На обочине войны

Снежинки кружились в танце смерти, покорные гонящему их ветру. Мелкие, колючие они падали сквозь дырявую крышу, прикрывая собой серую пыль, одевая грязный стол, покосившийся комод, поломанные стулья в нежно-белое одеяние.

Хорошо, что снег пошел только сейчас. Парой минут больше, и он выдал бы её с головой. Говорят, снежинки падают неслышно. Но ей почему-то казалось, что она обязана их услышать — такая тишина повисла вокруг, прислушайся и вот оно, еле слышное ширх, ширх… Если бы не оглушительный стук сердца. Он отдавался в ушах, бился тоненькой жилкой на шее, проталкивая по сосудам застывающую от холода кровь. Сердце привело её сюда, оно втолкнуло в узкую неудобную коробку, заставив сидеть не шелохнувшись, обняв колени руками и положив на них подбородок. Сердце заставляло жить, не она.

Если скосить глаза, то становилась видна часть комнаты и падающий снег. В стенке ящика была небольшая прореха, — то ли пуля пробила, то ли чья-то неловкая рука.

Шуршат снежинки, когда падают, или нет? Теплое дыхание касается стенки ящика и возвращается обратно, даря иллюзию тепла. Холодно, чертовски холодно. Можно до боли в глазах вглядываться в полумрак комнаты — еще одна иллюзия. Сквозь щель видно так мало, почти ничего.

Стук собственного сердца разносится, словно, колокол далеко вокруг и, кажется, что он обязательно выдаст её с головой. Слух — единственная защита, тишина — верная подруга, дарящая надежду — не заметили, не увидели, как она сюда шмыгнула, такая маленькая, очень маленькая тень. Что с неё возьмешь — только поиздеваться.

Холод осознания вползает в душу. Он давно уже поселился на задворках. Не украденной консервы им жаль, будет повод «наказать». Банда Гнилого известна своей жестокостью. Милосерднее умереть сразу, чем живой к ним в руки попасть.

Смерть? Давно её не боится. Нельзя бояться ту, с кем встречаешься каждый день. Вот и сейчас не одна она прячется в ящике, за спиной, и как только поместилась, пристроилась старуха с косой.

Мгновенье назад ей казалось, что нет ничего громче биения собственного сердца, но внутрь оглушительным треском врывается скрипнувшая доска. Ледяным комком застывает сердце. Ветер? Старый дом? Случайность? Пусть будет случайность — горячая молитва печет застывшие губы. Не в этот раз, не в этот…

Шаги. Так крадется смерть. Из ящика она перебралась на лестницу, но так даже страшней. В желудке скручивается ледяная змея, и приносит с собой тошноту. Неважно, что последний раз она ела два дня назад, неважно, что тошнить нечем. Тошнота по памяти так же неприятна, как и на полный желудок.

Тихий шорох от двери, чье-то тяжелое дыхание. Она замирает, боясь даже вздохом привлечь к себе внимание. Темнота отрезает её от комнаты. Мужская нога в черных штанах загораживает обзор.

— Николыч, ты где? — доносится с первого этажа.

— Тута я, — недовольно отзываются у нее над головой.

— Есть чё?

— Да, не-е.

— Можа и не было никого? — снизу протяжно заскрипели несколько досок разом, — твою мать! Слышь, я лучше здесь посмотрю, так и провалиться недолго.

— Ага, никого, и банку святой дух унес, — негромко ответил второй бандит, — только меня, брат, не проведешь. Чую, ты где-то здесь, гаденыш.

С улицы раздается громкий свист.

— Эй, пацаны!

— Чего тебе? — с еле угадываемой радостью в голосе спрашивают с первого этажа.

— Батя зовет. Зареченским хвост прищемить надо.

В комнате уже не таясь, выругались, сплюнули и зашагали вниз. Лестница обидчиво заскрипела рассохшимися ступенями.

Ожидание. Противное, словно дохлая мышь, лежащая на плече, когда и пошевелиться нельзя, словно таракан, забравшийся в ботинок, оно скребет душу своим нытьем. И вот уже ноги нестерпимо ноют, требуя, чтобы их вытянули, и спину ломит, так что слезы выступают из глаз.

А если это ловушка? Если не ушли, затаились? Желудок режет от голода. Ему наплевать на бандитов, он знает, зараза, что в кармане лежит целая банка тушенки, и от того болит все сильней. Тишина уже не кажется надежной подругой, в её обманчивости таится неуверенность — идти или ждать?

Они знают, что я здесь. Знают. Они могут вернуться. Могут. Они могут ждать меня там, на улице.

Но холод убивает прямо сейчас. Медленно и уверенно. Еще немного и ей не выбраться из ящика. Выбор сделан. Тот, кто двигается — живет. Это она четко усвоила за годы оккупации.

Скрежет отодвигаемого ящика режет уши — как громко! Снежинка беззвучно падает на обнажившуюся кожу руки, не торопясь таять. Плохо, очень плохо. Белая кожа запястья больше подходит Снежной королеве, чем живому существу.

