Мы никогда не умрем

Занавес поднимается Темнота за сценой

Поначалу это было странно — смотреть на одно лицо, а видеть другое. Но Ника не жаловалась — в бесконечной и правильной белизне квартиры, откуда для нее не было выхода, вся власть умещалась в наборе простых карандашей и белых листах эскизника. И она рисовала лицо, которое никак не могла разглядеть. Каждый день, из раза в раз. И серые линии на белой бумаге постепенно становились правдой.

Рисовала глаза — серые. Прищуренные, широко раскрытые, смеющиеся и тоскливые, но всегда серые и всегда чуть другой формы, чем те, в которые ей приходилось смотреть каждый день.

Иногда выходили глаза Виктора, и тогда она злилась и рвала листы.

А он, человек без имени и лица, смеялся.

Он редко смеялся.

Она рисовала волосы — выходили тоже серые, но она знала, что они каштановые. Длиннее, чем у Виктора. Мягче.

Иногда Ника все же доставала акварель, и тогда картины обретали расплывчатый полупрозрачный цвет. Но она редко рисовала красками — вдруг придет Виктор. Если увидит рисунки — Ника не знала, что тогда будет.

Она никогда не видела Виктора с длинными волосами.

Сегодня на ее портрете человек без имени, которого она звала Милордом, одет в сюртук. Серый, но на самом-то деле зеленый. Мятый, его придумали сразу мятым, да видно так и не нашли времени его погладить.

Однажды она сказала об этом Виктору, и он рассмеялся. Виктор смеялся чаще. У него было больше поводов для веселья.

— Рисуешь?

Ника подняла взгляд и усмехнулась. Показала эскиз:

— Теперь похоже?

— Я не люблю свои портреты, ты же знаешь, — тихо сказал он, кончиками пальцев опуская ее блокнот.

Она медленно собрала длинные пепельные волосы в тяжелый узел на затылке и проткнула карандашом. Это правда, не любил. Не любил своих портретов, своего имени, а больше всего не любил свое отражение — еще бы, ведь оно-то никогда не было и никогда не будет похоже на портрет.

Поморщившись, выключила свет и задернула шторы.

Темнота была милосердна — всегда стирала различия между портретом и отражением.

— А что будет написано на его могиле, когда я его убью?

— Полагаю, «Виктор Редский», — он сел на край кровати и стал расстегивать рубашку. Чистую, белоснежную, надетую пару часов назад.

Рядом лежала такая же.

— Это ты его убедил, что к его белесым волосенкам и бесцветным глазкам подходят белые рубашки?

— Ну уж нет, этот пробел в воспитании точно не моя вина, — криво усмехнулся он.

Никакого контраста, монотонная белая определенность. Хорошо хоть его глаза серые, совсем не как у Виктора.

Наверняка и могильный камень ему поставят белый. Ну конечно, это же «пра-виль-ный» цвет.

— А твое имя? На камне?

— Не нужно. Виктор мне дал это имя, и я не хочу, чтобы меня так называли. И тем более, — он с отвращением стянул рубашку, — чтобы его писали на могиле.

— У него дрянной одеколон, — пожаловалась Ника, хватая сброшенную рубашку.

Скомкала и засунула под кровать. Но запах остался, амбра, кожа и табак, приторная и навязчивая смесь. Ника не верила, что когда-нибудь сможет избавиться от прилипчивых ноток. Ей казалось, что даже земля, в которой его похоронят, будет пахнуть этим проклятым одеколоном.

— С этим я тоже ничего не могу сделать, — с искренним раскаянием сказал он.

— Я могу. Убью его, засуну башку в банку с формалином, поставлю на полку и буду любоваться каждый день. И никакого одеколона, — мечтательно прошептала Ника, и он наконец-то улыбнулся.

Она подалась вперед, чувствуя, как тянет, мучительно тянет ее к этому оброненному теплу.

У него осторожный поцелуй. И теплые руки — еще одно невозможное чудо, пальцы, которые переставали быть ледяными. Из движений исчезала нервозность Виктора, а рубашка пахла только чистой тканью. Наверняка его одеколон пах бы морской солью и деревом, нагретым солнцем. У Ники был такой дома, она уже и не помнила откуда. Да и как это «дома» почти не помнила, а сейчас и не хотела помнить.

— Я буду тебя рисовать, — пообещала она, отстраняясь. — Когда убью его, нарисую сотню твоих портретов. Сошью тебе сюртук.

В темноте мало очертаний, зато есть прикосновения и запахи. Ника хотела бы уметь рисовать их, навсегда запереть в бумагу, суметь взять с собой в пустое белое будущее. Но этого никто не умел, ни она, ни та женщина в бархатных перчатках, которую Виктор ненавидел больше, чем собственную мать.

