к небу настоящий воздушный шар! «Погасить огни! Всем спрятаться!» — крикнула она. Солдаты привязали к сетке шара корзину, и один из них бесстрашно взвился ввысь. Запустить воздушный шар посреди гор, на сильном ветру, в близости от деревьев было настоящим безумием. И кто мог додуматься до самой идеи? Что это за ткань, не пропускающая воздух? А жидкость в горелке? Это Алекос принес с собой богатый багаж технических идей, не иначе! Она невольно подумала о нем с уважением. Продержись она здесь еще год, и придется сражаться против ружей и гранат!

Поднявшись очень высоко, дальше досягаемости стрел, воин из корзины, как со смотровой вышки, выглядывал в подзорную трубу врагов. От сетки тянулось несколько тонких канатов к ближайшим деревьям. Наступала ночь. По приказу Евгении все огни были затушены — дозорный ничего не мог найти. Через несколько минут горелка погасла, и шар притянули к земле. Но утром он опять висел в воздухе, будто третья луна. Олуди успокаивала друзей, которые видели это чудо. На равнине от него была бы реальная польза, но под пологом деревьев в горных отрогах можно было прятаться бесконечно.

Нужно было уходить, пока за ней не явились слуги Алекоса. Она вскочила на ноги. Закружилась голова, да так сильно, что Евгения чуть не упала. «Все назад. Все в укрытие! Отходим, больше никаких боев!» — велела она. Сделала несколько шагов, остановилась, чтобы найти Пеликена. Он оказался совсем близко, с лошадьми. Зачем он там? «Прячься, — сказала она. — Это место скоро обнаружат». «Я отведу лошадей под деревья, чтобы их не заметили», — ответил он.

Шар, доставленный с таким трудом, себя не оправдал. Долину коней шедизцы нашли по приметам, выпытанным у пленных. Евгения забыла о себе, не могла отвести взгляд от этой крохотной точки на ее карте. Короткий бой на перевале, и пятеро защитников ничего не могут противопоставить множеству врагов. Она пыталась вмешаться, наслать на шедизцев панику, но была слишком истощена. Пеликен сражался как зверь, каждая его рана была и ее раной. «Ты здесь?» — спросил он падая, и душа вылетела из него, когда тело грянулось о землю. «Я здесь, с тобой», — отвечала она, провожая его в дальний путь, гладя застывшее лицо со стекающей изо рта струйкой крови.

Потом она в бессильной ярости наблюдала, как шедизцы уводят коней. Ланселот бесновался и до смерти затоптал двоих солдат, что пытались вести его за собой. Евгении пришлось послать ему сигнал успокоиться, только тогда он смирился, пошел следом за пленившими его солдатами. Она пробовала приказывать и им, но они постоянно молились Алекосу, и это имя защищало их, словно броня.

Нужно было проверить, где находятся остальные ее люди, но сработал инстинкт самосохранения — она вернулась на свою площадку над озером.

Вернулась слишком поздно. Кафур вышел из леса, с ним было несколько человек. Остальные ждали в отдалении, не смея приблизиться к олуди. Прежде чем Евгения окончательно пришла в себя, он отрезал ее от лежащего на шкурах меча. Она стояла безоружная и невольно попятилась к обрыву.

— Приветствую тебя, царица, — Кафур отсалютовал топором, вытянул его, угрожая. Он говорил на крусском диалекте, но обратился к ней как шедизец, на ты. — Тебе придется пойти со мной.

— Как смеешь ты приказывать мне?

— Теперь это земли великого царя. Я должен отвести тебя к нему.

Тучи разверзлись. Шквал ледяного ветра швырнул снег и дождь ему в лицо. Олуди подняла руку, и его спутники дрогнули, готовые отступить.

— Именем великого царя Алекоса я повелеваю тебе сдаться, — твердо сказал Кафур и шагнул вперед, хотя душа у него уходила в пятки. Только в эту минуту он осознал, что у него двое олуди и он не в силах предать ни одного из них.