Зачерпнуть снег с комода, скинуть рукавички и, зажмурившись, прикусив губу от боли, растереть ладони снегом, а затем быстро-быстро одеть рукавицы, пока из них не улетучилось драгоценное тепло.

Теперь лестница. Надо убираться из этого района. До темноты надо успеть добраться до убежища, если не хочет стать ледяной статуей.

Снег — сгущает сумерки и это хорошо. Снег — слабый, а значит, легко откроет её следы врагам и это плохо. Нельзя, чтобы кто-нибудь нашел убежище. Скоро грянут настоящие морозы, и придется искать другой дом. Только не в банду. Краткая жизнь полная дерьма или сладкая смерть от холода? Тут есть над чем подумать.

Она идет в обход. Крадется между застывших домов, из которых весной ушла жизнь. Смешно, считать себя живой. Еще одна иллюзия мертвого города. Они все давно мертвы, как и эти кирпичные коробки с выбитыми стеклами и даже чудом уцелевшие от пожаров деревянные дома. Одно большое городское кладбище.

Война отхлынув, оставила их позади. Странно, как одно прилагательное меняет весь смысл твоего существования — наш тыл, наступление, бои, удары авиации, точечные и не очень, усталые лица солдат, лязганье техники по ночам, отступление, и тыл, только теперь глубокий вражеский тыл. Одни, без врагов. Враги ушли вместе с линией фронта. Туда же, хотя нет, еще раньше, утянулись беженцы, затем остальные, словно подхваченные весенним ручьем веточки, заметались, закружились. Лучшие погибли первыми, за ними пришел черед большинства. Кто под бомбами, кто в дороге, кого призвали на поле боя чувства долга или мести, а еще страстное желание сдохнуть побыстрее. Здесь остались те, кто не хотел подыхать, кто цеплялся за жизнь грязными ручонками, справедливо опасаясь, что там, наверху, гадить им никто не даст. Они и правили сейчас в городе, нагоняя ужас на немногочисленных бедолаг, кто помереть не успел, и сбежать не смог. Враги ушли, обещая вернуться, не тратя пока сил на подонков и не опасаясь удара в спину. Сопротивление? Смешно! Если оно и было, то его унесла с собой линия фронта. Регулярно парящие над городом беспилотники отбивали идею восстания. Раз в месяц для особо непонятливых скидывали несколько бомб для вразумления. Последнее время враг и бомбы тратить перестал. Зачем? Достаточно для контроля пару операторов за пультом беспилотников. Банды сами себя истребят, грызясь за еду и патроны.

Она бы ушла летом, когда умер дед. Как часто мечталось, пробраться к своим, взять винтовку и хоть пару пуль, но во врага. Макс. Милый, веснушчатый… и со сломанной так некстати ногой. Она не жаловалась, нет. Находила еду, спокойно выносила виноватый взгляд, шутила. Тогда она еще не разучилась смеяться. А в октябре Макс ушел в банду к Безрукому. С собой не звал, понимал, что там с ней сделают. Обещал приносить еду, одежду, но она сама ушла из их дома. И больше туда не вернулась.

Желтый отблеск бабочкой скользнул по стене, за ним метнулся красный — костер! Восхитительное тепло, дым, в который можно зарыться лицом, пусть режет глаза и першит в горле, зато, наконец-то, ощутить себя живой. Костер, горячая еда — неслыханная роскошь ноябрьского вечера. Роскошь, ей недоступная. Кто там скрывается за теплым огоньком? Друг, враг или просто тень?

Она давно научилась делить людей на три категории. Кто может заступиться или поделиться едой — друг, кто пройдет мимо, не тронув, скользнув потерянным взглядом — тень, остальные — враги. Их видно сразу, по глазам — звери, не люди. Хуже зверей. Сожрут ради потехи и не заметят.

Шаг, еще один. Прочь. Уйти. Куда? Она явственно ощущает холод убежища, бесконечный холод еще одной ночи. Маленькие круглые свечи дают так мало тепла, она почти засовывает в них пальцы, чтобы поймать хоть крохи. Сон тягучий, словно патока, обматывает голову, она клониться вперед — резкая боль от ожога выхватывает из полудремы, разрушая очередную иллюзию жизни. Спокойный сон — еще одно недоступное ей сокровище. Крохотный огонек свечи трепещет, пытаясь разогнать холод, тьму и одиночество. Что может малыш против всего мира?

Сидящая около костра фигура пошевелилась, еле заметно. На груди встопорщился край куртки, но рука прикрыла воротник, прошептав еле слышно: «Тихо, Матильда. У нас гости».

— И долго, ты будешь там стоять? — громкий, густой голос — таким только неприятеля разгонять или псалмы петь, заставил её вздрогнуть всем телом и отшатнуться под спасительный полумрак разрушенной стены, — проходи, ужин скоро будет готов.