— Зачем мертвецу сюртук? — он прикоснулся к кончику ее носа, и она, не выдержав, вцепилась в его руку и заставила прижать ладонь к своей щеке.

Прикосновение, от которого не останется ничего, кроме тающей памяти, как и от этого человека. И все же Ника надеялась, что когда придет время, какое-то из краденых прикосновений оживет на коже. Принесет секундное утешение — а что еще ей останется?

— Я его похороню! Если на могиле будет написано «Виктор Редкий» — ну и ладно, у тебя будет своя могила! Даже если мне придется хоронить сюртук, твои портреты и…

Она вырвалась. Встала перед ним, глядя сверху вниз. Слезы она не вытирала — на это не было времени. В любой момент он исчезнет.

Была такая сказка, а может, и не одна — про человека, с которым можно быть только в темноте. Нельзя зажигать свечей, потому что тогда волшебство закончится, и наступит реальность. Оказывается, и в жизни иногда приходится следовать сказочным правилам.

— И все, — прошипела Ника. — Это все, что мне останется от тебя, Милорд. Все, что ты мне оставишь — то, что я сделаю, что придумаю про тебя сама! А что мне написать на камне?

— «Милорд» и напиши, если уж решила меня так звать, — устало ответил он. — Как же, «а если у него нет имени»… всегда такой был… Ника, это милосердие, понимаешь? Не только для меня, но и для него, и для… других людей.

— Я не хочу для него никакого милосердия, — процедила она, отворачиваясь. — Я не хочу для других никакого милосердия. Почему я вообще должна думать о ком-то еще?! Я полтора года не выходила из этой чертовой квартиры! И что, кто-то, кроме тебя, был ко мне милосерден?!

— Я знаю, что ты не такая. Ты не жестокая, — он сжал ее запястья. — Я жестокий. И Виктор. И наша милая сестра — может Лера даже больше, чем Виктор. А ты лучше, чем мы. Я хотел бы, чтобы было иначе, я клянусь тебе, — и в голосе плеснула искренняя, режущая боль, — но из-за меня… Из-за моих ошибок, а их много было, непростительно много… Из-за меня тебе придется его убить. Тогда ты сможешь выйти, и не получится как в прошлый раз, когда я пытался помочь тебе сбежать.

— И тебя, — хрипло сказала Ника. — Убить его и тебя.

— И меня, — кивнул он.

— Что написать на камне? Как тебя зовут? Как он тебя звал, Милорд? — настойчиво спросила она.

Откуда-то она знала, что неизбежный финал наступит совсем скоро. Может, это их последняя осень и хорошо, если удастся пережить зиму. Уже превратились в белые шрамы порезы на его спине — широкая «V», так и не ставшая «М». Летом травой поросла могила рыжего пса по имени Генри. Виктор все больше времени проводил с сестрой — будто чувствовал, что их собираются разлучить снова.

Ника не знала, почему когда-то развелись родители Виктора, да и сам Виктор этого скорее всего не знал. Не знал, почему в шесть лет его увезли в ту проклятую деревню. Ника видела его отца и их старый дом, и в других обстоятельствах, пожалуй, посочувствовала бы Виктору. Поэтому ей так понравилась шутка с коробкой из-под скотча и театральным реквизитом — в тот раз она смеялась. Ведь тот человек был виноват не только перед Виктором.

Он закрыл глаза. Ника отвернулась — если он откроет глаза, и они будут белыми — значит, краденое время кончилось. Как хорошо, что она не увидит этого в темноте.

— Мартин, — наконец сказал он. — Виктор звал меня «Мартин».

— Красивое имя, — ответила она, не оборачиваясь. — А если я буду тебя так звать?

— Не нужно, — мягко сказал он, незаметно вытаскивая карандаш из ее волос.

— Тогда расскажи, почему, — попросила она. — Мне эту историю только Виктор рассказывал, а ты знаешь, как он обращается с историями. У него были плохие учителя, — Ника криво усмехнулась. — Расскажи историю, Мартин, и я сложу ее вместе с сюртуком и портретами. Вот увидишь, я лучше обращаюсь с историями.

— Он сказал, что… — Мартин осекся, а потом, сделав глубокий вдох, словно перед прыжком в воду, продолжил: — Я сказал ему, что не нужно бояться темноты.

Ника села рядом и положила голову ему на плечо.

Он сжал ее ладонь ледяными пальцами, но это сейчас не имело значения. Она знала, что многих людей из этой истории нет в живых, а значит, тот, кто ее рассказывает, должен сам стать на шаг ближе к мертвецам.

Хоть в чем-то женщина в бархатных перчатках оказалась права.