Царица Евгения была похожа на ожившую раскрашенную статую. На белых, как снег, щеках алели яркие пятна, зрачки расширились, выбившиеся из косы волосы развевались на ветру, будто живые.

— А я повелеваю тебе идти прочь!

От ее голоса бросало в дрожь. Он сглотнул, с трудом перевел дыхание… и сделал еще шаг. Тяжесть топора и мысль об Алекосе придали ему сил. Его изменившееся лицо сказало ей, что сейчас он ее убьет.

— Ты правда думаешь, что сможешь взять меня?

Она зловеще расхохоталась. От усталости и скорби сила ее оставила, но в миг отчаяния другой мир пришел к ней сам. Ветер завился вокруг нее, крутя в бешеном танце снежинки и сухие листья. Кто-то из воинов пал на колени, с одинаковым ужасом смотрел на олуди и на отважного командира, что стоял, сопротивляясь страху.

— Именем великого царя Алекоса, умри, колдунья! — закричал он и замахнулся на нее, мысленно смиряясь с вечным проклятием своей души.

Продолжая смеяться, она еще отступила назад и шагнула в пропасть. Он бросился следом, лег на камень, чтобы не унесло ветром. Медленно, будто воздух ее поддерживал, женщина падала вдоль скалы, и черные воды озера сомкнулись над ней, подняв фонтан брызг. Он не отрывал глаз от того места, где расходились круги, хотя снег и дождь старались его ослепить. За какую-то минуту снегопад усилился. Кафур вглядывался вниз, пока не заболели глаза, и ему казалось, что он видит какое-то движение на берегу, но, возможно, это были снежные вихри. Он очень хотел увидеть ее, узнать, что она жива. Наконец он отполз от обрыва, встал на ноги, все еще сжимая топор в окоченевшей руке. Его люди шарахнулись кто куда, когда он шагнул к ним.

— Надо найти путь к озеру и обойти все прибрежные скалы. Пошли.

Лишь на следующий день они добрались до озера и, конечно же, ничего не нашли. Становилось тоскливо от воя волков, привлеченных многочисленными трупами. Стоя на большом камне, под которым плескалась вода, Кафур еще раз смерил взглядом скалу, вспоминая, как царица летела вниз. Она была в плотной одежде, тяжелых сапогах, в меховом плаще и наверняка утонула, если только послушные духи не помогли ей выплыть. Искать дальше было бессмысленно. Люди начали роптать. Мертвая олуди страшила их еще больше, чем живая. Вчера она шептала им в уши, а сегодня придет в своем мертвом священном обличье и отнимет жизнь. Он и сам опасался чего-то в этом роде — от олуди можно было ожидать всего — и дал приказ уходить.

Весть о смерти царицы опередила войско. Все жители Киары оделись в траур. Со стен города свисали темные полотнища. Возвратившегося Кафура встретил у Дома провинций старый Ханияр. Он был болен, когда управитель Ианты покидал Киару, и сейчас его седая голова дрожала. Он швырнул под ноги Кафуру большую связку ключей.

— Служители храмов оставляют город. Мы уезжаем в Готанор. После смерти олуди нам здесь нечего делать. Примите ключи от храма.

— Вы с ума сошли, — растерянно сказал Кафур. — Как это — вы уезжаете? Все?

— Все, до последнего служки.

Кафур развел руками.

— Отец, подумайте, что вы говорите? Как вы оставите свой храм? Времена сейчас неспокойные, что, если его разграбят? Разве смерть царицы — причина отказаться от своего народа?

Голос старика дребезжал от слабости, и все же каждое его слово било, как молот:

— Олуди Евгения жила в наших сердцах. И в твоем тоже, Кафур. Убив ее, ты умертвил свое сердце. Зачем же тревожишься о храме, несчастный?

Подобрав ключи, управитель медленным шагом пошел к Дому провинций. Он не посмел больше возражать старому священнику. Тот был прав. Благоговение перед олуди живет внутри каждого иантийца и шедизца. Сердце грубого вояки выло от боли. Он никогда не простит себе гибели своей госпожи.