Она колебалась недолго. Котелок, висящий над огнем, манил к себе, похлеще норкового манто или бриллиантового ожерелья. Пододвинула ящик, присела на краешек, готовая в любой момент сорваться с места.

Незнакомец ничего не сказал, только во взгляде проскользнуло нечто похожее на жалость. Он был высок, широкоплеч, настоящий русский богатырь — борода закрывала пол лица, блестя при свете костра серебром, а вокруг глаз собрались крохотные морщинки. Такому бы Деда Мороза играть на каком-нибудь утреннике.

Было что-то располагающие в облике незнакомца, и она выдохнула, стянула варежки, протянула руки к огню. Боже, как она замерзла! Кончики пальцев завибрировали, словно по ним застучали маленькие молоточки. Сидеть бы так самое малое вечность. Ощущая, как отогревается замершее сердце, как начинают пылать щеки.

— Смотри, не сгори, — добродушно проворчал незнакомец, — ишь, малец, как замерз. Почти в огонь влез.

Она нехотя отодвинулась.

— Меня отцом Алексеем зовут, монах я. Но ты можешь звать дядей Лешей, не до этикету, согласен?

Он замолчал, давая гостю возможность назваться, но паренек лишь немного сдвинулся в сторону от огня, и то добре. Еще полыхнет. Ох-хо-хо, сколько их таких осталось грязных, да тощих пасынков войны.

Монах — это хорошо, отстраненно подумала она. Из прошлого всплыла картина — высокий каменный храм, нарядные огоньки свечей, черные ряды монашек, светлые лица — резким контрастом со строгой одеждой. Как давно и как тяжко. Она научилась жить сегодняшним днем. Еда есть — хорошо, тепло — еще лучше. Прошлое осталось в прошлом.

Монах наклонился, подобрал с земли несколько досок от ящиков, никак с какого-то склада притащил, бросил в костер. Тот жадно заурчал, принимая подачку, рассыпая в благодарность веер золотистых искр.

За пазухой черной куртки внезапно тихо запищало, а затем оттуда высунулась остренькая крысиная мордочка, с любопытством оглядела гостью, жадно принюхалась.

Та качнулась назад, не сумев скрыть отвращения — крыса! Вот кто прекрасно чувствовал себя в разбомбленном городе. Их писк по ночам не давал уснуть. Их лапки царапали нейлон, пытаясь забраться внутрь спальника. Добраться до живого мяса… Враг — серый, мелкий и беспощадный. Враг, которого ей было по силам убить.

— Не пугайся, — мужской голос прорвался сквозь пелену ярости, — это Матильда. Не смотри, что она всего лишь крыса. Эта тварьюшка спасла мне жизнь, — и он ласково почесал зверька за ухом.

Гость недоверчиво фыркнул и повел плечом, мол, заливай, дяденька, мы и не такие байки слыхали.

— Не веришь? А зря, — он помолчал, прошлое накатило, обдавая запахом гари, пыли, заставляя заново пережить ощущение боли и отчаянья. — Когда в наш монастырь угодила бомба, я как раз в нижнем храме был. Послушание у меня — часы читать. Мой черед и наступил, когда рвануло. Кельи, храм — все в один миг в кучу руин превратилось.

Очнулся — голова, как в тумане. Дернулся — руки, ноги вроде целы. Только куда ползти, когда вокруг один камень? Подумалось, что видно Господь лишил меня легкой смерти, помучиться за грехи дал. А тут слышу — пищит кто-то, да так жалобно. Рукой пошарил — темно же вокруг, не видать ничего. Щупаю — мягкое что-то. Под ладонью трепыхается, а в сторону сдвинуться не может. Хвост камнем придавило. Подполз я ближе, повезло, что камень краешком хвост зацепил, высвободил животинку. Думаю, пусть хоть кто-то из завалов живым выберется. Сам помирать собрался. Молитвы прочитал, у всех прощения попросил, все честь по чести. Не тут-то было. Слышу, опять кто-то пищит. Досада меня взяла, я тут в блаженное состояние вошел, к небесам почти приблизился, а тут писк надоедливый. А тот не утихает, все громче и нетерпеливее становится. Делать нечего, пополз на звук. Любопытно стало — кто там так из серых надрывается и по какому поводу. А писк, словно нарочно, ближе не становится. Я за ним, он от меня. Так и ползли. Потом я уж догадался, что крыса меня на поверхность выводит. Проход нашла и за мной вернулась.

— Так уж и вернулась, — гость, наконец, не выдержал и подал реплику. А голосок-то оказался тонким, чисто струна — тронь и зазвенит, — может медленно выход искала, а вы за ней. Так и выбрались.

— Выбрались, — согласно кивнул отец Алексей, — правду говоришь, медленно шла, возвращалась, когда я не в тот проход между камнями, да балками сворачивала, ждала, пока протискивался в особо узких местах. А затем, когда я уже свет увидел, да на него пополз, сидела, ожидаючи, на улице на пригорке. Правда, Матильда?

Крыса еще в середине рассказа вылезла из-за пазухи, взобралась на колено, а теперь, услышав свое имя, чихнула, потерла лапками усы. В отблеске костра на сером хвосте мелькнул белой полосой шрам.

— Ну, хватит, сказками тешится, а то ужин пригорит. А ты, не серчай, что за пацана поначалу принял.

Гостья напряглась, но в спокойных размеренных движениях мужчины не было угрозы. Отец Алексей достал ложку, обтер об рукав.

— Ну, давай пробовать, — он зачерпнул полную ложку супа, подул, осторожно пригубил. Хотел было пошутить, но слова замерли, жадный взгляд голодного звереныша пристально следил за каждым его движением, ноздри втягивали запах, а сама гостья подалась вперед, сглатывая слюну.

— Готово, вроде, — смутившись, пробормотал, — ложка есть?

Гостья еле заметно мотнула головой, и в её глазах промелькнуло отчаянье. Даже секундное промедление смерти подобно.

— Погодь, у меня деревянная есть. Сам вырезал. Вечером, знаешь, делать нечего. Вот руки себе работу ищут.

Он покопался в рюкзаке, достал завернутую в полиэтиленовый пакет ложку, протянул девушке. Сам помедлил, глядя в огонь, прошептал молитву.

Гостья, как её не хотелось есть, не рискнула начать без хозяина.

— Господи, благослови наше еде и питье, — широкий крест размашисто накрыл костер и котелок.

— Вот, — из кармана куртки на свет появилась банка тушенки.

— Благодарствую, — усмехнулся в бороду отец Алексей, с радостью отмечая, что девушка, не смотря ни на что, не потеряла человеческого облика. Наверняка ведь последнюю банку предложила на общий стол, — лучше, прибережем её на худшие, так сказать, времена.

Еле молча. Отец Алексей степенно, не торопясь, а она ничего не могла с собой поделать. Хватала ложку, в одно движение подносила ко рту. Обжигаясь до слез, кривилась, глотая. С восторгом ощущая, как восхитительно горячим комом скатывается вниз еда. Нет, не так. ЕДА!

Она понимала, что даже крыса ест с большим достоинством. Вон и лапы у нее не трясутся каждый раз, когда она подносит еду ко рту. Отец Алексей вылавливал из супа кусочки овощей, складывал их рядом с собой на край ящика, затем налил пару ложек в ладонь, остудил, и Матильда, оперев лапки об палец, принялась лакать суп.

— А что было дальше? — спросила, когда ложка заскребла по дну котелка, а в животе появилось ощущение проглоченного барабана и такое непривычное состояние сытости.

— Когда? Ах, потом. Да, ничего особо интересного и не было. Помощи ждать было не откуда. Не одни мы такие разбомбленные. Кого смог — из-под завалов достал. Отпел, похоронил. Из двадцати братии, один я остался, — отец Алексей вздохнул, — считай, всю семью разом потерял. А теперь вот, брожу по белу свету.

И замолчал, с улыбкой наблюдая, как гостья пытается спать сидя. Горячая еда неумолимо клонила в сон.

Он устроил её на ящиках, подложив под голову рюкзак.

— Меня зовут Аня, — еле слышно прошептала девушка, и тут же ровно засопела.

— Анна, значит, в честь княгини и материи Марии. Хорошее имя, — отец Алексей встал, снял куртку, накинул на спящую девушку. Полюбовался мирным выражением её лица. Ему самому спать не придется. Надо за костром приглядывать, да по сторонам. Не приведи, Господь, кто из бандитов на огонек заглянет. И так уже здесь нагулялся. Зачем только лишний крюк сюда дал? Друга хотел проведать. Проведал? На развалинах постоял? Вот и довольно. Пора, пора отсюда уходить. Да, может и пташку с собой прихватить. Не выживет здесь девка одна, точно не выживет.

Аня пошевелилась, тело неприятно отозвалось утренней скованностью. Как же давно это было: кровать, тепло и чистота! Уже и забыла, поди.

Вчерашние события продрались, наконец, сквозь утреннюю дрему, и девушка вскочила с ящиков.

Огонь почти потух, еле заметная струйка дыма уходила в рассветное небо. Вокруг было пусто — не было даже ящика напротив костра, видимо, его тоже сожгли.

— Ушел, — разочарованно прошептала. Ушел и даже не попрощался. Обида кольнула сердце. С плеч сползла куртка. Она потянула её на себя, вдохнула терпкий запах дыма, мужского пота и еще чего-то неуловимо знакомого — ладана. Ушел без куртки? Замерзнет ведь. Шагнула, полная решимости догнать отца Алексея, но он сам вышел из развалин.

— С добрым утром, красавица. Смотри, какое небо на восходе! К морозцу, никак.

— Доброе утро, — несмело улыбнулась в ответ, — уже уходите?

Бросила понимающий взгляд на собранный рюкзак. Второй, полупустой служил ей ночью подушкой.

— Пора. Ангелы трубят, в дорогу зовут.

Аня не слышала никаких труб и уж тем более не видела никаких ангелов, но вежливо кивнула, соглашаясь.

— И куда теперь?

Она сама не понимала, почему так настойчиво выпытывает ненужные подробности. Разве что он сейчас развернется и уйдет, а её ждет убежище, замерзающий город и мысли, мысли… Еда, тепло, смерть.

— Куда Господь поведет, туда и пойду.

Пошутил? Нет, глаза серьезные. Словно чужая вселенная промелькнула в его словах, махнула крылом и растаяла в морозном утре.

— Можно с вами? — робко спросила и тут же очутилась в крепких объятиях.

Её встряхнули, похлопали по плечу и радостно провозгласили:

— Ну, Слава тебе Господи. Я уж думал, не решишься. Никак Матильда тебя напугала?

— Нет, — улыбнулась Аня, ошарашенная выплеснувшейся на нее порцией радости, — я их не боюсь, — и честно добавила, — почти.

Перед тем как покинуть город, договорились зайти в убежище. Оставлять ценные вещи Аня не хотела — в дороге они точно пригодятся. Она ведь давно планировала уйти из города, а потому искала по уцелевшим квартирам не только еду, но и спальники, палатки, сухой спирт, горелку. Даже лыжи приволокла. Жаль, что сил нет тащить все с собой. Но воодушевление сполна восполняло телесную немощь. Словно из болота себя вытаскивала — и откуда только такой заряд бодрости взялся? Не страшила дорога, ночевки в лесу, дикие звери — лишь бы прочь из города от зверей двуногих.

Пришлось отцу Алексею вносить коррективы — уж больно внушительно смотрелась гора собранных вещей. Лыжи отбросил сразу же — снег неизвестно когда ляжет, так стоит ли с собой таскать. Зато спальник, пенку, смену одежды, набор лекарств и прочие мелкие нужности получили полное одобрение, а вот палатку Алексей забраковал — большая и тяжелая. У него самого была небольшая односпальная, но, как говорится, в тесноте, да в тепле.

— А я, говорю, китайцы нас под себя загребут, — горячился Михаил, — точно, говорю, эти красномордые не упустят такой кусок.

— По мне, так лучше они, чем жирные америкосы, — флегматично заметил Иван, — и сколько раз повторять, не красномордые, а узкоглазые.

— Один хрен, редьки не слаще, — отмахнулся Михаил, в душе проклиная образованность собеседника. Приютила Машка интелигентика. Даром, что рожей вышел, так руками делать ничего не может, только и знает, что в окно глядеть. Поет, правда, неплохо, зато как скажет, аж тошно делается.

— Не скажи, не скажи, — не согласился Иван, — китайцы хоть и странные, зато к чужакам по нормальному относятся. Вон сколько белых после Гражданской у них осело. И ничего, выжили. А эти, «хозяева мира», — и он презрительно сморщился, — лучшие из лучших, а как у лучших трубу прорвало, так они тут же подались новый дом искать. И нет бы, по нормальному попроситься, что мы, не люди? Потеснились бы как-нибудь, приняли. Щаз. Сначала беспорядки оплатили, так что всю страну несколько месяцев трясло, как в лихорадке, власть — кого прижали, кого подкупили, ну и апофеозом ввели НАТОвские войска. Тошно было смотреть, как сдавали нас. «Для вашей же защиты вводятся миротворческие силы», тьфу. Ну, а потом понеслось, поехало. Только успевай принимать. Миротворцами прикрывались, собаки. Как будто неясно было, ради кого эти парни стараются, кому место вычищают. Китайцы вон, молодцы. Быстро подсуетились. От Урала до Камчатки себе границу поставили, но захватывать никого не стали. Сибирякам на выбор предложили — либо под НАТО задницу подставляете, либо становитесь суверенной частью Поднебесной. Парни не дураки, худой мир всяко лучше войны. Европа с Америкой повопили, конечно, для порядка, но в открытую свару не полезли, не по их глотке кусок. Пытались Японию втянуть, но тем китаезы от щедрости Курилы наши отдали. Им большего и не надо. Эх, жаль, что мы не по ту сторону Урала.

Эти разговоры возобновлялись с завидной регулярностью. А что еще делать? Электричества нет. Телевизор подставкой под вазу работает. Читать при свече — лишь глаза портить, вот и оставалось, что лясы точить, да в дурака гонять.

Машка неодобрительно громыхнула котлом около печки. Оно и понятно. Гости у них сегодня. Лицо духовное, так что и выругаться неудобно. Благо, оно пока соизволило баньку с дороги принимать.

— Вот ты растолкуй, почем ты уверен, что НАТОвцы для америкосов стараются? — продолжал допытываться Михаил. Нечесаный, с лохматыми патлами и бородой он до жути напоминал лешего — широкие плечи, одно немного выше другого, узловатые руки, привыкшее к работе, обветренное лицо с красноватыми прожилками сосудов — результат частого приема горячительных жидкостей. Недостаток высшего образования сполна покрывал пытливый ум.

— Землетрясением, конечно, многих у них поубивало, но когда две станции фонить стали, да радиацией засорять — пришлось кучу народу эвакуировать.

Это было всем известно, но Иван для убедительности повторял довоенные новости.

— Да еще Филадельфия из-за разлома под воду сползать начала. Этих тоже куда-то девать надо было. На Аляске жить никто не захотел, а уж работать там и подавно. Я не оправдываю, просто, когда привыкаешь к хорошему…, ну, ты понимаешь. Не было у них другого выхода, либо бунты у себя, либо война у соседа. Для простых обывателей — Америка не при чем. Небольшая дружественная помощь для вконец обезумивших русских. Опять же всегда приятно осознавать, что кому-то хуже, чем тебе.

— Ну, да. Чем войска против своих пускать, лучше уж порядок у соседей навести. В чужом глазу соломинка заметнее будет, — съязвил Михаил, протягивая руку за привычным стаканом. Рука в растерянности ощупала пустой стол. Про себя выругав щепетильность Машки, Михаил ухватил маринованный огурец, смачно захрустел.

— Зато теперь все при деле, — продолжал рассуждать Иван, находя в данном разговоре извращенное удовольствие, — мужики воюют, бабы им деньги на войну собирают, да всякие глупости героические пишут, мол, какие молодцы мир спасаете. Сам читал, еще когда инет был. Европа первая же начала вопить, чтобы наши АЭС, да ядерное оружие под свой контроль взять — бояться они нас. Сколько, видите ли, можно спокойно смотреть, как у этих русских взрывают метро, вокзалы и транспорт? Там и до АЭС недалеко.

— Слыхал я, наши войска банд формированиями называют. Не хотят, собаки, признавать, что армия не сложила оружие.

— Жаль, не все. Кто-то решил, что проще сложить, да новых хозяев признать. Есть еще идиоты, которые верят в сказки про лучшую жизнь. Придут добрые иностранцы, наведут порядок, да кучу бабла отвалят. И сразу всем хорошо будет. Гавдональдсы бесплатными сделают. Сто каналов по телевизору мозги промывать станут — красота. Что еще надобно? А про этих, толстомордых и говорить не надо. Им, как пригрозили, что отберут дома заграничные, да счета аннулируют, сразу признали нашу страну неблагонадежной. Сдали с потрохами.

— Все равно не понимаю, неужто поближе страны не нашлось, той же Мексики, например. Нафига им наша страна сдалась?

— Эка, хватил, — Иван презрительно дернул плечом, — да, зачем им полупустыня, где только кактусы, да наркота? Они же глобально смотрят. На Канаду не позаришься, вроде, как свои. Остальные страны им по размеру не подходят. Австралия, тоже не курорт. У нас же — полный набор. И тебе полезные ископаемые, и леса, и вода. Евросоюз опять же под боком.

— А он при чем?

— Дело ведь не только в том, что Америке нужны новые земли. Это причина лежит на поверхности, и она даже не основная. Тем, что наверху, по большому счету наплевать, кто и где будет жить, главное их собственное существование. Раньше как было? Доллар и евро соревновались между собой понемножку. Всерьез не конкурировали, но и не дружили особо. Да и Европа, объединившись, больше веса приобрела, во главе с немцами, да французами. Так и вышло, что с объединением европейской мелочи еще одна сила в мире появилась. А теперь представь, что сейчас произойдет, если эти твари своего добьются. Первыми базы НАТОвские введут, для поддержания порядка. Ну, а дальше сферы влияние делить начнут. И догадайся, кто получит самый большой кусок? Закрепившись здесь, америкосы сто процентов Европу под себя подгребут, устроят какой-нибудь Единый дом всех народов. И до мирового господства им останется пару шагов, а точнее Китай и арабский мир. Все остальные не в счет.

— Ох и говоруны, — хлопнула миской по разделочному столу хозяйка, — надоели. Одно и то же. А как выпьют, еще хуже болтают.

— Давайте, я вам помогу, — Аня привстала со стула.

— Сиди уж, я сама. Да и нечего тут помогать. Уже почти все готово.

Аня послушно осталась на месте. Была бы её воля, осталась бы здесь навсегда. В просторной избе было тепло и уютно, самое то, после стылой дороги и ночевки в лесу. В большой печи потрескивали поленья, на столе уютно мерцала свеча, горящая лампадка в углу бросала красноватые отблески на строгие лики икон.

Хлопнула дверь, от пронесшегося сквозняка заколыхались занавески, отгораживающие широкую кровать, в соседнем углу притулился диван. С холодами вся семья перебралась в большую комнату — пусть тесновато, зато в тепле.

— Сереженька пришел, — окинула вошедшего ласковым взглядом хозяйка и смущенно добавила, — младший наш.

Молодой парень скинул куртку, повесил на крюк, чуть подволакивая левую ногу, шагнул к печке, положил ладони на теплый бок, блаженно зажмурился.

— Погодь, я тебе на руки полью, — засуетилась Мария, хватая полотенце и ковш, — как там Буренка?

— Нормально, — пожал плечами парень, — закрыл всех, не переживай.

Был он действительно высок и красив, лет на десять старше Ани. Отросшие курчавые волосы небрежно перехвачены резинкой, широкие брови, длинные ресницы. Жаль, что карие глаза смотрели на мир, словно сквозь толстую стену льда.

Умывшись, Сергей пристроился в углу на диване, ожидая ужина.

— Красавец, правда? — усмехнулась Мария, проследив взгляд гостьи, — жаль, душа покорежена. Война, будь она неладна, — хозяйка махнула полотенцем, словно отгоняя беду, — Я, ведь, почитай десять годков, как вдова, — присела она рядом с Аней, — мужик мой спился, да и утоп в канаве. Свиньей был, свиньей и помер. Мне давно предлагали — продай дом, уезжай в город. Да, была я там — ничего хорошего. Тесно, давит. Не могу. Почитай, десять лет без мужика. Одна, как перст. Убьют — невелика потеря. Так и осталась. Думаю, зачем бежать, куда? Соседок еще уговаривала: останьтесь. Не город же у нас. Кому нужно бомбы на нас тратить? Зато с огородом хоть выжить можно. Нет, вещички собрали, живность мне оставили, да рванули. Никто больше и не вернулся.

Как лето настало, первым Мишка прибился. Понравился он мне — хозяйственный, забор сразу починил, погреб обустроил, ну чтобы при налете прятаться. Потом Иван появился с дочкой на руках. Жена у них под бомбами погибла. Я малютку уж как выхаживала, да прибрал Господь. Иван так и остался здесь, рядом с могилой. Ну, а Сереженька еле до нас дошел. Ранили его в ногу, рана воспалилась. Думала, не жилец. Батюшка, отец Алексей, считай его с того света достал, вон уже второй день, как бегает, говорит, на всю жизнь належался.

На дворе зашелся лаем Полкан. Хлопнула входная дверь, в коридорчике раздались чьи-то шаги.

— Тук-тук, хозяева, можно к вам? — и, не дожидаясь ответа, в комнату вошли двое. Оба одеты по военному — на ногах берцы, темно-зеленые куртки припорошены снегом, из-за плеч грозно высовываются стволы калашей. От цепких взглядов гостей в комнате, словно стужей повеяло. Аня замерла — нахлынул привычный страх. Беж ать? Вот только куда? Единственный выход перекрыт вошедшими. Она вжалась в стену, постаравшись стать, как можно незаметнее.

— О! Начальство пожаловало! — обрадованно воскликнул Михаил, бодро вскакивая с табуретки. Он вытянулся в струнку, отдал честь, — во вверенной мне территории без происшествий. Чужих нема, врагов тоже нема.

— Вольно боец, — усмехнулся первый из гостей, расстегивая куртку, — доброго вечера, всем, — кивнул Марии. Мужчины обменялись рукопожатиями.

— Сергей, ты как? Смотрю, уже ходишь?

— Все путем, командир, — улыбнулся парень, — зажило, как на собаке.

— Отлично, тогда пойдешь с нами. Отдохнул и хватит. Мария, ты не против? Двоих хватит? А по весне, я еще кого-нибудь в помощь пришлю. Ну, а кто говорил, что гостей нема? — Артем остановился напротив сидящей девушки. Та ответила настороженным взглядом. Еще и подобралась вся — чисто звереныш, только тронь и нападет.

— Да, это Аня, — поспешно ответила Мария, — с отцом Алексеем из города пришла.

— Ну, раз с отцом Алексеем, — подчеркнуто дружелюбно ответил Артем, — это, безусловно, меняет дело. А где сама наша разведка? — он уже отвернулся от девушки, а та продолжала сжимать кулаки, пытаясь унять дрожь. Еще в прошлой жизни она встречала такой же взгляд — спокойный взгляд хищника, уверенного, что в любой момент он легко сможет перегрызть тебе горло.

— Баньку, принимать изволят, — отозвался Михаил, явно играющий роль старшего в избе.

— Николай, а может и нам? — повернулся Артем к товарищу, — косточки-то попарить.

— Отчего бы и не попарить, — прогудел тот в ответ густым басом. Высокий, плечистый, на фоне невысокого Артема, он смотрелся сказочным богатырем. Широкое славянское лицо, русые кудри и ясные голубые глаза.

Когда за гостями закрылась дверь, Мария повернулась к девушке.

— Давай на стол накрывать. Эти долго не сидят.

— А что, отец Алексей, и правда, разведчик? — поинтересовалась Аня, раскладывая на столе ложки и тарелки.

— Еще какой! Настоящий Джеймс Бонд, Михаил принялся нарезать хлеб. Выпеченный в печи хлеб был неказист на вид, зато пах так, что у Ани потекли слюнки. Сказка, она попала в настоящую сказку.

— Не слушай этого балабола, — Мария сделала вид, что собирается огреть Михаила полотенцем, тот ловко увернулся, ответив проказливой гримасой, — странник он. Не сидится ему на месте. Все ходит и ходит, ищет чего-то. А что искать-то? Когда ничего поди и не осталось. Порой, приводит кого-нибудь. Артем, добрая душа, никому не отказывает. Каждому место находит. Кого в отряд, а кого по хуторам пристраивает.

Аня с глубоким сожалением отложила ложку. Как же быстро закончилось место в желудке! Она и не подозревала, что картошка с грибами, уха и квашеная капуста могут быть такими вкусными.

— Идем, — потянула её за рукав хозяйка, заметив, что девушка засыпает за столом, — я тебе на печке постелила. Поди и не спала никогда на печке-то?

Аня отрицательно помотала головой. Сил ответить уже не осталось. Засыпала она под тихий разговор, сидящих за столом мужчин.

— Значит, город совсем вымер? — уточнил Артем. Блики догорающей свечи, бросали причудливые тени на лица, придавая им вид заговорщиков.

— И те, кто остались, не доживут до весны. Банды поделили между собой районы, и считают себя хозяевами всего, что там находится. Легко можно получить пулю за банку тушенки, старую куртку или стопку книг.

— Говорил с кем?

— Да, — грустно кивнул отец Алексей, — пока все тихо, но как только у кого-то из банд закончатся продукты, полезут к соседям. Сейчас каждый живой человек — лишний рот. Выживают, как могут. Летом еще порядок какой-то был. Трупы хоронили, ну или сжигали на крайний случай. Сейчас мертвецы валяются просто так. И к весне их станет только больше.

— Что ты от меня хочешь? — Артем откинулся на спинку стула, — помочь им умереть быстро, чтоб не мучились? Те, кто хотел — давно ушли из города. Мрази, что там осталась, я помогать не хочу и не буду.

Отец Алексей ответил скорбным взглядом. Город был больным местом их споров. Но монах своих попыток не оставлял.

— Наша жизнь сейчас разбита. Мы, словно осколки стекла, рассыпались по земле. Где-то кусто, где-то пусто, а где-то даже с зубами. Но дело не в этом. Враг решил, что если лишить нас головы, то Россия рухнет сама, надо лишь немного помочь. Не учли одного, мы давно привыкли жить сами по себе, не надеясь на государство. Нас, конечно, упорно оболванивали, выращивая толерентно-безразличное поколение. Но кровь так просто не вымоешь. Помнят еще наши души, что значит быть русскими.

— Свежо предание, да верится с трудом, — недоверчиво хмыкнул Артем, — осколки, души… Всё это хорошо, когда не нужно думать о куске хлеба.

— У тебя же он есть?

— Допустим.

— А что дальше? Я знаю, ты расселяешь народ по деревням, весной собираешься засадить землю. Кривого выбил из Нижнеручьевска.

— Сам напросился. Нечего было людей живьем сжигать, — пожал плечами Артем.

— Ты же прекрасно понимаешь, что банды, когда выжмут все из города, придут сюда, на твои хутора.

— Предлагаешь начать первыми? — поднял брови Артем.

— Это называется упреждающий удар, — спокойно выдержал ироничный взгляд командира монах, — мы сможем забрать с собой тех, кто еще остался в городе и боится уходить в одиночку, как она, — отец Алексей кивнул в сторону спящей на печи девушки, — кстати, что ты собираешься с ней делать?

— Я бы предпочел оставить её здесь, — Артем еле заметно улыбнулся, вспомнив тонкий профиль Анны. Вот, поди ж ты, мелочь, одни кожа, да кости, а зацепила чем-то. Попал ты, боец, однозначно попал. Тут не ранение, а прямой в сердце, — Марии нужна помощница.

— И охрана. Двое против банды не выстоят.

— Да, не могу я прикрыть все хутора, — раздраженно проговорил Артем, понимая, что прикроет, наизнанку вывернется, а прикроет, — этот город, словно опухоль. Вырезать целиком — вот единственный вариант.

Снег, выпавший за ночь, преобразил лес, превратив его в сказочную страну. Темные мрачные ели вмиг помолодели, приодевшись в пушистые шубки, а высокие березы накинули прозрачные шали на свои тонкие ветви.

Из деревни уходили четверо. Трое шли в расположение отряда, один уходил на север, где по слухам, оставались остатки, базировавшейся в том районе военной части. Осколки можно склеить, пока еще не растерялись все части, пока остались силы и желание объединить разбитое. Пусть труден путь, пусть кажется невозможным задуманное, он начнет с малого. Один отряд — смешно, а три, пять, десять? Очистить город от банд, вывести людей… Так много еще надо сделать. Пусть он уверен, что это начало конца, и мир катится в пропасть. Вот только там, на дне живет надежда. И она спросит за все — за то, что сделал и не сделал.

Монах поправил лямку рюкзака, лыжи заскользили по снегу. Впереди лежала дорога.